Кашфулла сидел, не решаясь подняться, потом вздохнул и рывком встал с места. Стоял съежившись, словно стыдился своего большого грузного тела. Никогда, ни перед каким врагом не терялся, а тут перед своими оробел.
      - Поживее! - понукнул уполномоченный. Поднявшись на сцену, Кашфулла малость успокоился.
      Перед ним - его односельчане, люди, с кем судьбу делил, жизнь правил. Чужих нет. Никого заведомо не обижал. По службе, конечно, всяко бывало. Но разве за это зло держат? В клубе полумрак, лица видны неясно. Народ сейчас - словно поваленная бурей рожь. Бурей, которую поднял Кылысбаев. Вдруг эти люди всколыхнутся, поднимут головы и... бросят его из огня да в полымя?.. Тут еще Шаргия вперед всех выскочила. У Кулуша уже в привычке: от ее слов отмахнуться и сделать все наоборот. Но Партизанка стояла на своем, не попятилась, не качнулась даже.
      - Ты, Кылысбаев, сначала свои слова обратно возьми! - закричала она пронзительным голосом. - Ты нашего раиса перед всем миром осрамил! И нас опозорил! Забирай свои слова обратно!
      - Я? Свои слова? Кто ты такая? Ты - скандалистка! Бузотер! Смутьянка!
      - Коли я смутьянка, так ты врун и наветчик! Вот! - И она плюхнулась увесистым задом на скамью. Оттого, что женщина разошлась сверх меры, народ в клубе вздохнул в досаде и поерзал на месте.
      - Может, тогда каждый его грех по отдельности разберем? - уже чуть потише сказал уполномоченный. - Пьяница он? Пьяница!
      - Нашел пьяницу! Если и выпил, так от силы две чашки, - поправил из задних рядов спокойный голос.
      - Значит, прежде пил тайком. Если в первый раз, человек больше одного стакана выпить не может - или поперхнется, или вырвет его. Уж как-нибудь знаем. Выходит, пьяница он! Это - первое. Женщин по улице гонял - так что визг, говорят, стоял? Гонял. Это два.
      - Астагафирулла! Полную же напраслину несет этот дяденька! Кашфулла женщин гонял?! Только ему и осталось! Умру, ей-богу!- проверещала какая-то речистая сношенька.
      - А ты что, за ним ходила? Может, и покудахтали где... - пришел голос из дальнего правого угла.
      - Если были где визг и кудахтанье, так без Каш-фуллы! - отрезала та.
      Кое-кто прыснул от смеха. Оторопь уже прошла. Но Кылысбаев своей позиции не сдал ни на пядь. Как разговаривать с народом, как припугнуть это стадо людское, он хорошо усвоил. Долгим невидящим взглядом ряд за рядом обвел он сидящих перед ним людей. Вновь опустилась недобрая тишина. Опять, словно артиллерийская канонада, загремел голос Кылысбаева:
      - А жену? Кто его беременную жену избил? Может, я пришел и избил? - Он вынул из кармана листок бумаги. - Вот тут все написано. Документ!
      При слове "документ" люди опять встревожились. Письменного приказа, письменного вызова, письменного обвинения кулушевцы боятся до смерти. Теперь тоже показалось, что эта бумага, которую назвали документом, про Кашфуллу знает больше, чем даже они сами. Небось "документ". Не игрушка. Тут-то и подал голос Курбангали.
      - Ты, палнамуч, не знаешь, не говори. Товарища Зуль-карнаева мы... вот как "по-законному" завернул Адвокат, - товарища Зулькарнаева мы с самого рождения знаем. Красноармейцем был, кровь проливал. Об этом тоже всем известно. Самый из нас толковый, самый справедливый. Потому мы его на это место и посадили. Так что ты здесь не встревай, понял?
      - Ты, темнота, а что такое демократический централизм, ты знаешь?
      - Не знаю. А коли не знаю, не говорю. И ты, чего не знаешь, не говори.
      - Я представитель высокой власти. Встревать имею право!
      - Власть высокая, да сам не высокий, ростом не вышел. - По клубу пошли улыбки. То, что Курбангали обсуждает чей-то рост, рассмешило многих. - Да, не дорос еще! Не ты его ставил, не тебе и снимать. И за грехи мы его сами накажем. Вот так. Похлопаем, ямагат!
      И похлопали.
      Сидевший на передней скамье опустив голову, положив обе руки на палку, старик Насыр, самый старый, самый почтенный человек в ауле, по привычке попросил у председателя:
      - Кашфулла! Я бы тоже два-три слова сказал. Кашфулле стало неловко. Кылысбаев же молчал. "Ну что за темный народ, прямо диву даешься! Уже нет председателя, так они у его тени спрашивают", - думал он.
      - Тебе говорю, Кашфулла! Не слышишь?
      - Говори, дедушка, говори! - раздались голоса. Зашумели:
      - Аксакала послушаем!
      Насыр довольно проворно поднялся с места и стал к сцене задом, к собранию лицом:
      - Почтенные! Братья! Ямагат! Сколько уже сидим, черное с белым перемешали, и спорим, где правда, где неправда? Правда ли, что Кашфулла напился? Правда. Сам, своими глазами видел.
      - Говори, аксакал, говори, - подбодрил его уполномоченный.
      - Вот беда - напился разок! В этом бренном мире кто не пьет да кто не блюет! Воробей и тот!.. - отважно заявил жестянщик Гильметдин, который раз в год по случаю удачной продажи кумганов и ковшей на Ак-якуповском базаре напьется на пять копеек, а покуражится на пятьдесят. - Не пить, не гулять разве это жития?
      - Тебе, утробе, только бы жития!
      - Попрошу без намеков! - Однако намек жестянщику пришелся по душе. Чем он других хуже?
      - Аксакала перебил - бестолочь!
      Дед Насыр не спешил. Народ понемногу успокоился.
      - Кашфулла пьяным напился - это правда, - повторил он. - Ты, Кашфулла, такое совершил, что и тебе самому, и нам всем, и Советской власти стыдно. Чистое свое имя запятнал. Правда это?
      - Правда! - ответили собравшиеся.
      - А все остальное неправда! - отрезал старик. - Верой своей ручаюсь я. Смертному ошибки не избежать, на то он и смертный. Большой промах совершил наш раис. Пусть за это и получит от нас нагоняй. Человек он не пропащий. Так что еще и совесть от себя накажет.
      - Как это - нагоняй? - заволновался Кылысбаев. - Подумаешь, совесть накажет. Какой еще нагоняй? Вы его... мы его из председателей выгнать должны. Такое указание есть - сверху! - и он опять ткнул большим пальцем в потолок.
      - Ты, как тебя, Ханьяров...* - старик пристукнул палкой.
      * Xаньяр - кинжал.
      - Кылысбаев! - поправили его.
      - Ладно, пусть Кылысбаев... он ведь не в бочке затычка, чтобы взять и выкинуть. Затычку тоже, коли пора сменить, сразу не выбрасывают, сначала новую стешут, покрепче. Хвала создателю, ни раис нам, ни мы раису пока не надоели. Вот и все мое слово.
      Прежние бы времена, после аксакала никто б и слова не молвил. Однако теперь времена другие, теперь у людей и на доброе, и на дурное язык хорошо подвешен.
      Поднялся Искандер, завсегдатай мечети по прозвищу "С одной и с другой", и начал сыпать свои вопросы:
      - А в ту ли ты сторону, дедушка, гнешь? С одной стороны посмотреть, имеем ли мы право, дозволительно ли нам к тому не прислушаться, что сверху говорят? С другой стороны посмотреть, коли мы все, собравшиеся здесь, не посчитаемся с дукамитом, не окажемся ли перед законом неправыми?
      Но вопросы его остались без ответа, их даже не дослушали до конца. Опять вскочила Шаргия.
      - Мужики! Ямагат! А почему это мы одному лишь Кашфулле косточки моем? Кто его вдрызг напоил? Пусть тоже ответит! Вон он сидит, забился в угол!
      Нюх у Мухтасима острый. Чуя, что на собрании и до него доберутся, он пришел, чтобы, в случае чего, отвести удар, выйти сухим из воды. Не зря же Лисой прозвали.
      - Зачем он его по аулу таскать велел? На весь свет опозорил? Пусть ответит! - потребовал Курбангали. Сидевший рядом Нурислам в спор пока не лезет, свое слово бережет для решительной схватки. "Это всего лишь ветерок, буря еще впереди", - думает он. Но бури пока не чувствуется.
      - Мы тут только одного человека обсуждаем! Так что от вопроса не отклоняйтесь! - возразил уполномоченный. - Что он, тварь четвероногая? Сам небось соображает. Зверь и тот дурную траву не ест.
      Самому Кылысбаеву довод казался сильным, но людей он не убедил.
      - Пусть и Мухтай ответ даст! - послышались крики.
      - Опоил он его чем-то!
      - Отравы подсыпал!
      - Вот жизнь пошла! Мало, что угощай, потом, значит, и ответ за гостя держи... Душа - мера! Что же, хозяину гостя за руки хватать? Не имеет права! - свое долбил жестянщик Гильметдин.
      - Не любо - не люби! И в кажном деле так! - крикнул Нажип с Носом. Знать, увидел случай в прошлых своих похождениях оправдаться. - Кто же от назначенного яства откажется?
      Халфетдин с деревянной ногой, который на всех собраниях и сходках за долгие годы и единого словечка не обронил, тут почувствовал, что язык во рту дернулся и ожил. Злость, столько лет дремавшая в груди, вдруг проснулась.
      - Ты в это дело свой нос не суй! Тогда прищемили, так теперь оторвут, - остерег он.
      Острословам того и хватило, со всех сторон посыпалось:
      - Ничего, бывалый нос, испытанный, его так просто не возьмешь!
      - Краса Кулуша'
      - Только ли Кулуша! На всю округу славный нос! Дышать на такой нос, не надышаться - уф-уф-уф!
      - Эй, хватит лясы точить!
      - Пусть Мухтай скажет'
      - Пусть даст ответ!
      Мухтасим встал, но из угла своего не вышел.
      - Даю ответ. Отчего же не дать? В том, что его в таком виде всему аулу, каков он есть, показали, моей вины нет, ямагат. Как свалился Кашфулла пьяный, я велел запрячь лошадь и бережно доставить домой. Но шурин мой Ишти, сами знаете, умом скудноват, нашел, оказывается, где-то ручную тележку и забаву себе устроил, дескать, мясник он. Я его отругал за это, крепко отругал. - В голосе, в словах Лисы звучала скорбь. - Вот как это случилось. А что я напоил его... Так ведь я не уговаривал. Я с гостем сидел, а он попросил и сам, один выпил, даже с нами не чокнулся.
      - Так и было? - Кылысбаев этому не очень поверил, повернулся к Зулькарнаеву. Тот, словно уже пришел к какому-то решению, сидел спокойный. - Сам попросил и выпил?
      - Так и было. Сам попросил и выпил.
      В озябшей было душе приунывшего уполномоченного сразу потеплело. Громовой голос снова обрел силу.
      - А теперь мы слово дадим тебе, Кашфулла, сын Га-рифа Зулькарнаева. Как же ты теперь оправдываться будешь? Какие клятвы принесешь? Ну, послушаем, - и он сделал шаг назад. Дескать, сейчас перед вами еще один человек выступит.
      Кашфулла спокойно встал, но из-за стола не вышел.
      - Ни оправдываться, ни клятвы давать не буду, - как обычно, с нажимом на каждое слово, сказал он. - Как мне теперь вам в лицо смотреть и как вот эту печать, данную мне Советской властью, носить? - Из брезентового портфеля он достал белую тряпочку, не торопясь развернул ее, выложил на стол круглую печать и четырехугольный продолговатый штемпель, портфель убрал под стол. - Вот они, печать и штемпель, оба в целости-сохранности. Принимайте. Я с этой службы ухожу.
