ПИСЬМО ИЗ ЭВЕРСЛИ

У меня всегда вызывало удивление, что некоторые люди, ведущие размеренный образ жизни и соблюдающие все правила, установленные обществом, могут неожиданно полностью перемениться и начать совершать поступки, чуждые всему, чему они следовали ранее.

То, что я, вероятно, отношусь к ним, явилось огромной неожиданностью для меня и было бы ударом для тех, кто меня хорошо знал, — если бы они только об этом услышали, поэтому было абсолютно необходимо сохранить все в тайне. Тому были, конечно, и другие, более веские причины.

Я часто пыталась понять, как это могло случиться со мной, старалась найти оправдание. Может ли человек стать одержимым? Некоторые богословы прошлого утверждали, что да. Являлось ли это некой внутренней силой? Было ли это духом одного из давно умерших людей, который вселился в меня и заставил действовать так, как я поступала? Есть ли польза от попыток успокоить собственную совесть? Единственное объяснение состоит лишь в том, что я не знала себя до тех пор, пока не столкнулась лицом к лицу с соблазном.

Все началось весенним днем, ничем не отличавшимся от любого другого в моем десятилетнем браке с Жан-Луи Рэнсом. Жизнь текла гладко и приятно. Жан-Луи и я сходились во взглядах на многие вещи, ведь мы знали друг друга с детства и воспитывались в одной детской. Его воспитывала моя матушка, которой собственная мать Жан-Луи, француженка, оставила сына на попечение, когда тот решительно отказался уехать с ней и ее новым мужем. Незадолго до моего рождения Жан-Луи исполнилось четыре года.

Наш брак был одним из тех заранее предсказанных союзов, который одобряют все. Вероятно, все произошло слишком легко и поэтому мы превратились в тех самых обыкновенных добропорядочных людей, которыми мы и были на самом деле.

В тот весенний день я ставила в вазы нарциссы, собранные незадолго до этого в нашем, граничившим с лесом, саду. Сад был немного запущен, но это нравилось и мне, и моему мужу. В это время года нарциссы, казалось, росли везде. Я любила их нежный аромат, их желтизну цвета солнца и то, как гордо держали они свои головки, будто бы провозглашали приход лета. Я всегда украшала этими цветами наш дом. Ведь я принадлежала к тем людям, которые обычно следуют раз заведенным правилам.

Я наполняла вазы водой, любуясь букетами в сосудах из бледно-зеленого стекла, которые безукоризненно оттеняли желтые цветы, когда услышала цокот лошадиных копыт по гравию, а затем… голоса.

С небольшим сожалением я подняла глаза. Я любила гостей, но хотела бы, чтобы они повременили до тех пор, пока я не закончу с цветами.

Сабрина и Дикон шли по направлению к дому. Я вытерла руки и вышла их встретить.

Сабрина, кузина моей матери, поразительно красивая женщина, была примерно на десять лет старше меня, то есть в описываемое время ей исполнилось около сорока лет. Она не выглядела на свои годы, хотя в глазах ее часто появлялось выражение тревоги и иногда замечали, как она пристально и печально смотрит в пространство, будто вглядываясь назад в прошлое. Сабрина являлась членом нашей семьи, и моя матушка была матерью и для нее. Дикон, сын Сабрины, в котором она души не чаяла и которого чрезмерно баловала, родился уже после смерти ее мужа.

— Здравствуй, Сепфора! — воскликнула Сабрина. Я часто удивлялась, почему мне дали такое имя. В нашей семье никого и никогда так не звали. Когда я спросила маму, почему она выбрала это имя, то она сказала:

— Мне хотелось чего-нибудь необычного. Имя мне понравилось, а твой отец, конечно же, не возражал.

Я обнаружила, что имя заимствовано из Библии, и огорчилась, что жизнь моей библейской тезки была ничуть не более захватывающей, чем моя. Все, что моя тезка, по-видимому, сделала, так это вышла замуж за Моисея и родила ему множество детей. Она была такой же малозаметной, как и я, за исключением, конечно, того, что мой брак — к моему и Жан-Луи сожалению — не был осчастливлен потомками.

