Бласко и епископ с большим аппетитом обедают. Они не желают прийти на помощь Никомеду и его слуге

Бласко и епископ сидят в большом зале замка. Они сосредоточенно и с большим аппетитом, облизывая пальцы, уплетают жареного барашка. И все же время от времени оба глубоко вздыхают и обмениваются горестными взглядами. Первым нарушает молчание епископ:

– Я очень опасаюсь, что в ближайшее время мы не сможем добиться передачи епархии имущества усопшей Аделаиды ди Калатравы.

Бласко наливает вина в бокал епископа и в свой тоже.

– Придется подождать результатов Крестового похода.

Епископ, отхлебнув вина, замечает:

– Но в случае, если барон сдастся и вернется на родину, так и не дойдя до Иерусалима, церковь не сможет противостоять требованиям кредиторов.

После этих слов оба молча продолжают трапезу.

Входит служанка с большим блюдом салата. Следом за ней в зал ползком пробирается ребенок, которому пошел уже седьмой месяц. Служанка, подхватив сына на руки, быстро выносит его из зала, потом возвращается и закрывает за собой дверь, чтобы он не смог приползти снова, ставит блюдо с салатом на стол.

Священник Бласко и епископ, не проронив ни слова, опять переглядываются и вздыхают. Этот немой диалог, состоящий из одних вздохов, продолжается до тех пор, пока девушка не уходит.

Только после этого Бласко отрывается от своей тарелки с салатом.

– А вдруг, – говорит он, – смерть, не дай Бог, настигнет барона Никомеда ди Калатраву, прежде чем он выполнит свой святой долг?

Епископ быстро взглядывает на Бласко и возводит очи горе.

– При столь печальном и роковом исходе – а такое, увы, случается часто – миссию барона можно будет считать выполненной вполне – как духовно, так и физически…

Бласко снова подливает вина и уточняет:

– Юридически тоже…

Оба приподнимают бокалы в своего рода немом тосте. В этот момент девушка вносит корзинку с фруктами. Она явно встревожена и обращается к священнику:

– Прошу вас, монсеньор, поглядите в окно… Барон Никомед упал и не может подняться. Рамондо тоже совсем выбился из сил. Если мы сейчас же не поможем им, оба умрут.

Бласко отчужденно смотрит на нее:

– Что ты там такое говоришь?

– Я говорю, что он умирает: вот, посмотрите… Выгляните, монсеньор, из окна и сами убедитесь. Он лежит на земле и не может подняться – сил у него больше не осталось…

Вместо ответа священник с умильными гримасами начинает сюсюкать (оказывается, следом за девушкой в зал приполз и малыш):

– Ку-ку… ку-ку-ку… ку-ка-ре-ку…

Девушка сразу же оборачивается и берет ребенка на руки. Но не уходит, а все еще чего-то ждет.

Бласко же обращается к епископу:

– Какой чудесный бутуз, не правда ли?

Епископ с улыбкой кивает, а девушка, не дождавшись ответа, уходит и закрывает за собой дверь.

– Да исполнится воля Господня… – произносит со вздохом Бласко.

– И на земле, и на небесах! Аминь!

Никомед и Рамондо добираются до Иерусалима, а маленький ребенок возвращает их домой

Совершенно ослабевший Никомед, шатаясь, приближается к дереву-календарю и из последних сил делает на нем очередную зарубку.

За хозяином, пыхтя, бредет Рамондо. Он в таком же плачевном состоянии, как и барон.

– Мы все еще не дошли, господин?

– По подсчетам, которые я сделал раньше, нам остается еще восемь дней. Рамондо, смирившись с неизбежностью, качает головой:

– Нам столько не протянуть.

Подойдя к куче соломы, он валится на нее.

Никомед сердито кричит:

– Поднимись сейчас же!

– Нет…

Никомед подходит к нему и, обнажив меч, начинает покалывать им своего оруженосца.

– Ты сказал «нет»?

– Можете проткнуть меня насквозь, господин, как вы проткнули того дровосека. Сейчас это будет даже не убийство, а милосердный поступок, он избавит меня от лишних мучений.

Смущенный Никомед вкладывает меч в ножны.

– Мы пройдем еще милю, две, неважно сколько… Из последних сил будем стремиться к Иерусалиму. Пусть я погибну, но свое обязательство выполню.

Рамондо поднимает к хозяину изможденное лицо.

– Я не бунтую, господин. Взбунтовались мои ноги: не хотят идти… Отказали мне.

Никомед, собрав остатки сил, хватает Рамондо за руку и все же ухитряется поднять его с земли.

– Я дал обет, Рамондо, и ничто не может заставить меня нарушить свое слово! – говорит он и после непродолжительной паузы добавляет: – Разве что мы доберемся до Иерусалима раньше назначенного срока… В конце концов можем же мы прийти туда на несколько дней раньше… – Пошатываясь, он выходит из-под навеса. – Я пошел, Рамондо, и знаю, что ты последуешь за мной. Я уверен в этом и не буду даже оглядываться. Никогда не надо оглядываться назад…

Никомед через силу делает несколько шагов и выбирается на протоптанную дорожку.

Рамондо, дождавшись, когда хозяин удалится на некоторое расстояние, берет из костра дымящуюся головешку и бросает ее прямо в кучу соломы – пусть горит этот навес!

Затем, ковыляя, спешит вслед за Никомедом, бредущим по унылой, голой местности. Теперь они снова вместе, едва волоча ноги и пошатываясь, двигаются к своей цели. Взгляд их устремлен в пустоту, зрачки расширены, как у лунатиков.

– …Сколько крестоносцев погибло вместе со своими семьями из-за того, что они не удержались от искушения и напились воды, зная, что колодцы отравлены.

Рамондо делает глотательное движение и проводит языком по пересохшим губам.

– Я бы сейчас и яду напился.

Впереди они видят большое дерево, среди ветвей которого что-то ослепительно блестит под солнцем. Это рыцарские доспехи, которые Рамондо когда-то повесил на сук. Зрелище кажется фантастическим, и Никомед воспринимает его как знамение судьбы.

– Мой панцирь! Мои доспехи!… – восклицает он и в патетической позе замирает перед деревом.

– Сама судьба мне их послала. Само небо. Помоги-ка мне облачиться, Рамондо. Теперь именно в них… – он нежно проводит рукой по металлу, – именно в них я должен принять свой последний бой.

Рамондо подходит к дереву и, с трудом стащив доспехи, помогает барону надеть их.

– Я никогда еще не видел вас в панцире. А он вам к лицу. Такой воинственный вид… Неверные помрут от страха. Мне и то страшно. Ну вот, готово.

– Да, я и впрямь готов вступить в свою последнюю схватку. Встречу смерть как настоящий воин.

Слабо улыбнувшись, он пытается повернуть голову в тяжелом шлеме и посмотреть на Рамондо.

– Во всяком случае, в этой битве никто не падет от моей руки: паду я сам.

Он опускает забрало и… падает у дерева. Но Рамондо взрывается:

– Нет уж, мой господин, я тоже хочу умереть за ваше дело! Только вам же все равно, правда? Жизнь слуги не в счет! Что такое атомы какого-то слуги?

Никомед поднимает забрало, чтобы посмотреть Рамондо в лицо.

– Я освобождаю тебя от обета. Можешь идти, Рамондо.

Рамондо от ярости даже ногой топает.

– Нет уж, господин, вы не можете освободить меня от обета. Я как христианин тоже обязан выполнить свой долг перед Богом и отцами церкви.

– Тогда продолжай Крестовый поход без меня.

– Ни за что!

Потянув Никомеда за руку, он заставляет его подняться.

– Я поклялся вам в верности и не могу вас бросить. И вы не можете отказаться от всего сейчас, когда уже виднеются ворота Иерусалима.

Никомед сначала упирается, но в конце концов, подчинившись Рамондо, едва слышно спрашивает:

– Говоришь, мы уже у ворот Иерусалима?

Рамондо подносит ладонь к уху, словно к чему-то прислушиваясь.

– Ну да. Слышите, как собаки лают? Это иерусалимские собаки.

Вокруг тишина, но Никомед тоже делает вид, будто прислушивается. И между тем с натугой, шаг за шагом продвигается вперед.

– Собаки начинают лаять все сразу, когда городу грозит гибель и разрушение. Выходит, Иерусалим вот-вот будет взят крестоносцами.

Ободренный такими признаками согласия, слуга продолжает гнуть свое:

– Вы слышите их, господин?

Но на этот раз Никомед не обнаруживает согласия.

– Нет, – резко отвечает он, – не слышу. Ничего не слышу.

Рамондо приставляет ладонь козырьком ко лбу, будто вглядывается вдаль, и ликующим голосом кричит:

– Я вижу стены Святого Города!… Вижу четыреста башен на его стенах!…

Никомед скептически замечает:

– Откуда ты знаешь, что их четыреста, если считать умеешь только до десяти?

– Их там столько, господин! Целое множество! Больше, чем в Дамаске… Я вижу их, вижу, господин… Вы уж поверьте мне… посмотрите, сами увидите.

Вместо ответа Никомед закрывает глаза и опускает забрало. Впавший в отчаяние Рамондо снимает с него шлем, швыряет его так, что он откатывается далеко в сторону, и со все нарастающим восторгом продолжает описывать сцены взятия Иерусалима:

– Я вижу стенобитные машины крестоносцев, дым пожаров…

Никомед демонстративно зажмуривает глаза. Но Рамондо, весь во власти собственной фантазии, продолжает с горячностью неофита:

– Я вижу тучи пыли у стен города, это обозы крестоносцев, они подвозят подкрепление сражающимся воинам! Господин, вы только поглядите – перед вами же стены Иерусалима. Они в огне!…

Рамондо тащит за собой хозяина, а тот, не открывая глаз, смеется:

– Стены же каменные! Они не могут гореть!

Рамондо пожимает плечами и продолжает свои сбивчивые описания, волоча за собой барона, который то и дело спотыкается о камни:

– Огонь пожаров смешивается с пылью… видно, как из арбалетов вылетают стрелы, а из катапульт – камни…

Никомед кривит рот в усмешке:

– На таком расстоянии не увидишь ни стрел, ни камней! Тем более что дым и тучи пыли заволокли все кругом…

Рамондо, на мгновение смешавшись, тут же приходит в себя и продолжает:

– По небу летят раскаленные ядра – их-то видать издалека… Вот, вот, смотрите: со страшным грохотом уже рухнула одна башня и раздавила сотни неверных…

Тут взору наших путников, словно по волшебству, предстает пылающий навес: рушатся его последние подпорки.

Над пожарищем поднимаются густые клубы дыма. Совершенно обуглилось и дерево-календарь. Ветер подхватывает дым и несет его на восток, в сторону едва переставляющих ноги Никомеда и Рамондо.

Рамондо замирает и принюхивается:

– Чувствуете дым пожарищ? Чувствуете? Не затыкайте себе нос, господин… Пожалуйста…

Никомед принюхивается, открывает глаза и видит дымящиеся остатки сгоревшего и рухнувшего навеса. Это зрелище немедленно вливает в него новые силы, и он орет во все горло:

– Рамондо! Как же так?… Почему ты молчишь? Почему не сказал, что мы уже в Иерусалиме? Мы дошли до него, Рамондо!

Рамондо тоже повышает голос:

– Да я уже целый час толкую об этом!…

Никомеда вдруг охватывает прежний энтузиазм:

– Мы в Иерусалиме! В Иерусалиме!

Оба спешат – насколько позволяют им последние силы – к навесу, но тут небо внезапно прорезают молнии, грохочут раскаты грома.

Через несколько минут падают первые крупные капли дождя, а затем на наших путников обрушивается страшный ливень, принося такую желанную прохладу. Никомед и Рамондо подставляют запыленные лица под дождевые струи, ловят их открытыми ртами.

Зажмурив глаза, слуга и хозяин наслаждаются ниспосланной им небом благодатью: Никомед в своих негнущихся доспехах, Рамондо в своих жалких лохмотьях.

– Иерусалим…

– Иерусалим…

Внезапно дождь прекращается, гроза, отгремев последними затухающими раскатами, уходит.

Никомед с помощью Рамондо снимает с себя доспехи.

– Теперь они мне уже ни к чему.

– Вы так думаете, хозяин?

– Конечно, мы ведь уже в Иерусалиме. Дошли все-таки.

Никомед разглядывает обгоревший ствол дерева, на котором не осталось ни единой зарубки. Обнаженным мечом он высекает на нем крест.

Рамондо отжимает свое намокшее тряпье и садится на камень.

Некоторое время оба молчат, любуясь закатом: огненный солнечный диск медленно садится за замок. Судя по всему, барон растроган:

– Какая красота! Надо бы радоваться, но у меня даже на это сил не осталось… Всю свою энергию израсходовал…

Рамондо в задумчивости мотает головой, потом поднимает лицо ко все еще стоящему хозяину.

– А сейчас, господин, я хочу сказать вам одну вещь, если вы, конечно, позволите.

Никомед в знак согласия кивает головой.

– Я, пожалуй, остался бы здесь, в Иерусалиме, опять-таки если вы разрешите…

Никомед, не скрывая удивления, делает шаг к своему слуге.

– Ты не хочешь домой?

