Под гул набата, лесной шум и смутные крики громад Мария пробралась с сатанаилами и обормотами в глухой заколоченный сруб в конце села, в старом дуплистом саду. Заперла за собой крепкую тесовую дверь наглухо. И открыла отверженцам великое свое сердце.
      — Прокляли меня все… Как же ж мне быть?.. Помогите мне, злыдотнички. Как бы-ть? И зарыдала неудержимо:
      — Одна-а я на свете…
      В темноте Вячеслав, зажегши огарок, прилепил его к подоконнику. И закрутился, согнутый, по пустой полусгнившей хате. Завыл, точно бышевый волк, став на коряченьки:
      — Ко-нчено!.. Недостоен бо есть… и смер-ти! Добился я по записям монастырским… по метрикам… от дьяволова семени произошел я!.. Гедеонов — мой отец потаенный… Горе, горе мне!.. И Андрон — красносмертник — брат мой — тоже от него рожден… Эх! И хоть бы дьявол настоящий был отец наш… Гедеонов… Не жалко было бы погибать… А то — просто гнус, развратник, мелкий бес… Гадом был, гадом и жизнь кончил… У-у-г… Жи-знь отдал… гаду… Думал, богу служил… А вышло — смерду!.. У-у!.. Подметке!.. Смерть моя!..
      Подполз к Марии ничком.
      Охватил ее ноги.
      — Ко-нец мой!.. О-о-ох!.. Любил я тебя… Марьяна, до смерти!.. Дух живет… где хощет… Выше всех считал я… себя-то… Думал, сын Тьмянаго!.. Сын бога! Ха-а!.. Гнус я!.. Недостоен бо есмь!.. и взглянуть… Великий род твой, Марьяна! Феофановский, пламенный род! Воистину божественный род! А я… Сын гада!.. Ко-не-ц!.. Все-о ру-хнуло!.. Мой род — гадов род!
      По углам, при мертвом желтом свете свечи, кружились уже в зловещей пляске смерти, дико водя круглыми совиными зрачками, сатанаилы…
      Хрипло Вячеслав выл, распростертый в прахе. Оглушённые воем, пятились немо в порог, приседали на корячки обормоты…
      Бледный какой-то, с синими кругами у глаз послушник, сверкнув под красным кутом на желтом свете свечи жженым кудрявым золотом, ахнул тонко и нудно:
      — А-а!.. Веревку-то и забыли… Постой… Пошарив в карманах, достал крепкий шнур, сложил его в петлю. Вскочил на стол, прицепил наспех к крюку. И, просунув кудрявую жженую голову в петлю, вывернул дико круглые вылупленные, налитые кровью белки:
      — Эй, толкайте стол… и квиты!.. Порадуем Тьмянаго!..
      Вячеслав, расползшись как-то, обхватил красными волосатыми руками голомшивую голову, глядел узкими загноившимися прорезями на мертвый язык свечи и выл протяжным, безнадежным диким воем.
      — Сколько… душ спасено?.. — угрюмо гукнул из угла какой-то пузан.
      — Не виляй… — ощерились на него смертные плясуны. — Должать, должать Тьмянаму… А теперь вилять хвостом?.. Зачинай хвалу!

* * *

      Вдруг кто-то потушил свечу. В нудной, тошной свалке полегли сатанаилы и захрипели хвалу черному царю, зловеще и глухо… Дух захватывало и заходились сердца от жути смертной, от немого хрипа…
      И вот все смолкло. В густой тьме полезли монахи по лавкам, по стенам, шаря около гвоздей и крючков, с разорванными рубахами.
      — А-а-х! Что ж это! — всплеснула в темноте руками Мария. — Братцы мои!
      — Ко-не-ц!.. — прохрипел Вячеслав тупо и дико.
      — А Град?.. — запылала Мария. — Как же так?.. А Христос?.. Чуете — псалмы поют?.. Слышите звоны?.. Видите свет не видимый?.. Это солнце Града взошло! Идите же за мною в Град!.. — кликала она, вся — трепет, вся — огонь. — Браточки мои! Поцелуемся!
      — А на костре нас там… не сожгут? — загудела толпа в темноте. — В Граде-то?..
      — Недостойны бо есмь!.. — хрипел и маялся Вячеслав. — Аль пойти?.. Ать?.. Дух живет… И вдруг заликовал, горя:
      — Марьяна!.. Све-т!.. Све-т!.. Гляди, в окнах свет!.. В сплошном сумраке, чуть прорезываемом сквозь щели заколоченных окон зелено-алым светом луны и зорь, к пахучим, мягким Марииным кудрям в сладком священном трепете припали монахи, ликующе крича:
      — Веди, заступница!..
      В саду за сенями росли глухие гулы и трески.
      В тревоге открыли монахи запертую наглухо дверь сруба. И застыли.
      Отовсюду на низкие черетняные сени ползло свирепое, жуткое, буйно-смятенное пламя, облившее сараи, плетни и стены сруба запекшейся кровью…
      Монахи, на чьи искаженные смертным ужасом лица кровавый лег отблеск гудящего огня, отшатнулись от. двери и сбились кучей в углу сруба.
      А пламя, охватив сени и сруб, перебиралось на тесовую дверь ревучим, бушующим ураганом, заплескивало багровыми косицами притолоки.
      В хату забил дым, застилая груди чадом и жаром. Сбросив с себя одежды, выпрямилась Мария, неподвижная, строгая и грозная, глядя в глаза огня, охватываемая алыми его поясами.
      — А-а! — раскрыла она черные, без дна, глаза. — Бери… Огонь! Бери!..
      Упала ниц, так, что обожженные вороненые волосы ее разбежались по груди и плечам пышными волнами;
      А в бело-розовое крепкое, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, тело кроваво-красный впился свет огня, захлестнувшего стены.
      — Брата люблю! Бога! — билась Мария. — Как же Мне разлюбить?.. Радость пришла! Солнце!..
      Полуобернувшись, обжигаемая огнем, подняла безмерно раскрытые, бездонные глаза на окаменелых, строго молчаливых сатанаилов и обормотов, черных от жуткой смерти. Кликнула клич:
      — А-х! За мною!.. Слышите звоны?.. Чуете песни?.. Радость пришла!.. Солнце обрел мир! А-х!.. Целуйте!..
      Гудели и ломались под напором огня сени. Дикий вихрь остервенело рвал с крыши пылающие черетнины, бросал в залитые огнем окна. Наддавшая буря обрушила стропилы, латы и втулы. По разломанным простенкам, по вздыбленным и обугленным дрекольям кроваво-красная ползла гора, ревя, как тысячеголовое чудовище, забивая смертными валами окна.
      В огне метнулась опаленная Мария под кут, полосуемая ножами пламени, подняла глаза и сердце:
      — Радость!.. Здра-вствуй!.. Солнце!..
      За нею, упав на колени, подняли сердца и длани сатанаилы. Вячеслав, трясясь, задыхающийся, распростертый в прахе, забился в предсмертном бреду. И из груди его мутная вырвалась, безнадежная мольба, о чем, чернец не знал и сам…
      — Не от-ры-ни!..
      — Родные мои!.. Браточки!.. А… а… — задыхалась в дыму Мария.
      Гудящий огненный ураган захлестнул все, круша, и беснуясь. В дверь, в окна, цепляясь за втулки, били валы адова огня. Трещала и ломалась крыша.
      В горячке Вячеслав, заползши под печку, хрипел одну только мольбу смерти:
      — Не отве-ргни… Марь-я… на… Не отрыгни антихристово отродье…
      Смутно, словно сквозь сон, догадалась Мария, придушенная огнем и дымом… И всем трепетным, обожженным телом рванулась туда, откуда шел Вячеславов хрип, распласталась, светлая и багряная, как бесплотный дух…
      А Вячеслав в буром едком дыму, сжимая судорожно старый переплет, разгадывал древний вещий сон:
      — А как же… гедеоновский… дьяволов род наш?.. Гадово семя?.. Што это… такое?.. Ать?.. Ду-х… а… Я — приблудный сын Гедеонова!
      Сине-бурый, смрадный огонь искромсал его, проглотил. Перед вспыхнувшим, точно факел, сердцем земная юдоль черный развернула свиток. Склизлая, блудная юность, темный, бездонный омут пыток, смрада: поруганная и обманутая вера в Тьмянаго — смерда — чертов скит, кровавые жертвы…

* * *

      Но благостный и огнезарный подошел Светлый. Надел на всех светлые короны. И с нежной Марией, невестой неневестной ввел отверженных в голубо-алый предвечный Град…

      Над горным долом неведомый высился, маня огнями, словно корабль в море. Пламенный Град.
      В зеленом луче звезд, пышный раскинув по плечам водопад волос, охваченная белыми шелками, сходила с горы высокая стройная красавица с жуткими зорями и сумраками в вещем сердце.
      Глаза ее были бездонно расширены и страшны. Под нитью алмазов нежная грудь подымалась и опускалась мерно, дыша темным трепетом и огнем. Густой сумрак от волос закрывал лицо ночной волной. Но синие зрачки цвели, как бездны.
      Со склоненной русокудрой головой и гибкими, белыми, простертыми руками подошла она царственной поступью к Крутогорову, обдав его шелестом шелка и цветов. Густые опустила выгнутые ресницы, дрожа, молвила строго:
      — Теперь мы с тобой… квиты. А сердце Крутогорова, пьяное от бурунов и солнц, цвело и пело. И пытало незнакомку веще и глухо:
      — Где я тебя видел? Когда? В снах? В зорях? В черном свете… И этот гул… И ты — вещая… Кто ты?.. Чего ты хочешь? Мести?.. Гибели?.. Пыток?.. Мы дадим тебе солнце!
      Гордо сцепила незнакомка руки.
      — Гибель! ха-ха! Ты не видел, как я продавала себя. Ты бы…
      Голубые горние светы еще цвели и околдовывали. И полонили сердце темным. Но вот белые ночные ветры, загудев в вершинах, развеяли чару. Вещие сны разбудили сердце, взворохнули. И Крутогоров, приблизив взгляд свой к безднам незнакомки, сжал ее пальцы, нежные, никогда не виданные… А солнечный голос его упал горько:
      — Ты… знала Гедеонова…
      — С тринадцати лет… — ударила незнакомка низко и глухо. — Со мною тогда он убил свою жену… Многих убил. Но я любила только тебя… Теперь… нет.
      Отступила назад, не подымая сурового, скрытого сумраком лица. Точеными повела грозно плечами, шелестя шелком и сыпля алмазные искры…
      — Кто меня… не любил?.. Не было на свете души, что не любила бы… меня… А ты — проклинал… Но теперь мы с тобой квиты… — Шла незнакомка в лунном свете, низко опустив голову и в гордом выгибе сомкнув руки.
      Крутогоров, закаляя сердце, вещими охваченное зовами, близко и жутко настиг ее. Литую поднял прядь волос с наклоненного лица ее, пылающего глухим огнем.
      — Кто ты?.. — падал его голос все ниже и ниже. — Где ты меня видела? Я не поверю!.. И ты продавала себя?.. Ты, что в шелках и алмазах?.. И с вещим Сердцем?..
      За садом страшное полыхало, багряное зарево. Над крутым срывистым берегом гудели в огне хибарки мужиков, бросая кровавые бездны в шалое темное озеро.
      — Горят — счастливые! Горят! — ликовала загадочно в белом шелку красавица, повернув лицо на огонь.
      Крутогоров, спеша через пышные дикие цветники к гудящим в огненной буре хибаркам, молчал странно.
      Но вдруг, из-за ночных призрачных цветов, обернувшись, окликнул незнакомку:
      — Кто ты?
      — Люда.

* * *

      За Крутогоровым и Людой, в тайне древнего лунного сада, смутно гудел, как прибой океана, ветер. С зыбких, обрызганных темными зорями вершин падали колдовские, свежесорванные цветы, шумы… И жутко и молча шли поэт и заряница, странно нежные, овеянные чарами и песнями ночных солнц…
      В зеленой звезде голубой ветер разбрасывал волосы Люды — пышные волны огня.
      Сад колдовал. В глухом огне Люда, обвив собой Крутогорова, исходила темной страстью и болью:
      — Не так целуешь… Ох, не так!.. Вот как надо целовать!..
      Душистая и беспощадная, вскидывая шелест тугого шелка, подводила нежными горячими руками пылающие губы Крутогорова к своим пьяным губам. Исступленно, яростно, немо рыдала, пила вино любви из его губ:
      — И еще… вот как!..
      Жуткими жгла хмельными устами закрытые отуманенные его глаза, сердце, сладко и больно шепча:
      — Ох, и еще вот как!
      Древние сны разгадывались и хаосы. И шел в бездны огонь сердец…
      Крутогоров, раскрывая вещее додневное сердце, поднял Люду, загадку и страдание, и отдал всего себя ее пыткам, жадным, ненасытным устам-цветам… А Люда, муча его безжалостно, впивалась звездным огнем в его душу, прижимала горячую голову к своей скользкой груди… И вскрикивала радостно, светло, грозно:
      — Я — лесная! Я — вольная!.. Я люблю тебя, радость-солнце!.. Ох, да не так целуешь!..
      За садом, у синей горы, в нежном сумрачном свете зарниц цветистые степи обдали вещих шалыми волнами ароматов и бурь.
      В хвойном ущелье, над озером, горели хибарки. Взметаемые ветром огни, качаясь, плавали над ущельем и падали в темную хвою багряными цветами…
      А с горы сплошным солнечным гулом неслись радостные, светлые хвалы, песни победы…
      Из-за синих лесов грозно шло росное, ясное солнце, раздувая гул в садах Града.
      Но гул садов, шелест леса, движенье победного голубо-алого света, шум ароматов, рос и цветов заглушал вещий клич поэта и заряницы…
      — Я люблю тебя… песня моя!
      — Я люблю тебя… радость-солнце! Над степью таинственные плыли звоны.

* * *

      Из-за придорожной черемухи вышел вдруг темный и тревожный Никола с опущенной низко раскрытой головой и взглядом неподвижным, как смерть.
      — Где любят всех… там никого не любят… — глухо и немо прошептал он за плечами Люды.
      Но и в шепоте его слышны были безумные бури и жуть.
      — Только тебя люблю!.. Да люблю! Да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!.. О-х!.. — сжимала Крутогорова страстно огненными руками Люда. И исступленно, мудро и вдохновенно целовала его в сердце.
      — А меня?.. — встряхнул кудрями Никола, дрожа и жутко смыкая глаза.
      Отступил назад. Медленно и со звоном вынув из-за пояса нож, ударил им молча, точно огнем, в сердце Люды. И та с легким мертвым криком повисла на руках оглушенного Крутогорова, обильно поливая алой кровью степные цветы…
      Мудрый, еще ничего не поняв, преклонив колена, благоговейно положил Крутогоров на росные, обрызганные кровью цветы Люду. Открыл вещие, полные ужаса любви, глаза свои. В росном солнце лежала заряница, царственная и светлая, как сон, отдав сердце и глаза — они были все еще сини, все еще бездонны — солнцу.
      — Про-кля-тая!.. — пал Крутогоров ниц, занесенный туманом…
      Но вот, прозрев, встал он. Обвел загадочными глазами степь. Николы уже не было.
      И пошел Крутогоров в Светлый Град.
      В Граде, над крутой, в древних садах горой, заце-пливаясь за башни, низкая проходила зеленая звезда утренняя и голубой цвел свет неведомого солнца…
      С цветами и радостью победные шли мужики из дольной хвои…
      Синие сады, леса, и голубые ветры, и жемчужные волны, и белокрылые ангелы на золотых парусах, изогнутых полумесяцем, пели, светло ликуя: благословенны зовы, и бури твои, и ночи, благоуханное солнце! Тебе — сны и молитвы! Воскреси! Пошли бездны, все, что заклято тобою, грозы, ужасы и тайны, о солнце, о пребожественное светило! Да будут благословенны земля, и жизнь, и сумраки, что цветут, расточая ароматы и сладкие шелесты, и поют в веках победную, огненную песнь: Солнце! Солнце! Солнце!
 
       (1910) — 2.111.1924