Кошмарик с удовольствием шмыгнул своим остреньким носом:
      - Ага, догадливый ты, товар. Только какой товар, ни в жисть не допетришь...
      - Рыбу? Грибы? - попытался угадать Володя.
      - Дурилка ты! - хмыкнул снисходительно Кошмарик. - Какие в это время грибы? Правда, я и в мае строчки да сморчки на четвертак в день собирал, но сейчас ты соврал.
      - Ну а для чего же? - предвкушая занимательный ответ, спросил Володя и не ошибся.
      - Змей иду ловить, - как можно равнодушней сказал Кошмарик и растопырил мешок, как видно для того, чтобы посмотреть, войдут ли в него все пойманные им рептилии.
      - А для чего же... змей? - очень удивился Володя, сразу представив в воображении этих гадких и опасных животных.
      - Как для чего? - с торжеством победителя во взоре воскликнул Кошмарик. - У нас в больнице их по полсотни рубликов за штуку принимают для яда на лекарства. За длинную змею даже накидывают два червонца. Навар отличный!
      - Значит... ты ядовитых змей идешь ловить? - задал Володя наивный вопрос, и Кошмарик теперь уже совсем рассмеялся, хлопнув себя мешком по ноге:
      - Ну, ты даешь! Конечно, ядовитых! Гадюк! - И с уничтожающим презрением посмотрел на Володю: - Ты, парень, вижу, в жизни ни черта лысого не понимаешь. Хочешь научу баксы заколачивать? Всю жизнь благодарен будешь.
      Хоть и не знал Володя, что значит "баксы заколачивать", но смотрел на Кошмарика с чувством уважения и даже зависти и был уверен в том, что этот белобрысый паренек на самом деле может научить его чему-то очень полезному. И он ответил:
      - Да, очень хочу, научи, пожалуйста. Мне, кстати, деньги тоже не помешают.
      - Они только дуракам мешают, - хмуро пробурчал Кошмарик. - Ну, ладно, беру тебя в свои ученики. Сейчас пойдем с тобой гадюк ловить - вдвоем сподручней. Штук пять наловим - три сотни у нас, считай, в кармане. Поровну поделим.
      У Володи заколотилось сердце. Нет, не от перспективы заработать половину от трехсот рублей, а от чувства опасности, ждавшей его, которое требовалось преодолеть. Так неожиданно явился случай, где он снова мог себя проверить: трус ли он или же смелый человек?
      - Ну, так ты идешь? - сурово спросил Кошмарик.
      - А как же! - быстро ответил Володя, постаравшись улыбнуться, но улыбка получилась кривой и невеселой, как у жующего лимон. - А что я должен делать?
      - Слушаться меня, это во-первых. Вначале рогатки вырежем. У тебя нож-то есть?
      Володя не расставался с перочинным ножиком и тут же вытащил его из кармана. Неподалеку росли кусты орешника, и Кошмарик направился к ним. Выбрав палку попрямее, но с развилкой на конце, он быстро срезал её, кряхтя и пыхтя, срубил лишние сучки. Володя, подражая Леньке, сделал то же самое, и через десять минут мальчики уже были вооружены орудиями для ловли змей.
      - Как увидишь её, падлу, - объяснял Кошмарик, - тихо-тихо подходи и рогаткой голову к земле прижимай, чтоб не укусила. Она, падлюка, конечно, хвостом вилять будет, извиваться, но ты, Вовчик, не боись - хватай её за шею, а я уже наготове с мешком стоять буду. Кинул её в мешок - и баста. Я его веревкой завяжу - есть у меня веревочка. Ну, все понял?
      - Все. Чего тут не понять? Сколько раз по телевизору показывали. Куда пойдем?
      - А есть здесь одно место, на пригорочке. Там солнце хорошо печет, а змеи любят погреться, вот и нежатся на солнцепеке. Если там их не будет, к старому финскому дому пойдем. Один фундамент от него остался, и гадюки на камни забираются погреться. Их с камней ещё удобнее снимать. Я знаю - сорок штук уже поймал. Кошмарики!
      Володя, успокоенный уверенным тоном опытного змеелова, уже не чувствовал ни малейшего страха, и ему очень приятно было осознавать себя и сильным, и смелым в преддверии опасности. "Не будет там змей", - что-то едва слышно нашептывало Володе - и, странно, этот шепот и успокаивал его.
      - А к ужину я успею вернуться? - спросил "лагерник", посмотрев на часы, - до ужина оставалось полтора часа.
      - Что, похудеть боишься? - презрительно усмехнулся Кошмарик. Успеешь, недалеко отсюда.
      Володя пошел вслед за "учителем" мимо лагерных корпусов, рядом с которыми играли в волейбол или просто прогуливались их обитатели, и дорогой в его сердце радостно звенел невидимый колокольчик. "Забавляйтесь, детки малые! - поглядывал на играющих Володя. - А жить-то вы когда учиться станете? Сильными и смелыми волейбол вас, что ли, сделает? А баксы кто вас заколачивать научит? Пионервожатые или Чайковский, может быть? Рохли!"
      Они прошли всю территорию лагеря, подошли к воротам - выходить за пределы лагеря запрещалось строго-настрого, и Володя в нерешительности остановился.
      - Ну, чего ты? - повернулся к нему Кошмарик.
      - Да не разрешают нам... - робко произнес Володя.
      И Ленька почти рассвирепел:
      - У-у-у, "лагерник"! Связался я с тобой! Привыкли, как шавки, привязанными жить! Ну, черт с тобой, я один за змеями пойду!
      И Володе вдруг стало до слез обидно: "А чего это я?! Не человек, что ли? Заключенный?! Нет, плевал я на запреты ваши!" И вслух сказал:
      - Постой, иду, - и смело вышел за ворота.
      Они ещё шли минут семь или десять по лесной дороге, где по обеим сторонам высились огромные сосны, и теперь Володя ощущал дурманящий запах хвои, наслаждался пением птиц, любовался лесом, любуясь вместе с тем самим собой, переступившим черту зависимости от несимпатичных ему людей, обязанностей, правил.
      - Здесь давай поднимемся, - приказал Кошмарик, когда вдруг лес поредел и направо вырос пригорок, подножие которого было завалено огромными валунами. - Только тихо поднимайся, чтобы не вспугнуть...
      Вдруг, неизвестно почему, счастливое настроение Володи сменилось на тревожное, будто кто захлопнул окошко, через которое врывался в его сердце ветерок свободы. Появилось даже что-то похожее на страх, и подниматься на пригорок совсем не хотелось. Но Володя с палкой наперевес, подобно воину, штурмующему крепостную стену, полез на пригорок, свободный от деревьев и согреваемый июньским солнцем.
      Первое, что увидел Володя на просторной полянке, расположенной на вершине пригорка, были не змеи, а ландыши. Их росло здесь так много, что вся полянка казалась лоснящейся от блеска их упругих, блестящих листьев. Как видно, стояла та самая пора, когда ландышам пришло время цвести, и тонкие стебелечки их цветов даже склонялись к земле под тяжестью раскрывшихся белых колокольчиков. Володя почувствовал даже запах ландышей, так нравившийся ему обычно, любимый и его мамой.
      "Вот бы нарвать для неё букетик!" - подумал он некстати, а Кошмарик, стоявший рядом, негромко сказал ему на ухо:
      - Если змей не будет, ландышей нарвем. Навар плохой, конечно, но по червонцу сделаем. Кошмарики!
      - Ага! - согласился Володя, будто ему очень хотелось получить червонец.
      - Ну а теперь - смотри в оба, - шепнул Кошмарик. - Вперед иди, здесь змеи греются. Голову, голову ей к земле прижмешь, и порядок!
      Володя, не удивляясь тому, что "учитель" послал его вперед, а сам следовал за ним с мешком наготове, с трудом передвигая ноги, ставшие почему-то непослушными, как протезы, пошел по поляне. Он шел, согнувшись, внимательно приглядываясь к земле, шел, не замечая, что топчет прекрасные цветы. Казалось, сердце Володи перестало биться и весь он ушел взглядом в зеленый ковер цветов, меж листьев которых пряталась опасность.
      - Смотри, смотри, ползет! - сокрушенно воскликнул вдруг Кошмарик, указывая рукой на колышащиеся ландыши в стороне от Володи. - У-у, растяпа! Зеньки-то протри, не видишь ни черта! Вот, пять червонцев уползло!
      - Что же делать? - чувствуя свою вину, повернулся к "учителю" Володя.
      - Как что?! Дальше идти! Да по сторонам внимательней гляди. Топаешь, как слон индийский.
      Володя не стал выяснять, почему же он топает именно как индийский слон, и пошел дальше. И тут он почувствовал, как колотилось его сердце и противно ныл живот. "Может, распугать их поскорей, - мелькнуло в голове. Ну что приятного в ловле змей? Змей я, что ли, не видал?" Но он все же шел и шел вперед, пригибаясь к земле.
      Вдруг какой-то задавленный шепот Кошмарика остановил его:
      - В-о-о-н, та-а-ам, та-а-ам... - и протянутая в сторону рука "учителя".
      Володя повернул голову и поначалу не увидел ничего, но, приглядевшись повнимательней, он рассмотрел на пятачке, свободном от цветов, какой-то коричневый, почти черный предмет, напоминавший обрубок резинового шланга, свернутый кольцом. Но у шланга вдруг приподнялся один конец, потом он выпрямился и, плавно, изящно изгибаясь, пополз в сторону от мальчиков.
      - Давай, давай, лови ее! Уползет! - отчаянно зашептал Кошмарик. Рогаткой, рогаткой прижимай!
      Володя, забыв про страх и испытывая теперь один лишь охотничий азарт, стараясь не упустить змею из виду, осторожно пошел за ней следом. Ландыши порой совершенно скрывали её под своими широкими листьями, но Володя все же видел коричневое извивающееся тело гадюки. Палку с рогаткой он уже поднес к самой земле, выжидая лишь удобный момент, чтобы прищемить развилиной крошечную голову змеи.
      - Прижимай рогаткой, прижимай! - чуть не плакал Кошмарик, видя, что гадюка уползает.
      И вот Володя, дождавшись того момента, когда змея оказалась на небольшом пространстве, лишенном цветов, сделал выпад палкой, молниеносный и точный. Коричневое, блестящее тело змеи, сворачиваясь петлями, кольцами, стало биться в тщетной попытке освободиться из ловушки. Ее хвост обвивался вокруг палки, сильное, гибкое, какое-то безобразно-прекрасное тело рыло песок, а Володя словно в столбняке прижимал змею к земле, смотрел на ужасный танец гадюки с широко раскрытыми от страха и изумления глазами и не мог пошевелиться. Страшнее всего выглядела голова змеи с узкими злыми глазами и широко растворяющимся ртом, из которого, подобно маленькой змее, выскакивал и снова скрывался острый и тонкий язык.
      - Ну, что же ты стоишь? - спросил Кошмарик недовольно. - Я уж мешок держу. Нагибайся, бери её левой рукой за шею, только кости не сломай со страху и в мешок ко мне кидай. Давай!
      Легко было сказать "давай" - куда труднее оказалось совершить описанное Кошмариком действие. "Надо, надо взять!" - скомандовал внутри Володи кто-то могучий, приказу которого нельзя было не подчиниться, хотя вид извивающейся змеи внушал ему одно лишь отвращение и ужас. Однако пойти на поводу у страха Володя не мог.
      Продолжая правой рукой нажимать на палку, он стал нагибаться, протягивая к голове змеи свою левую руку. Вот Володя взялся пальцами за шею гадюки, с отвращением ощутив холодную и какую-то очень жесткую кожу змеи, и уже хотел было убрать рогатку, чтобы можно было поднять гада, но тут произошло то, на что змеелов совсем не рассчитывал и чего не ожидал. Плоская голова змеи со злобной, хищной мордой вдруг выскользнула из-под рогатки, резко повернулась к Володиной руке, и мальчик перед тем, как испытал резкую боль в пальце, ещё успел заметить разведенные челюсти какой-то необыкновенно огромной пасти с двумя большими и острыми, как гвозди, зубами.
      - А-а-а!! - прокричал Володя дико и так громко, что сам испугался этого крика, показавшегося ему чужим, потому что так он не кричал никогда в жизни. Нет, кричал он скорее не от боли, а от страха, подсказанного ему, должно быть, самыми глубинами природы человека, всю историю свою боявшегося и ненавидевшего змей.
      И в то время, как гадюка, шурша в ландышах, уползала подальше от тех, кто решил подзаработать на её яде, Володя круглыми от ужаса глазами смотрел на мизинец левой руки, на подушечке которого из двух круглых ранок проступили капли темной густой крови.
      - Что, укусила?! - подскочил к Володе Кошмарик, огорченный в первую очередь тем, что и другие пять червонцев уползли.
      Но Володя, словно лишившись дара речи, стоял, как истукан, и все смотрел на мизинец, начинавший между тем становиться отчего-то толще.
      - Так и есть, цапнула! - воскликнул Кошмарик. - Ну и кошмарики с тобой, "лагерник"! Давай, давай, что-то делать надо! Сейчас я яд отсасывать буду! Сейчас, сейчас!
      Но Ленька почему-то яд отсасывать не стал, а вместо этого достал из кармана ножик, быстро его раскрыл, схватил Володю за руку.
      - Чего ты?! - взвизгнул Володя, увидев нож.
      - Как чего? Палец резать буду! Лучше уж палец, чем всю руку! Подумаешь, мизинец! Давай оттяпаю, зато жив будешь!
      - Уйди ты!! - вскрикнул Володя ещё громче и уже со слезами, продолжая смотреть на палец, покрасневший и распухший. Он понимал, что нужно было бежать скорее к лагерю в медчасть, но ноги были точно припаяны к земле.
      Вместо ножа в руках Кошмарика появились спички.
      - Не хошь резать, давай огнем прижжем, а то помрешь от яда!
      Володя, конечно, слышал о том, что змеиные укусы прижигаются, но жечь свою руку было страшновато. Однако сквозь слезы он сказал, понимая необходимость этого средства:
      - Жги!
      Кошмарик дрожащими пальцами зажег спичку, поднес огонь к одной из ранок на пальце, но едва пламя коснулось Володиной кожи, как он вскрикнул от боли, не вытерпев жжения.
      - Не надо! Не надо! Перетяни мне лучше палец платком - я слышал, что это яд задерживает.
      - А где платок? - спросил Кошмарик. - Не было у меня платков отродясь. Веревкой палец тебе перевяжу. Кошмарики!
      И хоть у Володи был платок, но веревка на самом деле казалась более подходящей, и скоро стянутый у основания Володин палец напоминал своим видом сардельку, толстенькую, с туго натянутой кожей.
      - Все, в лагерь теперь бежим! - приказал "учитель". - Свяжешься с "лагерниками", так не оберешься!..
      И мальчики, оставив полянку с измятыми ландышами, быстро пошли к лагерю, и Володя дорогой уже не замечал ни дурманящего запаха хвои, ни заливистого пения птиц, ни могучих, величавых сосен.
      ГЛАВА 3
      ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ
      - Будут допрашивать, где укусила змея, говори, что на территории лагерной случилось это, - строго посоветовал Кошмарик, когда они оказались в лагерных пределах. - А то выпрут тебя отсюда в два счета, вякнуть не успеешь.
      - Хорошо, скажу, - согласился Володя.
      Ему на самом деле было страшно подумать о том, что его могут отправить в город. Он представил огорченное, возможно, плачущее лицо матери, надеявшейся на то, что хоть в лагере под присмотром воспитателей с ним не случится ничего страшного. А тут... Но не только это пугало Володю - его рука болела уже до самого локтя, была какой-то тяжелой, словно онемевшей, зубы стучали, точно он температурил, язык был сухим, а лицо, напротив, покрылось холодным потом. "А если я умру! - с ужасом подумал Володя. - Как же тогда?.." Но свою смерть ему представить не удалось... Однако на душе было так гадко и мерзко, что слезы поневоле наворачивались на его глазах.
      - Ну, сам теперь иди, - сказал Кошмарик, когда подходили к корпусам и уже показались стайки пионеров. - А то сразу заподозрят, что ты со мной бродил. Меня уж знают тут...
      И Володя, не удивившись тому, что Кошмарик его покидает, сказал "ага" и двинул к своему коттеджу.
      Отряд уже собирался идти на ужин. Мальчики и девочки собрались кучей и что-то обсуждали. Металась туда-сюда ковбойская шляпа Чайковского, а молоденькая Ольга Васильевна, пионервожатая, звонким голосом кричала:
      - Из привезенных из города продуктов в столовую ничего не брать! Там всего достаточно!
      "Почему же не брать?" - ни с того ни с сего подумал Володя и направился прямо к Петру Ильичу.
      - Климов! Климов! - то ли с радостью, то ли с угрозой прокричал Чайковский, увидев Володю. - Ну где тебя носит?! Тебя одного и ждем. - Но, увидев бледное лицо мальчика, он испугался: - Что, что с тобой? Ты заболел? Скажи, живот болит? Ты ягоды какие-нибудь ел? - И его противные моржовые усы двигались при этом.
      - Нет, - слабым голосом произнес Володя, - меня гадюка укусила, - и показал свой толстый, как сарделька, палец, с которого свисали длинные концы веревки, предназначавшейся Кошмариком для завязывания мешка с ползуще-шипящими червонцами.
      И то ли яд змеи был таким сильным, то ли Володя перенервничал, но в глазах у него вдруг потемнело, в ушах раздался мелодичный звон и чей-то голос сказал с укоризной: "Связался я с лагерником! Эхма!" - и Володя рухнул на вовремя подставленные руки Чайковского.
      Что было потом, Володя, конечно, не знал. Поднялся переполох. Перепуганный насмерть Чайковский, все время твердивший: "Что ж теперь будет! Что ж теперь будет!" - довольно ловко стал делать змеелову искусственное дыхание, а скоро явились и носилки из изолятора. Володю уложили на них и понесли в санчасть. Там он и пришел в себя, и ему давали какие-то лекарства, давали много пить, возились с укушенной рукой, промывая чем-то ранки. В общем открытие второй смены в лагере ознаменовалось событием довольно чрезвычайным, напугавшим дирекцию и воспитателей.
      Володю хотели было сразу везти в город, но тотчас передумали: в медчасти оказались средства лечения укушенных гадюкой (о том, что змей вокруг полным-полно, давно уж знали) и главврачиха заявила, что летального исхода не предвидится и даже похвалила Володю за то, что он сообразил перетянуть веревкой палец.
      Через пару дней его уже не лихорадило и начал спадать отек с руки, и именно тогда, когда он стал верить в то, что на самом деле будет жить, в его голову потихоньку начали проникать мысли и оценки своего поведения там, на змеином пригорке. Эти мысли вначале небольно пощипывали его самолюбие, а потом принялись нестерпимо жалить его гордость. Оказывалось, что повторилась старая история: он боялся.
      Вроде бы Володя делал все, что с виду могло выказать его хладнокровие и решительность, но он не мог обманывать свою совесть, потому что отлично помнил ощущение леденящего страха, даже ужаса не только при виде змеи, но всего лишь в ожидании встречи с ней. "Что ж с того, - думал он, - что я не побежал, не отказался ловить змею, погнался за ней и даже поймал? Хоть и делал я все это, но ведь боялся, боялся! Выходит, я трус, такой, каким был и раньше, и не становлюсь смелее". И ещё Володя никак не мог простить себе те слезы обиды, горечи, боли и страха за себя, что лились из его глаз там, на змеином пригорке.
      Несмотря на душевные муки и терзания, что точили Володино сердце, в изоляторе ему было хорошо. Никто не занудствовал, не приставал к нему с приказаниями, наставлениями. Володя лежал в палате совсем один, потому что ещё никто из "лагерников" не успел заболеть. Через три дня, впрочем, и он почувствовал себя совсем здоровым, и по его просьбе ему доставили "Квентина Дорварда", привезенного из города. Полеживал и почитывал себе...
      А за один день до выписки пришел в палату Петр Ильич, сел на табуретку, похлопывал себя по коленям, желая казаться веселым. Порасспросил о самочувствии, а под конец сказал:
      - Знаешь, Климов, ты, конечно, индивидуальность, сразу видно, но коллектив игнорировать не нужно. Общество обычно не прощает тех, кто высоко возносится.
      Володя отчего-то покраснел:
      - Я никого не игнорирую и не возношусь.
      - Брось! Я ещё дорогой, в поезде раскусил тебя. Сидишь в сторонке, на всех тебе наплевать, ни с кем знаться не хочешь. Скажи, пришел ли кто-нибудь навестить тебя, пока ты здесь лежишь?
      - Нет, никто не пришел, - ответил Володя, которому не нравился разговор.
      - Ну вот, видишь. А я тебе как воспитатель совет дам: если и есть у тебя о себе такое мнение, что ты, дескать, умнее или лучше всех, то держи его при себе, прячь подальше, а то наживешь ты с этим самомнением одни лишь неприятности. Человек ведь любит, когда с ним, как с равным, себя ведут, и выскочек и задавак не выносит. Будь ты как все - одна лишь польза для тебя получится.
      Володя слушал советы Чайковского и его едва не тошнило от них. Еще противнее казались мальчику моржовые усы воспитателя, этот вкрадчивый голос, голос подхалима, предателя, труса.
      - Я буду тем, какой есть, - ответил твердо Володя. - И наплевать мне на ваш коллектив!
      Чайковский, не ожидавший такого ответа, с минуту молчал, подыскивая реплику весомую, способную сломить непокорство подопечного. Но вместо того, чтобы возразить Володе, он вдруг спросил коротко и сухо:
      - Тебя, между прочим, где змея-то укусила?
      Володя вспомнил наставление Кошмарика не признаваться в том, что выходил за пределы лагеря, хотел было соврать, сказав, что змея ужалила его неподалеку, когда он собирался поднять с земли красивую шишку, но сказал вдруг совсем другое. "Ладно, пускай отправляют в город! - подумал он. Врать не буду!" И сказал:
      - А есть один пригорочек... Если от лагерных ворот по дорожке топать, то в километре будет. Мы туда с Кошмариком пошли с мешком, змей ловить хотели, чтобы баксы сделать. Вот такие дела...
      Володя ждал, что это откровенное признание тут же вызовет у Чайковского гнев, и он сразу же пообещает выгнать его из лагеря, но Петр Ильич только усмехнулся:
      - Баксы делать! А ещё из интеллигентной семьи! У тебя ведь мама кандидат наук, я слышал?
      - Да, кандидат, но семья наша не очень-то интеллигентная. Отец работяга, кузнец простой. Так что зря удивляетесь... - сказал Володя как-то очень зло, и Чайковский тут же поднялся:
      - Ладно, долеживай и в отряд возвращайся. Врач, между прочим, заметил, что ты любишь полежать. Про то, где ты змей ловил, покамест никому не скажу, но...
      - Что "но"?
      - Но запомню. А зря ты лезешь на рожон, - добавил Петр Ильич уже в дверях, - сломаться можешь.
      Так прошли пять дней Володиной жизни в лагере. Он "долежал" в изоляторе намеченный врачихой срок и возвратился к ребятам, в коттедж, хотя вернее было бы сказать не возвратился, а явился: разве он успел пожить с ними, сдружиться или просто познакомиться? Нет, они встретили его как чужого, незнакомого в то время, как все уже передружились, а некоторые сумели даже перессориться и снова помириться.
      Все, конечно, знали, что случилось с Володей, и он надеялся на то, что происшедшее с ним возбудит в ребятах чувство уважения к нему, но, увы, мальчики почти не обратили внимания на появившегося в спальной комнате Володю. А одни паренек, влетев в помещение и увидев присевшего на кровать Володю, закричал дурашливо:
      - А-а-а, укушенный змеей пришел! Теперь моргалы будешь шире раскрывать, чтоб гадюке на хвост не наступить!
      Этот мальчик, наверное, не был злым, а попросту хотел всех рассмешить. Некоторые на самом деле поддержали его смехом, а Володя, никак не ожидавший такого приема, съежился вдруг, как от удара, а потом уже хотел было подойти и врезать шутнику, но не поднялся с кровати почему-то и словно поневоле, подчиняясь общему настроению, усмехнулся как бы по поводу собственной неловкости. А посидев ещё немного, он нагнулся, чтобы достать из-под кровати мешок со сладостями - мармелад, конфеты, орехи в сахаре мама с таким трудом добыла, бегая весь день по магазинам. Но мешок, лежавший рядом с чемоданом, оказался на удивление легким и тощим. Заглянув в него, Володя нашел лишь недоеденную пачку печенья и ворох рваных бумаг и фантиков, которые лежали в мешке, наверное, для того, чтобы скрыть его жалкую худобу. Нет, Володе не было жаль того, что он лишился всего запаса сластей, больше всего оскорбляли эти фантики и рваные пакеты, а ещё горькое чувство обиды за мать, старавшуюся ради него, сына, над которым не только посмеялись, обокрав, но и оскорбили. Однако Володя не стал поднимать шум, пытаться выяснить, кто обокрал его, жаловаться Чайковскому. Он промолчал, достал из полупустой пачки печенину и молча принялся жевать. О том, чтобы восстановить с коллективом нарушенную связь, к чему призывал его Чайковский, не могло быть и речи.
      На следующий день, после завтрака, Володя потащился на берег озера. Странно, однако же все пять дней, покуда он лежал в палате изолятора, он словно чувствовал близость этой тяжелой, холодной воды. Ему даже казалось иногда, когда он просыпался ночью, что слышит негромкий плеск воды, чувствует её запах, а порой Володе слышались чьи-то протяжные, жалобные стоны или плач. Кто стонал там, на берегу, кто плакал? Звуки эти пугали мальчика, бывшего в палате в полном одиночестве. Его фантазия начинала рисовать привидения, утопленников, бродящих по берегу молчащего озера. Володя спешил натянуть на голову одеяло, спрятаться от этих стонов и утром, вспоминая ночной кошмар, ненавидел себя за слабость и утешался лишь мыслью о том, что в эти мгновения его никто не видел.
      И вот теперь, спустившись по ступенькам мимо фюзеляжа самолета, на котором лежали свежие цветы, он подошел к серой, тяжелой, как свинец, воде, присел на камень и стал смотреть на ощетинившийся лесом остров. Вдруг чей-то то ли плач, то ли стон заставил его резко подняться и повернуть голову в ту сторону, откуда эти звуки доносились.
      Метрах в сорока от себя он заметил женщину, худенькую, пожилую, стоявшую на камне и смотревшую в сторону озера. Что-то пугающе-тревожное было в фигуре этой женщины со сложенными, вернее, сцепленными на груди руками, как делают обычно женщины, находящиеся в горе. Она даже подалась вперед всем телом, точно присматривалась к чему-то, ждала. Куда она смотрела? На остров или просто на воду?
      Володя подумал было, что она ждет появления лодки, но, посмотрев на озеро, не увидел на его упругой глади никакого судна. А между тем женщина, прикованная взглядом к озеру, все смотрела и смотрела на него, и стоны, похожие на плач, долетали порой до Володи. Сомневаться теперь на приходилось: ночью Володе совсем не померещилось, он слышал стоны этой странной женщины, и теперь прежнее волнение и даже страх завладели Володей. Это пустынное озеро, плачущая женщина, ищущая на берегу неизвестно кого все связалось в сознании Володи в один пугающий образ. Эта женщина, казалось, обращалась к озеру, к молчавшей воде, а, значит, власть озера по отношению к людям была на этом берегу настоящей, сильной.
      На душе у Володи стало так муторно, так гадко, что ему захотелось поскорее подняться на берег, к соснам, вернуться к людям. Он взбежал по ступенькам мимо старого самолета и тут буквально нос к носу столкнулся с пионервожатой, симпатичной Ольгой Васильевной.
      - Климов, Климов! Ну где тебя носит опять?! Скорей в лагерь, там к тебе из города приехали!
      - А кто? - недоверчиво и хмуро спросил Володя, не ждавший гостей.
      - Человек один, из милиции, кажется, - почему-то усмехнулась девушка и понимающе взглянула на Володю, словно ниоткуда больше к нему и не могли пожаловать гости.
      - Зачем... из милиции? - буркнул Володя.
      - Ну, тебе видней! - язвительно улыбнулась Ольга Васильевна.
      Наконец подошли они к административному корпусу, возле которого, на скамейке, сидел незнакомый Володе толстячок, вспотевший, красный, с озабоченным видом вытиравший шею носовым платком размером с полотенце.
      - Вот вам Климов, - подвела пионервожатая Володю прямо к скамейке с толстячком. - Вы уж с ним поговорите по-мужски, а то не успел он попасть в наш лагерь, как уж проштрафился - змею пошел ловить, гадюку, а она его возьми и тяпни...
      Володя вспыхнул: неужели Чайковский все же рассказал? А ведь обещал молчать!
      Толстяк однако к совету пионервожатой скептически отнесся и даже хмуро платком махнул - дескать, не мешай ты нам, и, когда девушка ушла, спросил:
      - Она тут главная у вас?
      Володя понял, что толстому Ольга Васильевна не по душе пришлась и улыбнулся:
      - Да, в отряде главная. Есть ещё и воспитатель.
      Хмурый толстяк долго прятал в карман брюк свой огромный платок и, пыхтя, говорил:
      - Воспитатели! Их бы самих воспитывать, пигалиц этих! - Отдышался и заговорил все так же хмуро: - Ну, в общем, здравствуй, Володя Климов. Меня Григорием Семенычем зовут, следователь я, из городского управления, дело твое вести назначен. В общем, давно я уже на антиквариате специализируюсь, а твоя история с палашом как раз по моей части будет. И извини, старик, что на отдыхе тебя тревожу, а ещё прости за то, что себя я выдал - пигалице вашей сообщил, что из милиции. Пристала она ко мне, в день родительский приехать предлагала - по дням обычным, оказывается, вам общаться ни с кем нельзя. Да, ну и порядочки!
      - Концлагерь... - вздохнул Володя, желая подыграть толстяку, который казался симпатичным мужиком, но на следователя, а тем более из главного управления, совсем не походил. Разве можно было признать в этом мешковатом, потном и, наверное, физически слабом увальне того, кто изобличал преступников?
      - Ну, показания твои я изучил внимательно, - тяжело дыша, продолжил Григорий Семеныч, - но кое-что мне все-таки неясным кажется. Давай-ка, Володя Климов, ответь на ряд моих вопросов, - как-то казенно предложил следователь. - Да ты садись, садись, а то в ногах-то, знаешь, правды нет. И начал задавать свои вопросы о том, где и когда Володя познакомился с Иван Петровичем и Димой, как догадался, что Дима - преступник и многое другое.
      И Володя охотно отвечал, потому что был рад вернуться в это время, пережить опять волнение, испытанное там, на лестнице, вспомнить об Иринке. Разговаривал он с толстым следователем примерно час, и Григорий Семеныч, казалось, был даже равнодушен ко всему, что говорил Володя, поминутно вытирал лицо платком, смотрел по сторонам, но на каждый новый для него факт или деталь реагировал мгновенно, сразу же преображаясь. Быстро задавал новые вопросы, въедливо смотрел в глаза Володе, а после снова, точно устав, становился вялым и безразличным.
      - Да вы даже не записываете ничего, - недоверчиво сказал Володя, боясь, что следователь что-нибудь забудет.
      - Не волнуйся, не волнуйся, - успокоил толстяк Володю. - Техника пишет. - И он достал из нагрудного кармана пиджака миниатюрный диктофон, нажал на кнопку, и Володя услышал голос, вначале показавшийся ему чужим каким-то по-девчоночьи высоким и писклявым, взволнованно повествовавшим об "ответном ударе".
      - А ты, старик, смелый, - сказал вдруг Григорий Семеныч, пряча диктофон. - Очень смелый! Это же надо представить - ночью на опасного преступника пошел! - В голосе следователя послышалось восхищение.
      Господи! Никогда прежде Володя не испытывал блаженства, заполнившего, казалось, каждую клеточку его тела. Эти неожиданно сказанные толстяком слова точно подбросили Володю к небесам, и сейчас он, счастливый, парил на крыльях гордости, забыв мгновенно все свои сомнения. И Григорий Семеныч не казался ему больше угрюмым увальнем, а превратился в умного и проницательного и, уж конечно, смелого до отчаянности детектива.