- Питер.
      - Хорошее имя! - продолжал чинить сеть рыбак. - По вечерам мы любим с сыном читать Евангелие, так вот апостол Петр мне нравится больше всех других учеников Христа, хоть и отказался трижды от Него.
      "Гляди-ка, - удивлялся про себя Петр, - грамоте обучены, а живут, как свиньи, ей-Богу. У них даже трубы нет, один очаг, все стены закопчены".
      Когда подали еду - лепешку из серой, невкусной муки, вареную рыбу, Петр ел и удивлялся снова. Он раньше думал, что лишь крестьяне его страны могут жить так бедно, да и то не все, теперь же получалось, что в Европе тоже вне городов царила бедность.
      Явился сын хозяина - плечистый, белокурый, с широким, грубым, точно вырубленным из дубового корня лицом. Петр, уже чувствуя себя здоровым, хоть голова все ещё болела, расспрашивал крестьян об их житье. Оказалось, что все поселяне, что арендуют у графа Левенрота, живут так же бедно, как они. Другое дело жители государственных земель, но и те еле сводят концы с концами, да и то лишь когда живут большой семьей и имеют промысел на стороне - делают телеги, бочки, ловят рыбу, занимаются охотой.
      Петр слушал, дергал шеей и щекой, потом сказал:
      - Хозяин, мне нужен большой, хороший, крепкий нож и пищи на неделю пути, до Стокгольма. Сколько дней я должен отработать на тебя, чтобы ты снабдил меня ножом и пищей, а также дал крестьянскую одежду?
      Крестьянин призадумался. Он понимал, что человек, спасенный им, бежал из замка ненавистного ему графа Левенрота. Но подарить Петру свой нож, одежду и еду крестьянину было не под силу, даже если бы он любил Петра так же, как своего собственного сына.
      - Ты должен будешь работать на меня месяц. Кормежка за мой счет. Косить умеешь?
      Петр знал, что в Германии, Голландии и Швеции крестьяне косят косами, а не жнут рожь, овес и траву для коров и овец серпами, как в Московии.
      - Нет, я не умею косить, - прямо ответил Петр. - Я никогда не был крестьянином. Хочешь, я буду рубить тебе дрова, а прежде срублю в лесу деревья. Я заготовлю для тебя много хороших дров.
      И хозяин согласился. Он понимал, что человек, бежавший из замка, не простолюдин - на Петре была отличная нижняя рубашка и портки из самого тонкого голландского холста. Такого белья никогда не носил ни он сам, ни его сын. Крестьянин подозревал, что имеет дело с каким-то плененным и бежавшим из плена вельможей, и ему было приятно, что знатный господин спасен им и теперь вынужден не только есть его скудную крестьянскую пищу, но и работать на него, чтобы получить взамен кафтан из серого домашнего сукна, простой нож и нехитрую еду на несколько дней.
      Но вот месяц прошел, и хозяин в присутствии сына рассчитался с Петром. Нож был большим, тяжелым. Петр вынул его из грубо сшитых ножен и тщательно рассмотрел клинок, кованный деревенским кузнецом: сталь оказалась прочной, а деревянная рукоять - удобной, вполне годной для большой руки Петра. Понравилась ему и одежда - грубые башмаки, полосатые чулки, короткий кафтан и штаны из сермяги, такой же колпак и рогожная накидка, способная укрыть от дождя. В холщовом мешке, приготовленном хозяином, лежали ржаные лепешки и вяленая рыба.
      - Питер, если ты собрался идти в Стокгольм, то ступай прямо на восток. Восходящее солнце укажет тебе дорогу, - посоветовал крестьянин. - Но если ты намерен покуситься на жизнь господина Левенрота, не делай этого. Я говорю тебе так не потому, что начитался Евангелия. Просто, если ты его убьешь, на его место обязательно придет другой Левенрот, и все повторится. Дело не в том или другом человеке, а в любви к власти. Чтобы она могла приносить удовольствие, - а к этому все стремятся, - нужно, чтобы были подданные или просто подвластные. А ты не из тех, кто правит, раз уж побывал в Халландгольме и... поработал на меня, смерда.
