— Я боюсь за сэра Томаса, Дамаск, — сказал отец. — Он смелый человек и будет отстаивать свои принципы до конца. Ты знаешь, что его ввели в Тауэр через Ворота изменников, и я очень боюсь, что мы больше не увидим его.

Лицо отца выражало бесконечную печаль и страх.

— В его доме сейчас так тревожно, Дамаск, — продолжал он, — а ты ведь хорошо помнишь, как было весело в нем когда-то. Бедная госпожа Элис, она сбита с толку и сердится. Она не понимает.» Почему он такой упрямый? — повторяет она все время. — Я ему говорю: господин Мор, вы дурак «. Бедная Элис, она никогда не понимала своего мужа, этого замечательного, святого человека. И еще Мег… о, Дамаск, когда я вижу бедняжку, у меня разрывается сердце. Она — любимая дочь сэра Томаса, и никого нет ближе для него. Мег как несчастная потерянная душа, и я благодарю Бога, что у нее хороший муж, Уилл Роупер, в котором она может найти утешение.

— Отец, если бы он принес присягу, ничего бы не случилось.

— Но тогда бы он предал Бога. Он предан королю, но он сказал мне:» Уильям, я — слуга короля, но прежде всего — Бога «.

— Но из-за этого они такие несчастные.

— Ты поймешь, когда станешь старше, Дамаск. Как я хочу, чтобы ты стала немного постарше. Хотел бы я, чтобы ты была в возрасте Мег.

Я удивлялась такому желанию отца и только позднее поняла его.

Я помню день казни епископа Фишера. Потом с большой жестокостью были убиты монахи из Чартер-хауса . Их проволокли к месту казни, повесили, а потом, еще живых, сбросили на землю и оставили мучиться в ужасной агонии. В тот день брат Иоан и брат Яков пришли к отцу. Я слышала, как брат Иоан сказал:

— Что с нами будет, Уильям? Что с нами со всеми будет?

Бруно рассказал нам, что в Аббатстве постоянно молятся за епископа Фишера, за монахов из Чартер-хауса и за сэра Томаса Мора; что брат Валериан сказал: то, что случилось с теми монахами, могло случиться с другими и многое зависит от судьбы сэра Томаса Мора. Он пользовался всеобщей любовью. Если король осудит его на смерть, народ разгневается. Некоторые считали, что король не посмеет, но король смел все. Он объявил, что не потерпит вмешательства и что всякий, кто будет отрицать его главенство над церковью, — изменник, будь то бывшие канцлеры или друзья короля. Кто перечит ему, тот не может быть его другом. А кто выступил против, не избежит его гнева.

И вот наступил ужасный день. Из суда вывели под стражей сэра Томаса. Нам рассказали очевидцы, как бедная Мег подбежала к отцу, обхватила его шею руками и потеряла сознание.

— Они не сделают этого, — сказал отец. — Король не может убить человека, которого раньше любил, он не осмелится казнить святого.

Но король никому не позволял открыто не повиноваться ему. Я часто вспоминала, как видела его на барке смеющимся с кардиналом… еще одним, кто умер, говорят, из-за него. Никто не мог позволить себе вызвать неудовольствие короля.

А потом звонили колокола по сэру Томасу. Ему отрубили голову и посадили ее на шест на Лондонском мосту, откуда Мег потом сняла ее.

Отец закрылся в своей комнате. Я знала, что в тот день он часами стоял на коленях и молился, думаю, не за себя.

Он опять говорил со мной, когда мы гуляли в высокой траве, росшей по берегу реки, не боясь, что наш разговор подслушают.

— Тебе уже почти двенадцать лет, Дамаск, — сказал он и повторил, — если бы ты была старше.

— Почему, отец? — спросила я. — Потому что ты хочешь, чтобы я была более понятлива?

— Ты и так умна не по годам, дитя мое. Если бы тебе было пятнадцать или шестнадцать лет, ты могла бы выйти замуж, и тогда я знал бы, что кто-то сможет позаботиться о тебе.

— Почему я должна хотеть мужа, когда у меня есть лучший из отцов? И матушка у меня есть.

— И мы будем заботиться о тебе, пока живы, — с жаром сказал он. — Просто я думаю, что если по несчастной случайности…

— Отец!

Он продолжал:

— Если нас здесь не будет… если меня здесь не будет…

— Но ты же не уезжаешь.

— В такие времена, Дамаск, мы не можем знать, когда придет наш день. Кто бы мог поверить несколько лет тому назад, что сэра Томаса не будет с нами?

— Отец, тебя не попросят дать присягу?

— Кто это может сказать?

Я вдруг прижалась к его руке. Он сказал ласково:

— Времена опасные. Может быть, нас призовут сделать то, чего не позволит нам сделать наша совесть. И тогда…

— Но это же жестоко.

— Мы живем в жестокое время, дитя.

— Отец, — прошептала я, — ты веришь, что новая королева — истинная королева?

— Лучше не произносить таких слов.

— Тогда не отвечай на вопрос. Когда я думаю о ней… лежащей в паланкине, улыбающейся, такой гордой, такой радостной, что все эти торжественные церемонии были устроены в ее честь… О, отец, ты думаешь, она хоть на мгновение подумала о всей крови, которая будет пролита из-за нее?.. Такие люди, как сэр Томас, монахи…

— Тихо, дитя. Сэр Томас сказал, что ему жаль новую королеву. Головы летели из-за нее. Кто может сказать, как долго продержится ее собственная голова?

— Кейт слышала, как говорили, что королю она уже начала надоедать, она не родила ему сына, только принцессу Елизавету… и что он уже посматривает на других.

— Скажи, Кейт, чтобы она попридержала язык, Дамаск. Она беспечная девочка. Я боюсь за Кейт, но, тем не менее, думаю, у нее талант самосохранения. Я больше боюсь за тебя, моя любимая дочь. Я бы хотел видеть тебя взрослой и замужем. Что ты думаешь о Руперте?

— Руперт? Ты имеешь в виду, хотела бы я выйти за него замуж? Я не думала об этом.

— Да, дитя мое, он хороший мальчик. Кроткого нрава, добродушный, работящий, правда, у него почти ничего нет, но ведь он наша плоть и кровь, и я хотел бы, чтобы он и в будущем продолжал присматривать за хозяйством. Но больше всего мне хотелось бы знать, что я отдал тебя в надежные руки.

— О, отец, я не думала… о браке.

— В двенадцать лет пора уже немного подумывать о таком важном деле. Пройдет четыре года… Четыре года! Это долго.

— Ты говоришь так, будто я — ярмо, которое ты был бы рад скинуть.

— Дорогое мое дитя, ты же знаешь, что в тебе вся моя жизнь.

— Я знаю, я сказала это, не подумав. Отец, ты так боишься за меня, что хочешь, чтобы у меня был еще защитник?

Он немного помолчал, посмотрел на реку; я знала, он думает о том опустевшем доме в Чел си.

И впервые в жизни я осознала, как ненадежна наша жизнь.

То лето тянулось долго, казалось, все дни были наполнены солнцем. Когда бы ни приезжали к нам гости — что было довольно часто, ибо ни одному путнику не отказывалось в приюте, бедному ли, богатому ли, — за столом всегда находилось для них место. Если они приезжали из дворца, Кейт всегда подстерегала их и пыталась заманить подальше от ушей моего отца, в сад посмотреть павлинов или собак и поговорить о королевском дворе.

Таким образом мы узнали, что король действительно устал от королевы, они поссорились и что королева была так беспечна, что не оказала должного почтения Его Величеству; мы услышали, как король обратил внимание на хитрую и не очень красивую молодую женщину, одну из фрейлин королевы. Джейн Сеймур была тиха и сговорчива, но происходила из очень честолюбивой семьи, которая считала, раз король отрекся от Екатерины Арагонской, испанской принцессы и тетки великого императора Карла, почему бы ему не поступить также с дочерью робкого Томаса Болейна.

