Глава 10

— Это Бенколин. Соедините с центральной бюро медицинских экспертиз.

Какое-то время в трубке лишь что-то пощелкивало под гудение проводов.

— Бюро медицинских экспертиз, дежурный.

— Говорит начальник полиции. Сообщите результаты вскрытия Одетты Дюшен. Дело А-42, убийство.

— Дело А-42, рапорт комиссара, предварительное заключение, два часа дня девятнадцатого октября тысяча девятьсот тридцатого года, центральному управлению. Тело женщины, обнаруженное в реке у основания моста О-Шанж. Правильно?

— Правильно.

— Открытый перелом черепа, вызванный падением с высоты не менее двадцати футов. Непосредственная причина смерти — ножевое ранение в область межреберья, проникающее в сердце, нанесено ножом шириной один дюйм длиной семь дюймов. Небольшие ушибы и разрывы тканей. Порезы на голове, лице, шее и руках, причиненные разбитым стеклом. К моменту обнаружения мертва в течение восемнадцати часов.

— Спасибо… Теперь центральное управление, четвертый департамент.

— Центральное управление, четвертый департамент, — пробубнил голос.

— Начальник полиции. Кто ведет дело А-42, убийство?

— А-42?… Инспектор Лутрель.

— Если он на месте, соедините меня с ним.

Уже наступали холодные осенние сумерки. Раньше я не мог повидаться с Бенколином: перед самым ленчем его вызвали в бюро по текущим делам, и только после четырех я смог войти к нему в кабинет во Дворце Правосудия. Но в этой большой голой комнате с лампами под зелеными абажурами, где он ведет допросы, его не оказалось. На самом верху огромного здания у Бенколина есть своя личная комната, своего рода берлога, куда не доносится шум Дворца Правосудия, хотя она соединена целой батареей телефонов со всеми отделами Сюрте и управлением полиции, расположенным в нескольких кварталах от Дворца.

Остров Сите, по форме напоминающий узкий и длинный корабль, протянулся почти на милю вдоль Сены; в одном конце он расширяется, и там находится собор Парижской Богоматери, в другом, выступающем, как бушприт, расположен небольшой сад, смело называемый Зеленой площадью любви. Между ними, нависая над суетой Нового моста, возвышается Дворец Правосудия. Окна комнаты Бенколина высоко, под самой крышей, они смотрят на Новый мост и дальше, на темную реку. Создается иллюзия, что отсюда виден весь Париж. Место это довольно жуткое: стены здесь коричневые, стоят мягкие кресла, в стеклянных шкафах расставлены страшные реликвии, на стенах фотографии в рамках, на полу старый ковер, истертый от бесконечного хождения из угла в угол.

Мы сидели в темноте — горели только тусклые лампочки над книжными шкафами в алькове за спиной Бенколина, отчего голова его выделялась темным силуэтом на фоне окон, около которых он сидел с телефонной трубкой в руке. Мое кресло стояло напротив, на голове у меня были наушники от параллельного телефона. Я слышал пощелкивание и гул, бесплотные голоса, доносившиеся с разных концов здания, — как будто в руках у меня сосредоточились все нити, которые разбегались из этой комнаты и реагировали на малейший сигнал из центра, невидимо опутывая каждый дом в Париже.

В трубке воцарилось молчание. Длинные пальцы Бенколина нетерпеливо постукивали по подлокотнику кресла. Я перевел глаза на вид за окном. Стекла слабо дребезжали: вниз по реке дул холодный ветер. Окна были все еще мутными от дождя, который бросал в них воду небольшими пригоршнями. Я видел заляпанные грязью фонари там, внизу, на Новом мосту; мост был забит пешеходами, гудели машины, сверкали огни, громыхали автобусы. Подальше, по выступу острова, пробежало несколько отблесков, изломом отразившихся в реке. Все остальное тонуло во мраке. Бледные фонари, выстроившиеся рядами по берегам реки, уходили вдаль, таяли и затем совершенно исчезали за пологом дождя.