— Сепфора, — продолжала Сабрина, — твоя матушка хочет, чтобы ты отужинала с нами. Можете ли вы с Жан-Луи приехать сегодня вечером? Она хочет о чем-то поговорить с тобой.

— Думаю, да, — ответила я, обнимая Сабрину. — Здравствуй, Дикон.

Дикон равнодушно кивнул мне. Моя мама и Сабрина сделали его центром своего существования, и я иногда задумывалась, каким станет Дикон, когда повзрослеет. Сейчас ему исполнилось лишь десять лет, так что, возможно, все изменится, когда он поступит в школу.

— Заходите же, — сказала я, в мы прошли в открытую дверь.

— О, я могла бы догадаться, что ты занималась нарциссами, — с улыбкой промолвила Сабрина.

Была ли я настолько предсказуема? Я полагаю, что да.

— Надеюсь, что я не помешала тебе, — добавила Сабрина.

— Нет… нет. Конечно, нет. Так приятно видеть тебя. Вы выехали покататься?

— Да, и пригласить тебя к нам…

— Хочешь стакан вина и немного печенья?

— Думаю, мы не будем задерживаться для этого, — сказала Сабрина. Но ее прервал Дикон.

— Если можно, — сказал он, — я бы не отказался от печенья.

Сабрина нежно улыбнулась.

— Дикон неравнодушен к винному печенью, которое пекут здесь. Мы должны узнать рецепт, Дикон.

— Повариха очень ревниво относится к своим рецептам, — заметила я.

— Но ты ведь можешь приказать ей дать его нашему повару, — возразил Дикон.

— О, я бы не осмелилась, — весело ответила я.

— Так что, Дикон, тебе придется подождать, пока ты вновь не посетишь Сепфору, чтобы отведать этого печенья, — вставила Сабрина.

Принесли лакомство. Дикон быстро расправился с печеньем, чем доставил удовольствие кухарке, которая была очень чувствительна к отзывам о своих блюдах и упивалась комплиментами. Похвала приводила ее в хорошее настроение на целый день, тогда как малейшая критика, по словам одной из горничных, могла превратить жизнь на кухне в сущий ад.

— По-видимому, случилось что-то важное, — промолвила я.

— Да, может быть. Пришло письмо от старого Карла… Ты ведь знаешь лорда Эверсли.

— О да, конечно. Чего же он хочет?

— Он беспокоится о судьбе имения Эверсли. Дело в том, что у него нет сына-наследника. Странно, но это так, у него нет прямого наследника мужчины.

— Но разве у него не было сына, который умер при рождении?

— О да, много лет назад… мать ребенка умерла при родах. Для лорда Эверсли это был ужасный удар. Говорят, что он так и не оправился от него. Он больше не женился, хотя, думаю, у него были подруги. Однако все это в прошлом, а сейчас старик встревожен будущим Эверсли и его мысли обратились к тебе.

— Ко мне! Но почему не к тебе? Ведь ты старше меня.

— Твоя бабушка Карлотта была старше моей матери Дамарис, поэтому, я полагаю, у тебя больше прав на наследство. Более того, со мной и не будут считаться. Я слышала, как он говорил о моем браке с «этим проклятым якобитом».

— Думаю, что сторонники Стюартов были храбрецами, — вставил Дикон. — Я бы хотел сражаться рядом с ними.

— Благодарение небу, сторонников претендента на престол разгромили в тысяча семьсот сорок пятом году. И надеюсь, в стране нет больше смутьянов, — промолвила я и тут же пожалела о своих словах, потому что Сабрина потеряла мужа в сражении под Каллоденом.

— Мы тоже на это надеемся, — произнесла спокойно Сабрина. — Однако старый Карл хочет видеть тебя, наверное, для того, чтобы сделать своей наследницей. Он написал письмо твоей матери, у которой, конечно, больше прав на поместья, но она — дочь этого ярого якобита Хессенфилда.

— Как они суетятся вокруг нашей семьи! — пробормотал Дикон.

