И рассудок Володи высветил вначале вот этот самый марш, на ступеньках которого сидел бородач, потом трясущуюся под напором чьих-то толчков дверь квартиры Ивана Петровича, клинок палаша, точно луч карманного фонарика, выскочивший из-за двери и чуть не проколовший мальчика насквозь. Потом ему моментально вспомнилась квартира оружейника, открытое окно, разбитые цветочные горшки и привязанный к батарее синий провод, по которому он неистово бьет клинком ятагана, желая перерубить.
      "Дима! Воронежец!" - точно взрыв гранаты прогрохотало в голове Володи явившееся из глубин сознания имя бородача, и мальчик невольно в страхе отпрянул к лестничному маршу, понимая, что его позвали сюда, чтобы просто отомстить...
      - Да брось ты, не дергайся! - с дружелюбной простотой остановил "воронежец" Володю. - Что, думаешь, я счеты с тобой пришел сводить? Нет! И когда мальчик, приободрившись, остался стоять на месте, глядя на того, кого он "подсек" ятаганом, что и позволило милиции забрать вора с поличным, бородач подманил его пальцем и предложил: - А ты сядь, Володя, со мной рядом. Я поговорить о том о сем хочу.
      - О чем нам с вами разговаривать? - заартачился мальчик. - Я с ворами дела не имею!
      Но бородатый только усмехнулся, точно с серьезностью к словам Володи никак нельзя было относиться, и миролюбиво произнес:
      - Во-первых, не "вы", а "ты". Мы ведь с тобой насчет китайских церемоний уже имели уговор. А, во-вторых, по поводу воров... Хочу с тобой объясниться, только ты, на самом деле, присядь сюда, пожалуйста. А то, знаешь, мне так неудобно с тобой разговаривать...
      - Так возьми и встань! - грубо заметил Володя, но ему тут же возразили:
      - А неудобно, братец, мне стоять - после того, как ты мне удружил падение с третьего этажа, я, дружок, хромым стал, как старый черт. Знаешь, как нечистого в людском обличье отличить? А вот по хромоте и узнаешь. Да, да, серьезно говорю. Я, правда, и до этого с Князем Тьмы дружбу водил, а теперь и вовсе...
      Володе эти речи показались вздором, и он сказал сердито:
      - Да хватит галиматью-то пороть! За этим, что ли, звал?
      Но приятель Князя Тьмы с озорной поспешностью Володе возразил:
      - Ой, не галиматья, Володечка, не галиматья! Или ты сам не видишь, что сейчас черти на каждом шагу, так и выглядывают, так и вышныривают - кривые, косые, сухорукие, рыжие, косноязыкие - всякие! Не видал таких людей? Это все Сатаны прислужники, и отечество наше дорогое, Россия-то, чертями сейчас заполнилась, точно речка рыбой во время нереста! Уверяю тебя, повсюду нашего Господина слуги праздник большой, пир для России готовят. Кровью упьемся и уж пошалим потом, порадуемся! Время наше пришло!
      Говоря это, Дима (или Олег, Володя не знал наверняка) даже привстал со ступеньки и со страшно округлившимися глазами безумного, с протянутой вперед рукой, подступал к мальчику, который стал пятиться назад, покуда не оступился, сойдя с площадки на ступеньки марша - не задержись рукой за поручень ограждения, непременно бы упал. А "черт", словно успокоившись, произведя впечатление, снова уселся на ступеньку, достал из кармана сигареты и спокойно закурил.
      - У тебя, похоже, - сказал Володя, - не нога при падении повредилась, а голова. - Но Дима-Олег эту реплику оставил без внимания и лишь угрюмо предложил:
      - Да ты садись-ка рядом - потолкуем.
      И теперь Володя не стал отказываться, а, повинуясь приказу, тотчас сел рядом с человеком в старом, даже неприличном с виду тулупчике, точно подобранном где-то на помойке - рваном и дурно пахнущем. А Дима-Олег, пососав немного сигарету, сказал:
      - Думаешь, я тебя случайно именно сюда, к квартире деда позвал? - И, не дожидаясь ответа, продолжил: - Ничуть не случайно: хочу, чтобы ты, мой мальчик, свою вину передо мной прочувствовал остро и, как говорят литераторы, всем сердцем и душой...