— Инспектор Лутрель слушает, — раздалось у меня в ушах. Мы снова были далеко от этой пронизанной холодом панорамы; мы укрылись за оконным стеклом, запустив в действие огромную машину, и в нашей комнате пахло густым табачным дымом и протертым ковром, по которому столько раз шагал Бенколин, вычисляя очередного убийцу.

— Лутрель? Это Бенколин. Что у вас есть по убийству Дюшен?

— Пока ничего интересного. Сегодня днем я отправился к ее матери, но мне сказали, что вы там уже были. Я говорил с Дюраном. Он ведет дело Мартель, так ведь?

— Да.

— Он говорит, вы считаете, что оба дела связаны с Клубом Цветных масок на Севастопольском бульваре. Я хотел было наведаться туда, но Дюран сказал, что вы приказали его не трогать. Это правда?

— В настоящий момент да.

— Ну, раз вы так распорядились, тогда ладно, — проворчал Лутрель. — Хотя не могу понять, зачем это нужно. Тело подобрали у основания моста О-Шанж, у одного из быков. Течение там быстрое; возможно, тело сбросили выше того места, где его прибило. А этот мост в самом конце Севастопольского бульвара. Труп могли притащить туда прямо из клуба.

— Никто ничего подозрительного не заметил?

— Нет. Мы опросили тамошних жителей. В том-то и вся чертовщина.

— Лабораторные данные?

— Лаборатория ничего не может сделать. Труп слишком долго пробыл в воде, и на одежде не осталось никаких следов. Есть одна ниточка; но если вы настаиваете на том, что дело не в клубе…

— Порезы стеклом на лице, не правда ли? Стекло, очевидно, необычное — матовое, безусловно, и, возможно, цветное.

— Вы ведь нашли осколки?

— О да, инспектор. Она либо сама выпрыгнула из окна, либо ее выбросили, а в окнах этого клуба, по всей вероятности…

На том конце провода раздалось досадливое восклицание.

— Да, — неохотно признался инспектор, — в некоторых порезах сохранились осколки. Стекло темно-красное, очень дорогое. Значит, вы его видели, да? Мы допрашиваем всех стекольщиков в радиусе полутора миль от арки Сен-Мартен. Может, кто из них чинил то окно… Будут какие-нибудь указания?

— Пока никаких. Продолжайте в том же духе, но помните — никаких расспросов в Клубе Цветных масок, пока я не разрешу.

Лутрель еще что-то буркнул и повесил трубку. Бенколин задумался, нервно постукивая пальцами по подлокотникам кресла.

Мы молчали, прислушиваясь к отдаленному гулу полного людей здания и шуму дождя.

— Итак, — наконец заговорил я, — Одетту Дюшен убили в клубе. По-видимому, это можно считать доказанным. Но Клодин Мартель… Бенколин, ее убили из-за того, что она слишком много знала о гибели Одетты?

Он медленно повернулся ко мне:

— Почему вы так думаете?

— Ну взять хотя бы ее поведение дома вечером в день исчезновения мадемуазель Дюшен. Вы помните — она плакала, была возбуждена, сказала матери: «Ты не можешь мне помочь, мама, мне никто не может помочь». Похоже, Клодин Мартель была довольно сдержанной барышней… Вы полагаете, они обе были членами клуба?

Бенколин слегка наклонился, чтобы придвинуть поближе табурет, на котором стоял графин коньяка и лежала коробка сигар. Падавший сзади, из алькова, свет ложился на нижнюю часть его лица, рельефно выделяя скулы, и заставлял жидкость в графине гореть алым пламенем.

— Ну что же, мы можем предположить это с определенной долей вероятности. Я думаю, Одетта Дюшен не входила в клуб, а мадемуазель Мартель наверняка входила.

— Почему наверняка?