Мы слышали, что если бы родился сын, все было бы по-другому. Но у Анны шансов родить сына было не больше, чем у Екатерины, а уже ходили слухи, что Джейн носит под сердцем ребенка короля.

Кейт любила вытянуться на траве и без умолку болтать о придворных делах. Она уже перестала воображать себя королевой Анной. Теперь она была Джейн Сеймур, но роль смиренной Джейн, подчиняющейся честолюбивым братьям, менее подходила ей, чем роль гордой Анны Болейн. Ей, скорее, нравилось презирать Джейн.

— Как ты думаешь, насколько ее хватит? — почти сердито спросила она.

Иногда мы через потайную дверь пробирались на земли Аббатства, и там она все говорила о Мадонне в драгоценностях. Мысль о всех этих драгоценностях, на которые могли смотреть только монахи, сводила ее с ума, говорила она. Как бы ей хотелось надеть их!

Ее отношение к Бруно менялось так же, как и мое. Я с нетерпением ждала наших тайных встреч. Мне нравилось смотреть на его лицо, а когда он говорил, я всегда пыталась перевести разговор на вещи, о которых я знала больше, чем Кейт. Это делало меня ближе к нему. Ему нравилось разговаривать со мной, но смотреть он любил на Кейт; фактически он редко глядел на меня, когда она была с нами. Она задирала его, помыкала им, что выводило его из себя, но в то же время повышало интерес к ней. Пару раз она грозилась рассказать всем, что он водил нас в Аббатство и показал Мадонну.

— Но ведь это ты хотела туда пойти, — сказала я, так как всегда старалась быть на стороне Бруно против нее.

— Ах, — ответила она, — но ведь он же взял нас туда. — Она с ликующим видом показала на него пальцем. — Его грех больше.

Потом она стала дразнить его, что он Святое Дитя, причем так невыносимо, что он побежал за ней, а она, смеясь, убегала. Когда он поймал ее и они покатились по траве, Бруно притворился, будто хочет сделать ей больно. Кейт поддразнивала его, словно хотела, чтобы он на самом деле причинил ей боль, тогда у нее был бы еще один повод дразнить его. Я всегда старалась держаться подальше от этих проказ. Я могла только смотреть на них, но всегда чувствовала, как их обоих охватывало волнение, когда они играли в такие грубые игры.

В то лето я быстро взрослела, вышла из детского возраста. Я знала, что Кейт имела особые привилегии у Кезаи, потому что Кезая по ночам впускала Томаса Скиллена к себе в комнату, и не только его. Кезая и Кейт были похожи в одном — их очень интересовали мужчины. В их присутствии Кезая менялась почти так же, как Кейт; но в то время как Кезая была мягка и податлива, Кейт была заносчива и требовательна Но я заметила, что на них обеих мужчины сразу же обращали внимание.

Кейт немного пооткровенничала со мной:

— Пора тебе взрослеть, маленькая Дамаск. Однажды поздно вечером она пришла ко мне в комнату и сказала:

— Вставай. Я что-то хочу показать тебе. Она заставила меня пойти за ней по винтовой лестнице к комнатам слуг. Прислушавшись у двери Кезаи, я услышала голоса. Кейт посмотрела в замочную скважину и заставила меня сделать то же самое. Я увидела Кезаю в постели с одним из конюхов. Кейт вынула ключ и заперла дверь, потом на цыпочках мы спустились вниз и по нашей лестнице поднялись в ее комнату. Кейт едва сдерживала смех.

— Подожди, когда он захочет выйти и обнаружит, что дверь заперта! — воскликнула она.

Я сказала:

— Лучше открыть дверь.

— Зачем? — резко спросила она. — Тогда они не будут знать, что я их видела.

Она считала это очень удачной шуткой, но я беспокоилась о Кезае, потому что любила ее и чувствовала, что эти приключения с мужчинами были необходимы ей, без них Кезая не была бы Кезаей.

В ту ночь ее приятелем оказался Уолт Фриман; он сломал ногу, когда выбирался через окно на рассвете. Что до Кезаи, она не могла выбраться через окно, а как же ей было выйти, если дверь была заперта?

