Каменное – бедное, пригородное село, живет исключительно каменным промыслом.
      Оно стоит на твердой каменистой почве, изрытой и источенной внутри в сотнях направлений, и в то время, когда все мужчины роются в ней наподобие кротов, уходя все дальше от ясного неба, света и здорового воздуха, откалывая плахи и распиливая их на четверики и шестерики, женщины, старики и дети тянутся с камнем на небольших тележках в город в надежде найти покупателя и привезти лишний рубль. Село по этой причине кажется вечно вымершим.
      Днем в тесных переулках его не встретите ни души, разве двоих-троих ребятишек, тощую понурую коровенку да ленивую шавку. То же и сейчас.
      Полдень. Солнце жжет немилосердно. Изредка с лимана набежит легонький ветерок. И ни единого звука кругом. Хоть бы завыла собака или зачирикала птица.
      Впрочем, о птицах в Каменном и помышлять нечего. Птиц здесь совсем нет, а если какая и залетит, то, покружившись, пощебетав и не высмотрев ни одного сносного деревца, мчится демонстративно прочь.
      Единственные лица, находящиеся в данный момент на всем селе, на поверхности, – писарь и староста, играющие в «дурачки», батюшка, перелистывающий «Церковный вестник», учительница и Пахомовна с внучкой, что живут на краю села в мазанке.
      Пахомовна – скрюченная в колесо старушка – хлопочет у печи. Внучка же, лет одиннадцати, Саша, или Цветок, прозванная так каменоломщиками, живая, как ртуть, игривая хохотунья, возится на полу с Жучкой. Она заплетает ее длинную шерсть в косички, щекочет, и обе катаются по полу, наполняя убогую мазанку возней, смехом и лаем.
      – Бабушка, а бабушка!
      – Что, Саша?
      – Скоро обед?
      – Скоро, потерпи маленько.
      – Тятька, верно, проголодался уже.
      – Знаю, знаю! – И старушка помешала в горшке, а внучка возобновила прежнюю возню с Жучкой.
      Вскоре послышалось бульбукание. Старушка отлила часть супа из горшка в маленький горшочек, старательно накрыла его, обложила тряпицей и увязала вместе с хлебом в платок.
      – Готово. Неси!
      Девочка быстро вскочила, сбросила с себя Жучку, которая смешно перекувырнулась и шлепнулась о пол, поправила волосенки, сыпавшиеся светлыми кольцами на глаза, шею и плечи, захлопала в ладоши и запела весело:
      – Готово, готово!.. Да ну, отстань, Жу-учка.
      Бабушка торопливо сунула ей узелок в одну руку, горящую лампочку в другую, ласково выпроводила за дверь и прошамкала:
      – Только, деточка, того, не разбей лампочки и не лезь одна в мину, заблудишься. Жди. Кто-нибудь полезет, и ты тогда. Слышишь?
      – Слышу, – закивала головой Цветок и помчалась по переулку.
      Жучка бросилась вслед, наскакивая на нее, лижа ее голые бронзовые ножки и кусая зубами края ситцевого платьица.
      У волостной избы девочку окликнул староста:
      – Куда?
      – К тятьке, обед несу, – бойко отрапортовала она.
      – Скажи, что у меня к нему дело!
      – Скажу!
      – Стой! – загородила ей потом дорогу учительница.
      – Ой, некогда! – птичкой заметалась в ее объятиях Саша. – Татьяна Павловна, милая, пустите, лампочку разобьете!
      Но учительница не пускала.
      – Приходи вечерком, чай будет и ватрушки.
      – Приду, приду!
      Она позволила поцеловать себя и помчалась опять, уже не слыша, как звал ее, ухмыляясь в окне, батюшка.

      Хотя каменоломен в Каменном несколько, но роются сельчане только в одной, «Золотом дне», где камень гуще, звонче, без предательских жилок и похож на только что промытое золото.
      «Золотое дно» имеет до тысячи мелких и больших галерей в две, три и пять верст, частью заваленных осевшими потолками, частью заброшенных, и берет свое начало из широкой котловины позади села. К этой котловине и бежала девочка. Добежав, она осторожно спустилась по грубо высеченным в земле ступеням и очутилась лицом к лицу с круглым отверстием.
      Девочка поправила лампочку и развязавшийся узелок, прикрикнула на Жучку, перекрестилась, порхнула, и мина проглотила ее.
      С первого же шага необутые ножки ее глубоко ушли в желтый и вязкий песок, и на нес пахнуло могильной сыростью. С обеих сторон, точно намереваясь сплющить ее, встали низенькие, потные и грязные стены. А над головой дамокловым мечом низко свесился потресканный потолок, на каждом шагу поддерживаемый деревянными подпорками. И вот-вот, казалось, подпорки не выдержат, треснут и потолок сядет.
      Но девочка привыкла к этому потолку и подпоркам. Они не пугали ее и, неся перед собой высоко мигающую и начинающую коптить от недостатка воздуха лампочку, она подвигалась храбро и без робости.
      С каждым шагом, однако, она становилась скучнее. Улыбка сбезкала с лица, искорки в глазах потухли.
      Жучка приуныла тоже и плелась, понурив нос.
      Воздух стал спертее, потолок ниже, галерея уже, песок под ногами влажнее и копоть в лампочке гуще. Стеклышко совершенно затянулось копотью, и вместо пламени тлела одна искорка, от которой тянулись вверх черные нити.
      Девочка вздрогнула. В двух шагах позади треснула подпорка, и с потолка с шумом отвалилась глыба. Жучка тревожно залаяла.
      Отвалившаяся глыба наполовину загородила ход. Отвались она секундой раньше, она похоронила бы под собой и девочку и Жучку.
      Девочка покачала головой и перекрестилась.
      В эту минуту невдалеке блеснул огонек и послышался визг колес. Катилась к выходу тележка, нагруженная камнем.
      Блеснули потом лошадиный круп и хвост, шины колес и детский профиль.
      – Кто?! – раздался с тележки пискливый и лукавый голос.
      – Я! Ты, Ваня?! – обрадовалась Саша.
      – Какой такой я?! Черт с рогами?!
      – Цветок!
      – Какой Цветок!
      – Чего, Ваня, дурака валяешь?! Тятьке скажу, он тебе даст!
      – Боюсь много твоего тятьки. Тпрру, окаянная! – раздалось совсем близко, и в трех шагах от Саши врылась в песок полуслепая, поматывающая облезлой головой клячонка.
      С тележки сполз карапуз в ситцевой рубашке, картузе и коротких штанишках.
      – Обед несешь? – деловито спросил он, ткнув в ее узелок кнутовищем.
      – Обед. А в каком припоре работает нынче тятька?! Покажи!
      – Ступай прямо, потом – налево. Только не зацепись носом! – засмеялся карапуз. – Жучка, подь сюда!
      И, поймав собачонку, он стал безжалостно теребить ей хвост и уши.
      Жучка подняла отчаянный визг.
      – Пусти! Чего мучаешь?! – вступилась Цветок. – Ей-богу, тятьке скажу!
      – Ишь, ябедница! Ну, проваливай, кукла чертова, с дороги! Но, но!..
      Карапуз бросил Жучку, влез на тележку и дернул единственную веревочную вожжу.

      Саша пошла дальше. Скоро замаячили бледные огоньки и послышалось слабое визжание пил, глухое туканье ломов и человеческий говор.
      Девочка окончательно ободрилась и вихрем понеслась к припору.
      – А, Цветок, Саша!
      Шестеро каменоломщиков, рослых, бородатых, с обнаженными по пояс и черными от копоти торсами и лицами, приостановили работу и уставились с улыбкой в девочку, которую прижимал к груди седьмой – отец, молодой товарищ.
      В мрачном, сыром и тесном, как склеп, припоре стало весело. Точно потоком хлынул сюда свежий воздух, точно расступились стены, взвился потолок, и над рабочими засверкало ясное весеннее небо. Каменоломщики преобразились, ожили.
      Так бывало с ними всегда.
      Работают они каторжно по нескольку суток, не видят солнца и неба, глотают желтую известковую пыль и ламповую копоть, доводящую до одурения, дышат, и вдруг явится Цветок. Свежая, сияющая, игривая, она развеселит всех, и на каменных лицах расцветают улыбки.
      Она и теперь, вырвавшись из объятий отца, достала из кармана дудочку, запищала и завертелась, как вьюн.
      – Ну и девочка! – покачал седой головой старый каменоломщик. – Касаточка наша! Храни ее царица небесная. – И он издали перекрестил ее.
      – Цветок, какая нынче погода? – спросили ее разом два каменоломщика.
      – Ха-а-рошая. Солнышко! Пчелки летают! А тут у вас, фу!..
      – Нехорошо у нас, точно! – согласились они.
      – Мама вернулась из города? – спросил отец.
      – Н-нет! А староста велел сказать тебе, что у него до тебя дело. Чего же, тятенька, не ешь? Я тебе супец принесла!
      И, погнавшись с шумом и смехом за Жучкой, она вновь вьюном завертелась по припору.

      Каменоломщики сели завтракать. Они ели молча, вяло.
      Несколько ламп, дымящих и выбрасывающих тучи сажи, бледными пятнами играли на их изжелта-черных лицах, на распиленных кусках камня и брошенных железных ломах.
      – Как бы не сел! – сказал, задрав голову, один. – Поштуркать, что ли? Степа, дай лом!
      Степа, мрачный каменоломщик, дал лом, и тот поштуркал потолок.
      – Слаб? – спросил Петр.
      – Совсем. Как сыр, мягкий. Вот и трещина! Еще!.. Утекать надо.
      – Чего утекать! – недовольно заворчал Степа. – Покончим раньше с плахой.
      – А если задавит!
      – Меньше каменоломщиком, а то и двумя-тремя будет. Беда большая. Берегись не берегись, все равно под землей кончишь.
      – Тятенька! – позвала Саша.
      – Что?
      – Плаху валить будете?
      – Хочешь посмотреть?
      – Да.
      – Можно.
      Петр встал, смахнул с курчавой бородки крошки и широко перекрестился.
      – Много еще осталось подсекать? – спросил он Степу.
      – Самый пустяк.
      – Так живее!
      Степа зарылся в мокрый песок и стал подпиливать короткой пилой у корня плаху. Другой ломом упорно и как дятел долбил ее вверху у потолка.
      – Готово!
      Стена шириною в сажень, вышиною в столько же, вырезанная со всех сторон, ждала, чтобы ее повалили.
      Цветок из-за угла, куда отвел ее отец, с интересом следила за приготовлениями каменоломщи-ков. Ей не первый раз приходилось видеть, как валят плаху.
      – Клади постель, жи-и-ва! – распоряжался Петр.
      Каменоломщики натаскали гору песку, на которую должна была лечь плаха, и разровняли ее.
      – Эх, кабы не был слой! – сказал Петр, указывая на предательскую коричневую жилку на плахе.
      – Кажись, слой!
      – Слой и есть! – вздохнул старый каменоломщик. – Боюсь, загремит.
      – Не каркай, старый! – набросился Степа.
      – Валить, что ли?!
      – Вали!
      У плахи по обеим сторонам стали двое, остальные поодаль, и в припоре сделалось сразу тихо, как в могиле. Слышно было, как бьются тревожно сердца у каменоломщиков, как потрескивают лампы и как далеко-далеко, в заброшенных припорах со странным шорохом осыпаются потолки и стены. Чуялось приближение торжественного момента.
      – Господи, благослови!
      Плаха дрогнула, закачалась.
      – Беррегись!
      Раздался треск. Плаха опрокинулась и легла на постель, родив густое облако пыли.
      – А чтоб! – послышалось энергическое ругательство.
      Облако разорвалось.
      Каменоломщики стояли мрачные, злые, и у ног их валялась, рассыпавшись на десятки кусков, плаха.
      – Вот она, каторга! – сверкнул глазами Степа. – Возились весь день, и что?!.
      – Плох стал камень нынче, очень плох! – покачал головой старик. – Все слой да слой! Этак с голоду помрешь!
      – И помрем!
      Кто-то сзади обнял Петра. Он повернулся и увидел Сашу. Она прижималась к нему и ласково и с любовью заглядывала ему в глаза.
      – Тятенька! Не горюй!
      – Что ты?! Хочешь домой?
      – Хочу!
      Он с размаху вонзил лом в песок, взял ее за руку, и они пошли.
      С уходом Саши в припоре стало еще мрачнее, тоскливее.

      Петр, освещая дорогу, вел Сашу осторожно, часто приподнимая ее и перенося через валявшийся на земле бут – мелкий камень.
      – А нынче, тятенька, потолок завалился. Чуть не задавило, – открылась Саша.
      – Что ты? Где это было?!
      – В первом проходе.
      – Испугалась, девчурка?
      – Нет! Жучка вот… Тятенька, Ванька обижает меня. Шла я к тебе, он – навстречу. «Ты, Ваня?» – спрашиваю. А он давай ругаться и Жучку мучить. Выдери его за уши!
      – Будь покойна! А ты вот что, детка. Не смей больше ходить сюда. Ты или заблудишься, или задавит. Знаешь, – добавил он серьезно, – тут волки бегают!
      – Правда? – улыбнулась недоверчиво Саша.
      – Правда! И какие страшные, злющие. Съесть могут!
      Вдали, в ста шагах, заблестел своим круглым отверстием выход.
      – Тятенька! – вырвалась из его рук девочка – Я теперь сама пойду.
      – Боюсь, заблудишься.
      – Не бойся!
      – Так ступай скорее!
      Отец остановился и счастливыми глазами провожал ее. Она мчалась вместе с Жучкой к выходу.
      – Скажи маме, – крикнул он, – что сегодня и завтра еще буду в мине! Пусть сама обед носит, тебя не пущает. – И он пошел обратно в припор.
      Саша была уже у выхода. Вдруг Жучка повернула назад.
      – Жучка, Жучка! – стала кликать Саша.
      Но Жучка не слушалась.
      Саша бросилась вдогонку.
      Та вильнула в сторону. Саша тоже.
      Жучка опять – в другую. Она шмыгала из галереи в галерею, сворачивая во все спутанные разветвления старого, заброшенного лабиринта.
      – Жучка, Жучка! – не переставала гнаться и кликать глупую собачонку Саша.
      Злой подземный дух тянул к себе вглубь и собачонку и девочку, как втянул в свои лабиринты не одного уже каменоломщика.

      Поздно вечером вернулась мать Саши из города.
      – Где Цветок? – спросила она старушку.
      – Не знаю. Была у батюшки, у старосты, учительницы, и нигде ее нет. Петр, должно быть, задержал ее у себя в припоре.
      – В припоре? – удивилась мать. – Чего держать там ребенка. Простудить, что ли, хочет ее?
      И она бросилась в мину.
      Ощупью женщина нашла дорогу к припору.
      – Где Цветок? – оглушила она мужа.
      – Где?! Дома!
      – Нет ее дома и на селе нет!.. Петр?!.
      Каменоломщик побледнел.
      С минуту длилось молчание. Муж и жена, бледные, страдающие, боялись высказать страшное подозрение.
      – Она здесь! – через силу и глухо вымолвил Петр.
      – Заблудилась!
      Петр схватился за голову и бросился к выходу.
      Там, где покинула его Саша, он припал к земле. На песке чернели незатертые следы ног и собачьих лапок. Они вели в лабиринт.
      Петр дико оглянулся и, прежде, чем жена опомнилась, исчез в лабиринте.

      Прошло три дня. Петр не являлся, его считали погибшим. Но он не погиб.
      Он явился на четвертый день, но в каком виде. Волосы всклокочены, глаза блуждают, руки и лицо в ссадинах.
      Он все время искал Сашу. Залезал с риском в отдаленнейшие галереи, пробивался через завалы, кричал, звал, падал на колени и молил бога вернуть ему его Сашу.
      В одной галерее потухла у него лампочка, и он бродил ощупью, не обращая внимания на сыплющиеся на него песок и куски камня.
      – Саша, Саша! – звал он.
      Но безответно было подземелье. Смертью веяло от его заброшенных галерей и припоров, и его не трогали стоны и рыдания безутешного отца. Оно не хотело возвратить ему его дочери.
      Каменоломщик помешался.
      С того дня, покинув дом и село, он шатался по всем галереям подземелья.
      – Саша, Цветок! – звал он в отчаянии.
      По временам несчастный сворачивал в припоры к каменоломщикам, оглядывал их и таинственно спрашивал:
      – Не видали Саши?
      Те отрицательно качали головами, и он уходил дальше. И ни на минуту не умолкало в галереях его тоскливое:
      – Цветочек, Саша!