Глава II

Восьмого сентября того же года ее императорское величество императрица всея Руси Елизавета почтила своим присутствием заутреню в часовне Царскосельского дворца.

Сидя в позолоченном кресле, Елизавета слушала литургию, как вдруг почувствовала себя плохо. Стены в ярких иконах померкли и отступили назад, в голове застучало от духоты переполненной церкви. Елизавета поднялась и, стараясь держаться прямо, медленно направилась к выходу.

Снаружи ее ослепил яркий свет, она вскинула руку, чтобы защитить от него глаза, но лицо ее исказилось, и она зашаталась. Затем взор ее потускнел, и она в роскошном синем с серебром туалете рухнула всем телом наземь.

Долго лежала императрица в тени золотых куполов, посреди толпы крестьян, не осмеливавшихся к ней приблизиться. Из ее раскрытого рта вырывался хрип. Перо, украшавшее ее прическу, свалилось на лицо, но не скрыло ни искривленного рта, ни серой морщинистой шеи. Хотя императрица не так давно перешагнула свое сорокалетие, выглядела она старухой.

Крестьяне сочли, что она скончалась, и пали на колени, не переставая истово креститься. Тут к валяющейся на земле, подобно дохлой собаке, Елизавете подоспела ее свита. Принесли кушетку, вокруг расставили ширмы, крестьян ругательствами и угрозами заставили разойтись. На виду осталась сиротливо лежать лишь маленькая туфелька, упавшая с царственной ноги Доктор-Француз произвел кровопускание, и кровь императрицы, изливаясь на зеленую траву, обрызгала всех, склонившихся над ней. Митрополит Новгородский воздел к Небу руки в тяжелых складках вышитой парчи, напоминавшие крылья, правда золотые, большой летучей мыши, и вознес Господу Богу молитву, чтобы тот явил чудо.

Решили пока что никому ничего не сообщать о случившемся несчастье, за исключением великого князя и его супруги, находившихся в Ораниенбауме. К ним немедленно направили гонца.

На всякий случай было приказано быть наготове и прочим курьерам. Придворные обменивались многозначительными взглядами, стоя над Елизаветой и пригибаясь как можно ближе к ней, в надежде, что она попытается что-нибудь сказать.

На всякий случай!

В этот же день пришло сообщение о сражении при Гросс-Егерсдорфе, и весть о великой победе Апраксина с быстротой молнии распространилась по городу. Его жители дружно высыпали на улицы. Петербуржцы пели и танцевали, бесплатное пиво текло в их глотки, словно вода, незнакомые люди, гордые замечательной победой русского оружия, обменивались рукопожатиями или со слезами на глазах обнимались. «Вот когда мир поймет, что русский солдат это сила... Наглые пруссаки будут, наконец, поставлены на свое место. Видит Бог, браток, война, по сути, закончилась!» – слышалось со всех сторон.

Толпы людей запрудили улицы, направляясь в бесчисленные часовенки и большие соборы, чтобы смиренно вознести свою благодарность Господу Богу. Пушки Петропавловской крепости палили вовсю, воздух над городом дрожал от триумфального перезвона церковных колоколов.

Вечером народ хлынул на набережные глазеть на плывущие вниз по течению Невы ярко освещенные факелами яхты со знатными господами на борту, веселящимися под звуки музыки по поводу победы. Сегодня ни один из зрителей не испытывал обычных уколов, зависти к сильным мира сего, в этот день их всех объединило то, что они ощущали себя русскими.

Как это неизменно случается во время больших национальных празднеств, в рабочих предместьях Петербурга загорелось несколько жалких деревянных лачуг, и искры пожаров смешались в небе с огнями праздничных салютов.

Ликовали и в Ораниенбауме. Во дворце на берегу темного Финского залива великий князь Петр и его супруга пировали по поводу победы со своими придворными.

После окончания торжественного обеда Екатерина сидела у окна, глядя на просторные террасы, спускавшиеся к спокойной глади моря, Казя, как обычно, находилась рядом. В некотором отдалении от них у другого окна стоял Петр, с мрачным видом кусавший ногти. За его спиной перешептывались собутыльники великого князя, в том числе и Лев Бубин.

