- Вон школа,- говорит дядя Егор.
      Улица упирается в высокий холм, а на самой его верхушке, обнесенные низкой оградой, блестят в свете разгорающейся зари три новых дома из свежеобструганных бревен.
      - Слезайте, девушки,- говорит дядя Егор,- лошади не потянут.
      Таня с радостью выскакивает в траву у обочины дороги. От холодной росы у нее сразу промокают ноги, и дрожь бежит по спине.
      Лошади трогают.
      Вот уже дядя Егор распахивает ворота, вводит лошадей под уздцы на школьный двор и, снимая шапку, говорит:
      - Ну, добро пожаловать! - И, помолчав, добавляет: - Пичужки вы малые!
      Власьевна
      Домик был прехорошенький. Тремя чисто вымытыми окнами он смотрел вниз на деревню, а два окна повернул в сторону леса.
      Завалинка поросла какой-то веселой вьющейся травкой; возле крылечка важно вытянулись четыре подсолнечника, качая под утренним ветерком тяжелыми золотыми головами. Ступеньки крыльца сбегали на зеленую траву. Возле ограды, отделяющей домик от огорода, протянулись длинные плети тыкв с ярко-желтыми цветами; над ними вились хлопотливые пчелы-разведчицы.
      - Здесь и жить будете. Сейчас я Власьевну разбужу.
      И дядя Егор постучал кнутовищем в окно. Таня услыхала, как стукнула дверь в сенях, потом кто-то загремел крюком, и дверь на крыльцо распахнулась. На пороге стояла высокая пожилая женщина в длинной, до полу, домотканой рубахе и накинутом на плечи ватнике. Толстая седая коса спускалась до колен.
      Дядя Егор снял шапку:
      - Здорова будь, Власьевна! Принимай гостей. Вот учительницу привез!
      - Заходите,- коротко кинула Власьевна и пошла в дом.
      Таня и Лена двинулись за ней. Дядя Егор подхватил чемоданы и внес их в сени.
      Мокрые ноги Тани оставляли на вымытом полу большие темные следы.
      В кухоньке было очень чисто. Русская печка сияла белизной. Полка для посуды была украшена кружевом из газет.
      - Вот тут для вас все приготовлено,- сказала Власьевна и распахнула маленькую дверь.
      Комната была небольшая, но веселая. Два окна выходили на восток, и в них вливалась розовая чистая заря. Две кровати, стол, две небольшие лавки. На окнах беленькие занавески старинного северного мастерства.
      Леночка с удовольствием осматривала комнату, а Тане было не до того: ноги у нее дрожали мелкой дрожью,- занемели на телеге, и она бессильно села на лавку. И тут ей строго сказала Власьевна:
      - Наследили! Мокрую обутку надо в сенях оставлять! Не намоешься так, не наскребешься! Чужой труд понимать надо!
      Так ворча, Власьевна вдруг быстро опустилась на колени перед Таней, ловко стянула с нее сандалии и чулки, крепко вытерла ноги чистой тряпкой и натянула откуда-то взявшиеся большие теплые шерстяные носки. Не успела Таня раскрыть рот, как Власьевна заполоскала ее чулки под рукомойником и развесила их у печки.
      Все так же ворча что-то про себя, она сунула в руки Лены огромные валенки.
      - Погрей ноги пока. Глупство в такой обутке к нам приезжать! Вот теперь сразу осипнешь, и какая из вас учительница будет?
      Огромная, но статная, она легко несла свое большое тело, сновала по крохотной кухоньке, и половицы под ней не скрипели, а посуда на полках не дребезжала.
      Она внесла большую охапку дров и целые плахи бросала в печь, легко поднимая их одной рукой.
      Дядя Егор остановился у порога и сказал примирительно:
      - Ты потише бы, Власьевна, напугаешь пичужек!
      - Ничего,- говорит Власьевна,- это я только-только разошлась, ты меня еще горячей не видел.
      И, грохоча трубой, она уже раздувает самовар, хлопает его по медному боку и говорит сердито:
      - Кипи, тебе говорят, кипи, озорник! Замерзли ведь совсем девушки.
      И вдруг стихает, садится на лавку, складывает руки на груди и внимательно смотрит на приезжих.
      Таня перепугана; она сидит на лавке, выставив вперед ноги в огромных толстых носках, и боится шевельнуться.
      А Леночка спокойно улыбается и говорит:
      - Ишь, какая вы грозная, Афанасия Власьевна! Чижика моего совсем напугали.
      И вдруг Власьевна улыбается, да так хорошо, молодой веселой улыбкой:
      - Чижик! И впрямь чижик! Ну, не бойся, пташечка, все хорошо будет! Я, как мой самовар,- закиплю и враз остыну. Идите устраивайтесь пока, а тут и картошка сварится. А если что нужно,- кликните.
      Леночка сразу берется за дело, и Таня помогает ей изо всех сил, хотя движется осторожно, с недоверием поглядывая на свои длинные-длинные ступни.
      И вот уже постланы постели, накинуты покрывала на подушки; аккуратной стопочкой легли на полку книги, повешен портрет мамы в простенке, карточка папы над Лениной кроватью; поставлен чернильный прибор на стол,- вот и обжита комната. Хорошие или дурные дни придется в ней прожить?
      Власьевна останавливается на пороге; в руках у нее пестрый половичок.
      - На которой кровати эта синичка-то будет спать?
      Таня смеется:
      - Я? На этой... Только я - Чижик...
      Таня уже совсем не боится Власьевны.
      - Ну, все равно. Вот пол у нас по утрам холодный. Босыми ногами на пол ни-ни, а то, знаешь, со мной шутки плохи!
      И Власьевна расстилает половичок у Таниной кровати.
      - А это кто у вас? Еще сестра, что ли?
      - Мама... только давно снято, девять лет тому назад.
      Леночка смотрит в сторону, Власьевна понимает и не спрашивает больше о маме.
      - А отец где?
      - На фронте.
      - Вот, вот, и у меня там двое.
      Власьевна уходит и снова возвращается. В руках у нее два горшка огненных пышных гераней. Она ставит их на подоконники, и в комнате сразу делается нарядно.
      Солнце уже встало из-за леса, острыми лучами бьет в окна, и цветы прозрачно пылают в лучах, как два небольших костра.
      Но Тане не до красоты. Ей так хочется спать, что она то и дело таращит глаза и трет их кулаками. Леночка видит это, но, как всегда, неумолима.
      - Сначала надо вымыться, переодеть белье, поесть, потом можешь спать.
      И Тане приходится вымыться до пояса под смешным рукомойничком, переодеть белье, накинуть халатик.
      - Пожалуйте кушать, чай готов,- зовет Власьевна.
      В кухоньке тепло и уютно. Гудит печка. Шумит и свистит огромный самовар. Над чугуном с картошкой поднимается вкусный седой пар.
      Таня ест рассыпчатую картошку, круто посоленную крупной солью, пьет горячий морковный чай, а в ушах у нее все время звучит: "пять, пять, спать, спать"; и домик начинает покачиваться, как телега на проселочной дороге. И она уже смутно слышит, как кто-то поднимает ее сильными руками, несет, укладывает на кровать и укрывает чем-то меховым и тяжелым.:
      И Таня крепко засыпает на новом месте.
      На горе
      Таня просыпается. Солнце уже не заглядывает в комнату; оно ушло куда-то. Окна открыты, под легким ветром колышутся белые занавески. На тонком полотне вышита свадьба: кони с крутыми шеями и с хвостами, похожими на штопор; невеста с тоненькой-тоненькой талией, как песочные часы, и цветы в самых неожиданных местах: в зубах у коней, под ногами невесты и в облачном небе.
      Лена спит, свернувшись комочком, на второй кровати.
      В домике тишина.
      А в окна вливаются всякие звуки: где-то истошным голосом кричит петух, сзывая кур. Издалека доносится песня, бухает и ухает молот в кузнице, мычат коровы. На подоконник сел воробушек, попрыгал, повертел головой направо-налево, клюнул что-то в горшке с цветком, недовольно чирикнул и улетел.
      Власьевна входит в комнату.
      - Вставать пора, засони! Ночь спать не будете. Уже солнышко долу клонится. Пойдем-ка, я вам школу покажу.
      Школьная усадьба большущая, глазом не окинешь, стоит на холме, опоясалась низкой оградой. Под холмом - деревня. За ней огороды, поля, поля, а там дальше - луга; и льется по ним речушка, петляя, возвращаясь назад, и пропадает где-то в болотце.
      А по другую сторону - все леса, леса, поднимаются на холмы и убегают вдаль.
      - Ну, пойдем заглянем в классы,- говорит Власьевна и распахивает дверь школы.
      - Не стыдно бы такую школу и в город!
      И правда, широкий-широкий коридор весь залит светом. Четыре больших окна распахнуты настежь. Четыре двери ведут в классы. В классах тоже светло и воздуха много. Окна выходят в молодой садик. В школе образцовый порядок, чистота. Пахнет вянущими еловыми ветками, положенными у порога, да свежевымытым полом. Тишина. Пустота. Каникулы.
      Власьевне приятно восхищение Лены и Тани. Она с гордостью хозяйки водит их повсюду, отпирая двери ключами из бряцающей связки.
      - Вот здесь у нас учительская. А тут вот учительница живет, Галина Владимировна. А здесь - кипятильник. Как же, надо ребятам зимой погреться, да и сырой воды в школе не полагается. Дома - это как хотят, а в школе должно быть все по правилам. Нравится школа?
      - Очень! - Лена хвалит искренне, и Власьевна с еще большей охотой рассказывает:
      - Школу прежний заведующий строил, Иван Павлович. Сам за рабочими смотрел. Сельсовет все материалы выдал. А в районе заведующему сказали: "Стройте, Иван Павлович, получше". Он и старался.
      - А где он теперь?
      - На фронте, милая, на фронте. В один день с моими ушел. А мы вот нового заведующего ждем. Приедет со дня на день. Говорят, серьезная женщина.
      - А еще кто учительницы?
      - В первом классе Галина Владимировна,- Власьевна улыбается и машет рукой.- Веселая, все песни поет. С Украины к нам попала. Во втором самостоятельная женщина - Марья Петровна, в летах: уже десятый год здесь учительствует. Она здешняя, живет под горой в деревне. Семья у нее большая, хозяйство,- корова, а она одна... Мужа на фронте убили.
      Власьевна запирает двери школы висячим замком.
      - Колхоз-то у нас и был небольшой, всего тридцать пять дворов, но исправный. А теперь какие остались работники? Бабы да ребята. Стариков человек десять, им теперь и цены нет. Работают все с темна до темна, а все рук не хватает. Тут тебе сенокос, тут тебе и жать надо, тут и полоть, а там и картошка подоспеет! Трудновато!
      - А школа чем помогает колхозу?
      - Школьное дело - учиться,- сурово говорит Власьевна.- Вот тут у нас конюшня, лошади сейчас нет - колхозу отдали, а была. Тут сараюшки, амбарушки, вот огород.
      Власьевна распахивает калиточку в ограде. Таня замирает от восторга. Она никогда в жизни не видела такого огорода и таких овощей. Когда-то на даче у нее была своя грядка с луком, два шага в длину, а один в ширину. Да и лук был какой-то хиленький, редкий. А тут грядки длинные-длинные, конца не видно. И чего только на них нет! И лук, и морковка, и брюква! И какие овощи! Ботва у картошки стелется по земле, у капусты листья как слоновые уши. Свекольник точно шелковый, блестит на солнце, переливается зеленым и красным, а на горохе цветы - словно белые мотыльки присели отдохнуть.
      - А это что? - спрашивает Таня.
      - Это помидоры.
      Таня теряется: как помидоры?! Помидоры круглые и красные, а тут зеленый куст в желтых цветочках, кое-где висят зеленые бомбочки.
      - А это вот бобы, а тут, видишь, огурцы.
      И бобы на себя не похожи, и огурцов Таня не видит; такие какие-то шершавые листья.
      - А вон за огородом,- говорит Власьевна,- это школьное поле - ячмень.
      - Большое у вас хозяйство,- говорит Леночка.
      - Конечно, без этого нельзя!
      И Власьевна, довольная, встряхивает тяжелой связкой ключей.
      - Теперь вам, Елена Павловна, надо к Марии Петровне сходить. Она сейчас заведующую заменяет. Там обо всем договоритесь. Тоже насчет пайка и карточек - в сельсовет. Таня дома побудет.
      Тане очень хочется пойти с Леной, но она боится ослушаться Власьевны, И Лена, видимо, считает, что Власьевна права.
      - Как мне пройти к Марье Петровне?
      - Вот так, вниз с горы, по главной улице, по правому порядку, шестая изба.
      - Ну, я пойду.
      Леночка виновато взглядывает на Таню и идет к калитке. Таня надувает губы.
      * * *
      Вот уже вечер плывет над землей. Солнце опустилось за лес, растеклось вечерней зарей по небу да так и осталось. Ласточки суетливо летают по воздуху, будто играют в догонялки. Подсолнухи повернулись лицом к западу. Над полями, над холмами плывет легкий запах ночных цветов.
      Таня стоит на крыльце, прислушивается и жадно вглядывается вдаль. Вон по дороге с поля тянутся возы за возами, мальчик провел под уздцы лошадь.
      По дороге из лесу показалось стадо. Впереди, дробно топоча ногами, шли козлята. Они вдруг подпрыгивали, нацеливались друг на друга крохотными рогами, перепрыгивали через канавы и все разом начинали блеять. За ними густой грязно-серой волной покатились овцы, а потом зашагали коровы. Они самостоятельно расходились по улицам и переулочкам, останавливались у ворот, вытягивали шеи и ревели такими страшными голосами, что Таню мороз пробирал по коже.
      - Санька! - зазвенело в вечернем воздухе,- выйдешь в лапту играть?
      - Не выйду! Буду с мамкой дрова пилить!
      Таня села на перила крыльца и жадно вслушивалась в доносившиеся из деревни звуки разнообразной, многотрудной, еще не знакомой ей жизни.
      Сторожа у дверей
      - Чижик, хочешь пойти со мной?
      - Куда?
      - Сначала к Марье Петровне, возьмем у нее список учеников моего класса, а потом пойдем знакомиться с ребятами.
      - Конечно, хочу.
      Таня так и катится вниз с горы. Лене приходится все время ее окликать.
      - Да подожди ты меня, ты ведь не знаешь, куда идти!
      На улице ни души: весь народ на работе в полях, в лугах, на огородах. Белые куры роются в пыли, да изредка забрешет собака, просунув клеенчатый нос в подворотню. Из высокого дома доносятся смех, тоненький плач, звяканье погремушек: там, видно, ясли. В кузнице бухает и бухает молот. В правлении колхоза кто-то настойчиво кричит: "Усть-Рама! Усть-Рама!" - хотят связаться с районом по телефону. Разноголосо визжат поросята на свиноферме.
      От сельпо Таня и Лена завернули в какой-то переулок и остановились у ворот. Таня взялась за кольцо, отворила калитку и шарахнулась в сторону. Прямо против нее оказалась голова черной коровы, грозя острыми рогами. Таня быстро захлопнула калитку и навалилась на нее. Леночка рассмеялась.
      - То-то! Я вчера тоже так испугалась! Сюда без стука не войдешь. Эта корова Бурка во двор не пустит, она чужих не любит!
      Леночка постучала в окно. Кто-то выглянул из него. Потом калитка открылась.
      Марья Петровна - пожилая, худощавая, но широкоплечая женщина - встала на пороге. Она была в мужских сапогах, в широкой юбке, повязана платком. Усталые глаза ее пристально посмотрели на Таню.
      - Проходите,- сказала она, встав впереди коровы,- не бойтесь. Иди прочь, Бурка, это свои.
      Бурка шумно вздыхала и косила на Таню гневный лиловый глаз. Таня, почему-то, на цыпочках, быстро вбежала на крыльцо, юркнула в сени. Леночка прошла спокойно, а Марья Петровна продолжала стыдить корову:
      - Горюшко ты мое, что ты хороших людей пугаешь!
      Но, видимо, Бурка была упряма, потому что, когда Марья Петровна захлопнула дверь, Таня услышала, как корова ударила по доскам рогами. В сенях было темно, и Таня сразу повалила какое-то ведро, наткнулась на кадушку и зашибла левую ногу. Она смутилась и замерла на месте.
      - Ничего, ничего, девочка, проходи! - сказала Марья Петровна и распахнула дверь.
      В комнате было тихо, но за ситцевой занавеской, закрывающей дверь в соседнюю комнату, слышался какой-то шорох. Таня покосилась и увидела два внимательных глаза, которые уставились на нее в щелку. Она приняла независимый вид и чинно села на стул. Из щелки показался веснушчатый нос. Таня быстро взглянула - нос спрятался, а глаза прикрылись ресницами. Девочка отвернулась - глаза и нос снова вылезли из щели. Так пошла молчаливая веселая игра.
      Но все-таки Таня слушала, что говорила Марья Петровна.
      - Вот, Елена Павловна, список вашего класса. Только трудно вам будет сейчас со всеми познакомиться. Очень немногие живут в Бекрятах, остальные по соседним деревням. Лучше бы всего вам встретиться с Нюрой Валовой, она староста класса и девочка серьезная. Она соберет вам ребят в школу, когда вы велите.
      - Я непременно с ней повидаюсь, а пока обойду хотя бы здешних.
      - Ну ладно, сходите, вот сюда. Тут Кашина, там две Веселовых, там Елохов Ваня.
      Марья Петровна, подойдя к окну, показывала Лене избы.
      - Вот там, на отшибе, в лугах за лесом - Миша Теплых; только к нему, пожалуй, не стоит вам ходить: еще нарветесь на какую-нибудь грубость.
      - А почему?
      - Да ведь Миша переросток, ему уже тринадцать лет, а он еще в четвертый класс перешел. В колхозе он работает за взрослого и, правду сказать, хорошо, а в школе ведет себя...
      Марья Петровна только зажмурилась и покачала головой:
      - Боюсь, вы с ним не справитесь.
      - Ничего,- сказала Лена,- попробую. А Нюра Валова где живет?
      - Она в Холмах, километра два отсюда. Далековато, конечно.
      - Ничего,- говорит Леночка,- дойдем.
      - И вот еще, Елена Павловна: вам придется и пионерскую работу в своем классе вести. Пионервожатого у нас не полагается. В классе у вас десять пионеров - Первого мая их принимали... Как? Справитесь?
      - Ну, конечно. Я у себя в школе пионервожатой была.
      - Вот и хорошо. Ваш ведь класс у нас старший - всем пример должен показывать.
      - Постараюсь, Марья Петровна. Спасибо вам за помощь. Пошли, сестренка.
      Таня двинулась за Леной, потом вдруг быстро оглянулась на занавеску. Щель в занавеске стала шире, два глаза в упор посмотрели на Таню, шмыгнул веснушчатый нос, и вдруг из-за занавески высунулся язык. Таня погрозила языку кулаком и чинно вышла за Леной.
      "Кто там, мальчишка или девчонка? - думала она дорогой.- Вот встречу,как дам, чтоб не дразнился!"
      В избе у Кашиных за столом сидели пять девочек, мал мала меньше, и хлебали молоко из чашки. Под столом котенок вылизывал молочную лужицу.
      На стук двери все обернулись разом и застыли, крепко сжав в руках деревянные ложки. Девчурки не мигая смотрели на Лену. Молоко капало с ложек на столешницу.
      Леночка обратилась к девочке постарше:
      - Ты Зоя Кашина?
      Девочка молчала.
      - Что же, ты меня боишься? Я новая учительница, пришла познакомиться. Ты - Зоя?
      Девочка отрицательно замотала головой. Четыре младшие вдруг подняли рев. Леночка растерялась.
      - Что вы, ребятки? Я же вас не обижу...
      Рев становился все громче и громче. Таня подошла к старшей девочке и спросила:
      - Тебя как зовут?
      - Сонька.
      - А Зоя где?
      - На лугу. Сено гребет,- говорит девчонка плаксиво, мелкие слезы тоже начинают катиться у нее по лицу.
      - Фу! - говорит Таня.- Плаксы!
      Они выходят в сени, но Леночка останавливается, она расстроена.
      - Ну, как же так уйти, Чижик? Они чего-то испугались, плачут...
      Не так представляла она себе первое знакомство с ребятами!
      Таня чуть приоткрывает дверь,- реву не слышно. Девочки всё так же важно сидят за столом и хлебают молоко из миски. Задумчиво выходит Лена из избы.
      У Гришиных чисто, прибрано. На окне цветы, на этажерке стопка книг, фотография усатого артиллериста.
      Анка Гришина укладывает спять толстенького братишку.
      - Да спи ты, спи,- говорит она.
      А мальчишка не хочет спать и тычет пухлым пальцем то в ноздри, то в глаза Анке.
      Увидев Лену, Анка вытирает руки передником и приглаживает вихры.
      - Здравствуй, Анночка!
      - Здравствуйте!
      - Ты в четвертый класс перешла? У Галины Владимировны училась?
      - Училась.
      - А теперь у меня учиться будешь.
      - Буду.
      - Ты училась, Анночка, хорошо?
      - Хорошо.
      - Какие же у тебя были отметки?
      Анночка оживляется.
      - Всё пятерки, и одна двойка.
      - Двойка! По какому?
      - По пению.
      - Что так?
      - Учительша говорит, что я гудю.
      Лена с трудом сдерживает смех, а Таня вся трясется.
      - Надо говорить, Анночка, "учительница".
      - Учительница.
      Разговор явно не получается.
      - А мать скоро придет?
      - Как смеркнет.
      - А ты целый день одна?
      - Ага...
      Мальчишка больше не хочет лежать и поднимает крик. Лена и Таня прощаются.
      У двери избы Веселовых стояла прислоненная лопата.
      У дверей Павловых - грабли.
      У дверей Самошиных - просто березовое полено.
      Сестры не понимают, что это значит, и растерянно останавливаются посреди улицы.
      - Что, удивляетесь? - раздается приветливый низкий голос.
      У раскрытого окошка сидит старый дед, весь заросший седыми волосами, и курит трубку, выпуская плотные клубы зеленоватого дыма. На носу у него большущие очки. На подоконнике лежит газета.
      - Вижу я, городской народ. Обычаев наших не знает. Это, вот, веник или там грабли около двери находятся,- значит, "сторож". Он людям указание дает, что в избе хозяев нету. Значит, и идти незачем. А вы кто будете? Новая учительница?
      - Да...
      - Я и вижу... А я Елохов, Поликарп Матвеевич, девяносто три года. Наверное, слыхали?
      - Слыхала, слыхала,- говорит Лена, но дед ее не слушает.
      - Хоть и девяносто три, а еще зорок. Вот и вас увидел! - дед смеется и вдруг спрашивает сердито:
      - А зачем без дела по деревне ходишь?
      - Я хотела с учениками познакомиться.
      - Глупство. Сейчас окучка, полка... От мала до велика все на работе. Сами понимаете, не такое время, чтобы прохлаждаться. Только я один дома, да еще вон кашинские невесты. К вечеру приходи.
      Лена покорно кивает и собирается идти.
      - Подождите, гражданка,- говорит дед,- вот тут я не разберусь,- он тычет желтым от табака пальцем в карту, напечатанную в газете,- где тут наши, а где "он"?
      Лена подходит ближе, наклоняется над картой и видит, что газета лежит вверх ногами. Она незаметно переворачивает ее и начинает объяснять. Таня не спускает глаз с деда.
      - Так,- говорит он,- понятно. Можешь ребят учить. Разбираешься. Ведь нарочно тебя испытывал, я и сам разбираюсь. Не смотри, что стар, теперь и старики с понятием.
      И дед милостивым кивком отпускает Лену.
      Леночка с Таней поднимаются в гору к школе. Лена идет задумавшись.
      - Чижик,- вдруг говорит она,- а у нас ведь ничего не вышло. Что-то я не так делаю.
      Таня сочувственно кивает.
      * * *
      Вечером Власьевна учила Лену:
      - Ты, Павловна, зря обутку не трепли, по избам не ходи. Теперь дом у колхозника не для житья, а только для спанья. А ночь наша, сама видишь, какая: стыдно и на лавку валиться, когда в поле светло. Наши-то на фронте о всякую пору, небось, не спят. Хочешь с народом знакомиться - в поле иди, на бригады. В работе народ тебе слюбится. А завтра к Нюре зайдем, она тебе ребят из других деревень соберет. Мне тоже в Холмы надобно: жалуются бабы, что колодец у них заваливается, вот мне сельсовет поручил поглядеть. С утра и пойдем.
      Как Власьевна ходит по лесу
      Власьевна дала Тане маленькие русские сапожки.
      - Вот, достала тебе у Марьи Петровны с ее парнишки. А тебе, Лена Павловна, я лукошко приготовила. В лес летом идти - что на базар брести. Стыдно с пустыми руками возвращаться. Да ножик, смотри, с собой возьми. Не позволяю я грибы ломать, грибницу портить. Я на этот счет строга; гриб срезать полагается.
      Тропинка вьется сначала через веселые луга, через осиновые рощи, через болотистый ольшаник, а потом робко подходит к опушке хвойного леса.
      Из лесу выскочил всадник на молодом веселом коньке, привстал на стременах и строго заорал мальчишеским голосом:
      - Эй, бабы, не озорничать мне в лесу: огня не жечь, а то я вас!..
      И поскакал дальше.
      Власьевна махнула ему рукой:
      - Скачи, скачи! Больно грозен! В школу придешь - я тебе пару дам!
      - Кто это? - спрашивает Таня.
      - Да Мишка Теплых,- усмехается Власьевна,- он сейчас объездчика заменяет, за лесом присматривает. Начальство!
      Таня удивляется: что это за Мишка такой, что с ним и Лена, говорят, не справится, и начальство он, и на работах первый!..
      - Ну, теперь смотри в оба, Чижик, вот он, лес,- говорит Власьевна.
      Тут синие ели стоят сплошной стеной. Седой мох ползет по черным стволам. Солнце с трудом пробивается сквозь густые еловые лапы и золотыми пятаками падает на хвою, на траву, на кудрявый папоротник. Комары жужжат и жужжат над головой.
      Таня испуганно всматривается в зеленую стену и поближе подбирается к Власьевне. Мало ли что может быть в черноте такого леса! Вон змея ползет по тропинке, подымая узкую голову. Таня вскрикивает.
      - Не бойся,- говорит Власьевна,- это уж. Вишь, он голову поднимает, чтоб ты видела: у него желтые пятна за ушами - значит, не гадюка, бояться нечего.
      Нет, Тане этот лес не нравится. В таком лесу, может, и леший бродит с еловой шишкой на лысине, и русалка на ветвях сидит,- не зря ведь Пушкин писал,- "там чудеса, там леший бродит..." Это, конечно, сказки, но всё-таки...
      - Что ты, Чижик! - смеется Леночка.- Оробела?
      - А сама чего по сторонам смотришь?
      - Ничего,- говорит Власьевна,- сейчас на бугор подымемся, там веселее лес пойдет, сосна да осинка, ели поменьше - света побольше.
      И правда, выше по холму веселее стало в лесу. Деревья раздвинулись; поползли, забегали вверх хвостами по сосновым стволам, засвистали, защебетали птицы; дятел застучал длинным носом.
      От разогретой хвои, от лиловых цветов потянуло медвяным запахом.
      Власьевна не просто идет по лесу,- все нагибается, все кланяется. То гриб приметит, то травинку какую-то сорвет и учит Таню:
      - Гляди, девушка, тут сосна пошла, непременно здесь белый гриб живет. А вон в осинничке - подосиновик. Ну, а больше всех я люблю крепкий рыжичек. Вот уж хорош! И жарь ты его, и соли ты его - все он первый на столе!
      Власьевна разговаривает и то и дело нагибается и взмахивает ножом.
      Таня поглядела в ее лукошко, а там уж чего только нет: и подосиновики, и белянки, и сыроежки! На розовых рыжиках капельки росы, на волнушках бахрома и пушок, словно на детских щечках... Все лукошко яркое, пестрое.
      - Вот,- поучает Власьевна,- недаром народ говорит: "лето красное"; ведь и впрямь красное: подосиновик закраснел, шиповник, рыжики. А там, гляди, и рябинка щеки зарумянит, а мухоморы-то - словно барыни в шелковьях. Только ты их, Танюша, руками не трогай, ядовиты больно. Прямо сказать мушиная смерть.
      Власьевна срывает высокий лиловый цветочек.
      - А вот этим будешь голову мыть; "вероникины волосы" называется. Отрастет твой хохол, и будет коса до пояса.
      У Тани глаза разбегаются, а толку мало. Болтается в ее корзинке одна кривая лисичка.
      - Власьевна,- ноет Таня,- почему у тебя всего много, а я ничего найти не могу?
      - А ты зорче смотри, да зря не мыкайся. Под березами ищи подберезовика, под сосной и елкой - рыжики, а уж гриб-боровик для меня оставь. Тебе его, Чижик, не высмотреть.
      Лес снова становится гуще; черно-синий падает полумрак. Буйная трава высыпала на тропинку и почти закрыл:! ее.
      - Власьевна,- спрашивает Леночка,- как же таким лесом зимой ребята в школу ходят? Тут, верно, и звери есть: волки, медведи?
      - Да, видишь, Лена Павловна, это мы короткой тропой бредем, а от Холмов до Бекрят и проселок есть. До войны ребят в школу лошади возили, а теперь, сама знаешь, лошадей нехватка, ребята пешком в школу ходят.
      - Так ведь проселком идут?
      - Мы-то им велим проселком, а они норовят этой тропочкой. Да ты не тревожься, медведей мы уже лег двенадцать не слыхали. Вот я раз, еще молодая была, шла с ребятами и вдруг вижу - хозяйка из лесу...
      - Какая хозяйка? - спрашивает Таня: - Чья?
      - Ну, медведица, лесная хозяйка. Гляжу, а с ней тоже двое маленьких. Испугалась я; ну, думаю беда! Как побежишь с двумя? Вот я поклонилась ей и говорю: "Матушка-голубушка, у тебя двое, и у меня двое. Не тронь меня, а я по свое дело пойду".
      - А она?
      - Поглядела на меня - и в лес.
      - Ушла?
      - Ушла, ушла... Да ты не бойся, это давно было. Теперь их не слыхать.
      - А волки?
      - А волки,- не скажу, волки есть. Теперь охотников в деревнях не стало, за фашистским зверьем охотятся, вот они и расплодились, серые пакостники. Ребята в школу гурьбой ходят, берут с собой бересту и спички. Чуть что - и зажгут, а волк, он огня боится.
      Леночка чуть бледнеет и косится на чащу.
      А Таня сразу подхватывает большую суковатую палку и воинственно посматривает по сторонам. Ну, уж, если нападет волк, она сумеет защитить Леночку и Власьевну. Палка мешает ей идти; два раза Таня чуть носом не клюнула, а Власьевна смеется:
      - Брось ты, Чижик, свое копье долгомерное. Летом волк к человеку и близко не подойдет.
      Таня с облегчением бросает палку, но все-таки убыстряет шаг.
      Тропинка вырвалась из лесу и пошла по звенящим овсам.
      А вон, за ручьем и Холмы.
      Маленькая хозяйка большой семьи
      Еще на крыльце они услышали отчаянный визг.
      Власьевна распахнула дверь, и из избы вырвалось облако белого пара. Визг несся из большой кадушки, стоящей у печки. Круглолицая девочка, раскрасневшаяся, в съехавшем платке, в длинном материнском переднике, терла огромной мочалкой чью-то круглую голову, торчавшую из кадушки. Трое уже вымытых ребят смирно сидели на лавке, закутанные в полотенца. От визга тоненько дребезжали в окнах стекла.
      - Тише, ты! - крикнула Власьевна.- Замолчи, Тоня!
      Визг разом оборвался.
      - Что, Нюрочка, примываешься? А почему не в корыте моешь? В кадушке неловко.
      - Да она, тетенька, больно толста и увертлива: из корыта каждый раз вывалится, а мне потом воду собирать.
      - А мы вот к тебе с новой учительницей пришли, Еленой Павловной. Ты с ней побеседуй, а я с этой озорницей по-свойски расправлюсь.
      Тонька пригнула голову и совсем пропала в кадушке.
      Власьевна быстро подоткнула юбку, взяла у Нюры из рук мочалку и принялась мыть Тоньку. Нюра сдернула платок, сняла передник, пригладила волосы и застенчиво подошла к Леночке.
      - Проходите, пожалуйста,- сказала она, показывая на дверь в чистую горницу.