– Мне он не нравится, – проговорила женщина с полными мясистыми плечами.

– Почему? Из-за того, что он не интересуется прекрасным полом?

– Месье д'Эон занимает какой-то пост во французском консульстве, – пояснил Орлов Казе. – Секретаря, по-моему, – я никогда не знаю, как называются все эти дипломатические должности. Он хорошо известен в петербургском обществе, а сейчас выступает секундантом Бонвиля.

– Пари! – воскликнул граф Головин. – Ставлю сто рублей на Ивана, он победит француза.

– Двести, и я согласен, – сказал Орлов.

– Двести так двести. Но деньги на бочку сейчас, дорогой Алексей. Иван, повторяю, сделает из Бонвиля котлету.

– Хватит об этом! – закричал вдруг Баратынский и захлопал в ладоши. – Послушаем лучше цыган!

Все перешли в другой конец зала и встали кругом около цыган. Заиграли скрипки. Алексей Орлов по-прежнему ни на секунду не отходил от Кази.

Она отбивала ритм ногой. Черноглазые девушки били дроби, вертелись и кружились в бешеном танце под звуки оглушительной музыки, ветер от их развевающихся юбок колебал и даже тушил пламя свечей. Скрипки всхлипывали и рыдали в немытых темнокожих руках цыган, и Казе слышались в их звуках завывания ветра в высоких султанах степной травы. Неожиданно для себя она услышала свой собственный смех, почувствовала на плече руку Алексея, подняла на него взор, и вдруг к ней пришло ощущение счастья, какого она не знала уже много лет.

А танец, между тем, достиг апогея. Князь Трубецкой вышел на середину круга, обнял за талию двух цыганок – каждую одной рукой – и отплясывал с ними, не обращая внимания на то, что его парик съехал набок. Раздались аплодисменты, смех, крики «Бис!» «Браво!» «Бис!». Танцоры с разгоряченными сияющими лицами прыгали высоко вверх, делали ножницы, зрители бросались целовать и обнимать стройных цыганок. Казей овладело чувство полной раскрепощенности, абсолютной свободы, подобное тому, что она испытала в последнюю свою ночь в Зимовецкой, когда они с Натальей пошли на луг. Взгляды всех мужчин в зале были прикованы к Казе, но приблизиться никто не решался из-за Орлова, который неотступно был при ней.

Веселье нарастало, молодые мужчины вели себя все более шумно, а женщины – все более томно. В одном углу двое очень богато одетых людей, в стельку пьяные, покатываясь со смеху, насильно впихивали в рот задыхающемуся, блюющему карлику одно пирожное за другим.

– Жри, маленький дьявол, жри, когда дают! Ну-ка, еще одно! Сергей, держи его! Скользкий, как угорь, черт, так и вырывается из рук!

Карлик умолял о пощаде.

– Больше не могу, ваши превосходительства! Отпустите! Желудок мой разрывается на части, я задыхаюсь!

Кавалер кружил юную девушку до тех пор, пока она не упала на цветы, сев, словно в венчик, в разметавшиеся по полу юбки. А он, с бессмысленным хохотом стоя над ней, лил вино на ее голые плечи. Казя с удивлением наблюдала за этими выходками – такого она в других домах не видела. В душном дымном зале среди гостей присутствовали самые именитые люди России, а вели себя все, как дети, ничуть не лучше казаков. Казаки, однако, веселились под открытым небом, где было чем дышать. Но венгерское вино заставило Казю более снисходительно смотреть на то, что происходило вокруг, она, как все, смеялась, притопывала ногами в такт музыке, и когда Алексей придвинулся к ней и положил руку на ее плечо, она не отстранилась, а подняла на него веселые глаза.

– Вы, русские... – начала было она, но он закружил ее в танце, не дав продолжить. От его улыбки по ее телу разливалось тепло. «Этот мужчина очень привлекателен, – думала она, смотря на его смеющийся профиль, когда он обращался к приятелям. – Но и опасен...» Сегодня ночью, знала она, Льва Бубина ей будет мало.

– Медведя! – раздался пьяный выкрик. – Медведя сюда!

– Он тут уже был однажды, – с укором произнес Алексей. – Дураки накачивали его вином, пока он не проломил кому-то голову лапой.

Казе казалось, что с высоты своего роста Алексей с улыбкой взирает на окружающих, как смотрел бы великан на шалости лилипутов. Он, наверное, высокомерен, знает себе цену, не забывает, что силен и красив. Но она готова была простить ему эти мелкие недостатки, видя, как красиво опускаются его длинные густые ресницы, когда он улыбается.

Кусочками мяса медведя заманили вверх по лестнице. Оглушенный шумом, ослепленный ярким светом, он разлегся посередине комнаты, мигая маленькими испуганными глазками. Его вожак, раболепный старик, непрестанно кланявшийся, уколами палки с железным наконечником заставил зверя подняться и сорвал аплодисменты.

– Пляши! – кричали зрители. – Пляши, покажи, на что ты способен!

Но медведь не двигался. Из его глаз выделялась какая-то влага, ее капли в ярком свете блестели на темной шкуре, медведь, казалось, плакал. Казю охватило чувство острой жалости к бедному животному.

– Видит Бог, я заставлю его плясать! – Лев вытащил шпагу и уколол медведя сзади в бедро. Зверь взревел от боли, с поразительной быстротой повернулся к обидчику, сверкая налившимися кровью красными глазами. Лев в испуге отскочил в сторону.

– Он в отместку снимет с тебя скальп! – раздались голоса.

– Дайте медведю тоже шпагу!

– Пусть идут драться на дуэли вместе с Апраксиным и французом.

– Я ставлю на медведя!

Пошлые шуточки были встречены громовым хохотом.

– Граф Бубин – известный храбрец, – громким голосом отчеканил Алексей, и его слова подействовали на гостей, как ушат холодной воды. Лев взглянул на Орлова поверх обнаженного клинка.

– Я готов драться с кем угодно, – заявил он, хорохорясь. – И когда угодно. – Казя видела, что он сильно пьян.

Все переглянулись, настала тишина. Ее нарушал только звон цепи медведя да потрескивание свечей в канделябрах.

– Прошу, господа, прошу! – князь Баратынский встал между Алексеем и Львом. – Достаточно неприятностей на сегодня. Может, ему понравится твоя музыка, – обратился он к одному из цыган. Тот вышел вперед и исполнил какую-то простую веселую мелодию, а вожак медведя хлопал в ладоши и дергал цепь. Медведь повернулся раз, другой, закружился быстрее и быстрее и даже один раз неуклюже подпрыгнул.

Прошла минута, но она показалась Казе вечностью. Лев отвел шпагу и вставил ее в ножны. Казн с облегчением вздохнула. Алексей добродушно пожал плечами и протянул Льву руку.

– Я просто пошутил, – безмятежно сказал он. Но Лев, словно не замечая протянутой руки, круто повернулся на каблуках и решительной походкой направился к столу, где налил себе стакан вина и нарочито громко заговорил со знакомым.

– Простите, – произнес Алексей, к удивлению Кази, покаянным тоном. – Я вовсе не собирался его обидеть. Слова сами собой сорвались с языка, прежде чем я успел подумать. Боюсь, я нажил себе врага в лице вашего друга. – Он говорил серьезно, но глаза его смеялись.

– Боюсь, что да.

Она видела на лице Льва ничем не прикрытую ревность и боялась возвращаться с ним домой.

– Я прощен?

Она кивнула головой и постаралась не думать о том, что ее ждало ночью. Это было не так уж и трудно – она стояла рядом с мужчиной, который интересовал и волновал ее. Она чувствовала, как его плоть взывает к ней, безошибочно читая этот могучий зов в его глазах.

– Пойдемте, сядем в укромный уголок, – он взял ее за локоть, – наполним стаканы, и вы расскажете мне, почему я никогда не встречал вас раньше.

Он усадил ее на маленький диванчик, скрытый высокими цветами от любопытных взоров.

– Карцель! – позвал он. – Вина нам! Карлик-поляк наполнил их стаканы и удалился.

– Маленький мерзавец вот уже три года со мной. Не знаю, что бы я без него делал. Ростом он не выше волкодава, а сердцем мало кто из людей может с ним сравниться.

– Вы носите его с собой в кармане?

В самом лучезарном расположении духа они уселись поудобнее, намереваясь поговорить по душам.

Француз де Бонвиль, сидя в санях перед Петропавловской крепостью, ожидал, когда его секунданты – князь Куракин и шевалье д'Эон – закончат приготовления к дуэли. «Скорей бы уже все осталось позади», – думал он. Страха де Бонвиль не испытывал никакого – он был абсолютно уверен в себе. И в самом деле, разве не д'Эон, лучший фехтовальщик Парижа, учил его обращению со шпагой? Мороз щипал нос, железным обручем сковывал лоб. Руки де Бонвиль старательно прятал в мех шубы. «Быстрее, быстрее, ради Бога быстрее, пока кровь не застыла в жилах и не одеревенели все члены», – стучало у него в голове.

Его противнику не сиделось – он нетерпеливо топтался по снегу, размахивая руками и изредка ругаясь. На ясном небе сверкал тоненький серпик месяца, напоминавший сколок льда. «Точь-в-точь турецкий герб», – с болью подумал де Бонвиль. Ему еще ни разу не доводилось ни с кем хладнокровно драться, но сам он хорошо запомнил на всю жизнь ощущение стали, врезающейся в свое тело.

– Поторопитесь! Мы замерзнем насмерть! – Голос Апраксина звучал так же резко, как скрип снега под его ногами.

На севере, за разрушенным молнией шпилем Петропавловского собора, во всю ширь неба разливались зеленые и золотые сполохи северного сияния, то вспыхивавшие ярким светом, то меркнувшие. Морозная ночь, придававшая всему твердость камня и хрупкость стекла, была необыкновенно красивой. В такую ночь и умереть не жалко. Француз начал дрожать от холода, зарылся головой глубже в шубу, наблюдая за тем, как его дыхание превращается на меху в иней.

Из караульного помещения вышли секунданты, за ними следовали солдаты с факелами в руках, свет которых разогнал тени от зданий и осветил пространство, где предстояло встретиться противникам.

Де Бонвиль вышел из саней и направился к секундантам. Сражаться ему не хотелось – он не испытывал особой враждебности к русскому. Просто невоспитанный грубиян, напившийся сверх всякой меры. Де Бонвиль тряхнул головой, стараясь изгнать из нее последние винные пары.

Противники, все еще в шубах, стояли друг против друга, выслушивая поспешно произносимые наставления д'Эона.

– Вам все понятно, месье?

– Да, да, – с раздражением ответил Апраксин. Француз кивнул.

– Как только прольется хоть капля крови, вы немедленно расходитесь в разные стороны и инцидент считается закрытым.

Солдаты стали кругом, подняв факелы высоко над головой, а оказавшиеся внутри его дуэлянты скинули шубы, разоблачились до камзолов и вытащили шпаги из ножен; последними полетели наземь толстые перчатки.

Чтобы разогреться, француз махнул шпагой, как если бы это была сабля, она со свистом кнута рассекла воздух, он сделал выпад вперед, затем назад, и секунданты поспешили покинуть круг.

– Начали!

Клинки скрестились и в тот же миг разнялись.

Морозная тишина ночи придавала каждому звуку необычайную остроту. Слышался стук шпаг и звон стали, шум от топтания ног по замерзшему снегу, короткие тяжелые вздохи, немедленно превращавшиеся на холоде в белые султаны пара.

Зрители очень быстро уловили особенности дуэлянтов: быстроте реакции и ловкости француза противостояла непомерная сила и длинный удар русского.

Апраксин вел себя очень агрессивно, Бонвилю пришлось отступить под его натиском и даже припасть спиной к возвышающейся над ним крепостной стене, и лишь его необычайное мастерство помогло ему уклониться от удара вражеской шпаги. Глаза Апраксина горели торжествующим блеском. Иногда, делая особенно удачный выпад, он на выдохе вскрикивал «ха!».

Отбрасываемые дуэлянтами тени танцевали между ними, и в зловещем свете северного сияния клинки шпаг сверкали, словно красные жала змей.

Казя и Алексей сидели рядом на кушетке, но он ее не касался.

Каждый из них остро ощущал физическое присутствие другого, но этим далеко не исчерпывалось все, что они чувствовали. Помимо вожделения, от обоих исходил ток доброжелательности. Алексей произвел на Казю впечатление человека откровенного, чуткого и на удивление мягкого. Он находил ее проницательной, интересной и необычайно привлекательной женщиной. Они беседовали, не замолкая ни на минуту и не замечая времени. Несмотря на шум, царивший в комнате, им казалось, что они тут одни.

Ни с кем, кроме Генрика, у Кази не возникало подобной близости. Она с радостью наблюдала за сменой выражения на его лице во время разговора и за движениями выразительных рук.

– У вас красивые волосы, – обронил он.

На протяжении всего вечера он веселым легким тоном отпускал ей подобные комплименты. Интересно, сколько женщин слышали их от, него? Но это не имеет значения. «И вообще, ничто не имеет никакого значения», – думала Казя. Мягкое, легко пьющееся вино навевало прекрасные мечты, и Казя чувствовала себя совершенно непринужденно, как если бы они были знакомы давным-давно.

После самых первых минут Казя даже почти перестала заикаться. Он, не отрывая глаз от ее лица, внимательно слушал ее рассказ о злоключениях последних семи лет, в конце концов закончившихся в Санкт-Петербурге. Иногда он разрешал себе прервать повествование вопросом, но в основном слушал, наслаждаясь звуком Казиного голоса, мимикой, оживлявшей черты ее лица, Никогда прежде он не встречал женщину, которая бы с первых же минут знакомства произвела на него столь сильное впечатление. К тому же Казя рассказывала историю своей жизни так, что он становился ее соучастником. Он видел мысленным взором дом в Волочиске, слышал тявканье собачонок тети Дарьи, вместе с Казей томился от тоски в Керченском серале и прислушивался к завыванию метелей над степями. А между тем, она излагала лишь ход событий, не вдаваясь в подробности.

Неожиданно для себя Казя поведала ему многое из того, что с того злополучного дня в Волочиске хранилось где-то глубоко на дне ее души и оказало ужасное влияние на всю ее жизнь. Некоторые воспоминания вырвались сейчас из своей темницы наружу и благодаря этому представлялись менее ужасными.

Но о Генрике она не могла произнести ни слова.

– ...Поэтому мне порой не верится, что это я, разряженная, сижу в этом роскошном зале. И тогда мне начинает казаться, что вот сейчас я проснусь и окажусь снова на прежнем месте. – Она замолчала, заметив, что его глаза неотрывно следят за движениями ее груди вверх и вниз, в такт дыханию, и покраснела.

– Благодарю вас, – горячо сказала она. – Благодарю за то, что у вас достало терпения выслушать меня. Все эти мрачные события я держала в себе, никому ничего не рассказывала. – И ей стало легко на сердце, оно как будто запело.

Он молча взглянул на нее. «Только глаза, – подумал он, – только глаза выдают иногда страдания, которые причинила ей жизнь».

– Я даже, можно сказать, перестала заикаться, – с радостным удивлением заметила Казя. Речь изменила ей лишь в тот момент, когда она говорила о нападении турок на Волочиск.

– Вас огорчает ваше заикание?

– Иногда да.

– А мне оно нравится, – искренне сказал он.

– Тогда возьмите его себе, с моего благословения, разумеется. – Оба рассмеялись.

– У нас в полку служил парень, который слова не мог вымолвить, а солдат был лихой. Может, это послужит вам утешением. Впрочем, видит Бог, вы в утешениях не нуждаетесь, – поспешил добавить он.

– Спасибо, – просто, без жеманства сказала она.

Карцель принес жаркое из цесарки и блюдо маленьких пряных печений, быстро и ловко расставил угощение на маленьком столике, затем отошел на несколько шагов, осмотрел творение своих рук, склонив голову набок, и удовлетворенно кивнул. Он был одет в миниатюрный кафтан, повторявший фасон и расцветку костюма его господина, густые каштановые волосы не были напудрены. Темные, почти черные глаза лукаво взирали на Казю с желтоватого лица человека, умудренного жизненным опытом, которое по иронии судьбы было приставлено к туловищу семилетнего ребенка.

Карцель, это графиня Раденская, твоя соотечественница, – карлик расцвел и поклонился до земли. Мы уже встречались, – тепло улыбнулась Казя. Алексей расхохотался.

– Ну, он своего не упустит, маленький дьявол. Непременно познакомится с самой красивой женщиной в зале. Что, правду я говорю?

– Как будет угодно вашему превосходительству, – смиренно пробормотал карлик, но Казя заметила, что углы его рта, полного и довольно женственного, слегка дрогнули.

– Как будет угодно вашему превосходительству! – пропищал Алексей, передразнивая карлика. – Прочь с моих глаз, пока я не снял твою голову с плеч, – добродушно добавил он.

– Осмелюсь сказать, пани, что для меня было бы величайшим удовольствием иметь возможность снова поговорить на родном языке, – сказал Карцель по-польски, опять отвесил земной поклон, быстро повернулся и исчез за цветами.

– Я выиграл его в карты, – объяснил Алексей, – у самого богатого человека России, у «бабуина» Строганова. Мне повезло, ведь карлики сейчас в цене. Федор сам заплатил за некоторых невероятную цену – около семисот рублей за голову.

Но Казя не слушала Алексея. Карлик говорил так, словно был уверен, что будет часто ее видеть. Интересно, случалось ли ему уже в подобных ситуациях накрывать маленький столик? А если случалось, то сколько раз? И какие женщины сидели тогда рядом с Алексеем Орловым? «Он походит на молодого Бога, – подумала Казя, улыбаясь про себя своей дерзкой мысли. – Но ведь его и впрямь больше ни с кем не сравнить. Он двигается и разговаривает с непринужденной уверенностью человека в полном расцвете сил, красоты и здоровья».

– Расскажите мне немного о себе, – попросила она.

– Вам это действительно интересно знать?

– Не было бы и-и-интересно, не стала бы просить.

– Ну хорошо. Нас в семье пятеро братьев, все солдаты. Богатств нам родители не оставили, знатностью рода тоже не можем похвастать. Тем не менее, мы известны от Киева до Казани большой силой, хорошей внешностью и необычайной храбростью.

– И больше ничем?

– О да, чуть не забыл – почти безграничной мужской силой. – И он так взглянул на Казю, что она поспешно опустила глаза.

– Они все такие же высокие, как вы? – спросила она после короткой паузы.

– Примерно. Григорий почти одного роста со мной. Он вам понравился бы, но будем надеяться, что ваши пути никогда не пересекутся.

Алексей набил рот едой и медленно пережевывал ее, наблюдая за шумными забавами молодежной компании, которая принуждала юных цыганок играть с ними в непристойную разновидность чехарды. В поле его зрения попал Лев – он стоял, покачиваясь, на столе и старался удержать на поднятом вверх подбородке стакан. Когда стакан упал и с громким звоном разбился, Алексей снова заговорил.

– Вы в него влюблены? – он ткнул в сторону Льва косточкой от крылышка цесарки.

–Нет!

– Так почему же вы остаетесь с ним?

– А куда мне деться?

– Нужно ли об этом спрашивать?

Их глаза встретились. Он наклонился и взял ее руку в свою. Казя не двигалась, но чувствовала, с какой силой бьется ее сердце.

Медленно, очень медленно, она отняла руку и протянула было ее за стаканом с вином, но поняла, что из-за дрожи в руках прольет его, и вместо этого начала энергично обмахиваться веером.

– Мне всегда казалось, что в казацких избах душно, но здесь... – она пыталась говорить легко, спокойно.

– Вы не ответили на мой вопрос, – настойчиво сказал Алексей. Казя взглянула на него поверх веера.

– Я пока не могу. Дайте мне в-в-время, я должна подумать. – До Казн долетел прорвавшийся сквозь звуки скрипок неприятный смех Льва. Алексей, затаив дыхание, не отрывал от нее напряженных немигающих глаз. Он наклонился и зашептал ей на ухо.

– Сколько времени вы будете думать? Ради Бога, скажите, сколько?

– Не знаю, – Пальцы Кази судорожно сжали веер. – Пожалуйста, Алексей, не давите на меня, не торопите. – Ее слабая плоть желала иного, но Казя продолжала упорно качать головой. На ее глаза навернулись слезы, она и сама не могла бы сказать почему.

– Ну что ж, – Алексей вернулся к прежнему легкому беззаботному тону, – Мы, Орловы, помимо перечисленных достоинств обладаем еще одним бесценным качеством – безграничным терпением.

Дуэль в тени разрушенного собора еще не закончилась. Апраксин был вне себя от ярости. Как он ни старался, ему не удавалось обмануть бдительность противника. Все его искусные маневры и длинные выпады неизменно пресекались сверкающим клинком де Бонвиля. А он чувствовал, что силы его на исходе. Сделав в очередной раз отчаянный рывок, он заставил француза отступить перед ним.

Вытоптанный их ногами снег превратился к этому времени в каток. Поскользнувшись, де Бонвиль упал чуть ли не на колени, но все же успел выпрямиться до того, как кончик шпаги Апраксина коснулся его тела.

– Пора кончать! – закричал князь Куракин. – Они уже не держатся на ногах! Месье д'Эон, прошу вас! – И он с поднятой рукой шагнул вперед.

В этот момент Апраксин сделал необычайно глубокий даже для него выпад, всем телом подавшись вперед, француз взмахнул своей шпагой вверх, желая отразить удар, но Апраксин поскользнулся, потерял равновесие, сделал несколько судорожных телодвижений в тщетной попытке удержаться на ногах и с размаху накололся на острие шпаги француза, которое вошло в его тело около подмышки, скребнуло по кости и пронзило его насквозь.

Какую-то долю секунды Апраксин стоял совершенно неподвижно, затем его тело стало оседать, вырвав эфес шпаги из рук де Бонвиля, достигнув земли, какое-то время раскачивалось взад и вперед в сидячем положении, словно он был лишь ранен, но затем глаза его закатились, изо рта вместе с уходящей жизнью изверглась розовая жидкость, и он медленно завалился на спину. Одну-две секунды ноги его сильно бились о снег, спина выгнулась дугой, по телу прошла последняя судорога, и он скончался.

Князь Куракин и д'Эон опустились на колени около содрогающегося тела. Солдаты с факелами подошли ближе, пяля глаза на труп, распростертый на земле, и медленно растекающуюся по снегу кровь, почти сразу же замерзающую. Одна нога Апраксина еще слабо подрагивала.

Д'Эон поднялся на ноги, бледный как полотно, но голос его был совершенно спокоен, когда он произнес:

– Он мертв.

– О Боже, Боже мой! – Куракин с большим трудом вытащил шпагу из тела Апраксина и отшвырнул в сторону.

Де Бонвиль тупо смотрел перед собой, не понимая, как это все произошло.

– Я не хотел его убивать, – дважды повторил он сквозь стучащие зубы. Выступивший на его лице пот превратился в ледяную маску.

– Оденьтесь! – тоном, не терпящим возражений, приказал д'Эон. – Или вы желаете, чтобы у нас стало одним трупом больше? Что сделано, то сделано, назад не воротишь.

Он помог Бонвилю влезть в кафтан и шубу и повернулся к Куракину.

– Велите солдатам принести одеяло и накрыть труп. А мы пойдем в караулку и решим, что делать в этой кошмарной ситуации, – Д'Эон говорил резко и жестко. «Можно подумать, что этот странный маленький француз с женственной внешностью ничуть не расстроен, – подумал Куракин. – Но, Бог мой, что будет, когда фельдмаршал узнает о смерти сына».

Все вошли в дом. Свободные от службы солдаты, лежавшие на соломе, заменявшей матрацы, во все глаза уставились на знатных господ. Дежурный сержант поднялся из-за стола, заставленного грязными кружками и тарелками. Пока французы грелись у гудящей печки, князь Куракин отвел сержанта в сторону.

– Произошел несчастный случай, – тихо сказал он. – Убили человека. По причинам, не имеющим к вам касательства, это не должно всплыть наружу раньше чем через два дня. – За это время князь успеет покинуть Петербург и скрыться в уединении своих имений до тех пор, пока дело забудется. Он полез в карман шубы, и глаза сержанта жадно сверкнули при виде золотых монет.

– Я уверен, ты позаботишься о том, чтобы твои люди хранили молчание.

– Конечно, ваша милость. Они меня слушаются.

– А это, – золотые еще раз перешли из рук в руки, – за дальнейшие услуги.

– Под лед, ваша милость?

Вельможи не впервые сводили счеты под стенами Петропавловки, а полынья на льду залива принимала в свои объятия господ с таким же успехом, что и крепостных.

– Я надеюсь на твою скромность, сержант.

– К утру он будет за много миль отсюда. – Сержант с довольной улыбкой засунул деньги в карман.

– Станут спрашивать – скажешь, что приходили двое, дрались на дуэли, один получил легкое ранение. Уехали в разных санях. Больше ничего не знаю.

– Да, – эхом откликнулся сержант. – Больше ничего не знаю.

Он отвел Куракина и французов в маленькую комнату типа тюремной камеры с крошечным зарешеченным оконцем, посреди которой стоял простой стол с двумя шаткими стульями.

– Здесь вам никто не помешает. Может, вашей милости будет угодно пожелать супа либо водки для обогрева. Оно, конечно, еда самая простая, солдатская, но все же, – князь Куракин вытолкал сержанта за дверь и передал французам содержание их разговора.

– Вам, французам, не так это и страшно, – сказал он в заключение. – Вы пользуетесь дипломатической неприкосновенностью. Разве что императрица прикажет выдворить вас из России. Это худшее из того, что вам угрожает. А я совсем другое дело. Мне светит Сибирь, а то и что-нибудь похуже.

Раздался стук в дверь, и вошел сержант с тремя дымящимися тарелками щей и глиняным кувшином водки.

Суп, страшно жирный, был зато горячий, и хотя Бонвиль едва не задохнулся, хлебнув водки, после еды он почувствовал себя значительно бодрее. Потрясение от того, что он убил человека, стало проходить.

– Я бы отдал все на свете, лишь бы этого не случилось, – искренне сказал он.

– Это был несчастный случай, месье. Мы все это понимаем. Вы ни в чем не виноваты, – с глубоким сочувствием откликнулся Куракин.

– Вы очень добры. Он был вашим другом, и я боюсь, что поставил вас обоих в крайне неприятное положение, чем я могу быть вам полезен?

– Отец Ивана – могущественный человек. В настоящий момент он пользуется расположением императрицы. Этим, мне кажется, все сказано. Нет, месье, вам остается одно – отправиться вместе с месье д'Эоном во французское консульство и отсиживаться там, пока не станет ясно, откуда ветер дует, – Князь Куракин снова наполнил свою кружку. – Чтобы облегчить вашу душу, признаюсь, что Иван не принадлежал к числу моих закадычных друзей. А теперь довольно разговоров! – Он опрокинул содержимое кружки себе в рот и натянул перчатки.

– Мне необходимо срочно уладить кое-какие дела, месье. Вам, я полагаю, тоже не стоит здесь засиживаться, уезжайте немедленно. – Уже положив руку на дверную ручку, он обернулся к ним: – Вряд ли наши пути сойдутся в ближайшее время, поэтому разрешите пожелать вам всего самого лучшего. Надеюсь, мы когда-нибудь встретимся при более счастливых обстоятельствах.

С этими словами князь Куракин поклонился и вышел.

Наступила тишина. В маленькой камере было холодно и сыро, покрашенные в темно-зеленый цвет стены навевали тоску. Д'Эон вскочил со стула и стал мерить комнату шагами. При среднем росте, он даже в тяжелой зимней одежде в очередной раз поразил своего соотечественника необычайной стройностью телосложения. Лицо его под меховой шапкой с успехом можно было принять за женское, глаза остротой взгляда и яркостью напоминали птичьи. В глубоком раздумье он поднес изящную руку к резко очерченному маленькому подбородку и нахмурился.

– Вам следует уехать из России, – сказал он твердо.

– Но...

– И не теряя времени. В течение нескольких часов. Прежде чем начнет рассветать. Сейчас мы отправимся в консульство, вы запакуете самые необходимые вещи, а я позабочусь о санях и смене лошадей до границы. Оттуда уже будете добираться собственными силами. И денег дам – Слова так и сыпались из него, но тон был очень авторитетным.

– Но я же для них француз. Так чего мне опасаться?

– Не валяйте дурака, Генри. Если вас арестуют и начнут пытать, они очень быстро дознаются, кто вы на самом деле. Говорю вам, немедленно вон отсюда.

– Будь по-вашему. Но Бог мой, какое невезение! Три дня в Петербурге – и вот, извольте радоваться! Интересно, как отнесется к этому Конти?

– Месье принц де Конти вряд ли придет в восторг от того, что все его планы порушены.

– Мой дорогой Чарльз, вы как никто умеете смягчать выражения.

– Ждите здесь. Пойду побеседую с этим доблестным сержантом. – Д'Эон вышел, а Бонвиль остался сидеть за столом, погруженный в свои думы. Конти, сидя в Темпле, словно паук ткет сложную паутину секретной службы короля, эту сеть тайной дипломатии и шпионажа, охватывающую самые отдаленные уголки Европы... Хитрые проницательные глаза, голос сухой, как пергамент... «В Санкт-Петербурге ваша задача чрезвычайно проста: действовать в интересах Франции против влияния Англии и канцлера Бестужева... Мой выбор остановился именно на вас, ибо, как мне представляется, вы сможете найти общий язык с ее величеством великой княгиней Екатериной... Из того, что я о ней слышал, у меня сложилось впечатление, что вы ей должны понравиться... И своей родной стране вы, может, также сумеете помочь, – В устах де Конти эти речи звучали так естественно! – Шевалье д'Эон представит вас ее высочеству. После этого, месье, все в ваших руках... Излишне подчеркивать важность доверенной вам задачи... Франция, смею вас заверить, в долгу перед вами не останется».

И вот после трех дней пребывания в России такой казус! Бонвиль в расстройстве обхватил голову руками, но тут с порога раздался голос входящего д'Эона:

– Не отчаивайтесь, мой друг! Уже то хорошо, что не ваш труп валяется на снегу и вот-вот будет спущен в полынью.

Под легким снегопадом они уселись в сани и спустились на лед Невы. Тьма стояла кромешная – тучи закрыли месяц, а северное сияние потухло.

На пути им попалась прошедшая совсем рядом с ними группа темных фигур, с берега доносились визг санных полозьев по снегу и глухой звук удара солдатских пик об землю по команде «На плечо! Вольно!» и снова «На плечо! Вольно!». Де Бонвиля била дрожь, как он ни старался поплотнее закутаться в шубу.

Он почувствовал на своем плече участливую руку д'Эона.

– Не оплакивайте его, Бонвиль. Повторяю, вашей вины нет никакой. Да и вообще, при таком невоздержанном языке он был обречен на это.