Сто фонарей, развешанных на деревьях и мраморных статуях, выхватывали из ночной темноты тепло одетых по случаю осенних холодов людей, передвигавшихся далеко внизу на террасах. До Кази даже долетали крики удивления и восторга, которыми те встречали появление на темном небосклоне салютов, рассыпавшихся после взрыва на сверкающие потоки золотых и зеленых огней, отраженных спокойными водами залива. Екатерина, находившаяся на шестом месяце беременности, беспокойно ерзала на стуле – у нее сильно болела спина – и без особого интереса наблюдала фейерверк. А Казя непрестанно обращалась мыслями к торжественному обеду. Петр сильно напился и вел себя ужасно. На него нашло знакомое уже Казе настроение, когда ему хотелось во что бы то ни стало поставить своих гостей в неловкое положение. По его приказанию облили вином нового конюшего – безобидного и беззащитного молодого человека, который выдержал издевательскую процедуру с чувством собственного достоинства. Это привело Петра в бешенство, он во всеуслышание отпустил несколько едких замечаний в адрес конюшего, не скупясь на площадную ругань. Вспоминая об этих сальностях, Казя краснела от смущения. Она заметила, что Екатерина сжала кулаки, костяшки на суставах ее пальцев побелели, глаза зажглись негодованием. Но она не потеряла самообладания и с ослепительной улыбкой продолжала беседовать со своим соседом по столу.

Кончилась эта сцена тем, что Петр опрокинул свой стул и выскочил из комнаты. Но теперь он внезапно вернулся, и тут-же накинулся на своих верных собутыльников.

– Кому охота пялить глаза на эти идиотские выходки?! Мою скрипку сюда, живо! – Дружки Петра наперегонки кинулись исполнять его поручение.

– Его высочество не желает примириться с поражением своего героя – Фридриха, – тихо произнесла Екатерина. – Боюсь, в ближайшие дни ничего хорошего нас не ждет.

Петр с невероятно сосредоточенным видом заходил взад и вперед по комнате, терзая скрипку и оглашая комнату нестройными звуками.

– О Боже! – воскликнула его жена. – Неужели теперь и вечер будет отравлен, мало ему обеда! – Она проводила глазами с шипением взлетевшую вверх ракету, выждала, когда потухнет последняя искра салюта, и лишь тогда заговорила вновь. – Все его мастерство заключается в том, что он старается извлечь из несчастного инструмента как можно более громкие звуки. – Она улыбнулась. – Принесите себе стул, Казя, и сядьте. Не хотите же вы, чтобы у вас ноги отекли, как у меня.

Раздался взрыв аплодисментов – Петр закончил исполнение первой пьесы.

– Еще, ваше высочество, еще! Просим, просим!

– Да! Это было восхитительно! – Над головой Петра стояло облако табачного дыма. Одна-две головы повернулись в сторону Екатерины, кто-то тихо хихикнул.

– Нет ничего хуже, чем иметь мужем мальчишку, – заметила Екатерина как бы про себя. Она вздохнула. – А между тем, я бы хотела его любить, но это невозможно, – с досадой добавила она. Тут же снова раздалось громкое завывание скрипки.

– Знаете, что он поспешил сообщить мне в первые же минуты после помолвки? Что он безумно влюблен в мадам Лопухину. И так всю жизнь. Будь я без ума от него, не было бы на свете существа несчастнее меня. Я бы умирала от ревности, которая бы всем принесла горе. – Екатерина засмеялась, словно над необыкновенно удачной остротой. – Поверьте, если бы он домогался моей любви, он бы ее имел, ибо меня с детства приучили к мысли о том, что человек прежде всего обязан выполнять свой долг. А ведь до того, как его изуродовала оспа, он был очень недурен собой. – Екатерина, с горечью изливавшая свою душу, замолчала и стала внимательно наблюдать за своим супругом, который резкими взмахами смычка расправлялся со следующим номером – небольшой легкой мелодией.

– Он вечно пьян, вожжается с совершенно неподходящими ему людьми – с какими-то конюхами, солдатами... Он него так несет водкой и табачищем, что не подступиться. Даже если бы очень тянуло.

– Вина! – завопил Петр, плюхаясь на стул. – Вина! Ради Бога, вина! Эта работа вызывает жажду! – Он разлегся на стуле во всю свою длину, выставив ноги к большой печи, а подбородок опустив на грудь. Но почти тут же вскинул голову:

– Воронцова! Куда, к дьяволу, она запропастилась?

Сюда ее немедленно! Я хочу играть в карты. Будьте вы все прокляты, я желаю сразиться в карты.

Огни фейерверка с треском и шипением рассекли темное небо.

– Они тешатся мыслью о победе! Послушайте только этих дураков! О-о-ох! А-а-ах! – Он передразнил возгласы восхищения, доносившиеся снизу, с террас! Брокдорф, выходец из Голштинии, перетасовал колоду, но Петр смахнул ее на пол. – Кому это вздумалось играть в карты! Приведите Воронцову. Скажите, чтобы она явилась сию же минуту. И мы будем танцевать. Может, моя дорогая супруга и гордая Раденская почтят нас своим присутствием, а мальчики?! – Казя ясно различила среди голосов подобострастный смех Льва. Екатерина нежно улыбнулась и махнула рукой.

– Любовницы! – прошептала она Казе, прикрываясь веером. – Певички, девки! Неизвестно, правда, находит ли он счастье хоть с одной из них, но это уже другой вопрос. – Резко изменив тон, она весело обратилась к Петру: – Прошу прощения, ваше высочество, но в данный момент я не в форме для танцев.

Петр горько расхохотался и впал в мрачное молчание.

– Но сейчас у него Воронцова, может, она сделает его чуть счастливее, – очень искренне пожелала Екатерина. – С ним так ужасно обращались в детстве! Может, это вовсе и не его вина, что он стал таким!

В это время Казя услышала за своей спиной тихо переговаривающиеся голоса и обернулась в сторону Левашова, стоявшего на часах. Около него она увидела Карцеля, привставшего на цыпочки, чтобы дотянуться до уха гигантского гвардейца, согнувшегося ему навстречу едва ли не пополам. Сержант неуверенно взглянул на Екатерину – ее императорское высочество приказала никого к ней не пропускать. Но Казя кивнула карлику головой и пальцем поманила к себе. Он поклонился великой княгине и вручил ей записку.

– Записку доставил конюх графа Понятовского, ваше высочество! – Екатерина пробежала текст из нескольких слов, поспешно нацарапанных на клочке бумаги, побледнела, дыхание ее участилось, но она быстро овладела собой и, молча, передала записку Казе. Та прочла две короткие фразы: «Сегодня ее величество императрицу разбил удар. Вряд ли она выживет». Подписи не было, но Казя и без нее узнала почерк Понятовского.

Екатерина молча посмотрела на свое отражение в окне. Затем, не поворачивая головы, обратилась к Карцелю:

– Кто, кроме вас, знает о случившемся?

– Никто, ваше высочество.

– Можете идти, Карцель. И никому ни слова! Значит, говорите, записку привез кучер графа Понятовского?

– Точно так, ваше высочество.

Казя видела, что Екатерина говорит все подряд, стараясь успокоиться.

– Ну что ж, хорошо.

Карцель кивнул головой, поклонился и вышел. Екатерина встала у окна, опершись руками на подоконник. Вышел месяц, за предательски темными угловатыми силуэтами деревьев просматривалось сверкающее в свете месяца серебристое пространство моря. Ракеты продолжали взлетать вверх и бледными цветами рассыпаться по небу.

– Одному Богу известно, что им еще придется праздновать в ближайшее время, – Екатерина выпрямилась. – Надо показать записку его высочеству.

– Не попросить ли сержанта Левашова собрать человек десять надежных солдат, пусть будут на всякий случай наготове.

– Кто знает, что может произойти, мадам, – предложила Казя.

– Какое счастье, что вы со мной, – проговорила Екатерина, кладя руку Казе на плечо.

Екатерина неспешным шагом направилась к своему мужу. Собравшаяся вокруг карточного стола компания молча взирала на приближающуюся к ним маленькую величественную фигуру женщины в ярком платье, царственно несущей свою гордую голову. Тишину нарушало лишь шуршание ее длинной юбки по паркетному полу. Петр, не поднимаясь со стула, с полным равнодушием взял записку из рук Екатерины. Едва он пробежал ее содержание, как лицо его покраснело, из уст вырвался взволнованный вскрик, он вскочил на ноги, победно размахивая листком бумаги. Екатерина что-то сказала ему вполголоса, но решительно, и он запихал послание в карман своего атласного камзола, не переставая приплясывать на месте, как ребенок, получивший, наконец, долгожданную игрушку. К вящему удивлению своих приятелей, он обнял жену и смачно поцеловал ее в щеку.

– В кои-то века раз моя жена принесла мне... – начал он, но сам себя оборвал и приложил палец к носу – молчок, мол! – а затем поманил всю свою братию за собой. – Пошли на свежий воздух! – орал он. – Здесь чертовски душно. А там фейерверк, праздник, повеселимся от души!

И он, шатаясь, побрел к выходу. За ним гурьбой повалили его товарищи, не скрывая удивления столь неожиданной переменой настроения Петра и шепотом строя предположения относительно причин, которые могли ее вызвать.

Екатерина возвратилась на свое место.

– Сейчас по секрету всему свету его высочество раззвонит полученную новость по дворцу. Через несколько минут ее будет знать каждый встречный, – по телу Екатерины пробежал озноб. – Будьте любезны, Казя, принесите мне накидку – ночь, видимо, будет длинной.

Время тянулось ночью томительно медленно. Екатерина, почти не меняя положения, продолжала сидеть на стуле. Иногда она издавала вздох или сжимала в кулаки руки, сложенные на коленях. Несколько раз она принималась говорить, но настолько тихим голосом, что Казе приходилось наклоняться, чтобы услышать ее.

В ночной темноте Казя различала внизу на террасах белые пятна обращенных в их сторону лиц – люди, пришедшие сюда на праздник, явно знали о болезни Елизаветы. Они собирались кучками, и ничего, естественно, не слыша. Казя хорошо себе представляла, как они шепчутся между собой, обсуждая поразительную весть. Часто люди задирали головы и смотрели на ярко освещенное окно, у которого восседала великая княгиня. Она распорядилась добавить свечей, чтобы ее было хорошо видно отовсюду.

– Пусть все видят меня, – объяснила она. – Люди должны знать, где я нахожусь.

Месяц поднялся высоко среди рваных туч и превратил море в серебряный таз с черными пятнами, а дорогу из Санкт-Петербурга, еле видную из-за деревьев, – в светлую ленту. Екатерина подолгу не спускала с нее глаз.

Но нет, курьер, мчащийся галопом из Царского Села, так и не появился.

– Нужна определенность, – пробормотала Екатерина. – Прежде всего, нужна определенность.

С лужайки, где среди теней от ровно подстриженных высоких кустов Петр с друзьями забавлялся какой-то детской игрой, доносились взрывы хохота.

«Утром, – подумала Казя, – он может стать царем».

Екатерина тяжело вздохнула.

– Вы переутомились, мадам, вам бы следовало лечь в постель, – посоветовала Казя.

– Не могу, пока не узнаю, что там происходит, – ответила Екатерина, хотя от ее усталого лица отлила вся кровь, а на лбу от напряжения блестели капельки пота.

Но вот взорвался последний фейерверк, ливень золотых капель щедро пролился на небо и погас, оставив его в безраздельное владение месяца и освещенных им туч. Большинство фонарей догорало, только один – в руках у русалки – еще продолжал светить. Петр взобрался на пьедестал статуи, вырвал из мраморных рук русалки фонарь и помчался с ним по лужайке, перепрыгивая через цветочные клумбы. «За мной!» – орал он своей команде, требуя, чтобы она беспрекословно следовала за ним. При виде этого зрелища Екатерина презрительно скривила губы.

– Народ простит своему правителю все, что угодно, кроме одного качества – отсутствия собственного достоинства, – твердо заявила она.

– Народ думает только о том, как добыть пропитание, чтобы набить желудок, и дрова, чтобы набить печи, – откликнулась Казя, вспомнив жалкие хибарки крепостных в своем родном имении, которым все же жилось лучше, чем многим другим. – Это все, о чем способен думать народ.

Генрик как-то раз сказал ей, что простой люд сам по себе не значит ничего. «Стоит уничтожить лидеров, за которыми идут мужики, и они становятся беспомощными, как обезглавленные цыплята».

– Любой правитель, который сможет улучшить их долю и заинтересовать будущим страны, войдет в историю, – заметила Казя.

Дамам показалось, что люди, разгуливавшие по террасам, собираются под их окном. Быть может, они уже сейчас хотели бы, чтобы спокойно и очень прямо сидящая женщина подсказала им, как быть.

– Они считают меня немкой, не понимая, что свое сердце я отдала России. Да, да, все свое сердце, – промолвила Екатерина и задумалась. – И тем не менее, среди них многие поговаривают шепотом о том, чтобы возвести на трон моего сына, а его высочество и меня отправить обратно в Голштинию. Что, скажите на милость, мне делать в зачуханной маленькой Голштинии? – Екатерина улыбнулась.

– Я слышала, что в России можно достигнуть чего угодно, если иметь немного денег и пару бочек водки, – нерешительно предположила Казя, но Екатерина словно бы не слышала ее слов. – Ну, и кроме того, несколько верных людей, – добавила Казя, кивнув в сторону Левашова, стоявшего в непринужденной позе на страже у дверей.

– Голова разрывается на части от тяжких раздумий, – Екатерина, не глядя на Казю, положила руку ей на локоть. – Слава Богу, что у меня есть подруга, которой я могу довериться. – И женщины улыбнулись друг другу.

На востоке занялась заря, море покрыл туман. Террасы обезлюдели, только зевающие и дрожащие от холода слуги ходили взад и вперед, убирая черные скелетообразные приспособления для запуска фейерверков и осколки разбитой посуды с цветочных клумб.

– Пойдемте спать, дорогая, – сказала Екатерина. Если великая княгиня в душе и испытывала разочарование, то на лице это никак не отразилось. Казя помогла ей подняться со стула. Последний раз Екатерина бросила из окна взгляд на тонувшую в тумане дорогу. Но ей навстречу выплыло только солнце, возвещая начало нового дня. Прорвав пелену тумана, оно погрузило утро в розовое сияние.

Едва они медленно направились к двери, как сержант встал по стойке смирно.

– Спасибо, Левашов, – только-то и сказала Екатерина. Но Казя, видевшая, с какой преданностью сержант взирает на маленькую фигурку великой княгини, поняла, что он с радостью пожертвовал бы своей жизнью ради нее. Недаром Екатерина так хорошо знала цену сходящих с ее уст «спасибо» и «пожалуйста». Они очень медленно поднимались по длинной лестнице мимо солдат дворцовой охраны с ничего не выражающими неподвижными лицами и никогда не мигающими глазами, и Казе оставалось лишь гадать, какие мысли скрываются за этими бесстрастными масками и бледным сосредоточенным лицом женщины, опирающейся на ее руку.

Вскоре пришло сообщение, заставившее замолчать радостный перезвон церковных колоколов: победители при Гросс-Егерсдорфе отступали. Испытывая недостаток продовольствия и боеприпасов, русская армия в обуви на гнилых подошвах и в изодранных мундирах была вынуждена уступить напору пруссаков.

Екатерина пришла в такое неистовство в своих покоях, так разволновалась, что Казя опасалась, как бы у нее не произошел выкидыш. Зато половину Петра оглашали громкие звуки пирушки: великий князь, не таясь, праздновал военные успехи своего кумира – прусского короля Фридриха.

А императрица Елизавета продолжала лежать на широкой постели в полубеспамятстве, и никто не знал, что ожидает ее дальше. Екатерина хотела проведать Елизавету, но дворцовый врач запретил: визит великой княгини мог слишком возбудить императрицу, вплоть до фатального исхода.

В течение трех дней после празднования победы по городу со скоростью огня распространялись слухи и домыслы, передававшиеся шепотом из уст в уста по темным коридорам присутственных мест.

Канцлер Бестужев тайно приезжал к Екатерине, но беседа происходила с глазу на глаз. Казя даже не видела, когда он уехал, уткнувшись лицом в плащ, чтобы никто не заметил написанного на нем беспокойства и отчаяния.

– На этот раз мы все в немилости, даже самые любимые из любимых, – проворковала графиня Брюс наисладчайшим голоском.

– Да, – согласилась Казя, – но как приятно проводить время не одной, а в обществе хорошей собеседницы.

Соперничество между двумя фрейлинами что ни день усиливалось, особенно ревновала графиня Брюс, вынужденная в бездействии наблюдать за тем, как эта заикающаяся высокомерная полячка постепенно протискивается на место самого доверенного лица великой княгини, которое ранее безраздельно принадлежало ей, Прасковье.

– А сейчас, простите, мне необходимо кое-что сделать для ее высочества. – И графине не осталось ничего иного, как смотреть вслед Казе, быстро скользнувшей вниз по лестнице. Прасковья немедленно отыскала княгиню Анну Гагарину и излила ей свою душу.

– А с каким важным видом она ходит! – сердито закончила она свой рассказ. – Как смотрит на всех сверху вниз! Это невыносимо, я этого, поверь, больше не могу терпеть.

– Стоит ли так беспокоиться, Прасковья? Мы хорошо знаем характер великой княгини, она ведь человек настроения. Вот увидишь, в один прекрасный день Раденская перешагнет границу дозволенного – и она, считай, уже на пути в Польшу или в степи, одним словом, туда, откуда она явилась.

– Надеюсь, ты права, Анна. Дай Бог, чтобы ты не ошиблась.

В то самое время, как в Ораниенбауме происходила эта беседа между фрейлинами великой княгини, главный конюший ее императорского высочества Павел Миронович сидел со своими дружками на обычном месте в кабаке «Красный петушок». Дела, связанные с лошадьми великого князя, привели его в Санкт-Петербург, и он решил до отъезда во дворец перекинуться словечком-другим со своими приятелями из «Красного петушка».

– Вот што я вам скажу, братцы, мы можем когда хошь явиться в Петербурх, – говорил он тихо, доверительно, как о тайне, известной ему одному, и его слушатели, боясь пропустить хоть одно слово, пригибались как можно ниже к грубому столу.

– Тебе, значит, что-то доподлинно известно, – спросил маленький капрал с лицом, изъеденным оспой.

– Известно-то оно известно, да я, вишь ты, не из болтливых, секретов ихних не выдаю, а что сказал, то, было дело, сказал, – и Павел Миронович тыльной стороной ладони обтер усы.

– Да что вы можете сказать такого, чего бы мы не знали? – спросил молодой человек по имени Юрий Беженов в старомодном кафтане, с чернильным рожком на шее. Он презрительно засмеялся, но зашелся в приступе кашля. Павел недовольно поглядел на него, чувствуя, что лавры героя ускользают от него прямо из-под толстого носа картошкой.

– Их величество императрица кончаются, – ввернул солдат с шеей в чирьях. – Это уж точно. А армия отступает, – закончил он мрачно.

– Она вот уже три года как кончается, – заметил Юрий с присущей ему снисходительной улыбкой. – А сама крепче этого стола.

– Вишь ты, как есть дочка Петра Великого, ничего не скажешь, – блеснул эрудицией солдат.

– Я своими собственными глазами видел, как она лежала на траве у Царскосельской часовни, – подал голос Юрий, – и хрипела, что твой медведь в берлоге, а...

– Молчать! – с возмущением заорал Павел. – Я не дозволю так выражаться о нашей матушке-императрице.

– ... а на ней бриллиантов – любому в Петербурге за их цену весь год питаться можно, – закончил все же молодой человек дрожащим от волнения голосом.

– Слышать таких речей не желаю! – Павел, побагровев, вскочил на ноги. – Эх, Левашова нет, ужо-тко он бы тебе показал кузькину мать.