— Так что остаешься ты, — продолжала Сабрина. — Дядя Карл весьма уважал твоего отца, следовательно, твое якобитское происхождение почти не в счет, а если вспомнить, что твой батюшка однажды сражался на стороне короля Георга, то лучшей кандидатуры, чем ты, не найти. Поэтому твоя мать и хочет, чтобы ты приехала к нам и мы могли все обсудить и решить, что нужно делать дальше.

— Этот визит будет слишком неожиданным для Жан-Луи.

— Это займет всего лишь несколько часов. В любом случае, обдумай все хорошенько и приезжай в течение дня.

— Мне бы хотелось съездить в Эверсли, — сказал Дикон.

Сабрина с обожанием улыбнулась ему.

— Умерь свои желания. Эверсли не для тебя, сын мой.

— Как знать, — усмехнувшись, сказал он.

— Расскажи все Жан-Луи, — посоветовала мне Сабрина. — Когда вы приедете, твоя мать покажет вам письмо.

С этими словами Сабрина простилась со мной. Я проводила их и вернулась назад к своим нарциссам.

Жан-Луи и я отправились в Клаверинг-холл из дома управляющего, в котором мы жили с тех пор, как поженились. Я рассказала Жан-Луи о желании старого Карла увидеть меня, и, как мне кажется, мой муж немного расстроился. Он был весьма счастлив в небольшом имении Клаверинг, которое содержал в идеальном порядке. Жан-Луи был человеком, не любящим изменений.

Мы шли по дороге, держась за руки. Жан-Луи говорил, что нам будет трудно покинуть Клаверинг именно сейчас. Хорошо бы поехать попозже, когда в имении будет меньше работы. Я соглашалась с мужем. У нас редко бывали размолвки. Наш брак считали счастливым. Именно это и сделало мои последние поступки такими необъяснимыми.

Единственным облачком, затмевающим наше счастье, было отсутствие детей. Моя матушка часто заговаривала со мной об этом, поскольку знала, как это огорчает меня.

— Все это очень печально, — признавала она. — Ведь вы могли бы стать такими хорошими родителями. Возможно, со временем… наберитесь терпения…

Но время шло, а детей у нас все не было. Иногда я ловила тоскующий взгляд Жан-Луи на Диконе. Жан-Луи тоже был склонен баловать мальчика. Может быть, это происходило из-за того, что Дикон был единственным ребенком в семье.

Я же не испытывала особой любви к сыну Сабрины. Могла ли я ревновать к нему? Моя мать, которую я любила лишь немного меньше, чем моего блистательного отца, очень любила Дикона… я полагаю, больше, чем меня, своего собственного ребенка. Ходили слухи о давнем романе моей матушки с отцом Дикона, но этот человек был отцом ребенка Сабрины.

Наши мысли и эмоции сплетались вместе в замысловатую паутину и в это время я не была ими озабочена. Я все еще была прежней Сепфорой — спокойной, незаметной, почти всегда предсказуемой.

Когда мы добрались до места, матушка уже ждала нас и тепло обняла меня. Она всегда была ласкова ко мне, когда я находилась рядом, но в мое отсутствие редко вспоминала обо мне, так как была уверена в том, что я всегда сделаю то, что от меня ожидается, я узнала, что в нем замешана Сабрина. Однажды я услышала, как она сказала моей матери:

— О, Кларисса, я заслуживаю наказания за все это.

Так я узнала, что это Сабрина была в спальне умершего мужчины, хотя все думали, что там была моя мать, и это послужило причиной смерти моего отца.

Когда я задавала вопросы, то няня Нэнни Керлью, которую я унаследовала от Сабрины, отвечала мне, что маленькие дети должны быть тише воды, ниже травы. Я старалась вести себя хорошо, потому что из страшных рассказов няни Керлью знала, что случается с непослушными детьми. Если они слушают то, что им не позволено, у них вырастают длинные уши, так что каждый знает, что они натворили, а те, кто гримасничают или хмурятся, остаются такими на всю жизнь. Будучи рассудительной девочкой, я сказала Нэнни Керлью, что никогда не видела людей с огромными ушами или высунутым языком.