      Петр ничего не ответил крестьянину, только улыбнулся, обнял его и сына и пошел в ту сторону, где заходило солнце.
      Шел он быстро, желая преодолеть расстояние от Каттегата до Стокгольма за две недели, иначе ему бы не хватило еды. Идти быстрее Петру помогали слова его спасителя о том, что он не тот, кто правит. "Нет, - думал Петр и даже смеялся вслух, идя по безлюдным дорогам или по лесу, - это он меня-то называл неспособным править? Злокозненные враги вырвали из моих рук власть хитростью, коварством змеиным и мерзким, и я иду сейчас в Стокгольм как раз для того, чтобы усладить себя местью. Я сумею пробраться к королю, и тогда пусть пеняет на себя! Или я поступлю с ним точно так, как он со мною, или же разделаюсь с обидчиком ударом ножа, или пусть в поединке сам Бог решит, кто виноват!"
      Петр помнил, как на его глазах взбунтовавшиеся стрельцы секли бердышами бояр, грозили расправой его родным, ему самому, а чернь попирала верховную власть, и сейчас ощущал такую же ненависть к тем, кто лишил его царства. С детства приучали его к мысли о помазанничестве, об избранности, и то обстоятельство, что судьба была к нему благосклонна, поставив над братом Иваном, который должен был занять трон по старшинству, говорило Петру об особом расположении к нему Высших сил. Именно поэтому он пренебрегал охраной, ходил по Голландии свободно, пил пиво с простым людом, заходил в их дома, принимал из их рук угощение. Но теперь Петр чувствовал, что остался одинок, без поддержки друзей и тех, кто был обязан беречь его как государя Руси, без денег, без защиты Бога. Оставалось лишь одно надеяться на силу своих рук да ещё на уверенность в том, что возмездие за причиненные ему унижения не минует его врагов.
      Он быстро шел сквозь негустые сосновые леса, пересекал аккуратные, засеянные рожью, ячменем, овсом поля, проходил через деревеньки, облепившие церквушки с островерхими колокольнями. Лишь когда он съел все свои лепешки и рыбу, уже неподалеку от Стокгольма, Христа ради попросил хлеба у крестьян, и ничуть не унизил себя этим, потому что хоть и выглядел нищим странником, но продолжал считать себя царем, который вправе брать у людей, поставленных судьбой куда ниже по положению, чем он сам.
      Спал Петр обычно в лесу, обогревая себя костром, ибо огниво и кремень, подаренные крестьянином, всегда были при нем в кожаном мешочке, на поясе. И вот однажды, проснувшись и выйдя из лесу, увидел, что верстах в пяти от него лежит большой город с множеством царапавших небо колоколен и черепичных крыш. Напившись воды из ручья, он зашагал туда, где жил шведский король и была гавань с кораблями, способными доставить его на родину.
      В тот ранний час городские ворота только-только открылись, и Петру пришлось подлезть под телегу с капустой, чтобы попасть с крестьянином, везшим свой товар на базар, в столицу Шведского королевства. За время пути одежда Петра успела пообтереться и запачкаться, борода его, подстриженная тупыми крестьянскими ножницами, снова отросла, а если бы городские полицейские нашли за поясом, под кафтаном, ещё и огромный нож, то без разговоров отвели бы его в тюрьму или выбросили за ворота.
      - Скажи мне, где живет король? - спросил-таки Петр у харчевника, что отпирал двери своего заведения.
      Тот с недоумением посмотрел на Петра, было видно, что его, человека очень довольного собой, сытого и хорошо выспавшегося, удивил вопрос оборванца. Поманив Петра пальцем, он стал объяснять:
      - Значит, это, к королю надо пройти вперед, потом - направо, после налево, опять направо, прямо и в переулок. Там увидишь прямую дорогу в небо, пойдешь по ней и вскоре увидишь нашего Карла рядышком с Богом. Сидит и есть пирожные!
