- Нет. сей указ ты забери! Подписывать не стану! Я бы пошлины на иностранную соль ещё больше увеличил, а ты просишь уменьшить. Чьим интересам служишь, Канкрин?
      Егор Францевич хотел было сказать, что он просит об уменьшении пошлин на иноземную соль потому, что собственной соли России не хватает, а поэтому она продается солепромышленниками по высокой цене, что невыгодно особенно простому люду. Но он отчего-то не сказал этого, а также не решился показать государю проект указа о сооружении в городе Ростове гостиного двора для ярмарки. И весь красный, вышел, пятясь, в прихожую, чтобы впустить в кабинет начальника Главного штаба генерал-майора Клейнмихеля, на которого Норов накричал, узнав, что тот принес ему на подпись указ об отпуске в каждую артиллерийскую роту ремонтных денег на тулупы и кеньги.* (сноска. Род валеной обуви.))
      - Я, конечно, понимаю, генерал, что ты печешься о здоровье солдат, сказал Норов, несколько успокоившись, - но неужели монарх России обязан входить в такие мелочи? Впредь не изволь меня беспокоить такой пустяковиной!
      - Слушаюсь, ваше величество, - раза три низко поклонился Клейнмихель прежде, чем за ним закрылась дверь.
      Потом Норов, позвонив в колокольчик, вызвал камердинера и велел ему сказать всем, кто ещё дожидался аудиенции в приемной, что сегодня император докладов больше выслушивать не будет. Он не знал, с каким облегчением "император", отдав такой приказ, погрузился в раздумье: "Нет, при помощи таких указов, мелких и ничтожных по своему значению, я не сделаю Россию счастливой, не приведу народ к благоденствию! Завтра же я соберу Комитет министров и на его заседании сделаю заявление огромной важности. О, это заявление будет похоже на взрыв пудовой бомбы, и никто из министров не посмеет возразить мне! Я видел их сегодня - все они трусливы, ничтожны, каждый, уверен, видит, что из Белоруссии в Петербург возвратился под именем царя другой человек, самозванец, но ни у кого из этих блюдолизов не найдется мужества, чтобы арестовать меня, подвергнуть строжайшему допросу, а потом - казнить или заточить навек в каземате Петропавловской или какой-либо иной крепости! Завтра, завтра..."
      "...А после сего государь император имел верховой выезд прогуливаться"
      (из камер-фурьерского журнала)
      Он ехал на вороном жеребце по хорошо очищенным от снега дорожкам парка, а подле него на холеной рыжей кобыле, в амазонке, отороченной мехом, с куньей пелериной на плечах, скакала фрейлина Лидия Саблукова, и её песочного цвета волосы, завитые старательно, искусно, подпрыгивали на плечах и спине. Норов давно уже заметил, что молоденькая, очаровательная фрейлина за столом или на прогулке порой бросает на него долгий, вопросительный, едва ли не требовательный взгляд, а поэтому, не понимая, в чем же дело, был до холодности вежлив с ней. А сегодня сама Елизавета Алексеевна упросила Норова взять с собою на конную прогулку по парку Лидию, утверждая, что та готова развлечь государя, уставшего после государственных дел, какой-то смешной историей, случившейся с ней, покуда он ездил "в свой" Бобруйск.
      - Так что же это за история, сударыня, о которой вы хотели мне рассказать? - начал Норов по-французски, глядя только вперед, на дорогу.
      - История? - удивилась Саблукова. - Ах да, эта история! Но я уже поняла, что она будет совсем не интересна для вашего величества, впрочем, могу и рассказать... Один влюбленный в даму кавалер покидает её ради очень важных дел. Она, бедняжка, тоскуя невыносимо, ждет его возвращения, и вот он приезжает. Там, вдалеке от нее, он заболел, его внешность сильно изменилась, но влюбленная дама нашла кавалера ставшим ещё более интересным - будто помолодевшим, не похожим на того, прежнего. Он стал стройнее, остроумнее, решительнее, но его, увы, уже не прельщает ложе любви - он предан государственным делам, даже не слышит вздохов бродящей вокруг него дамы, не замечает её бледности. И даме остается лишь одно - напомнить кавалеру о своей любви к нему, или... или искать покоя на две какого-нибудь пруда.