— Подожди, — мрачно сказала няня и посмотрела на меня так подозрительно, что я поспешно бросилась к зеркалу, чтобы удостовериться, что мои уши пока не выросли, а язык все еще подвижен.

Кто-то сказал, что время — великий целитель, и это истина, потому что если оно и не полностью излечивает, то затуманивает память и смягчает боль; через некоторое время я привыкла к тому, что отца нет рядом, втянулась в деревенскую жизнь в Клаве-ринге. Рядом были мать, Сабрина и Жан-Луи, а также и грозная и всемогущая няня Керлью. Я приняла жизнь такой, какая она есть. Я делала то, что от меня ожидалось, и редко задавалась вопросом: «Зачем?» Однажды я слышала, как Сабрина сказала моей матери:

— По крайней мере, Сепфора никогда не доставляла тебе беспокойства и, я готова поклясться, никогда не доставит.

Сначала я обрадовалась этим словам, но позже долго размышляла над услышанным.

Вскоре я достигла совершеннолетия, ездила на приемы, и на одном из вечеров Жан-Луи показал, что способен ревновать: он решил, что я слишком увлеклась одним из сыновей живущего по соседству сквайра. Мы с Жан-Луи решили, что поженимся, но он не хотел спешить с этим, ведь он до сих пор жил под крышей моей матери. Жан-Луи был горд и независим. Он много помогал в имении. Управляющий Том Тейплз говорил, что без Жан-Луи он бы не справился, потом у Тома неожиданно случился инфаркт, и он умер. Должность управляющего имением стала вакантной, и Жан-Луи занял ее. Он управлял имением и жил в доме, который перешел к нему вместе с должностью, и теперь больше не оставалось препятствий для нашего брака.

Мы поженились более чем десять лет назад в роковом для нашей семьи сорок пятом году. В этом же году произошли драматические события, связанные с возвращением возлюбленного молодости моей матери, который был сослан в Вирджинию тридцатью годами раньше за участие в восстании в 1715 году. Я была настолько погружена в собственное замужество в то время, что не сразу поняла, что возвратившийся Дикон был тем самым возлюбленным. Моя мать мечтала о нем всю свою жизнь, даже тогда, когда вышла замуж за самого желанного мужчину — моего отца. Увы, к несчастью моей матери, мужчина ее мечтаний влюбился в Сабрину, женился на ней, и юный Дикон явился плодом этого брака.

Моя бедная матушка! Я понимаю ее страдания гораздо больше сейчас, чем тогда. Сабрина вернулась в лоно семьи, когда ее муж погиб в битве при Каллодене. Десять лет назад, когда моя мать и Сабрина жили в Клаверинг-холле, родился Дикон. Только сейчас, после всего пережитого мною, я поняла, что они видели в мальчике того Дикона, которого обе потеряли.

Возможно, любовь к мальчику принесла им утешение, но, я полагаю, она оказала неблагоприятное влияние на характер Дикона-младшего.

И вот началась моя семейная жизнь и Жан-Луи стал для меня образцовым мужем; мы вели существование, типичное для деревенских сквайров. События в мире не интересовали нас, в Европе могли идти войны, в которые была вовлечена наша страна, но они касались нас очень мало. Одно время года сменяло другое, на смену Страстной пятнице приходила Пасха, летние церковные праздники справляли на лужайке, если погода была хорошей, или в большом сводчатом зале нашего дома, если она была плохой. К празднику урожая каждый стремился вырастить самые красивые фрукты и овощи для выставки; а потом наступало Рождество. Так шла наша жизнь.

До того дня, когда мы получили послание из Эверсли-корта.

Моя мать взяла меня и Жан-Луи под руки:

— Я подумала о маленьком семейном празднике, на котором мы могли бы обсудить все это. Только Сабрина, я и вы двое. Жан-Луи, дорогой, я очень надеюсь, что ты сможешь управиться с делами, чтобы поехать с Сепфорой.