      Шея и щека Петра задергались так сильно, что захоти он прервать это жестокое дергание рукой, ни за что бы не остановил. Кулак его со всего размаху угодил харчевнику прямо в подбородок, а когда тот упал, Петр принялся яростно обрабатывать его бока тупыми носами не развалившихся в дороге грубых крестьянских башмаков, не желая простить насмешки простолюдину.
      Долго бродил Петр по Стокгольму. Видел, как работают в открытых кузнях кузнецы, ковавшие косы, плуги, подковы, ножи и шпаги, видел хлебопеков и белых колпаках, через распахнутые окна смотрел на портняжек, сидящих на столах, поджавши ноги, видел казнь двух воров - их вешали на площади перед собравшимся народом, и одна заботливая мать в белом чепчике и клетчатом переднике, подняв повыше трехлетнего сынишку, говорила:
      - Вот, смотри и запоминай! Будешь красть, тебя повесят тоже, как этих воров!
      И снова все нравилось Петру в Европе, где Стокгольм был примером порядка, к которому этот законопослушный и аккуратный народ шел долго, шаг за шагом. Наконец Петр набрел на замок, стоявший в центре города, и понял, что только в таком замке и может жить король. Перед замком - большая площадь с плацем. На плацу под звуки флейты и барабана маршируют солдаты, красиво, стройно ходят, разодетые в нарядные мундиры!
      - Это королевский дворец? - восхищенный, спросил он у караульных с ружьями у замковых ворот.
      - Ну, королевский! Тебе-то что?! Поскорей проваливай отсюда! Наш король бродягам подает только по воскресеньям, да и то когда бывает в хорошем настроении! - отвечал солдат с огромными усами, очень гордый тем, что стал стражем самого владыки государства.
      Грубый ответ солдата привел Петра в бешенство, все закипело у него в груди, будто на сердце вылили расплавленный свинец или кипящую смолу. Уже нащупал рукоять ножа, броситься хотел на часового, чтобы пробить себе дорогу к замку, но сдержался. Приблизившись к солдату так близко, что ощутил запах чеснока из его полуоткрытого рта, швырнул в него обидной фразой:
      - Ты, б...н сын, лучше б вначале рожу свою после спанья умыл, а после б на караул королевский становился!
      Не багинетом, надежно вставленным в ружейное дуло, а выхваченным из ножен тесаком попытался достать караульный долговязого оборванца, но клинок наточенного тесака, метивший в грудь бродяги, был со звоном отбит выхваченным из-под полы ножом. Петр сделал тут же короткий выпад и без труда вонзил оружие по самую рукоять туда, где сверкала нижняя пуговица красного камзола усатого солдата. Его приятель, ошеломленный быстрой расправой над сержантом королевских мушкетеров, прежде, чем разрядить в бродягу свое ружье или заколоть его штыком, громко позвал на помощь, махнул рукой, и тревожный возглас тотчас остановил экзерциции на плацу. Петр увидел через копья железной изгороди, что к нему уже спешат мушкетеры во главе с офицером, поэтому, успев сделать со вторым солдатом то же, что и с первым, и не желая быть заколотым охраной дворца на месте, бросился бежать, на ходу засовывая в ножны свой огромный, окровавленный нож.
      Отсидевшись в сенном амбаре какого-то двора, голодный и испуганный, потому что по улице совсем рядом с забором, через который ему пришлось перескочить, несколько раз пробежали солдаты, громыхая башмаками и прикладами, Петр выбрался из укрытия лишь под вечер. Ковыряя в зубах сухой былинкой, невозмутимо прошел мимо чистенькой хозяйки, доившей козу, любезно поклонился ей, сняв колпак, и вышел через калитку со звонким бубенцом.
      Дом российского резидента Андрея Яковлевича Хилкова он разыскивал ещё дольше, чем королевский дворец. Наконец ему указали на двухэтажное строение с подсобными флигелями - каретной, кузней, прачечной, кухнец. С входящим в дом лакеем Петр хотел было пройти вовнутрь, но его оттолкнули, остановив по-русски:
      - Куда прешь, мурло свинячье?! Али не знаешь, что дом посланников?
