- Нет, не довольно, - сказал Борис Петрович и оборотился к шведу, стул подставил к нему поближе, сам уселся на него и долго, минуты три, спокойно, с пристальным вниманием вглядывался в круглые его, полные тревоги за жизнь свою глаза. Нет, умирать Шенбергу очень не хотелось, и он уже жалел о том, что позволил себе смеяться над неловкостью русских. - Значит, человече, Мартином тебя мать с отцом назвали? - мягко, по-отечески заговорил Борис Петрович, похлопав рукой своей по колену шведа.
      - Да, в честь Мартина святого, - ответил Шенберг, не понимая, куда клонит воевода.
      - Ну так слушай, Мартин, разве жить-то не так приятно, как падалью валяться в какой-нибудь яме?
      - Нет, жить, разумеется, куда приятней... - молвил Шенберг.
      - Разумеется, - кивнул Борис Петрович, - а жить в палатах царских приятней во сто крат. Токмо, друже, царьком покуда ты у нас поганым оказался, много всяких пакостей успел наделать да и сам испакостился, ей-Богу! Ну посуди ты сам, друг Мартин: хоть и устроил ты для шведов плезир великий стрелецкой казнью, переделыванием нас в немцев, сей нарвской канителью с победой ихней, потерей пушек едва ль не всех, но ведь не Мартина - шпика шведского по всей Европе будут славить как ловкого агента, который всех бояр длиннобородых русских, всех оных недоумков вокруг пальца своего обвел. Нет, брат! О майоре Шенберге мало кто знает, зато царя Петра, от имени и власти которого ты отказываться пока не собирался, во всей Европе знают, да и подале. Вот и получилось, Мартинушка-дружочек, что ты сам свою пятку-то и обосрал и обосранный явишься пред всем миром. При дворах-то европейских над тобою, дурачком, смеяться станут: "Петруша, скажут, - русский под Нарвой чуть ли не три месяца просидел, ни единого штурма не предпринял, из пушек по стенам за три версты стрелял, растратил весь порох, а потом все войско предал - убежал, едва заслышал, что Карл сопляк зеленый на него идет с восемью тысячами солдат, уставших от дороги дальней. В пух и прах разбили энтого Петрушку, да и поделом ему: сидел бы в своей Москве, щупал бы немок, щелкал бы орехи да на шведские бы земли не засматривался. Дурак он, ей-Богу, простофиля!" Вот как о тебе, голубь мой, люди в Европе станут говорить. Сам ты себя говном измазал - не отмоешься!
      Не только Шереметев, но и Меншиков, и Репнин, поднявшийся из-за стола, с бьющимися сердцами, пристально вглядывались в лицо майора, по которому гуляли признаки чувств противоречивых, но по большей части скорбь и сильное уныние изображались на его широком, как сковорода, лице.
      - А ежели... - сказал он после долгого раздумья, на которое ему дал время Шереметев, - ежели... я и не собираюсь больше быть царем Московским и уеду в Швецию, где король обласкает меня за то, что я учинил в России.
      - Уедешь?? - сильно удивился Борис Петрович. - Да кто ж тебя теперь отпустит-то? Как агент державы иноземной, приведший войско наше к поражению, ты, по крайней мере, будешь колесован. Но, - Шереметев усмехнулся, - если бы ты и бежал, - на акцию подобную времени тебе достаточно уж было, - если б ты и бежал в Стекольный, то не думаю я вовсе, что ты, Мартин Шенберг, добился бы там славы. Ты что же, короля своего не знаешь, Карлуса, который спит и видит себя великим полководцем, перед коим ниц падают цари и вражеские генералы? А тут является какой-то Шенберг, майоришка, и начинает говорить, что будто не доблестной шпагой Карла добыта Нарвская виктория, а токмо одним его проворством и хитростью. Славу корононосца Карла затмить хотел? Тебя, наш голубь, в Швеции ждет участь не менее печальная, чем здесь, в России. Ты или отравлен будешь тайно, или же по приказу Карла по вые твоей пройдется острый ножик. Ты, брат Мартин, сделал свое дело, и никому уж таперя не нужен. Война развязана, Нарвское сражение проиграно, Карл, я знаю, вскоре разделается с Августом, союзником, коего ты вероломно втянул в войну. А ежели узнает Август, что какой-то Шенберг стал причиной его бедствий? Да он тебе башку открутит, где бы ты ни жил. Видишь, в скольких капканах застряли все ручки твои и ножки. Позавидовать тебе, возможно, мог бы токмо тать, приговоренный к отсечению главы.
      Потухшим, мертвым взором смотрел Лже-Петр куда-то в угол комнаты. Теперь ему казалось, что он, тщеславец, стремившийся добиться славы на поприще интриги, к которой его призвало сходство с царем Петром, явился несчастной жертвой политических затей хозяев из Стокгольма. Его судьба, описанная Шереметевым, выглядела вполне правдиво. Майору оставалось лишь одно.
      - Фельдмаршал, - обратился он к Шереметеву, впервые называя его столь пышным титулом - хотел подольститься к воеводе. - Если бы я попросил вас оставить меня всего на пять минут, то веревка, нет, даже мой галстук, помогли бы распутать мой... житейский узел другим узлом. Но... но офицеру не пристало пользоваться столь позорными способами самоубийства. Прошу вас, оставьте пистолет или, по крайней мере, нож, и вы, уверен, вознаградите себя за причиненный мной позор своей стране, избавите себя от необходимости ломать кому-то кости на колесе, сажать меня на кол. Господин Репнин все записывал исправно, и народу Московии будет известно, кто привел её к такому вот концу...
      И Шереметев, и Меншиков, и князь Репнин, услышав искренность в словах того, кого они ещё совсем недавно готовы были истерзать, замучить злейшей казнью, посмотрели на Шенберга с сочувствием. Сейчас в этом изувеченном пыткой человеке, столь похожем на их государя, виделся солдат, преданный своей родине, и все поверили в искренность его просьбы. Но Шереметев молчал недолго. Положив руку на обнаженное плечо майора, он сказал:
      - Сынок, долг ты свой перед королем выполнил отменно. Послужи-ка ныне и России. Выбирай между жестокой казнью в Москве, отравой или кинжалом в Стекольном, или... царскими палатами московскими. Покуда не подрастет царевич Алексей, надобно тебе побыть царем...
      Шереметев остановился. То ли не хватало ему красноречия, чтобы его мысли скорей дошли до разума шведа, то ли сам он покамест не придумал, на что его стране может пригодиться самозванец... Но он все же продолжил:
      - Вот ты... швед, но я уверен, что управлять такой державой, как Россия, куда милей, чем быть вертушкой в чужих руках. Так вот же, Мартин будь за нас! Чего лишишься ты? Сомнительной славы проходимца? Пройдохи, ненавидимого и здесь, и там? В России мы обещаем твоей особе неприкосновенность, возможность пользоваться положеньем, привилегиями и казной, но, как то и было, в разумных, обоснованных пределах. Это раз... Войну, тобой затеянную, мы, народ российский, продолжим, ибо не токмо позор смыть её хотим, но и доставить, коль предлог нашелся, державе нашей прибыток в прибалтийских землях. Ты же будешь наш полководец, ибо так заведено в России, что властитель всей земли становится и полководцем.
      Шенберг молчал. Получалось так, что миссия, с которой прибыл он в Россию, принимала для его персоны какой-то странный оборот. Он, враг России, должен был стать во главе народа, желающего погибели его родной земли. С одной стороны, ничего другого не оставалось, ибо русские пообещали колесование и кол, но с другой - приходилось стать предателем, и это обстоятельство сильно огорчало майора Шенберга, ещё в кадетском корпусе читавшего Тацита. Но было и третье обстоятельство; оно как бы затуманивало два первых: майор снова превращался в царя Петра, но теперь уже не по указке шведов, не тайно, а со всеми правами, данными ему боярами, и тем положением, которое он обретал. Теперь ни герои Тацита, ни сочувствие к национальным интересам, ни долг службы, ни присяга не могли сравниться в притягательности с пышным престолом Москвы, с возможностью владеть судьбами миллионов людей и распоряжаться ими.
      - Но... но на каких условиях теперь вы передадите мне власть в России? - спросил Лже-Петр очень робко, потому что от ответа Шереметева сейчас зависела его судьба.
      Борис Петрович, тоже понимая, что наступила главная минута, костистыми, привыкшими к рукояти сабли руками, стиснул горло шведа:
      - Друг Мартин, - прошипел он, - всем ты будешь походить на государя, но будешь спочинять Россию, понял ли? Ты - царь, мы - твои холопы*, но и царь - холоп народа, разумеешь ли сие? Трать на себя казну, да с мерой, упивайся, но тоже с мерой, платье немецкое оставь - все равно оно привьется токмо у знатных, а крестьянин, из коих состоит земля российская, так и останется в кафтане домотканном, в суконном колпаке да с бородой.
      Вдруг Шереметев вскрикнул, взметнул на Шенберга взгляд ненавидящий и лютый. Сказал:
      - Мы бы и без тебя, дурня немецкого, страну б построили, да токмо уж привычен русский человек к царям. Других ему правителей не надобно, так уж лучше швед, чем в ничейности страна да не в пригляде. Править ты будешь... нами окорочен. Войну, что ты со шведом начал, доведем до крайности последней, и тебе же, в случае победы, - а викторию мы сыщем беспременно, достанутся все лавры. Таперя же, Мартинышек, сидишь ты по уши в дерьме, самим собой и спроворенным...
      Даже не надежда спасти себя, а внезапно возникшее желание действовать во благо страны, ещё недавно столь ненавистной ему, наполнило душу майора. Ранее он был разрушителем, теперь же ему предлагали стать созидателем. Кем мог он явиться истории, если бы по-прежнему разлагал, топтал, корежил русскую жизнь? Неужели победителем? Нет! Теперь все его сознание, все так же замешанное на тщеславии, точно стрелка компаса, повернулось в другую сторону. Он хотел, мечтал быть не агентом, но царем, созидателем, и поэтому, видя, с какой надеждой и тревогой ждут от него ответа русские, Шенберг заговорил:
      * Кстати, обращение к подданным как к "холопам" было устранено царским указом едва ли не через год. - Прим. автора.
      - Да, бояре, я отрекаюсь от всего того, что подвигло меня на тайную и вредоносную для вашей державы деятельность. Если вы хотите, чтобы я, до тех самых пор, покуда не отыщется настоящий царь Петр Алексеевич, занимал его трон, вершил управление Россией, был настоящим командующим войск её и являлся светочем Руси, её помазанником, то... то я согласен быть таковым.
      Шереметев, не ожидавший такой податливости от шведского агента, заорал:
      - Мало! Мало! Светочей бы мы нашли и без тебя! Против шведов воевать ты должен, против своих, ты понял сие? Кровью своей сквитаешься да поровняешься с кровью тех, кого губил ты в Преображенском, кого морил и на убийство под Нарвою поставил! Агнцем закланным станешь, а мы, - Шереметев тяжело вздохнул, перекрестился и сказал, - а мы дело свое делать будем, наше, российское. Ты свои заслуги будешь спожинать как воин и государь, мы же, подданные твои, правлением счастливым ободренные, будем наполнять копилку гистории своей. Нам зело нужны правители, кои народ наш спящий раскачают в зыбке да и на руки возьмут...
      14
      КАК ГОТОВИЛИСЬ К ВОЙНЕ СО ШВЕДОМ
      Холодные колючие льдинки мастерски отграненных амстердамскими евреями бриллиантов переливающимися струйками текли между тонких, холеных пальчиков Аннушки Монс, которая не без волнения взирала на этот искристый блеск, то и дело запуская руку в высокую, объемистую шкатулку, принесенную Петром и стоящую сейчас рядом с постелью на низком столике ночном. Она знала, что на эти камни можно было бы купить несколько деревень с тысячами душ крестьян, но полного удовлетворения Анна почему-то не испытывала. Раньше она была возлюбленной царя, теперь же её молодое тело ласкал кто-то, лишь отдаленно напоминавший государя Петра.
      Прежний Петр был победителем Азова, упрямый, смелый, воинственный, даже какой-то жестокий с ней в минуты страсти, что, однако, ей нравилось. Этот же мужчина был осторожен, не по-царски деликатен, точно, обладая её телом, не брал то, что принадлежало ему по праву, а выпрашивал особую милость, подходя к женщине на цыпочках, с галантными манерами - к ней-то, дочери виноторговца! Нет, она, конечно, понимала, что все знают об их любви как о любви царя и купеческой дочери, но Анне этого недоставало! Она хотела быть настоящей любовницей настоящего царя, а получалось все совсем иначе. Не царь, а какой-то проходимец вернулся к ней из-под Нарвы, к тому же проигравший битву мальчишке в больших ботфортах и с отцовской, не по руке, шпагой. И Анна знала еще, что принесенные ей брильянты - это не подарок любимой женщине, даже не плата за любовь, за тело, - это способ успокоить её уязвленную гордость. Пусть не с победителем будет лежать она сейчас в постели, ну так с богатым, щедрым человеком. Но нет, не с богачом и расточителем хотелось любиться Анне, а с царем или уж, по крайней мере, со знатным дворянином, кавалером. А проходимец и неудачник ей вовсе был не нужен.
      - Петруша, - ласково прогулила Анна, оглаживая плечо Шенберга бархатистой, нежной своей ручкой. - Ах, ну все сердце истерзалось по тебе, покуда ты под Нарвой был. Сны какие снились! Один страшней другого: казалось, что и бомбой разрывает тебя на части мелкие, и что шведский драгун голову тебе в бою срубает, а то, что пулька малая в бело тело твое входит, так сие ж ну кажную ночь являлось. Во сне-то я тебя и защитить хотела, и за ружье шведское хваталась, чтоб штык-то отвести. Поверь уж, в бой с тобой пускалась, палила из пистоли да фузеи, а после раны твои обмывала, перевязывала, всякими снадобьями мазала. Вишь, их на теле твоем сколько, - проводила по не зажившим ещё буграм от каленых клещей и железа.
      - Да врешь ты все, поди, - с зевком отвечал Мартин, - срамные дела здесь без меня чинила. Вишь, гладкая какая да спокойная, будто каждую ночь на тебе катались...
      - Ой, Петруша, что ты и говоришь такое, - врала Аннушка, стыдливо прикрывая ротик. - Это ты, наверно, целый шатер девок-полонянок имел. Али не было у тебя того шатра с чухонками? Ведь не особо вы в боях-то отличились. Слышала, большую конфузию вам Карл Свейский учинил, а ты так и войско совсем оставил. Наверно, зело старался всего себя для меня и сохранить. Вот за сие старание вящая тебе моя любовь!
      И Аннушка, наваливаясь на широкую, угловатую грудь арбузами своих полных, крепких грудей, впилась в его сухой рот ядовитым, неискренним поцелуем, но Шенберг, угадав неискренность, отпрянул, резко женщину оттолкнул, плюнул даже:
      - Зачем язвишь? - вскричал бешено и зло. - Али не вижу, что уколоть меня желаешь? Не во мне вина, что под Нарвой нас побили! Я войско не нарочно покидал - за порохом да за бомбами, за провиантом да за ратными людьми в Новгород отправился! Поздно, на зиму глядя, кампанию начал - вот лишь промашка! Видала б ты, как стрельцы Карлу сопротивлялись - сразу врассыпную, точно зайцы! Мало голов я им срубил - все бы племя их под корень. Немцы-офицеры тож подвели - на сторону врага ушли. Ты же, баба пустоголовая, на своей печи сиди, покель сидится! - И, подобрев, глядя исподлобья, спросил: - Что, подкинуть пару деревенек да мамаше увеличить пенсион?
      Помолчав для форсу, чуть пообижавшись, сказала, растягивая губы в улыбке сладкой:
      - Подкинь уж, Петруша, да и пенсион маленько бы повысить не мешало б...
      - Сделаю, все сделаю, токмо пораженьем нарвским язвить не смей. Швед нас биться и научит... на собственную погибель научит!
      Аннушка в справедливости или несправедливости фразы такой разбираться уж не стала. Она знала, что сидевший на её кровати человек не царь Петр, а какой-то засланный для вреда страны то ли швед, то ли немец. Но не знала Анна Монс, что в Москву вернулся уже не прежний засланный сюда агент. Да, звали его по-прежнему Мартин Шенберг, но во многом это был уже другой человек. То, что говорили ему Шереметев и Данилыч, не миновало даром. Страстное желание быть не игрушкой, управляемой Стокгольмом, где его заслуги никогда бы не были оценены королем Карлом, а истинным правителем и воином, будоражило его воображение.
      "Мало ли было в истории примеров, когда властителями государств становились иноземцы? Бывало, народ звал занять пустующий трон, потому что не находилось достойных короны среди людей этой страны. И часто эти короли правили прекрасно, оправдывая надежды страны, ставшей для них второй родиной. Я тоже постараюсь сделать Россию своей родиной, постараюсь полюбить её, хотя любить этот дикий народ очень трудно. Мне придется воевать со своим народом, со шведами, но что же делать, если я уже начал войну? Жаль еще, что я так мало знаю о России, о её людях, обычаях, жаль, что я не настоящий помазанник и не благословен Богом нести тяжкий крест власти! Но я должен доказать самому себе, что достоин носить царские бармы и платно!"
      Был март, и солнце на луковицах московских церквей и церквушек горело золотом так ослепительно, что хотелось поскорее опустить глаза или прикрыть их рукой. Тихон Никитич Стрешнев, Ромодановский и Шеин, генералиссимус, собравшись в Кремле, в шубах, накинутых поверх немецких кафтанов, так были заняты беседой, что даже и не замечали, что стоят прямо посредине лужи.
      - Слышно, раскрыли Шведа Шереметев да Меншиков, каленым железом его пытали - признался, всю доподлинную рассказал, - говорил Стрешнев, оглядываясь, страшась чужих ушей. - Хотели его тогда же смертью наказать за прегрешения перед народом русским.
      - И нужно б было, - сурово сдвинул брови лохматые свои князь Ромодановский, - да не тишком, а принародно, на Красной площади, да с колесованьем.
      - Оное всегда успеться может, - тонко зашептал Шеин. - Но я слыхал, что Шереметев с Меншиковым словно бы клятву какую взяли, будто станет теперь тот и не шведом вовсе, а государем, коли наш-то спотерялся, да и не токмо спотерялся, - Шеин по-бабьи прыснул в кулак, - а на службу шведскую как есть и перешел! Видели его, как он под Нарвой со шведским эскадроном расщепил Автонома Головина, как орех. Вона дела какие! Ей-ей, перекрестился, качая головой, - под Богом ходим, и Ему лишь, властителю, судьбы наши видятся.
      Ромодановский увидел, что стоят они средь лужи, молча товарищей отвел в сторонку, заговорил:
      - Аникита-то Репнин сказывал мне, что будто переменился Швед, в Новгороде ещё переменился. Рвения такого, заботы и усердия об укреплении границы раньше за ним не видали. В Новегороде, во Пскове, в монастыре Печорском народу видимо-невидимо согнал: рвы не покладая рук копали, палисады крепкие ставили с бойницами, башни земляные насыпали, а деревянные чинили, обкладывали дерном. Службы церковные везде позапрещал, окромя одной, в соборной церкви - чтобы токмо народ в праздности не находился. В Печорах, сказывают, самого полуполковника Шеншина, что при строительстве раската находился, нещадно плетьми заставил высечь - за нерадение в работе, вона как оно у нас-то, судари любезные, все завинтилось.
      - Ничего! - лукаво улыбнулся Стрешнев. - Как завинтилось, так и развинтиться может. Винт-то сей кривой, с изъяном. Таперя Швед знает, что и мы про него маленько ведаем: потише будет, поскромнее, таперя нас уж не заставит руки стрелецкой кровью марать.
      - Не заставит! - с довольным видом, оглаживая живот, протяжно произнес Ромодановский, и мужчины степенно зашагали к Грановитой палате.
      Там уж бояре чуть не всем своим числом расселись по лавкам, переговаривались тихо, ждали царя. Едва ль не половина лучших людей государства знала, что править ими будет царь ненастоящий, но роптать никто не хотел, понимая, что лучше уж с таким государем, чем с малолетком да с регентами, от коих Руси одна лишь вреда и смута будет. Но смущение в душах у всех было сильное. Получалось, что подчиняться приходится неведомо какому человеку, иноземцу, да к тому же подстроившему, как все полагали, разгром войска русского под Нарвой.
      Лже-Петр в зеленом кафтане бомбардирского капитана влетел в Палату стремительно, но не к трону подбежал, не опустился на него, а, встав посреди зала, низко, в пояс поклонился на все четыре стороны боярам. Те так и остолбенели - никаких поклонов государя своим рабам, холопам, отродясь никто не видывал. Иные даже с мест повскакивали, перешептываться стали, другие украдкой улыбались, третьи смахивали слезы, плаксиво спрашивали:
      - Чем же заслужили честь такую, государь всемилостивейший?
      Сами кланялись ещё ниже, на колени вставали, стукались лбами о плиты пола. Лже-Петр, со сверкающим, сумасшедшим взором, тряхнул незаплетенными волосами:
      - Потому кланялся вам, бояре, что прощения у вас просил за поражение нарвское, позорное. Когда-то денег у вас на войну просил, уверял, что победной она станет, что достанутся нам без труда берега балтийские, хитростью шведом у нас захваченные, но все инаково получилось, а посему и просил я у вас своего прощения...
      Бояре, остолбенелые, растерянные, в худо сидевших на них кафтанах немецких или польских, плечи которых скучали по тяжелым ферезям да по куньим, крытым атласом, шубам, а головы по высоким столбунцам, бритые, оскоромленные, со слезами на глазах слушали винящегося перед ними помазанника.
      - С кем не бывает... - раздался чей-то голос со вздохом вперемешку, но Петр резко повернулся в сторону вздоха сего, оскалился, со слюною в углах быстро задвигавшего рта заговорил:
      - Со мною, со страною такого не случится боле! Давайте вместе о военных мерах думать, коли приключилась со страной оказия такая. Швед, считая нас разбитыми, пошел на Августа, союзника нашего, нам же следует... или... или, как вы прикажете, Августу послать подмогу как денежную, так и людскую. Уже в Новегороде князь Аникита Репнин полки разбитые приводит в порядок, я же князю Борису Голицыну приказ отдал поспешный, чтобы самым наибыстрейшим манером набрал он мне десять полков драгунских, коих нужно во Псков немедленно отправить! Но драгуны дела не решат, ой, не решат! Все пушки под Нарвой потеряли!
      Все видели, что Петр был готов заплакать, но чистосердечное его раскаяние и искренность понуждали бояр отнестись к словам царя с особенным вниманием.
      Поднялся со скамьи и размеренно, обдумывая каждое слово, немного мямля, заговорил Тихон Стрешнев, хорошо уж осведомленный в том, что кланялся боярам сейчас самозванец, а потому и не слишком доверявший его раскаянью.
      - Царь всемилостивейший, всегосударь Руси! Ничего нам боле и не остается, как со шведом воевать, а ведь силенок мало: недоимки, пушек не стало, ружье хорошее токмо за границей сыскать и можно. Может, похерим ту войну, не станем деньги да людишек тратить на Августа, коего, я знаю, не все и в Польше-то приемлют, тяготея к миру с Карлом? Народ же русский отягощен поборами. Что может он ещё отдать со своего двора?
      Стрешнев вел свою овечью речь, желая напрямую узнать, сколь самозванец готов к войне и не замышляет ли нового коварства. Лже-Петр, мотая полами длинного зеленого кафтана, по залу забегал бойко. Закричал:
      - Не поможем Августу - Карл в Россию воротится, и тогда встречайте короля в самом Кремле! Всех он вас перережет за то, что русские вы токмо, что воспротивлись неудержимой его воле. Меня же в триумфе по Стокгольму проведет, как то было с недавними полонянниками нарвскими, генералами. Ну, чего желаете?
      Дьяк Виниус, давно уж опекавший артиллерию и производство пушек, преклонных лет мужчина, тоже знавший, кто перед ним стоит, и немало дивившийся уже, что речи глаголятся разумные и нужные, на посох опираясь, со скамьи, покрытой алым сукнецом, поднялся:
      - Государь, пушки ты все при Нарве отдал шведам. Волей ли Господа али волею людскою се произошло, не нам судить, но пушки нам нужны, а посему мыслить надобно, где медь на пушки сыскать...
      Все молчали: на двести, а то и больше орудий тяжелых, осадных меди вскорости разыскать невозможно было, но Стрешнев, тайный подвох чиня для самозванца, а для державы выгоду, сказал:
      - Может, часть колоколов... церковных снять да на пушечки да и перелить... - Большую в том видел Тихон Никитич прибыль для государства: колокола, конечно ж, снимут, зато и пушки будут, и от царского, антихристова указа сия неправедная милость будет исходить.
      - Снимем, снимем! - подхватил Лже-Петр, он очень был рад, что подсказали ему идею столь простую. - Но не о меди теперь, бояре, решать вопрос нам нужно - не главное сие. Чтобы разбить врага, деньги нам нужны! Августу послать тысяч двадцать войска снаряженного да денег на магазины провиантские, да на личную его казну, чтоб мог он всех противников партии своей купить. Ах, бояре, не видите вы прибыли своей - всей страной обогатитесь скоро!
      Но бояре по большей части только едва усмешку скрыть могли. Царю не верили, но в то же время каждому вдруг захотелось пусть не воевать, но уж хотя бы поставить для армии муки, людей, крупы, коней, домотканых серых крестьянских сукон на пошив мундиров, сшитых по образцу немецкому.
      Они сидели как пришибленные; терли головами позлащенные, расписные стены палаты Грановитой и не знали, что и сказать. Лже-Петр заговорил:
      - Мы уж кой с кем здесь совещания имели, с боярами. Надобно, войны ради, особый приказ учинить - Военный, а во главе сей деловой когорты, бояре впервые и слово-то такое услыхали - "когорта", - поставить возвернувшегося из плена шведского славного князя нашего, Якова Федорыча Долгорукого. Он пострадал безвинно, хоть и в деле нарвском себя показал изрядно. Знайте, бояре, издавна считалось, что нервами войны деньги служат, приказ же сей Военный, да особенный, над коим Долгорукий станет генералом-комиссаром, - сей должности прежде вы не знали, - будет заведовать расходами на армию российскую, и скоро доведем её мы до такого совершенства, коего не доводилось видеть не токмо шведам, но и самому кралю франчужскому Людовику, мнящему себя чуть ли не солнцем на грязной и грешной землице нашей. Подать подворная, оброки, таможенные и кабацкие сборы, за бороды деньги, за памяти венечные потекут в приказ сей. Станем мы отныне страной военной, где каждый с малолетства будет или копейкой армии служить, или грудью своей, руками с фузеями оборонять её просторы да и приращивать.
      Бояре предчувствовали невзгоды лютые, поборы громадные с имений, с вотчин, но не только противиться не желали речам царя, в коих видели резон и пользу для страны, но и всесильно помогать хотели. Если бы не годилась боярам речь Петра, тотчас же обшикали бы его, зная об изменничестве, вызвали бы смуту, но теперь весь русский мир, обиженный, сплоченный, отчего поверил самозванцу, и умудренным сим вельможам сейчас без разницы было: кто призывал их к воинскому служению - неведомо откуда появившийся немчик аль сам их природный государь. Вершилось дело общее, нужное, всегосударственное.
      Опосля разбрелись по стайкам, кто к какой тянулся больше по прошлой деятельности приказной, дьяческой своей. Много говорили о том, как в войне предстоящей обеспечивать армию огромную, стотысячную, провиантом, и слово новое "магазин", как склад, как огромный сборный пункт для провианта, муки, крупы, а по зимнему времени и мяса, ветчины, масла коровьего и постного, часто стало повторяться в речах бояр, особенно ж Стрешнева и Ромодановского. Коли война должна была вестись на очередь первую в Лифляндии да и в Ингерманландии, то тут же, перышками двигая, макая их в бутылицы орешковых чернил, что подъячие держали, на листах бумаги помечали, где укрепить такие амбары-магазины, какою силой их держать в зависимости от ближайшего прохода войск, какими правилами сохранять весь провиант от разрушения, раскрадывания и мышеяди. Тут же к новым магазинам боярами приверстывались начальники, по чину не меньше капитана, но тут же и говорили меж собой:
      - Наши-то запасы скоро-то оскудеют. Без реквизиций, известно, не обойтись, так уж начальникам-то полковым, хоть и дать приказ притеснений народцу чухонскому али эстляндскому никакого не чинить и всюду платить за провиант живые деньги, тоже ж за фураж, но втихомолку брать с мыз земли враждебной то, что причитается солдату, - и порционы, коим установить градус весьма приличный, - чтоб и мука, и хлеб уж выпеченный, и крупа, и масло, и водки по чарке да пива по гарнцу в день*. Еще и то командирам полковым надобно сказать, чтоб не стеснялись на постое, а то не в палатках же холщовых солдат на холоде мурыжить. Пусть теплые избы занимают, за какую-то плату с хозяевами счет ведут аль работу им чинят.
      Здесь, в гомонящих боковых коридорах палаты Грановитой, куда пришли потом бояре, с жаром полускрытым, притушенным, плелись их разговоры. Всяк речью царской был не то чтоб вдохновлен, но как бы настроен на скорейшую победу. И вот уж дело раскрутилось, потекло, совсем не так, когда над Нарву шли.
      Дядька царский, боярин Стрешнев Тихон Никитич говорил, авторитетом своим ломая гонор других бояр:
      - Восхотели войну вести, так попервоначалу перепись населению российскому надобно учинить. Как пить дать, не меньше полмильона душ податных доселе не учтены, и лучше б счет вести не дворов, а каждой души христианской. Но того требует новая перепись народа русского... Еще одна мысля бродит в голове моей: надобно, чтоб все сборы на войско сыскивали сами полки, что расставлены по деревням; вот тебе прибыток будет: они и деньги соберут, и провиант, и лошадиный корм, и деревня-то в присутствии армии баловства никакого чинить не станет. Вот и пойдет по всей России-матушке покой и благодать. - Прикрывая рот ладонью, говорил, глаза тараща: - Царя не нужно будет! Сами управимся, даже и без воевод - пропойц и кровопийц!
      Бояре с сомнением почесывали затылки и подбородки. Им сия идея казалась смелой, к тому же они боялись произвола начальников военных над своими вотчинами, но уж коль начали, надо было продолжать. Согласились с тем, что верховодить при сборе провианта и фуража будут в деревнях начальники полков. Магазины, то бишь склады провиантские и
      * По документам, чуть ли не по два литра. - Прим. автора.
      кормовые, наскоро подчинили новому приказу - Провиантскому, а начальника над оным назвали генерал-провиантмейстером. Прежде в русской армии не заводилось магазинов, теперь же постарались. Генерал-провиантмейстер не только заготавливал нужное количество продуктов, но и обязан был разбираться в правилах отпуска еды в войска. Его обязывали ежегодно собирать сведения о хлебных ценах, чтобы не принести казне убытка, но и доставить его с "наивящей" пользой. Генерал-провиантмейстера обязывали быть осведомленным в точной дислокации полков, что расквартированы в России, а также передислокации частей в походах. Только зная это, он мог сосредоточить провиантские запасы там, куда они уже пришли. О, генерал-провиантмейстер должен был прекрасно знать географию России, и вся Россия в первые годы Северной войны оказалась буквально опутана целой сетью провиантских складов, чтобы солдат Петра не ощущал недостатка в пище, находился ли он на ингерманландском театре, или под Смоленском, или на Украине, под Белгородом или Путивлем.