Глава 19

Несколько секунд Бенколин молча смотрел на ковер. В комнате было тихо. Все мы ощущали присутствие среди нас безумного старика с его тростью с золотым набалдашником; мы видели его сжатые челюсти и полные решимости глаза.

— Стоит ли удивляться, — негромко произнес детектив, — что он и дальше не отступил от своего пристрастия к символике? Что, заколов дочь, он положил ее в руки сатиру? Это было как бы жертвоприношение, понимаете? Мартель заметил сатира, еще когда спускался вниз. Он знал о замаскированной двери в проход. Даже внезапная темнота не разрушила его плана… Что произошло дальше, вы знаете. Судьбе было угодно, чтобы мадемуазель Августин снова включила свет тогда, когда его дочь была в проходе; он увидел ее, нанес удар, и в этот самый момент мадемуазель Прево открыла дверь с бульвара. Ну да вы все это знаете… Но вы понимаете теперь, почему он сорвал с нее серебряный ключик? Потому что имя Мартелей должно было остаться незапятнанным! Он мог отдать дочь в жертву своим слепым божествам. Он мог сунуть ее в объятия сатиру на обозрение всему свету, бросить в жалком музее восковых фигур, как она того заслуживала. Но месть должна была остаться только их делом — полковника Мартеля и его слепых богов. Он отомстил за поруганные тени своих предков, но свет не должен был знать, кто и как оскорбил их. Это была его тайна. Если ключ найдут, думал он, полиция пойдет по следу и газеты раструбят на весь свет, что женщина из рода Мартелей была шлюхой и сводней…

Бенколин мрачно улыбнулся, потом провел рукой по глазам и заговорил не уверенным, как раньше, а каким-то озадаченным тоном:

— Объяснить это я не берусь. Он убил Галана, наивно считая, будто Галан — единственный, кто может когда-нибудь рассказать, чем была Клодин, и публично заклеймить ее. Поэтому — я пересказываю вам то, что Мартель поведал мне по телефону, — он послал Галану записку, где попросил о встрече и дал понять, что готов заплатить за доброе имя дочери. Он назначил встречу в проходе, после чего, по его словам, предложил Галану зайти в клуб, чтобы передать ему деньги в конторе. И Галан, эта продувная бестия, помнил об этой встрече даже тогда, когда его апаши разыскивали Джеффа, когда в клубе находился полицейский шпион. Галан все же нашел время, чтобы встретиться с этим человеком… Полковник Мартель снова спрятался в музее. И снова вышел через дверь на бульвар — как раз перед тем, как вам, мадемуазель Августин, и вам, Джефф, удалось выбраться из клуба. Один и тот же нож стал орудием обоих преступлений…

— Я верю вам, — прохрипел Шомон. — Приходится верить. Но то, что он рассказал вам все это по телефону… Вы хотите сказать, что он добровольно признался во всем, что совершил?

— Это относится к тому, что я все еще считаю самой невероятной частью преступления. — Бенколин сидел, прикрывая глаза рукой от света, но теперь он убрал руку и повернулся ко мне. — Джефф, когда мы были у полковника вчера днем, поняли ли вы, что этот великий игрок все время сознательно давал нам шанс догадаться?

— Вы уже говорили об этом, — глухо произнес я. — Нет, не понял.

— Вот в этом-то вся и штука! Он нас ждал — и приготовился к встрече. Вспомните, как он неестественно себя вел, как скованно держался, с какой гримасой поздоровался с нами! А помните, что он все время вертел в руках, прямо у нас перед глазами?

Я попытался вспомнить. Я видел свет лампы, дождь, застывший взгляд этого человека, а в руках у него…

— Какая-то синяя бумажка?

— Вот-вот. Это был билет в музей восковых фигур!

Я был потрясен. Синие билетики, которые не выходили у меня из головы с тех пор, как я впервые увидел мадемуазель Августин, сидевшую в своей стеклянной кабинке.

