Да, все это нужно было прежде, но теперь времена другие. Нужно выступить с предложением допустить свободу действий фракций и группировок, тогда и будет осуществлен демократический централизм. А то ведь и слова нового, свежего не услышишь. Так наша партия скоро плесенью покроется, превратится в болото. Я тут набросал кое-какие мысли на этот счет, ознакомьтесь да напишите хороший, умный доклад. Прочитать его нужно будет послезавтра или даже завтра. Посидите полночи, поработайте, перо-то у вас гениальное, честное слово.
      И Николай, сунув в руку молчавшего Энтина лист с тезисами, не сказав больше ни слова, зашагал прочь от просветителя русского народа.
      Перерывов в первом дне работы конференции больше не намечалось, поэтому подойти к последнему из трех намеченных Николаем комиссаров, на этот раз отвечавшему за проблемы трудовой занятости рабочего люда Петрограда, пришлось почти у самого выхода из Таврического дворца. Товарищ Белогрудов был внешне прямой противоположностью просветителю Энтину грубоватый с виду, полный, с лицом решительным и даже отважным, с выпяченной грудью, выпиравшей из-за богатого шалевого воротника незастегнутой шубы.
      - Чего вам? - спросил он у подошедшего к нему Николая, нетерпеливо хлопая рукавицей о рукавицу. - Спешу, автомобиль ждет на морозе, а то будем потом мотор целый час заводить.
      - Да не задержу я вас, всего два слова, но очень интересных слова, делая вид, что его сконфузил важный вид Белогрудова, шепнул Николай. - Я вам от гражданочки Красовской эти два слова принес.
      - Ну, ну, - насторожился комиссар и перестал хлопать рукавицами.
      - Перед тем как её расстреляли за... нехорошие дела - наверно, знаете, какие - она очень меня просила передать вам её последнее напутствие: чтобы не случилось беды, какая с ней лично стряслась, нужно, говорила, во всем быть послушным мне.
      Белогрудов, хоть и раздувал встревоженно ноздри, глянул на Николая свысока, чуть ли не презрительно:
      - А это с какой такой стати я должен слушать вас?
      - Ну, можете и не слушать. Тогда вам придется послушать товарищей на Гороховой, два. Там вам объяснят, насколько неприглядным делом для большевика, занимающего видный пост, является покровительство левым эсеркам, да ещё содержательницам домов терпимости.
      Белогрудов сморщился, словно от геморроидальной колики.
      - Эх, гражданин хороший, не дело ты затеял, не дело. И чего привязался к Белогрудову? Ну, говори скорее, чего ты от меня хочешь.
      - Очень немногого, - поторопился достать из кармана сложенный вчетверо лист бумаги Николай. - Вот здесь я набросал программу вашего доклада, который должен быть прочитан на конференции. Кстати, ничего противозаконного или контрреволюционного. Большевистская партия вам только благодарна будет, если вы выступите как автор идеи о том, что профсоюзы должны находиться у неё в полном подчинении. Не такой уж развитый русский рабочий, не такой грамотный, чтобы он через профессиональный союз мог руководить производством, делать все, что ему заблагорассудится, не слушая советов партийных товарищей. Ну, одобряете идею?
      - Ладно, придется одобрить... - сказал Белогрудов, мрачно и со злобой засунул бумажку в карман шубы. - Только уж ты того... не шути больше про Гороховую, я этого не люблю. Да и был-то я у вашей Красовской Варьки всего раза три-четыре.
      - О, не думайте, этого для товарищей из ЧК вполне достаточно. Ну, желаю подготовиться к выступлению поосновательней. Пишите, уверяю вас, станете ещё более известным, чем являетесь сейчас. Партийную работу нужно оживлять свежим воздухом новых идей!
