И хохотала же Екатерина Петровна, господи, когда ей приходилось отнимать Саньку от груди.
      Он вцепляется руками в ее лиф, прическу и орет.
      – Пусти! – смеется она, – Надо ведь и лялечке оставить немного.
      Но он не принимал никаких резонов и впивался глубже в ее прическу.
      Пимка, все время скромно смотревший на эту сцену из угла, вставал, подходил и говорил Саньке, смачно утирая руками нос:
      – Да ну, будет, товарищ! Зекс – довольно! Слышишь?! А то рыбы дам! – И он давал ему леща.
      И только таким манером ей удавалось освободиться от него.
      Варя после каждого такого посещения ее являлась к ней и целовала ей руки.
 
      Саньке четыре года. У него большая голова, зеленоватое лицо, круглые, как у совы, глаза и рахитичная грудь, руки и ноги.
      Сегодня в первый раз он выглянул самостоятельно во двор.
      К нему подскочил Валя Башибузук:
      – Давай в квач-квач играть!
      – Я не умею.
      – Дурачок!
      Он сделал из большого и указательного пальца бублик и пояснил:
      – Я плюю в эту дырочку. Если заденет палец, ты даешь мне по уху, а нет – я тебе.
      – У-у! – мотнул Санька головой.
      – Я плюю! – объявил Валя и запел: – Квач-квач, дай калач! Видишь? Чиста ручка, как петрушка.
      Не успел Санька моргнуть, как что-то здорово огрело его по уху. Он заорал.
      – Ну, чего, дурак?! – рассердился Валя. – Мы же честно играли! – И шмыгнул в переулок.
      С этого дня Санька сделался полноправным гражданином переулка и вошел в состав его юной гвардии под кличкой «Сургуч».
      И завертелся Сургуч, как осенний придорожный лист в облаках пыли.
      В один день он ознакомился со всей слободкой – площадями, базарами, улицами, задворками, научился стрелять наравне со своими юными товарищами и, как они, возвращался всегда домой с полными карманами.
      Такая беззаботная жизнь пришлась ему по сердцу, и все чаще и чаще он исчезал из дому.
      Сегодня его можно было встретить на похоронах, завтра – на параде на Соборной площади, послезавтра – в порту, на проводах иконы Касперовской божьей матери.
      Больше всего он любил похороны. Ввинтится в толпу и заглядывает всем в торжественно настроенные лица. Он путается в ногах, как собачонка. А когда ему надоест толкаться, он вынырнет у самого балдахина, впереди удрученной вдовы, ведомой под руки, и вдруг среди стройного пения архиерейских певчих «Господи, помилуй» и сдержанного плача вдовы раздается его звонкий голос:
      – Пимка, иди сюда! Здесь слободнее!
      Иногда он примазывался к певчим, отбирал у тенора или баса пальто и палку и, нагрузившись, следовал за ним, обливаясь потом, до самого кладбища, за что первый удостаивался вкусить колевы с мармеладом.
      Особенно Санька любил генеральские похороны. Он забегал вперед и поворачивался лицом к оркестру. Оркестр играет «Коль славен наш господь в Сионе», а он дирижирует своими грязными лапами и отбивает такт ногой, чем приводит в негодование капельмейстера, а у музыкантов-солдат вызывает улыбку.
      Когда не было похорон, он торчал на станции конки. Подбирал брошенные пассажирами пересадочные билеты и сбывал их другим по копейке и по две…
      Варя терзалась, глядя на сына.
      – Отчего бы тебе не подумать за Саньку? – говорила она частенько мужу.
      – А что?
      – В школу бы какую запределить его.
      – Это твое бабье дело, – отмахивался Иван.
      Варя иногда всю ночь не смыкает глаз и все думает, думает, как бы Саню в люди вывести.
      «И есть же такие счастливчики! К примеру, Сидориха. Вот так повезло ей с ее Ваней. Юнкер он, и какой бравый!
      Нет такой девицы на слободку, которая не страдала бы по нем и дусей в глаза не называла!
      А как он мать уважает, хотя она семечками торгует. Все «маменька» да «маменька». По воскресеньям в церковь с нею ходит, ручку целует. Скоро он в прапорщики выйдет, а там, смотри, офицер.
      «Господи, вот бы и моему Санечке офицером быть!» – И она рисует себе соблазнительную перспективу:
      Соборная площадь, парад, войска. Санечка в новеньком мундире, новеньких сапогах, сабля на боку блестит.
      – Равнение направо, м-марш! – командует он.
      Варя до того увлекается, что забывает про окружающих. Весь дом спит, и слова команды вырываются у нее, как у заправского офицера.
      Иван просыпается и спрашивает спросонья в испуге:
      – Что случилось?
      – Ничего, спи!.. – отвечает, краснея, Варя.
      Варя грезит дальше. Она не прочь, чтобы Санечка был машинистом на пароходе, как Сережка, сын мясника Василия. Тоже хорошее дело.
      Он каждый раз привозит из Порт-Саида то страусовое перо, то кусок шелку, то шкатулочку, то громадного омара.
      Третий гудок. Она, Варя, стоит на палубе и прощается с Санечкой. Санечка в синем костюме и джонке на голове.
      – Прощай, Санечка!
      – Счастливо оставаться, маменька!
      – Мадам, – говорит толстый краснорожий капитан с голосом, как гудок, – прошу сходить.
      Она целует в последний раз Санечку и сходит по сходне…
      После таких ночей Варя вставала с воспаленными глазами, сонная, но сияющая. Она подзывала Саню, гладила его по голове и спрашивала:
      – Хочешь в школу?
      – Н-нет.
      – Чего?
      – Боюсь, там бьют… Валя рассказывал…
      – Глупенький. Там хорошо. Учат грамоте. А ты чем хотел бы быть?
      – Разбойником!
      – Фу!.. Дурачок!
      С некоторых пор Варя забросила торговлю и с утра, нарядившись в праздничное платье и накинув черный платок в букетах, исчезала на весь день из дому. Она возвращалась лишь к вечеру, разбитая, усталая.
      – Где шляешься? – спрашивал Иван.
      – После узнаешь, – отвечала она загадочно. Она «шлялась» по приемным всех школ, какие были в городе, крепко прижимая к груди прошение, написанное знакомым наборщиком. Но напрасно. Все школы были переполнены, и для Санечки ее нигде не оказывалось свободного местечка.
      Варе сделалось страшно. Она боялась, что ей никогда не видать Саню офицером или машинистом.
      А Саня, не подозревая страданий матери, оставался по-прежнему беспечным – весь день околачивался в порту, на площадях и базарах.
      Но вот в жизни его произошел перелом. Бегая однажды взапуски с товарищами по слободке, он обратил внимание на такую картину: по мостовой в облаке пыли двигалась колонна мальчишек, одетых в серые блузы, стянутые черными поясами, и в лихо заломленных набок фуражках. У каждого в руке было по ружью, ну точь-в-точь солдаты, только семнадцативершковые.
      Впереди шли три барабанщика и, на ходу утирая рукавами блуз носы, бойко нажаривали палочками.
      Прохожие останавливались и глазели.
      Мужчины смеялись, а женщины расплывались в миндальную улыбку и сентиментальничали:
      – Деточки вы мои миленькие!
      Барабаны вдруг смолкли, и «армия» затянула:
 
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке,
Сизый селезень плы-ы-вет,
Ай да лю-ли, ай да лю-ли!
 
      Армию сопровождали: важный господин в шевиотовом пальто, очках и форменной фуражке и еще двое. А позади плелся обоз – две платформы, нагруженные шинелями и узелками с провиантом.
      Санька чрезвычайно заинтересовался этой армией, примкнул к ней и пошел рядом, в ногу.
      – Р-раз! Р-раз! – командовал мальчик в желтом поясе – взводный.
      Санька решил идти с ними хоть на край света.
      Они вышли в степь и сделали привал.
      Детишки побросали ружья и атаковали платформу с провиантом. Они расселись потом на травке, развязали узелки и принялись за еду. Они запаслись колбасой, сыром, маслом, яйцами, редиской.
      У Саньки глаза разгорелись при виде такой массы снеди. Он затесался среди детей и поглядывал то на одного, то на другого с жадностью голодной собачонки.
      На него обратил внимание кругленький мальчик с большими серыми глазами. Во рту у него торчала сосиска, а перед ним, на носовом платочке, служившем ему скатертью, лежали жареный цыпленок и огурцы.
      – Эй, карандаш! – крикнул он Саньке.
      Санька подошел.
      – Хочешь поесть?
      – Хочу.
      – Садись!
      Санька сел.
      Мальчик дал ему кусок цыпленка и хлеба.
      – Где учишься? – спросил погодя мальчик.
      – Нигде.
      – Чего же не поступишь в школу?
      – Боюсь.
      – Балда! Хорошо в школе. Час учишься – и на двор. Играешь в дыр-дыра, тепку, чехарду…
      Санька внимательно слушал его и спросил, робко указывая на важного господина в очках:
      – Кто он?
      – Инспектор. Христофор Валерианович… Шкалик…
      – А этот?
      – Блин, сторож… Дорбанюк! – крикнул он соседу – веснушчатому карапузу. – Жарь блина!
      – Идет! Только, чур, вместе!.. Эй, вы!
      Мальчишки запели хором:
      – Блин! Целый блин! Полблина! Четверть блина!
      – Молчать! – крикнул инспектор, закусывавший в сторонке вместе с классным наставником, а сторож покраснел и погрозил кулаком…
      На другой день, не сказав никому ни слова, Санька побежал в школу. Он немало был удивлен, увидев совершенно пустой двор.
      – Где же все? – спросил он самого себя. – Не надул ли тот пучеглазый?
      В эту минуту послышался звонок, затем оглушительный топот, точно сорвалось стадо баранов, и во двор высыпало множество мальчишек – все те, которых он вчера видел.
      С криком и смехом они перемешались в кашу. Кто полез на мачту, водруженную посреди двора, кто – на трапецию, некоторые занялись чехардой.
      Один, перепрыгивая, зацепился и кувыркнулся.
      Санька засмеялся. Понравилось.
      Он очень огорчился потом, когда вторично прозвучал звонок и мальчишки опрометью бросились назад по классам.
      Двор опустел и сделался мрачным.
      Санька хотел было уйти, но, услышав вдруг стройное пение, остался. Детишки пели серебристыми голосами в классе под аккомпанемент фисгармонии:
 
По полю, полю чистому,
По бархатным лужкам
Течет, струится реченька
К безвестным бережкам…
 
      Санька прибежал домой как ошпаренный. Он упал на грудь матери и расплакался.
      – Что случилось?
      – Хочу в школу!
      Варя не верила ушам. Она взяла его за подбородок, заглянула ему радостно в глаза и спросила:
      – Ты взаправду?!
      – Да! Да!
      Варя притянула к своим губам его голову и воскликнула:
      – Родной мой! Дай время, и я устрою!..
 
      Саня рос. Ему стукнуло двенадцать лет, а вакансий в школе все еще не было. Варя устала от бегания по всяким инспекторам.
      Иван тем временем сильно постарел. Он весь сгорбился, пила в руке пошаливала.
      – Чего помощника не возьмешь? – спрашивали товарищи.
      – Шутники… На какие средства?
      – А Саня-то твой?
      – Какой он помощник?
      – Скажите… Когда мне было девять лет, я помогал отцу.
      – Оно так, да жаль, – проговорил как бы про себя Иван. – Мать плакать будет. Она в школу отдать его все собирается. Все думает из него либо машиниста, либо прапорщика сделать.
      – Отчего Османа-пашу из него не сделает? – острили каменоломщики.
      Заявления товарищей навели Ивана на мысль действительно привлечь к себе Саньку в помощники.
      «Если Гриша, сын Прохора, – думал он, – помогает отцу, и Вася, сын Алексея, так отчего бы Саньке не помогать? Он поможет пилу наточить, лампу заправить…»
      И вот однажды поутру, когда Варя собиралась на базар, Иван остановил ее.
      – Что такое?
      – Дело.
      Она спустила на пол корзину и присела на кровати. Предчувствие чего-то недоброго сдавило ей грудь.
      – Я хочу поговорить нашшет Саньки, – процедил, не глядя на нее, Иван.
      Варя насторожилась.
      – Довольно ему собак гонять.
      – Он не гоняет собак, – вступилась она горячо.
      – Ну да все равно!.. Пора подумать о нем. Мне давно нужен помощник. Хочу взять его в колодезь.
      – На, выкуси! – И Варя показала кукиш.
      Она потом вскочила и крикнула истерически:
      – Жди!.. Не отдам тебе я его! Не отдам!
      – Чего ты, сатана! – нахмурился Иван.
      Варя затопала ногами:
      – Не отдам, говорю! Слышишь?! Не для того растила я его!.. Довольно с меня, что колодезь съел отца и брата! Хочешь, чтобы он съел и сына?!
      – Такая уж наша судьба!
      – Плевать на твою судьбу!
      – Дура баба! – стал усовещивать ее Иван. – Мне обязательно нужен помощник. Не те силы у меня нынче… Отдай его! Все равно юнкером не будет!
      – Нет, будет! – затопала она опять ногами.
      – Когда рак свистнет!
      Он плюнул и, хлопнув дверьми, вышел из комнаты.
      Целый месяц Варя ни на шаг не отпускала от себя Саньку. Она боялась, как бы муж не отнял его у нее тайком.
      – Не дури! – упрашивал Иван.
      – И чего ты артачишься! – урезонивали ее окружающие.
      На нее наседали со всех сторон – Женя, соседи.
      Она боролась, противилась.
      Силы наконец стали покидать ее, и она почувствовала, что Саня мало-помалу уходит от нее.
      Она в ужасе поглядывала то на окружающих, то на степь, по которой разбросались колодцы.
      Эти колодцы напоминали ей могилы. Ей казалось, что степь, жадная, ненасытная, протягивает к ней руки и хочет вырвать у нее Саню.
      И она в изнеможении закрывала глаза…
 
      Солнечный день. По степи молча двигается небольшая группа – Иван, Варя и Саня.
      В правой руке у Вари – корзина. Она идет, низко нагнув голову, стараясь скрыть слезы.
      – Далеко еще до колодца? – спрашивает отца Саня.
      Он в новенькой розовой рубашонке; под рубашонкой материнский крест.
      Он щурит глаза, и лицо его серьезное, как у взрослого.
      – А вот!..
      Знакомый колодезь. Знакомый Степан-тяжчик.
      Они подошли вплотную.
      – Здорово, товарищ. Помощника привел?
      – Да!
      – В добрый час! Сейчас лезть будешь?
      – Сейчас…
      Степан приготовил шайку. Иван встал на нее и привлек к себе за руку сына.
      Варя рванулась к колодцу, и в глазах ее отразился испуг.
      – Осторожно!
      – Не бойся! – успокоил ее Иван. – А ты не боишься? – спросил он Саню, который прижался к нему всем телом.
      – Н-нет… папа…
      – Не смотри вниз, а то голова закружится. Наверх смотри…
      Барабан скрипнул. Иван перекрестился и вместе с сыном стал погружаться в бездну.
      – Саня, милый, родной! – забилась Варя около, как подстреленная.
      – Боюсь! – заплакал вдруг Саня.
      – Не бойся, дружок! – Голос Ивана дрогнул.
      – Саня! Саня!
      Варя обеими руками вцепилась в край колодца и долго безумными глазами смотрела в бездну, которая поглотила ее Саню и вместе с ним ее лучшие мечты и надежды.