      - Мне бы князя Хилкова видеть, или того, кто за него остался, просительно промолвил Петр, боясь, что прогонят и придется ночевать где-нибудь под забором.
      - Гляди-ко, русский! Откель же ты взялся? - уже весело заговорил лакей. - Ну-кась, через черный ход пойдем. Тебе через господский не по чину... - и повел через темную прихожую, наполненную запахом кухни - видно, резидент ужинать покамест не садился. Скоро на Петра смотрели до десятка пар пытливых, не без насмешки глаз - лакеи, поварята, конюхи. Тот лакей, что ввел его во владения русской миссии, словно гордясь перед другими своей находкой, уставив руки в боки, с насмешкой говорил:
      - Вот, братцы, глядите-ка, какого подобрал! К самому господину князю идти собрался, а у самого-то рожа давным-давно не мыта. Надобно б ему спервоначалу её умыть да бородищу причесать, да что-нибудь дать сожрать, а то, боюсь, он Андрея Яковлевича проглотит али до смерти напужает! А ну-ка, землячок, ты нам поведай - откель же ты в Стекольном взялся? Али крепостной да от барщины убег? Аль вольный какой казак, матрос?
      Петр, вдосталь наслушавшийся пустых речей холопов подданного своего, посланного в Швецию его же личным распоряжением, безрезультатано силясь унять пляшущую щеку, округлил глаза, за лацкан кафтана ухватил лакея так крепко, что затрещали швы.
      - Что, холоп, государя своего не узнаешь?! - прорычал, брызгая слюной. - Али вы тут, в неметчине, по своим законам, по особливым, жить вознамерились? Иди скорее к князю, пусть для государя русского, царя Петра Алексеевича стол накрывает побогаче, а я покамест здеся умываться буду! Ну, пошел!
      Лакей, хоть и напуганный, но в то же время едва сдерживая смех, закивал и побежал к Хилкову. Князь в это время в шахматы играл с секретарем. Молодой - едва за тридцать, - красивый, одетый по-немецки, в богатом парике. Хилкову нравилось быть русским резидентом. Здесь, в отдалении от глаза государя, от пригляда со стороны бояр Посольского приказа, с хорошей казной посланника, вблизи от политесных европейских порядков, но под защитой грозного царя Руси, он чувствовал себя едва ль не Богом. Никакой вотчинник в своем родовом гнезде не мог сравниться с ним в свободе, в ощущении безграничной власти и безнаказанности, даруемой положением посланника. Не ведал тогда Хилков, как жестоко обойдется с ним судьба - не пройдет и двух лет, как война Швеции с Россией сделает его пленником, и домой он больше не вернется. Двадцать лет протомится он в Стокгольме да и помрет здесь, так и не увидев перед смертью родной земли.
      - Ваша светлость, ваша светлость, - еле сдерживая смех, низко кланяясь, подошел к посланнику лакей.
      - Ну, чего тебе? - лениво отозвался Хилков.
      - Выжига какой-то к нам зашел, по-российски балакает отменно. С виду бродяжка. К вам просится. На кухне ноне...
      - Хлеба дай да прочь гони, - не отрываясь от доски, посоветовал Хилков.
      - Да чудаковатый такой выжига. За ворот меня схватил, кипятится, точно вода в котле, государем Петром называет свою неумытую персону, велит вести себя к посланнику...
      - Эва! - встрепенулся князь, охочий в заграничной скуке до всяких развлечений. - Ну-ка, веди его ко мне, токмо пусть Тихон с Кузьмою, кучера, кнуты с собой возьмут - мало ль что твой выжига удумает. Какого токмо народу нынче не шляется...
      Два карлы на коротких уродливых ножках, задорого купленные Хилковым у бродячих акробатов, приковыляли к князю, примостились у ног его, положив по-собачьи безносые лица на его колени. Хилков щекотал им подбородки, сам, вполоборота ко входу, ждал нового шута.
      Петр, с длинной бородой, но причесанный и умытый, тиская в руках колпак, прошел к горницу к Хилкову поступью уверенной и быстрой. Не спрашивая разрешения, взял стул, поставил его напротив стула резидента, смело опустился на него, забросил ногу на ногу. Хилков же с недоумением уставился на его стоптанные башмаки, надетые на босу ногу. Подошва одного из них немного отходила в носке, и сквозь щель можно было видеть палец. Сам же "выжига" сидел, не говоря ни слова, и пристально, с неприятной тяжестью во взоре, глядел на русского посланца. С обеих его сторон встали крепкими дубами два княжеских кучера. За спиной у каждого - кнуты.
      - Ну, и какого дела ради ты ко мне пришел? - попытался сдвинуть брови нестрогий по натуре Андрей Яковлевич. - Ну, прям-таки стоишь передо мною, как Спаситель пред Пилатом. Ты, что ль, называл себя царем Иудейским? сказал и рассмеялся, довольный шуткой. Хмыкнули и кучера.
      - Не Иудейским, князь, а русским, русским! - быстро возразил Петр, вскочив со стула. - Что, не признал меня, коль я бородой укрылся, точно баба в бане срам свой закрывает веником аль шайкой? Ан нарочно бороду-то отпустил, чтоб проведать твое житье-бытье посольское, како ты правишь в Швеции мои государевы дела! Ну, докладай мне, да поскорее!
      Но Хилков на то и был старинным русским вельможей да ещё посланником, умевшим говорить на иностранных языках, чтоб не давать брать себя на арапа всяким самозванцам с длинными бородами да в рваных посконных кафтанчиках и шведских башмаках из козлиной кожи, надетых на босу ногу. К тому же ясный ум Хилкова, прекрасно знавшего, что в нынешнее время русский государь Петр Алексеевич находится где-то поблизости от Ржева или Торжка, тотчас подсказал ему, что этот бородатый мужик при всем своем желании не мог собой являть природного русского царя.
      Поднявшись на ноги, отогнав от себя карликов, кривя гневом свое красивое лицо, Андрей Яковлевич закричал, подступая к Петру:
      - Ты, смердящий потрох, куриный помет, на кого здесь голосить надумал? Я при важнейшей государственной должности тут состою, а ты, бездельник, шут гороховый, изволишь притворяться русским царем да ещё грозишь мне, князю? Кнута давно не пробовал? Да я тебя в железах в Москву отправлю! Дыбу споведаешь у князя Ромодановского! А ну, вяжите вора!
      Крутоплечие, засидевшиеся на чужбине без русской кулачьей потехи Кузьма и Тихон только того и ждали - мигом опрокинули на пол вырывавшегося изо всех сил, поносившего их черным матом Петра, скрутили ему руки, ноги крепким сыромятным ремешком. Скоро Петр лежал ничком, тихо скрипя зубами от горькой обиды. Благо бы такой позор и надругательство он принял от иноземцев, каверзных и злых, но терпеть унижение от дворовых подданного холопа было невыносимо горько.
      Меж тем Хилков, наклонившись к лежащему на полу Петру, уже кое-что кумекал. Какая-то тревожная мысль блохой прыгала - туда-сюда, - в его голове, привыкшей к усердному и долгому мудроделию. Теперь уж ему не верилось, не бралось в ум, что взявшийся ниоткуда бродяга мог запросто назвать себя царем. К тому же бродяга был тверезый, на сумасшедшего не походил, так откуда же такая дерзость, за которую и с жизнью скоро можно было распрощаться?
      - Эй, малый, малый, - тронул Хилков за плечи лежавшего в безмолвии Петра. - А ты и впрямь какой-то дивный. С чего ж удумал государем себя назвать? С плахой свидеться захотел?
      Спросил да взгляд метнул к поясу бродяги - торчит из-за штанов рукоятка деревянная ножа. Потянул, извлек - нож огромный, у самой рукоятной перемычки запекшаяся кровь.
      - Вона ты какой... На душегубство, видно, шел...
      - Не на душегубство, тетеря, - глухо отозвался Петр. - Знал бы ты, князь, что со мною немцы в Саардаме учинили, так не стал бы крутить мне руки. Царь я твой, да токмо опоили меня в трактире, когда сидел я там с Сашкой Меншиковым. Опосля же на корабль забрали и в шведский замок отвезли, откуда я бежал. Пришел таперя в столицу Свейскую, чтобы поквитаться с Карлом. Не думал, что встретишь меня пинками. Попомню уж тебе такую встречу!
      Хилков был ошеломлен. Если лежавший на полу мужчина на самом деле был царем, то за такое помыкательство его, князя, могли запросто лишить жизни. Но он не мог уразуметь, как могло случиться, чтобы никто, кроме этого бородатого человека, не был посвящен в тайну похищения, не переполошился, ведь с саардамского житья Петра прошло больше полугода.
      - Да развяжи ты, лиходей, развяжи! - взмолился с угрозой Петр. - Руки затекли, да и утроба корма просит - со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!
      Петра развязали, и через четверть часа он уже сидел за пиршественным столом напротив Хилкова, а сильно изумленные Кузьма и Тихон стояли в стороне, предусмотрительно не отосланные князем, и глядели на то, как выжига и бродяга ворочал широкими челюстями, перемалывая с хрустом цыплячьи кости. Хозяин же то и дело подливал вино в его высокий, чеканный кубок и с лаской говорил:
      - Если бы сам Юпитер явился сейчас передо мной, я бы не столь был удивлен, как после вашего внезапного явления, всемилостивейший государь. Войдите в мою умственную потентацию, царь-государь. Что же происходить изволит? Если вы, как от вас изволил слышать, оказались в шведском плену ещё в декабре минувшего года, то как же могло случиться, что с тех самых пор об оной беде, постигшей Русь, я не был извещен? Выходит, или не было сего, или... или же вместо вас в Англию с посольством отбыл другой какой-то человек? Мой темный разум не в силах осмыслить столь затруднительную ситуацию!
      Петр, не забывая прихлебывать вина, угрюмо, становясь с каждой минутой все мрачней, жуя, сказал:
      - Шведы, что меня держали в замке, дали мне намек, что мое место пусто не будет. Выходит, сии шельмы, полонив меня, подсунули кого-то заместо настоящего царя. Да что сие, тьма египетская Меншикову али Лефорту глаза затмила, коль не видели подмену, али... и впрямь тот человек сходство со мной великое имеет?
      Хилков, изображая великое сочувствие к беде царя и озабоченность, сказал:
      - Разумею, что в превеликом афронте и затруднении вы оказались, государь. Первым делом, полагаю, надобно вас самым скорейшим образом в Москву отправить да постараться так учинить, чтоб вы быстрее самозванца там явились. Я же со стороны своей мог бы послать гонца к послам великим, к боярам Головину, Возницыну - нет, последний, знаю, у кесаря остался, о делах турецких с ним будет рассуждать. В общем, нужно задержать в пути того, кто вам дорогу перешел. Если явитесь в столице раньше, чем туда прибудет ложный Петр, то выгода за вами будет. А ежели одновременно с ним али позднее прибудете в Москву, то два царя да со сходственными лицами и манерами могут в государстве явить смуту почище той, что имела место при Лже-Димитриях. Здеся с осторожностью предельной нужно поступать, тем паче, когда стрельцы заволновались...
      - Как... заволновались? - встревожился Петр, перестав жевать.
      - А вы, государь, о сем деле и слыхать-то не могли, - чуть усмехнулся Андрей Яковлевич. - Да, было стали бунтовать, но четыре полка бунтовщиков военною рукой разбиты были генералиссимусом Шеиным да генералом Гордоном совсем недавно близ Воскресенского монастыря. Зачинщиков сказнили.
      - Э-э, - задумался Петр Алексеевич, - с моим полоном тут, надо думать, крепкой суровой ниткой али веревкой даже сей бунт связался. Мню, что Карл шведский и с Софьей, и со стрельцами разом сию проказу супротив меня учинить захотели, но да я побегом своим их козни порушу! Надобно мне, Андрей Яковлевич, в королевском дворце побывать да с Карлой свидеться. Хочу сему щенку пару слов на ухо шепнуть, - и Петр ухмыльнулся с такой сатанинской злобой, что Хилкову страшно стало - разом вспотел затылок под кудрявым париком.