Уолт рассказал историю о том, будто он слышал голоса грабителей и, выйдя в темноте на улицу, споткнулся о корень. Кейт взяла меня с собой, когда пошла отпирать дверь смущенной Кезаи.

— Так значит, это была ты, озорница! — воскликнула Кезая.

— Мы подкрались и видели тебя и Уолта в постели, — сообщила ей Кейт.

Кезая посмотрела на меня, и краска медленно залила ее лицо. Мне было жаль Кезаю, потому что Кейт разоблачила ее передо мной.

— Ты действительно распутница, Кезая, — сказала Кейт, содрогаясь от смеха.

— Есть много способов быть таковой, — произнесла Кезая многозначительно, что заставило Кейт смеяться еще больше.

Когда мы остались одни, Кезая попыталась объяснить:

— Понимаешь, Дамми, во мне есть какой-то избыток любви, который я должна отдать, — сказала она мне. — Все было бы по-другому, если бы у меня был муж. Вот чего бы я хотела иметь, так это мужа и много малышек, вроде тебя. Но не таких, как госпожа Кейт.

— Ты любишь многих мужчин? — спросила я ее.

— Видишь ли, моя прелесть, вся неприятность в том, что я люблю их всех и не принадлежу к тем, кому нравится говорить» нет «… в этом все дело. Пусть что будет нашей маленькой тайной, а? И ты никому не скажешь?

— Кези, — сказала я, — я думаю, все уже знают об этом.

Было чудесное майское утро, когда мы услышали об аресте королевы. Мы были потрясены, хотя и ожидали, что нечто подобное должно случиться. Ходило так много слухов о разочаровании короля в королеве, делались намеки, будто она ведьма и заманила его под венец. Он устал от ее колдовства и хочет иметь хорошую спокойную жену, которая подарит ему сыновей. И король уже приглядел себе Джейн Сеймур, которую стали подготавливать к роли королевы. Эти и много других слухов доходило до нас, и только в мае мы узнали, что они правдивы.

Король и королева вместе поехали на рыцарский турнир; потом внезапно он уехал, а королеву арестовали и отправили в Тауэр; были арестованы и те, кого считали ее возлюбленными, причем в их число был включен и ее музыкант, бедный мальчик по имени Марк Смитон. Невозможно было поверить, чтобы надменная королева одарила его своим вниманием, но самым скандальным было обвинение, что ее брат является ее любовником.

Мой отец никогда не верил, что Анна Болейн была законной королевой, но теперь он жалел ее, и я думаю, многие ей сочувствовали.

Кейт до такой степени отождествляла себя с ослепительной королевой, что все происходящее казалось ей почти личной трагедией. Всего три года тому назад королева с таким триумфом проехала по городу, а сейчас находилась в зловещей подземной тюрьме Тауэра. Это подействовало на всех нас отрезвляюще.

Что до Кезаи, то она была полна сочувствия.

— Господи, помилуй! — скорбела она. — Бедняжка! Что с ней будет? Эта гордая голова, по всей вероятности, скатится с плеч, и все это потому, что она увлеклась мужчиной!

— Значит, ты веришь, что она виновна, Кезая? — спросила я.

— Виновна?! — воскликнула Кезая, глаза ее сверкали. — Разве это вина — принести немного утешения тем, кто в нем нуждается?

Она была откровенна со мной с той ночи, когда Кейт заперла ее в спальне с любовником. Я уже не была ребенком. Я должна была узнать жизнь, говорила она, и чем скорее, тем лучше. Жизнь для Кезаи заключалась во взаимоотношениях между женщинами и мужчинами.

« Мужчины!»— ее глаза гневно сверкали, и это был тот редкий случай, когда она сердилась на мужчин. Она обожала их, удовлетворяла их желания; были они грубыми или нежными, умоляющими или настойчивыми, она любила их всех, но при этом не могла смириться с тем, что то, что сами они проделывали безнаказанно, считалось преступлением для женщины. Они могли поступать, как хотят, и удовлетворять свои желания, считала она, пока женщин, уступающих им, не винят за это. Но когда женщину стыдят за то, что она принимает участие в том, что для мужчины считается нормальным, она приходила в ярость.