Жан-Луи пустился в описание проблем имения. Ему нравилось говорить о них, потому что они имели для него первостепенное значение. Он пылал энтузиазмом, и я знала, что для него будет огромной жертвой хоть на время уехать из Клаверинг-холла.

Мы вошли в просторный красивый зал, главный в доме. Сам дом был очень велик, ведь предполагалось, что в нем будет жить большая семья. Моя мать хотела, чтобы Сабрина вышла замуж и жила здесь со своими детьми; я уверена, что она хотела бы, чтобы Жан-Луи и я переехали сюда тоже. Матушка желала быть центром большой семьи, а все, что было у нее, — это Сабрина и Дикон.

Но Сабрина не вышла вновь замуж. Моя мать поступила так же, хотя она была еще очень молода, когда убили моего отца. Обе женщины создали образ, которому поклонялись: Дикон — герой молодости матушки, которого она обожала всю жизнь и который омрачил ее взаимоотношения с моим отцом. По иронии судьбы она продолжала боготворить его даже тогда, когда он ушел к Сабрине. Если бы Дикон не погиб при Каллодене, остался ли бы он на своем пьедестале? Но эти вопросы я начала задавать себе позже… Оглядываясь назад, мне кажется, что я видела жизнь, в которой недоразумения осторожно прятались; я делала то, что от меня хотели люди, и я никогда не пыталась снять покров благопристойности и заглянуть внутрь.

Юный Дикон был спасением этих двух осиротевших женщин. Они верили, что этот мальчик — сын Дикона — подарил им цель жизни; заботясь о нем, они забыли о своем горе и нашли новый предмет поклонения.

Этот дом был для меня такой же родной, как и тот, который я делила с Жан-Луи последние десять лет. Здесь, среди элегантной мебели и со вкусом подобранных украшений — результата любви моего отца к красивым вещам — я повзрослела.

Я стояла в зале и смотрела на две великолепные лестницы, ведущие вверх, — одна к восточному крылу, другая — к западному крылу дома. Столь большой дом для троих! Я знаю, мама часто думала об этом и была благодарна, что рядом живет Сабрина. Я сказала Жан-Луи, что, если когда-нибудь Сабрина выйдет замуж и уедет, мы должны будем переехать в Клаверинг-холл. Жан-Луи согласился, но я знала, что он очень дорожит своей независимостью и любит наш дом, который был ее символом. Мой муж никогда не забывал, что для моей матери он всего лишь подкидыш. Жан-Луи всегда отличался благородством, что делает мое поведение еще более заслуживающим порицания… но я должна продолжать свой рассказ…

Мы ужинали в столовой. Все вещи в доме оставались на тех же местах, что и при отце. Мать никогда бы добровольно ничего не переставила. Даже самая главная комната в доме, в которой обычно играли в карты, была оставлена такой, какой была при жизни отца, хотя теперь в ней только иногда, когда приезжали соседи и присоединялись к матери и Сабрине, играли в вист, и, конечно, в ней никогда не велись игры на деньги. Моя мать была против этого — по-пуритански, как говорили некоторые, но мы-то понимали, почему.

Сейчас мы сидели на резных позолоченных стульях, которые за последнюю сотню лет стали семейной реликвией и которыми очень гордился отец, за дубовым столом, отделанным резьбой, имитирующей рисунок на скатерти. Стол этот, как говорил отец, сделали во Франции для кого-то из придворных Людовика XV. Мой отец любил рассказывать о подобных вещах во время легкой, добродушной и поддразнивающей беседы. Может быть, из-за этого я всегда находила его столь очаровательным.

Дворецкий стоял у буфета, разливая суп, который разносила одна из горничных, когда дверь отворилась и вошел Дикон.

— Дикон! — сказала мама и Сабрина одновременно.

Я так хорошо знала их отношение к нему. Иногда Сабрина и мама протестовали против каких-либо его поступков, но в то же время снисходительно восхищались дерзостью мальчика. Казалось, они говорят:

«Каков шалун, но что бы ни сделал дальше этот ребенок, благословим его!»

— Я хочу кушать, — произнес Дикон.

— Дорогой, — ответила матушка, — ты ужинал час назад. Не пора ли ложиться в постель?

— Нет, — ответил мальчуган.

— Почему же нет? — спросила Сабрина. — Уже время спать.

— Потому что, — настойчиво сказал Дикон, — я хочу быть здесь.

Дворецкий смотрел в суповую миску, как будто в ней лежало что-то крайне интересное для него; горничная все еще стояла, держа в руках тарелку супа, сомневаясь, куда ее поставить.

Я ожидала, что Сабрина отправит Дикона в постель. Вместо этого она беспомощно посмотрела на мою мать, которая пожала плечами, и Дикон скользнул в кресло. Он знал, что одержал верх, у него не было сомнений, что победа останется за ним. Я полностью осознавала, что эта сцена повторяется каждый день.

— Может, позволим ему на этот раз, а, Сабрина? — умоляюще произнесла матушка.

— Но в последний раз, — добавила Сабрина. Дикон обаятельно улыбнулся ей:

— Конечно, в последний раз, — сказал он. Матушка кивнула дворецкому:

— Продолжай, Томас.

— Да, миледи, — ответил тот.

Дикон бросил на меня взгляд, в котором сквозил триумф. Он знал, что я не одобряю того, что произошло, и получил удовольствие не только потому, что поступил по-своему, но и потому, что показал мне, какую власть он имеет над этими преданными ему женщинами.

— Ну что же, — сказала моя мать. — Я должна показать тебе письмо Карла. Кроме того, я думаю, — матушка улыбнулась Жан-Луи, — что вы постараетесь, вскоре посетить Эверсли.

— К сожалению, сейчас не подходящее для этого время года, — произнес, немного нахмурившись, Жан-Луи.

Он очень не любил расстраивать мою мать, но было совершенно ясно, что ей страстно хотелось, чтобы мы побыстрее поехали в Эверсли.

— Но ведь молодой Вистон вполне справляется, не так ли? — спросила Сабрина.

Молодой Вистон был нашим управляющим. Он определенно подавал надежды, но Жан-Луи так пекся об имении, что никогда не бывал полностью счастлив, если не находился во главе дел. Его желание никогда не покидать Клаверинг значительно подкреплялось тем, что никто из нас не хотел жить в Лондоне, как того хотел мой отец, который был в большей степени городским жителем. Он редко охотился, хотя иногда, без большого энтузиазма, рыбачил на реке недалеко от дома. Единственным развлечением, которое отцу действительно нравилось, были игральные вечера. Все имение было оставлено на попечение Тома Стейплза. У нас сменилось несколько управляющих с тех пор, как умер Том, но Жан-Луи никогда не бывал полностью удовлетворен ими.

— Он вряд ли еще готов к этому, — сказал Жан-Луи.

Мать дотронулась до руки моего мужа.

— Я знаю, ты найдешь выход из положения, — сказала она. — И, конечно, так оно и будет. Жан-Луи всегда стремился угодить каждому… Впрочем, я не должна упрекать себя из-за этого.

Сейчас, когда матушка поняла, что Жан-Луи и я определенно отправимся в Эверсли, она пустилась в воспоминания:

— Как много времени прошло с тех пор, как я была там в последний раз. Интересно, старый дом все такой же?

— Я полагаю, Эндерби не сильно изменился, — ответила Сабрина. — Это был странный дом! Говорят, заколдованный. Там случались загадочные вещи.

Я что-то смутно слышала об Эндерби. Дом стоял рядом с Эверсли-кортом. Моя бабушка Карлотта получила Эндерби в наследство. Перед этим там разыгралась трагедия. Говорили, что там произошло самоубийство.

Сабрина тяжело вздохнула и продолжила:

— Я не думаю, что захочу когда-нибудь снова посетить Эндерби.

— Там, и в самом деле, обитают привидения? — спросил Дикон.

— Привидений не бывает, — сказала я. — Их выдумали люди.

— Откуда ты знаешь? — спросил Дикон.

— Это знают все, — ответила я.

— А мне нравятся привидения, — возразил мальчик. — Я хочу, чтобы там жили привидения.

— Ну это легко устроить, — сказал Жан-Луи.

— А я была счастлива в Эндерби, — промолвила моя мать. — Я до сих пор вспоминаю свое возвращение из Франции домой, то, как замечательно очутиться в любящей семье… Этого я никогда не забуду… я жила там столько лет… с тетей Дамарис и дядей Джереми.

Я знала, что она вспоминает о страшных днях своей юности во Франции, когда ее родители неожиданно скончались, говорят, что их отравили, и она была оставлена заботам француженки, которая торговала цветами на улицах.

Мать часто рассказывала об этом и о своей матери, Карлотте, прекрасной, неистовой Карлотте, дух которой позже как бы вселился в меня и которая была моей блистательной предшественницей.

— Тебе будет интересно побывать у дяди Карла, Сепфора, — промолвила матушка.

— Наверное, не будет необходимости оставаться там дольше нескольких дней, не так ли? — спросил Жан-Луи.

— Нет, я бы так не сказала. Я думаю, старик очень одинок. Он будет очень обрадован. Дикон жадно слушал наш разговор.

— Я тоже поеду, — сказал он.

— Нет, дорогой, — ответила Сабрина. — Ты не приглашен.

— Но ведь он и твой родственник тоже, а если твой — значит, и мой.

— Но он приглашает именно Сепфору.

— Я мог бы проводить ее… вместо Жан-Луи.

— Нет, — сказал Жан-Луи. — Я должен быть вместе с женой, чтобы оберегать ее.

— Сепфора не хочет, чтобы о ней заботились. Она взрослая.

— Все женщины нуждаются в опеке, когда совершают поездки, — сказала моя мать.

Дикон был слишком занят поглощением холодной оленины, для того, чтобы ответить.

Жан-Луи сказал, что, по его мнению, лучшее время для поездки наступит через три недели. Он мог бы тогда сделать необходимые распоряжения, предусматривающие, что мы не останемся больше, чем на две недели.

Мать улыбнулась ему:

— Я знала, что ты найдешь выход. Спасибо, Жан-Луи. Я немедленно напишу дяде Карлу. Может, и ты, Сепфора, захочешь послать ему записку?

Я сказала, что пошлю, и на этом мы закончили трапезу.

Дикон зевал. Ему давно было пора идти спать, и, когда Сабрина предложила ему отправиться в постель, он не возражал.

Я пошла вместе с матушкой писать письмо, оставив беседующих Жан-Луи и Сабрину.

В старой комнате для карточных игр было бюро, и я сказала, что напишу записку там.

— Может быть, тебе лучше пойти в библиотеку? — спросила мать. — Там более удобно.

— Нет, мне всегда нравилась эта комната. Я села за бюро. Мать встала рядом и дотронулась до моих волос:

— Ты ведь обожала своего отца, не так ли? Я кивнула.

— Ты очень похожа на него, — промолвила моя мать. — Светлые, почти золотые волосы… голубые глаза… поразительно голубые и ты такая же высокая, как и он. Бедный Ланс! Он потратил свою жизнь впустую.

— Он благородно умер, — ответила я.

— Твой отец растратил свою жизнь, гоняясь за удачей… Это было никому не нужно… Все могло бы быть по-другому.

— Это кажется таким давним сейчас.

— Да, остались лишь воспоминания, ты была всего лишь десяти лет от роду, когда он умер.

— Достаточно взрослая, чтобы понимать и любить его, — возразила я.

— Знаю. И здесь ты чувствуешь себя ближе к нему.

— Я помню его здесь. Отец был счастливее в этой комнате, чем где-либо еще в доме.

— Здесь он принимал гостей, здесь они играли в карты… это единственное, что делало деревню переносимой для него.

Матушка нахмурилась, и я вернулась к письму. Оно было кратким. Я поблагодарила своего родственника за приглашение и сообщила, что мы с мужем посетим его примерно через три недели. О дне приезда мы дадим ему знать позже.