– Понимаете, господин, родных у меня никого нет, своего дома тоже, и вообще я – слуга. Если вы мне позволите остаться здесь, я сделаюсь свободным человеком и мне уже не надо будет мучиться и тащиться в обратный путь. Он такой долгий.

Никомед хитро улыбается:

– Долгий? Долгим был путь туда, а обратный будет коротким. Мы же свой обет выполнили.

Рамондо смотрит на него удивленно и с надеждой…

– Ну, коли так…

Вдруг до их ушей доносится безутешный плач ребенка.

Никомед, нахмурившись, спрашивает:

– А это что такое? В Иерусалиме кто-то плачет?

Рамондо вскакивает с камня.

– Это ребенок, господин.

Оба направляются к месту, откуда доносится плач, и видят на дорожке ползающего на четвереньках малыша из замка.

Никомед берет его на руки, и ребенок тотчас умолкает.

– Очевидно, мальчонка заблудился, хотя это весьма странно, если учесть, что он еще даже ходить не умеет.

– Его нужно отнести домой.

Никомед согласно кивает, а малыш, сразу же освоившись с новой ситуацией, играет его бородой.

– Конечно. Но нам ведь неизвестно, где он живет.

– Я, кажется, знаю, господин. С вашего позволения, я вас туда отведу. С этими словами Рамондо направляется в сторону замка. За ним с видимым удовольствием, держа на руках ребенка, следует Никомед.

Через несколько секунд метрах в десяти от них появляется девушка. Совершенно ясно, что она оставила ребенка в этом месте специально для того, чтобы Никомед мог его найти.

Барон заявляет, что окружающего мира нет и что лучше спать: во сне полнее ощущаешь свое существование

Никомед растянулся на своей громадной кровати под балдахином и крепко спит.

Рядом с ним в постели копошится полуголый ребенок. То и дело встречая на своем пути множество препятствий, он подбирается на четвереньках все ближе к лицу Никомеда. Стоит барону повернуться во сне, как перед малышом вырастает неодолимая гора.

И все же, поползав вокруг этого гигантского и неспокойного тела, мальчишка достигает своей цели, то есть добирается до лица барона. Сначала он теребит его за бороду, потом дергает за ухо и даже засовывает ему в нос свой пальчик.

Никомед приоткрывает сначала один глаз, потом второй и окончательно просыпается.

– Ты опять здесь?

Барон смотрит на малыша, строго нахмурив брови, и, не отрываясь от подушек, подхватывает его и поднимает на вытянутых руках.

– Ты, наверно, думаешь, что я ничего не замечаю, – говорит он. – Как бы не так. Знаю прекрасно, что это твоя мать подсунула тебя сюда. Она только и ждала, когда я засну. Выходит, она вовсе не так глупа, как утверждает священник. Это я глупец, потому что все больше привязываюсь к тебе. Нет, твоя мать не дура. Она сумасшедшая. И я тоже, наверно, сумасшедший. А ты? Может, и ты сумасшедший?

Никомед несколько раз подбрасывает малыша, и тот радостно взвизгивает.

– А знаешь, что мне привиделось во сне? То же самое, о чем мечтает твоя мать наяву. Да-да, мне снилось, что я – твой отец.

Он опускает ребенка и устраивает его у себя под боком.

– Правда, если мне придется признать перед всем миром, что ты мой сын, то нам следует с тобой договориться хотя бы по принципиальным вопросам. Если не ошибаюсь, у философов это называется «синергией…»

Ребенок издает булькающий звук, в котором Никомеду слышится одобрение.

– Для начала скажем, что тебя, например, вообще не существует.

Лицо малыша морщится: он вот-вот заплачет.

– Нет, нет, не пугайся. Если нет тебя, значит, нет и меня. В общем, нет окружающего нас мира.

Никомед громко зевает, потом делает ребенку «козу». Малыш смеется.

– А если окружающего мира нет, что нам остается делать? По-моему, лучше всего лечь спать. Да, уверяю тебя, так будет лучше. И пусть нам приснится, что мы существуем, а вовсе не спим.

Никомед тщательно укрывает малыша одеялом, нежно прижимает к себе и закрывает глаза.

– Ты тоже попробуй. Увидишь, это забавно.

Ребенок, полежав немного с широко открытыми глазками, вскоре тоже смежает веки. По-видимому, оба заснули.

1

В сфере духа (лат.).

2

Во времени(лат.).

3

Душа невесомая, нежная лишь гостья и попутчица тела (лат.).

4

Такова воля Господня (лат.).

5

Глупый раб, несчастный глупец (лат.)