      - Вот это сознательно! - одобрил Кылысбаев. Но печать со штемпелем в глубокий карман галифе почему-то сразу не убрал.
      Сидевший в третьем ряду Нурислам в два прыжка взлетел на сцену. Первым делом схватил печать со штемпелем и сунул себе в карман. Народ даже ахнуть не успел.
      - Это что за самоуправство, что за самоволие такое? Откуда такая спесь? Кто дал Зулькарнаеву право с печатью играть? Печать не девица - хочу женюсь, хочу разведусь. Панимаешь! - это он уже добавил для красы. - Где твоя честь, где афтаритет? Комар ужалил, а ты "разбой" кричишь? Красноармеец ты, который кровь проливал, или... это... Ладно, этого не скажу... Что, нюня, разобиделся? Вот еще барин, его превосходительство, хочет - приходит, хочет - уходит. Через нас, через наши головы переступить хочешь? Не выйдет! Ты не по своей воле сюда сел и так просто, по своей обиде не уйдешь. Нет, товарищ Зулькарнаев, кроме тебя еще мы есть. Мы! - он повернулся к народу и двумя руками обвел сидящих.
      Кылысбаев пытался остановить его, но перебить Враля ему было не по силам.
      - Есть мы, ямагат, или нет уже нас?
      - Есть! - закричали. - Есть!
      - А коли так, товарищ палнамуч, ни ты, ни разобиженный Кашфулла сами этого вопроса разрешить не можете, его мы решать обязаны... Покуда наш председатель нам годился?
      - Годился, годился!
      - Очень даже неплохой!
      - Тогда побьем-потрясем и обратно на место посадим. Согласны?
      - Согласны! Согласны!
      - Пусть остается! Нурислам совсем разошелся:
      - Вот что я тебе скажу, палнамуч Кылысбаев, ты нас и волостью, и властью не пугай. Мы сами себе власть! В волость тоже, бывало, хаживали, дорогу знаем. И с начальством тамошним знакомы. Одного тебя в первый раз видим.
      - Погодите-ка, товарищи! - высоко поднял руку Кылысбаев. - Это же не собрание. Это черт знает что такое!
      - Ты сам вначале сказал, что это собрание и не собрание вовсе, напомнил Нурислам.
      Кылысбаев, конечно, из самоуверенных гордецов, но не совсем же безмозглый, понимает: сколько бы жеребенок ни лягался, но горы не свернет. Кроме двоих-троих сомневающихся, Кулуш стоит крепко. Собрание без вожжей, без уздечки несется. Нужно и то сказать, в те времена ораторов назначать, подготавливать, определять, кто о чем должен говорить, заранее собирать голоса - обычая еще не было. У людей - что на уме, то и на языке. Потому неправой воле одного не подчинились. Кылысбаеву, чтобы потом дать отчет в волости, надо было что-то делать. Он ведь думал: "Приеду, разоблачу и скину. Делов-то, на пять минут..." Ан не вышло, дела закрутились по-иному. Самое простое, законное - поставить на голосование. Тут уж и волостное начальство не придерется.
      - Вас понял, ступай, садись на место, - сказал он Ну рисламу. - Ты, Зулькарнаев, тоже садись.
      - А печать? - забеспокоился Враль.
      - Положи на место. Никто не тронет.
      Нурислам вынул из кармана печать со штемпелем и положил на белую тряпицу. Но, спустившись со сцены, на место не сел, стал, прислонившись к печке. Еще неясно, может, кончилась схватка, а может, и нет, надо быть наготове.
      - Одно дело разговор, товарищи, и совсем другое дело - документ. Мне документ нужен, - решил подытожить уполномоченный.
      Но в этот раз слово "Документ" прозвучало не так грозно, как давеча, за это время в кулушевцах отваги прибыло.
      - А где мы его тебе возьмем? - спросил кто-то.
      - Брать не надо, - Кылысбаев уже совсем приглушил голос. - Все, о чем говорили, поставим на голосование и узаконим. Первым было предложение снять Зулькарнаева с работы. Ставлю на голосование.
      Опять поднялся крик:
      - Не было такого предложения!
      - Не слышали!
      - Кто предложил?
      - Я, - сказал уполномоченный.
      - Ты не из нашего аула!
      - Ты его не выбирал!
      - Высокий ямагат! С одной стороны, товарищ Кылысбаев тоже из нашей волости, большой начальник, палнамучем приехал к нам, с другой стороны, его слова тоже нельзя со счетов сбрасывать, - залебезил завсегдатай мечети Искандер. - Надо принять предложение.
      - Ладно, пусть по его будет.
      - Давайте руки поднимать!
      - Ставлю на голосование первый вопрос. - Кылысбаев подошел к краю сцены.
      Его тусклый взгляд во второй раз обошел всех собравшихся, на этот раз и сидевших в задних рядах не упустил.
      - Кто за то, чтобы снять Зулькарнаева Кашфуллу с председателей, пусть поднимут руку. Смелее товарищи, смелее!
      "Смелых" оказалось пять или шесть.
      - А кто за то, чтобы Зулькарнаева оставить на месте? Дружно взлетели руки.
      - Теперь поднимите руки те, кто воздержался! Клуб молчал.
      - Воздержался кто или нет? Собрание в смущении молчало.
      - Ты только погляди, о чем спрашивает, бесстыдник!- громко зашептала соседке Партизанка Шаргия. Даже ей стало неловко.
      - Мы, браток, перед таким важным собранием не то что воздержались, еще и тахарат - омовение совершили, - весьма доходчиво пояснил Нажип с Носом. Только зачем это в волости нужно знать?
      Тут наконец дошло и до Кылысбаева. Нет, такого черного невежества, как в Кулуше, он не встречал нигде! Уполномоченный вспыхнул от стыда и злости. Хотел было объяснить, уже рот открыл, но по тому, как заблестели глаза у опамятовавшихся кулушевцев, понял, что лучше разговор о воздержании на этом прекратить.
      - Значит, так... - сказал он. - Большинством голосов Зулькарнаев остается председателем. Потворствуете, понимаешь! Так в протокол и запишем. Но смотрите, как бы потом сами не пожалели. Все, собрание закрыто. Расходитесь!
      Народ расходился медленно, без обычного оживления. Хоть и настояли на своем, но на душе осталась смута.
      - Забирай свою печать, - сказал Кылысбаев, не глядя на Кашфуллу. - Но вперед не попадайся. В другой раз не вывернешься.
      ...Больше он ему не попался. Скоро Кылысбаева отправили исправлять мир в другие места. Потому и партийный вопрос Зулькарнаева наверху не рассматривали. Разговоры об этом случае в ауле понемногу затихли, а потом и сам случай забылся. Память у кулушевцев - что блюдце, мелкая. Где уж тут дурное помнить, на доброе бы головы хватило. Даже самые вздорные бабы, когда, бывало, сцепятся с председателем, о том не поминали. Однако самому Кашфулле того стыда и той горечи на всю жизнь хватило. Даже когда состарился уже, проснется порой среди ночи, вспомнит, и кольнет сердце. "Мясо-требуха! Мясо-потроха!" Когда бесчувственный лежал в тачке, слышал он эти слова. Слышал, но смысла их не понимал. А если бы и понимал?..