Мама прочитала, что я написала, и одобрительно кивнула.

Вскоре Жан-Луи и я покинули Клаверинг-холл.

Мы хотели появиться у дяди Первого июня. Мы решили путешествовать верхом, с двумя грумами-сопровождающими и еще одним — для присмотра за седельными сумками.

— Поездки в экипаже, — сказала мать, — гораздо более опасны, ведь на большой дороге столько разбойников. Им намного легче напасть на громоздкую карету, а с грумами и Жан-Луи ты будешь в безопасности.

Немного позже пришло еще одно письмо от лорда Эверсли, в котором он рассыпался в благодарностях. Когда Сабрина прочла его, то сказала:

— Можно подумать, старик взывает о помощи… Зов о помощи! Даже странно об этом говорить. Я снова прочла послание и не смогла увидеть там ничего, кроме того, что старый человек, живущий в одиночестве, страстно желает увидеть своих родственников.

Сабрина повела плечами и сказала:

— Да, он в восторге от того, что вы приедете. Бедный старик, он так одинок!

За неделю до нашего отъезда случилось несчастье. Я сидела в саду, вышивая квадратный гобелен для каминного экрана, когда услышала шум. Я узнала повелительный голос Дикона и, повинуясь порыву, отложив гобелен, подошла к живой изгороди. Он был с другим мальчиком, Джеком Картером, сыном одного из наших садовников, часто помогавшим своему отцу в работе по саду. Джек был одних лет с Диконом, и их нередко видели вместе. Я полагаю, Дикон бесстыдно третировал сына садовника, и была уверена, что Джек не хотел с ним общаться. К сожалению, Дикон настолько вскружил головы моей матери и Сабрине, что они верили любым его жалобам по поводу слуг, а он всегда высказывал свое недовольство, когда слуги ему в чем-то отказывали.

Мальчишки были поблизости, и я разглядела в руках Дикона предмет, похожий на ведро, Джек же нес большой сверток. Они шли по направлению к ферме Хассоков, которая граничила с нашими землями. Хассоки были хорошими хозяевами, которых Жан-Луи искренне уважал. Хассок постоянно обсуждал с Жан-Луи методы повышения урожая и содержал свои угодья в идеальном порядке.

Я вернулась к своему гобелену, а через некоторое время возвратилась в дом и поднялась в кладовку, где стала возиться с банками для клубники, которую хотела собрать и заготовить перед отъездом.

Должно быть, час спустя одна из служанок вбежала ко мне в кладовку.

— Ой, миссис Сепфора! — воскликнула она. — У Хассоков пожар. Хозяин только что поскакал туда…

Я выскочила наружу и тут же увидела, как горит один из амбаров на соседней ферме. Вместе с несколькими в спешке присоединившимися ко мне слугами я направилась через сады и поля к амбару Хассоков.

Там царила суматоха. Кругом, громко крича, суетились люди, но пламя было уже почти потушено.

Одна из служанок вскрикнула, и я увидела Жан-Луи. Он лежал на земле, и несколько мужчин пытались положить его на валявшуюся рядом ставню. Я подбежала к ним и опустилась на колени рядом с мужем. Он был бледен, но в сознании. Жан-Луи слабо улыбнулся мне.

Один из мужчин промолвил:

— Мы полагаем, хозяин сломал ногу. Мы отнесем его домой… возможно, вам стоит послать за доктором.

Я находилась в замешательстве. Амбар догорал, почерневший и расцвеченный то здесь, то там пятнами вырывающегося пламени. Едкий запах гари заставлял всех кашлять.

— Вы правы. Поскорее отнесите хозяина домой, и пусть кто-нибудь сейчас же отправится за доктором, — ответила я.

Слуга устремился прочь, и я обратила все свое внимание к Жан-Луи.

— Похоже, кто-то сделал это намеренно, — сказал один из работников фермы Хассока, — Видимо, кто-то разжег костер в амбаре. Ваш муж бросился тушить пожар первым, но рухнувшая крыша сломала ему ногу. Благо, мы работали неподалеку и вытащили его.