      Но Белогрудов лишь обреченно махнул рукой с зажатыми в ней огромными рукавицами, сказал неопределенное "А-а!" и пошел в толпу делегатов, переминавшихся с ноги на ногу у выхода. А Николай с презрительной насмешкой смотрел на его широченную спину и думал про себя: "И этим жалким людишкам отдалась Царица Варя лишь ради того, чтобы потешить свое тщеславие и выйти к власти, вернее, к людям, ею наделенным? Да, плебей всегда останется плебеем, какими бы чинами он ни обзавелся, - ни чести, ни гордости, ни смелости. И эти люди вознамерились построить новое общество, общество, лишенное зла, основанное на взаимной любви? Да они не умеют любить самих себя - как же такие люди научатся любить других людей? В каждом они будут видеть лишь таких же подлецов, какими являются сами. И им нужно сделать из человека подлеца, иначе как же жить с собственной подлостью?"
      А спустя два дня Николай сделал в своем дневнике следующую запись, и, чтобы дать точное описание событий, случившихся во второй и третий дни работы партийной конференции, следует привести отрывок полностью и без искажений:
      "Ну вот, закончилась конференция Петроградской парторганизации большевиков. Конечно, я не мог быть уверенным в том, что три комиссара, поневоле ставшие моими агентами, не возьмут себя в руки, не разозлятся на собственную слабость и трусость и не укажут на меня какому-нибудь сотруднику Чрезвычайки. Но, слава Богу, страх за жизнь, за служебное положение сыграли свою роль. Уже на следующий день выступал этот еврей Энтин, гениальное перо - как я его, кажется, назвал. Хорош же он был на трибуне! Мою идею (ну, скажем, не мою, а Лузгина) он развил блистательно, казалось даже, что он так ею проникся, так полюбил, что искренне поверил в себя как в автора этой идеи. Он просто метал перуны, нечаянно сбил с трибуны стакан с водой, был взъерошенным, точно Демон в опере Рубинштейна. Итак, разгромил он в пух и прах устои партийной дисциплины, одобрил фракционную борьбу, призвал к её легализации, и что тут началось в зале! На него орали, шикали, свистели, тут же, точно кура на насест, стали взлетать на трибуну возмущенные ораторы, ругали Энтина, поносили, но недолго нашлись защитники свободы фракций, и пошло и поехало. В кулуарах я слышал, что сторонники Энтина уже сгруппировались во фракцию, чтобы на деле доказать живучесть этой идеи. Их назвали децистами - группа демократического централизма.
      Я думал, что в этот день никто из других моих агентов-комиссаров уже не осмелится сказать новое слово, но ошибся. На трибуну влез верзила Белогрудов, говорил, хоть и без пафоса Энтина, но веско, толково и убедительно. Все просто разинули рты от изумления: с какой это стати завинчивать гайки в профсоюзном движении (выражение одного из делегатов)? Короче, повторилась картина - все та же брань, ругань почти площадная, но тут же и ярая защита, и вот уже весь зал кипит, так что председателю (а им был славный Зиновьев) зал было буквально не утихомирить.
      Я ждал третьего дня, и, конечно, Медведко, воодушевленный тем, что не он один бросит камень в крепость большевистского единства, смело взбежал на трибуну и горячо, по-хохляцки горячо, отбарабанил речь, где все было славно, все совсем наоборот в сравнении с тем, что говорил Белогрудов. Но и его крайняя точка зрения сразу нашла приверженцев. Да, неподвластна никакой партийной дисциплине натура человеков, алчущая свободы выражать пусть бредовые, пусть никому не нужные и даже вредные для людей мысли. Главное, чтобы выглядело свежо и оригинально. Ну что ж, план Лузгина, который мне удалось блестяще осуществить, оказался дельным. Нужно бы вообще почаще общаться с этим мамонтом русского политического сыска. Да, если бы побольше было таких Лузгиных в Департаменте полиции, то не пришлось бы мне сейчас унижаться до интриг против хамов, чтобы возвратить законную власть. Да, я доверяю Лузгину и едва ли не люблю его уже, хотя мне в этом и очень тяжело признаваться..."
      * * *
      Да, тогда, в 1904 году, Николай Второй по совету Витте отверг первый шаг к парламентаризму, опасаясь в первую очередь не за свою судьбу, а за судьбу монархии, которая, по его убеждению, могла быть для русского народа в его тогдашнем нравственном и умственном состоянии единственно возможным способом правления. Нет, это даже не могло называться способом правления. Скорее, государственным принципом, догмой, моделью отношений, где на вершине иерархической лестницы находится человек не случайный, то есть выбранный в результате игры политических сил, где царит эгоистическая партийная амбиция, личный расчет претендующего на право повелевать людьми, демагогические обещания кандидатов, стремящихся обольстить избирателя, а потом забывающих о них. Николай знал, что монархический принцип законности наследственной власти гарантирует феномен психологического восприятия существующего ныне императора как символа незыблемой формы правления.
      А ещё Николай знал, что если его единоличная власть-ответственность будет заменена властью-ответственностью группы людей, пусть даже выбранных самим народом, то духовная связь между "верхом" и "низом" будет утеряна. Нельзя апеллировать к совести группы людей - там не будет ответственных, потому что всякое коллективное действие предполагает и разделение ответственности. Отвечать может лишь один человек, а тем более когда он принял на себя бремя единоличной власти.
      В своей государственной жизни Николай Второй придавал большое значение внешней стороне царствования, на первый взгляд поверхностной, мишурной. Назовем её условно демонстративно-символической. Это торжественные церемонии с участием народных представителей, парады, молебны, крестные ходы, торжественные закладки новых зданий, освящения, обеды, полковые праздники и многое, многое другое, где подданным предоставлялась возможность находиться уже не в мысленной связи со своим государем, а непосредственно. И после всех этих событий оставалась масса фотографических снимков, многие из которых потом размножались типографским способом и широко распространялись среди народа. Россия и монарх в представлении большей части стосорокамиллионного населения империи были едва ли не синонимами. Обыкновенный ум человека всегда ищет замены чего-то сложного, многосоставного более простым, цельным и ясным. Русский царь во многом был заменой-символом непонятного, пугающего своей сложностью бюрократического аппарата державы, и отношения в антитезе "власть - подданный" становились при помощи этого символа на удивление простыми и понятными.
      Ступень семнадцатая
      МОРСКАЯ КРЕПОСТЬ
      Минул девятьсот двадцатый год, а бывший царь так и не вернул себе власть. Не помогли свержению большевиков ни Колчак, ни Юденич, ни Деникин, ни Краснов, ни поляки, ни Врангель. Гражданская война к началу двадцать первого года практически завершилась. Николай так и не понял, как могли полуголодные оборванцы, плохо обученные красноармейцы противостоять прекрасно экипированным армиям белогвардейцев, возглавляемым опытнейшими генералами, закончившими царские академии, бившими немцев и австрийцев в мировую войну. Злое отчаяние начинало бурлить в его душе, и утешало лишь то, что, насколько он был осведомлен, большевистская партия теперь кипела фракционной борьбой и можно было предположить, что через год-два от гигантской пирамиды - Всероссийской Коммунистической партии большевиков не останется и камня на камне.
      Петроград же, как и вся страна, зимой двадцать первого года все глубже погружался в омут промышленного краха, голода, всеобщего недовольства властями. Митинги рабочих, трудившихся за мизерный паек и со дня на день ожидавших, что предприятия закроют, что всех выгонят на улицу, следовали один за другим. Все, даже совсем неосведомленные о рабочих выступлениях люди, ожидали того, что скоро грянут чьи-то призывные трубы, недовольство людей перельется через край, и вспыхнет бунт, способный смести в Петрограде большевистскую власть. Но большевики, прекрасно знавшие о настроениях петроградских жителей, готовились: ночью на автомобилях по городу разъезжали усиленные патрули, а лед Невы постоянно взламывал своим стальным форштевнем ледокол "Ермак", пронзая густую мглу ночного питерского неба голубыми стрелами лучей прожекторов.
      - Для чего они ломают лед? - спросил Николай у Лузгина, когда в феврале они как-то встретились у спуска к Неве, обрамленного молчаливыми сфинксами.
      Лузгин с улыбкой посмотрел на вздыбленные на середине реки ледяные глыбы, успевшие уже превратиться в корявые торосы, и сказал:
      - А как же не ломать? Вдруг рабочие карельской стороны города захотят объединиться с трудящимися ингерманландской? В единстве - сила. И возьмет вся эта сила да и двинет на Смольный. Так никаких войск Петроградского гарнизона не хватит, чтобы их удержать в благородном порыве смести своих угнетателей. Вот и ломают лед, чтобы при наличии разведенных мостов пролетарского единства не получилось.
      - Понятно...
      - Кстати, Николай Александрович, не хотите ли со мной по льду прогуляться? В том месте его не ломают. Смею вас заверить, очень интересная прогулка оказаться может.
      Лузгин говорил как-то легко, небрежно, и поэтому Николай взглянул на него с недоверием, не понимая, чего он хочет от него, но увидел, что лицо бывшего сыщика совершенно серьезно.
      - Да объясните толком, что за прогулка по льду?
      - Неужели не догадываетесь? Тогда я вам все подробно расскажу. Так вот, по моим данным, в Кронштадте, в той самой морской твердыне, что ваши многопочтеннейшие предки изволили основать для защиты Петербурга с моря, тоже неспокойно - буза намечается, как у моряков говорится, ибо матросики-то, они только вчера матросские робы надели, а позавчера за плугом ходили. А кому, как не крестьянину, сейчас в России хуже всех живется, сами знаете. Погреб пороховой Кронштадт теперешний. Чиркни спичкой - полетит все к небесам вместе с большевиками, а силы у крепости морской немалые. На фортах да на кораблях, в гавани его стоящих, полторы сотни пушек от трех до двенадцати дюймов. Стены фортов по пяти метров толщиною, из железобетона, на совесть вами и вашим батюшкой строились. Ну так возьмите Крондштадт своей державной рукой, а там и весь Петроград за восставших моряков встанет. Положение самое удобное...
      Николай был ошеломлен. Когда-то он был верховным главнокомандующим воевавшей с жестоким врагом русской армии, но он понимал, что командующим в действительности не являлся, командовали начальники фронтов, армий, корпусов, а он лишь появлялся среди войск, воодушевлял их своим присутствием. Иногда на совещаниях в Ставке он вместе со всеми склонялся над картой военных действий, но никогда не принимал участия в обсуждении планируемых маневров и операций, только молчал или осторожно задавал вопросы.
      Теперь же у него появилась возможность возглавить соединение боевых кораблей, мощную морскую крепость, то есть стать настоящим командующим вести боевые действия, разрабатывать тактику и стратегию, распоряжаться людьми, нести ответственность за них и самому рисковать жизнью на войне.
      - Я согласен, - ответил Николай так легко, будто возглавлять мятежи было для него привычным делом. - Только с чем мы можем прийти к матросам? поинтересовался он. - Лучше, чтобы я так и представился им бывшим императором, за которого следовало бы поднять знамя мятежа?
      - Не думаю. Давайте вначале обратимся к командному составу линкоров "Петропавловск" и "Севастополь". Среди офицеров этих грозных кораблей у меня есть знакомые, в душе монархисты. Именно им откроетесь вы, и то по большому секрету, а уж они поднимут матросиков, но, думаю, не промонархическими лозунгами, а другими. К примеру, за Советы, но без коммунистов.
      Николай, целью которого не было усовершенствование Советов, глядя на искрящийся в свете полуденного солнца лед реки, прищурившись, сказал:
      - Я пойду в Кронштадт лишь для того, чтобы поднять восстание ради реставрации монархии. Мне мало поддержки нескольких офицеров - хочу обратиться к матросской массе, и они поддержат меня, если остались в сердцах своих русскими крестьянами. При чем тут Советы без большевиков?
      - Что ж, не буду с вами спорить. Давайте отправимся, а там, на линкорах, поговорив с офицерами, вы лучше представите обстановку и как вам следует себя вести. Вообще, не вижу необходимости вашего длительного пребывания в Кронштадте: заварим, как говорится, кашу и тут же уйдем с острова.
      - Нет, - решительно возразил Николай, - если начнется восстание, я буду с моряками до конца, буду комендантом крепости, главнокомандующим!
      - Ну что же, - постарался спрятать невольную улыбку Лузгин, - линию поведения определят обстоятельства. Когда отправимся?
      - Да хоть сегодня! Чего ждать?
      - Недельку бы повременить... Погода этой зимой теплая была, лед непрочный, но все ещё держится, корабли в него впаяны. Если начнем мятеж, то обязательно нас штурмовать будут. По льду, как по мосту, на Кронштадт большевистские части пойдут, а у нас и корабли в бездействии окажутся.
      - Как это в бездействии? А их орудия? Из пушек снарядами лед крошить будем, если коммунисты предпримут штурм. Не надо медлить! Сегодня вечером пойдем, а если не хотите, спасибо за совет - я и один до линкоров доберусь. Пешком от Ораниенбаума по льду пойду!
      - Да, решительный вы человек, Николай Александрович, вас не переубедишь. Ну что ж - сегодня так сегодня...
      О своих намерениях Николай поведал жене, и она, претерпевшаяся к своему незавидному положению, к мысли, что Россию им уже не покинуть никогда, выслушала мужа молча, без слез, а потом сказала:
      - Ники, если большевики убьют тебя, то и мы погибнем тоже, от горя умрем. Ты и сам не понимаешь, как опасно то, что ты задумал.
      Николай воскликнул:
      - Да не терзай ты меня, Аликс! Я сам прекрасно понимаю, чем может закончиться для меня призыв к открытому бунту против нынешней власти, но находиться в бездействии я не могу, не могу! Эта власть должна пасть, чтобы на её обломках была восстановлена монархия! Последние десятилетия своей жизни я положу именно на это! Вот почему я не за границей, а здесь!
      Александра Федоровна судорожно сглотнула, посмотрела на мужа широко открытыми глазами, полными тоски и слез, перекрестила его и лишь сказала:
      - Ну, Бог с тобой, Ники...
      До Ораниенбаума ехали на последнем поезде, высадившем Николая и Лузгина на заледенелую неосвещенную платформу, в конце которой маячили фигуры пятерых патрульных. Спрыгнули на железнодорожный путь, пригибаясь пониже, быстро пошли в сторону залива, сошли на лед, покрытый снегом, и двинулись вглубь синего безмолвия февральской ночи, не различая впереди ни огней, ни темных очертаний морской крепости.
      - Да как же мы найдем линкоры ваши? - недоуменно спросил Николай.
      - Найдем, ваше величество! - беззаботно отвечал Лузгин. - Два раза уже ходил я ночью здесь, по льду. Прямо на Ораниенбаумскую пристань Кронштадта выйдем. Не различаете разве её огни? Вон, прямо, едва-едва мерцают.
      Николай присмотрелся - на самом деле, прищурившись, увидел огоньки. Слева - тоже.
      - А те, налево, это что, на кораблях огни? - спросил у Лузгина.
      - Нет, на фортах огни - вот "Павел", а этот "Петр". Дышите, дышите свежим воздухом - скоро будете в какой-нибудь прокуренной кают-компании сидеть. Вспомните ещё эту прогулку!
      Шли часа два, и огни крепости становились все ярче, все заметней. Выглянула луна, и снежная равнина скованного льдом залива стала бледно-голубой. Черный силуэт Кронштадта с гигантским шлемом Морского собора походил на дремлющего богатыря.
      - А вон и "Петропавловск" на приколе! - указал Лузгин рукой на черную громаду корабля с гирляндой тусклых иллюминаторов по борту.
      Скоро они уже стояли у самого борта боевого корабля, машина которого молчала, да и вообще в самой близи от линкора не ощущалось никаких признаков жизни внутри этого стального чудовища, наполненного людьми, снарядами, всем необходимым, чтобы в смертельной схватке на море сокрушить и пустить на дно любого противника.
      - Николай Александрович, знаю, что вы пистолет с собою носите. Выньте да дайте на минуту мне, - попросил Лузгин, и, как только Николай подал ему браунинг, он принялся стучать рукоятью по клепаному борту линкора.
      Скоро откуда-то сверху послышался чей-то ленивый голос:
      - Ну ты, постучи еще, постучи - пальну из карабина, и не будет больше охоты стучать.
      - Братец, - прокричал Лузгин, - вызови-ка военмора Лиходеева, а я больше стучать не буду.
      - А на кой ляд тебе Лиходеев? Спит он уже, наверно. Чаво его будить?
      - А ты разбуди да скажи ему, что Лузгин пришел, да такого гостя редкого привел, что он непременно рад будет.
      Ждать пришлось с четверть часа, но вот наверху раздался чей-то радостный возглас, и скоро вниз полетел веревочный трап с деревянными перекладинами.
      - Ну, полезайте! - послышалось сверху, и Николай вслед за ловко карабкавшимся Лузгиным полез вверх по трапу, чьи-то руки помогли ему перемахнуть через фальшборт, и вот уже он стоял рядом с орудийной башней линкора, длинные стволы крупнокалиберных пушек которой исчезали в темени ночи.
      - В мою каюту пройдемте, - пригласительным жестом указал морской офицер в накинутой на плечи шинели.
      Лиходеев, командир "Петропавловска", пропустил гостей в свою уютную, чисто прибранную каюту, посадил их за стол и спросил:
      - От чая, конечно, не откажетесь? Сейчас же вестовому прикажу поставить.
      - Да нет, не время, - ответил Николай и за себя, и за своего спутника.
      - Ну как хотите, - улыбнулся моложавый командир корабля. - Тогда рассказывайте, с чем пожаловали? Мне доложили, что Лузгин пришел на мой корабль с каким-то интересным гостем. Знаю, что Лузгин шутить не любит. Ну, так познакомь меня, Мокей Степаныч, со своим товарищем.
      - Андрей Ильич, - серьезно заговорил Лузгин, - присмотрись-ка повнимательней к лицу моего, как ты сказал, товарища. Кого ты в нем узнаешь?
      Лиходеев взглянул на Николая долгим, ищущим взглядом, потупил глаза и сказал:
      - Да нет, этого быть не может... Сходство, конечно, поразительное... Но нет, не верю...
      - Поверьте, - спокойно молвил Николай, доставая из кармана портсигар. - Я и есть бывший император России Николай Второй, чудом спасшийся из большевистского плена.
      И Лузгин, и Николай видели, что командир линкора просто потрясен, но моряк быстро справился с собой и немного дрогнувшим голосом спросил:
      - Так, чем же я могу быть полезен его импера...
      - Не нужно титулов, - прервал его Николай. - К тому же я теперь не император, да и империи уже нет. Но вернуть России императора и является моей задачей. Я здесь для того, чтобы своим именем поднять в Кронштадте мятеж, к которому должны будут примкнуть жители Петрограда, чрезвычайно недовольные политикой большевиков. Уверен, что пламя мятежа перекинется и в уезды Петроградской губернии, так как коммунисты довели своими поборами русскую деревню до совершенной нищеты. Лично на вас я могу надеяться?
      Он поглядел и увидел в глазах Лиходеева тот самый блеск и преданность, которые часто видел прежде, когда на парадах обходил шеренги построенных полков.
      - Я... я умру за вас, ваше величество...
      - Нет, пока ещё не "ваше величество", а просто Николай Александрович, гражданин Романов. Офицеры "Петропавловска" поддержат меня?
      - Почти все, я уверен. Есть, впрочем, преданные коммунистам лица, но таких можно изолировать, заперев, например, в трюме, или... или ликвидировать.
      - Хорошо, - кивнул Николай, - а "Севастополь"? Я слышал, что и на этом корабле нашлись бы те, кто поддержит дело восстановления монархии.
      - Совершенно верно, на "Севастополе" картина подобна нашей. Только не знаю, какими лозунгами мне матросов на восстание поднимать. Боюсь, что ради вас они себя под большевистские пули подставлять не станут.
      Николай огорченно нахмурился:
      - Как же так? Ведь они - вчерашние крестьяне! Разве не монархия должна видеться им как наилучшая форма правления? Что им, Дума снова нужна, чтобы их депутатов забалтывали всякие там Милюковы и Шульгины? Или им Учредительное собрание нужно? Знаю, не нужно оно им! Они в меня верили, потому что я им отцом был! Мало что ли при мне для них делалось? Одного Столыпина Петра Аркадьича вспомнить. Соберите утром матросов "Петропавловска" и "Севастополя", я хочу обратиться к ним сам. Уверен, что сумею их увлечь!
      - Эх, не стал бы я рисковать, Николай Александрович! - покачал головой Лиходеев. - Матросы и так уже готовы выступить - только слово с призывом скажи. Может быть, с такого лозунга начнем: "За Советы, но без коммунистов!" А потом, когда не будет большевиков, мы через Учредительное собрание вас на трон и проведем, восстановим монархию.
      - Нет, я матросов обманывать не стану. Буду их своим именем на восстание звать. Пойдут они за мной, пойдут! Кстати, на линкоре радиостанция имеется?
      - А как же! Очень мощная к тому же и в полной исправности.
      - Вот и хорошо. Обращусь за помощью к правительствам европейских государств. Пусть направят в Финский залив, к Кронштадту, свои корабли. Будет наш Петроград - и Москва восстанет.
      Утром объявили сбор для личного состава линкоров, стоявших рядом, и скоро площадка палубы перед главной орудийной башней на баке стала черной от матросских бушлатов. Места для всех не хватило - забрались на башню, сидели даже на стволах орудий. Густой махорочный дым вперемешку с паром от дыхания сотен ртов поднимался над надстройками.
      - Зачем собрали-то, а? Не слышали зачем? - спрашивали одни.
      - А кто их знает, офицерье это недобитое да комиссариков! - отвечали другие. - Наверно, объявить хотят приказ, чтоб мы махры больше не курили да в гальюн ходили только за большой нуждой, а маленькую справляли прямо с борта на лед...
      - Да брось трепаться! Язык, что помело, без костей. И чешет, и чешет...
      Наконец, протиснувшись через толпу матросов, на палубе перед ними появились Лиходеев, Николай в своей богатой шубе и Лузгин в поношенном неказистом пальтишке.
      - А это что за буржуй недорезанный к нам на линкор притащился? зашумели в толпе. - Ишь, как палубу-то соболями своими метет. Ну, пусть себе метет - нам драить легше будет!
      Вдруг раздался командирский, властный голос Лиходеева:
      - Отставить разговоры, полное внимание! Знаю, что народ вы неспокойный, но да я-то на вас ещё управу найти могу! Смотрите на этого гражданина и слушайте в оба уха то, что он вам сейчас говорить будет! Товарищи командиры пусть тоже проявят максимум внимания к его словам...
      Николай вышел на два шага вперед, поближе к матросам, смотревшим на него кто с издевкой, кто с насмешкой.
      - Друзья мои, - прокричал он, боясь этой черной, не доверяющей ему матросской массы, - кто-нибудь знает, кто стоит сейчас перед вами? Смотрите внимательней!
      Матросы не ожидали этого вопроса. Они смотрели на него серьезно, пыхая дымом, сдвигая на затылок бескозырки.
      - Кажись, видали тебя прежде, - послышался голос. - Ты, батя, в Питере в старые времена то ли самым главным гробовщиком был, то ли пирожником. Ей-ей, пирожником...
      - Нет, братцы, - покачал головой Николай, - я не гробовщик и не пирожник. Как же вы не можете во мне узнать бывшего вашего царя, Николая Второго, которого вынудили отказаться от престола. Да, это я, Николай Романов.
      Какой-то вздох - удивления ли, сомнения ли - пробежал по толпе матросов, но потом кто-то с веселым озорством крикнул:
      - Нет, дядя, не царем ты был, а на тиятре служил, комиком, раз шутки такие шутить к нам явился! Давай, давай, посмеши нас, а то мы тут зимой от нечего делать со скуки киснем!
      - Давай, дядя! Позаливай-кось нам пули! - кричал другой матрос, уже радуясь возможности быть рассмешенным неведомо откуда взявшимся актером. Будто мы не слыхали, что настоящего Николашку расчикали в Екатеринбурге!
      А третий голосил:
      - А вот взять бы его, зашить в куль да и кинуть в прорубь. Вот потеха-то будет.
      И матросня загоготала, забухала взрывами беззаботного смеха, но Лиходеев, вынув из кармана шинели наган и пальнув в воздух, прокричал:
      - А ну молчать! Я, ваш командир, даю честное слово, что вы видите перед собой бывшего нашего государя, спасшегося из большевистского застенка, где его едва не казнили вместе с семьей! Послушайте теперь, что скажет он вам...
      Но тут послышался чей-то бас, решительно возразивший:
      - А я вам, как комиссар линкора "Петропавловск", ответственно заявляю, что не дам гражданину, который выдает себя за бывшего царя Николая Второго, мутить команду. Нечего ему делать у нас, и вы, командир Лиходеев, за потворство всякой контрреволюционной сволочи будете отвечать со всей строгостью перед Революционным трибуналом!
      Но комиссара тут же затолкали, надавали пинков, подзатыльников, оплеух, кто-то ремнем стянул ему руки за спиной, после чего его поволокли куда-то, и больше его баса и не слышно было, а Николаю матросы кричали:
      - Ну, давай, раз ты царь, скажи свое умное царское слово! А не скажешь умного, так и то ладно - посмеемся, потешимся вдоволь.
      Николай откашлялся и заговорил, когда шум утих:
      - Матросы, поднимайте над "Петропавловском" и "Севастополем" Андреевский флаг. Пришло время, большевики должны ответить за страдания, в которые они ввергли всю страну, весь русский народ! Я обращаюсь к вам с этим воззванием, потому что знаю, кто вы: вы - русские крестьяне в душе и по происхождению своему, так давайте посмотрим, что хорошего принесли большевики в деревню. Землю обещанную вам дали? Нет, не дали! Наоборот, ездят с пулеметами по деревням и отбирают у поселян то, что они своим тяжким трудом добыли, а когда возражают им крестьяне, как это в Тамбовской губернии было, в Сибири, расстреливают мужиков, чтобы другим неповадно было свое добро беречь. Нужно смести большевистскую власть, а на её месте восстановить прежнее правление. Но если не хотите царя, решать будем, кто будет страной управлять, лишь бы не эти изверги правили. Рабочие Петрограда только и ждут, когда вы подниметесь. У них, безоружных, сил не хватит большевиков прогнать. У вас же - бетонные форты, корабли с двенадцатидюймовыми пушками, пулеметов, слышал, в Кронштадте не меньше ста, боеприпасов на несколько месяцев боев хватит. Что до продовольствия, которого у вас немного, то затребуем хлеб, масло, тушенку из-за границы, которая с радостью вам помогать будет, потому что во всем мире большевикам объявлен бойкот. Нас будет приветствовать вся Европа! Флотилии иностранных государств, броненосцы, фрегаты, субмарины - все к Кронштадту пойдут! Поднимайте флаг восстания, братья-матросы!
      Николай говорил горячо, убежденный в верности каждого слова, посылаемого в чернобушлатную толпу моряков. Вот он кончил, а матросы молчали, и Николаю показалось, что многие из них все ещё недоверчиво улыбаются, и отчаянье пронзило его сердце острой болью. И вдруг - точно чайка прокричала диковато и пронзительно: