- Из каких земель, вот интересно, прибыли к нам на подмогу сии храбрые лыцари? - спрашивал, задорно подмигивая товарищам, какой-то драгунский поручик. - Не иначе, как сам король польский прислал к нам свое войско! Ну, ужо попрем на Нарву - на саблю её возьмем!
      Ему отвечал иноземец-инженер, с преглупой серьезностью отвечал, не выпуская трубку изо рта:
      - Н-нет, то не может есть правда. Круль Август не имей такой кавалер в свое войско. То калмык или татар есть.
      Иностранные офицеры подходили к дворянам, с откровенным презрением рассматривали старинные куяки и бехтерцы дворян, трогали их руками, будто находились в лавке торговца железной рухлядью, смеялись, похлопывали оробевших дворян по плечу, но когда один из иностранцев потянул из ножен смирного с виду дворянина саблю, желая, видно, хорошенько рассмотреть её, помещик так двинул его в скулу, что тот, кувыркнувшись, распластался в грязи под одобрительные возгласы товарищей сумевшего постоять за себя дворянина. Иностранец, разобиженный немало, уже дергал из ножен шпагу, скрипя зубами, сыпал ругательствами, грозил поединком дворянину, снова принявшему безмятежный вид, и лишь крики "царь идет, царь!" утихомирили разбушевавшегося офицера.
      Толпа расступилась, и перед дворянами, топтавшимися у седел своих коней, внезапно появился Лже-Петр в коротком, развевающемся плаще. Герцог фон Кроа, Алларт, Вейде, Шереметев, Меншиков и Головин окружали царя, который, увидев дворян, их облик, к которому в Новгороде присмотреться не успел, так и остановился, точно натолкнулся на невидимую преграду. Дворяне же, узнав царя, низко, в пояс поклонились, раздались нестройно произнесенные приветствия:
      - Здравствуй, царь наш, батюшка!
      - Государю великому многия лета!
      Дворяне, будто и сами понимали, что вояки они неважнецкие и, если бы не царская нужда, то своею волей никогда бы под Нарву не отправились, молчали, низко склонив головы за свои зерцала да бехтерцы. Лже-Петр же, окинув колонну взглядом, чему-то улыбнулся и прокричал:
      - Ничего, ребята, ничего! Воевать и с такими, как вы, ещё как можно! Вид у вас задорный! Вот токмо отдохнуть с дороги нужно, подкрепиться! Генерал-провиантмейстер да генерал-комиссар вас на довольствие поставят, и вы, очухавшись, послужите своему царю верой и правдой! Правда ведь, ребята?!
      - Правда!
      - Правда! Еще какая правда! - раздались голоса.
      - Как отцы наши и деды твоим отчичам и дедичам служили, служить станем! Кишку на службе надорвем, а уж послужим!
      - Токмо уж ты, государь наш, прикажи над нами не насмехаться - не приобыкли еще, но приобыкнем, посечем супостата.
      Граф Головин, приведший под Нарву дворянскую конницу, с озабоченным лицом что-то тихо промолвил на ухо Лже-Петру, но государь ещё ярче осветился улыбкой:
      - Да какие насмехательства? Кто смеялся? Покажите мне такого?! Ни за что не дам свою лучшую конницу хулить и на смех поднимать. Видали? Да пусть кто токмо рот отворит хулы ради - в звании понижу, а рядовым порку наижесточайшую устрою!
      Сделал на прощанье фривольный жест рукой, повернулся было идти да не удержался - через плечо осклабился, посылая ехидную свою улыбку обрадованным добрым словом государя дворянам.
      Вечером того же дня в шатре у Меншикова сидели четверо. Не бражничали. Сгрудились вокруг поставца, на котором в глиняном шандале горела свечка, и свет её плясал на грустных лицах собравшихся потолковать мужчин.
      - Знаю сам, - говорил Головин, - что на срам один конницу я сию дворянскую привел. Они, подлецы, жрать да спать больше жизни любят. Еще при Алексее-то Тишайшем, сказывали мне, как завидят неприятеля, так в кусты, и сидят там, ни гу-гу, докель бой не закончится, а опосля выходят и со всеми вместе в стан идут. Рану пустяшную заполучить спешат, чтоб токмо домой отправиться, якобы на её лечбу...
      Но Борис Петрович Шереметев головой неистово крутил:
      - Ай, врешь, Федор Алексеич! Русский помещик, хоть и ленив, но ежели растормошить его, взъярить, он медведя разбуженного страшнее станет. Тебе ль не знать? А то на ком ещё держалась Русь Великая, коль не на служивом?
      Меншиков ернически пошмыгал носом. Он, командовавший драгунами, вчерашними же мужиками, полагал, что сила боевого строя заключается в беспрекословном подчинении, в единении всех членов летящего на врага "шквадрона", в умении владеть оружием - шпагой, пистолетом, фузеей, - и не полагался на внезапно вспыхнувшую ярость по отношению к врагу как на средство, способное вести к победе. Но в сегодняшней насмешке иноземцев, да и Лже-Петра он видел обиду и самому себе, а поэтому решил смолчать. Вместо него же молвил князь Яков Федорович Долгорукий, мужчина строгий, властный, своевольный, в молчальниках не ходивший и умевший слово молвить дельно и умно, веско и утвердительно:
      - Бояре, - обратился он к товарищам по старине, в чем они углядели значимость особую, - Швед, всем видно, дело ведет к разгрому полному - сие и глупому понятно. Слышно, Карл Свейский уж принудил к миру Данию, слышал я еще, что войско его появилось близ Пернова. Ежели в разе таком не прикроем стан наш со стороны Ревельской дороги, конец придет нам полный. Стрельцы, солдаты уж изнемогают от холода в палатках, кой-кто уж кровью харкать начал, провиант скуден, водку отпускают скупо. Без действий решительных нам с неприятелем не совладать.
      Данилыч не удержался, влез со словом:
      - Как же ж, Яков Федорович, я со своими молодцами чуть ли не кажен день рублюсь со шведами, что из крепости выходят поиска боевого ради. Намеднись драгун-то ихний кирасу мне из пистоли прострелил. Хорошо, что токмо по ребрам пробежала пулька, а то ведь и каюк...
      Долгорукий, не любивший Меншикова, привскочил на стуле, затряс перед его коротким носом костистым своим пальцем, забормотал по-индюшиному:
      - Ничего-то! Гамно-то и в проруби не потонет! Стрельнули в него, вишь ли! А то, что все войско наше на заклание пошло, не важно? - И, обращаясь, к Шереметеву: - Борис Петрович, Христом молю! Своею воеводской волей бери дворян, иди с ними по Ревельской дороге, к Везенбергу иди. Там сыщешь неприятеля, помещикам - науку, нам - защиту с той стороны, откель сам Карлус появиться может. Стрельцам, солдатам завтра своею волей прикажу землянки строить, не то погибнут от сырости и хлада. Ждать будем, на артиллерию надежду возлагать, коей иноземцы заправляют, - всех в порох разотрут. Иди, боярин!
      Дворяне отъелись, посвежели скоро - недаром везли в своих возах все нужное для долгого сиденья. Многие из них примазались уж к драгунам Алексашки, перенимали с лету их посадку на коне, способность владеть фузеей, не спешиваясь, уж и заряжали на скаку, уж и стакнулись не раз со шведами, которых Горн ежедневно посылал из крепости переведаться силами с неприятелем. Но как-то рано утром от шатра к шатру пошел посыльный с приказом собираться во всеоружии и коней седлать. Скоро конница дворянская, бряцая доспехами, с руганью негромкой, догадываясь, что ведут на дело, построилась в колонну за лагерем. Октябрь холодным, дождливым был, и помещики поверх доспехов понадевали кто епанчу, кто кацавейку, кто рогожный плащ. Воевода же, Борис Петрович Шереметев, сам в латах и шеломе, с притороченным дулом вниз немецким карабином, но с саблей на бедре и с шестопером, оглядев колонну строгим ястребиным взглядом, тотчас приказал:
      - Сей бабий срам с плеч своих скидать немедля! Не на позор вас вывожу да не на гульбу - шведа пробовать идем...
      И полетели прямо в грязь дворянские покрышки.
      Горкой поднялись, выехали на дорогу, что к Ревелю вела. Чмокали копыта в тесте грязи, дворяне, полусонные, потягивавшие из баклажек приседельных, между глотками успевали припомнить и проверить, куда пихали тряпицы для перевязки ран, довольно ль пороха и пуль, не в зазубринах ли сабля. Иные вынимали старинной работы клинки, на ходу подтачивали их оселками. Шереметев же примечал все их заботы, про себя ругался, что не готовы вышли, но все же и доволен был, что на разведку боем вывел людей, знавших, куда их ведут, и на все готовых.
      Ехать пришлось недолго - в девяти верстах от Нарвы посланный вперед дозор с пригорка тревожно махнул рукой, предупреждая о чем-то то ли для всех опасном, то ли о чем-то любопытном. Остановились. Сам Борис Петрович взъехал на пригорок - оказалось, напрасно махал разведчик - чухонцы куда-то гнали свои возы. Все были смущены, потому что почуяли в своих сердцах волнение и робость, но причины к тому не было. Шереметев же разведчику дал в ухо, пригрозив ещё более крутой расправой за бесполезный и даже вредный всполох. И снова потрюхали рысцой, проехали через перелесок, открылось поле, и теперь сигналов разведчика не нужно было: шведы, человек до шестисот, боевой колонной под прикрытием драгун шли навстречу, предупрежденные, как видно, о марше к Везенбергу.
      После страхов с чухонскими возами никто не ожидал, что так скоро встретят шведов. Вздох испуга крики "шведы! шведы!", шевеление в колонне от того, что часть дворян невольно стала поворачивать коней, чтобы поскорей убраться с дороги, по которой им навстречу шли враги.
      - Возвертаемся! - кто-то прокричал, а ему уж вторили:
      - Постреляют, идолы-ы!
      - Назад!
      Но властный, густой, протяжный голос Шереметева перекрыл крики тех, кто спешил вернуться в лагерь:
      - Сыночки-и! Сабли наголо! Мушкеты к бою изготовить! Вернемся - всех сгноят под Нарвой! Спасем Расею-у!
      Крик этот что-то сдвинул в сознании робевших, не бывавших в бою дворян, а тем паче в бою со шведами, которых все хвалили, как вояк умелых и бесстрашных. Будто какой-то незримый воевода подсказал им, что надо делать. Без суеты развернули они колонну, разъехавшись вправо и влево от дороги, чтобы хлынуть на шведов лавой. До врагов, спешно строившихся в две шеренги, было около версты, поэтому ввиду осенней грязи только-только нашлось пространства, чтобы разогнать коней. Чем быстрее неслись кони в сторону синих мундиров, тем сильнее разгоралась ярость и отвага в сердцах дворян российских. Казалось им сейчас, что не просто полки дворянкие столкнутся здесь с врагом, а вся страна, которой так нужна победа.
      Вот уж сто саженей осталось до синих, замерших шеренг, приготовившихся к стрельбе. Залп раздался со сторон обеих - стреляли и дворяне, - из пистолей, фузей и карабинов, - стреляли шведы, сразу из ружей двух шеренг. На землю, через головы коней, падали помещики, валились назад, отброшенные тяжкой шведской пулей, но и шведов попадало немало. Но вот уж конница столкнулась с пехотинцами, с драгунами врага, принявшими на выставленные штыки первый русский ряд. Ржали кони, падая на землю с распоротыми грудями, животами, подминали под себя людей в синих мундирах, оприкидывая тяжелодоспешных дворян, не выпускавших из рук кривых своих татарских сабель и уже на земле, если хватало сил, рубивших валявшихся врагов. Второй и третий ряд дворян, влетев с разбегу в эту кучу тел, саблями, копытами коней, выстрелами из пистолетов и ружей завершил короткое сражение, и когда после десятиминутной рубки дворяне оглядели поле, на котором местные крестьяне обыкновенно высеивали просо, то увидели, что серо-коричневая земля стала красной от крови и синей от лежащих на ней солдат. И никто из этих людей не улыбнулся, озирая мертвое поле.
      - Ну, сотворили дело, ребята!* - с радостной слезой в голосе и широко крестясь, проговорил Шереметев, окровавленная сабля которого лежала на лошадиной холке. - За сию викторию будет вам от государя вящая его... - не договорил, осекся, нахмурился и полез в суму за ветошкой, чтобы вытереть измаранный клинок.
      ...Своих похоронили здесь же, на поле, близ дороги. Шведов же погребать не стали - так Шереметев приказал. Лишь пособирали все оружие побитых да ещё немало потрудились, снимая с них кафтаны. Не понимали дворяне, зачем приказывал им это делать воевода, но Шереметев был непоколебим.
      - Сгодятся, ведаю, нам сии кафтаны. Шляпы приберите тож.
      К лагерю конница дворянская прибыла уже чуть навеселе: ужас битвы сердца успел покинуть, а радость от победы да водка, которую дорогой хлебали жадно, совсем приободрили помещиков. Еще и хвалились друг перед другом, кто сколько шведов порубал. Предвкушали молодцы и торжественную встречу их царем, уже у многих и добрые слова царевы в голове вертелись, сладко томили души.
      В лагерь въехали под вечер. Позабыв о распорядке лагерном, палили из фузей и пистолетов, потрясали оружием трофейным, помахивали шведскими шляпами, надев их на острия сабель. Кавалерийскую колонну быстро окружили солдаты, пушкари, стрельцы, явились офицеры. Все недоуменно взирали на пьяных, радостных дворян, на чьих дрянных доспехах черной коркой запеклась чужая кровь. Борис Петрович гордо восседал на гнедом мерине, уперев в колено шестопер, знак своей воеводской власти. Вид его был безмятежен, хотя в душе его так все и горело от предвкушения картины, которая должна была явиться
      * Шереметев на самом деле одержал над 600 шведами победу в октябре 1700 года. - Прим. автора.
      скоро. Слабые надежды на то, что царь, приведший их под Нарву, и не самозванец вовсе, а природный государь, должны были быть или совершенно развеяны сейчас, или же сменились бы на полную уверенность в том, что Русью правит швед.
      Лже-Петр появился перед Шереметевым, так и не слезшим с седла, как-то неожиданно, будто вылез из-под брюха мерина. Без шляпы, в расстегнутом кафтане, тревожно мотал головой, как видно, все уже понимая.
      - Куда изволил ездить, Брис Петрович? - спросил скороговоркой, заглядывая прямо в глаза воеводы.
      Шереметев с веселым недоумением дернул плечами так, что зазвенели латы.
      - Известно, государь всемилостивейший, на поиск. Дворяне-то без дела заскучали, вот я и затеял повеселить их мало-мало.
      - Каково повеселились? - клокотнуло в горле у Лже-Петра.
      - Да с викторией немалой, государь. На Ревельской дороге повстречался нам свейский заградительный отряд, так человек с шестьсот, с коим мои дворяне вошли в суспицию и привели неприятеля к полному афронту. Сам понимаешь, государь - свинье не до поросят, когда самое палят. Привезли тебе в подарок да и в доказательство сей победы мундиры ихние да ружья можешь счесть, а когда убедишься в том, что боярин Шереметев сущую правду тебе доложил, покорно тебя прошу, государь, попотчуй из благодарности каждого дворянчика чаркой водки из собственных ручек - так во времена старинные после побед бывало...
      Пока Борис Петрович говорил, все тише, все холодней и жестче становился его голос. Наклоняясь с седла, приближался он к лицу застывшего, будто прилипшего к земле Петра, но только он закончил говорить, невидимая нитка, что связала на минуту этих двух людей, вдруг оборвалась. Лже-Петр резко отпрянул назад, чуть было не упал. Мгновенное прозрение мелькнуло в его уме, хотел он было закричать, замахнуться на воеводу, как замахнулся тогда, в палате Грановитой, хотел упреками его осыпать, что, дескать, как он посмел без ведома царя отправиться вдаль от Нарвы на поиск неприятеля, все это сделать он хотел, ибо жалел своих соотчичей, полегших под кривыми, как серп, саблями людей, которых он должен был сделать рабами своего народа, - хотел да не сказал. Только вытер пот со лба, выступивший разом. Кисло улыбнулся, зачем-то хлопнул по шее мерина Бориса Петровича да прочь пошел, к шатру. Шереметеву же, ждавшему яростных упреков, расправы даже, и не увидевшему всего того, довольно было зреть царя смущенным...
      А через пять минут после того, как скрылся за пологом шатра Лже-Петр, там оказался и Александр Данилыч. Меншиков стоял невдалеке от государя и воеводы, покуда они вели беседу. Ничто из разговора, ни единая черта лица царя не ускользнули от внимания его, и теперь по следам горячим он спешил сам руку приложить к уничижению гордыни самозванца.
      Лже-Петра застал он в шатре сидящим за столом: руки крепко сжаты, взгляд неподвижно устремлен на них.
      - Да отчего же раскручинился, мой государь? - присаживаясь рядом и приобнимая его, спросил Данилыч. - Али виктории такой не рад? Ну, знаю, что ты на большее рассчитывал - а тут такая безделица. Да ладно, не кручинься возрадуешься. У меня, вишь, способ есть, каким манером Нарву быстро взять. Ах, как тебе приятно будет прославиться по всей Европе дерзостью такою!
      Алексашке помешали. В шатер вошли Алларт, Долгорукий, Вейде, Головин и Шереметев. Данилыч же, нарочно развалясь вальяжно, понаглее, плеснув себе в стакан, сказал:
      - Генералы, а вот и вы. Государь наш уж внимает плану моему, и вы внемлите...
      ...Преодолевая неприязнь, кривясь от понятного каждому солдату ощущенья близости смерти, надевали на себя стрельцы кафтаны шведов, на сукне которых виднелась кровь убитых. Порою улыбались, видя, сколь не идут им мундиры вражьи, как неловко сидят на головах, привыкших к колпакам, треуголки, обшитые басонным кантом. Иные друг друга шведами дразнили, но шутки прекратились, как только перед стрельцами появился сам Меншиков. Серьезен то ли нарочито, то ли в самом деле, ходил нахмурясь между рядов вояк. Кого-то за полу кафтана дергал, кому-то шляпу поправлял. Так походивши, в сторону отпрыгнул ловко, заговорил:
      - Ребята, работа вам трудная досталась. Государь дозволил, нет, приказал, идти на штурм вам. Впрочем... - Данилыч ухмыльнулся, - штурма и не будет. Короче говоря, надобно вам будет изобразить собою шведов, будто бы идущих к Нарве по Ревельской дороге. - Вдруг весь взъерошился, боясь, что стрельцы не уразумеют, закричал: - Да понятно вам, сволочи, понятно?!!
      - Еще как понятно, - раздался чей-то мутный голос. - Государь похочет кровя нам пустить - всю отдадим, до капельки единой.
      Князь Яков Федорович Долгорукий, серьезный, хмурый, стоявший рядом с Алексашкой, неодобрительно покачал головой:
      - Не вижу проку в сем прожекте. Людей токмо зря погубишь.
      Александр Данилыч, обхватывая за плечи князя, горячо зашептал ему на ухо, будто боялся, что кто-нибудь услышать может:
      - Не погубим! Сам государь сей прожект одобрил. Стрельцов в кафтанах шведских при распущенных знаменах, при барабанном бое ведем на лагерь, будто сам Карлус уж явился. Бой устраиваем потешный, а шведы нарвские ей-ей не выдержат, на вылазку пойдут, своим на выручку. Тут мы всем гвалтом на них и бросимся, на их плечах войдем в ворота, Нарву, как бабу, с ловкостью за титьки схватим!
      - Как бы по сусалам не заполучить... - только и молвил Долгорукий да, головой покачивая, прочь пошел.
      Утром другого дня в туманной октябрьской пелене, что обволокла предместья Нарвы, небольшие деревеньки, мызы, словно желая разорвать её в клочки, раздался треск десятка барабанов, визгливый голос флейт, одиночные выстрелы, как горох, прыгающий по звонкой шкуре барабанной, послышались тогда же. И часовые на бастионах, башнях Нарвы всполошились, стали вглядываться в даль, в сторону дороги, что к городу вела из Ревеля, поспешно доложили о всполохе внезапном командирам, а те уж немедля дали знать о явлении необыкновенном коменданту Нарвы Горну.
      Деловитый, строгий Горн взбирался на сторожевую башню не спеша, будто и не верил в то, что нечто может решительным манером повлиять на оборону Нарвы. Хальс, Менйфельд, Штрольц, Тейтлебен, другие офицеры, скрывая недовольство тем, что их разбудили в такую рань, поспешали вслед за комендантом, ступая по щербатым плитам лестницы. Вот взошли на площадку смотровую, каждый свою трубу раздвинул, наводя в ту сторону, где уж не только барабанный грохот был слышен, но и частая ружейная пальба.
      - Смотрите-ка, да ведь это наши! - с ликованьем прокричал молодой Менйфельд. - Я вижу синие мундиры, да и бой барабанный по дроби наш!
      Хальс поспешил сделать новое открытие:
      - Господин полковник, я вижу развевающийся штандарт его величества короля Карла!
      Горн молчал. Он видел и шведские кафтаны, слышал присущий только шведам барабанный бой, порой ему казалось даже, что он видит реющее знамя государя шведов, но давать оценку всему тому, что происходило близ русского лагеря, не спешил. Ему совсем недавно доносили, что Карл, разделавшись с Данией, уже спешит на помощь Нарве, но видеть его войска так скоро... Вминая глаз в окуляр зрительной трубы, обнажая зубы, стараясь как можно тщательней настроить трубу на резкость, Горн всматривался в то, что происходило в двух верстах от крепости. Вот он увидел, что шведы, выстроившись в каре, отстреливаясь от русских, которые наседают со всех сторон, стараются пробиться к Нарве. Построение обволакивают плотные клубы белого дыма, но все же видно, как падают солдаты, пораженные вражеской стрельбой. Где-то на Ревельской дороге маячат другие "синие" солдаты, тоже строятся по-боевому, тоже, заглушаемые стрельбою, грохочут барабаны, тоже вьется королевский шведский флаг.
      - Полковник, полковник, - дергает за лацкан Горна Мейнфельд совсем уж неучтиво. - Нам ждать нельзя! Ведь это наши, наши!
      "А вдруг засада? - лихорадочно проносится шальная мысль. - Вдруг это и не король, вдруг просто полк из Везенберга, с которым, слышно, был вчера у русских бой, пробивается сюда..."
      - Господин полковник, нужно выручать своих! - говорил Хальс. - Если мы не окажем помощь нашим, то их перебьют, как куропаток. Вылазка нужна!
      Горн был осторожен, но при необходимости мог подавить сомнения, и принять решение ему удавалось быстро, а поэтому он, чеканя каждый слог, проговорил:
      - Драгуны Мейнфельда - на вылазку! Полковник Тейтлебен - на бастион Гонор, а Штрольц - на Глорию. Вся артиллерия на вас! Поджарьте задницы у русских, и да поможет нам Всевышний.
      Петр, ещё ни разу не побывавший в настоящем деле по обороне Нарвы и занимавшийся лишь фортификацией, дававшей ему возможность узнавать подробности обороны и снабжения Нарвы, пошел на бастион не торопясь, обдумывая дорогой, что можно сделать для своих, когда под стены Нарвы рвались полки шведского государя. Сейчас он понимал, что бесполезно растратил время, русским помочь не сумел, а теперь ещё придется стрелять в них. Но по мере того, как по подземным коридорам, по патернам, казематам, идя от старой крепости, приближался он к Гонору, в его уме все крепче, точно тесто спекалось от жара в корку, - становилась мысль, при помощи которой он хотел сыграть сейчас ту роль, ради которой прибыл в Нарву.
      - Полковник! - подбросил два пальца к шляпе молоденький поручик, едва Петр появился на площадке верхнего яруса бастиона, где пушкари уже хлопотали у орудий, наводя их на русских, смело теснивших шведов. Полковник! Нам никак нельзя медлить! Гонор - ближний к бою бастион, и мы вполне могли бы...
      Петр, багровея лицом, дрожа щекой, схватил поручика за галстук:
      - Ты, недозрелый огурец, ты разве знаешь, с каким приказом прибыл я сюда?! Я по приказу Горна принял на себя командование артиллерией бастиона, и все, что я стану делать здесь, нужно лишь для победы шведского оружия! Прочь отсюда!
      Припав к гранитному зубцу стены, Петр смотрел через трубу на то, что делалось на поле перед бастионом. Он видел, что шведское каре все ближе, ближе подходило к бастиону, хоть и обстреливалось русскими со всех сторон.
      "Да что же это, - думал Петр, - как скверно-то стреляют! Уж не иначе, как измена явилась в войске. Впрочем, что иного ждать, коль войском самозванец руководит! А там, на дороге - тож шведы!"
      Вот он увидел, как со стороны, от бастиона Глория понеслась на русских шведская кавалерия. Полосы клинков сверкали, точно зеркала, поймавшие луч солнца, плащи развились, тела всадников прижаты к конским шлеям. Три эскадрона, ведомые Мейнфельдом, мчались, чтобы совместно с подошедшими полками шведов опрокинуть русских, смять их и рассеять. Русские полки через минуту-две должны были быть зажаты в клещи. Нет, такого Петр допустить не мог. Загребая длинными ногами, бросился он к ближайшей пушке, крикнул пушкарям:
      - Картечью заряжай!
      Кинулся к другой:
      - Граната!
      Третья, четвертая, пятая, шестая пушки, что стояли на верхнем ярусе, уже через две минуты были начинены поочередно картечью и гранатами. Убедившись, что артиллерия готова к бою, он, отталкивая пушкарей, сам стал наводить орудия, вбивая клинья под стволы, смещая пушки вправо или влево, и когда все готово было, выхватив из рук одного из пушкарей горящий пальник, бегая от пушки к пушке, поочередно прикладывал его огненное жало к отверстиям запальным, и орудия, резко дергаясь назад, изрыгали из жерл своих жар, грохот, дым, посылая в сторону врагов Петра смертоносное железо. Пушкари, смотревшие из-за спины Петра за тем, как стреляет полковник, видели, что горсти картечи попадали прямо в гущу шведских каре, там же, сея смерть, взрывались и бомбы. Простые служаки были изумлены, видя, что этот блестящий полковник, которого так ласкал их комендант, когда они ходили вместе по бастиону, стреляет не по русским, а по шведам. Но привычка служить не рассуждая скоро взяла верх над изумлением, и пушкари, включая поручика, следили лишь за тем, сколько метко поражает долговязый полковник Тейтлебен людей в синих мундирах, заряжая пушки, наводя их на цель и разряжая медные стволы, тряско отъезжающие назад.
      Петр стрелял увлеченно, сатанея от каждого выстрела. Ему сейчас казалось, что он вернул былую власть, снова встал во главе своего племени и повел его на врагов. Иной раз, видя, как сноп картечи врывается в толпу людей, обряженных в синие кафтаны, как сечет их тела, он рычал или вскрикивал от восторга, не зная, что губит своих соплеменников. Злой рок снова играл его волей, не давая ей излиться благом на свой народ, потерявший верховного правителя и самостоятельно искавший победы. А драгуны Мейнфельда, видя, как кромсает огонь с бастиона людей в синих кафтанах, рубили своими тяжелыми палашами оставшихся в живых, потому что им стало ясно, что не солдаты Карла Двенадцатого шли на выручку Нарве, а просто русские варвары решили их обмануть, обрядившись в синюю форму шведских пехотинцев.
      Когда все было покончено и весь забрызганный кровью, но счастливый, русокудрый Мейнфельд во главе отряда драгун влетел за ворота крепости, тотчас же захлопнувшиеся за последним всадником, проскакал через площадь и спешился рядом с вышедшим ему навстречу комендантом, Горн, дрожа от гнева, сжимая и разжимая пальцы, прерывающимся голосом сказал:
      - Поручик... сегодня же вы будете расстреляны, нет, повешены на валганге бастиона!
      - Осмелюсь спросить, за что же? - улыбался Мейнфельд. - Не за то ли, полковник, что сегодня мой эскадрон уничтожил едва ли не весь полк русских, переодетых в шведские мундиры?
      Горн в изумлении отступил на шаг назад:
      - Как... русских? Я же видел сам, что к Нарве приближались, вступив с неприятелем в сражение, полки его величества!
      Мейнфельд, чтущий чинопочитание, позволил себе беззаботно улыбнуться:
      - Взглянули бы вы на штаны и камзолы этих шведов, господин полковник! Представьте, эти ряженые пытались даже сопротивляться - пять, нет, семь моих драгун остались там, на поле. Впрочем, поднимитесь на смотровую площадку башни, господин полковник. Вы увидите, с каким тщанием русские станут убирать тела этих "шведов". Но, замечу, если бы не умелые действия артиллеристов, что стреляли с Гонора, то нам бы несдобровать. Я уверен, нас нарочно хотели вызвать на вылазку, а потом ворваться сквозь открытые ворота под видом шведов. План, однако, недурен. Я читал, что славяне издавна умели заманивать врагов в леса, в непроходимые болота...
      Горн был взбудоражен. Он даже обнял Мейнфельда - счастливого мальчишку и тут же распорядился привести к нему того, кто командовал орудиями бастиона Гонор, столь отменно поражавшими врагов. Когда Петр, уже считавший, что его зовут на казнь, явился перед Горном, старик со слезами на глазах заключил его в объятья и спросил:
      - Дорогой Тейтлебен, скажите только, как вам удалось распознать под синими шведскими мундирами врагов? Ведь и правда - русские хотели заманить нас в ловушку и переоделись в кафтаны тех, кого, по слухам, убили вчера под Везенбергом. Вы же стреляли в них столь успешно, что без вашего огня, без вашей прозорливости даже и не знаю, что могло случиться с Нарвой...
      Горн и стоявшие с ним рядом офицеры уже готовы были выслушать велеречивое и хвастливое объяснение полковника, - о, каждый на месте Тейтлебена не поскупился бы на краски, описывая собственную прозорливость, мудрость, ненависть к врагам и, главное, умение стрелять из пушек. Но, странно, ничего подобного они не услыхали. Мало того, все увидели, как побледнело лицо Тейтлебена, как задергалось оно в судороге, а потом полковник-великан покачнулся и, издав какой-то странный, нечленораздельный звук - или даже слово, только произнесенное на неизвестном языке, грохнулся навзничь на камни площади.
      Конечно, полковника Тейтлебена подняли, постарались здесь же перевязать его разбитую голову и перенесли в крепостной госпиталь. Горн лично трижды приходил к нему, справлялся о здоровье. Комендант очень не хотел потерять такого прекрасного служаку, и главному врачу госпиталя он буквально приказал выходить и поднять господина Тейтлебена на ноги в самое ближайшее время.
      Офицеры же немало судачили по поводу странного обморока полковника. Те, кто любил его, говорили, что он был вызван огромным напряжением сил во время стрельбы из пушек по варварам. Другие - те, кто завидовал Тейтлебену, - намекали на то, что полковник - засланный в крепость шпион союзника русского царя, Августа Саксонского, и убивал он людей в синих мундирах, не ведая, кто скрывается под ними, и теперь царь Петр отомстит ему через посланного в Нарву лазутчика, который покончит с Тейтлебеном при помощи кинжала или пистолета. Но над такими высказываниями смеялись, жалели Тейтлебена, навещали его в госпитале, но всегда уходили оттуда разочарованными - полковник был хмур и неразговорчив. Он стал каким-то другим, точно прежний Тейтлебен умер, а вместо него на госпитальную койку положили другого человека.
      Лже-Петр хлестал Алексашку по щекам, и голова поручика Преображенского полка моталась при каждом ударе из стороны в сторону, будто шея у Меншикова была тряпичной. Хлестал и приговаривал:
      - Ну что, мерзавец, удалось тебе взять Нарву за титьки? Удалось?