      - Но, сударыня, - все ещё смотрел на дорогу Норов, - та дама забыла, что сейчас зима и все пруды подо льдом.
      - О, не сомневайтесь, ваше величество! - мотнула кудрями фрейлина. - Я хорошо знаю ту даму - яд или кинжал вполне заменят ей пруд, правда, она ещё недеется...
      - Пусть надеется, - кивнул Норов и с улыбкой посмотрел на Саблукову, завтра, после того, как кавалер уделит время важнейшему в жизни государству делу, он заглянет к той милой даме, если она на самом деле искренне говорит, что изменившаяся внешность кавалера её ничуть не пугает.
      - О! - сорвался от восторга голос Саблуковой. - Совсем не пугает наоборот! А если кавалер заглянет в её спальню, то увидит её все в том же платье яблочного цвета, покрытом черным шантилли с вышитой на нем гирляндой смородины!
      - Кавалер будет счастлив, увидев даму в таком наряде, - сказал Норов, быстро посмотрел по сторонам и, наклонившись к Саблуковой, крепко обнял её за талию, привлек к себе и крепко, вкусно поцеловал её в раскрытые, дрогнувшие губы.
      Когда вечером, незадолго до того, как отойти ко сну, Норов без стука зашел в покои лейб-медика Виллие, служившие ему ещё и лабораторией, то увидел доктора в рубашке с засученными рукавами, в фартуке, кипятящим на спиртовке жидкость бурого цвета в стеклянной реторте. Норов смело уселся напротив, закинул ногу на ногу и заговорил по-английски:
      - Наш милый претендент на монашескую рясу не предупредил меня о своем наследстве, оставленном для меня. Да и вы забыли о нем рассказать.
      - Не пойму, что вы имеется в виду. Какое наследство? - пробурчал Виллие, не отрывая взгляда от бурлящей жидкости.
      - Ну как же! Оказывается Александр Павлович, живучи в миру, был заправским ловеласом. Недавно фрейлина Саблукова довольно решительно. хоть и в иносказательной манере, потребовала от меня, чтобы я восстановил с ней прежние, то есть любовные отношения, прерванные из-за отъезда в Ббруйск. Она даже сказала, что теперешняя внешность того самого кавалера её привлекает больше, чем прежняя. Что делать с таким наследством?
      - Это не наследство! - недовольным тоном проговорил врач, позволявший себе наедине с Норовым говорить с "императором" невежливо. - В вашей власти или забраться в постель к очаровательной Саблуковой, ненавидящей своего старого мужа, или отобрать её фрелйинский шифр и сослать в Сибирь. Ведите себя, подобно настоящему властелину, и пользуйтесь властью, неограниченной властью! Впрочем, вам, возможно, придется выдержать атаку и со стороны других фрейлин или даже камер-фрау - ваш предшественник любил женщин.
      - И что же, после каждой такой атаки мне сдавать свои позиции? А вдруг кто-нибудь из этих амазонок узнает во мне... другого, или, вернее, не признает во мне Александра? В постели это сделать куда удобнее.
      - Верно! - понюхал жидкость Виллие. - Они сразу поймут, что вы - Не Александр, но я также уверен, что ни одна из них не признается в своем открытии.
      - Это почему же? Женщины болтливы, им приятно будет похвалиться столь необыкновенным открытием.
      - Болтливы, но в то же время осторожны, боязливы, - обмакнул Виллие палец в жидкость и поднес его к носу, а потом и лизнул. - Кому из них захочется потерять ваше расположение? К тому же, я был хорошо осведомлен о мужских способностях Александра, изучил и ваше телосложение. Станут ли ваши любовницы выносить сор из избы, если в общении с вами будут счастливы вдвойне?
      - Вдвойне? - улыбнулся и почесал на ухом Норов.
      - Именно! С одной стороны, вы - государь, и общение с вами лестно женщине уже само по себе. С другой - вы сильный молодой мужчина, неутомленный долгим скучным браком или множеством случайных романов. Что касается вашей физиономии, то на это обстоятельство женщины обращают меньше всего внимания. Уж каким уродом был Мирабо, а ведь, как известно, даже умер в постели с двумя юными красавицами. Вам же надлежит быть ещё и щедрым любовником, женщины от мужской щедрости теряют рассудок. Блеск бриллиантов, плюс корона, плюс мужская сила - вот три вещи, три кита, способные выдержать на своих спинах тяжесть уродства и... присвоения себе чужого имени.
      Норов хмыкнул:
      - Вы подозреваете, что многие догадываются о том, что в Петербург вернулся не Александр, а кто-то другой?
      - Многие, многие! - снова водрузил на спиртовку реторту лейб-медик. Меня уже не раз расспрашивали, могла ли оспа так исказить черты лица.
      - И кто же рассрашивал? - обеспокоенно спросил Норов, который и сам видел, что многие лишь молчат, хотя догадываются о правде.
      - Ну, ваши братцы, Николай и Михаил, к примеру. Ваша маменька, генерал-от-инфантерии Милорадович.
      - А... Елизавета, моя жена? - отчего-то спросил Норов.
      - Нет, ваша жена не спрашивала. Полагаю, её больше всех других женщин двора устраивает происшедшая перемена. С Александром Павловичем она не имела дел уже давно - вернее, он с ней не имел. Что делать, ранний брак охладил их чувства. Она рано поблекла, стала замкнутой, зная о романах мужа. Если вы вернете ей мужа, покажете Елизавете Алексеевне свою силу, вы обретете в её лице преданного друга, а вам без таковых не обойтись. Я слышал, что вы завтра собираетесь выступить на заседании Комитета министров. Это так?
      - Все так.
      - Посоветую вам не испугать или не насмешить министров. Пугая их, вы создадите партию, подобную той, что уничтожила вашего батюшку. К вам же противники будут ещё более жестоки, потому что их не остановит ваше мнимое помазанничество - они, зная, кто вы такой, свободны от присяги. Насмешив их, вы зарекомендуете себя как человек пустой, не способный к управлению, слабоумный, потерявший способность быть властелином России в результате болезни. Вам придется держаться, подобно канатному плясуну: упадете, наклонившись с избытком либо вправо, либо влево. будьте умнее, сударь! Случай дал вам возможность побыть государем великой страны, лично вы ничем не стеснены, молоды, у вас огромные денежные средства. Чего ещё надо умному человеку? Мой совет: забудьте о своих революционных намерениях. Вы ничего не исправите в жизни этой страны, где каждый элемент бытия - есть результат взаимодействия миллиона элементов. Вам не перебороть старины, силы традиций, устоев, психики этого народа. Право, любить прекрасных, любящих вас женщин, слушать оперу, вкусно есть, путешествовать, собирать коллекции каких-нибудь жуков или камней, эстампов или дамских локонов, куда умнее, покойнее, приятнее. чем что-то ломать, с кем-то ссориться и часто просыпаться ночью, услышав шорох за дверью.
      Норов выслушал речь Виллие с волнением, но не радужная перспектива спокойной монаршей жизни взволновала его, а сомнение доктора в его силах, в его уме и честности. Норов резко поднялся и, направился к двери, сказал:
      - Вы меня плохо знаете, баронет! Я не ради оперы, дам и вкусной еды пришел с пистолетом в спальню Александра в Бобруйске! Я ради блага России пришел арестовать его!
      - Виллие загасил спиртовку, повернулся в сторону Норова и устало молвил:
      - С этого начинали многие революционеры... - Потом, прищурив глаза, внимательно взглянул на голову Норова: - Подойдите поближе, ваше величество. Мне нужно тщательно пробрить вам макушку, чтобы господа министры завтра не имели возможности завидовать монархам и за то, что судьба благосклонна к ним и в деле выращивания волос на лысой голове.
      - Господа министры! - торжественно, голосом, лишенным нот сомнения, начал Норов, оправив муаровую голубую ленту на мундире. - Я призвал вас сегодня в сей дворец, чтобы донести до вас свое решение, а оно, уверен, имеет огромное значение для моей державы!
      Министры, сидевшие за большим круглым столом, покрытым зеленым сукном, затаили дыхание. Кое-кто нервно сглотнул, кто-то ослабил стягивающий шею галстук, некоторые с обреченным видом переглянулись. Все и до этого многообещающего начала знали, что государь, вернувшийся из Белоруссии неузнаваемым, признавал их сегодня к себе ради чего-то экстраординарного, даже оригинального, если не сказать прямо - сумасбродного. И все были готовы к какой-то выходке государя.
      - Итак, я решил: крепостное право, позорившее Россию почти два с половиной века, рабство, унижавшее личность человека, налагавшее запрет на её умственное и нравственное развитие, тормозившее рост крестьянских хозяйств, навек отменяется! Нельзя допустить, чтобы людей продавали, точно скот, разлучали родителей и детей, чтобы помещики по своему усмотрению женили и выдавали замуж крепостных! Совесть многих россиян давно уж восстала против сего клейма, горящего на теле России-матушки!
      - Норов проговорил то, что давно уж готовился сказать министрам, стоя и тут же опустился на стул, стараясь не смотреть на первых людей государства. Глубокое молчание сановников было ответом на его речь, никто не хотел нарушить тишину ни вздохом, ни скрипом, ни покашливанием, ни сморканием. Норов, однако, не обратил внимания на то, что министры, видя, что император на них не смотрит, бросают то требовательные, то вопросительные взгляды на министра внутренних дел Ланского, ожидая от него ответной речи. Ланской почитался всеми министрами человеком умнейшим. великим дипломатом, обладавшим редкой проницательностью, осторожностью и, кроме того, что было важно сейчас, являлся и сам крупным помещиком. На него-то министры сейчас и возлагали надежды.
      - Ну так что ж вы молчите? - окинул беглым взором минзистров начавший волноваться Норов. - Высказывайте мнения! Я не желаю быть деспотом и вынес свое решение, непоколебимое, впрочем, на ваш суд.
      Ланской, опираясь на край стола, тяжело поднялся, тяжело вздохнул и голосом покорного слуги заговорил:
      - Ваше величество, вот мнение мое, не расходящееся круто, как полагаю, с мнением большинства господ министров. И вот осмелюсь я вам сказать, что решение ваше выслушали все мы с превеликим сердечным трепетом и огромной радостью. Как и прежде, явили вы нам, государь, пример беззаветной преданности делу всеобщей пользы, несказанной доброты и благородства души. Но, ваше величество, как бы ни был я солидарен с вами в сем великом начинании, некоторые сомнения в пользе скорого и удобного для всех сословий освобождения крестьян закрались в мое сердце.
      - Да что же за сомнения? - нетерпеливо дернул плечом, которое украшал генеральский эполет, Норов.
      - А вот какие, ваше величество. Сами изволите помнить, что предок царственный ваш, Иоанн Васильевич Грозный, переход крестьянам от одного помещика к другому запретил, ибо заботился о благосостоянии дворянсвта, военной силы и главной защиты Руси. Причем, о мелких, слабых дворянах радел, от коих богатые вотчинники людишек, силу рабочую, с легкостью переменивали. Крепостничество России спасением стало. А теперь иначе ли? Ну, дадим крестьянам волю, а кто ж помещичьи поля обрабатывать станет разбегутся же крестьяне! А захиреет дворянство, работника потеряв, и государство в полный упадок придет.
      - За жалованье дворяне государству служить станут! - твердо сказал Норов.
      - Нет, не соглашусь, - вежливо возразил Ланский. - На одной жалованье ни офицер, ни чиновник долго не протянут. Даже мы, министры, от своих земелек доход получаем, чтоб жить в относительном благополучии. О мелкоте же чиновничей и говорить нечего: нет имения - взятки берут, лихоимствуют. Захиреет Россия и вовсе, ей-ей! А, предположим, что решимся мы и дадим всем помещичьим крестьянам свободу. Но только как их на волю отпускать, с землей или без земли?
      - С землей, конечно! - уверенно заявил Норов. - Надел каждому положить по числу душ в семье!
      - Верно судите, но тогда придется помещиков, имения получивших от государей русских за военную службу, земли лишать, к тому же земля везде разная - здесь суглином, там - чернозем, цена здесь и там различная. Голову сломаем прежде, чем выведем, в каких губерниях столько-то хлебопашцу давать, а в каких - столько. Придем к тому, что дворянство возропщет и против высшей власти выступит, что к междоусобице приведет.
      Норов провел рукой по рябой щеке, нахмурился:
      - Ну, сие все обсчитать можно. Да и крестьян обязать нужно будет постепенно с помещиком за землю деньгами рассчитаться. Вот и будут у дворян деньги.
      - Пусть так, но мы ещё спросим у вашего величества: а так ли нужна крестьянам эта воля?
      - Да что ты говоришь такое? - вскричал Норов, вскакивая с места - даже стул упал, который тут же поднял стоявший у стены лакей. - Личной свободой, волей все обладать должны! В ней залог процветания страны!
      - Очень сомнительно, ваше величество, - скромно опуская взгляд, сказал Ланской. - Еще не ведомо, как грубый, необразованный человек, всю жизнь свою проведший на помочах дворянского надзора, отечественных помочах, замечу, распорядится своей свободой. Может, запьет на радостях беспробудно, имущество продаст, свою землю, за чем прежде следили помещик да община. Да и тягостна ли для большинства крестьян неволя? Нет, многие её и не замечают! Ведь в неволе же служебных обязанностей находится чиновник-дворянин или дворянин-офицер, так ведь?
      - Да, но там просто дисциплина.. - смешался Норов.
      - Что неволя, что дисциплина - несвобода! Утверждаете, что помещик крестьян по своему усмотрению женит? Ну как у крестьян никогда и не было свободы выбора при вступленьи в брак: родители за молодых решали, как и когда женить. Помещик же весьма часто благое дело для крестьян чинит, когда берется за устройство их брачной жизни, вспоможение дает деньгами. Ах, не такой уж и злодей помещик - ему выгода прямая не разорять, не мучить крепостных своих, а заботиться о них, чтобы работников иметь исправных да верных слуг. Или он стремится мордовать их, оскорблять крестьянских жен и девок, тем самым призывая землепашцев к бунту? Нет, бунт пугачевский многому русских дворян научил, поспокойней, поумнее стали. Помещик - отец крестьянам, а не враг им!
      - Необразованы крестьяне, неграмотны! - стоял на своем Норов.
      - Верно, но и то отчасти... - и тут нашелся министр. - Грамотных по селам и деревням России отыщется немало, которые неграмотным могут в часы редкого досуга святоотеческую книжку почитать, Евангелие, Жития святых. А всеобщая-то грамотность зачем крестьянам? Желаете ученость им привить? Чтобы немецких и англицких философов читали? Нет, если сей блажью забьем мы головы крестьян, то отобьем у них охоту к тяжкому труду полевому, когда в страду без передыху работать надо и спать не боле четырех часов. Возгордятся, заумничают, хозяйство бросят да и... сопьются. Опять же Россию уничтожим.
      - Нет, воля и образование лишь поспособствует развитию хозяйства, как у англичан! - с азартом воскликнул Норов.
      - И здесь я очень сомневаюсь. Чтобы умело пахать и сеять, книжек не надобно. Свое дело крестьяне знают, и крепостное право тому делу не помеха. Могу представить вашему величеству справку о том, сколь многие крестьяне крепостные до того разбогатели, что скупают у помещиков своих землицу, для обработки которой прикупают и крепостных - на имя помещика, конечно. Водяные мельницы заводят, постоялые дворы на дорогах почтовых, засевают земли хмелем, льном и коноплей, обширные луга под сенокосы отдают внаем односельчанам. А сколько хлеба на рынок возят, и он потом за границу купцами иноземными увозится. Многие крестьяне промышляют ткачеством, целые деревни ткут полотна, сукна и миткали на продажу, и часто слышим, что эти крепостные уж землепашество забросили и свои земли отдают в аренду. Большинство же процветают крестьян совсем неграмотны. Так разве кому-то помешал помещик? Нет, ему нужен работящий, умный, богатый крепостной. Зато на казенных землях, где не помещик, а государственный чиновник Бог и царь, отцовской заботы крестьянин не ощущает. Чиновнику ведь безразлично, как живется хлеборобам. Скажу еще, что помещичьи х крестьян всего лишь треть от общего числа. Было б больше - куда вольготней бы жилось крестьянству!
      Норов вновь поднялся. Он больше не находил резонов. Речь Ланского казалась веской, убедительной, правдивой.
      "Да ведь и я когда-то думал точно так, сомневаясь в необходимости отмены крепостного права!" - пришла ему на ум успокоительная мысль. Он улыбнулся и сказал перед тем, как покинуть зал:
      - Да, вы меня почти что отговорили от моей затеи. Надобно ещё подумать да хорошенько взвесить все "за" и "против" прежде, чем кидаться в омут неизвестности, предпринимая реформу, последствия которой столь неопределенны!
      Едва заметная улыбка скользнула на лице Ланского:
      - Главнейшее из свойств монархов - быть мудрым, предусмотрительным и осторожным. Старина - надежная опора и для государей.
      Норов, уходя, кивнул. Спешно поднялись министры и поклонились, а когда дверь за императором закрылась, раздался вздох облегчения, многие сановники, точно мешки с отрубями, обессиленно попадали на стулья, кто-то вытирал ладонью пот со лба, кто-то нервно всхлипывал, кто-то откинулся на спинку стула, держась рукой за левую часть груди.
      - Вящее тебе наше спасибо, умница ты и Цицерон российский! - громким шопотом обратился к Ланскому, гордому победой над самим царем, один из министров. - Не ты б - попали бы мы, точно куры в ощип!
      И министры один за другим не преминули горячо поблагодарить министра внутренних дел за то, что он спас их от разорения, а страну от междоусобицы, и Ланской, имевший больше трех тысяч душ, без сопротивления, скромно принимал эти благодарности, думая про себя, что с этим императором ещё как можно уживаться и ладить.
      Сам же Норов в дурном расположении духа, недовольный собой, два часа провел закрывшись в кабинете. Ему было стыдно, будто рядом с ним находился Серж Муравьев-Апостол и с укоризной качал головой, упрекая на бессилие, проявленное в таком важном вопросе, как освобождение крестьян.
      "Но ещё не поздно! - явилась спасительная мысль, разом успокоившая Норова. - Поезжу по России или затребую рапорты от губернаторов о положении помещичьих крестьян. Вот тогда и будет предлог вернуться к моей затее вновь. Ну, конечно - так и сделаю!"
      Потом Норов вкусно пообедал в обществе одних лишь фрейлин, часто улыбаясь очаровательной Саблуковой. Вечером в Эрмитажном театре в том же обществе слушал "Орфея и Эвридику" в исполнении заезжей итальянской труппы, ночевать же отправился на Каменный остров. Саблукова приняла его в платье яблочного цвета, с накинутым на плечи шантилли, черным, с гирляндой смородины, в своей спальне ровно в полночь, а скоро и платье, и шантилли уже лежали скомканные на спинке кресла. Спустя два часа красавица-фрейлина, ласково провоодя ладонью по груди лежавшего на спине Норова, с улыбкой восхищения прошептала ему по-русски:
      - Как жаль, что вам, ваше величество, приходится уделять так много внимания государственным делам в то время, как иные стороны жизни остаются в забвении у такого прекрасного мужчины, как вы.
      - Что делать, я же государь! - вздохнул Норов. - Впрочем, ещё не поздно, я исправлюсь, дорогая.
      Он был несказанно доволен собой.
      9
      КИТАЙСКИЙ БОГ
      Александр был крайне недоволен собой. Он полулежал на сиденье коляски, мчавшейся на север, медвежья шкура накрывала его, спасая от холодного ветра, от дождей, а потом и снега, но не погода саднила его сердце.
      "Черт знает что такое! - часто повторял про себя Александр. - Просто черт знает что! Казнокрадство в армии, неправый лихоимный суд, нищие военные поселяне, которых нещадно убивают, если они попытаются добиться правды. Но ведь и я сам стал убийцей! За что застрелил я тех несчастных, которых сам невольно и вывел на большую дорогу с топорами! И для чего раздал поселянам так много денег? Ведь все эти ассигнации, это серебро отберет у них полковое начальство, а за мной, возможно, уже отправлена команда! Ах, как я неосторожно поступил, вмешавшись не в свое дело! Как не в свое? Россия - моя страна! Нет, нет, уже не моя! Я - не император!"
      Он боялся останавливаться в уездных городах, но ночевал и на постоялых дворах, догадываясь, что погоня в первую очередь станет искать его там, а поэтому ночлегом Александру и его слугам становились крестьянские дома и почище и побогаче, где хоть и водились клопы - признак достатка, - зато не было вшей и блох - признака нищеты. Зима уже обелила снегом поля, ветви деревьев, и Илья не раз говорил Александру, что надо бы остановиться где-нибудь да поставить коляску на полозья, сняв колеса, но Александр, боясь быть пойманным, все торопил и торопил Илью.
      Однажды днем где-то позади послышался приближающийся стук копыт, лай собак и звук рогов. Александр, весь сразу помертвевший от страха, у Ильи спросил:
      - Кто там... Илюша?
      Кучер обернулся, вгляделся вдаль, сказал:
      - А верховые! Рядом же с ними пешие бегут, собаки тож. не заню, что и думать.
      - Уйдем от них?
      - Навряд ли - шибко поспевают!
      "Ну, конечно! - защемило сердце. - Перед судом придется отвечать! Уличат и опозорят. Главное же - монастыря мне больше не видать!"
      Верховые нагнали коляску скоро. Александр, лежавший ни жив ни мертв под полстью, услышал, как кто-то голосом звучным и густым, как церковный колокол, спросил:
      - Эй, кучер, кто там у тебя такой?
      - А барин мой, - спокойно отвечал Илья. - Их высокородие, господин офицер. Капитаном будет...
      - А ну-ка, пусть твой барин, китайский бог, личико свое покажет! Ездит по дорогам вотчины моей родовой и князя Евграфа Ефимова Реброва-Замостного не пропускает!
      Александр, с великим облегчением поняв, что не команда, посланная вслед за ним, нагнала его коляску, сбросил с себя медвежью шкуру и увидел толстого румянощекого и пышноусого барина лет шестидесяти с пуховым картузом на голове и в овечьем полушубке нараспашку. Но едва сам их сиятельство князь Ребров-Замостный присмотрелся к лицу Александра, как глаза и рот его широко открылись, он зачем-то схватился за картуз, точно боялся, что он слетит на землю, и с полушутливым-полусерьезным восторгом, воскликнул:
      - Китайский бог! Да сие ж сам их величество император Александр Первый! Его, его лицо! Князь Ребров-Замостный врать не станет, он памятлив да на глазок приметлив! Видал я государя в Петербурге, на балу у их величества во дворце бывал, беседовал с ним пять аль даже семь минут! Он, он родимый!
      Александр никогда прежде не видел этого человека, хоть тоже был памятлив на лица, не слышал он и княжеской фамилии "Ребров-Замостный", но тем не менее сильно испугался, и когда барин склонился с седла в глубоком поклоне, Александр забормотал:
      - Сударь, вы ошиблись! Я - капитан Василий Сергеич Норов, еду в отпуск из полка. Вот, полюбопытствуйте! - и поспешно достал из кармана отпускной билет. Но Ребров-Замостный запротестовал:
      - Нет, ваше величество, и смотреть не стану! Вы всякую бумагу вольны с собой возить, но мои верноподданнические очи обмануть бумажкой никак нельзя! Вы - император, а посему я спешу вас пригласить в свое имение, тут недалече. Погостите у меня денек-другой, а потом катитесь по собственным своим наинужнейшим императорским делам. Токмо в сей момент спешу я в собственный лес. Обложили там егеря мои медвежью берлогу, вот и хочу я себя потешить, медведика поднять, а после уложить его, чтобы на крутом берегу реки отведать жареной медвежатинки. И вас прошу, государь император, принять участие в сем увлекательном, возбуждающем в мужах отважные чувства, действе.
      - Как? и мне предложите, Евграф Ефимович, стрелять в медведя? - с улыбкой спросил Александр, не любивший охотиться да к тому же все ещё не понимавший, шутит ли князь называя его императором, или уверился в том, что случайно повстречал на своей земле русского царя в капитанском мундире.
      - Нет-с, ваше величество! - расплылось в улыбке жирное лицо помещика. - Вы токмо со стороны посмотрите, позабавите себя, а мы уж сами. Коляска же ваша в сопровождении стремянного моего пусть отправляется к имению - на колесах по лесу не проедешь. Вам же я дам коня! - И прокричал кому-то из своей свиты: - Семен! С седла слезай, подведи Витязя к коляске да их величеству подсоби в седло забраться. - И снова к Александру обратился: Ваше величество, прошу вас, выходите!
      Недоумевая, Александр подчинился, сошел на снег. Тут же к нему бросился княжеский холоп в поношенной ливрее с позументом и, подхватив под руки, повел к коню, рухнул на четвереньки, по-холуйски предлагая:
      - Ваше императорское величество, ножкой на спину-то мою наступите. Ежели переломится хребет, мне от сего одна приятность будет.
      - Но Александр не воспользовался спиной холопа, с легкостью вознес свое тело на седло, опираясь на стремя, и сказал, обращаясь к Реброву-Замостному:
      - От предложения вашего не откажусь, ежели не станете больше присваивать мне титул, на который я права не имею. Возможно, я и обладаю сходством... с известной персоной, но не более того. Говорю вам: я капитан Василий Сергеич Норов!
      Ребров-Замостный не без притворства испугался:
      - Ах, ты, Боже мой! Виноват, виноват, ошибся! Василием Сергеичем именовать стану, простите, ваше... эх, китайский мог!
      - Но, но! - предостерегающе поднял палец Александр. - Людей моих велите устроить поудобней, да если есть у вас в имении каретник, пусть помогут кучеру коляску поставить на полозья!
      - Еще какой каретник есть! - радостно закивал помещик. - Сделают все в прекрасном виде! - И крикнул: - Кондрат! Сюда!
      Еще один холоп в ливрее оказался напротив Александра, и князь что-то прошептал ему на ухо, а тот, растянув в дурацкой улыбке толстые губы, стоял и слушал. - Ну все, вперед! - прокричал потом Ребров-Замостный: - Разбудим мишку, чтоб проплясал он перед... господином капитаном свой веселый медвежий танец!
      По лесной дороге, где снега напало ещё немного, княжеская охота стала углубляться в чашу. С четверть версты всего проехали, показались впереди два человека, махавшие руками.
      - Спешимся! - натянул поводья князь, соскочил с седла, подал руку Александру: - Придется маленько ножками пройти. Не утомитесь, тут близко! Эх, китайский бог!
      Александр протянутой руки будто и не заметил, сам проворно на землю спрыгнул, и все, включая и собак, настороженно смотревших вдаль, жадно тянувших носом воздух, двинулись по снегу вглубь леса. Наконец вышли на полянку с двумя лежащими крест-накрест стволами поваленных деревьев. Снег перед ними был утоптан - постарались те, кто нашел берлогу.