— Вот так, прямо у нас на глазах, — продолжал Бенколин, — он выставил напоказ улику, доказывающую, что он был здесь, в музее. Он снова действовал в соответствии со своим кодексом чести. Он не мог признаться в убийстве, но кодекс чести не позволял ему, как обыкновенному бандиту, ударить из-за угла и сбежать. Он предоставил полиции достаточно улик. Если бы мы оказались слепы и ничего не поняли — что ж, он выполнил свой долг. Я говорил раньше и повторю еще раз, что это самое странное убийство за всю мою практику… Но Мартель не остановился на этом. Он сделал еще две вещи.

— Какие?

— Он сообщил нам, что вот уже сорок лет имеет обыкновение каждую неделю ходить к своему другу играть в карты. Он сказал, что был у него тем вечером, когда было совершено убийство. Все, что от нас требовалось, — это проверить его утверждение, и мы установили бы, что он солгал. Это было бы неопровержимым доказательством; его друг не мог не заметить его отсутствия. Но я, простофиля, тогда об этом даже не подумал! И затем, чтобы покончить с этим, он сделал самый тонкий намек. Он знал, что мы, скорее всего, обнаружили в проходе осколки стекла от разбитых часов. И помните, что он сделал?

— Ну?… Говорите!

— Вспомните же! Мы собирались уходить. Что произошло?

— Ну… Напольные часы начали бить…

— Да. И он глянул на запястье, на котором не было часов. Потом, чтобы подчеркнуть этот факт, он нахмурился и посмотрел на напольные часы. Джефф, невозможно себе представить более примитивную пантомиму. Он по привычке смотрит на часы, видит, что их нет, и, естественно, переводит взгляд на другие. Это было невероятно очевидно и вопиюще просто, но я понимаю это, только когда, оглядываясь назад, вспоминаю эти тщательно взвешенные ответы, рассчитанные на то, чтобы сказать нам ровно столько, сколько нужно, — часть грандиозной азартной игры, которую он разыгрывал… Несколько раз, — продолжал Бенколин, — силы изменяли ему. Это было, когда его жена впадала в истерику. Нужно было иметь нечеловеческое самообладание, чтобы сидеть и слушать все это от матери его дочери… дочери, которую он зарезал. Под конец ему пришлось довольно поспешно расстаться с нами. Даже ему не под силу было вынести все это.

— Но что же вы теперь собираетесь делать? — спросил Шомон. — Вы уже что-то предприняли?

— Перед самым приходом сюда, — медленно произнес Бенколин, — сегодня ночью, узнав о случившемся, я позвонил полковнику Мартелю. Я сказал ему, что все знаю, изложил доказательства и попросил восполнить некоторые пробелы.

— И он?…

— Он поздравил меня.

— Может, хватит нас разыгрывать? — перебила его Мари Августин. — Ах, эта аристократия!… Этот человек — убийца. Он совершил самое бессердечное и зверское преступление, о каких я только слышала. И знаете, что вы сделали? Вы дали ему возможность бежать.

— Нет, — спокойно сказал Бенколин. — Я только собираюсь это сделать.

— Вы хотите сказать…

Бенколин встал. Он улыбался задумчиво и беспощадно.

— Я хочу сказать, — проговорил он, — что намерен подвергнуть этого благородного игрока самому трудному испытанию в моей практике. Я буду судить его по законам Мартелей… Мадемуазель, у вас есть телефон, который вы могли бы принести сюда и поставить на этот вот стол?

— Я что-то не понимаю…

— Отвечайте. Есть или нет?

Мари неохотно поднялась, зло поджала губы и направилась к задернутой занавеской арке в задней части комнаты. Вскоре она вернулась с аппаратом, таща за ним длинный шнур, и поставила его на стол рядом с лампой.

— Может быть, — сказала она неприветливо, — вы соизволите объяснить нам, почему вы не могли сами пойти в другую комнату и…

— Благодарю вас. Мне бы хотелось, чтобы вы все слышали мой разговор. Джефф, вы не возражаете, если я сяду в ваше кресло?

Что он задумал? Я встал и отошел назад, но он жестом пригласил меня подойти поближе к столу и стащил газету с абажура. Лица присутствующих осветились: Шомон наклонился вперед, свесив руки и сощурив глаза; Мари Августин, очень бледная, нахмурила брови; ее отец несвязно бормотал что-то, отвечая своим мыслям.

— Алло! — произнес детектив, откинувшись на спинку кресла и держа в руках телефон. — Пожалуйста, Инвалидов двенадцать — восемьдесят пять…

Полузакрыв глаза, он уставился на огонь, ритмично покачивая одной ногой. По улице Сен-Апполин с рокотом промчалась машина. Раздался скрип переключаемых скоростей, коротко прогудела, обгоняя ее, другая машина, кто-то выругался. Шумы в этой душной комнате усиливались, они бились в плотных занавесях с каким-то истерическим упорством.

— Это же телефон Мартелей! — воскликнул Шомон.

— Алло! Инвалидов двенадцать — восемьдесят пять? Спасибо. Я бы хотел поговорить с полковником…

Еще одна пауза. Августин, громко сопя, потер нос рукавом своей ночной рубашки.

— Он должен сейчас сидеть один у себя в библиотеке, — задумчиво произнес детектив. — Я сказал ему, чтобы он ждал сообщения… Алло? Полковник Мартель?… Это Бенколин.

Он отнял трубку от уха. В комнате было очень тихо, настолько, что можно было отчетливо слышать ответ по телефону. Голос Мартеля звучал жутко, бестелесно, как будто с того света. Слабо, почти как писк, но очень отчетливо.

— Да, сударь, — произнес он, — Я ждал вашего звонка.

— Я говорил с вами недавно.

— Да?

— Я сказал вам, что буду вынужден отдать приказ о вашем аресте.

— Естественно, сударь! — Голос был нетерпеливый, резкий.

— Я сказал вам, что суд вызовет грандиозный скандал. Ваше имя, имена вашей дочери и вашей жены вываляют в грязи, над вами будут издеваться, злорадствовать; вам придется рассказывать все, что вам известно о вашей дочери, и о том, что вы сделали, в переполненном зале суда, среди фотовспышек и множества глаз; чернь, жуя сосиски, будет разглядывать вас, как диковинного зверя…

Режущий слух голос прервал его:

— Ну и что из этого, господин полицейский?

— Еще я спросил вас, есть ли у вас в доме какой-нибудь яд. Вы ответили, что у вас есть цианид, который, обратите внимание, действует быстро и безболезненно. Вы также сказали…

Он приподнял трубку так, чтобы холодный голос звучал еще громче.

— И я снова говорю, — отрезал полковник Мартель, — что готов заплатить за то, что сделал. Я не боюсь гильотины.

— Вопрос не в этом, полковник, — мягко произнес детектив. — Предположим, вы получите от меня разрешение в один миг, раз и навсегда, предать все это забвению…

Мари Августин шагнула вперед. Бенколин повернулся и свирепо цыкнул на нее; она отступила, и он спокойно продолжил:

— Вы завоевали право на это — если согласитесь попытать счастья.

— Не понимаю.

— Выпить цианид — вот ваше искупление, полковник. Я мог бы не давать этому делу хода. Связь вашей дочери с клубом, все ее прошлые похождения, ваши собственные действия — короче, все, что касается этого дела, никогда не станет известно. Клянусь. А вы знаете, что я держу свое слово.

Даже за многие мили телефонных проводов было слышно, как его легкие со свистом вбирают в себя воздух; я так и видел его перед собой, этого грузного старика, сидящего в своем массивном кресле.

— Что… вы имеете в виду? — хрипло спросил он.

— Вы последний в вашем великом роду, полковник. Ваше имя навсегда осталось бы незапятнанным для всех, кто его носил. И если бы я, представитель полиции, сказал вам, что у правосудия нет к вам претензий, что вы, полковник, должны оставить после себя свое славное имя, — слова его звучали холодно, кололи, как острые ножи, — незапятнанным и на недосягаемой высоте, кто бы ни пытался его опорочить… а ведь, в противном случае, сколько будет издевательств и злопыхательства черни! Всякий лавочник станет смаковать сплетни о распутстве вашей дочери…

— Ради Бога, — прошептал Шомон, глядя прямо перед собой. — Перестаньте его мучить!

— …о распутстве вашей дочери, о ее жалкой роли поставщицы живого товара в бордель… А вы могли бы избежать всего этого, полковник, с честью и без усилий, если бы решились испытать свое счастье игрока!

Голос в трубке хрипло, надломленно произнес:

— Я все же не вижу…

— Хорошо, позвольте мне объяснить. Цианид у вас далеко?

Голос прошептал:

— В моем столе. В маленьком пузырьке. В последние месяцы я временами думал…

— Достаньте его, полковник. Да, делайте, как я говорю! Достаньте пузырек и поставьте перед собой на стол. В нем — мгновенная смерть, почетная смерть. Посмотрите на него…

Оба молчали. Бенколин быстрее закачал ногой, облегченно улыбнулся, в глазах у него заиграли огоньки.

— Видите? Одно мгновение, и вас нет. Умрет отец, горестно оплакивающий смерть дочери, и оставит всем нам в наследство великое имя… Так — у вас есть там колода карт? Нет, я не шучу! Есть? Превосходно. Так вот, полковник, что я предлагаю… Вы вытащите наугад две карты. Первую за меня, вторую за себя. Вы там один. Никто никогда не узнает, какие это карты, — но вы скажете мне это по телефону…

Шомон раскрыл рот. До меня внезапно дошло чудовищное значение этих слов.

Бенколин продолжал:

— Если карта, которую вы вытащите за меня, будет старше, чем ваша, вы спрячете цианид и будете ждать прихода полиции. Потом — пытка судом, грязь, скандал и гильотина. Но если ваша карта окажется выше, вы выпьете цианид. И я даю вам слово, что ни одна деталь этого дела никогда не будет предана гласности… Вы же в свое время были игроком, полковник. Вы ведь не побоитесь снова стать им сейчас?… Я говорю вам, что верю вам на слово. Ни одной живой душе никогда не станет известно, какие карты вы вытянете.

Долгое время Мартель не отвечал. Застывшая в руке Бенколина никелированная телефонная трубка внушала нам суеверный ужас. Я представил себе старика в его сумрачной библиотеке, блестевшую при свете лампы лысую голову, зарывшиеся в воротник сжатые челюсти, уставившиеся на бутылку с цианидом глаза под косматыми бровями… Стенные часы продолжали тикать с прежним постоянством…

— Очень хорошо, сударь, — произнес голос. Чувствовалось, что он на пределе. Голос звучал сухо, еле слышно. — Очень хорошо, сударь. Я принимаю ваш вызов. Подождите минуту, я достану карты.

Мари Августин выдохнула:

— Вы дьявол! Вы…

Она стиснула ладони. Внезапно ее отец визгливо захихикал, и это было отвратительно. Августин восхищенно выпучил глаза; он потирал руки, и слышно было, как при этом у него хрустят суставы. Он все еще покачивал головой: теперь это было похоже на радостное одобрение…

Снова пробили часы, из камина выпал еще один уголек, вдали прогудел клаксон автомобиля…

— Я готов, сударь, — громко и отчетливо произнес голос в телефоне.

— Тогда вытащите за меня и не забывайте, что это значит.

Сад в Сен-Жерменском предместье, шуршащий в ночи изодранными листьями. Поблескивающие рубашки карт и рука, тасующая их.

Я чуть не упал замертво, когда голос объявил:

— Ваша карта, сударь, пятерка бубен.

— Ага, — сказал Бенколин, — не очень большая карта, полковник! Ее нетрудно побить. Очень даже просто. А теперь подумайте обо всем, что я вам сказал, и вытяните за себя.

Его полуприкрытые глаза насмешливо посмотрели на меня…

Тик-так, тик-так — неумолимо отстукивали в тишине стенные часы. С визгом и громыханием под окнами проносились машины; Августин хрустел суставами пальцев…

— Ну так как, полковник? — чуть повысив голос, спросил детектив.

В трубке что-то заскрипело. Побледневший Шомон резко отвернулся.

— Моя карта, сударь…

Скрипучий голос запнулся. Послышался тяжелый вздох… За ним последовал тихий шипящий звук, словно выдох через искривленные в улыбке губы, и негромкий звон стекла, упавшего на твердую деревянную поверхность.

Раздался отчетливый, твердый и вежливый голос:

— Моя карта, сударь, тройка пик. Я буду ждать прихода полиции.