- Милый Виллие, - обратился к доктору на английском языке Александр, положив обе руки ему на плечи, - вы любите меня?
      Норов заметил, что медик смутился. Наверное, царь впервые задавал ему такой прямой вопрос.
      - О, государь, - пробормотал Виллие, - если бы вы приказали, я бы своим ланцетом ради вас сейчас же перерезал бы себе вены.
      Александр улыбнулся:
      - Нет, не нужно резать вены, но обещайте мне, коль любите меня, исполнить все точно так, как я вам прикажу.
      - Приказывайте, я все исполню! - И баронет, долгие годы верой и правдой служивший Александру, наклонился, быстро схватил его руку и страстно поцеловал её.
      - Итак, я вам верю, - мягко высвободил руку Александр. - Ну, слушайте... меня вы больше не увидите, я удаляюсь в монастырь, ибо давно уже власть меня тяготит, и я хочу послужить Богу в рясе монаха, и пусть меня никто не ищет - богатый вклад, который я собираюсь сделать в избранную мной обитель, станет надежной гарантией того, что архимандрит не раскроет мое инкгнито.
      На лице Виллие изобразилось искреннее страдание, было видно, что он готов броситься к императору с мольбами оставить столь поспешное и странное намерение, но Александр, заметив это, сделал предостерегающий знак рукой:
      - Я так решил давно, и мое решение непоколебимо.
      - Но кто же заменит вас? - сморщив лицо в плаксивой гримасе, спросил лейб-медик.
      - Кто? Вот этот офицер, - ответил царь, - Он - очень достойный человек, из старинной дворянской семьи, герой войны. Пусть правит Россией он. Однако... - Александр поднял руку вверх, предлагая Виллие обратить особое внимание на последующие вслед за этим слова, - однако я призвал вас, баронет, затем, чтобы вы постарались придать ему хоть какое-то сходство с моим лицом...
      - Лейб-медик, сокрушенно вздохнув, внимательно взглянул на Норова, стоявшего недвижно, ошеломленного.
      - Это невозможно, мой государь, - отрицательно покачал головой Виллие, - Молодой человек, хоть и имеет форму черепа, сходную с вашей головой, но черты лица...
      - Так исказите их! - нетерпеливо бросил Александр, но тут дар речи вернулся к Норову и он сказал:
      - Ваше величество, вы поспешили признать сюда доктора, хотя у меня и не спросили, готов ли я уродовать себя ради короны или нет.
      - Александр сложил на груди руки и полупрезрительно взглянул на Норова:
      - Нет на свете вещи более притягательной, чем власть! Будь вы просто диктатором, ваши сотоварищи ограничили бы вас в своих стремлениях, а монарху все подвластно. Вы будете парить над всеми, никто не посмеет вам в чем-то возразить. Когда-то я сам наслаждался самодержавной властью, но в конце концов я устал. Так примите же её из моих рук, но действуйте осмотрительно - конституция, о которой вы мечтаете, ограничит ваши возможности, Норов, я уверен, что вы скоро избавитесь от сих молодеческих предрассудков и станете править по заветам старинных русских царей как помазанник Божий! Вам я передаю свое помазанничество! Ну, теперь вы согласны изменить свою внешность?
      "Что ж, пусть будет так, - подумал Норов. - Диктаторство или самовластное монархическое правление - не все ли равно? Главное то, к каким результатам приведет страну мое правление. Я стану первым властителем России, освободившим её от ужасов рабства и единовластия посредством разумного управления страной, через умные и благородные законы!"
      - Да, я согласен! - твердо заявил Норов. - Врачу не составит труда приживить мне оспу - в детстве, я знаю, мне её не прививали.
      - Прекрасно, - кивнул Александр. - Теперь же, Виллие, приступайте. У вас есть все необходимое для того, чтобы сей молодой человек уже завтра страдал от оспы и все его лицо покрылось нарывами?
      Никогда прежде баронету Виллие не приходилось заражать человека оспой ради того, чтобы он серьезно заболел ею. Доктор сурово сдвинул брови, открыл свой чемоданчик и, поискав в нем что-то, извлек баночку и ланцет, мрачно сказал, вдруг перейдя на русский:
      - Раз вы, государь, приказали мне делать это, я буду делать! Здесь у меня - оспенный соскоб, но не коровий, который я обычно применяю при прививании, то есть инокуляции, а человечий. Господин офицер заболеет сильной оспой...
      - Но упаси Боже, не погубите его совсем, баронет! - предостерег эскулапа Александр.
      - Пусть ваше величество будет спокойный, - засучивал рукава рубашки Виллие. - Я вылечу молодой человек. Так, я буду приступать. Пусть господин офицер...
      Александр снова поднял руку:
      - С завтрашнего дня, Виллие, вы уже станете обращаться к господину офицеру, как обращались ко мне - "ваше величество" или "государь император".
      - Да, да, но это будет завтра. Сейчас же пусть господин офицер обнажит свою правую руку.
      Норов все ещё колебался. Он не боялся оспы, не страшился того, что его лицо может стать уродливым до неузнаваемости. Одна мысль закралась в его сознание: а что, если его обманывают, и Александр, успев договориться с Виллие, введет в его тело смертельный яд?
      - Вы не обманываете меня, ваше величество? - спросил Василий Сергеевич. Оспой ли я буду заражен?
      - Вы ещё сомневаетесь? - нетерпеливо воскликнул император. - Не верите мне? А я думал, что вы имеете более благородное сердце! Ну, снимайте же мундир - он вам больше не понадобится. Снимайте, снимайте!
      Поразмышляв ещё немного, Норов сунул пистолет в карман, расстегнул чешуи кивера и снял его, потом стал развязывать шарф, снял офицерский знак, и начал расстегивать одну за другой пуговицы мундира, снял его и обнажил руку. Смочив корпию спиртом, Виллие протер кожу на предплечье, отточенным ланцетом сделал неглубокий надрез, а после палочкой ввел в ранку немного из того, что хранилось в его банке.
      - Теперь ты перевязывай руку, - сказал Виллие будто самому себе, уже через пять минут плотная повязка охватывала предплечье капитана. Выполнив операцию, лейб-медик поклонился государю:
      - Я сделал о, что вы просил, ваше величество. Но... но этого мало. Надобно сильно проредить волосы молодого человека. Завтра я всем объявлю, что у государя - оспа, и никто, кроме меня, не пусть смеет заходить к нему. Через неделю, надеюсь, прорвутся выступившие на лице нарывы. Вам же, молодой человек, советую лежать в постели...
      Александр был возбужден. Он радостно потирал руки, лоб, точно желая собраться с мыслями?:
      - Да, да Виллие! Сейчас же уберите лишние волосы с головы господина капитана. За сим делом вам надобно будет следить постоянно.
      Покуда лецб-медик занимался уничтожением богатой шевелюры Норова, Александр, так и не сняв ночной рубахи, в колпаке, сел за стол. Трехрогий шандал освещал его. Достав из шкатулки лист гербовой бумаги, он принялся писать:
      "По указу Его Императорского Величества Императора Александра Павловича, Самодержца Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.
      Предъявитель сего, восемнадцатого егерского полка капитан Василий Норов уволен в отпуск на два года от нижеписанного числа с тем, что во все время сего отпуска может иметь местопребывание в России там, где пожелает. По миновании же двухгодичного срока не может нигде проживать под строгою за то ответственностью и обязан явиться в полк на службу.
      Отпускной билет дан в крепости Бобруйск сентября 13 дня 1823 года.
      Александр"
      "Тринадцатое число! - подумал император. - День-то какой нехороший для начала сего важного дела. А впрочем, все это одни лишь предрассудки!"
      Потом, накапав на бумагу красного сургуча, государь приложил к нему свою печать ив ынул из шкатулки другой лист. Необходимо было составить письмо Аракчееву.
      "Милейший Алексей Андреевич! - вывел Александр вначале своим красивым, с большим наклоном почерком. - Спешу уведомить тебя, что во время пребывания в Бобруйске постигла меня беда. Несмотря на сделанную мне ещё в младенчестве прививку против оспы, сидя проклятая болезнь поразила меня жестойчашим образом. Все полагали, включая лейб-медиков Виллие и Рожерсона, я о сем знаю, что нахожусь я на смертной одре. Но, хвала Господу Богу нашему, сия напасть отступила от меня благодаря неусыпным стараниям докторов и заступничеству Спасителя. Однако, на мое лицо самому смотреть страшно - глубоко изрыто оно оспой. Прошу тебя, имей усердие и приуготовь к встрече со мною, внешность свою изменившим, милую мою супругу Елизавету Алексеевну и матушку, да и всех высших сановников государства. Токмо пусть сие прискорбное событие не становится притчей во языцах в широких слоях публики нашей, готовой злословить, но не сочувствовать даже нам, монархам.
      На сем остаюсь любящий тебя Александр".
      Встав из-за стола, Александр подошел к Норову, над внешностью которого все ещё трудился Виллие, и прочел ему написанное, но капитан, прослушав, решительно запротестовал:
      - Сие послание к презренному временщику, всеми ненавидимому, я отправлять не стану. Едва я приеду в Петербург, как сразу же отправлю змея. как все его именуют, в отставку!
      Александр мягко возразил:
      - Господин капитан, то есть ваше величество, а вот сего шагая я вам не рекомендую предпринимать, хотя бы до времени. На шее генарала от артиллерии и начальника над всеми военными поселениями графа Аракчеева - все дела государства. К тому же он предан мне, то бишь вам, до безумия. Он и станет вашей верной поддержкой. Положитесь на него, Неров. Более близких друзей вы не сыщите. Так что отправьте-ка это письмо тогда, когда ваша болезнь уже будет на исходе.
      - Хорошо, сделаю так, как вы велите, но уж потом...
      Александр не обратил внимания на слова капитана. Он снова ходил по комнате, потирая руки, находясь в состоянии сосредоточенного возбуждения.
      - Вилле, я вижу, ваша работа близится к концу. Ну так сходите к моему камердинеру Анисиму. пусть оденется и поскорее идет сюда.
      Скоро в спальне появился Анисим. Худой, высокий, бритый, он был похож на Виллие. Молчаливый, неулыбчивый, исполнительный и аккуратный, он нравится Александру больше всего других камердинеров. Именно этому человеку император и хотел довериться в исполнении своего предприятия.
      - Голубчик, - ласково обратился он к нему, - вначале пойди в кордегардию и отправь одного из егерей на квартиру капитана Норова. Скажи, что господин капитан просит принести в комендантский дом его шинель, сюртук и фуражку, да не мешкая принести. Сам же после кучера Илью разбуди и вели немедля запрягать трех лучших лошадей, пусть возьмет коляску, ту самую, английскую, что подарил мне принц Вюртембергский. Только пусть вначале вензель мой закрасит так, чтобы его не видно было. Сделаешь, что я велел, собираться в дорогу начинай - три пары моего белья возьми, погребец походынй, посуду кой-какую, еды сбери дня на два, все это уложи в коляску, и близ конюшни оба меня ждите. Ну, все понял?
      - Понял, ваше величество, - поклонился Анисим, не показывая виду, что немало озадачен странным приказаньем его величества. Когда камердинер скрылся за дверью, Александр, обращаясь к Норову, сказал:
      - Ну, а вы, Василь Сергеич, стаскивайте с себя сапоги и панталоны. Посмотрим, впору ль они будут... бывшему императору России.
      Не прошло и получаса, как в спальню принесли узел. В нем - шинель, сюртук, фуражка. Александр был уж в сапогах и панталонах Норова, пришедшихся ему впору. Быстро надел сюртук, поверх него - шинель, надел фуражку. Анисим в спальню заглянул - чуть не охнул от удивления. Не в привычном для него генеральском мундире с кавалерией ((снока. Орденская лента.)) через плечо, не с густыми эполетами на плечах стоял перед ним любимый государь, а в серой офицерской шинели.
      - Ну, что оробел, Анисим? - улыбнулся Александр. - Ничего, привыкнешь! Сии вещички, - указал на мундир, шарф и кивер Норова, - в узел завяжи может, в дороге пригодятся.
      Норов, уже облаченный в длинную рубаху государя, в колпаке, сделал вперед два шага.
      - Ваше величество, повремените. Дайте только от мундира ордена свои отцеплю. Мои сие награды, а не ваши.
      - Что ж, ты прав и волен сделать это, Норов.
      Покуда Василий Сергеевич возился с орденами, Александр из шкафа достал объемистую шкатулку, обложенную перламутром. На крышке - ручка, чтобы удобней было переносить. Ящик полированного дерева достал - пистолетный ящик. Со шкатулкой и ящиком в руках подошел к Норову, державшему в руке свои награды. Анисим уж выносил из спальни узел. Александр посмотрел Норову в глаза долгим, добрым взглядом. Сказал негромко:
      - Спасибо вам, Василь Сергеич. Будто камень с плеч моих упал. Правь Россией, да только правь по правде. Помни, что благо подданных твоих - цель твоей жизни. И ничего не бойся. Никто подлога не заметит. Не посмеют заметить просто...
      Хотел обнять капитана на прощанье, да руки занятыми были. Только и блеснул слезой, мелькнувшей на белесых, реденьких ресницах. К Виллие шагнул:
      - Тайну эту, баронет, храните до самой смерти. Советом новому государю помогайте, когда понадобится. Вы-то в делах дворцовых поднаторели.
      Лейб-медик хотел было прильнуть к государевой руке, державшей пистолетный ящик, но Александр её отвел. Сказал:
      - Ему теперь руку будешь целовать. Он твой император! Все, уезжаю, ухожу из мира, Устал...
      И вышел из спальни, с надвинутой на глаза фуражкой. Василий Сергеевич и Виллие проводили его взглядом, а после Норов подошел к постели и устало опустился на нее. В ночной рубахе, спускавшейся едва ли не до поля, в колпаке, он выглядел смешным и жалким. Еще несколько часов назад он гнал от себя одну лишь мысль сделаться диктатором, арестовать царя, теперь же он сам стал императором, и головной убор, так не походивший на корону российских монархов, казался Норову, однако, таким тяжелым что не хватало сил держать голову прямо. И он сидел на постели, понурясь, неподвижно, сцепив на коленях свои сильные руки.
      3
      ГОСПОДА УЛАНЫ
      Коляска с Александром выехала из южных ворот крепости на рассвете, и ясное солнечное утро, отличная погода - это показалось беглецу хорошим предзнаменованием. Хотелось мчаться прямо по первым лучам солнца навстречу долгожданной свободе, мечта о которой так давно томила Александра. На сердце было легко, как никогда, душа полнилась счастьем, и Александр мгновенно забыл о том, сколь придирчиво изучал караульный поручик его отпускной билет, долго вглядывался то в лист бумаги, то в лицо сидевшего в коляске офицера. Вначале Александр немного смутился, даже испугался - а вдруг узнает? Но поручик лишь вернул ему билет, взял под козырек и сказал тоном человека, наделенного немалыми правами:
      - Проезжайте, господин капитан.
      Проехали, не останавливаясь с полверсты, миновали лагерь, открылось пространство большого поля с ещё не убранными стогами. И тут кучер Илья, здоровенный, бородатый мужик, бывший дворовый, сидевший на облучке рядом с Анисимом, одетый в армяк из доброго сукна, в поярковую кучерскую шляпу, поворачивая голову, спросил:
      - А куда править, ваше величество?
      Александр, довольный уже тем, что покинул крепость, ещё мало думавший о том, по какой дороге ехать, призадумался. Потом сказал:
      - Илюша, останови-ка ненадолго лошадей. - И когда тройка встала, Александр, помолчав, заговорил:
      - Друзья мои, - так обратился он к кучеру и к камердинеру впервые, объявляю вам, что с нынешнего часа, даже с минуты сей, вы ни разу не обратитесь ко мне как к государю. Я решился добровольно оставить престол, и одежда, что на мне теперь, должна всем говорить, что в коляске едет не император Александр Павлович, а капитан восемнадцатого егерского полка. Помните всечасно, что слова "ваше величество", обращенные ко мне прилюдно, испортят все начинание мое. Именуйте меня так: "ваше высокоблагородие", а звоут меня Василий Сергеич Норов. Тройку же ты Илья погонишь в Киев по Гомельской дороге. В Киеве я навек укроюсь за стенами Киево-Печерской лавры, где проведу остаток отпущенных мне Богом лет, а то и дней. Такова воля государева моя, и никто не смеет помешать мне волю сию исполнить. По приезде в лавру, отпущу вас с миром, щедро одарив за службу. Деньги, врученные вам, верным моим слугам и друзьям, позволят вам безбедно прожить до скончания дней. Впрочем, вольны вы будете, если сердца ваши расположены к тому окажутся, остаться вместе со мною в монастыре, пострижение приняв и надев на себя монашескую рясу.
      Анисим, выслушав тираду Александра, промолчал, выказав этим свое обычное послушание, Илья же, немало пораженный, постукивая кнутовищем по сапогу, смотря куда-то в землю, сказал:
      - Ваше вели... то бишь ваше сыкородие, да как же так?
      На кого же теперь Расея останется? Али на братце вашего, на князя великого Николая Палыча?
      - О сем вопросе не трудись и голову ломать, Илюша. В надежных руках правление всей империи будет, - мягко проговорил Александр, ещё и прежде допускавший вольные вопросы со стороны любимого кучера Ильи Байоква.
      - Ну, коль так, - резонно, с пожатием плеч подал голос Илья, - то с Божьей помощью в путь отправимся. Что ж, трогать?
      - Трогай, Илюша, трогай, - махнул рукой Александр, и, покачиваясь на мягких рессорах, коляска покатилась вдоль полей по хорошо ухоженной дороге.
      Чем выше поднималось солнце, тем теплее и радостней становилось на душе. Александра. Ему представлялось, как он въедет в любимый Киев, как увидит золоченые купола лавры, услышит сладкий перезвон монастырских колоколов. В лаврскую казну он сделает щедрый вклад, не меньше ста тысяч рублей серебром, и никто не станет спрашивать его настоящего имени. Вначале - послушник, потом - рясофорный монах, Александр уже представлял, как будет жить в не большой, чистенькой келье. В оконце врывается ветерок, доносящий с Днепра пряный запах воды, аромат тополиной листвы. Он не пропустит ни одного богослужения, ни одного молебна, станет поститься даже в скоромные дни. Потом, возможно, он примет схиму, уйдет из кельи в дальнюю пещеру, вырытую на самом берегу реки, а когда Господь заберет к себе его грешную прежде, но очищенную молитвами душу, тело бывшего императора России погребут рядом со святыми угодниками, может быть, поблизости от святых мощей Феодосия Печерского.
      "Ах, как я счастлив! - думал он. - И чему так долго я нес тяжкое бремя власти? Конечно, я правил не напрасно: я уничтожил чудовище-Наполеона, я связал государей Европы обязательствами Священного союза, чем обеспечил на долгие годы покой там, где рекой лилась кровь. Польша и Финляндия - в составе Российской империи, и я утихомирил и поляков и финнов, даровав им конституции. Я реформировал государственные учреждения России, малообразованных чиновников гонят со службы, в деревнях множится применение вольного труда, армия сильна как никогда - военные поселения распространились повсюду, и полки способны обеспечивать себя почти всем необходимым. Да, я немало сделал для своей страны! Вспомнить, хотя бы, изгнание иезуитов, запрещение масонских лож! О чем мне сетовать? О том, что я оставил страну на попечение какого-то смутьяна? Но я. конечно, лукавил, говоря этому Норову, что никто не узнает подмены. Изрытое оспой лицо не спасет его от разоблачения, и короной российских императоров по праву завладеет Николай, ведь манифест о передачи власти именно ему, а не Константину, уже хранится в раке, в алтаре Успенского собора. О чем печалиться мне? О жене, Елизавете? Но я давно уже не питал к ней нежных чувств, две наши дочери умерли во младенчестве, и её величество не станет сильно горевать о моем внезапном исчезновении. Вот только, пожалуй, мать... Но и она успокоится скоро, я уверен в этом. Итак, я разрубил узел, связавший меня с троном в восемьсот первом году. Господи милостивый! Поможешь ли ты мне смыть тот, давний грех?"
      Так рассуждал Александр, сидя на кожаном, простеганном сиденье в своей отличной коляске. Рядом покоился чемодан со шкатулкой и пистолетами, и недавний император России бережно придерживал его рукой. Его спокойным, радостным мыслям не мешало и непрерывное бормотание кучера Ильи, который хоть и был поражен до глубины души внезапным превращением императора в армейского капитана, да ещё стремившегося в скором будущем надеть монашескую рясу, но виду не подавал, а ведь прежде был очень горд своим лейб-кучерским званием. Ведомо было Илье, что по табели о рангах звание его приравнивалось к полковничьему чину, и это обстоятельство очень льстило бывшему дворовому человеку, волею судеб ставшему императорским извозчиком, к тому же почитаемым Александром Павловичем за характер и особое проворство в гужевом мастерстве.
      А ещё сильнее возгордился Илья Байков, когда всеведущий Анисим пересказал ему историйку, в которой он, извозчик царский, был помянут. А дело заключалось вот в чем: ещё год назад Оленин, президент Академии художеств, желая подольститься к государю, на академическом совете предложил утвердить в качестве почетных членов - графов Гурьева, Аракчеева да Кочубея, к художествам имевшим отношение весьма дальнее. Но вице-президент Академии Лабзин с улыбкой предложил пополнить список ещё и лейб-кучером Ильей Байковым, сказав: "Он, хоть и мужик, но ведь чин полковника имеет". Государю, понятно, об этих словах нескромных донесли, и за наглость Лабзин со всей семьей был законопачен в городишко Сенгилей, Симбирской губернии, откуда выбраться так и не сумел.
      Илья же, узнав об случае таком, не подумал, что государь сердился на вице-президента ибо была задета его монаршая честь, но гнев царев принял как повод защитить его, любимого возницу, и гордость Илюшина ещё больше возросла. Иной раз он даже думал, что стать почетным членом Академии художеств ему б совсем не помешало. Впрочем, и в своем кучерском искусстве он видел художество немалое, поэтому недолго огорчался.
      Теперь же Илья, погоняя лошадей, погоревав немного о том, что скоро лишится он громкого титула своего, но утешив себя мыслью о крупном вознаграждении за долголетний честный труд и непременно на уж скопленные деньги да на дареные заведет выгодную во всех отношениях винную продажу или настоящий трактир, находился в веселом расположении духа, разговаривая как бы сам с собой:
      - Ну что за мужиковской и препустой фамилией наградил меня родитель? Байков! Экое пустое прозвание!
      Анисим, все ещё не способный прийти в себя после внезапного превращения государя в офицера, желчно, не поворачивая в сторону кучера головы, спросил:
      - Тебе что ж, Разумовским или Нарышкиным именоваться захотелось?
      - Не-а! - хлестнул левую присяжную Илья. - Я необычности в фамилии хотел, а не княжеского звучания. А много я знавал людей, кои счастье поимели носить прозвания, коими всечастно гордиться можно было. Общался я с Харитоном Кузнецом, со Спиридоном Мудаком, с Аверкием Старухой, с Евдокимом Затравкой, с Власом Мошонкой, с Ермолаем Борзым, с Дементием Осетринкой, с Ханыгой Севастьяном, с Чесноком Лаврушкой, с Иваном Волком и Аникой Раком. Вот сие - знатные, входящие в память фамилии! Любо-дорого где-нибудь в канцелярии назваться: Спиридон Мудак, мещанин!* ((сноска. немало престранных и преоригинальнейших фамилий и прозвищ автору и впрямь доводилось находить в документах тех времен.))
      Анисим только головой повел, не одобряя пустых речей своего соседа по облучку, а Илья продолжал:
      - И с именем у меня полный швах получился. Понимаю, что и Спиридон, и Лаврушка, и Харитон, к моей особе прилепленные, такоже части мне ни малой толики не принесли б. А вот ино бы звучало, кабы назвался я где Лукиллианом, Елпидифором, Агофодором, Евтропием на худой конец. Да, невеликой прозорливости был попик, который в святцах мне имя подыскал, хоть и впрямь нехудое имя, пророческое, но негромкое, и звука в нем никакого нет.
      Анисим молчал. Он, имевший уж капиталец, под проценты положенный в банке, плохо слушал Илью и все прикидывал: "Да сколько ж государь определит мне пред тем, как за стенами лавры укрыться? Знаю щедрость его, уж не меньше трех тысяч пожалует, пусть даже и ассигнациями. Тогда можно будет и домишко завести, да и ожениться. Нехудо б было, если во дворянстве введет. Тогда и на добрую невесту рассчитывать можно, с капиталистым приданым. Эх, заживу, хоть и не на широкую ногу, но благородно. Можно будет и процентную лавчонку в собственном доме открыть - дело прибыльное".
      А Александр, слушая болтовню Ильи, немало веселившую его, все глядел направо и налево, и каждое дерево, каждый кустик или стожок радовали его, и казалось ему самому, что счастливей человека, чем он, и не нашлось бы сейчас в России.
      Ехали в сторону Гомеля уже третий день. Редкие деревеньки и села, крохотные городишки встречались дорогой. Две ночи прокоротали на постоялых дворах, где для господина офицера отводились лучшие комнаты, и Алекандр радовался тому, что в этих неопрятных, на его взглядах, комнатах, со старыми, ободранными и изрисованными неприличными рисунками обоями, с тараканами и клопами, ему было куда вольготней, свободней, чем в изысканных апартаментах дворца на Каменном острове, в Зимнем или в Царском селе. Особая легкость ощущалась Александром потому, что не нужно было принимать министров с докладами, ездить на разводы и смотры войск, встречаться и прогуливаться с нелюбимой женой, которой он все-таки должен был оказывать знаки внимания и даже почтительности, разговаривать с фрейлинами, пустыми по большей части и льстивыми, видеть суету камердинеров, лакеев, истопников - всей придворной своры, называемой Александром в глубине души просто сволочью. Теперь все было проще: он - капитан, он - платит за постой, и ему спешат принести наспех зажаренную курицу, плохого вина, накрыть постель сырыми, сырыми простынями из грубого холста. Но все эти обстоятельства лишь радовали Александра, и он радовался за самого себя, ощущавшего в себе веселость и легкость.
      Лишь одно обстоятельство пугало его вначале - бывший монарх боялся быть узнанным. Тогда о его присутствии на постоялом дворе непременно бы доложили местным властям, те подали бы весточку в Бобруйск или в Петербург, и тогда - прощай свобода. Но опасение это расстаяло быстро - капитанский мундир заставлял видеть в нем лишь офицера. К тому же, Александр стал подозревать, что все эти встречавшиеся дорогой люди видели его лишь на портретах, часто очень плохих, приукрашивающих его внешность, и робость, являвшаяся вначале на его лице при входе на постоялый двор, вскоре сменилась уверенным выражением, что, заметил он, лишь вызвало к нему ещё большее уважение и даже подобострастие.
      Спустя три дня пути, когда время близилось к полудню, Илья, приподнимаясь на облучке, вглядываясь вдаль, заметил:
      - Ваше высокородие, кажись, верховые какие-то скачут, навстречу нам! Ишь, пыляку подняли! Полностью прикрылись бы да кузов не прикажете ль поднять?
      Но не вид пыльного облака заставил вздрогнуть сердце Александра. Хоть верховые и двигались ему навстречу, но он тут же предположил: "А не за мной ли? Не из Бобруйска ли посланы?" Сам приподнялся, стараясь понять, кто бы это мог быть - и впрясь, в облаке пыли, на рысях, покуда ещё в полуверсте от коляски, скакали кавалеристы. Не будучи зоркоглазым, Александр, тревожась, долго не мог понять, кто это: уж не флигель ли адъютанты? Но по мере того, как отряд приближался, стало видно, что скачут уланы - пики с флюгерками то подстакивали, то опускались при беге лошадей, и Александр ту же успокоился:
      "Нет, не из Бобруйска. На смотр улан меня там не звали".
      Он даже не отдал приказ Анисиму поднять кожаный кузов, зная, что отряд пронесется мимо быстро, а ему так хотелось посмотреть на лихих улан, форму которых он даже предпочитал государской.
      Все ближе, ближе... Вот уж Александр разглядел полковника, скакавшего впереди. С ним рядом - полковник и майор. Топот нескольких сотен копыт становился все громче, и скоро коляску от отряда, - всего-то эскадрон, не больше, - отделяло саженей десять. Тут полковник, совсем уж пожилой и невидный, маленький, почти не заметный из-за головы высокой рыжей лошади, внезапно поднял руку, и уланы, притормаживая, стали натягивать поводья.
      "Что такое? - подумал со страхом в сердце Александр. - Неужели по мою честь?"
      Полковник, поглаживая по шее своего коня, шагом подъехал к коляске Александра. Вслед за ним - полковник и майор, остальные же уланы, штабс-ротмистры, ротмистры, поручики, корнеты, рядовые, сбились в кучу, поглядывали на человека, сидящего в коляске, о чем-то переговаривались, переглядывались. Было видно, что их развлекает и это ничтожное дорожное происшествие.
      - Господин офицер, - обратился к Александру довольно строго полковник, шапка-уланка на голове которого была надвинута так низко, что отдавливала уши книзу, делая его лицо совсем крошечным, - вы находитесь в местности, отведенной под квартирование третьего Украинского уланского полка, а посему соблаговолите удостоверить свою личность каким-либо официальным документом.
      Никто прежде не приказывал Александру - отдавал приказания лишь он один, а поэтому требование полковника неприятно поразило "господина офицера", однако он тут же успокоил себя: "Что ж, я сам выбрал дорогу жизни, придется подчиниться. Впрочем, подчиняться куда легче, чем приказывать. Ответственности меньше..."
      Александр спрыгнул на землю, достал пакет и вынул из него составленный самим же отпускной билет. Отдавая честь полковнику, протянул ему бумагу. Полковник, морщась и отодвигая лист подальше от своих уже плохо видящих глаз, прочел написанное, прошуршав бахромой эполетов, пожал плечами:
      - Самим государем императором подписано, и подпись, и печать. Однако странно - на два года в отпуск. Сие не по уставу, но монаршую волю оспаривать не стану. Правда, позволю вам заметить, господин капитан, что и экипаж ваш не уставной - цивильная коляска! По уставу верхом на лошади должны передвигаться, а скарб - в повозке капитаном переводится. Да и кто на облучке-то у вас восседает? Денщики, что ли? Так почему же не в мундирах полковых цветов?
      Тут уж Александр, сам требовавший от нижних чинов беспрекословного подчинения высшим, но прекрасно знавший положения устава, не смог стерпеть напрасных упреков, хоть и помнил, что перед ним - полковник, а он - всего лишь капитан: