И Александр заметил, что хозяин находится в чувствительном настроении ещё и по причине немалого количества влитого в себя вина. Ребров же-Замостный, вставая с бокалом в руке, на весь зал прокричал:
      - Я все могу! Все! Не так ли, господа-поедальщики чужих запасов, а, китайский бог?!
      - Все можете, все!
      - Ничто вам запретом не будет!
      Так кричали гости, а Ребров-Замостный, точно пытаясь испробовать, сколь искренне они, загудел:
      - А раз так, пусть принесут сюда золотую корону царя Вавилонского да его царскую хламиду - украсим ими того, кого сам я выберу царем! Пока же пускай Валериашка Путейкин бокал хрустальный сгрызет, ибо я так хочу, китайский бог!
      Кто-то бросился вон из столовой, чтобы принести необходимые для какого-то, как подумал Александр, театрального действа, вещи, а один дворянчик поднялся, вежливо поклонился хозяину, держа между пальцев ножку бокала, потом, широко разевая рот, наклонил над ним голову, зычно и долго, как большая труба, проревел в полость бокала, с таким хрустальным звоном треснувшего и развалившегося на несколько частей.
      - Чисто сработал Валерьяшка! - не удержался кто-то от восхищенного восклицания, а обладатель стеклодробительного голоса, как оказалось, имел и другие чудные способности. С улыбкой взял кончиками пальцев изрядный кусок хрусталя и отправил его в рот, и громкий хруст возвестил о том, что стекло подвластно не только голосу дворянина, и его зубам.
      Но вот принесли и позолоченную картонную корону, мантию и жезл, и Ребров-Замостный крикнул в сторону пожирателя стекла:
      - Ну довольно кривляться, Валерка! Царя Вавилонского выбирать станем. Мне, лайдаки, инсигнии высшей власти не предлагайте, китайский бог. Выберем-ка на сегодня в цари гостя моего дорогого. Вот он! Рядом со мной сидит!
      И тотчас дворянчики, подобно куклам вертепа, резко повскакивали с мест, зарукоплескали, заулюлюкали. Они были чрезвычайно рады тому, что гость, которого их сиятельство князь не оскорблял, не унижал, подобно другим, которому оказывал знаки подчеркнутого внимания, становится вровень с ними, тем же шутом, хоть и облаченным в царскую хламиду. Александр слышал:
      - Его, его царем! Величать станем!
      - Плешку свою короной золотой закроет - красивее станет!
      - В мантию его завернуть пурпуровую, багряную!
      Оскорбленный, испуганный, с трясущими губами Александр вскочил на ноги, бросил на стол салфетку:
      - Ваше сиятельство, или как вас там... Я - дворянин, и оскорблять, унижать себя не позволю никому! Я у вас в гостях, не забывайтесь! Не позволю!
      Ребров-Замостный ответил Александру с небрежным спокойствием:
      - Позволишь, ваше величество, ещё как позволишь. На то власть и сила мне даны, чтобы я в вотчине своей делал то, что захочу. Да ведь и не пороть же я тебя собрался, хоть и сие могу! О каком оскорблении говоришь? Разве ты, дворянин, а... может, и того чище, ни разу на маскерады не наряжался? Вот и у меня сегодня маскерад, Венецианский карнавал в своем роде. И не паянцашута я из тебя сделать хочу, а царя Вавилонского, Навуходоносора! А нужен нам сей древний царь для пещного действа. Не помнишь разве истории Священной, где писано о трех отроках иудейских, о Мисахе, Седрахе и Авденаго, коих злой Вавилонский царь в клетке железной сжечь хотел, да честный иудеев ангел Господень от лютой смерти избавил? А, китайский бог?
      - Помню, помню, но при чем тут я? - пытался протестовать Александр, но получалось это вяло и неубедительно. - Извольте выбрать на роль царя иную персону, а меня в покое оставьите!
      - А я тебя хочу Вавилонским царем видеть! - ударил Ребров-Замостный кулаком по столу так, что попадали бокалы. - И не смей противиться! Царем маленько побудешь, на пещное действо погядишь да и снимешь корону и хламиду. После таким зрелищем ублажу твои державные очи - ума лишишься от радости, китайский бог! Теперь же пусть облачат моего гостя дорогого в царские одежды, китайский бог!
      Дворянчики с шутовскими кривляниями кинулись к Александру, силой усадили его на стул, водрузили на голову картонную корону, бархатная мантия облекла его плечи, а в руки был всунут жезл. Александр не сопротивлялся, понимая, что любая попытка противиться будет воспринята князем с неудовольствием и повлечет за собой последствия непредсказуемые.
      "Ладно, царь так царь, - подумал Александр, принимая величавую позу. Хорошо, что не шут в конце концов. Я сыграю свою роль отменно, естественно, потому что я на самом деле царь и знаю свое место в жизни!"
      - Так несите же меня туда, где будет маскарад и театральное действо! прокричал вдруг Александр, взмахивая жезлом, и все остолбенело посмотрели на ряженого царя - каждому показалось, что так властно мог приказать только тот, кто привык повелевать. Ребров-же-Замостный, услышав царственный приказ гостя, вначале, всего лишь на миг, сам оробел, а потом весь дрожа от восхищения взбудораженный вином, заорал на весь зал:
      - Рабы послушные!! Поднимайте Вавилонского царя вместе с троном его да несите за мною! Иудейских отроков жечь идем, китайский-раскитайский бог!
      И тотчас четыре дворянчика подхватили стул с сидящим на нем Александром, подняли его и понесли сопровождаемые шумом, гиканьем и хохотом гостей вслед за Ребровым-Замостным, направившимся к двери и гудевшим:
      - Дорогу! Дорогу! Самого царя Вавилонского несем, следующего к месту казни отроков иудейских!
      Он сам растворил ударом ноги дверь, и Александр увидел, что его внесли в узкий длинный коридор. Вид, открывавшийся направо и налево через окна, дал понять, что следуют они по крытой галерее, ведущей куда-то в глубь двора, обсаженного плодовыми деревьями. Еще заметил Александр, что на стенах, в промежутках между окон, висят картины, писанные маслом, кисти виртуоза захолустного полета, но зато с такими сюжетами, которых Александр никогда не видел применительно к живописи - бесстыдство наглое, граничившее со скотством беспредельным. Наконец последовал ещё один удар хозяйской ноги в запертую дверь, распахнувшуюся настежь, что дало Александру случай убедиться в справедливости княжеской похвальбы. Его внесли в зал театра, где плафон расписан был, как видно, все тем же живописцев, потому что характер сюжетов да и манера письма несли черты сходства с содержанием и формой картин, висящих в галерее. Ряды кресел были расставлены здесь на возвышениях, амфитиатром, полукругом охвативших небольшую сцену. Занавес, расписанный все так же, с вольным бесстыдством, скрывал, однако, сцену, но едва хозяин и толпа гостей очутились в зале, как занавес полез вверх, и заиграл невидимый оркестр музыку бравурную и громкую, как раз под стать моменту появления Вавилонского царя. Но Ребров-Замостный рубанул по воздуху обеими руками, и музыка тотчас умолкла. И когда стул с Александром опустили рядом со сценой, князь заговорил:
      - Вот, ваше величество, гордость моя и боль - театр! - Плавным жестом своей руки князь с гордостью указал на детище свое. - За неимением талантов, но обладая средствами, возмечтал я приблизиться к тому, чтобы сделаться новым Меценаом, нет, берите выше - самим богом Аполлоном Мусагетом. Прислужниц моих, девять муз, увидишь после, государь, а покамест поразвлеку тебя представлением иным. - Обернувшись к дворянчикам, о чем-то переговаривавшимся, Ребров-Замостный крикнул: - Эй, сыны Израилевы! Выбрали трех отроков иудейских да ангелов?
      - Бросили жребий, ваше сиятельство! - ответил кто-то из толпы.
      - А, ну коли так, начинаем! Пусть иудеи и ангелы спешно костюмы надевают, а мы иным займемся!
      И Евграф Ефимович три раза громко хлопнул в ладоши, и Александр понял, что этого сигнала уж дожидались. Оркестр довольно слаженно начал увертюру неизвестной оперы, и вскоре на сцене появился хор, где каждый певец был облачен в престранный наряд, должный, как понял Александр, изображать платье древних вавилонян. Протягивая к Александру руки, что вогнало его в краску, они запели по-русски, умоляя наказать иудеев. Просили они Вавилонского царя об этом, правда, совсем недолго, сами догадались, что нужно делать, а поэтому забегали по сцене, отчаянно размахивая руками, и вот уже, к немалому удивлению Александра, откуда-то сверху на цепях стала опускаться на сцену железная клетка. Бесновавшиеся вавилоняне, жестами отдав должное превосходной работе мастеров, сработавших такую замечательную клетку, отправились на поиски своих жертв, и скоро три иудейских отрока в белоснежных хламидах были пинками вытолкнуты на сцену: руки - связаны, в глазах - печаль. Вавилонян, впрочем, не смутило то, что все трое были несколько староваты для такой роли, обладали усами и бакенбардами, а один из иудеев не мог сдержать громкой икоты, потому что с чрезмерным аппетитом ел и пил за ужином.
      С лязгом отворилась дверца клетки, отроков втолкнули в неё и замкнули огромный замок ключом изрядных размеров. Потом Александра поразило то, что клетка с усатыми сынаим Израиля стала подниматься вверх, но остановилась в сажени от сцены, раскачиваясь, а отроки смотрели сквозь прутья с немалой тоской, словно на самом деле являлись лишенными родины евреями.
      - Сейчас начнется, китайский бог! - наклонился к уху Александра, так и сидевшего с золоченой короной на голове, Ребров-Замостный. - Видал когда-нибудь, ваше величество, чтобы живых актеров поджаривали на сцене на настоящем огне?
      - Как?! - резко повернулся к князю Александр. - На настоящем?
      - Ну да! Вот уже жаровни выкатывают твои преданные слуги!
      И впрямь - справа и слева вавилоняне, затеявшие казнь не в шутку, а всерьез, выкатили жаровни, из которых валил дым, и поставили их под самой клеткой. Потом в корзинах, не переставая петь какой-то жестокий вавилонянский мотив, они принесли мелко нарубленных поленьев и стали под музыку бросать дерево в жаровни, грозя между тем бедным иудеям кулаками. И тут Александр, к ужасу своему, увидел, что над жаровными полыхнули языки пламени и, кроме того, только сейчас рассмотрел, что все трое отроков были босыми и опирались ступнями лишь на прутья клетки.
      - Да они же сгорят! - вскакивая со стула и выбрасывая вперед руку с жезлом, воскликнул Александр. - Я требую сейчас же прервать сие жестокое представление! Вас же, сударь, надобно немедленно отдать под суд! Вы бесчеловечный изверг!
      Ребров-Замостный с грубым добродушием дернул Александра за рукав:
      - Да сять ты, твое величество! Ничего с оными христопродавцами не будет. Не читал разве Священной истории? И я её правды нарушить не могу, а посему останутся живыми да ещё награду от меня получат щедрую. Ты смотри, смотри, сейчас забавно будет!
      Александра несколько успокоили слова князя, он уселся и, хоть с негодованием, но принялся-таки смотреть на сцену, на которой поющие все громче, все азартнее и злее подданные Вавилонянского царя разожгли под клеткой такие костры, что несчастным иудеям совсем уж не было мочи терпеть. Все трое, издавая жалобные вопли, как показалось Александру, весьма искренние, чтобы уберечься от огня, полезли на стены клетки, задирая хламиды выше колен, что дало возможность Александру да и всем прочим зрителям, изрядно смеявшимся, углядеть отсутствие у еврейских отроков порток, что, по мысли устроителя действа, должно было, видно, соответствовать историческому положению дел в Вавилоне.
      - Спасите! Спасите! - неслись в зал истошные вопли дергавших ногами иудеев. На одном из них, видел Александр, стал тлеть подол хламиды. "Вавилонский царь" сидел ни жив ни мертв, он хотел было снова начать умолять князя, чтобы тот прекратил безобразное представление, но вот на сцене, шелестя огромными картонными крыльями с наклеенными на основу гусиными перьями, появился актер с усами, но тоже в белой одежде изображавший ангела Господня. В руке у него был ключ от замка, запиравшего клетку, на поясе - меч. Ангел попытался было в сопровождении чарующей музыки подпрыгнуть и уцепиться за нижний край клетки, и наконец ему это удалось, но, поболтавшись в воздухе, ангел, не имея сил взобраться наверх, упал на пол с сильным грохотом, а тут ещё из-за кулис выплыл актер-дворянчик в черной одежде и с черными крыльями за спиной. Изображая ангела тьмы, он набросился с деревянными мечом на Божьего ангела, тот не сумел защититься, и удар пришелся по крылу, сразу свалившемуся на сцену. Это обстоятельство, похоже, так огорчило ангела Божьего, что он, выхватив меч, с такой удалью набросился на Черного ангела, колотя его своим грозным оружием, что тот вначале схватился за ушибленные места, а потом постарался расквитаться с Божьим крылоносцем, забыв, видно, что ему следует поддаться и убежать за кулисы. И покуда шла битва между силами добра и силами зла, огонь в жаровнях горел все так же ярко, как прежде, и несчастные отроки вопили не умолкая, боясь ступить на раскаленный пол клетки. Но битве-таки пришел конец, потому что Божий ангел, как и положено, оказался проворнее ангела тьмы, убежавшего с расцарапанным лбом за кулисы. Вавилоняне, видно, тоже осознали бесполезность казни представителей Богоизбранного племени, а поэтому в такт музыке укатили жаровни, а клетка с Мисахом, Седрахом и Авденаго благополучно опустилась на сцену, ангел отпер её ключом, и отроки, морщась, боясь наступить на обожженные ноги, заковыляли вслед за ангелом, не забывшим подобрать отвалившееся крыло. На сфере вновь появился вавилонянский хор, пропевший здравицу как Богу, в которого они успели поверить, так и своему славному царю. При этом все снова протянули руки в сторону человека в багряной мантии и золоченой короне - к Александру, сидевшему в прескверном расположении духа: более мерзкого, жестокого, бессмысленного представления раньше ему не доводилось видеть. Но когда занавес опустился, тридцать пар рук отбарабанили неистовый, восторженный аплодисмент, и многие совсем по-холуйски выкрикивали слова благодарности в адрес премудрого устроителя и содержателя такого замечательного театра.
      Ребров-Замостный, то и дело поглядывавший на Александра. всем своим видом выказывавшего негодование, сам помрачнел. Он искренне хотел доставить удовольствие гостю, которого сильно полюбил за наличие в нем черт характера, отсутствующих как у него самого, так и у столовавшихся в его доме лизоблюдов. Князь вновь был недоволен собой - ему не следовало приглашать в свой дом того, кто мог уличить его в глупости, безвкусии, жестокости, не замечаемых мелкопоместными подхалимами.
      - А ну вон, вон!!! Подите!!! - закричал он дико, оборачиваясь к рукоплещущей толпе гостей. - Один хочу остаться, с одним лишь царем Вавилонским! Во0о-н!
      Наталкиваясь на кресла, друг на друга, дворянчики заспешили к выходу, и через минуту их след простыл, а Ребров-Замостный, помолчав, спросил у Александра:
      - Что ж, ваше величество, не по нраву пришлось тебе опера моя, "Царь Вавилонский"?
      - Не по нраву, Евграф Ефимыч, - честно признался Александр. - Скажу, князь, откровенно: злобы в тебе, как у заплечных дел мастера. Со зверем лесным даже сравнивать тебя я не хочу. А потому в тебе такая злоба живет, что воспитан ты на мысли одной: я - богатый помещик, многими крестьянами владею, судьбами их, имуществом, чуть ли не душой, а посему все передо мною трепетать должно. Сам понимаешь, что никчемный ты человек, безо всякого таланта и образования, а при всем при том великой властью и большим состоянием обладаешь. От этого и невзгоды твои, понимаю...
      Князь крепко обнял Александра, зашептал ему на ухо:
      - Ой, понимаешь, понимаешь, родимый! Вот и оставайся со мною жить! Присным моим приятелем станешь, учить меня будешь добру, укорять, если неправду учиню, даже бить тебе себя позволю! На золоте есть будешь! Анансы у меня в оранжереях растут, дыни, виноград! А погреб винный какой! Ну, а главное-то, главное-то ты сейчас своими очами царственными увидишь - балет мой, балет! Ты посиди маленько, а я распоряжусь! Посиди!
      Князь с несвойственной для его лет и полноты расторопностью унес за кулисы свое круглое тело, и уже спустя минут пять вновь послышалось пение скрипок и нежное постанывание английских рожков невидимого оркестра, занавес медленно уплыл вверх, и Александр теперь даже не с изумлением, а лишь с чувством омерзения увидел князя стоящим на обломке античной капители. Короткий хитон позволял видеть его толстые волосатые ноги, обвитые ремнями сандалий, позлащенных, на высокой подошве. Кудрявый парик на голове и венок, а также лук в руке дали Александру повод догадаться, что хозяин имения явился перед ним в обличии покровителя муз, Аполлона. вграф Ефимович покрасовался на своем возвышении, сделал несколько плавным движений, показывая всем своим видом, что натягивает тетиву, а потом Александр увидел, как откуда-то сверху спускаются на сцену девять юных созданий женского пола с ножками, застывшими в позе незавершенного прыжка. Александр понял, что видит спускающихся на толстых канатах муз - в руках у некоторых созданий женского пола имелись бутафорские атрибуты искусств, но главным было то, что одеты девицы-музы были в настолько короткие хитоны, выполненные к тому же из какой-то эфирно-дымчатой ткани, напоминавшей по плотности крылья стрекозы, что Александр даже заерзал на кресле, будучи по-прежнему украшенным короной и мантией царя вавилонян.
      Под плавную музыку покровитель муз, поочередно беря каждую из своих воспитанниц за руку, станцевал менуэт, и все выглядело вполне благопристойно, хоть и очень скучно. Однако оркестр убыстрил темп исполняемой мелодии, походившей теперь не на изысканный европейский танец, а на диковатую пляску дикарей, и, к великому изумлению Александра, носительницы нескромных нарядов не только поспешили расстаться с атрибутами своих искусств, но одна за другой, не без помощи усатого Аполлона, расстались и со своими зефирными одеждами, оставшись в чем мать родила.
      Александр смотрел на обнаженных танцующих девушек, розово-щеких, как и их владелец, ладно сложенных и выполнявших затейливые па легко и грациозно, и не испытывал никакого желания жадно и бесстыдно пожирать взглядом прелести красавиц. Напротив, ему хотелось отвернуться - он знал, что эти дворовые девки сластолюбивые и властолюбивого князя выполняют его волю и не могут отказаться от показа своего обнаженного тела незнакомому мужчине и, наверное, музыкантам невидимого оркестра.
      "Как же можно было так поработить волю этих несчастных созданий, что они уже и не замечают безобразию, ужаса своего положения? - с тоской думал Александр, все ещё глядя на то, с какой простотой и откровенностью, изяществом и естественностью танцуют перед ним нагие балерины. - Неужели во многих родовых гнездах таких вот самодуров-князишек царит разврат, попрание человеческих чувств крепостных, низведенных до положения каких-нибудь древних рабов? И ведь эти рабы и сами-то не сознают, что, подчиняясь своим хозяевам выполняя их волю, потворствуют разврату, преступлению против Бога и Человечества! И почему я, недавний властелин России, не знал об этом безобразии, не казнил таких вот Ребровых-Замостных, не отменил своим указом крепостной зависимости? Значит, и я тоже виноват в том, что происходит сейчас на этой сцене, и меня тоже можно называть преступником и богоненавистником, попирающим в человеке образ Бога!"
      А Ребров-Замостный между тем как-то незаметно для Александра тоже растерял в танце свои античные одежды, остался нагим, и нагота его старого тела оскорбила Александра чрезвычайно. Внезапно осознав, что шутовские одежды по-прежнему на нем, он резким ударом о колено переломил скипетр, сорвал с головы корону, а с плеч мантию. Вскочив на ноги, закричал повелительно и грозно:
      - Что, ирод бесстыжий, и сейчас говорить будешь, что дворовые девки твои по воле своей да с превеликим желанием нагишом вытанцовывают, а ты между ними, похотник старый, в сраме, точно рыба в воде, купаешься! Э-эй, звание свое позоришь, предков память! А ещё князь! Завтра ж утром капитану-исправнику о поделках преступных твоих и пакостных жалобу подам! Сам в свидетели пойду!
      Едва Александр начал свою гневную речь, у него мелькнула мысль, что балет сразу прекратится и музыка стихнет. Но ничуть не бывало: Ребров-Замостный и его голые плясуньи продолжали отчебучивать удалые коленца, и только князь метал на гостя мягкоукоризненный взгляд: "И чего вдруг человек взъерепенился?"
      - Да кто тебе сказал, Василь Сергеич, милый, что девчата мои нагишом против своей воли танец ведут? - говорил Ребров-Замостный, чуть притомившись от резких движений. - Может, Терпс и хорочка моя, сиречь Дунька? А ну-ка, Дунька, говори господину офицеру, принуждал ли я тебя к сему бесстыдству?
      - Не-а! - задорно ответила плясовица, уперевшая руки в боки и молотившая босыми ногами по доскам пола тай бойко и часто, что быстро-быстро подпрыгивали в такт движениям её изрядного размера груди. Мне дело оное очинно по душе, я перед барином своим или перед тем, на кого укажет он, ходить голая хоть с утра до вечера буду. Сие не черная работа. Или в поле спину гнуть лучше, или лен теребить да холсты ткать? Снимай мундир, барин хороший, да и иди в наш круг. У нас очинно весело! И-и-и-и! пронзительно взвизгнула Дунька-Терпсихора, а Ребров-Замотный наградил её за правильный ответ благодарным звонким шлепком по заду.
      - А хоть всех муз опроси, Василь Сергеич, - ликовал князь, - каждая тебе тож самое ответит - хошь Клио, хошь Калиопа. А капитан-исправнику кляузу понесешь, так сам в неловком положении окажешься, потому как сей ответственный чин - мой заветный кум, если не сродственник прямой, и здесь, в театре, не раз гащивал да муз моих своими очесами видывал да руками поглаживал. А, что, музочки мои? Гладил вас Митрофан Никодимыч ручками своими?
      Девицы, продолжали танцевать и ластиться к вихляшему бедрами князю, дружно захихикали:
      - Еще как оглаживал, Евграф Ефимыч!
      - Да и не токмо ручками одними прилаживался!
      - Ну вот, видишь?! - радостно воскликнул барин. - И ты, Василь Сергеич, приложишься, ибо почетный ты гость, и никуда я тебя остель не выпущу, покуда не отведаешь моего творца. А готовил я сей товарец со тщанием, для наилучших моих друзей и гостей. Ну, любую выбирай, а хошь двух или сразу трех, да и веди в свои покои. Там найдешь ты усладу и не будешь больше поминать о капитане-исправнике, китайский бог!
      Александр весь трясся от негодования, а Ребров-Замостный, видя его состояние, ещё и дразнил гостя:
      - Ах, как тебя разобрало-то - весь ажно дрожишь от страсти, как породистый жеребец перед случкой. Ну, скитывай мундир, полезай к нам. А вы, музочки мои, помогите господину офицеру разоблачиться, а то он от волнения-то сам не свой - пуговицы оторвет, гляди!
      Подталкиваемые шлепками барина, девицы с хохотом и воплями дьяволиц, обретших беззащитную жертву, стали прыгать со сцены, две из них уже вцепились в мундир Александра, две других принялись целовать обезумевшего от стыда и страха Александра, и вдруг, будто из последних сил, он закричал:
      - Мало мне двух или трех, Евграф Ефимыч! Все девок подавай! Хозяином их буду!
      Ребро-Замостный, за неимением муз бросивший танец, посмотрел на важного гостя с видом немалого изумления, сел на край сцены, спустив вниз толстые ноги. Такой прыти в белкловатом и лысоватом мужичке он не ожидал:
      - А ведь не выдюжишь, Василь Сергеич, скопытишься, будто кляча поганая...
      Александр, отлепив на некоторое время прильнувших к нему девок, продолжал кричать:
      - Всех, всех хочу! Тебе не оставлю! Единственным хозяином их буду!
      - На эти слова, Василь Сергеич, возражений у меня не отыщется. Ты государь, а посему и сила в тебе должна отыскаться такая... что справишься. Но, китайский бог, порхнула мыслишка, мою слабую голову маленько встревожившая. Скажи-ка, государь, каким-таким хозяином возмечтал ты быть, каким Аполлоном? Не видно разве, что поллон тут я?
      И замер в улыбке настороженно-презрительной. Александр поулыбался тоже, но его улыбка была насмешливо-победной. Царь в нем встрепенулся вновь, и, освобождая от неволи этих рабынь, он становился вновь не только царем-вершителем закона, но и просто повелителем, имеющим и деньги, и относительно молодые годы и, главное, право повелевать.
      - Нет, Аполлоном, Евграф Ефимович, не извольте-ка называться! прокричал Александр снова, негодующе размахивая рядом с его носом пальцем. - Я к капитану-исправнику вас не поведу, но вот хочу - и станут девки твоим моими!
      - Да каким-таким манером сие чудесное представление произойдет, китайский бог? - шлепнул по голым ляжкам Ребров-Замостный.
      - А вот каким, ваше сиятельство! - находясь на вершине охватившего все его существо чувства, продолжал Александр. - Куплю я у вас танцовщиц, Евграф Ефимыч!
      - Купишь?! - со смехом осыпал себя шлепками Ребров-Замостный. - А что, если я возьму да и откажусь тебе их продать? Не продажный, скажу тебе, товар, лелеемый да холимый для одного лишь собственного употребления, а, что тогда, китайский бог?!
      - Нет, не откажешься, ваше сиятельство! - усмехнулся Александр. - Знаю я, почем дворовые девки продаются - по пятисот рублей. Я же тебе по две тысячи за каждую музу дам, потому как сам захотел быть Аполлоном, их покровителем.
      Ребров-Замостный опешил. Конечно, девки были красавицами да к тому же умели не только плясать под оркестр и творить все, что нравилось ему, их властелину, но, с другой стороны, помножив две тысячи на девять, князь увидел, какой барыш он может получить от их продажи. На восемнадцать тысяч он сумел бы приобресть у соседа деревеньку в сто с лишним душ, а уж в ней наверняка отыскались бы не девять потерянных при продаже девок, а двадцать, не меньше, плюс остальные души, работники, да пахотные земли, да луга, да рощица. Но Ребров-Замостный был ещё и просто повелителем над своими людьми, а поэтому стремление гостя сделаться в сравнении с ним повелителем ещё большего масштаба уязвляло самолюбие князя, давно уже не видевшего равных себе по могуществу во всей губернии. Униженное самолюбие сейчас могло спасти лишь похищение большей части денежных средств чудного гостя.
      - Предложение твое, Василь Сергеич, - провел по густым усам Ребров-Замостный, - весьма интересно есть. Но... не таковские мы, и девок, на коих затрачено денег куча, чтоб обучить их искусствам, задаром отдавать не станем, к-хе, китайский бог...
      Александр, поуменьшивший богатство своей страннической казны едва ли не на четыре пятых от начальной цифры, чуть призадумался и уже с оттенком робости в голосе сказал:
      - Ну, уж не думаю, что пять тысяч серебром и золотом за каждую музу не удовлетворит ваше сребролюбие. Слышал, что отменным по личным качествам крестьянам и пятьсот рублей ассигнациями красная цена.
      Неуверенность голоса покупателя была тут же уловлена голопузым человеком, умевшим не только изыскать сотню способов для утоления своих властных притязаний художественного свойства, но и помнившим, что средства к ним должны быть постоянно пополняемы методами совсем не артистическими. И Евграф Ефимович, с подчеркнутой небрежностью почесав у себя где-то пониже брюха, изрек:
      - И не извольте-ка трудиться, сударь, называя такие мизерные цены. Музы вообще-то есть товар бесценный.
      - Ах, бросьте вы кривляться, полупочтеннейший! - отлично понял линию поведения Александр. - Пять тысяч назначаю за каждую из муз!
      Девки, прекрасно знавшие, что и пока ещё молодые груди и ляжки стоят по средним меркам от пятисот до тысячи рублей, так и ахнули, услышав о цене, назначаемой этим лысоватым и голубоглазым господином за их тела. Евграф же Ефимович, видя, что гость, в котором он увидел персону необыкновенную, превосходящую его самого по силе, смекнул, что он сейчас или полностью утешит свое встревоженное самолюбие, услышав отказ гостя, или... или ухватит немалый куш. Желая казаться равнодушным, тихо молвил:
      - Десять тысяч за каждую, и ни копейки меньше... китайский бог!
      Александр не был бы императором, властелином в душе, если бы позволил сейчас этому ничтожному человеку одержать над ним верх, укрепив за собой право на владение стоявшими вокруг него нагими танцовщицами. Но он также знал, что если бы князь запросил больше десяти тысяч за каждую из них, то у него просто не нашлось бы средств рассчитаться.
      - Я согласен, - кивнул вчерашний император. - Деньги я отдам вам теперь же, спустя четверть часа. Пусть девицы оденутся и возьмут все, чем владеют в этом доме.
      Ребров-Замостный, ополоумевший от счастья, спрыгнул с края сцены, как и был голым, подлетел к Александру, облапил своими толстыми ручищами и загудел ему на ухо, не желая замечать выражения лица гостям, когда тот силился высвободиться из его объятий:
      - Истинный, истинный государь, китайский бог! Владай музами, коли ты самого Реброва-Замостного в прах низверг!
      И, меняя тон и выражение лица, гаркнул в сторону девок:
      - Ну, чего стоите, сучки драные?! Живо одеваться! Да барахлишко свое возьмите! Князю Реброву-Замостному оно не в надобность!
      Еще была ночь, когда Александр сошел с парадного крыльца к своей коляске, поставленной на полозья. Ребров-Замостный, сам державший шандал с горящими свечами, провожал его. По сторонам - несколько холопов с факелами. Вьюжило, и согнанные к коляске своего нового владельца девки-музы, одетые в шубейки и салопы, с головами в платках, жались одна к другой, сонно зевали. Им было холодно и страшно, потому что томило чувство неизвестности: они не знали, куда поведет их новый барин. чем заставит заниматься. В доме Евграфа Ефимовича они хоть занимались постыдным делом, но свыклись с ним, в Ребровке жили и их близкие, теперь же предстоял долгий, судя по всему, путь, неведомо какая кормежка и неизвестно какой по нраву господин.
      Александр залез в коляску. Ребров-Замостный бросился к нему:
      - За все спасибо, государь милый! - попытался поцеловать он руку Александра. - Девок-то береги - товар первосортный да и нежнейший. А все же зря, что ты со мной жить не остался: ананасы, дыни, виноград...
      Александр не ответил. Толкнув Илью в спину, сказал:
      - Трогай!
      Коляска выехала из двора барского дома. Девки трусили вслед за ней. Проехали деревню, спящую, молчащую. Открылось пространство поля, заснеженного, холодного, и здесь Александр отдал кучеру приказ остановиться. Поднявшись, обратился к девкам: