- Полундра-а! Даешь бузу, братва-а-а!
      И тут же ожила черная масса бушлатов, задвигалась, взлетели над головами руки со сжатыми кулаками, полетели вверх бескозырки.
      - Даешь!!
      - Даешь!!
      - Пустим кровь коммунякам, чтоб знали, как наши гнезда разорять!
      - Только царя нам не надобно! Сами править будем! Анархия - мать порядка! Не нужны нам царские городовые да пристава!
      - А этого Николашку из теятра в куль зашить да и в воду! Никакой он не царь! Тот с бородой ходил, как крестьянин русский, а этот с лицом босым!
      - Не надо в куль. Пусть тоже с нами будет, может, на что и сгодится! А мы сейчас свой ревком создадим! Давай, братва-мареманы, раз такая буза заварилась, ревком выбирать! Он главным в Кронштадте и на фортах станет!
      И сразу же стали называться имена матросов, чтобы составили революционный комитет, а Николай, Лузгин и Лиходеев, протиснувшись через толпу матросов, прошли в каюту командира корабля. Скоро по его зову явились офицеры, смотревшие на Николая с нескрываемым восхищением и любовью.
      - Ну, господа офицеры, - теперь я могу обращаться к вам по старинке, все ли собрались? - спросил Лиходеев, оглядывая собравшихся.
      Оказалось, что пришли не все - кое-кто из офицеров или не поверил в то, что на линкор явился сам бывший император, или не решился участвовать в восстании, расценивая его как авантюру.
      - Таких немедленно изолируйте, - мрачно сказал Николай, глядя на сцепленные на столе руки, и тут же по знаку Лиходеева один из офицеров вышел из каюты, а Романов продолжал говорить: - Господа офицеры, это очень хорошо, что матросская стихия не слишком доверилась мне, хоть мне и удалось зажечь в их душах желание восстать. Пусть будет действовать их Революционный комитет. Это - только ширма для нас, мы будем главарями, но, чтобы поднять на бунт весь город, крепость, действия матросов, их самодеятельность куда важнее наших уговоров. Уверен, что они ни меня, ни вас не слишком любят. Мы для них все те же баре, господа, а русский мужик по природе своей хозяин и немного... анархист. Пусть матросы сами продолжат начатое на палубе "Петропавловска", мы же станем держать все их действия под контролем. Какие будут предложения?
      Проведя рукой по волосам, заговорил Лиходеев:
      - Нужно послать в Петроград представителей от личного состава линкоров, к рабочим. Дадим инструкции, чтобы вернулись из Питера и рассказали всем, что трудовой народ города просит от кронштадтских моряков помощи. Уверен, это послужит призывом ко всеобщему восстанию.
      - Прекрасно, Андрей Ильич, - сказал Николай, - пошлите таких незамедлительно, только выберите тех, кому доверяете сами и кому доверяют матросы. Еще что можем сделать?
      Подумав, снова слово взял Лиходеев:
      - Артиллерия кораблей - аргумент в борьбе с большевиками веский. Но нужно полностью подчинить восставшим крепостную артиллерию. Я сам займусь агитацией генерала Козловского, её главного начальника.
      Сразу после него заговорил Николай:
      - Лед Невы каждый день ломает ледокол "Ермак", подчиненный большевикам. Уверен, что когда восстание разгорится, красные части попытаются взять крепость штурмом, и, покуда корабли скованы льдом, а по самому льду можно дойти до Кронштадта, как по мосту, предлагаю устроить захват ледокола. Он пробьется к нам и взломает лед вокруг острова Котлин и всех фортов. В таком случае мы будем совершенно неуязвимы для живой силы красных. Я знаю, что у большевиков есть эскадрилья боевых аэропланов, способных забросать нас бомбами...
      - А у нас есть специальные зенитные орудия трехдюймового калибра получше любого зонтика от всяких бомб! - забывая о субординации, восторженно заявил молоденький флотский офицер.
      Николай посмотрел на него строго, но кивнул:
      - Очень хорошо. Когда же наш... Кронштадтский мятеж, так я его назову, достигнет своей кульминации, я дам радио во Францию, Германию, Англию, Польшу, по всем скандинавским странам. Не думаю, что они обрадуются воскрешению русского монарха и поддержат реставрацию имперских порядков, Россия им нужна с государственным устройством, похожим на их собственные. Для чего им Русь, претендующая на мировое лидерство? Поэтому по радио скажем, что Кронштадтский мятеж - это новая революция ради настоящей демократии и против диктатуры коммунистов. А когда с большевиками будет покончено, устроим все так, как захочет русский народ.
      И офицеры горячо поддержали этот план.
      Первого марта все улицы и площади Кронштадта кипели черными волнами матросских толп, которые то замирали в неподвижности, когда моряки прислушивались к чьей-то речи, то снова начинали волноваться, рассыпались, чтобы собраться в другом месте, - слушали другого агитатора или того, кто что-то знает. Орали друг на друга, порой били друг друга по мордам, роняя в грязный снег бескозырки, падая на булыжник мостовых, чтобы снова вскочить и кинуться на того, кто не разделял их политических пристрастий.
      - А че, братва, правду говорят, что царь Николай не убит в Сибири, а прибыл к нам, в Кронштадт, на ероплане, чтоб за главного начальника здеся быть? - подтягивая широченные клеша, все замызганные внизу, спрашивал один матросик, а ему отвечали:
      - Да, прибыл, а ещё конфет тебе, дураку, привез, чтоб ты его сильней любил. Не получил еще, что ли, у интенданта?
      - Мареманы, хватит слушать всяких жоржиков да оболтусов! - рубил рукой воздух другой матрос. - Никакого Николая-царя в Кронштадте нет и быть не может! Просто пришел какой-то штатский шпак и попытался выдать себя за бывшего царя. Самозванец то есть. Но ребята с "Петропавловска" его быстро в мешке под лед отправили. Туда всяким болтунам и дорога. Но вот что есть правда истинная: наши делегаты ездили в Питер, на заводы и фабрики. И рабочие, оказывается, только и ждут, когда мы выступим с оружием против коммуняк!
      Расталкивая локтями толпу чернобушлатников, в середину протискивался усач в кожане - сурово сведенные брови, весь трясется:
      - Моряки Балтфлота, не слушайте провокаторов! Сами потом жалеть будете! Рабочие в Петрограде неспокойны и уже с волнением смотрят на вашу бузу! Что, хотите дождаться, когда на вас войска пошлют? Тогда всем вам башки пооткручивают!
      Но человека в кожане несколькими ударами сшибли на землю, стали топтать ногами, приговаривая:
      - Да мы тебе, трясучке, вперед башку оторвем да назад не приставим!
      Скоро все узнали, что на Якорной площади Кронштадта будет митинг, что-де прибыл какой-то важный большевик - кто такой, никто не знал. И матросы потекли на площадь, через полчаса оказавшуюся забитой моряцкой волнующейся толпой, над которой плавал, поднимаясь в небо, сизый махорочный дым. На помост, сооруженный загодя, стали взбираться моряки и люди в штатском, которых никто не знал. Говорили речи, говорили о том, что нужно бы ввести свободную торговлю, чтоб крестьяне могли везти излишки своего хозяйства в город, требовали отмены продразверстки, продотрядов, кто-то орал о свободе фракций, кто-то требовал отмены всех правительств, призывал к анархии. В общем, каждый ругал большевиков и их правление, призывая к походу на Петроград, а после на Москву.
      Николай и Лиходеев в окружении офицеров и нескольких матросов, уверовавших в то, что к ним явился сам Николай Второй, стояли неподалеку от помоста, но не в гуще толпы, а с краю. Николай, видя, как волнуется толпа матросов, ликовал в душе. Упоительные волны гордости за себя, за то, что он сумел сотворить мятеж, увлечь на битву с ненавистными большевиками около десятка тысяч человек, заполняли его душу. Раньше ему подчинялись как государю, теперь же он видел, что смог привести к единому порыву огромное количество людей как человек - силой своего красноречия.
      Вдруг на помост забрался в сопровождении двух человек с маузерами какой-то штатский в длинном драповом пальто, в каракулевой шапке-пирожке, в очках, с бородкой-клинышком. Несмотря на свою худобу и внешность дьячка или сельского учителя, заговорил громко, чуть визгливо, стал призывать кронштадтцев отказаться от мятежа, говорил, что Ленин на десятом съезде уже высказался за отмену продразверстки...
      - Кто говорит? - спрашивали друг у друга в толпе матросов.
      - Калинин.
      - Кто, кто? - не могли расслышать. - Какой-такой Малинин?
      - Калинин, председатель ВЦИКа! Глухарь!
      - Ссыка? Да что за ссыка такая? Гнать надо эту ссыку! За бороду козлиную его да вниз!
      Николай, слыша, что прибывший в Кронштадт Калинин говорит умело, отводит все обвинения мятежников, испугавшись, что красноречие председателя важного правительственного органа может стать убедительней, чем его собственное, шепнул Лиходееву:
      - Необходимо немедленно прервать словоизлияния этого оратора, иначе он увлечет на свою сторону всех наших сторонников!
      - Понял... - по-военному коротко ответил Лиходеев, что-то быстро сказал стоявшим с ним рядом матросам, и те стремительно двинулись через толпу к помосту, и вот уже послышались их крики:
      - Хватит, кончай болтать!
      - Не слушай его, братва! Говорить большевики умеют, а после все по-старому будет - из пулеметов по крестьянам, да все амбары после до зернышка вычистить!
      - Не хотим! Не хотим! - загудело над толпой. - Слезавай с помоста! Пущай другие таперича поговорят!
      Николай видел, как забегали за стеклами очков глаза Калинина, растерянно и смущенно, "всероссийский староста" постоял на помосте ещё с полминуты, не дождался тишины, махнул рукой и стал спускаться вниз. После этого уже никто из выступающих не говорил в защиту большевиков. Кронштадт восстал, и теперь огонь мятежа можно было лишь поглотить другим огнем. В тот же день Николай передал в эфир призывы о помощи и получил заверения из нескольких европейских стран в том, что, едва сойдет лед, к Кронштадту будут посланы военные суда. 2 марта по приказу Николая арестовали комиссара Балтфлота и председателя Кронштадтского Совета. Оказались в крепостной тюрьме и множество сочувствовавших большевикам лиц. Но власти Петрограда не дремали тоже - возвращение Калинина ни с чем дало основание объявить город и Петроградскую губернию находящимися на осадном положении. Комитет обороны Петрограда стал готовить силы для штурма морской крепости, и когда 7 марта командарм Тухачевский не получил из мятежного Кронштадта ответ на свой суровый ультиматум, то отдал боевой приказ о штурме. На рассвете 8 марта красноармейцы от Сестрорецка и Ораниенбаума вышли на лед залива и пошли в атаку...
      - Открыть огонь из всех видов орудий по живой силе врага! - спокойно приказал Николай, когда отчетливо увидел в окулярах мощной стереотрубы вышедших на лед красноармейцев.
      И тотчас генерал Козловский, начальник крепостной артиллерии, повторил приказ, посылая его по телефонным проводам командирам фортов. И уже через несколько секунд Николай, смотревший в стереотрубу, увидел, как все семь северных фортов изрыгнули огонь, а спустя секунды три до наблюдательного пункта докатилась гудящая волна канонады. Тяжелые снаряды взрывались на берегу, взметывая черные фонтаны поднятой земли, но часть снарядов разорвалась, не долетев до кромки берега, упав на лед, а поэтому фонтаны здесь были голубыми, искрящимися на мартовском солнце кристалликами льда. Николай видел, что в полыньях барахтаются люди, силясь выбраться на лед, но очень быстро головы людей в папахах и островерхих суконных шлемах исчезали, оставались лишь круги на поверхности воды, однако и они быстро пропадали. Снова выходили на лед красноармейцы, стараясь обходить полыньи, устремлялись вперед, округлив рты в каком-то воинственном кличе, и опять точно била по ним артиллерия фортов, кося осколками, топя в воде, - и откатывались назад, на берег, красные части, оставляя на льду убитых и раненых, но Николай не радовался успеху - он знал, что погнал русских против русских, а поэтому его сердце упрямо молчало, не желая праздновать победу.
      Их разделял лед. Он был мостом для штурмующих, но в то же время мостом очень зыбким, ненадежным. Этот мост нужно было разрушить, но посланные Николаем в Петроград матросы захватить ледокол "Ермак" не сумели - на нем уже была верная большевикам команда, а огонь в топках погашен. Штурм шел за штурмом, и моряки в Кронштадте молились о том, чтобы весенние ветры, тепло сломали наконец этот лед. А комиссары, стоявшие на берегу и проклинавшие мятежников, страстно желали, чтобы этот рыхлый, покрытый слоем воды лед продержался ещё хотя бы дня три-четыре.
      Пушки, пулеметы били с кораблей и фортов непрерывно.
      - Да стреляйте! Стреляйте! Интенсивней огонь! Прямо по льду! - кричал Николай, и генерал Козловский, закусив губу, пожимал плечами, но спешил по телефону передать приказ монарха.
      Канонада сотрясала стены наблюдательного пункта, лед ломался, трещал, накрывал отколовшимися кусками людей в белых маскхалатах, но бойцы все шли и шли вперед, охватывая морскую крепость живым кольцом.
      Неожиданно сообщили, что матросы уже оставили район пристани, но ещё держатся у Петроградских ворот, хотя некоторые улицы города уже в руках штурмующих. Идут тяжелые бои за форты номер один и два, за форты "Милютин", "Павел", но красные превосходят числом и... мужеством. Вот красные движутся по улицам Кронштадта, но мятежники отчаянно дерутся за каждый дом, за каждый чердак.
      - Николай Александрович! - прошептал неизвестно откуда взявшийся Лузгин. - Нужно уходить на "Петропавловск"! Скоро здесь будут комиссары!
      Буквально силой он увел Николая с наблюдательного пункта, и они побежали к причалу, где стояли линкоры, яростно плюющиеся огнем в наступающие красные цепи. Лиходеев, бледный, но внешне спокойный, распоряжаясь действиями канониров, сказал:
      - Скоро они доберутся и до нас. Смотрите, аэропланы!
      На самом деле - от Петрограда, блестя пропеллерами, двигались по воздуху двукрылые машины, держа курс прямо на линкоры.
      - Эх, и заварили кашу, ваше величество! - с какой-то отчаянной бесшабашностью проговорил Лиходеев. И Николай, почувствовав в словах командира нотки упрека, упрямо сказал:
      - Мы будем драться, драться до конца!
      - Да уж теперь-то до конца, это точно! Все здесь погибнем, ведь если нас захватят красные, то не пощадят. Но вы-то уходите, ей-Богу, уходите. Я уже распорядился подорвать линкор. Прошу вас, ваше величество, если вас убьют, то что ж хорошего? Последний государь России... - В глазах командира "Петропавловска" сверкнули искры слез.
      А аэропланы все приближались, и Лузгин, смотревший на них, сказал, обращаясь к Николаю:
      - Если их бомбы рядом с линкором лед сломают, вам уж не уйти...
      - Я решил остаться здесь! - твердо заявил Романов.
      - Ну, здесь так здесь, - как-то неопределенно сказал Лузгин и вдруг железной хваткой человека, умевшего осилить в борьбе и куда более сильного противника, чем Романов, обхватил его за талию и потащил по трапу вниз, к орудийной площадке, потом приподнял над фальшбортом, обхватил его за талию и разжал руки. Если бы они стояли на главной палубе, возвышавшейся надо льдом на семь метров, то Николаю, упавшему ногами на лед залива, пришлось бы плохо. Но они находились всего на два метра выше ватерлинии, и Романов лишь на несколько секунд оказался оглушен ударом, сотрясшим все его тело. Все ещё не умея осознать, что с ним произошло, он услышал над своим ухом грозный крик Лузгина, направившего прямо в лоб ему ствол нагана:
      - Поднимайтесь! Скорее, или я убью вас! Красным я вас не отдам!
      Хромающий, но поддерживаемый Лузгиным, под снарядами, вырывавшимися из пушечных стволов "Петропавловска" и стремительно летевшими к густым цепям наступающих красноармейцев, Николай заковылял в сторону Петергофа, а спустя минуту послышался вой падающих на "Петропавловск" и "Севастополь" аэропланных бомб. Они разрывались и рядом с кораблями, взламывая лед, и на палубах кораблей, стрельба которых постепенно стала утихать. А потом в спину Николая что-то сильно толкнуло, а уши едва не разорвались от напряжения, вызванного страшным взрывом. Ничком он упал на лед подле не удержавшегося на ногах Лузгина и, медленно повернув назад голову, увидел высокий столб огня и дыма, поднявшийся над линкором, покинутым пять минут назад. Слезы, теплые и соленые, как вода близ Ливадии, в которой он так любил купаться, заструились по лицу Николая.
      - Я немного рано к ним пришел! - сказал он. - Вот если бы не лед...
      Позднее Николай от Лузгина узнал, с какой отвагой защищались мятежные матросы. Узнал, что оставшиеся в живых были препровождены в одиночки Петропавловской крепости, потом расстреляны, но на допросе никто из них и словом не обмолвился о том, что на мятеж их поднял воскресший император Николай.
      * * *
      9 января 1905 года, в Кровавое Воскресенье, царь внес следующие строки в свой дневник: "Тяжелый день. В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных частях города. Было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело". И не стоит сомневаться в искренности чувства, переполнявшего тогда Николай, - для его обычно столь бесстрастных дневниковых записей последние слова достаточно сильны и убедительны.
      Итак, 9 января совершилось то, что послужило на руку лишь тем, кто мечтал о перемене строя. Их формула ясна предельно: шли к царю за милостью, милости не дали, но расстреляли. Власть и царь едины, следовательно, расстрелял царь, и этим он приговорил себя. Самодержцем очень удобно пользоваться, когда необходимо найти виновного. Строй демократический куда искусней умеет прятать виновных, да и винить своего избранника не хочется словно себя самого винишь за выбор...
      Загуляло по всей империи стачечное движение, ликовали в зарубежье большевики, предчувствуя скорый пир, пусть и кровавый. С глубочайшей серьезностью обсуждали вопрос о том, как бы побольше простого люду втянуть в борьбу за свободу, равенство и братство. Взяли курс на вооруженное восстание, стали готовить группы боевиков, бомбистов, добывали оружие, взрывчатку. И вот уже восстали матросы самого мощного броненосца Черноморского флота "Князя Потемкина-Таврического", наводившего своими огромными орудиями ужас на всем побережье. Отмечались бунты в войсках, возвращавшихся с Дальнего Востока, громились крестьянами помещичьи имения, а число бастующих летом перевалило за миллион. Вся пресса, в оголтелом лае которой звучал лишь один призыв: "Долой существующий режим!", преобразилась в революционную. Революция казалась неизбежной.
      Усмирить демона революции было решено раздачей народу конституционных свобод. Трудно было решиться на это, в декабре он ещё медлил, но между декабрем и октябрем была такая пропасть, свершилось так много нового, что теперь сам Витте уговаривал царя даровать свободы, иначе ни монархию, ни империю не спасти от полной катастрофы. В акте раздачи свобод так много монаршего, и сам этот акт будет воспринят как царская милость, хоть и может нанести ущерб абсолютизму. Манифест был им подписан 17 октября, и в тот же день, вечером, Николай Второй, предчувствуя, чем может обернуться дарование свобод, сделал в дневнике короткую запись: "Господи, помоги нам, спаси и усмири Россию".
      Манифест 17 октября, который как бы говорил, что государственная власть слаба, а слабая власть - и не власть совсем, ибо в уме обывателя власть равняется силе, не только не примирил народ с правительством, но и дал большевистским агитаторам ещё один повод указать: "Посмотрите, власть колеблется, трепещет под вашим натиском! Это всего лишь подачки, уступки со стороны правительства, но нельзя обольщаться. Смело, товарищи, берите власть в свои руки! Долой самодержавие!"
      И сразу же за оглашением дарованных свобод последовали новые кровавые вспышки смуты, кровь полилась ещё более широким потоком, и тогда русский царь, в душе которого не угасало сожаление о том, что Манифест, ограничивший его самовластие, был вредным и ненужным, согласился на решительные ответные меры...
      Ступень восемнадцатая
      ФОТОГРАФ
      После разгрома Кронштадтского мятежа Николай не то что бы сник, а в чем-то переменился. Пропала последняя надежда сокрушить большевистскую гидру силой оружия, и воинственный пыл угас в душе бывшего царя. Домашние знали, где он был, когда отсутствовал с конца февраля по восемнадцатое марта, догадывались, какую роль отводил глава семейства самому себе в бунте кронштадтских моряков, но никто не обронил на эту тему ни единого слова, точно навеки заперли на замок все тайны, способные в одночасье погубить их любимого отца и мужа или ранить его и без того кровоточащее сердце.
      Зато сам Николай неожиданно для всех как-то за столом, когда вечером семья собралась за чаем, громко ударил ладонью по только что прочитанной им газете, обвел домашних каким-то просветленным и торжествующим взглядом и сказал:
      - Нет, вовсе не напрасно я поднимал мятеж! Они ведь переменили свою экономическую политику! То, что делалось ещё месяц назад, напрочь отметается! Возвращается капитализм, свободная торговля! Никаких продразверсток - продовольственный налог, весьма умеренный! Каждый теперь может завести свое предприятие с наемными рабочими, открыть ресторан, портерную, кондитерскую и все, что угодно! Смотрите, что ещё преподнесли нам большевики, - государственные предприятия получают предпринимательскую самостоятельность! Но тогда скажите - чем же Россия, где строят утопический рай, этот коммунизм, будет отличаться от какой-нибудь капиталистической Англии или Германии? Для чего же нужно было городить огород, воевать с буржуазией, губить русские души сотнями тысяч, если все возвращается на круги своя?
      Татьяна, работавшая в библиотеке, много читавшая, носившая очки в роговой оправе, со спокойной вежливостью сказала:
      - Папа, ты не понимаешь деталей.
      - Ну, и что же меняют детали? - с азартом отбрасывая газету, спросил Николай.
      - А детали заключаются в том, что, как пишет Ленин, создается новый капитализм, государственный, под присмотром государства. Это совершенно другое явление...
      - Да какое там к черту другое, новое! В моей, что ли, империи промышленность не подвергалась присмотру со стороны всяких там контролирующих институтов, вся деятельность которых сводилась к тому, чтобы взять налоги, направить работу даже частных предприятий на благо всей страны? В чем же разница? Да эта разница яйца выеденного не стоит!
      Николай был готов продолжать свою обличительную речь, но вдруг осекся внезапно, пораженный какой-то мыслью. Машинально провел рукой по лбу, и на его растерянном лице засветилась улыбка.
      - Постойте, - сказал он, - но ведь и мы... мы тоже можем заняться какой-то деятельностью, предпринимательством. У нас ещё сохранились бриллианты, так давайте же расстанемся с ними и устроим свое предприятие...
      - О Боже! - закрыла лицо руками Маша. - Нам ещё не хватало превратиться в ремесленников, в каких-нибудь кустарей. Когда-то ты, папа, не дал мне выйти замуж за офицера только потому, что он был незнатного происхождения. Тебе, видишь ли, казалось зазорным видеть свою дочь поручицей, теперь же мы все перейдем в купеческое сословие или станем тачать сапоги...
      - Маша, да остановись ты! - прервала поток жалоб сестры Анастасия. Никто и не собирается входить в купеческое сословие. Вот я, например, научилась прекрасно шить, и, если папа снимет для меня какое-нибудь просторное, светлое помещение, я упрошу его купить мне пять, нет, десять швейных машинок "Зингер". У меня появятся ученицы, они же станут и моими наемными работницами.
      - Ах, оставь! - скептически посмотрела на дочь Александра Федоровна. Где ты купишь материалы, нитки, иглы для своей артели, если в городе хоть шаром покати - нет ничего.
      - Это все появится, обязательно появится, коль разрешена свободная торговля! - поспешно, с каким-то отчаянием в голосе, словно его не поймут, сказал Николай. - Конечно, Настенька, я приобрету для тебя все, что ты захочешь, но мне и самому очень захотелось заняться делом, каким-нибудь хорошим, красивым ремеслом! Разве Петр Великий, строивший корабли, ковавший якоря, работавший на токарном станке, переставал быть монархом, когда надевал на себя фартук?
      - Да, не переставал, - заговорила Ольга, - но ведь у тебя, папа, один только фартук и будет. Ты разве уже оставил надежду вернуть себе власть?
      Девушка сказала свою фразу чуть насмешливо, потому что в душе не верила в то, что её отец когда-нибудь сумеет снова надеть на себя корону, и все его надежды - это плод иллюзий, оскорбленного самолюбия монарха, лишившегося власти.
      - Нет, не оставил, - очень серьезно произнес Николай, - но разве мне помешает в этом овладение каким-то ремеслом? Я вам ещё не говорил о том, что я... - и он в коротком раздумье потупил взор, - что я с тех самых пор, как живу в большевистской России, стал совсем другим. Прежде я, признаюсь, был нерешительным, поддающимся чужим влияниям, не понимающим, не знающим цены жизни, страдания и счастья. Теперь же я ощущаю в себе силы, смелость, острый ум и даже мудрость. Я предчувствую, что скоро буду почти полностью доволен тем, что сделала из меня природа и... обстоятельства, и вот тогда...
      Никогда прежде домашние не видели Николая таким откровенно смелым, возбужденным и торжествующим, точно в него вселился какой-то гений силы, мудрости и человеческого достоинства.
      - Значит, - тихо прервала повисшую в комнате паузу Маша, - тебе сейчас осталось немногое - научиться делать что-то нужное людям своими руками.
      - Ну да! Ты очень правильно выразилась, Маша! - с благодарностью посмотрел на неё отец. - Раньше я только пользовался тем, что делали другие, а теперь сам хочу попробовать. Если получится, я стану счастливейшим на земле человеком!
      - Так все-таки, папа, чем ты будешь заниматься? Неужели в плотники или кузнецы пойдешь? - смотрел Алеша на отца с веселым удивлением.
      - Нет, не в плотники и не в кузнецы - я открою фотографическое ателье, возможно, несколько! О, это будут самые лучшие, самые роскошные заведения Петрограда! Я уже уверен, что дело мое пойдет! Народ, этот простой народ будет валить ко мне, потому что я знаю их - каждому очень нравится смотреть на свое изображение. Ты видишь себя как бы со стороны! Русский человек из простонародья не рефлексивен, не копается в себе, но очень любит рассматривать свое отражение. Я слышал, что даже в самой бедной русской избе есть зеркало, обязательно есть. Вот я и стану их зеркалом! Сейчас, знаю, в городе нет фотографии, а я буду первым, кто станет снимать петроградцев! Если Оля и Таня не захотят расстаться с кинематографом и библиотекой, а Анастасия не оставит идеи устроить портновскую мастерскую, я буду просить Аликс и Машу помочь мне с фотографическим салоном. Может быть, и Алеша поможет!
      - Конечно, папа, помогу! - радостно поддержал Алеша, а Маша лишь длинным печальным взглядом посмотрела на отца, светившегося счастьем и энергией, и промолчала.
      И скоро дело закипело. Николай ходил в различные жилищные комиссии Петросовета, в коммунальные хозяйства, ссылаясь на правительственные постановления, доказывал необходимость предоставления ему в аренду помещений, сам выбирал, какое лучше подойдет для ателье. Договаривался о проводке электричества и водопровода, если таковых там не имелось, выслушивал от ответственных работников упреки в том, что он-де, недорезанный буржуй, собрался заняться совсем не нужным трудовому народу делом - фотографией.
      - Знаете, гражданин, - давя зевок, говорил ему один советский работник, - чуждое вы пролетариату дело затеяли. И кому они нужны, эти ваши фотографии? Это ведь только дворяне, буржуазия и купцы на стеночки снимки в рамках вешали. Что ж вы старый образ жизни петроградским жителям привить хотите?
      - Да как же вы не понимаете, товарищ дорогой, - убеждал Николай, - что хороший фотоснимок - это произведение искусства, он украсит комнату того же рабочего, а ведь партия большевиков всячески старается внедрять культуру в темную и забитую прежним режимом трудовую массу.
      - Эх, - чесал совработник свой плотно остриженный затылок, - на разных мы с вами, видно, товарищ, идейных платформах находимся. Буржуазная культура рабочему вредна, а значит, она вовсе и не культура для него, а паразитирующий нарост, идейный полип, так сказать. Хотя, впрочем, постановления вышестоящих органов оспаривать не имею права. Давайте ваше заявление, подмахну, уж так и быть.
      У представителя другой, куда более важной инстанции Николай мог услышать рокочущее:
      - И забудьте думать о фотомастерских! Знаем мы, кого вы там снимать станете. Глядите, какую в Петроград диверсию контрабандным путем завозят! И важный совработник выбрасывал из ящика на стол фотографию нагой красотки, жеманно декорировавшей все свои прелести пушистыми мехами. - Вот карточки оттуда, чтобы подкосить все наши пролетарские устои! Так неужели я лично буду способствовать углублению диверсии капитала, предназначенной разложить наш народ нравственно и физически? Не дам лицензии!
      Но Николай настаивал, молил, убеждал, совал под нос радетелям о народных нравах госпостановления, и наконец добился всего, чего хотел. Уже к концу двадцать первого года, затратив едва не все свои средства, он прекрасно оборудовал пять фотографических ателье в самых бойких местах города: три на Невском, теперь называвшемся проспектом 25 Октября, одно на Владимирском проспекте, названном теперь в честь какого-то неизвестного Нахимсона, и на проспекте также неизвестного Володарского - на бывшем Литейном. Фойе ателье, в которых принимали посетителей, были красиво задрапированы - тут уж помогла Маша, постепенно включившаяся в дело. Искусственные цветы в китайских вазах придавали помещениям особое очарование, но, главное, пришлось подумать об оформлении фонов для оживления "антуража". Античные тумбы и колонны из папье-маше, рисованные задники с горными и морскими видами, скамеечки, велосипеды, картоны с декорациями, имеющие вырез для головы снимающегося, - все зазывало в ателье, имевшие одну вывеску:
      ФОТОГРАФИЯ РОМАНОВЫХ!!!
      БЫСТРО! КАЧЕСТВЕННО! ДЕШЕВО!
      Только у нас вы можете сохранить свой облик навеки, если сниметесь на карточку с паспарту или без, с членами семьи и без на фоне Кавказских гор и Неаполитанского залива, на вороном скакуне, на велосипеде фирмы "Сименс", в прекрасном костюме испанского гранда или с настоящим охотничьим ружьем!