      - Какую же вину? - не удержался Володя от ядовитой усмешки. - Я коллекцию Ивана Петровича спасал, его оружие, то, что он всю жизнь свою собирал! Ведь ты украсть хотел!
      Но Дима-Олег на горячую Володину фразу отреагировал смешком:
      - Человечек ты смешной, ей-Богу! Во-первых, давай-ка уясним с тобой одну простую вещь: я, как видишь, на свободе, и следствие с судом в итоге признали меня, твоего слугу, абсолютно невиновным - абсолютно, заметь! Представь, разве не мог молодой специалист - вроде меня, понятно, - столь сильно увлечься предметом своей науки, превратившейся в страсть, в единственный смысл жизни? Вот и мой случай... Судебные психиатры нашли у меня разновидность мании, навязчивой идеи, то есть я поступал как бы не в силах справиться с зовущей меня страстью. И я на самом деле помню, что во мне все время сидел какой-то человек и твердил мне: пойди и забери палаш, пойди и забери... Вот я и пошел...
      - Да не ври ты, не заливай! - разозлился Володя. - Я-то знаю, что это за человек - жадность твоя, воровская душонка поганая твоя, вот что! Ты не в страсти воровал, не под балдой, а обдумал все, до последней черточки, меня даже в свои сообщники записать хотел! А теперь сидишь здесь и дурачка корчишь - больной я был, придурочный, псих ненормальный!
      Володя увидел, что его собеседник снисходительно улыбнулся, точно этой улыбкой давал понять, что ценит проницательность мальчика, и покладисто сказал:
      - Ну да, Володька, ты кое в чем на самом деле прав, но ведь степень моей виновности не ты определяешь, а суд. Так вот наш почтенный суд признал меня невиновным, а значит, я и для всех людей таким являться должен. Так что умней всего и тебе будет согласиться с мнением суда: ведь оправдан стало быть, не вор.
      Дима-Олег тщательно уложил в пустой коробок окурок сигареты, не желая, как видно, мусорить на лестнице. Он, похоже, выдерживал паузу, и Володя смотрел на этого молодого мужчину и чувствовал, как симпатия к "невиновному" вору вновь начинает оживать в нем. Дима не имел теперь густой шевелюры, которая летом гордо обрамляла его красивый лоб, - волосы мужчины теперь не вились, а, коротко подстриженные, лежали гладкими прядками, редкими и даже жалкими. Неопрятная бородка, не идущая его красивому лицу молодого нахала, казалась Володе приклеенной нарочно, чтобы остаться неузнанным. Да, это был совсем другой человек, или тот, кто очень хотел выглядеть иным, изменившимся...
      - Ну так вот... - лениво протянул Дима-Олег (Володе страшно хотелось выяснить, как же на самом деле зовут его теперь), - что до моей вины перед самим стариком, которого, как ты считаешь, я пришел ограбить, то на этот счет скажу тебе следующее... Знаешь, я ведь был уверен, что старик скоро умрет, и это на самом деле случилось. И знал я также, что наследников у деда нет и оружие обязательно отправится в музей...
      - Ну и что же в этом плохого? - перебил Володя. - Разве плохо, если на него будут смотреть, ну, тысячи, а может, и миллионы. Значит, оно и будет всем принадлежать...
      Дима-Олег странно хмыкнул, и Володя не мог понять - рассмеялся или зло прорычал молодой человек, который с холодной яростью заговорил:
      - Миллионам! Но ведь им все равно, на что смотреть: палец покажи смеяться будут, скажешь, плачьте - заплачут! Это везде так: толпа безвкусие, тупость, почти идиотизм, а в нашем милом обществе, где все, как куклы с конвейера, безмозглые кретины, людям и вовсе ничего не нужно, кроме водки и жратвы!