— О, об этом говорит очень многое. Во-первых, ее знала мадемуазель Августин, и знала хорошо. Внешность Клодин просто врезалась в память мадемуазель Августин, хотя она могла и не знать ее имени. Клодин Мартель, наверное, имела привычку заходить в клуб через музей, а, следовательно, была постоянной посетительницей клуба…

— Минутку! А разве не может быть, что ее лицо не было знакомо мадемуазель Августин, но так крепко запомнилось ей потому, что она видела Клодин Мартель мертвой?

Наливая себе рюмку коньяка, сыщик задумчиво взглянул на меня:

— Понимаю, Джефф. Вы пытаетесь приписать хозяйке музея сокрытие убийства? Что ж, это возможно… тут есть даже несколько вариантов; мы обсудим их позже. Что же до того, что мадемуазель Мартель была членом клуба, то, во-вторых, в проходе рядом с ее телом мы нашли черную маску. Она определенно принадлежала ей.

Я выпрямился на стуле.

— Что за черт! Я ясно слышал, как вы доказывали инспектору Дюрану, что эта маска принадлежит другой женщине!

— Да, — засмеялся Бенколин, — да, я вынужден был обмануть вас обоих, чтобы ввести в заблуждение инспектора. Я боялся в тот момент, что он заметит ужасную, вопиющую ошибку в моих рассуждениях…

— Но почему?…

— Я его обманул?… Потому, Джефф, что инспектор Дюран слишком импульсивен, чтобы быть рассудительным. Он верит в то, что эту невинную овечку заманили в клуб, а там напали на нее и зверски убили, и я хотел, чтобы в это поверили все. Если бы Дюран знал, что она была членом клуба, он тут же отправился бы к ее родителям, друзьям и всем сообщал бы об этом. В результате они либо пришли бы в ярость и спустили бы нас с лестницы, либо сразу же захлопнули бы двери перед нашим носом. Во всяком случае, мы не получили бы от них ни помощи, ни информации… Как вы могли заметить, ни той, ни другой семье я не сказал, что эти две смерти связаны между собой или что одна из девушек имела отношение к клубу.

Я покачал головой:

— Чертовски сложная игра.

— Так и должно быть! В противном случае мы ничего не достигнем. Публичный скандал вокруг этого клуба уничтожил бы сейчас все наши надежды узнать правду. Но вернемся к маске: здесь-то и было слабое звено в рассуждениях, которые я изложил инспектору. Вспомните: женщина, внешность которой я вывел из вещественных доказательств, не могла быть никем другим, как только мертвой девушкой! Небольшого роста, брюнетка, длинные волосы — все это прекрасно подходило, и маска подтверждала мои предположения. Но я ловким ходом рассуждений убедил Дюрана…

— На маске были следы помады. Вы обратили внимание, что у убитой губы не были накрашены.

На этот раз смех перешел в хохот.

— Да вы же сами подобрали губную помаду, которую она носила в сумочке! Послушайте, Джефф, ведь вы понимаете, что если у нее не были накрашены губы в момент смерти, это еще не значит, что она никогда их не красила… Весьма жаль, что Дюран так легко это проглотил. Ведь совершенно очевидно, что она наверняка носила раньше эту маску, хотя в этот раз и не надела ее!

— А оторванная резинка?

— Резинка, мой друг, была оторвана убийцей, когда он или она рылся в сумочке Клодин. Понимаете? Девушка захватила маску с собой, уходя в тот вечер из дома. По всей вероятности, старомодная строгость Мартелей помешала ей накрасить губы перед уходом, а потом она забыла. Она, несомненно, направлялась в клуб. Последнее, что предстоит доказать, — это то, что Клодин Мартель была членом клуба… Ну так давайте обсудим все в целом. — Он откинулся в кресле, сложил вместе кончики пальцев и уставился в окно. — С самого начала, как мы знаем, эта «дама в коричневой шляпке» — Джина Прево — была каким-то образом связана с исчезновением Одетты Дюшен. Помните, старый Августин видел ее, когда она шла за Одеттой вниз по лестнице; он еще принял ее за привидение. Мы также можем сказать, что и Клодин Мартель также имела отношение к ее исчезновению: учитывая членство Клодин в клубе и то, что мы слышали о ее поведении в ту ночь, просто невозможно прийти к другому выводу. Я не говорю, что девушки непосредственно участвовали в убийстве. Мне кажется, я даже догадываюсь, как они с ним связаны… Они были испуганы, Джефф, ужасно испуганы тем, что могут быть замешаны в убийстве. Поэтому они договорились о встрече — Джина Прево и Клодин Мартель, — и в ту же ночь Клодин Мартель была убита. Мы знаем, что без двадцати пяти двенадцать мадемуазель Прево стояла у входа в музей, где ее видел полицейский. Она расстроена, она в нерешительности. Безусловно, она договорилась встретиться с подружкой либо в самом музее, либо в проходе, потому что такие девушки вряд ли будут ждать на улице, у выхода на Севастопольский бульвар, — согласитесь, район совершенно неподходящий, чтобы торчать у дверей. И что же? Джефф, что-то у них получилось не так, и нам нет нужды искать причины. Она пришла к музею без двадцати пяти двенадцать, но музей был закрыт. По чистой случайности все пошло наперекосяк. По чистой случайности я позвонил мсье Августину, чтобы договориться о встрече, и он запер музей на полчаса раньше обычного. Приехав туда, мадемуазель Прево нашла закрытые двери и погруженные в темноту окна. Такого никогда прежде не случалось, и она просто не знала, что делать. Несомненно, она привыкла входить через музей, а поэтому не решалась войти через дверь, выходящую на Севастопольский бульвар… Клодин Мартель приехала раньше нее. Был ли тогда музей уже закрыт, или же она всегда пользовалась входом с бульвара — этого мы не знаем. Во всяком случае, она определенно вошла с бульвара.

— Почему вы так решили?

— У нее же, Джефф, не было билетика! — Бенколин наклонился вперед и нетерпеливо хлопнул ладонями по ручкам кресла. — Вы, конечно, понимаете, что — хотя бы для виду — каждый член клуба, входя через музей, должен был купить билет. Но среди вещей убитой билетика не было. Мы, конечно же, не настолько сошли с ума, чтобы предположить, что билет украл убийца: зачем бы ему это понадобилось? Он ведь сам оставил ее в музее, а значит, не пытался делать тайны из ее присутствия там.

— Понятно. Что дальше?

— Итак, мадемуазель Мартель входит в клуб с бульвара, а ее подруга ждет на улице около музея восковых фигур. Пока они так ждут друг друга и пока каждая гадает, куда же подевалась другая, мы приходим к нескольким важным выводам. Первый из них состоит в следующем. Попав в проход, убийца мог приблизиться к своей жертве тремя путями. Первый — через дверь с секретным замком, выходящую на улицу. Второй — через главную дверь, ведущую в сам клуб. Третий — через дверь из музея. Вот эта дверь для нас наиболее интересна: в ней пружинный замок и она открывается только изнутри музея. Значит, ею пользуются только те, кто идет в одном направлении — то есть в клуб. Гости никогда не уходят этим путем: у них нет ключей. А почему? Потому, что музей вечером закрывается. После двенадцати, когда музей уже закрыт, они не могут топать через зал, открывать запор и, снимая щеколду, на которую закрывается огромная дверь, заставлять мадемуазель Августин вставать среди ночи и запирать ее за каждым выходящим! Это было бы просто неразумно, не говоря уже о том, что старый Августин наверняка обнаружил бы все это хождение. Вы же сами видели, как старалась дочка скрыть от него все… Нет, нет, Джефф! Войти из музея в клуб можно было, но пружинный замок был всегда заперт изнутри музея, а ключа не было; следовательно, выходом служила только дверь на бульвар… Так вот. Определяя путь, по которому убийца подошел к своей жертве, мы имеем в виду эти три двери. Убийца мог войти через одну из двух первых: с улицы или из клуба. Но… — Бенколин выделял каждое свое слово, ударяя кулаком по ручке кресла, — если бы он вошел через любую из этих дверей, он никак не смог бы отнести тело в музей! Помните? Поскольку дверь музея закрывается изнутри, он не мог открыть ее из прохода. Поэтому, мой друг, мы видим, что убийца, должно быть, подкрался к девушке со стороны музея, открыв дверь изнутри…

Я присвистнул.

— Вы думаете, что старый Августин, закрыв музей в половине двенадцатого, запер убийцу внутри?

— Да. Он запер его там, в темноте. Теперь мне совершенно ясно, что это была не случайность. Убийца ждал там специально, зная, что мадемуазель Мартель должна появиться в проходе. Каким путем она войдет, из музея или с улицы, не имело значения: в любом случае он не мог ее пропустить. И он преспокойно мог спрятаться в той нише за ложной стеной, где стоит сатир.

Бенколин замолчал, чтобы закурить сигару; от нетерпения у него тряслись руки, так он торопился продолжить рассказ. А мне в голову снова пришла прежняя страшная мысль…

— Бенколин, — проговорил я, — но разве тот, кого заперли в музее, обязательно должен был прийти с улицы?

— Что вы имеете в виду? — Его глаза на мгновение сверкнули в пламени спички. Мой друг всегда ужасно сердился, когда кто-нибудь ставил под сомнение один из пунктов в цепочке его рассуждений.

— Мадемуазель Августин была в музее одна. И еще эта странная история, когда она включила свет на лестнице, помните? Она сказала, что ей показалось, будто кто-то ходит по музею… Кстати, — перебил я сам себя, вдруг кое-что вспомнив, — черт возьми, как вы узнали, что она включала свет? Вы спросили ее об этом, и она призналась, но ведь ничто не говорило об этом…

— Еще как говорило! — возразил сыщик, и настроение у него немного улучшилось. — Джефф, что вы хотите мне сказать? Что Мари Августин совершила убийство?

— Ну… не совсем. Не представляю, какой у нее мог быть мотив. К тому же, с какой стати ей, зарезав девушку, взваливать на себя труп и тащить его в собственный музей, где это прямо указывает на нее? Но то, что она была там одна, да и свет…

Бенколин прочертил в воздухе кривую красным огоньком сигары. Я почувствовал, что он насмешливо улыбается.

— Не дает вам покоя этот свет! Позвольте объяснить вам, что произошло на самом деле, — проговорил Бенколин. — Во-первых, мы имеем мадемуазель Мартель, поджидающую в проходе. Во-вторых, убийцу, затаившегося в нише. В-третьих, мадемуазель Прево, стоящую у музея… Что же произошло тем временем? Барышня Августин, как выразились вы, одна в своей квартире. Представьте себе! Она выглядывает из окна на улицу. При свете уличного фонаря она видит то же, что и полицейский, — Джину Прево, которая нервно ходит туда-сюда. Что бы вы о ней ни говорили, мадемуазель Августин добросовестная молодая женщина, она зарабатывает деньги у всякого, кто их платит. И она знает, что нужно Джине. Не пустить ее — значит потерять источник дохода. Поэтому она включает свет — центральное освещение, вы помните, и еще на лестнице, которая ведет к двери в проход, — чтобы посетительнице не было темно. Потом она отпирает парадную дверь в музей… Но мадемуазель Прево ушла! Уже почти без двадцати двенадцать, и она, наконец, решается войти другим путем. На улице ни души. Мари Августин удивлена, растеряна, и вдруг у нее зарождается подозрение — уж не ловушка ли это?