      - На меня надеешься, государь милостивейший?
      - А на кого ж еще? На холопов, что ль, твоих с кнутами? Под личиной секлетаря твоего в королевский замок войти хочу, чтобы с королем с глазу на глаз обмолвиться. Пистолеты мне снаряди хорошие, ножик сей ещё с собою возьму. Я сей шведской сволочи позора своего прощать не намерен.
      Хилков недоверчиво покрутил головой. Царь вовлекал его в предприятие отчаянное. Приходилось идти на обман, выдавая вооруженного до зубов человека, пусть и русского царя, вознамерившегося учинить нечто воровское, кровавое по отношению к монарху державы, вина которой в деле пленения Петра ещё не была известна миру, за своего секретаря - неполитично.
      "Эдак ты меня к казни-то и подведешь..." - подумал про себя Хилков, а Петр, будто читая его мысли, подбодрил:
      - Ничего, не страшись. За честь государя своего и пострадать маленько можно. Но о страданиях ещё рано думать - все на свои плечи возьму, скажу, приказал тебе.
      - Да не за себя я страшусь, государь великий! - со слезой проговорил Хилков. - Вижу, что ты безумный и бесполезный путь для себя выбрал. Пистолеты да ножик - малое дело. В первую очередь, я сам-то короля Карла лишь раз видал. Если и смогу тебя во дворец ввести, так не король ихний, а токмо министр, что послами да резидентами ведает, будет нас встречать. А ежели и Карла, царь, найдешь, то что за польза тебе будет от сей встречи? Неужто из пистоли станешь в него стрелять, ножом шпынять наследственного шведского монарха будешь? Невиданное дело! Кровью токмо вызовешь войну, а со Швецией нам ли схватиться? У них вон сто тысяч выученного войска под ружьем стоит, флот преизрядный. У нас же - речные струги, каторги, что в Воронеже ты строил, ненадежные стрельцы. Раньше Ижорскую землю у нас отняли, теперь же Псков с Новгородом отдавать придется шведу. Да и сам ли убережешься, если злое дело против Карла учинить собрался? Ты мне-то едва-едва свое царское происхожденье доказать сумел, а караульным, что в замке на часах, ты объяснить этого не сможешь: или растерзают на месте, или в пыточной замучают, а после четвертуют. В Москве же будет править самозванец...
      Толковые, рассудительные речи резидента заставили Петра призадуматься на минуту - почавкал молча, посопел и с ещё более горящими глазами, чем прежде, сказал:
      - Ты, князь, мне боле не перечь. Проси аудиенции у шведского министра, но экивоком разузнай, не будет ли в тот день Карлуши-короля. Я по-шведски маленько языком болтать сумею. Платье мне сыщи, да как говорил, изрядные два пистолета, чтоб в карман кафтанный залезали без труда. Ни о чем боле голове твоей кумекать и не надобно.
      С тех пор, как самодержавный пленник Халландгольма, не спрашивая на то желания шведов, покинул замок, минуло больше месяца. Когда о побеге доложили Левенроту и королю, хозяин замка немедленно разведал, как могло случиться, что из крепкой его твердыни мог кто-то убежать? Окна высоко над морем, толстые решетки, то и дело в комнату заглядывают караульные солдаты. Левенрот, понимая, что запер в клетку не какого-то мужика, не сумевшего в срок внести арендной платы, не барона даже, вольно или невольно оскорбившего его, а самого властелина, помазанника, царя огромной полудикой Московии, необузданного и своевольного, как раз накануне решил, что следует втрое усилить меры по охране царя Петра, ибо этот страстный, свободолюбивый человек никогда не согласится остаться в заточении. Но теперь уж было поздно. Утешало одно: веревка, на которую так понадеялся беглец, не выдержала веса огромного, семифутового тела. Петр сорвался в море и, конечно же, разбился о камни, потому что у подножия крутого берега с утвержденным на нем замком было очень мелко. Так и доложил Левенрот Карлу, и шестнадцатилетний юноша, вначале сильно обеспокоенный, принял доводы своего советника - смерть опасного соседа предполагалась им в том случае, если пленника в Халландгольме не удастся принудить к безропотному проживанию в замке, или в случае каких-либо экстренных непредвиденностей.
      - Ну, умер так умер, - равнодушно пожал плечами Карл, выслушав Левенрота. - Значит, русский Бог не был расположен к Петру. Но вы все ж таки постарайтесь разыскать в море его тело. Если я увижу мертвого царя, мне будет спокойнее.
      И, несмотря на то, что прибой так и не вынес на берег утопленника, похожего на Петра, Левенрот написал королю, что труп царя найден, извлечен из воды, освидетельствован замковым врачом (свидетельство прилагалось к письму) и предан земле - тело какого-то несчастного рыбака, давно носимого волнами, было доставлено в замковую часовню. Получив это сообщение, Карл, и без того уже почти успокоенный, стал спать и вовсе безмятежно.
      В тот день карета русского резидента Андрея Яковлевича Хилкова, украшенная двуглавым позолоченным орлом, въехала во двор королевского замка. Форейтор в ливрее с галунами ловко спрыгнул с запяток, дернул за ручку орленую дверцу, выбросил ногой складную ступеньку. Башмак с серебряной пряжкой, нога в голубом шелковом чулке появились прежде, нежели кудрявая голова князя. Вслед за ним сиганул на песок двора секретарь, молодой дворянчик, после неуклюже вылез Петр, одетый в польский кафтан, короткие штаны, с сафьяновым портфельчиком под мышкой, с бородой, правда, не такой лохматой, как прежде, с волосами, лежавшими на плечах.
      Хилков шел впереди, секретари же - чуть поотстав, как требовала форма. Шли с мажордомом замка долго, покуда не очутились близ дверей, и Хилков шведу так сказал, кивнув на Петра:
      - Этого здесь оставлю - не надобен, - и уже к Петру: - Дай-ка мне портфель...
      Только скрылись за филенчатыми, в золотой резьбе дверьми, Петр Алексеевич быстро прочь пошел. Как ни упрашивал его Хилков оставить свое безрассудное намерение, но царь лишь одно твердил - хочу с ним поквитаться. Ничего не оставалось Хилкову, как описать, насколько знал, расположение покоев замка. Вот и поспешил помазанник туда, где, как он думал, мог он застать своего юного обидчика.
      Замок был велик. Затейливые его ходы и галереи переплетались, как кротовьи норы, как муравьиные дороги в муравейнике. Повсюду стояли истуканы синемундирные, с ружьями, солдаты. Глазами провожали проходящего Петра, который все шел и шел вперед, и какое-то наитие, которым, видно, наделены все коронованные особы, заставляло двигаться его, не давая пока сигнала разуму, что где-то неподалеку расположено обиталище шведского монарха.
      Потом не стало караульных, и лишь одни лакеи, камердинеры, кастеляны, скороходы деловито пробегали мимо с посудой, бельем, беззаботно шушукались друг с другом в темных углах. Петр, стараясь казаться своим человеком в замке, заглядывал в комнаты, тихонько приоткрывая дверь, но короля не находил. В одной комнате он увидел накрытый к обеду стол, в другой горничную, застилавшую постель. В третьей на постели лежала пожилая женщина, почти старуха, обнаженная по пояс. Два мальчика-пажа, должно быть, исполняя её волю, ласкали сладострастницу. Петр заметил, как один из них, целуя госпожу, плутовской рукой берет с придвинутого к постели столика лежащие на нем сладости - печенье, засахаренные цукаты, орехи, - и набивает ими карман своих штанов. Петр с отвращеньем захлопнул дверь...
      Боясь, что заблудился и теперь не только не отыщет короля, но будет остановлен караулом и арестован, Петр все более сердился. Он уже негодовал на всех шведов подряд, и если бы его остановили солдаты, тотчас бросился бы на них и, конечно, погиб бы в схватке, потому что часовыми замок был буквально нашпигован. И вот настал момент, когда переносить гудение натянутых, как лютневые струны, нервов он уже не мог.