— Король, — сказала она, — сам не прочь позабавиться. И если королева, бедняжка, хочет того же… почему бы нет?

— Но она же будет носить в себе монарха, а будущий король должен быть сыном царствующего.

— Бог мой! Мы поумнели! Мы становимся взрослыми! Я рада. Теперь мы можем говорить с вами кое о чем, госпожа Дамаск. Но не думай больше плохо о королеве.

— Какое имеет значение, как я о ней думаю? Решает то, что думает о ней король, а он думает дурно, потому что его теперь интересует госпожа Сеймур.

Кезая приложила палец к губам.

— Вот в этом-то все и дело. Эта бледная красавица влюбила его в себя, и он захотел поменять жен. Мужчины любят разнообразие, хотя встречаются и верные. Я вот что скажу вам, немного есть того, что я не знаю про мужчин. Я узнала мужчину, когда была еще моложе тебя. Тогда у меня был мой первый… Симпатичный господин выехал из леса. Я была с бабушкой. Он сказал мне:» Жди меня в лесу около избушки «. Это была избушка моей бабушки.» У меня есть гостинец для тебя «. И я встретила его, и постелью нам был папоротник, который, когда все сказано и сделано, может быть так же хорош, как ложе девственницы из пуха и перьев. Я помню, были сумерки, в воздухе пахло весной, а когда я вернулась, бабушка сидела у огня, который она все время поддерживала, в горшке, как всегда, что-то кипело, у ее ног сидела черная кошка. Бабушка говорила, что в хвосте у этой кошки больше ума, чем у многих людей в голове. Кошка мяукала и терлась у ее ног, когда я вошла. Бабушка спросила:» Ну, и что ты получила, Кезая?»—» Гостинец «, — ответила я и показала марципан, перевязанный голубой лентой. —» О, — сказала она, — ты получила гостинец и потеряла невинность «. Я испугалась, ведь мне было меньше, чем тебе сейчас. Но бабушка сказала:» Никогда не рано учиться жизни, а ты никогда не сможешь сказать мужчинам «нет», да и они тебе. Так что сейчас будет у тебя первый или через два года — не имеет значения «.

— Он вернулся… этот красивый господин… и мы опять были с ним под плетнем, и даже на хорошей постели, и с каждым разом было все лучше и лучше… А потом он исчез, я тосковала, но приехал другой… и так с тех пор и пошло.

Я сказала:

— Кезая, таких женщин, как ты, называют распутницами?

— Ты знаешь, любовь моя, я всегда старалась, чтобы это не бросалось в глаза. Я не вела себя развязно. Я всегда пыталась относиться к этому как к делу, касающемуся только двоих. Честное слово, я сейчас разболталась, и все из-за короля и его королевы.

Я очень много думала о королеве, брошенной в мрачное подземелье. Я вздрагивала каждый раз, когда барка проносила нас вверх по реке мимо зловещей серой крепости. Я отводила глаза, когда мы проезжали мимо дома Моров. Сейчас он был всеми покинут, а я помнила, каким он был раньше, когда павлины важно вышагивали по лужайкам и можно было видеть обитателей, занятых серьезным разговором или смеющихся за какой-нибудь игрой.

Потом пришел день, когда королеву вывели из Тауэра на Тауэрский холм и отрубили ей голову мечом, который специально для этого привезли из Франции. Потом был салют и король отбыл в Вулф-холл, чтобы жениться на Джейн Сеймур.

Я все думала об Анне Болейн, гордо возлежащей в паланкине, и об ее ужасном конце. Я вспомнила слова отца, что горе одного может стать трагедией для нас всех.

За столом мы теперь больше молчали, и гости, делившие с нами трапезу, уже не говорили так свободно, как раньше.

Мы узнали, что новая королева ожидает ребенка; и вот однажды прогремели пушки: Джейн Сеймур дала королю то, чего он желал больше всего на свете, — сына. Но, принеся королю счастливый дар, она рассталась с жизнью. Однако для короля самым важным было то, что у него теперь есть наследник. Нам всем приказали пить за нового принца, и мы преданно выполнили приказ.

Бедный сирота Эдуард, наследник короля! Конечно, его отправят в детскую к сестрам — Марии, дочери королевы Екатерины, которой был двадцать один год, и Елизавете, дочери Анны Болейн, которой было всего четыре года.

Мы все понимали, что пройдет немного времени и король будет искать новую жену. Бедные королевы — Екатерина, Анна и Джейн! Кто будет следующей?

Но известия пришли не о следующей королеве, а совсем о другом. Кезая и Том Скиллен смеялись по этому поводу:

— Помилуй, Господи! Оказывается, монахи и монашки — обыкновенные люди.

— Вот уж этого никак нельзя было от них ожидать, — говорил Том, и они опять хихикали.

Другие отнеслись к новости серьезнее. Отец стал очень мрачен. Появилось несколько жалоб по поводу поведения монашек и монахов в различных женских и мужских монастырях по всей стране, что вызвало большие скандалы.

О них мне сообщила Кейт.

— Монаха нашли в постели с женщиной, — рассказывала она. — Его шантажировали, и он был вынужден платить несколько месяцев. У одного настоятеля есть два сына, и он старался найти им хорошие должности в церкви.

— Но ведь монахи не ходят в мир. Как же они могут все это делать? Кейт засмеялась.

— О, рассказывают целые истории. Говорят, что существует туннель, соединяющий женский монастырь с мужским, и что монашки и монахи встречаются и устраивают оргии. Говорят, будто есть кладбище, где они хоронят детей, которых рожают монахини, а иногда они тайком уносят их.

— Все это ерунда, — сказала я.

— В этом может быть доля правды, — настаивала Кейт.

— Но почему вдруг монахи и монахини стали порочными?

— Они уже давно такие, но обнаружилось это недавно.

Она не могла дождаться, когда увидит Бруно. Она хотела поддразнить его тем, что узнала.

— Оказывается, вы не такие уж и святые в ваших монастырях, — сказала она, лежа на траве и дрыгая ногами в воздухе.

Бруно смотрел на нее со странным выражением в глазах, которое я и раньше видела, но никак не могла понять.

— Это заговор, — горячо запротестовал он. — Это заговор, чтобы опорочить веру.

— Но вера не должна быть такой, чтобы ее можно было опорочить.

— Можно всякое придумать.

— И все это ложь? Как же это можно?

— Может быть, есть отдельные проступки.

— Значит, ты допускаешь это) — Я допускаю, что, может быть, несколько из этих историй и правда, но почему из-за одного-двух порочных монастырей надо опозорить все?

— Люди, которые претендуют на святость, редко такими бывают., Они все совершают безнравственные поступки. Посмотри на себя, Святое Дитя. Кто показал нам Мадонну?

— Это несправедливо, Кейт, — сказала я.

— Маленькие дети должны говорить только тогда, когда к ним обращаются.

— Я не маленькая! — с жаром воскликнула я.

— Ты ничего не знаешь, так что молчи. Я понимала, что Бруно чувствовал себя неловко, и догадывалась, что причиной тому было напряженная атмосфера в монастыре. Об этом рассказывал мне отец, вид у него был несчастный.

— Жизнь полна испытаний, — печально произнес он. — Никогда не знаешь, откуда и когда ждать следующего удара молнии.

— Кажется, все изменилось с тех пор, когда король стал менять жен, — сказала я. — До этого все жили спокойно.

— Может, и так, — согласился отец, — а может, потому, что тогда ты была слишком мала, чтобы сознавать неприятности. Некоторые люди никогда этого не чувствуют. Я совершенно уверен, что твоя мать понятия не имеет об этих грозовых тучах.

— Она слишком поглощена тем, есть ли какая-нибудь тля на ее розах.