      И Дима-Олег с горькой миной на лице умолк, и его нервные пальцы стали извлекать из пачки новую сигарету. Володя сидел притихший, переваривал страстную речь вора, и ему обидно было слышать оскорбления в адрес общества, к которому он сам принадлежал, но в словах бородача на самом деле скрывалась какая-то большая правда, что-то было очень привлекательное в словах о том, что толпа несет в себе и пошлость, и безвкусие, и даже идиотизм. Володя вспомнил ребят своего класса, и его вдруг словно током ударило: "Да они же все тупицы и кретины! Жизни не знают, сопляки! Потеют, стараются, зарабатывают пятерки, а жизнь мимо них несется со скоростью пули, которую не видно! А вот я - другой, я - жизнь чувствую, ощущаю! Ну разве с ними могло случиться все то, что со мной случилось?! Нет, никогда!"
      - Понимаешь, мальчик, - продолжал Дима задушевно, с наслаждением затягиваясь, - произведения искусства создавались только личностями, скорее всего крайними индивидуалистами даже, эгоистами, сказать точнее. Искусство - не для всех, а поэтому и храниться оно должно лишь в частных руках, в руках тех людей, кто не только оценит его по достоинству, но и сумеет его сохранить!
      - Поэтому ты и хотел изъять у Ивана Петровича его оружие, чтобы передать его тем... достойным? - спросил Володя, хотя ему и так все было ясно.
      - Ты догадлив, - кивнул Дима-Олег, - только знаешь, кто должен был стать этим, как ты сказал, достойным? Не знаешь?
      - Неужели ты сам? - пронзила Володю догадка.
      - Ты угадал, - скромно ответил вор, аккуратно укладывая в коробок погасший окурок. Тут Дима-Олег внезапно изменил свой приподнятый тон на нежно-вкрадчивый, сочувственный даже и сказал:
      - Милый мальчик, я ведь знаю, что у тебя дома все очень скверно. Мать ушла, а батя маленько того, горькой баловаться стал. Но ты не унывай, парнишка. Я ведь горю твоему пособить вполне, вполне могу. Я женщин знаю, и, если у папы твоего в руках гроши неплохие зашуршат, то мамочку твою домой вернуть ещё как можно.
      Володя хотел было возразить, возможно, оскорбить непрошеного утешителя, потому что он грубо намекнул на то, что мама способна менять мужчин, видя в этом одну лишь денежную выгоду. Но мальчик тут же вспомнил, что мама на самом деле упрекала папу в безденежье, а поэтому Дима оказывался хоть и неделикатной скотиной, в открытую говоря о маминых претензиях, но бил в самое яблочко. Но тут Володю уколола ещё одна мысль: "А ведь он все это мне не зря говорит, и о деньгах тоже не случайно упомянул. Он хочет от меня чего-то. Помощи какой-то ждет, но тихонько к делу подбирается, на цыпочках. Надо все узнать, все узнать! На самом деле он мужик толковый! Если помогу ему, то отвалит денег, а с деньгами можно попытаться..."
      Но Володя не успел решить, что ему делать с деньгами, полученными от Димы-Олега, потому что "настоящий ценитель прекрасного", точно читая мысли мальчика, перебил его мечтания вопросом:
      - Уверен, что ты сейчас решаешь, что я попрошу от тебя за свою помощь?
      - Угадал... - подтвердил Володя, дерзко посмотрев на бородача.
      - Да, кое-какую работу тебе выполнить придется. Я симпатии ради деньгами не бросаюсь, хотя ты, Володька, мне очень, очень симпатичен. - И Дима-Олег сказал это так серьезно, так внимательно посмотрел в глаза мальчику, что Володя, благодарный за этот тон и за этот взгляд, сердцем тесно прильнул к человеку, которого ещё совсем недавно ненавидел. А Дима, чувствуя, какое впечатление он произвел, сказал ещё более проникновенно: Мы с тобой, мой милый мальчик, одного дуба желуди. Я твой характер ещё тогда, летом, рассек. Ты - личность, индивидуальность, ты - выше многих, ты будешь управлять людьми, и они тебе подчиняться станут.
      "Да ведь он же мне всегда нравился, - думал Володя про себя, - зачем же я тогда пошел мешать ему спасти сокровища Ивана Петровича, которые теперь валяются где-нибудь в пыльном углу музея, неразобранные и ржавеющие! Ну и придурок же я!"
