- А, милости прошу, милости прошу! Да, господин председатель был рад вам выписать полное жалованье. Вот-с, чиркните свою подпись здесь и получите - ровно восемь десятков рубликов!
      Перо застыло в руке Александра, он растерянно посмотрел на Суржикова:
      - Так мало?
      - Как мало? - широко заулыбался счетовод. - Сие даже слишком много-с! Прежний столоначальник у нас только шестьдесят получал.
      Александр все не решался поставить подпись. Он почему-то вспомнил тот вечер в ресторации "Олимп", богатый ужин, пирушку с морем выпитого шампанского, одна бутылка которого, Александр знал, стоила двадцать пять рублей, вспомнил рысаков делопроизводителя Белобородова, и ему стало обидно.
      - Так отчего не только восемьдесят? - спросил он с легкой нотой настойчивости и раздражения.
      - А сие оттого-с, что у вас оклад такой, милостивый государь, - все так же ласково говорил Суржиков. - вы за жалованье такое подрядились служить, вот-с и получите обещанное.
      - Разве же не вы сами, господин Суржиков, мне о наградных говорили? уже без раздражения и настойчивости спросил Александр.
      - Ну, положим, и говорил, господин Норов, - чуть дрогнул уголок рта у Суржикова, будто он хотел улыбнуться да скрыл улыбку. - Но ведь мы все здесь сами себя награждаем, а от начальства ничего не требуем да и потребовать не имеем права, ибо ничего такого для нас, мелочи чиновничьей, в Петербурге не заготовили, а коли не заготовили, сами стараемся, иначе никакой мочи прожить на двадцать пять рубликов в месяц нет. А это у меня такой оклад! Спросили бы вы, сколько мой помощник получает...
      - И сколько же? - робко, невольно ощущая вину за то, что его чиновники живут так бедно и должны поневоле брать взятки, называемые "наградные", спросил Александр.
      - Сколько? А двенадцать пятьдесят, - ответил Суржиков. - Так что сами видите, что оклад ваш несравненно выше моего, выше даже того, что Белобородов имеет. Ну так осчастливьте сей листочек своей подписью да и получите свое жалованье. Ну, а наградные - наградные мы сами как-то ухитряемся для себя добывать, а ежели вы столь чистоплотны оказались, Василий Сергеевич, то не наша в том вина.
      Рука Александра машинально, точно это была чужая рука, вывела подпись, так же машинально приняла ассигнации и отправила их в карман сюртука. На ватных ногах вышел Александр в коридор, где уже не слышно было голосов служителей палаты. Спустился вниз, машинально подставил руки, когда швейцар помогал ему надеть шинель. Вышел на улицу и тут услышал чей-то голос:
      - Господин столоначальник, за мной пожалуйста!
      Кто мог звать его? Кто мог приказывать ему? Александр резко обернулся и увидел писаря палаты, плюгавого с виду недомерка, но на службе тихого и прилежного, всегда смотревшего на Александра с приветливой почтительностью и, как будто, немного с жалостью.
      - Чего вам угодно? - почти что строго спросил Александр у писаря, который между тем двинулся вперед по улице, удаляясь от здания палаты. Александр, недоумевая, но чувствуя, что этот человек позвал его не зря, пошел вслед за ним, все спрашивая у него: - Так чего вам угодно? Зачем позвали?
      Но тот не отвечал, покуда не свернул в ближайший проулок, где наконец остановился, и Александр остановился тоже.
      - Так зачем же вы меня позвали? - уже не без испуга спросил Александр, писарь же, глядя на него с печалью, заговорил:
      - А затем, сударь, что больше молчать не мог-с, да-с...
      - О чем же... молчать не могли? - совсем перепугался Александр.
      - О том, какая участь вам уготовлена, Василий Сергеич.
      - Ну и какая же? - затрепетало сердце Александра, а писарь с укоризной покачал головой:
      - Сами могли бы судить, сударь, что, ежели вас, офицера, люди, с которыми вы не имели чести быть знакомы, через полчаса начинают в столоначальники прочить, так тут какой-то подвох сокрыт. Вы же, как малое дитя, таким ловкачам доверились, как Суржиков и Коржиков! Да это ж - Гога и Магога!
      - Да что вы такое говорите? - пролепетали будто сами собой губы Александра.
      - Говорю, что знаю! - нахмурился писарь. - А знаю вот что... Председатель и прочие его сотоварищи, включая Суржикова, давно уж план составили, на кого б свалились все просчеты палаты, все казенные растраты да прочие шалости и безобразия. Вот и удумали найти простачка, который бы невольно принял бы на себя все их грехи, подпись свою поставив под теми бумагами, что о мошенничестве явном говорят. Лицо же это, конечно, ответственными полномочиями обладать должно было, не ниже, стало быть, столоначальника...
      - Господи Боже мой! - оперся Александр о плечо писаря - иначе бы упал.
      - Так вот, сударь, Суржиков, сам слышал, смеялся, что отыскал в вашей персоне настоящего тюху-матюху, ваню-дураню. "Едва, - говорил, - я на его физиономию в кухмистерской взглянул. так сразу понял, кто нам нужен. Потом мой первоначальный взгляд вполне подтвердился!" Они и пирушку ту затеяли только для того. чтобы вашу бдительность усыпить - усыпили, точно! Стали вы бумаги подмахивать, не глядя, они не только радовались да над вами потешались: "Вот кто в Сибирь-то отправится службу казенную править!" А скоро ревизорская проверка, и если вы даже у нас не будете служить, все равно отыщут вас, ибо присягу вы давали. Ну вот и все... Хотел я, сударь, вам и раньше об этом рассказать, да случая не находил. Постарайтесь больше бумаг, что вам подносят, не подписывать совсем, а ещё бы посоветовал я вам бежать куда подале. Здесь такие волки служат, вы же, простите меня за слово, настоящая овца или... нет! Вы, сударь Дон Кихот Ламанческий, сущий Дон Кихот. И как вы в полку-то служите? Только, уж прошу - меня не выдавайте да и вовсе не ссылайтесь на то, что вам известно правда от кого-то из людей палаты. У меня, Василь Сергеич, семья большая. Мне и десять рублей жалованья терять никак нельзя. Ну, прощайте, и да хранит вас Бог...
      Писарь быстро пошел по проулку, а Александр так и остался стоять, будто ноги его приросли к земле. Нет, ему совсем не было лестно, что его назвали Дон Кихотом. Он хотел быть императором, стоящим на страже справедливости, но теперь он им не являлся, хотя и был когда-то монархом России, не сумевшим исправить царящее в стране зло, просто не знавшим о нем.
      В ту ночь он почти не спал - все думал, как же поступить ему завтра. Много ходил по спальне, то ложился, то вскакивал, сел за стол и написал два письма: одно - смотрителю придворных конюшен, другое - обер-гофмейстеру. Эти письма поутру он собрался передать Илье и Анисиму, предполагая, что завтра вечером на квартиру он может и не возвратиться. Едва забрезжила заря, умылся и тщательно оделся в парадный офицерский мундир.
      Как обычно, без пяти минут девять, вошел в вестюбюль палаты, привычным движением бросил шинель швейцару, поднялся на второй этаж и смело направился прямо к кабинету председателя палаты.
      - А-а-а! Василий Сергеич, милости прошу! - сразу поднялся из-за стола председатель, и снова каплюшка табака свисала с его ноздри. - Наверное, по делам служебным, я угадал? А то кто же в такую рань ко мне придет ради праздного словца!
      Александр, не желая замечать радушный тон председателя, положил к нему на стол полученный вчера оклад, сказал:
      - Возвращаю!
      - Что же изволите возвращать, Василь Сергеич?
      - Жалованье, восемьдесят рублей. Я их не заслужил.
      - Как не заслужили? - прыгали от смеха губы председателя. - Вы исправно отслужили месяц, а посему оные деньги являются вашей законной наградой.
      - Нет, сударь! - повысил голос Александр. - Жалованье от казны назначается за труд, а не за игру в болвана или в шута горохового. Ведомо мне стало, какой надобности ради зазвали вы меня на службу, а посему прошу: дать мне на прочтение те бумаги, которые имеют мою подпись!
      - Зачем же вам они? - замерла в руке председателя табакерка с откинутой крышкой.
      - Хочу прочесть их и рассудить, достойны ли он того, чтобы я их подписал!
      Немалое огорчание изобразилось на лице председателя, севшего на стул. Он поднял глаза и осуждающе посмотрел на Александра:
      - А вот сие, сударь, уже должностным преступлением назвать можно. Что же это? Являясь ответственным должностным лицом, ставите подпись под тем, чего не читали? А вдруг, Василь Сергеич, вы смертный договор себе подписали? Вдруг изменнический какой лист подмахнули? Ай-ай-ай! Ну что же мне с вами-то делать?
      Александр вдруг заметил, что председатель просто смеется над ним. Да, все, о чем он говорил, было сущей правдой, Александр не имел права подписывать бумаг, не прочитав их, но ведь Александр в то же время знал, что подавались ему эти бумаги как раз с расчетом, что читаться они не будут.
      - Паяц! Мерзавец! Казнокрад!! - уже не владея собой, прокричал он дико, прытко скакнул за стол и схватил председателя за лацканы фрака. Нет, каналья, мошенник, ты отдашь мне те бумаги! Я их пересмотрю, а уж потом решу, что дальше с ними да и с вами со всеми делать! На каторгу меня упечь собрался, негодяй?! Ну так я тебя вместе с собой туда утащу! Одной цепью, подлец, связаны будем! Отдашь бумаги?!
      Председатель, никак не ожидавший от тихого полудурачка, каким почитал Александра, такой прозорливости и резвости, испугался страшно. Господин столоначальник так энергично тряс его, что на стол высыпался весь табак из табакерки, все ещё зажатой в руке, а руки Александра с лацканов фрака переместились на горло председателя, который стал хрипеть и синеть лицом. Но, синея и хрипя, он успевал выдавливать из себя слова:
      - Голубчик... пощади... поделимся... пять тысяч... десять...
      - Нет, каналья! - кричал Александр, все сильнее сжимая горло того, кто покусился на казну его страны. - Отдашь бумаги, вместе в суд пойдем! Ревизоров из Петербурга вызову! На каторгу вместе пойдем!
      Шум возни, крики Александра между тем не остались не услышанными в коридоре. Вскоре дверь распахнулась, в кабинете появились люди - чиновники, экзекутор, два дюжих бородатых дворника. С великим трудом удалось им оттащить Александра от председателя палаты, который, держа руку на горле, весь побагровевший, с распущенным по груди галстуком, хрипя сказал:
      - Жандармов позовите... - кто-то кинулся исполнять приказ, но вслед ему понеслось: - Не надобно! Отставить! - И добавил: - Дело домашнее, сами разберемся... - А после прокричал: - Все, все вон пошли, кроме... господина Норова...
      Когда чиновники, толкаясь, вывалили в коридор, Александр, уже жалевший о том, что вел себя так безобразно, вполне возможно, с человеком, который был вовсе не причастен к казнокрадству и к плану перевалить все вины палаты на плечи случайного человека, сказал виноватым тоном:
      - Простите, сударь, мне очень стыдно. Если вы желаете, я бы мог дать вам удовлетворение. Впрочем, простите...
      Председатель, бывший в действительности автором проекта по очищению совести палаты при помощи болвана-столоначальника, махнул рукой:
      - В своем полку стреляйтесь, сколько вам угодно! Мы же - люди штатские, негордые... Теперь же домой ступайте, а завтра, поуспокоившись, снова приходите. Потолкуем спокойно, мирно и без рукоприкладства.
      И подавленный, сильно смущенный, негодующий на себя Александр, коротко поклонившись, вышел из кабинета председателя.
      ... А ночью ему снилось, будто сидит он скорчившись за какой-то полупрозрачной преградой, где сильно пахнет вином, так сильно, что кружится голова. Сидит, он догадался, в громадной бутылке из-под шампанского и вылезти из неё не имеет сил. Вокруг же ходят чиновники палаты государственных имуществ, показывают на него друг другу, смеются, называют болваном и тюхой-матюхой, а председатель грозит пальцем и говорит: "Вот и сиди, сиди, покуда не приедет ревизор. А после на каторгу пойдешь, мы же все здесь останемся!" Но вдруг на купленных рысаках подъезжает к бутылке Белобородов, лихо соскакивает на землю. Он велик ростом этот делопроизводитель, он всех расталкивает и зычно кричит: "Не надобно Василь Сергеича на каторгу! Я его с булем выпью! "И наклоняет бутылку Белобородов, чтобы засунуть её горлышко в свою огромную пасть, трясет её, и Александр трясется вместе с ней, и очень боится, что Белобородов и впрямь выпьет его с булем...
      - Ах, ваше высокородие! Бед! Беда! Пожар! Скорее поднимайтесь! - тряс его кто-то за плечи, тряс его голову, тормошил.
      - Кто? Кто здесь? Что за беда? Пожар?! Где пожар?! - вскинулся Александр, но в силах прогнать остатки сна. - Кто горит?!
      - Мы горим, батюшка! Низ уже полыхает! Придется в снег с мезонина сигать! Вам Анисим поможет, а я уж лошадок выводить побегу!
      Запах гари, всполохи пламени на оконном стекле, потрескивание огня, Анисим с охапкой одежды в руках, торопящий Александра, все это вывело его из состояния полудремы.
      - Бежим! Бежим! - дико заорал Александр, кидаясь к окну, сам сильным рывком растворил раму, заклеенную на зиму. Поддерживаемый Анисимом, влез на подоконник и, перекрестившись, ринулся вниз, туда, где играли на снегу отсветы бушующего в нижнем этаже огня. Бухнулся в сугроб в одном белье и едва выбрался из снега, увидал хозяйку-майоршу, сидевшую в салопе на куче вытащенных из дома вещей и ревевшую по-дурному, жалеючи горевший дом. Где-то в конце улицы, приближаясь, гремела и звенела колесница бранд-майора, несущегося со своей командой и с бочкой к пожару, отчаянно гудел рожок. Анисим натягивал на плечи дрожащего от страха и холода Александра шинель, а откуда ни возьмись очутившийся рядом Илья звал его:
      - Идемте, ваше высокоблагородие! Пожарные едут да и жандармы, наверное! Расспрашивать станут, волокитничать. А у меня уж тройка за углом, в переулке! Идемте!
      Кое-как натянув сапоги, Александр, влекомый на улицу Ильей и Анисимом, заковылял по снегу. Он знал, что дом загорелся совсем не случайно, что ещё вчера вечером Илья говорил ему об увиденном им на улице потрепанного вида господинчике, приглядывавшемся к дому через щель в заборе. Но сейчас его не занимал вопрос: загорелся ли дом сам собой, или был подожжен. У Александра внутри все было сожжено, как в сгоревшем доме. Мир, которого он боялся, но который любил, вновь обманул его, и рассчитывать на то, что угли души вновь превратятся в цветущий сад, Александр уже не мог.
      Накрытый межвежьей полстью Александр отогрелся наскоро, но, не переставая дрожать, он уже думал о том, как сегодня утром войдет под звон монастырских колоколов в тот мир, где нет места ни злобе, ни стяжательству, ни зависти. В узкую щелочку между медвежьей шкурой и сиденьем он видел малиновую полоску зари, казавшуюся ему зарей его новой, спокойной жизни, к которой он так давно стремился, и в сердце застыла такая благость, что хотелось остановить тройку и попросить Илью и Анисима замереть, постоять немного и послушать царящее повсюду безмолвие, разлитый везде покой. И он было выпростал руку, желая дотянуться ею до спины возницы, но вот он сам, Илья Байков, прогудел с козел, ломая покой и тишину, прогоняя сладкое благостное чувство:
      - Ну вот и все, ваше высокородие. Юрьевский монастырь...
      - Александр выбрался из-под шкуры, увидел черную стену и маковки церквей, преступающих на фоне утренней зари, отбросил полсть и вышел на снег. Для любого, кто посмотрел бы на него сейчас, вид этого человека вызвал бы непременно чувство сильной жалости с желанием подать копейку или, напротив, чувство негодования и страха. Одет был Александр в сюртук с накинутой на него шинелью, но штаны, которые Ансиим впопыхах, впотьмах так разыскать и не сумел, отсутствовали, и белые подштаники казались ещё более в соседстве с черными сапогами.
      - Юрьевский монастырь, - повторил Илья напряженно, точно барину давал понять, что вот оно-де то место, ради которого ты так долго ехал, ну так и...
      - Братцы! - всхлипнул Александр, видно, только вот сейчас и осознав, что навсегда оставляет мир. - Братцы! Ухожу! Уж не судите вы строго своего... царя! Плохим, плохим царем был, да и барином вашим тоже был плохим! Ведь не оставил же я вам ни копейки, ни полушки.
      Илья и Анисим, надеявшиеся хоть в малой мере на то, что их господин запрятал что-нибудь в загашник для них, что обещал, старались не смотреть на Александра. В нем не было ни былого императорского величия, в лучах которого грелись и они, в нем не было и того, что называлось бы человеческим достоинством, добрым лицом, как сказли бы крестьяне, а поэтому ничего, кроме жалости, смешанной с некиим чувством досады, не нудило сейчас сердца слуг.
      - Денег не оставил, но письма дал вам! - поплотнее запахиваясь шинелью горячо заговорил Александр, очень испугавшись молчания Ильи и Анисима. Там я прописал, чтобы вас снова на службу дворцовую взяли. Новый царь - мой знакомый хороший. Его увидите, скажите, что успокоился-де Александр в одном из монастырей, а в каком не говорите. А теперь дайте я обниму вас напоследок!
      Обнял и расцеловал, слуги же хранили молчание. Он запахнулся поплотнее полами шинели и пошел к воротам монастыря, и уж больше не оглянулся. Илья же и Анисим долго смотрели ему вслед, лейб-кучер хлопотал кнутовищем по голенищу, а камердинер тер слезящиеся глаза. А когда фигура Александра слилась с чернотой стены, Илья крякнул, взлез на козлы и, разбирая вожжи, так сказал:
      - Если сам Господь Бог просить будет: "Илья, Илья, стань царем!", я и Богу отвечу: "Что хошь попроси, Спаситель да Создатель, а сего не проси. Дай спокойно, без маетности да суеты век скоротать". Знаю, что тут же отойдет от меня Господь, ибо сам он суеты противник великий!
      Чмокнул губами, легонько стегнул норовистого коренника да и повел тройку туда, где начиналась Петербургская дорога.
      12
      ДЕЛА ПОЛУМИСТИЧЕСКИЕ
      Норов и князь Александр Николаевич Голицын, министр духовных дел и народного просвещения, сидели в удобных креслах рядом с камином, в котором полыхал огонь. Встречаться с князем Норов про себя решил едва ли не каждый день, потому что ему все больше и больше нравились беседы с ним. Так они и сидели в кабинете дворца на Каменном острове, друг напротив друга, покойно вытянув ноги так, что чуть не соприкасались их подошвы. Голицын был благодарен государю за такую вольность, а поэтому стремился занять внимание императора в полной мере, прилагая к этому все свои знания, ум и красноречие. Вот и сейчас он, похожий своим чисто выбритым аскетическим лицом то ли на английского комми, то ли на русского скопца, говорил по-французски тихо и вкрадчиво, видя, что государь, сцепивший пальцы рук на животе, погружается в сладкую дрему, иногда согласно кивает, иногда просто вздыхает, поднимая глаза к потолку, а порой смахивает непрошеную слезу.
      - Говорю вам, ваше величество, что нет ничего милей, чем личное общение с Богом, с потусторонними силами. Все мы созданы Богом, а поэтому имеем право установить с Ним личный, очень интимный контакт, войти с Божеством в незримую, а, может быть, и в совершенно материальную по характеру связь. Ум развитого человека, истонченный многими тренировками, является таким инструментом, который и приводит нас к единству с Ним. Да не надо и ума! Наши чувства - это та же прямая дорога, лестница к Богу, нужно только уметь пользоваться ими правильно, и тогда ты, доведя себя до молитвенного экстаза, и на земле получишь то, что церковь обещает тебе за гробом. Вспомним великих мистов
      Филона Александрийского, Дионисия Ареопагита, Бернарда Клервосского, Мейстера Экхарта. Все они были счастливы уже на земле, потому что научились общаться с Богом. Вот и я, занимая пост немалый, хотел бы научить тому же самому русский народ. Пусть мистика переродит людей, не видящих света за тяжким трудом, болезнями, горестями жизни. Представляете, ваше величество, какой радостью будет полниться сердце хлебопашца, гнущего спину от зари до зари, но знающего, что дома, в укромном уголке, он обретет покой и счастье, дарованное лишь ангелам или почившим святым угодникам!
      Норов почувствовал, что спустя минуту, если князь продолжит говорить, он не выдержит и заплачет тихими, светлыми слезами умиления. А поэтому он поспешил его прервать, сказав таким же, как и Голицын, негромким, задушевным голосом:
      - Ах, Александр Николаич! Как бы и мне самому хотелось достичь того, о чем ты говоришь. Жизнь, знаешь ли, такая суетная, праздная, пустая, и тут являешься ты и говоришь, говоришь о счастье, близком и доступном счастье. Друг, я просто счастлив, когда ты рядом со мной. Говори, говори, а я буду слушать, слушать!
      Голицын, тоже тронутый до глубины души, тоже готовый расплакаться, сказал:
      - Ваше величество, вы научитесь всему тому, о чем я говорю. Ах, если бы возобновили свои посещения моей квартиры на Фонтанке! Помните, ту маленькую комнатку, где мы обливались слезами... После приезда из Белоруссии вы ни разу не были у меня, а жаль...
      - Я непременно буду у тебя, мой друг, буду! - горячо сказал Норов, дотягиваясь рукой до колена Голицына и по-приятельски прикасаясь к нему. А сейчас говори, говори, я хочу тебя слушать!
      - Мистика и Библия, которую я хочу размножить в огромном количестве экземпляров, чтобы мог каждый читать и постигать слово Божье самостоятельно, вот два краеугольных камня моей деятельности. Но, ваше величество, у меня много противников, и иногда мне хочется удалиться в частную жизнь, ибо нет сил бороться с клеветниками. Я нуждаюсь в вашей помощи, ваше величество...
      - Ты получишь её князь, - еле слышно проговорил Норов. - Говори, говори!
      Голицын, умный, как филин, и проворливый, как ласка, отлично видел, что беседует не с Александром Павловичем: из-за испорченной оспой наружности на него смотрели совсем другие глаза, он слышал чужой голос, видел, что человек, выдающий себя за императора, иначе жестикулирует, иначе мыслит, но Голицыну доставляло необыкновенное наслаждение наблюдать, как этот самозванец под влиянием его речей становится похожим на прежнего Александра! Ему удалось сделать то, что сделал он с прежним императором привить любовь к мистицизму, и мистицизм лепил из человека с оспенным лицом подобного Александру меланхоличного, спешившего уйти от мирских проблем индивидуума.
      - Я непременно буду говорить, ваше величество, - кивнул Голицын, - но хочу заметить, что я явился к вам сегодня не с пустыми руками. Во-первых, вот книги - Эккартсгаузен и Сведенбор-духовидец. Они для вас. - Голицын поднял с ковра и передал Норову стопку книг. - А во-вторых, я имею для вас другой сюрприз...
      - Что же это? - заинтересовался живо Норов.
      - Мальчик, кадет... - испуская глазами потоки, флюидов сообщил князь.
      - Что, что? - не понял и отчего-то смутился Норов.
      - Да, кадет. Воспитанник второго кадетского корпуса. Он здесь, у дверей, только и ждет, когда мы его позовем. Прошу вас, ваше величество, позвоните в колокольчик. Пусть попросят войти этого кадета.
      Не понимая, зачем Голицыну понадобился кадет, Норов все-таки послушно позвонил, велел позвать кадета, и скоро в кабинет вошел и робко остановился у дверей подросток с прыщеватым лицом и бегающим, нехорошим взглядом.
      - Ну, ну, Гриша, подойди к нам, не бойся, не бойся! - блеющим голоском подозвал его Голицын. - Мальчик подошел. - Ну вот, а теперь низко поклонись их величеству. Вот, хорошо, хорошо. А теперь поведай их величеству, Гриша, о том... видении, которое тебе явилось. Начинай сначала...
      Норов с интересом смотрел на мальчика. Судя по физиономии этого пятнадцатилетнего кадета, он принадлежал к тому разряду шалунов, которые вовсю курят табак, тайком от корпусного начальства пьют водку, а в воскресные дни шатаются по Невскому в поисках хорошеньких и сговорчивых девчонок, однако Норов так и впился взглядом в лицо того, кого стоило бы не слушать, а отправить учить фортификацию и арифметику.
      - Значит... это... - закатил глаза подросток, - было в ночь со среды на четверг, ой, нет... с воскресенья на понедельник, да, верно...
      - Ну, ну, ближе, ближе к делу, - мягко наставлял кадета Голицын.
      - Так вот, в ту ночь не спалось мне. Ворочался я, ворочался, потом встал, воды попил, снова лег, потом опять встал, решил трубку покурить...
      Голицын снисходительно хихикнул:
      - Это они, ваше величество, балуются - мальчишки! Ну, продолжай без остановки.
      - Так вот, - продолжал уже более смело Гриша, - пошел я, значит, с трубкой и кисетом к нужнику, а коридор-то темный! Токмо одна лампа посредине и висит. Иду я, значит, в одних портках, и что-то мне вдруг боязно стало - вижу, в конце-то коридора фигура высокая виднеется. На нашего воспитателя издалека похожая. Ну, думаю, Гришка, втюхался ты совсем! Отправит тотчас в карцер! И подманивает фигура меня рукой. Я, маленько портки обмочив, к фигуре приближаюсь, а как подошел, страх меня взял вижу, что стоит передо мною император Петр Великий, вот-те крест! - Гриша яро перекрестился. - Токмо фигура у него чуть-чуть дымчатая, как бы бестелесная, так что косяк двери, что у неё за спиной, хорошо виден. Постоял государь император таким манером минут пять, посмотрел на меня нестрого, а потом легко так ступая, пошел своей дорогой да и скрылся в конце коридора, будто туман исчез. Вот так-то...
      Норов слушал с огромным вниманием. Мальчик, судя по бегающим глазам, был отъявленный плут и воришка, но сейчас Норов верил каждому его слову, и его огорчило лишь одно: слушая Гришу, он ожидал, что его царственный прапрадед непременно попросит у подростка трубку и табачка, и они вместе закурят, и станут передавать трубку из рук в руки и молчать. Этого, однако, не случилось, но Норов и тем остался доволен. Он ласково расспросил у кадета, хорошо ли он успевает, а когда услышал откровенное признание, что не слишком изрядно и что его и вовсе собираются гнать из корпуса, пообещал разобраться и на прощанье подарил Грише золотой, хоть и был уверен, что кадет сегодня же пропьет его с товарищем или отнесет гулящим девкам.
      - Ну, ну, ступай, Гриша, - ласково сказал Норов, но не успел кадет дойти до двери, как отпрянул от нее, потому что из-за неё послышался чей-то громоподобный голос:
      - Не впустишь?! Ну так я сам войду и без твоего дозволения, но перед сим прокляну тебя, мужчина невегласная!
      Прозвучали какие-то удары, шум возни, чьи-то приглушенные то ли просьбы, то ли угрозы, и дверь распахнулась настежь. Загораживая весь дверной проем, в кабинет входил длиннобородый человек в черном клобуке, с черной мантией до пола, с осмиконечным крестом на груди, бронзовым, тяжелым, и с посохом в руке. Голицын при виде вошедшего весь покорежился лицом, став похожим не на английского комми, а на гриб-сморчок, согнулся в три погибели и поспешил спрятаться за спину Норова, а кадет Гриша почел за лучшее на цыпочках проскользнуть в распахнутую дверь. А вошедший, ступая величаво, манерно и важно отставляя в сторону руку со стучащим в пол посохом, шагнул навстречу императору и, не кланяясь, забасил:
      - Тебе, Александре, победителю нечестия и неправды, вопием: Осанна в Вышних! Благословен грядый во имя Господне!
      И Норов догадался, что видит перед собой архимандрита Юрьевского Новгородского монастыря Фотия.
      - Зачем пожаловать изволили, ваше преподобие? - спросил он строго, как у нарушителя спокойствия и этикета. - Почему имеете смелость врываться в покои государя без доклада? Или это уже не царские покои?
      Фотий много слышал о том, что жестокая болезнь исказила черты лица императора, но увидеть Александра таким он не ожидал. Помолчав немного и посмотрев на рябого человека с минуту взглядом долгим и пронизывающим, совсем нескромным и испытующим, он сразу понял, что перед ним не Александр. Но Фотий, в миру Петр Никитич Спасский, был человеком сметливым, хоть и верил в бесов и носил вериги, а поэтому в его голове тут же мелькнула быстрая мыслишка: "Новый человек, ну так и ладно, и нужнее. Нового-то и пообкатать полегче будет".
      - Зачем вторгаюсь в я царские чертоги? - возвысил он смело голос. - А для того, царь православный, чтобы изгнать из них гада-василиска, проползшего сюда, имея надежду проползти и свернуться на веки вечные в церкви русской соборной, кафолической, апостольской!
      - Ну, и где же этот гад? - был недоволен Норов витиеватой и темной речью Фотия.
      - Зри за своей спиной, царь православный! - внезапно выбросил Фотий вперед свою правую руку, указывая на дрожащего за спиною Норова Голицына. Сей гад великий неверие и мрак вселяет в души православных, глаголит мерзко, что можно и без церкви обойтись, токмо, насуслив палец, надобно за Священное Писание в одиночку взяться или в углу домашнем доводить себя до исступления, пока бесов не увидишь, которые рогами да копытами станут тебя шпынять, шпынять! Говорит, что сим действием можно до самого Господа добраться! Еретик! - воздел Фотий обе руки, а левой, в которой был зажат посох, попытался даже дотянуться до головы насмерть перепуганного князя. Еретик! Тебя я проклинаю и предаю анафеме! Ты слышишь, мерзкий гад?! Чему ты учишь, слабоумный? Человече хилый и бессильный своею волей ни на волосок без разрешения Господня не сможет выше стать, ты же льешь лжи потоки, говоря, что людишки способны Бога самого узреть! Анафема! Анафема тебе!
      И Фотий, смело шагнув за спину Норова, ухватил Голицына за ворот так крепко, с такой силой дернул князя на себя, что тот пал на колени, а в следующее мгновенье посох архимандрита опустился на спину министра, и тот истошно завопил:
      - Ваше величество, ваше величество! Спасите! Обороните от изверга!
      Но покуда Норов, никак не ожидавший, что грозная речь Фотия закончится таким безобразием, соображал, как же поступить ему, Голицын, решив, видно, защищаться самостоятельно, или просто машинально, ухватился обеими руками за лодыжки архимандрита, тот не удержался на ногах и с задранной выше колен рясой, грохнулся на наборный пол, поминая чертей и проклиная "Иудино отродье", князя Голицына. Пока Фотий барахтался на полу, силясь подняться, Голицын успел вскочить на ноги и, отбежав к камину, схватил стоящий рядом с ним экран, загородился им и стал кричать:
      - Ваше величество! Не верьте, ни единому слову сего мракобеса не верьте! Он лишь расположения вашего ищет, а на святость ему наплевать! Он, все знает, с Анькой Орловой-Чесменской в блудном сожительстве проживать смеет, а ещё монах! Таких монахов к обителям и на пушечный выстрел подпускать нельзя! Защитите! Защитите!
      Но Фотий уже стоял на ногах и с криком: "Богомерзкая утроба! Анна Алексеевна дщерь моя! Не гневи Бога мерзким языком своим!", пошел на Голицына с поднятым жезлом, намереваясь, как видно, обломать его о спину врага. Тут же Норов никак не мог остаться в стороне. Его рука крепко схватила Фотия за запястье: