Помилование

      Пробьет час, горе перельется в ненависть, ненависть - в месть, а месть станет оружием.
      Ударилось яблоко в грудь Зуха, скатилось и легло неподалеку. Он ничуть не удивился, лежа все так же навзничь, нащупал яблоко и с хрустом откусил от него.
      - Только что лежал и молил: яблочко, сорвись, ко мне скатись!послышалось из-под бронетранспортера. - Чудны твои деяния, господи!- Зух вылез из-под машины, сел, положил надкушенное яблоко на подол гимнастерки и, словно совершая молитву, скрестил ладони на груди:- Слава тебе, истинный боже, за милость, явленную мне!
      Совсем близко раздался смех. На глас божий он не походил вовсе нежный, свежий, молодой.
      Перед Зухом стояла тонкая, с пышными черными волосами, с налившимися, но не тронутыми поцелуем губами и с такими глазами - весь мир в себя утянут... сказать бы, девочка - плечи уже округлились и груди на место, куда назначено, успели стать, сказать бы девушка - лицо еще совсем детское.
      - Уф, а брови-то!.. Войдешь - заблудишься!- усмехнулась она, глядя на эти черные, густые, почти смыкающиеся брови, тень от которых притемняла голубые Зуховы глаза. Есть такая примета: у кого брови близко сходятся, тот и невесту сосватает близкую - с соседней улицы или из соседней деревни, не дальше. А тут перед Зухом стояла испанка, в крови которой горело жаркое солнце далекой Андалузии. Хотя... разве она ему невеста?..
      - Уф, а глаза-то!- сказал он. - Нырнешь - не вынырнешь.
      - Вынырнешь, В моем глазу сор не держится. Парень еще раз яростно отхватил от яблока.
      - А вкуснотища! М-м-м... - Он хитро улыбнулся и, поворачивая яблоко, трижды чмокнул его:- Это - щечка левая, это - щечка правая. Ну, а это? Это - губки твои алые!
      - Тогда я вечером ведро яблок принесу. Целуй себе ночь напролет... очень серьезно сказала девушка. - А не хватит, картошка есть. Подсыплю...
      Убила!
      Нет, жив еще бравый сержант. Вскочил, отдал честь:
      - Сержант Любомир Зух!
      Девушка встала по стойке смирно, кончиками пальцев по-военному коснулась виска:
      - Мария Тереза Бережная. Звания нет.
      - Мария... - удивленно повторил парень, - Тереза... Одной - и два имени сразу. Фамилия одна, а имени два. Чудеса!.. Что ж - чудесного на свете много. Может, еще и больше, чем обыденного.
      В Испании, на земле благословенной Андалузии, родилась Мария Тереза и двенадцать лет своей жизни там прожила, там росла. Счастливая была она: есть захочет - ломоть хлеба найдется, хоть и в единственное платье, но всегда одета, отец с матерью живы-здоровы, рядом с ней, трое маленьких братьев здесь же бегают, и порою, утверждая прочность этой жизни, в хлеву закричит ослик, прокудахчут куры, кукарекнет петух. Голос этого красного, с золотыми крыльями петуха Мария Тереза помнит и сейчас. А утренний туман над рекой Гвадалквивир так бел и густ, что войди в него и плыви. Но беспечальная пора, когда плаваешь в туманах, миновала быстро. В одно утро над Гвадалквивиром вместо белого тумана поднялся черный дым. Огнем занялась Испания. И вся жизнь пошла прахом. Отец Марии Терезы ушел воевать против мятежников Франко и пропал, мать ушла, чтобы отыскать его, и тоже не вернулась. Гнездо опустело, птенцов разбросало кого куда. Много сирот таких, как Мария Тереза, приютила Страна Советов.
      Однажды подлиповский учитель Кондратий Егорович Бережной вернулся из города с девочкой лет двенадцати. Анастасия Павловна, жена Кондратия Егоровича, отроду бесплодная, очень обрадовалась девочке. Так у Бережных появилась дочка, а у Марии Терезы - отец с матерью. Вошла она в их дом, и случилось с Анастасией чудо. С пятнадцати лет и до своих сорока она каждый месяц три дня кряду исходила в родовых схватках, рожая незачатое дитя. Оттого-то красавица Анастасия до времени выцвела, усохла, яркие, когда-то лучистые глаза потухли, ввалились.
      Но вошла Мария Тереза в дом - и тот месяц прошел у Анастасии Павловны много легче. На второй и третий месяц она уже и вовсе не страдала. Вот чудо. Вот колдовство. Боясь сглазу, Анастасия даже самым близким подругам об этом не обмолвилась. Только однажды ночью открыла свою тайну Кондратию Егоровичу.
      - Видно, мне Марию Терезу выносить было назначено, - прошептала она. А что суждено, то и случилось наконец... Кондратий молча обнял жену и крепко прижал к себе. "Обнимай, обнимай, - сказала она, - мне теперь хорошо". Ни в заговоры-заклинания, ни в приметы никакие не верила Анастасия Павловна, но в то, что должна была выносить Марию Терезу и даже выносила ее, - всем сердцем взяла и поверила. Изможденное, измученное лицо сорокалетней женщины снова округлилось, голос раскрылся, позвучнел. Только в глаза тот давний свет не вернулся. Кондратий Егорович почувствовал себя перед женой нечаянным чудодеем. Сколько там было детей, а он выбрал Марию Терезу. Не кого-то, а именно ее!
      В счастье и покое прожили они эти годы. Кондратий Егорович вел в Подлипках начальные классы, учил малышей буквам, счету, рисованию. Мария Тереза сначала училась у него, потом стала ходить в соседнюю деревню в школу-семилетку. И уж до чего смышленая оказалась - на лету все схватывала, особенно язык, и вскоре уже бойко лопотала по-русски. Ну а хозяйка, Анастасия Павловна, работала по-прежнему на колхозном поле. Так они втроем и жили. Кукарекнет на рассвете петух с насеста, промычит корова в хлеву, с гоготом проснутся гуси во дворе. А по утрам на окраине леса белый-белый туман. Беги, ныряй, плыви...
      Но черной копотью опали белые туманы. Ясным июльским днем (в такой же ясный день отправился когда-то на войну и первый, родной отец Марии Терезы) ушел на фронт Кондратий Егорович. Ушел и пропал. Ни письма, ни весточки не пришло. А нынче зимой в трескучие морозы немцы погнали людей на лесоповал. И Анастасию Павловну насмерть придавило деревом. Минуты не мучилась, отошла. В короткой своей жизни Мария Тереза стала круглой сиротой во второй раз.
      Боль, страдания, слезы двух стран пропустила через свое сердце Мария Тереза - на поле, развороченном бурями, выжженном заморозками, живая травинка!.. Как стебель не выжгло, на чем душа выжила, Мария Тереза? Нет, зря сравнил я ее с былинкой в поле, где тяжелый пал прошел. Она совсем другой породы и другой судьбы. Только глянуть на эти губы, словно готовые раскрыться почки, на большие черные, до краев полные озорства глаза, на тонкие трепещущие крылья красивого носа, на сильные, словно юной оленихи, колени - долго жить ей, наверное, суждено и вкус жизни до самого отстоя узнать. Красавицей Марию Терезу не назовешь. Однако и не заурядный у бога подмастерье лепил эту плоть. Ладонь создателя сама коснулась ее. Из-за таких в старину владыки учиняли войны, клали головы герои и поэты сходили с ума.
      - Ну, говори, скажи что-нибудь еще. - Она все так же, с усмешкой смотрела на парня, вертевшего в руках огрызок яблока.
      Но Любомир Зух, первый балагур батальона, который перед девушками стрижом носился, соловьем заливался, - застыл, что истукан. И застынешь, когда перед тобой этакая колдов-ка стоит. Многих парней Мария Тереза одним посверком насмешливого взгляда вгоняла в тоску. Им тоска - ей ожидание. Ее сердце суженого ждало. И вот она вышла из тени и стоит, беззащитная, на открытой поляне своей девичьей судьбы. К тому же сама в него красным яблоком бросила. И яблоко огнем обожгло грудь Любомира Зуха. И нет прежней беспечной удали - вся пропала. Стоит сержант и улыбается. Но разве это улыбка? Просто рот разинул от удивления.
      Посреди огнем выжженной, слезами омытой, любовью обогретой, клятвами освященной подлиповской земли лишь в трех шагах друг от друга стоят они. И на двоих им тридцать семь лет. Что ждет их впереди? Даже подумать страшно.
      Потом наступил вечер. Первый их вечер перешел в последнюю ночь лета. Все больше чувствовалась легкая стынь, какая бывает в начале осени. Летними утрами земля просыпалась сразу, вздрогнет и проснется, а теперь вяло, медленно выходит из сна. И звезды ночами падают реже, не кидаются, как прежде, друг за другом, очертя голову. Ясные, с тихим солнцем дни - и мы уже, дескать, остепенились - печь-палить не спешат. Везде спокойствие, во всем умеренность.
      И в эту самую благоразумную пору неразумные Любомир Зух и Мария Тереза Бережная полюбили друг друга. И той же ночью, тридцать первого августа, народился тоненький месяц, всплыл и лег на бочок. Лег и, покачиваясь, поплыл сквозь зыбкие облака. Куда он, малыш, - куда отправился по этой глухой бескрайней вселенной? Заблудится, пропадет...
      Они же, боясь коснуться друг друга, сидели на крыльце дома Бережных. Крыльцо это - большой плоский камень. Когда-то он лежал на улице, возле плетня. Однажды отец Кондратия, кузнец Егор, во хмелю, на спор притащил его и шваркнул сюда. Уже дважды перестраивали дом, а камень так и лежит здесь. Камни живут долго.
      Еще ничего общего, чтоб на двоих только, у Любомира и Марии Терезы нет, - разве что вон тот народившийся месяц. Даже еще рука руки не коснулась. Но и самое великое счастье и несчастье начинаются с чего-то молчания, жеста, слова. Сначала они долго сидели молча, потом Мария Тереза нащупала упершуюся в камень руку Любомира и легонько погладила. Любомир взял ее маленькую шершавую руку в свою ладонь, пожал осторожно. Рука в руке, пальцы пальцев кончиками коснулись.
      Первый чистый, светлый миг, когда мужчина и женщина чувствуют телесное тепло друг друга.
      Два чуда было в мире: в небе - только что народившийся месяц, на земле - только что народившаяся любовь.
      - В Андалузии, наверное, такой же месяц, и свет так же падает на Гвадалквивир, - сказала Мария Тереза. Она еще днем, объясняя, почему у нее два имени, рассказала о своей далекой родине. А два - потому что в Испании часто к имени девочки прибавляют имя святой, в день которой она родилась. Так и к Марии добавили Терезу.
      - Месяц там всегда против нашего дома стоял, - вздохнула она. Знаешь, а ведь луна и по-испански "луна". Только чуть... - она улыбнулась, - чуть-чуть по-испански... луна.
      Парень вдруг резко выпрямился:
      - Мария Тереза! Знаешь что?
      - Что, Любомир?- насторожилась Мария Тереза.
      - Я, Мария Тереза, когда Берлин возьмем, я сразу... ну разве только перекушу малость, и сразу свою машину на Мадрид поверну. А там - на Андалузию! Потому что я... Я твою землю, Мария Тереза, от фашистов спасу! Потому что я, Мария Тереза, люблю тебя!
      - Я верю, - качнулась она к нему. - Я верю, - прошептала она.
      А чему верит - что любит или что спасет - не сказала.
      Любомир обнял ее и мягко притянул к себе. Она чуть отклонилась, но из объятий не вышла. Так горячо было тугое тело под тонким платьицем незнакомая доселе дрожь коснулась Любомира, он потянулся к ее губам. Она не отвернулась, но, уводя губы, запрокинула лицо:
      - Не надо, милый. Страшно пока, я сама, потом...
      - А сама говорила "верю"...
      Мария Тереза погладила его по плечу, по лбу:
      - Да вот, верю... Потому вошла в эти брови, - она ткнула пальцем туда, где сходились две густые Зуховы брови, - sejas cenidas*, и заблудилась.
      * Густые брови (исп.).
      - Мария Тереза! Ты никогда в этом мире не заблудишься, я не дам. Вот этим месяцем клянусь.
      Страх у Марии Терезы недолгим был. Когда занялся рассвет, на этом же камне, обняв обеими руками за шею, она поцеловала Любомира и уткнулась ему в плечо:
      - Глупая я. Так хорошо...
      А поутру, пока в дивизионе не началась обычная суматоха, Любомир нашел белую краску и на обоих боках своего бронетранспортера вывел две великолепные буквы - "МТ". У грозной машины и имя должно быть грозное. Как ведь звучит - "Мария Тереза!", словно зовет: "Вперед! К победе!"
      С этой минуты сержант Любомир Зух две недели, то есть четырнадцать суток, то есть триста тридцать шесть часов жил в каком-то необычном вышнем мире.
      Днем на учениях он выказывал сметку, зоркость, сноровку, поставленные командиром военные задачи решал смело, находчиво, точно. Сна, голода, усталости не знал. Однажды на ночных учениях подвернулась речка, так его бронетранспортер, с прицепленной сзади пушкой, эту речку не вброд пропахал, нет, взмыл и по воздуху через нее перелетел. Жаль, никто, кроме самого Любомира, этого не заметил. И в пешем строю - хоть бы кто обратил внимание, что сапоги сержанта Зуха земли не касаются, по воздуху шагают. Глухоты и слепоты в людях хоть отбавляй.
      Даже на рассвете, лишь задремлет чуток, он летал над Украиной, над Испанией летал - или один, или с Марией Терезой. Две недели для него небесные ворота держали открытыми. И если выбрать сейчас на земле трех самых отчаянных, неистовых солдат, то, может быть, первый среди них звался бы Любомир Зух. Потому что он был влюблен.
      День за ночью, ночь за днем, - время шло. Сержант жил в своей счастливой Сказке и ничего не замечал - ни насмешки, ни ухмылки до горнего его парения не доходили. Орла с поднебесья камнем не собьешь. Любители почесать язык угомонились быстро, мало что угомонились, появилась редкая в них сдержанность. Мария Тереза всех взяла в плен, на свой лад переиначила.
      Наступят вечерние сумерки, и весь батальон ждет похожего на птичье щебетанье посвиста Марии Терезы. Так она вызывала своего любимого. Подойдет к ним Мария Тереза - сразу вскакивают, встретят на пути - отдают честь. Словечки, словарями не учтенные, тоже стали слышаться реже. Донской казак, старшина Павел Хомичук, крывший в три и в четыре этажа, теперь даже в великой досаде или большом восторге выше второго этажа не поднимался. Анекдоты про женский пол, похвальба любовными победами, можно сказать, совсем прекратились. И все потому, что где-то рядом была Мария Тереза. Боялись, что услышит девушка срамное слово, а того больше - что слово это ненароком коснется и запятнает ее. Не умом боялись, нутром. И то нужно сказать, полюбила она - и сделалась еще красивей. И Любомир понемногу стал среди товарищей кем-то вроде героя. Ведь настоящий мужчина оценит по достоинству: и отвагу в бою, и отчаянность в любви. Или с завистью, или с восхищением, но оценит. - С такой - хоть в ад провалиться, не страшно. Вот, ай, бывают же девушки!- выразил как-то свое восхищение старшина Хомичук. Да-а, брат... такую на вороного, донской породы жеребца не променяешь.
      Мария Тереза, нужно сказать, за Любомиром, как пришитая, не ходила, на людях старалась держаться поодаль, терпеливо ждала вечера. Но пробьет час, настанет минута, и свистнет она птичьим посвистом.
      И каждую ночь поднимались они на взгорье возле деревни. Там и луна, и звезды светили ближе. Старинная примета: влюбленные на гору поднимаются, блудники прячутся в овраг.
      Иной раз, забыв все на свете, они выходили к опушке, натыкались на посты.
      - Стой! Кто идет?- раздавался резкий голос. И каждый раз Мария Тереза пугалась.
      - Мы, - спокойно отвечал Любомир.
      Жалко было часовым заворачивать их обратно. Голос становился мягче:
      - Проходите...
      В восьмую ночь того новорожденного месяца Мария Тереза, словно чуя какую-то беду, впала вдруг в тоску. Засаднило сердце. И когда стояли на горе, у нее вырвалось:
      - Что же с нами будет?.. Милый, любимый, скажи: что же будет-то?- Она крепко обняла Любомира за шею. - Скажи, милый.
      - Счастье!- не раздумывая, ответил Любомир. - Вот победим врага и будем навеки вместе.
      - Когда-а?!
      - Разобьем фашиста...
      - А я сейчас хочу быть вместе- Возьми меня к себе! Скажи командиру, Мария Тереза без меня ни дня не проживет! Скажи: останется одна - с ума сойдет. Или умрет! Antes, me mataran!* А зачем командиру моя смерть! Он согласится. Буду в фашистов стрелять, солдатам кашу варить, от меня вреда не будет. Уговори командира!
      * Умру, и все! (исп.)
      Этого сержант Любомир Зух и представить не мог. Но потом в голову пришла простая мысль: "А что, в батальоне и санинструкторы, и радистки, и телефонистки есть.
      Уж для одной-то Марии Терезы дело еще найдется. Кто за нее заступится, если не я, кто защитит, кто от беды укроет? Кто у нее есть, кроме меня?"
      - Уговорю!- твердо сказал он. - Не может быть, чтобы не уговорил. Он поверит.
      - О Любомир!- только и сказала она. Убаюканная сладкими надеждами, счастливо спала в эту ночь Мария Тереза. Даже снов не видела. Наверное, с самого начала войны эта была ее первая счастливая ночь. Утром сержант Зух пришел к штабной землянке и встал перед командиром батальона капитаном Казариным.
      - Разрешите обратиться...
      Командир разрешил. Любомир, хоть и с запинкой да с заминкой, но доложил о своей просьбе. С пепельно-желтым лицом, усохшими синими губами, с тусклыми серыми глазами, капитан выслушал Зуха, морщась от боли. Опять расходилась печень. И не без причины: вчера он получил весть, что жена бросила его, ушла к другому. Ко всему женскому роду чувствовал он сейчас ненависть и отвращение. Разумеется, Мария Тереза была из тех же, кого в эту минуту проклинал в душе капитан Казарин.
      Поняв, в чем дело, он резко оборвал Зуха:
      - Занимайтесь своим делом, сержант Зуд!
      - Зух!- поправил Любомир.
      - Зуд!- повторил Казарин мертвым, как скрип пилы, голосом. - Не зудит, а чешетесь. Кру-гом!
      Мария Тереза копала землю в саду. Встревоженная вялой походкой Любомира, она выпрямилась и встала, положив обе руки на черенок лопаты.
      - Давай покопаю, - сказал Любомир, подойдя к ней.
      - Не копай, рассказывай.
      - Плохо. И не расскажешь...
      Спокойно выслушала Мария Тереза новость, только в глазах ее будто заслонка упала - хлоп, и погас свет. Но потом снова проблеснул и замерцал. Хоть ночь и проспала беззаботно, проснулась со смутой в сердце. И, как ни старалась, радости вчерашних надежд вернуть не смогла, она осталась по ту сторону ночи. "Любомир... Любомир..."- позвала она. Но радость заблудилась где-то, обратно не пришла. Чуткое сердце сказало: это нам так просто не обойдется. Потому и к безжалостному приговору капитана Мария Тереза наполовину была готова.
      - У твоего командира сердца нет!- с горечью сказала она. - Как он живет... без сердца?
      - Живет как-то...
      Только самого себя винил перед ней Любомир. Безголовый! Наговорил, наобещал, обнадежил! Впрочем, он ведь и сам верил в это. А разве тяжкий грех - в том обнадежить человека, во что веришь и сам.
      - Жить-то живет... - повторил он. Но договорить не успел, послышался густой голос старшины Хомичука:
      - Сержант Зух! К столу пожалуйте! Кушать подано! "Нашел время шутить, бестолочь!" - подумал сержант.
      - Иди, - тихо сказала Мария Тереза. И окрепшим голосом добавила:- Выше голову, тореадор! Бой с быком еще не окончен!- И она, загоняя лопату глубоко в землю, снова принялась копать.
      - Есть выше голову!- ответил Зух, перепрыгнул через плетень и исчез.
      Снова, не в пример утру, связав оборвавшиеся надежды, утешив измаявшиеся души, верный самому себе, пришел вечер. Набравший за половину месяц по небу уже не младенцем-сиротой плывет, а полноправным хозяином. И свист, похожий на птичье щебетанье, раздался в свой час. В ночи, где гудят самолеты, рвутся снаряды, свистят пули, два сердца не затерялись, по стуку нашли друг друга. И снова ни горя им, ни печали. Отказ капитана Казарина еще туже стянул узелок их судьбы.
      Они были свидетелями и девятого плавания лунной лодочки, и десятого. А в одиннадцатом плавании свидетелей уже не было.
      Перед закатом бригада поднялась и двинулась к фронту. Последним тронулся батальон Казарина. Уже был приказ садиться по машинам, а Любомир еще искал Марию Терезу. Обежал все вокруг... Ни дома, ни в саду, ни у соседей. Он вынесся к лощине, прорезал рощу, задыхаясь, вбежал на холм. "Мария Тереза! Мария Тереза!- кричал он. - Я ухожу, Мария Тереза!"
      Мощный окрик старшины Хомичука нагнал его самого:
      - Любомир! Сержант Зух! В машину! Дуррак!
      Зух повернулся на голос и сломя голову пустился назад. Казалось, уже все равно куда бежать, лишь бы бежать.
      - Сержант Зух! Любоми-ир!- все звал старшина Хоми-чук.
      В черном поту, с перехваченным дыханием, Любомир еле вскарабкался на бронетранспортер.
      ...Когда в батальоне началось движение, Мария Тереза выбежала в сад, прыгнула в погреб и захлопнула над собой крышку. Знала: мук расставания она не вынесет - или, раздираясь в плаче, будет кататься по земле, или же бросится под машину Казарина. Оба эти видения пришли ей разом. Она не плакала, не стонала, скрутилась в клубочек и застыла. Даже зов Любомира: "Мария Тереза! Мария Тереза!" - не вывел ее из оцепенения, голос, казалось ей, исходил не из человеческой груди, а шел из какого-то земного провала.
      Загудели моторы. Рванулись машины. Подскочила крышка погреба, затряслась земля, вот-вот погреб обрушится. Она вдруг вся разом очнулась. "Se marchan... Ya se marchan! No, resistir, resistir hasta el fin! Dos minutos mas, solamente dos minutos, un minuto. Unos segundos mas... Resistir, resistir hasta el fin!"*. He стерпела, не выдержала! Одним рывком вылетела из погреба.
      * Уходят. Уходят же! Нет, стерпеть, выдержать! Еще две минуты, только две минуты, одну минуту. Полминуты... Стерпеть, выдержать! (исп.).
      Далеко позади колонны в облаке пыли шла машина Любомира.
      Мария Тереза бросилась за ней. То ли нечаянно, то ли рассудок потеряла - с разбега ударилась о ту единственную оставшуюся в живых яблоньку. Ударилась и обняла ее. Крупные красные яблоки со стуком посыпались на землю. Одно яблоко далеко откатилось. Мария Тереза сама бежать рвется, и сама же намертво обняла яблоню - не отпускает. И молит: "Любомир! Стой же! Подожди меня, Любомир!" Опять рванулась, и опять! Но теперь уже дерево не пускает. И чем дальше уходила колонна, тем сильнее рвалась она, ногами уперлась, всем телом выгнулась... Все так же обнимая голыми руками шершавый ствол, она медленно опустилась на корточки. На разодранной белой коже выступила кровь. Потекла по коре.
      Она была сейчас похожа на Галю, ту Галю из песни Любомира, которую привязали за косы к сосне. Только дерево другое - яблоня. А муки те же. В сухих глазах девушки ни слезинки. Только мука, неизбывная мука.
      Одинокая яблоня. Одинокая Мария Тереза. Так она осиротела в третий раз.
      * * *
      Стоит время для Янтимера Байназарова. Но часы-то идут. В третий раз уже от гауптвахты доносится: - Стой! Кто идет?
      - Разводящий!
      - Пароль?
      Слова эти звучат для Байназарова как выстрелы. Будто не с человеческих губ они сходят - а с треском вылетают из винтовочного дула. И прямо в грудь. Тупая боль отдается меж ключиц.
      Словно почуяв что-то, Янтимер вскинул голову. А там, в небе, диковинное зрелище, удивительная схватка. Вдруг невесть откуда забредшее облако подкралось к луне и ткнулось в серебряный бок. Луна даже сплющилась чуть, но не поддалась, оттолкнула назойливое облако и поплыла дальше. Облако пустилось вдогонку. Вот уже настигло, уже бьшо схватило в объятия луна ловко увернулась и метнулась вверх. Облако, раззадорившись, бросило невод - невод пролетел мимо. Вспыхнуло от стыда облако, сверкнуло и растаяло. А может, от любви так вспыхнуло - от любви растаяло...
      Даже небесным событиям человек дает с земли свое толкование. Пожалел Янтимер угасшее облако, а на заносчивую луну осталась досада. Луна сегодня и вовсе разгулялась, совсем с привязи сорвалась, заворожила, всю вселенную замаяла.
      Льет и льет с шорохом листва. И в нескольких шагах отсюда, не слыша этого дождя, не видя лунного сияния, подложив обе ладони под голову, подтянув колени к подбородку, на голом полу землянки спит Любомир Зух. Лежит он - совсем как младенец в утробе. А давно ли, выйдя из материнского чрева, ступил на теплую землю? Всего-то двадцать лет прошло... Сначала очень старательно ползал на животе, потом на четвереньках пошел, год исполнился - на ноги встал, постоял, покачался, заковылял косолапень-ко, а потом и побежал. Теперь же, когда пришла пора твердо, уверенно шагать по земле, снова собрался в клубочек. Отчего же он опять вернулся в то, изначальное свое положение? Или - уже готов воротиться в чрево земное? Спит бравый сержант - непутевый Любомир Зух. Сладок его сон. И он улыбается во сне. Мария Тереза протягивает ему красное яблоко. А яблоко в ее ладони растет прямо на глазах. Вот чему улыбается Зух. Жалко только: станет яблоко величиной со сдвоенный кулак - и тут же с треском разваливается пополам. И одна половинка его сразу исчезает. Мария Тереза ничего этого не видит, знай смеется. Вот и весь сон - он снится и снится ему. Всю эту ночь. Если бы капитан Казарин печенью не маялся, если бы жена его в тылу не ушла к другому, если бы не поднялась в душе комбата такая обида, может, и сержант Любомир Зух не вышел бы в прошлую ночь, очертя голову, в свой гибельный путь. Наверное, не вышел бы. Скажи тогда капитан: "Ладно, сержант, будь по-твоему", - и он бы не вышел.
      Но он вышел.
      ...Покинув Подлипки, мехбат капитана Казарина передвинулся ближе к линии фронта и встал вдоль неглубокого оврага с восточного края той самой рощи, где береза смешалась с осиной. Рядом проходит большак. Отсюда уже недалеко до передовой, четырнадцать - пятнадцать километров от силы. Ночью слышны редкие разрывы снарядов. Большие сражения на этом участке фронта еще не начались. Наши, чтобы не давать врагу покоя, то хуторок, то высоту какую-нибудь возьмут - немец тут же атакует. Но сам покуда в наступление не идет, силы копит.
      Деревня Подлипки, в семнадцати километрах отсюда, сделалась вдруг для Любомира недоступной, осталась за какой-то заветной чертой, беги - не добежишь, мечтай - не измеч-таешь. Там - Мария Тереза. Неужели и она теперь несбыточная мечта? Мария Тереза...
      * * *
      ...Когда в облаке пыли исчез бронетранспортер Любомира, Мария Тереза заплакала - не рыдала, не всхлипывала, только слезы бежали в два потока. Уже и сумерки опустились, а она сидела все так же, обняв яблоню. Кровь, сочившаяся из обеих рук, потихоньку пристыла, спеклась, что на землю упало, в землю ушло, что на коре размазалось, ветер высушил, только осталось бурое пятно. Вдруг Мария Тереза вскочила и бросилась к дому. В чулане за ларем лежал топор на длинном топорище. В прошлую зиму Анастасия Павловна брала этот топор в лес обрубать сучья. Когда ее придавило деревом, соседи привезли Анастасию домой, положив топор в сани рядом с ней. Так и лежала Анастасия Павловна, будто солдат рядом со своим оружием. Топор долго стоял на улице, прислоненный к углу дома, до самого почти острия покрыла его ржавчина. И только недавно Мария Тереза засунула его за ларь.
      Обеими руками схватила она этот страшный топор и побежала в сад.
      Горькой мукой стянуло лицо, нижняя губа дрожит, глаза - две черные холодные бусины. Она прибежала к той единственной оставшейся в живых яблоньке и широко, думая срубить с одного удара, замахнулась - не попала, топор ушел дальше, только топорище глухо стукнулось о ствол. Снова размахнулась, но на этот раз смертное лезвие в яблоньку не направила, отбросила топор далеко в сторону. А сама снова обняла неистребимое деревце. Не плакала, не убивалась, уперлась в него головой и застыла.
      Должно быть, прошло много времени. Уже похолодало. Кто-то легонько похлопал девушку по плечу. Это была соседская старушка, сказочница, кружевница, травница-знахарка Федора. У маленькой сухонькой Федоры правая нога много короче левой. Издалека посмотреть - будто на велосипеде катит. Потому и прозвали ее Федора-самокат. Самокат так самокат, знай себе катит. Шум-свара ли где поднимется, свадьбу ли играют, смерть ли случится, Федора там уже, первой приковыляла. И везде ее принимают охотно, потому что в каждом деле она весь порядок, все обряды-обычаи знает. Повздоривших помирит, болящего вылечит, унылого утешит, с горюющим горе разделит. А кто саму излечит, саму утешит?
      - Совсем окоченела, глупая, пошли в дом, - сказала старушка и взяла девушку под руку. Та не противилась. - Понимаю, дочка, все понимаю, сама молодая была, сама от любви скудный разум теряла. Увезли моего суженого на японскую, ночи напролет плакала, думала, пойду бултыхнусь в прорубь... Слушаешь ли, милая?
      Девушка кивнула молча.
      - Вот и слушай... Чтобы любовью жить, любовь выносить, терпение великое нужно. А у кого терпения нет, пусть любить и не берется.
      - А сама? В прорубь, говоришь.
      - Так ведь не пошла же! Стерпела. Дождалась суженого-то. С медалью вернулся. Если уж сил не будет терпеть, мне скажи, отваром напою. Выпьешь и прочь вся любовь. Есть у меня средство. Враз пустой останешься.
      Мария Тереза выдернула руку из ее ладони. А Федоре того и нужно было. Значит, согласна девушка ждать и терпеть.
      - Пойдем ко мне. Картошки в печи испекла. Захочешь, у меня и переночуешь.
      Но Мария Тереза на прощание молча обняла соседку одной рукой и пошла к себе в дом. Старушка, довольная хоть этим, осталась на улице.
      Наутро Мария Тереза встала вся разбитая. Но яснел день, яснело и настроение. Она поела и вышла в сад, нашла заброшенный вчера топор. Останки четырех яблонек, которые в прошлом году сначала в огне горели, потом в лютые морозы замерзли, - срубила под корневище, затем лопатой откопала корни, сноровисто орудуя топором, стала вырубать и их. Однако за восемь-девять лет корни ушли далеко, вцепились крепко и теперь поддавались с трудом, кажется, все уже, вырубила, а какой-то, далеко уползший, держал все корневище, вырубит его, но тут же другой объявится. Долго билась Мария Тереза - пока четыре дерева выкорчевала, наступил полдень. Пообедав, она снова взялась за работу. Оставшиеся четыре ямы заровняла, взрыхлила заново, а поодаль, отмерив меж ними по пять шагов, вырыла четыре новые. Придет время, и она посадит здесь четыре яблоньки. Так она решила прошлой ночью, когда тянула-тянула нитку своих дум, а все ей конца не было. Но решила вот так и тут же уснула. К возвращению Любомира на маленьких яблоньках будут дрожать первые листочки. Увидит их Любомир и обрадуется. Наверное, он вернется весной. Терпеливо, без жалоб будет ждать она его. Верно говорит бабушка Федора: терпеть не умеешь, не берись и любить. Вон сама-то Федора все вытерпела, все вынесла, потому и любимый ее с японской вернулся цел-невредим. А где же теперь суженый бабушки Федоры?
      Будь благословенна на старости лет Федора-самокат! Пусть до последнего дня не оставляют тебя люди своей заботой. Быль ли поведала, небыль ли наплела, мне дела нет. Наплела, так небыль твоя любой побывальщины дороже. И все же на случай, если Мария Тереза начнет допытываться, умная старушка уже заготовила сказку о своем суженом, который с японской войны с медалью вернулся.