      А молодой мужчина между тем поднялся со ступеньки, точно все, что он хотел сказать Володе, уже было сказано. Мальчик машинально поднялся вслед за ним и спросил, будто то, что он хотел узнать, было очень важным для него:
      - Как тебя зовут?
      И бородач понял, почему Володя спросил его об этом, и ответил очень серьезно:
      - Когда-то я представился тебе Димой, так пусть же я останусь с этим именем. Да и при чем здесь имя? Слова, братишка, очень мало значат - умей определять сущность вещей, то, что стоит за словами. А слова да имена, мой мальчик, дрянь и ложь! - И тут Дима очень тепло обнял Володю, и мальчик от неожиданности вздрогнул, но его тут же обдало теплом человеческого приятия, забытого уже. - Главное, помни - я помогу вернуть тебе и твоему отцу вашу, - Дима едва заметно улыбнулся, - заблудшую маму. Я знаю, она пока тебе нужна, Володя, и ты её получишь, обещаю тебе это. А теперь - идем. Мы неплохо с тобой поговорили, но, я уверен, мы и ближе сойдемся - как-никак, родственные души. Правда?
      И Володя, краснея от удовольствия, твердо ответил:
      - Да, правда.
      ГЛАВА 3
      СУПЕРМЕНЫ БРОДИЛИ ПО "КЛАДБИЩУ"
      После этого необыкновенного, столь взбудоражившего Володю разговора на лестнице рядом с квартирой покойного, Дима словно в преисподнюю провалился - пропал. Мальчик целую неделю ходил, как не свой, нахватал двоек, потому что и не брался за учебники, решив, что ему, человеку необыкновенному, не пристало заниматься мелкими, суетными повседневными делами. Его уверенность в то, что он является исключительностью из общего житейского правила, особой индивидуальностью (Володя и до разговора с Димой очень подозревал в себе наличие оригинальности), теперь укрепилась, стала как бы аксиомой. Требовалось только оформить эту свою необыкновенность в какое-либо действие, поступок, чтобы снискать ещё большую популярность. Теперь Володя думал о большем - ему сейчас не помешали бы деньги, чтобы приобрести соответствующий его личности "прикид", электронику, возможно, мотоцикл. Все это не очень интересовало Володю прежде, но теперь его должны были окружать вещи только под стать ему самому - самого высшего качества, а то как же иначе?
      Но все же главной его заботой было возвращение матери. Да, мама часто звонила Володе, просила простить, предлагала встретиться, но мальчик молчал, не отвечая на её просьбы. Он знал, что мама сейчас не вернется, потому что она страшно гордая, а "невозвращенная" мать ему была не нужна. Мальчик страшно страдал, видя, как мучается отец, и следовало прежде возвратить маму папе, тогда бы все наладилось, все образовалось бы. Да, сейчас Володе очень нужны были деньги.
      А Дима позвонил только через неделю и сразу предложил Володе встретиться, что и нужно было мальчику, ждавшему своего друга и "родственную душу" как избавителя от всех своих нужд, дарующего ему силу и даже могущество.
      - Я знаю, что тебе было плохо, старик, - прозвучал в телефонной трубке ласковый баритон Димы. - Давай-ка встретимся в субботу в скверике возле Эрмитажа. Не знаешь где? Ну, около фонтана, да ты знаешь. Часиков в двенадцать. Ну, до встречи, мальчик, - и повесил трубку.
      "Неужели на экскурсию меня зовет?" - разочарованно подумал Володя. Но его мозг, точно испорченный компьютер, вдруг стал посылать на дисплей-сознание комбинации непрошеных, незваных мыслей, которые вдруг выдали суждение, немало Володю поразившее: "Эрмитаж неслучаен. Дима неспроста тогда так долго говорил об искусстве. О необходимости ему помочь. О деньгах. Ему что-то нужно в Эрмитаже. Картина. Он хочет её украсть. Украсть должен я. Что делать?"
      И Володя, мучимый нежданно появившейся проблемой, к решению которой он был не готов, всю ночь проворочался в постели, пытаясь выбрать для себя приемлемый путь: соглашаться на преступление или скорей идти в милицию, к тому самому следователю, что приезжал в лагерь, ведя дело вора Димы. Уже то, что он не сразу отверг для себя возможность участия в преступлении, а стал раздумывать, прикидывать, заставляло Володю стыдиться самого себя. Уже под утро, однако, вдруг рассмеялся зло: "Да что я, псих на самом деле, что ли? Ведь мне ещё никто красть картин не предлагал, а я уже с ума схожу! Идиот! Ну как же можно из Эрмитажа картину вынести? Или Дима совсем рехнулся? Нет, это я, пожалуй, спятил!" - решил Володя и, успокоенный, заснул, и ему приснился Эрмитаж, где Володя ходит от картины к картине и на каждом полотне видит Диму: то в шляпе с пером в костюме времен Английской революции, то абсолютно голым в виде бога Вакха, то уплетающим дичь в лавке, написанной обжорой Снейдерсом. И с каждого полотна Дима смотрел на Володю с укоризной, качал головой и говорил: "Плохо же ты, брат, обо мне думаешь! Ну какой я вор? Я просто любитель прекрасного, меня даже судебные доктора невиновным признали, а ты вот не веришь..."
      В скверике у фонтана Володю поджидал не недавний бродяга в задрипанной шапке и рваном тулупчике - Дима сразил мальчика своим суперэлегантным видом. На нем было длинное широкое пальто из дорогого клетчатого драпа, шею обвивал кораллового цвета шарф, надетый скорей для форсу, чем тепла ради; на голове немного набекрень покоилась большая кепка "Шерлок Холмс", а глаза совсем некстати защищали от неяркого солнца солидные "полароиды". Дима к тому же сбрил свою куцую бороду, и теперь в его облике Володя разглядел много общего с тем, что имел молодой человек при их летних встречах.
      - Здорово! - радушно обратился к Володе Дима и крепко пожал его руку. - Присядем на минуту? - Они уселись, и Дима, улыбаясь и посматривая на мальчика чуть искоса и чуть лукаво, спросил, напрямик и немного грубо: Что, поди решил, что я тебя на грабеж госсокровищницы подбиваю? А, признайся!
      И Володя, смущенный и растерянный, опешил, не ожидая столь прямого, бьющего прямо в точку вопроса. Но прямота Димы звала к откровенности, и Володя твердо сказал:
      - Да, признаюсь. Я так думал...
      Дима в азарте дважды хлопнул Володю по колену и даже немного подскочил на месте - так ему понравилась честность "родственной души".
      - Ты умный, умный мальчик! - сказал он наконец серьезно, отбрасывая едва начатую сигарету. - И очень, очень смелый. Ну да пойдем, посмотрим на старые картинки, я их так люблю. Знаешь, я современной живописи просто не перевариваю - вся эта пачкотня создана плебеями и для плебеев. Все это туфта и блеф, а вот старинные мастера... Ну, ну, пошли скорей! Я просто умираю от нетерпения! Я покажу тебе свой Эрмитаж! Пойдем!
      И Володя смело пошел за Димой легкой походкой человека, от которого не потребуют совершить гадкий поступок, но в самой глубине души чуть-чуть огорченного...
      О, Дима в Эрмитаже был великолепен! Вначале он решил показать Володе то, что ему не нравится на "кладбище" шедевров больше всего, и мальчик был поражен тем, что их вкусы так сходны. Володя всегда с прохладцей относился к экспрессионистам, и Дима немало поиздевался над их видением натуры. Прошли по залам французских романтиков, и для них у Володиного экскурсовода нашлось довольно шпилек. А говорить Дима был горазд! Володя чувствовал, что этот шикарный мужчина, на которого мальчик страшно хотел быть похожим, говорит не заученные, штампованные фразы, выдернутые из книги по эстетике, - в каждом его суждении был особый взгляд знатока, точно ловивший особенности полотна, понимавший замысел художника, то, как работал творец, будто он, Дима, не просто стоял за его спиной во время работы, а даже превращался в художника. Казалось, он мог повторить каждое движение кисти, сделанное старинным мастером, продолжить картину, завершить её по одному лишь фрагменту, а может быть, не видя этого фрагмента - только по словесному описанию.
      - Откуда ты все это знаешь? - не удержался Володя, восхищенный и потрясенный Диминым рассказом.
      Дима самодовольно улыбнулся:
      - Мальчик мой, я ничего не знаю и знать не хочу! Я знаю лишь одного себя, я изучил свои чувства и умею отождествить их с чувствами того, кто все это делал. - И он плавным движением руки указал на картины зала. - Ведь я же говорил тебе, что понимать прекрасное способен лишь большой эгоист то есть тот человек, кто сосредоточил все свое внимание лишь на своей персоне. И все эти художники - они тоже эгоисты, страшные эгоисты, и без этого в искусстве нельзя! Заглохло бы искусство! Но пойдем дальше - нас ждут мои любимые итальянцы!
      И они перешли в ту анфиладу залов, что тянулась вдоль Невы. Володя порой смотрел в окно и видел гуляющих по набережной людей, разодетых, беззаботных по случаю выходного дня, и теперь он смотрел на этих людей почти с презрением. "Что понимаете в жизни вы, кроты? - думал Володя. - В ваших пустых головах никогда не появится великой мысли, вы никогда не поймете, зачем творили великие мастера! Вы, конечно, можете притвориться, поохать, увидев шедевр, но никогда не поймете то, что хотел сказать живописец! Жалкие кроты!"
      А молодой мужчина и мальчик, словно заговорщики, переходили от картины к картине, шептались друг с другом. Больше говорил мужчина, а мальчик слушал. Но порой они просто молчали, словно им обоим было все понятно, и их отделяло от мира осознание особенности натур, их натур, и людей, ходивших рядом, не существовало.
      Из зала, где висели мадонны Леонардо, они прошли в небольшой, изящно украшенный зал, где тоже висели "итальянцы". Обойдя этот зал, Володя и Дима подошли к небольшому полотну; сухопарый, даже изможденный с виду старец, придерживая одной рукой полу своей мантии, стоя на коленях, протягивал другую руку к раскрытой толстой книге. Неподалеку - вход в пещеру, и над всем этим тревожное, облачное небо. От всей картины веяло какой-то строгостью, немного холодом, в фигуре старика было так много болезненности, что хотелось отвести глаза, но Володя, напротив, чувствовал, что оторваться от полотна очень трудно, просто невозможно.
      - Тебе понравилось? - спросил Дима чуть насмешливо.
      - Да, очень, - кивнул Володя. - Кто это? - спросил он, хотя сам мог прочесть подпись под картиной.
      - Это святой Иероним, один из первых христианских святых, богослов. Он перевел библию на латынь - вот она лежит, ты видишь. Здесь Иероним изображен рядом с пещерой. Ушел, представь себе, в пустыню, хоть и имел, как говорится, полную чашу... Жил в пещере и питался акридами...
      - Что такое акриды? - машинально спросил Володя.
      - Это вроде улиток, точно не знаю, - ответил Дима, немного нахмурясь, услышав неуместный вопрос. - Эту картину в пятнадцатом веке написал Сандро Боттичелли. Помнишь его Афродиту?
      - Да, помню, - не соврал Володя, потому что на самом деле видел богиню красоты и любви, написанную Боттичелли, в мамином альбоме. Но святого Иеронима он видел впервые, и эта картина почему-то задела его даже больше, хотя Володя и не ответил бы почему: там - нагая красавица, здесь - худой старик, и все же к Иерониму его тянуло сильнее.
      Они постояли у картины минут двадцать, и Володя чувствовал, что так долго он смотрел на это небольшое полотно ещё и потому, что этого хотел Дима - не спешивший уходить, точно нарочно дававший Володе вглядеться, запомнить каждую черточку.
      - Ну, довольно, - наконец сказал Дима, и они отошли от полотна, и "гид" подвел мальчика к большому камину, располагавшемуся между окон, выходивших на Неву. - Нет, ты посмотри! - воскликнул Дима, указывая Володе на камин. - Какое чудо! Это тебе не радиатор центрального отопления! Роскошь, моя мечта! Затопить камин - это же священнодействие, таинство! Представь, тихо потрескивают в огне сухие полешки, а ты протянул к камину иззябшие на морозе ноги, в руке у тебя - кубок с горячим пуншем, слышится негромкий рокот рояля...
      Камин на самом деле был чудесный! Мрамор с мозаичной инкрустацией, отделанный к тому же бронзой. Понятно, что этот камин уже давно не топили, и Дима даже предложил Володе наклониться и заглянуть в пространство между каминной решеткой и верхним мраморным обрезом. Да, там протянулись лишь две трубы, как видно, центрального отопления, было чисто и сухо.
      - Шикарный каминчик! - не уставал повторять Дима. - А здесь-то, мозаика, взгляни: Актеон, нечаянно увидевший купающуюся Диану. В наказание за это богиня превратит несчастного в оленя, и собаки растерзают его. Ха-ха! Ну а тебе, дорогой, приходилось когда-нибудь видеть раздетых женщин?
      - Конечно, видел, - ничуть не сомневаясь, соврал Володя.
      Они вышли из зала Боттичелли, и Дима сразу стал рассеян и поспешен. Володя заметил, что его гид устал, сник, точно выговорился весь, отдав всю свою энергию на прежние залы, и ему нечего больше рассказать. Через некоторое время, откровенно зевнув, Дима просто предложил:
      - Слушай, а пошли-ка отсюда, с этого "кладбища" на свежий воздух! Так курить охота, просто жуть!
      И Володе понравилась прямота неломающегося Димы. А что? Есть настроение - хожу и смотрю, а пропало - чего притворяться! Весь Эрмитаж зараз не обойдешь!
      ГЛАВА 4
      ХОЧЕШЬ К ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ В ГОСТИ?
      Володя был доволен, страшно доволен! Такой интересной экскурсии не устраивала для Володи даже мама, знавшая и любившая Эрмитаж. Мальчик смотрел на своего старшего товарища буквально с восторгом, восхищался им, когда тот в гардеробе дал работнице вешалки на чай и отказался от благодарностей, глядя на то, как одевался мужчина, небрежно заматывая вокруг шеи свой коралловый шарф, с небрежным изяществом надевая на голову "Шерлока Холмса". Все в этом молодом красавце - а Дима был по-настоящему красив, и хромота, виновником которой был Володя, придавала ему пущую элегантность - мальчику хотелось копировать, делать своим.
      Они уселись в том же скверике, у фонтана, и Дима долго молчал, покуривая сигаретку, потом неожиданно сказал:
      - Я, признаться, не помню, чтобы из Эрмитажа когда-нибудь похищалась картина. Может быть, ты помнишь?
      Сердце Володи тревожно забилось, но он ответил не дрогнувшим голосом:
      - И я ничего не слышал о таком...
      И снова молчание. И опять заговорил Дима, но чужим, ледяным голосом:
      - Знаешь, есть люди, которые хотели бы стать обладателями одной эрмитажной картиночки. Такая, знаешь, оригинальная прихоть. Втемяшится же порой в голову - не выбьешь...
      И опять замолчал. Молчал и Володя.
      - И тем, кто помог бы им в этом, люди эти заплатили бы по-королевски...
      Володя все сразу понял, и больше не было сил молчать, поэтому, еле шевеля сухими губами, он заговорил:
      - Конечно, ты меня для того и позвал, я же сразу догадался! Хочешь, чтобы я в Эрмитаж полез картину красть? Ну так поищи другого дурака или сам пойди! Ты парень ловкий, с шестого этажа на веревке спустишься, вот и прогуляйся! А меня на это дело подставлять не надо!
      Володя, говоривший все быстрее, все уверенней, сказав последнее слово, поднялся и зашагал прочь, но его остановил не то чтобы окрик, а просто зов, и не интонация его, а, скорее, содержание:
      - Матери своей лишишься! Остановись!
      И Володя на самом деле встал как вкопанный, точно его ступни надежно приклеились к земле. А потом тяжело, неуклюже повернулся и побрел к Диме, смотревшему на мальчика с полуулыбкой уверенного в своей власти чародея, а ещё с сожалением: "Зачем дергаться, дескать? Все равно далеко не уйдешь".
      Когда Володя, стараясь не смотреть на Диму, сел возле него, тот миролюбиво начал:
      - Ну для чего все эти сцены? Неужели ты не понимаешь, не чувствуешь, что нас с тобой связала высшая сила и никуда ты от меня не уйдешь. Мы с тобой из одного горна, из одного тигелька - точно пули одного калибра. Только ты ещё по молодости себя плохо знаешь, но... узнаешь.
      Дима помолчал, давая Володе возможность переварить эти веские, многозначительные фразы, и продолжил ещё более дружеским, располагающим к себе тоном:
      - Дорогой мой, я совершенно не хочу прибегать к угрозам - это грубо и не годится для друзей, для равных, хоть у меня и есть повод сердиться на тебя. Моя хромота тому доказательством... Ну да хватит кругами ходить говорю с тобой прямо и открыто. Слушай... - И Володя весь точно сжался, как пружина, ожидая услышать приговор своей порядочности. - Так вот, я от тебя жду помощи, потому что мне страшно понадобился один... экспонат, хранящийся в Эрмитаже. Если ты исполнишь все, как надо, то ты получишь десять тысяч американских долларов. - И тут хладнокровие будто покинуло Диму, и он, повернувшись к Володе, с каким-то болезненным восторгом в лице, взахлеб, воскликнул: - Да ты знаешь, какое это богатство? Это же полтора миллиона.
      Эта цифра на самом деле заставила Володино сердце забиться так быстро, что тут же вспотели руки и запылали щеки, хотя на улице было прохладно и лежал снег. А Дима продолжал, и каждый его довод достигал цели, словно душа Володи и не пряталась где-то в глубине тела мальчика, а сидела рядом с ним, и можно было мять и кромсать её, мастеря из неё что-то свое, чужое для Володи и уродливое:
      - Теперь дальше... Получив свои полтора миллиона, или валютой, как вам заблагорассудится, ты тут же передашь их своему несчастному папочке. И будь уверен, твоя дорогая мамочка вернется домой буквально через пару дней и жизнь в вашей скромной квартирке потечет, как прежде, - с тихими и нехитрыми житейскими радостями. Твой сыновний долг будет исполнен. Разве ради этого не стоит потрудиться?
      Да, Володю откровенно покупали, и мальчик понимал, что выполнение "сыновьего долга", на которое напирал Дима, было всего лишь стремлением хоть чуточку оправдать всю грубость сделки. Но ведь Володю покупали за очень хорошие деньги, и эти "баксы" на самом деле могли помочь и ему, и папе, и, действительно, уже одно то, что мама возвратится, а папа перестанет пить, заставило мальчика помедлить со вторичным отказом.
      - А что нужно будет... вынести из Эрмитажа? - спросил он, хотя это и не являлось для Володи очень важным.
      - А ты не догадался?! - насмешливо спросил Дима. - А "Святого Иеронима" и вынесем. Для кого вынесем - пусть эта проблема тебя не тревожит. Для того, кто очень хорошо заплатит. И совесть твоя, заметь, чистой останется. Во-первых, на месте оригинала останется копия, отличнейшая копия, а, во-вторых, картина попадет в руки настоящих знатоков искусства, тех самых стоящих людей, которые и управляют миром. Ты разве не знаешь, сколько шедевров за время большевистской власти переехало "туда"?
      - Так, - согласился Володя, потому что в словах Димы логика была, хоть и какая-то иезуитская, недобрая.
      - Ну а раз ты со мной согласен, то, думаю, упрашивать тебя мне больше не нужно. И так немало уж красноречия потратил. И помни - полтора миллиона заработать не всякий сможет. А ты, считай, имеешь их в своем кармане.
      И Володя, не думая больше ни о чем, не затрудняя свою совесть напрасными копаниями в себе, решительно кивнул:
      - Да, хорошо. Я помогу тебе, - и увидел, как расползлись в улыбке красивые губы Димы и он стал похожим на черта со старинной немецкой гравюры, которую видел Володя в книге о демонах, оставленную мамой дома. Отчего-то мальчик частенько рассматривал эту книгу.
      Договор был подписан...
      ГЛАВА 5
      ОТЛИЧНЫЕ КРОССОВКИ, ГИМНАСТИЧЕСКИЕ БРУСЬЯ И ШИРОКАЯ ЛЕГКАЯ КУРТКА