- Ну что же, император так император. Теперь же, дети императора России, давайте за стол садиться. Позавтракаем тем, что осталось от ужина. Вы, Кирилл Николаич, не побрезгуете нашей скромной трапезой?
      Когда сидели за столом и ели картошку с колбасой и хлебом, Александра Федоровна сказала, обращаясь к мужу:
      - Ну, раз тебе повезло, Ники, и ты сумел вернуть в нашу семью мои драгоценности, надеюсь, теперь нам уже ничто не помешает покинуть эту страну?
      Все, кто сидел за столом, вопросительно посмотрели на Николая, ожидая от него положительного ответа, но он, беря щепотку соли на кончик ножа, чтобы посолить картофель, ответил не сразу. Он знал, что если покинет Россию, то уже никогда не сможет надеяться обрести здесь власть, и дело заключалось совсем не в том, что за границей, в Германии или в Англии, не нашлись бы силы, способные поддержать его в стремлении вернуть корону. Просто Николай чувствовал, что, покинув родину, он лишился бы источника, вливавшего в него энергию царственной власти, ощущавшуюся им с каждым днем все сильнее и сильнее. За границей он бы превратился в претендента на власть, в игрушку в руках восстановителей монархии, которым было бы совершенно безразлично, кого проталкивать к трону. Здесь же, на родной земле, борясь за свое возвращение на престол, он бы облекся в горностаевую мантию не как бывший царь, у которого забрали державу, а как борец, воин и настоящий мужчина. Такой вариант устраивал Николая куда больше, чем первый.
      - Хорошо, давайте начнем с того, что отыщем покупателя хотя бы части бриллиантов, - примирительным тоном, очень желая, чтобы его настоящие планы до поры до времени остались неразгаданными, сказал он. - Вы, Кирилл Николаич, не поможете ли нам в этом? Нужен не просто состоятельный ювелир или перекупщик, но к тому же человек, не способный навести на нас ищеек из Чрезвычайной комиссии. Когда мы получим деньги, необходимые нам для переезда за границу и для сносного существования в Петрограде, милейший Кирилл Николаич, надеюсь, постарается найти людей для нелегального перевоза всех нас в Финляндию. Понятно, что самые ценные драгоценности мы увезем с собою...
      Спокойная речь Николая произвела ободряющее впечатление на всех дочерей, Алешу и даже на Александру Федоровну.
      - Господи, скорей бы уехать отсюда! - воскликнула Татьяна, и глаза её радостно заблестели. - В Париж, в Париж, а то ведь здесь, в России, при большевиках, нам никогда не выйти замуж. За кого же, скажите, выходить мне или Оле? За советского работника, за бывшего батрака или рабочего? Пусть во Франции или Англии я не стану женой наследника престола - во Франции и нет никаких престолов, - но уж граф или барон вполне сможет стать моим мужем.
      - А лично я и не взгляну на мужчину, менее знатного, чем принц Уэльский, - гордо поджав губы, промолвила Ольга. - Что-то дешево ты себя ценишь, сестренка, - какой-то граф, барон. Представляю себе мадьярского графа в расшитой шнурками венгерке, с дурацкими, как у таракана, усами и длинным чубуком. Бр-р-р!
      - Да, пожалуй, нам никак нельзя будет торопиться! - серьезно проговорила молоденькая Анастасия, а поэтому её замечание прозвучало комично. - Мы - царские дочери, великие княжны. Лично я уж лучше совсем не выйду замуж, чем стану женой худородного мужичка или буржуа, любящего сосиски с тушеной капустой.
      Все рассмеялись. Николай и Александра Федоровна были довольны своими разборчивыми дочерьми, лишь одна Маша не приняла участия в разговоре о женихах. Напротив, она не только не поддержала сестер, но, взволнованная до красных пятен на лице, сидела как на иголках, лишь иногда взметывая взгляд своих прелестных глаз, опушенных густыми ресницами, на Томашевского, чему-то улыбавшегося. И Николаю, который ловил эти взгляды, который видел, как ведет себя Кирилл Николаич, сильно не нравилась эта улыбка, точно Томашевский думал про себя: "Говорите, говорите, птички, а вот придет время, явится какой-нибудь красавец, и пробьет ваш час, и захлопнется за вами дверца клетки, и даже совсем не золотой".
      После завтрака, уединившись с Томашевским в одной из комнат просторной квартиры, Николай вручил молодому человеку три перстня с крупными бриллиантами, не забыв так напутствовать своего помощника:
      - Сразу все не отдавайте, постарайтесь побывать у двух-трех ювелиров или продавцов таких вот безделушек. Сами посмотрите, кто больше даст. И не думайте, что во всем этом предприятии для вас лично нет никакого интереса. Ведь я надеюсь, что вы отправитесь с нами за границу!
      Томашевский провел рукой по своим прекрасным густым усам и сказал:
      - Но в качестве кого? Ваши дочери не любят худородных мужичков. А мне к тому же очень нравятся сосиски с тушеной капустой.
      - Ничего, подождите немного! - улыбнулся Николай. - Скоро эти норовистые кобылки настолько опростятся, что будут считать это блюдо самым изысканным лакомством. Во всяком случае, Маша...
      Томашевский, довольный разговором с Романовым, ушел исполнять его поручение, а Николай, давно уже хотевший побродить по своей столице в одиночестве, вышел на улицу. Был теплый августовский день, тихий и мирный, так напоминавший те довоенные счастливые дни. Теперь же все было иначе, и покой дня был только кажущимся: то и дело на улице, выводившей к набережной Невы, встречались воинские команды, громыхая, проносились грузовики с бойцами, ощерившиеся колючей щетиной винтовок со штыками, один раз мимо него прокатил броневик. Какие-то листовки, афиши политического содержания тут и там лепились на стенах домов, на дверях, трепыхались, приколотые к деревьям. На улице не чувствовалось таких привычных для ещё недавнего прошлого запахов кондитерских, кафе и ресторанов, не сновали лотошники в белых фартуках, несущие ароматную выпечку. Только здания остались прежними, да и то они стояли какие-то унылые и нахмуренные, холодные и неприветливые.
      Странно, но по мере того, как Николай не спеша шел по Первой линии к Неве, он ощущал неприятное чувство, которое настигало его порой, когда кто-нибудь начинал пристально смотреть ему в затылок. Николай не слышал шагов идущего сзади человека, а обернуться ему не позволяло самолюбие, к тому же он отчего-то думал, что, обернувшись, он вдруг столкнется взглядом с кем-нибудь из своих знакомых, а такая встреча не сулила ему сегодня ничего хорошего. В памяти порой возникало лицо той полной, больной женщины, ковылявшей едва-едва по темному коридору Петроградской чрезвычайки.
      И вот снова и снова, покуда шел он вдоль стен старинных особняков Первой линии, ощущал Николай это неприятное жжение в затылке. Вдруг обернулся резко, посылая назад свой вопросительный, ждущий немедленного ответа взгляд, но лишь пола пиджака мелькнула в подъезде, ведущем в полуподвал старинного дома.
      Николай ускорил шаг. Это преследование не нравилось ему, и он уже жалел о том, что вышел на улицу без Томашевского. Но вот Николай сам нырнул в дверь полуподвала следующего дома. Здания здесь все были построены лет двести назад, а поэтому имели привычный для русских построек подклет, окна которого были забраны толстыми решетками. Прижавшись к вымазанной свежей известкой стене, Николай с притихшим сердцем ждал, когда незнакомец пройдет мимо, а он, дождавшись, пока тот минует подвал, быстро пойдет назад, к своей квартире. Он стоял и слушал, когда приблизятся к подъезду шаги неизвестного преследователя, но вместо этого услышал вкрадчивую речь:
      - Ваше величество, уж не взыщите, дозволите к вам спуститься, или вы ко мне появитесь?
      Николай растерялся и, не зная, что предпринять, нащупывал в кармане рубчатую рукоятку браунинга, чтобы в случае чего дать отпор, отплатить за страх, но слова сами явились - скорее, чем прозвучал выстрел:
      - Что вам угодно, гражданин? Или вы меня с кем-то перепутали?
      - Нет, не перепутал, ваше величество, но я хочу, чтобы вы не страшились меня, чтобы мы могли поговорить с вами без обиняков, тихо и мирно. Не бойтесь, я не принадлежу ни к какой политической группировке... мои цели совсем иные...
      Только потому, что его натуру влекло в последнее время какое-то чувство - если не отчаяния, то уж безрассудной отваги, он приказал человеку, стоящему снаружи:
      - Хорошо, заходите медленно, вытяните руки вперед, чтобы я мог убедиться в том, что вы не держите оружия.
      Они очутились нос к носу рядом со входом в старинный дом - маленький плешивый человечек и недавний император России.
      - Что значат... эти странные слова, с которыми вы обратились ко мне? строго спросил Николай.
      Но плюгавый, невзрачный мужичонка только укрылся за лукавой, лакейской длинной ухмылкой и проговорил:
      - Полноте, государь, как же можно вас не узнать? Хоть бородку бы сбрили, если инкогнито сохранить хотите. Не понимаю, право, как это вы решились на Гороховую без грима или маскировки прийти. Наверное, слишком в своей неузнаваемости уверены были, уверены в том, что раз уж комиссары покончили с царем и со всею его семьей, так и не узнают, а узнают, так не поверят. А еще, полагаю, в вас этакое царственное бесстрашие живет - плюю я на всех этих хамов - фатализм-с своего рода, да-а...
      Положение, в котором находился Николай, стоя в подъезде дома и выслушивая от незнакомого обладателя противной физиономии сущую правду, было совершенно невыносимым, нужно было что-то предпринять, иначе нервы не выдержали бы и могло произойти что-нибудь непредвиденное.
      - Ну, пойдемте хотя бы по улице, - предложил он тоже полушепотом и заметил, как заулыбался незнакомец, довольный, должно быть, тем, что начало разговора оказалось для него успешным.
      И, не произнося ни слова, они быстро пошли к набережной, потом Николай так же молча свернул направо, и скоро они уже стояли у самой кромки воды, там, где два сфинкса охраняли спуск к реке.
      - Прошу вас, назовите свое имя и объясните толком, почему в вашу голову взбрела идея назвать меня... Николаем Вторым! - сказал Николай, глубоко засовывая руки в карманы галифе и правой рукой продолжая ощупывать пистолет.
      Теперь уже незнакомец не улыбался, а смотрел на Николая с испытующей внимательностью, почти строго, будто осуждая собеседника за неуместный вопрос. Лицом он на самом деле был очень некрасив - с острым, вытянутым подбородком и очень широким лбом, оно было похоже на верхнюю часть песочных часов, - но глаза мужчины смотрели умно и проницательно, словно сообщая: "Можешь и не пытаться меня обмануть - я все о тебе знаю".
      - Ваше величество, моя фамилия Лузгин, но она, я знаю, вам ничего не скажет. А между тем я был лучшим сотрудником Особого отдела Департамента полиции, одним из первых...
      - Вы, значит, были... филером? - неприязненно посмотрел на Лузгина Николай.
      - Нет-с, с филеров я начал свою карьеру, а уж закончил-то столоначальником - в хороших чинах, значит. Уж и послужил вашему величеству знатно, от многих бед ваш престол когда-то уберечь помог, но не со всем, понятно, наш Отдел справиться мог. Слишком уж многоголова оказалась гидра революции, фигурально выражаясь. Так что вы уж меня не опасайтесь - я вашему величеству и сейчас послужить рад. Как только увидел вас на Гороховой-то, так от превеликой радости чуть чувств не лишился, хотел было по неосторожности вам здравицу пропеть, да удержался, пошел за вами следом, поелику следить за людьми когда-то считал своей обязанностью и делал это отменно. Знаю даже, куда вы этой ночью в сопровождении статного господина изволили выезжать, - до самой резиденции вас сопровождал, до тех самых пор, покуда вы из дворца кой с чем не вышли. И поверите ли вы, государь, что я чуть не плакал, когда увидел вас в новом качестве, - вот, думаю, сколь силен дух у русских монархов, неистощим энергией, мощью и способностью к борьбе. Вот только в ум взять не могу: как же вам от Екатеринбургской чеки уйти удалось? Ну, наверное, потому, что хамы эти даже убить-то человека толком не умеют, а тем более если человек этот - русский царь. Хотя, вздохнул Лузгин, - что касается родственников ваших, то здесь такого не скажешь...
      Николай насторожился, схватил Лузгина за плечо, и тот не отстранился, будто считал жест "его величества" оправданным и допустимым.
      - Какие родственники? Чего не скажешь? Извольте-ка прояснить суть дела.
      Лузгин с миной вины и укоризны покачал своей конусовидной головой:
      - Ба-ба-ба, ваше величество, а я-то полагал, что вы лучше меня обо всем знаете. Да разве не ведомо вам, что в Алапаевске случилось?
      - Нет, ничего не слышал! - Николай ждал ответа и боялся его. - Что же произошло в этом... Алапаевске?
      - Да как же, сестрица вашей супруги, великая княгиня Елизавета Федоровна, дядя ваш, великий князь Сергей Михайлович, Иоанн, Константин и Игорь, великие князья, князь Палий, все там кончину мученическую и приняли вскоре после того, как ваша казнь якобы состоялась. Из верных источников узнал, из самых верных. И о вашей смерти оттуда же...
      - А с Мишей, с Михаилом Александровичем, братом моим, что случилось? задыхаясь, дергая за ворот кителя, спросил Николай.
      Лузгин конфузливо посмотрел на свои ногти, стесняясь дать прямой ответ, - щадил Николая.
      - Так ведь тоже почил, приняв мученическую смерть. Казнен-с ваш братец, государь.
      С минуту Николай глотал невский воздух жадно, взахлеб, отвернувшись от Лузгина. Потом, проведя рукой по влажным глазам, дрожащим голосом сказал:
      - Но это жестокие палачи, бесчеловечные изверги! Ну пусть я во всем виноват, так судите меня, а зачем же вместо меня казнить брата, моих близких и дальних родственников! Бессмысленно по своей кровавой жестокости! И это революционеры, строители нового общества!
      - Нет, ваше величество, отличайте революционеров от тех, кто решил белую кость русского народа косой смерти скосить, расправиться со всей фамилией многовековых правителей Руси! Здесь задача иная, иная. Но вот вас-то Казанская Богоматерь своим покровом укрыла - благо-то какое! И семью вашу тоже, и наследника.
      - Всех, - кивнул Николай, нахмурясь и глядя на серо-розовый гранит плит.
      - Только вы, ваше величество, уж обороните себя сами-то, - продолжал говорить Лузгин, заглядывая в глаза Николаю, точно верная собака. - Не ровен час, встретит вас на улице кто-нибудь из старых, кто вас хорошо знал, да и донесет по сребролюбию на Гороховую, а вы ведь нам ещё могли бы пригодиться. Или хотите за границу скоренько уехать?
      - Пока не знаю, - сказал Николай, а внимание его уже уцепилось за фразу Лузгина. - А кто это "вы" и для чего я мог бы вам пригодиться? Монархию восстановить хотите?
      Лузгин потупился, улыбнулся хитровато-смущенной улыбкой:
      - Да, собственно, я пока только об одном себе сказать могу. Представляю собой, так сказать, начало тайной организации, устроенной по понятиям, выработанным мною ещё тогда, как я с революционерами боролся: вхожу в осторожные сношения с чекистами, кой-чем плачу, выведываю многое, а заодно имею интересный такой архивчик, составленный мною ещё в давние поры. Ведь я сердцем чуял, что как ни лови бунтовщиков, а смута все же будет. Знал я еще, что смутьяны победят и станут потом правителями государства. Но на многих революционеров мы в Отделе нашем ещё в старые поры наложили узду - привлекли их на нашу тайную службу, и работали эти преобразователи устоев на два дома, этакие слуги двух господ были. И вот сумел я многие документы, изобличающие каверзное поведение этих деятелей, с собой забрать да хорошенько их припрятать. Если нужно будет, поднимем с вами такую бучу, что все их нынешние представители власти вцепятся друг другу в глотки. Но это лишь одна сторона моего дела. Занимаюсь я и тем, что свожу знакомство с работниками советских и карательных красных органов, от которых черпаю нужные мне сведения о махинациях и разных лихоимствах, чинимых работниками Совдепов и чеки. Колокол ударит, и закипят в моем котле такие козни, что взорвется тот котел и погребет под своими обломками всех Троцких, Урицких, Апфельбаумов и прочих Розенблюмов. Мне ж для успешной деятельности не хватает самой малости. Как думаете, какой?
      - Право, не хочу вдаваться в детали всех ваших устремлений, если даже они и возведут меня на трон. Вы ведь этого хотите в итоге? - с неприязнью отвечал Николай.
      - Ну конечно! - замечая неприязнь, но ничуть не конфузясь, воскликнул Лузгин. - А раз именно ваше величество я и вижу единственным законным претендентом на престол, то уж смело спешу обратиться к вам за посильным содействием. Мне, собственно, не хватает капиталов, чтобы не то чтобы платить за информацию, а для угощений: ведь нужно с человечком посидеть да потолковать о том о сем, а на столе по нынешнему времени негусто. Впрочем, и прямую взятку тоже порой в лапу сунуть приходится, но чваниться этим не нужно, коль цель вполне оправдывает эти, мягко говоря, некомильфотные средства. Вот и прошу вас, батюшка-государь, посодействуйте, дайте казны, а уж за мной дело не станет. И ещё раз советую вам: поберегите себя, измените внешность - ну, там, очки наденьте, сбрейте бороду, короче, станьте таким вот сфинксом до поры до времени.
      И Лузгин со смешком небрежно кивнул подбородком в сторону каменного изваяния, возвышавшегося над ними, а потом с ещё большим лукавством на лице добавил:
      - А что? Ведь это, если не путаю, тоже царь в сфинксе изображен - то ли Аменемхет, то ли Аменхотеп. Вот и вы будете каменным до пробития колокола, набата, таинственным таким идолищем будете, а я напротив вас тоже каменным стоять буду. И станем мы друг дружке в глаза глядеть, ибо только мы одни и будем хранителями нашей тайны. Ну так согласны выделить малую толику? Я ведь прекрасно знаю, что вы в Царское не ради воспоминаний и чистого воздуха ездили, - была у вас там немалая нужда...
      Николай, слушавший какую-то юродствующую, но в то же время уверенную речь Лузгина попеременно то с негодованием, то с отвращением, то со страхом, а то и с недоумением, глядя на то, как менял форму его кривоватый рот, твердо сказал:
      - А ступайте-ка вы, сударь, от меня подальше! Я филеров-то и раньше не жаловал, а теперь, когда ко мне подходят сыщики-мздоимцы, и тем паче с ними дел иметь не желаю!
      Николай отчего-то думал, что Лузгин не обидится, а поэтому и говорил так прямо, грубо, но оказалось, что человек с головой-конусом вдруг как-то съежился, став едва не карликом, сморщился, нервно провел рукой по лицу и сказал с укоризной:
      - Зря вы так, государь-батюшка. Не много-то вы таких, как я, радетелей за свои интересы найдете. Какой уж там мздоимец? Просто уж как могу, какой талант мне Бог дал, тако и стою за престол монарший. Вы уж простите, что я кудряво на эту тему выражаюсь, - иначе не могу-с.
      - Скажите лучше, Лузгин, - мелькнула вдруг у Николая быстрая, как электрический разряд, мысль, - а кто в Петрограде... главный чекист?
      Лузгин с осуждающим недоумением развел руками:
      - Значит, вы, государь, прямо с корабля да и на бал пожаловали, небось недавно в Питере, раз не знаете, кто такой важной для большевистского дела когортой рьяных псов заведует?
      - Точно, я лишь вчера утром с поезда сошел.
      - Ну так знайте, ваше величество, - делами всей Петроградской Чрезвычайной комиссии управляет Моисей Соломоныч Урицкий, руки которого уж выше локтя кровью русских людей залиты.
      И Лузгин, на сознание которого словно подействовали его собственные слова, добавил, просительно глядя на Николая:
      - Так станем двумя сфинксами друг напротив друга? Пожалуете денег? Да ведь я вам потом за каждую копейку отчет дать смогу, зато какое дело с вами завернуть сможем!
      - Нет, исключено, - безо всякого сомнения в голосе сказал Николай. Ваши методы мне... не подходят, извините. Только прошу вас, скажите: этот Урицкий, конечно, на Гороховой свою приемную имеет?
      Лузгин, изображая на лице удовольствие от того, что государь хоть в такой малости нуждается в его знаниях, охотно ответил:
      - Нет-с, не на Гороховой, хотя и туда Моисей Соломоныч частенько наведывается. В основном же держит присутствие на Дворцовой площади, в здании бывшего министерства иностранных дел, подъезд девятый. А вам, государь-батюшка, ради какого интереса это надобно? Уж не за своих ли милых родственничков... расквитаться надумали?
      - А вам-то какое дело? - нескрываемо грубо спросил Николай, выхватывая из кармана портсигар.
      - Да так, знаете ли, - заегозил Лузгин. - Вдруг вы под горячую-то руку пойдете да и... в общем, дерзкий поступок совершите. Вас арестуют, немедленно казнят, а я, косвенный виновник случившегося, буду каяться потом всю жизнь, что дорогого монарха на верную гибель невольно направил. Вот вы пистолетик, я сразу заметил, в кармане своем все вертели, терли, все ждали, когда я вам дам повод себя убить. Но я, простите, хитрее вас - повод такой давать не стал, поостерегся, нужный с вами тон разговора нашел.
      Николай, опасаясь Лузгина с каждой минутой все больше, боясь его иезуитской наблюдательности, изощренного ума и знания людей, глухо сказал:
      - Не волнуйтесь, если уж мне в голову фантазия взбредет Урицкого жизни лишить, мстя за брата и за всех других, то я своими руками делать это не намерен - куплю палача. Уж не сумасшедший ли вы, раз предположили, что Романов до убийства какого-то еврея снизойдет?
      - Ах, что вы, что вы, - всплеснул руками Лузгин и сделал полупоклон. Я такой мысли и не допускал. Ну а если вы все-таки, великий государь, припомните о рабе своем, о Лузгине, то разыскать меня возможно будет на Вознесенском, номер пять, в шестнадцатой квартире.
      - Навряд ли вы мне понадобитесь, господин Лузгин, - с холодной небрежностью сказал Николай и отвернулся в сторону Невы. Он слышал, как поднимался по ступенькам человек с головой-воронкой, и думал, до какой степени падения дошел он, если бывшая ищейка - ненавистный тип - предлагает ему руку для сотрудничества. Он смотрел на распестренную медными бликами воду, и в ряби невской волны одно за другим всплывали, возникая лишь на мгновение, лица убиенных большевиками родичей.
      "Нет, - с тихой яростью подумал он, - не наймит должен мстить за вас, а законный вершитель возмездия! Я, только я встану на этот путь, и пусть уж судят меня потомки".
      Николай, словно притянутый чьим-то властным желанием, поднял голову и увидел сфинкса. Его лицо было немым, каким-то безглазым, будто ему за четыре, а то и за пять тысяч лет существования уже надоело смотреть на страдания мира. Борода была отбита, и вдруг Романов вспомнил то, что советовал ему Лузгин.
      "Да, верно, я тоже стану сфинксом, раз уже не могу быть царем! Для чего испытывать судьбу, ведь я нужен именно живой не только своей семье, будущей России, но и самому себе. Если уж меня Лузгин узнал, то и другие узнают, и тогда мне не ждать пощады от тех, кто уже приговорил меня к смерти. Меня и моих родных. Но ведь я тоже вправе вершить суд и исполнять приговоры. Я отказался от высшей власти только потому, что хотел добра России, моей России, а коль отказ от короны на самом деле привел к противоположным результатам и моя держава лежит в разорении, поглощена злом, то я имею полное право вернуть себе высшую власть, право карать и миловать. Но сейчас судьей и палачом придется стать лишь мне одному..."
      И Николай, бросив в воду недокуренную папиросу, поднялся на набережную и быстро зашагал в сторону своего дома, где, раздражаемый возней своих домочадцев, успевших обжить жилище, стал с нетерпением ждать прихода Томашевского, лихорадочно обдумывая план действий. Но час шел за часом, и Романов, не обращая внимания на вопросы жены, быстро вышел из квартиры неузнаваемо преображенный, изрядно помолодевший, - борода, с которой он не расставался с тех самых пор, когда она начала расти, теперь не закрывала нижнюю часть лица бывшего монарха. Лишь усы изящно оттеняли верхнюю губу. И Александра Федоровна, успевшая заметить эти изменения, наконец осознала, что из квартиры выходил не её супруг, а совершенно чужой, незнакомый человек.
      * * *
      Царь Николай Второй курил папиросы, но пил мало - одну и ту же бутылку вина ему могли подавать к обеду, обычно простому по ассортименту блюд, несколько дней подряд, правда, ходили слухи, что Николай, подобно своему отцу, был склонен к алкоголизму, о чем якобы свидетельствовали и мешки под глазами. Однако хорошо знавшие царя обращали внимание на то, что они имели свойство увеличиваться, когда он переутомлялся, работая с государственными бумагами.
      Даже императоры не склонны к одному лишь потребительству - желание творить присуще и им, а поэтому фотографические аппараты, которые имелись у всех членов императорской фамилии, доставляли им радость видеть то, что выходило непосредственно из-под "августейших" рук. Сам Николай с увлечением возился в своей лаборатории, проявляя пластинки и наклеивая потом снимки, сделанные в каждой из поездок, в семейные альбомы, которых со временем скопилось немало. А иногда он, подобно Петру Великому, столярничал. Переезжая же из дворца во дворец, сам снимал со стен любимые картины, собственноручно паковал багаж, составляя реестры вещей. На новом месте все сам и распаковывал, расставлял и вешал картины на стены.
      Кабинет царя в Александровском дворце был обставлен по моде рубежа веков - в стиле модерн, - где этому стилю отвечали и вещи из бронзы, и мебель, и обои, но собственно антиквариатом император особенно никогда не интересовался - все было одностилевым, призванным скорее создавать уют, чем тешить глаз знатока и коллекционера: удобная мебель - модернизированный чипендейл и будуарный модерн, огромный бильярд, станок с киями, угловой диван с полкой, на которой громоздилось фарфоровое зверье. Книжные полки, а на них Четьи-Минеи, Жития святых в роскошных переплетах, прекрасно изданные фолианты по истории. Немало беллетристики, среди российских литераторов Чехов, которого Николай любил, Горбунов и Мережковский, Салтыков-Щедрин и Гоголь - вкусы государя все же склонялись в пользу сатирическо-юмористической литературы.
      Нет, большим книгочеем он не был, но чтение все же доставляло царю немало радости. Особенно он любил читать вслух в интимном семейном кругу, и читал он, следует заметить, с большим искусством. Но не скрывалось ли за этим увлечением очень потаенное, скрытое желание подняться через чтение до автора произведения, уважаемого и... недосягаемого? Ведь чтец, вольно или невольно, замечая удовольствие слушателей, пожинает лавры за двоих: свои и автора произведения.
      Чаще всего Николай носил офицерский френч, на что ему давало официальное право присвоенное царю воинское звание, но императора можно было увидеть и в импозантной форме собственного его императорского величества конвоя, в мундирах многих полков, шефом которых он являлся, а на яхте "Штандарт" Николай появлялся в белом кителе морского офицера, как и на встречах с другими моряками. В тесной дружеской компании он мог быть в широких шароварах и малиновой рубашке, этаким веселым малым. Он, император, вознесенный судьбой над всеми, пытался "сливаться" с подданными при помощи такой вот костюмированной мимикрии, конформировал через это как бы до полной личной неразличимости, оставляя за собой право, когда необходимо, облечься в горностаевую мантию и возложить на голову бриллиантовую корону.
      Царь любил русскую оперу, но уважал и Вагнера. А порой в Александровском дворце устраивались концерты, приезжал сам Шаляпин. Большое удовольствие царь получал от оркестра балалаечников, от песен и плясок казаков, и как-то раз он при этом сказал: "Кровь так и ходит! Все бы сокрушил, кажется, глядя на них".
      Он был корректен и даже ласков в отношениях с прислугой, и во дворце для челяди на Новый год и Рождество устраивалась елка самими членами царской семьи, всегда с подарками. Особая елка ставилась для придворных, для нижних чинов конвоя. А на Пасху Николай Александрович выходил христосоваться со всеми - в течение нескольких часов императору приходилось целоваться с беспрерывной вереницей тех, кто пришел поздравить государя: с придворными, депутатами, дворцовыми служителями. Александра Федоровна не целовалась - по заведенному этикету целовали руку ей. При этом все одаривались, и обычным подарком при этом служили пасхальные яйца из драгоценных металлов или уральских самоцветов. Христосуясь более чем с тремя тысячами подданных, царь обходил лишь агентов охраны - к церемонии они не допускались.
      Ступень девятая
      КАЗНЬ ПАЛАЧА
      Когда Николай Александрович, не дождавшись Томашевского, выбежал из квартиры, его снова повлекла какая-то необоримая сила в сторону Невы, только теперь он, дойдя до набережной, быстро свернул налево, в сторону университета, и стремительно направился к Дворцовому мосту.
      "Как я мог решиться совершить это сегодня, не разузнав хорошенько, какая охрана у этого Урицкого, когда он приходит на службу, есть ли у него особо заведенные часы для приема? Или я что же, самоубийца, и кровью одного председателя Петроградской Чрезвычайки хочу искупить всю пролитую большевиками кровь? Нет, я буду действовать как судья и палач, но стану неуловимым, точно мадридский или венецианский наемный убийца, ибо не могу рисковать успехом восстановления монархии в России во имя примитивной мести".
      Так думал Николай, торопясь перейти Дворцовый мост, и если бы его заставили ответить на вопрос: "Кто вы сейчас, кого вы ощущаете в данный момент в себе - царя, мстителя или охотника, стремящегося умело, быстро, безопасно завладеть добычей?" - то внутренний голос непременно подсказал бы: "Конечно, охотника в тебе куда больше, чем царя или мстителя".
      Он прошел мимо фасада Зимнего дворца, затейливая лепнина которого, стройность колонн, изысканность деталей, так нравившиеся ему когда-то, теперь представлялись какой-то злой насмешкой архитектора. Поскорее отвернулся и прошел, глядя в сторону Адмиралтейства.
      Дворцовую площадь пересекал в волнении. Как часто здесь собирался народ, его народ, а он, государь, с балкона приветствовал коленопреклоненных подданных. Теперь же он шел через брусчатку, сухую, звонкую, туда, где свил гнездо один из главных его врагов, не постеснявшийся устроить свою контору напротив резиденции монарха.
      Вошел в подъезд, который, к его удивлению, никем не охранялся. Правда, два красноармейца дежурили внутри, и Николай спросил у них, изображая на своем лице заискивающую улыбку:
      - Товарищи, а гражданин Урицкий здесь... бывает?
      - А что нужно, братец? - перебросив винтовку с руки на руку, спросил один красноармеец, как видно, старший, - рябой бородач.