— Согласен, — сказал отец, мягко улыбаясь. И я подумала, какой он хороший человек и как бы он был доволен, если бы мог счастливо жить со своей семьей, подниматься вверх по реке на службу, где разбирал судебные дела, а потом возвращаться домой, чтобы послушать о наших домашних делах.

Мы могли бы вести спокойную, безмятежную жизнь. Но я все время пререкалась с Кейт, очень мало видела Руперта, а Саймон Кейсман, хоть и делал все от него зависящее, чтобы всем угодить, мне не нравился; матушка иногда раздражала меня тем, что была поглощена только своим садом, будто вне его ничто не имело значения; отец являлся центром моего мира, его настроение я всегда понимала, и, когда он тревожился о чем-нибудь, это беспокоило и меня. Поэтому и сейчас я была сильно обеспокоена. Мне очень нравились наши слуги, некоторые наши соседи. Матушка была щедрой женщиной: она следила, чтобы у ее нуждающихся соседей всегда были хлеб и мясо. Ни один нищий не ушел из нашего дома с пустыми руками. Нас считали свободными от предрассудков. Мы могли бы быть счастливы, если бы не слухи и тот факт, что сэру Томасу Мору отрубили голову, а его поместье конфисковали. Это были факты, которые даже моя матушка не могла игнорировать. Однажды она заметила, что сэр Томас должен был подумать о своей семье, а не о принципах. Тогда он принес бы присягу, и все было бы хорошо.

И вдруг несчастье нависло над аббатством Святого Бруно. Отец сообщил мне об этом. Я быстро становилась его поверенной в этих делах. Иногда он говорил с Рупертом и Саймоном, они обсуждали дела, но я думаю, что мне он охотнее поверял свои самые сокровенные мысли.

Направляясь к реке, мы, как всегда, разговаривали, и отец сказал мне:

— Я боюсь за Аббатство. Со времени чуда оно стало богатым. Думаю, оно в числе тех, на которые именем короля нацелился алчный Томас Кромвель.

— И что тогда с ним будет?

— Что случилось с другими. Ты же знаешь, что несколько более мелких аббатств были захвачены.

— Говорят, что — монахи в них были повинны в немонашеском поведении.

— Говорят… говорят… — Отец устало провел рукой по глазам. — Как легко что-то сказать, Дамаск. Как просто найти тех, кто будет свидетельствовать против других, особенно когда это им выгодно.

— Саймон Кейсман говорил, что закрыты были только те монастыри, которые были виноваты в этой мерзости.

— О, Дамаск, времена нынче печальные. Подумать только о всех тех годах, когда монастыри процветали. Они сделали так много добра для страны. Они олицетворяли собой сдерживающее начало. Лечили больных. Нанимали на работу людей, воспитывали их в любви к Богу. Но теперь, когда король стал главой церкви, а человек может лишиться головы, если будет это отрицать, Кромвель всюду рыщет, чтобы пополнить его казну. Он закрывает монастыри и отдает богатства церкви государству. А со времени чуда аббатство Святого Бруно стало одним из самых богатых. Брат Иоан говорит, что аббат не переживет потерю Аббатства, и я верю этому.

— О, отец, будем надеяться, что люди короля не придут в наше Аббатство.

— Мы будем надеяться, но это будет чудо, если они не придут.

— Но раньше случилось же чудо, — сказала я. Я попыталась успокоить его, и, думаю, это мне, немного удалось. Но какие это были неспокойные дни!

Мать послала меня снести корзину с рыбой и хлебом старой Гарнет, прикованной к постели. Она жила в крошечном домике, где была только одна комната, и существовала только благодаря нашей помощи. Она потеряла мужа и шестерых детей во время эпидемии чумы, но старая Гарнет, казалось, не подвластна ничему. Все уже давно забыли, сколько ей лет, да и сама она не помнила. Время от времени матушка посылала одну из служанок отнести ей свежие тростниковые дорожки на пол, а также травы и мази. Моей обязанностью было следить, чтобы в кладовой Гарнет всегда что-нибудь было, вот почему Кезая отправилась со мной, помогая нести корзину.

Кезая слышала массу рассказов о том, что делалось среди монахов и монахинь. Фактически об этом говорили все. И каждый день сообщали что-то новое и еще более ужасающее.

Мы уже побывали у старой Гарнет, выслушали в очередной раз историю о том, как она схоронила всех своих детей, и возвращались домой, когда услышали приближающийся топот копыт, а затем увидели группу из четырех всадников, во главе которой на большой черной лошади скакал довольно неприятный человек.

Он остановил нас.

— Эй, — крикнул он, — покажите нам дорогу в аббатство Святого Бруно.

Держался он высокомерно, почти нагло, но Кезая, казалось, этого не замечала.

— Ах, господин, — воскликнула она, присев в реверансе, — Аббатство совсем рядом.

Я заметила, как он посмотрел на Кезаю: его узкий рот слегка приоткрылся, а маленькие черные глазки, казалось, исчезли, когда на них опустились веки.

Он пустил лошадь вперед. Едва удостоив меня взглядом, снова посмотрел на Кезаю.

— Кто ты? — спросил он.

— Я из большого дома, а это моя маленькая госпожа.

Человек кивнул. Он наклонился в седле и, взяв Кезаю за ухо, потянул к себе. Она вскрикнула от боли, а мужчины засмеялись.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Меня Кезая, сэр, а маленькую госпожу…

— Держу пари, ты хорошая девушка, Кезая, — сказал он. — Мы это проверим. — Потом он отпустил ее и продолжал:

— Так говоришь, совсем близко? По этой дороге? Когда они отъехали, я посмотрела на Кезаю, на ее багровое ухо.

— Вот это мужчина, правда, госпожа? — спросила Кезая, хихикая.

— Скорее животное, — ответила я презрительно. Я вся дрожала после этой встречи, ибо в том человеке действительно было что-то скотское, что привело меня в ужас. Но на Кезаю он, кажется, произвел противоположное впечатление. Он взволновал ее; мне уже слышалось знакомое дрожание в ее голосе.

— Он же сделал тебе больно! — воскликнула я возмущенно.

— О, это было сделано по-дружески, — со счастливым видом сказала Кезая.

Позднее я узнала, что этого человека звали Ролф Уивер. Он предводительствовал отрядом, посланным оценить богатства Аббатства.

Отец глубоко опечалился.

— Посланники Кромвеля в Аббатстве, — произнес он. — Это убьет настоятеля.

Приезд этих людей стал началом конца аббатства Святого Бруно, каким мы его знали. Солдаты Уивера буянили в его галереях, прошли по всем подвалам, часто напивались, затаскивали к себе девушек и заставляли их заниматься любовью на монашеских соломенных тюфяках, испытывая нечестивое удовольствие в осквернении келий. Девушки потом говорили, что боялись перечить людям Кромвеля, и я знала, пройдет немного времени и Кезая будет там, и, когда я представляла ее с Ролфом Уивером, мне становилось дурно.

Брат Иоан пришел к отцу и рассказал, что аббата так потрясли эти события, что у него случился удар, и теперь он не встает с постели.

— Боюсь, его конец близок, — ответил отец. — Осквернение святыни убьет его.

Когда на следующий день не пришли ни брат Иоан, ни брат Яков, отец отправился в Аббатство повидать их. Ему преградили дорогу, и один из людей Ролфа Уивера спросил его о цели прихода. Отец объяснил, что пришел навестить двух мирских братьев. На это ему ответили, что приказано никого не впускать и не выпускать из Аббатства.

— Как здоровье аббата? — спросил отец. — Я слышал, он нездоров.

— Болен от страха, — был ответ. — Он испугался, что добрались и до него. Вот в чем дело. Страх.

— Аббат вел святой образ жизни, — с возмущением возразил отец.

— Это вы так думаете. Подождите, когда мы расскажем вам все, что мы узнали.

— Я знаю, что любое обвинение против него будет ложным.