      Долгими бессонными ночами Кашфулла думал о Кылыс-баеве, о том, как он вел себя тогда, о приказе, что привез из волости. Тянулись горькие мысли, наматывались на сердце, и не было им конца: "Я же не со злым умыслом, не преступление совершил, а по глупости своей, по вражьему коварству попал в беду. С Кылысбаевым мы представители одного класса, члены одной партии, проще говоря - одной совести люди. Он первым должен был протянуть мне руку помощи, спасти от позора, разобраться должен был, до сути добраться, правду от напраслины отделить. Он же приехал, чтобы одним махом свалить и раздавить. А вот мулла Муса своего единоверца Кутлыяра-муэдзина, если бы тот вроде меня оплошал, стал бы перед всем миром казнить? Наверное, не стал бы. Нет, не стал бы. Потому что он истовую службу Кут-лыяра, неприхотливый его быт знает и ценит. И приходу, и мулле самому Кутлыяр нужен. А я, значит, не нужен?" Так и жил в своих думах Кашфулла - сверху одни угрозы слышал и ничего иного, кроме наказания, для себя не ждал. Потом через годы пришли другие мысли: "Может, время того требовало: чужих не щадить, своих не миловать?" Пытался оправдать Кылысбаева и тех, кто был над ним, кто приказывал ему. "Но тогда - что же тогда время? Время - это мы. Каковы мы таково и время. Так, а не наоборот".
      КОМУ ВРАГ?
      Прошло лет двенадцать - тринадцать, и новая беда свалилась на голову Зулькарнаева Кашфуллы, и даже не беда - когда бы беда! - обвинение страшное!
      Надо сказать, что за семь лет до того Ак-якуповскую волость упразднили и вместо нее учредили Булакский район. И вот в середине июля вызвали нашего председателя в этот самый Булак. Вызвали - и обратно не отпустили. День прошел - его нет, второй миновал - нет его...
      Но прежде чем рассказывать дальше, бросим короткий взгляд назад. Так надо.
      Кулушевцы испокон веков, можно сказать, писанием не увлекались. Куда-то, на кого-то доносы и ябеды почти не слали. "Почти" - я сказал недаром. Тут намек есть. И вот какой. Все же был грех: в конце прошлого века поставили кулушевцы тридцать шесть подписей и девяносто одну тамгу и отправили на боярина Колесарова жалобу царскому величеству самому. Ненасытный Колесаров, не довольствуясь теми наделами, что отхватил на демском лугу раньше, привез губернских землемеров и нарезал себе лучшие покосы - мол, чуть не в ханские еще времена кулушевские старейшины продали их то ли деду Колесарова, то ли прадеду его. Как выяснилось, даже купчая на то бумага нашлась - с пришлепнутой печатью. Однако кулушевцам ее не показали. Хоть и не скоро, но пришел от верных царских слуг ответ. Он был такой: "А коли опять кулушевцы смуту поднимут, схватить зачинщиков и отсыпать им по пятьдесят плетей". Тридцать шесть подписей и девяносто одна тамга притихли и больше голоса не поднимали... После того из аула никаких бумаг --ни в хвалу, ни в хулу, ни тем паче с жалобой - не выходило.
      Но тяжба с Колесаровым на том сразу не унялась. Через год примерно посоветовались старейшины аула и решили направить ходока - чтоб шел он к его царской милости прямиком. Сунули в руки послу денежки, собранные с миру на дорожные расходы, навьючили за спину назначенную царю в гостинец кадушку с медом, посадили на только что проложенную чугунку и отправили в стольный град. Послом же выбрали ладного, на слово быстрого, умом острого молодца по имени Сырлыбай - деда нашего Нурислама. В провожатые проворному Сырлыбаю дали медлительного копотуна по имени Абдульман. Но на первой же остановке, маленьком разъезде Дятел, Абдульман, с намерением справить большую надобность, отправился в заросли краснотала. Дело затянулось, поезд больше ждать не мог и тронулся. Абдульман же понуканий не любил и начатого, тем более в таком деле, на половине не бросал. Не было такой привычки. Так и остался сидеть. Пришлось Сырлыбаю проделать свой путь в одиночестве. Месяца не прошло, путешественник вернулся в Кулуш. А вернувшись, дал обществу отчет - полный и без утайки. Отчет сей - из уст в уста, от дедов к отцам, от отцов к нам - дошел и до наших дней. А я, слово в слово, довожу и до вас.
      А сказал он так*:
      * О похождениях Сырлыбая я много лет рассказывал в дружеских беседах. Понемногу они превратились в бродячий сюжет. Потом кое-кто из моих товарищей с моего молчаливого согласия вставил его и в свои сочинения. Прим. автора.
      ...Отвел я дверь в золотом дворце чуть-чуть, на ниточку, и вижу: сидит его царская милость на троне, а вокруг визири на коленях стоят, повелений ждут, табун голов в сто. Владыка тут же метнул взгляд на дверь. Царь, он царь и есть. Бога земной наместник. Все чует.
      - Откуда прибыл? Кто ты? - спрашивает.
      - В Башкирии живем, демскую воду пьем, - отвечаю. - Зовусь Сырлыбай.
      - Давай, Сырлыбай, вот сюда, в красный угол проходи, - приветливым голосом сказал наш халиф. Затем не спеша оглядел своих визирей. - Ступайте. Повеления мои получите завтра. Видите же, гость пришел.
      Тут вся челядь словно сквозь землю провалилась. Царь корону снял. Волосы, гляжу, кудрявые, черные. Только мы остались вдвоем, я хотел было сразу обо всех злодействах жадного Колесарова рассказать, просьбу нашу выложить, рот уже открыл, но его царская милость так отрезал:
      - Нет, - говорит, - верный мой слуга Сырлыбай, покуда угощения моего не отведаешь, чтобы о деле и звука от тебя не слышал.
      Поперек царя не пойдешь, я покорился.
      - Мощь твоя, владыка мой, хан-султан, беспредельна, что ни скажешь, на все твоя воля.
      - Есть маленько, - сказал царь и повел меня в гостевую половину. А убранство там - словами не расскажешь. На полу большой узорный палас раскинут. На большом хике войлок расстелен - молока белей, на малом хике подушки да перины горой высятся, с жердочки под потолком цветастые одеяла свисают, на окошках вышитые полотенца с кисточками висят, возле печки серебряный таз с серебряным кум-ганом стоят. Владычица наша, царя, значит, законная супруга, поначалу-то маслом не растаяла, медом не растеклась. Нравом, выходит, не шибко открытая, не то что муж. Погордиться любит. Но выставил я перед ней кадушку с медом, сразу глазки сверкнули. Тут же сунулась мизинчиком в мед, слизнула и чуть не взвизгнула:
      - Ой, батюшки! - говорит. - Как вкусно-то! Пальчики оближешь!
      - Так и лижи! - говорю. - Досыта лижи, меда не жалко. Я еще привезу.
      Ребятни ихней не видать, у гостя под ногами не путаются, видать - в строгости держат, в благонравии. Только девушка одна, в приживалочках у них, молоденькая такая, туда-сюда порхает. Я сапоги скинул, так она портянки тут же сушить повесила. Хожу в носках. Что ни говори, осенняя распутица, ноги промокли. Пока то да се, приживалочка эта на белом войлоке скатерть расстелила. Белого калача большими ломтями нарезала, вот такую голову сахара выставила, колотый тоже был. На сковороде чуть не гору картошки вынесла, на чистом топленом масле картошка поджарена, так и шипит. Альба ли, халва ли, баурсак там и пряники, изюм и урюк, всех фруктов-ягод, какие "в мошне вызревают", - сколько душа пожелает. Вот только мясного ничего не подали. Верно, значит, слово, что царь мяса не ест, только сластями всякими пробавляется... Скоро и кипящий самовар подоспел.
      Бике-царица кадушку-то взяла и ушла на хозяйскую половину. Остались мы вдвоем. Царь корону надел и взобрался на хике во главе застолья, я, подогнув ногу, с краю сел, чуть его пониже. Посидел наш шах-падишах, посмотрел на меня в задумчивости.
      - Не знаю, как примешь, - говорит. - Если бутылку... того-сего... рассургучу? Коли истинный ты мусульманин, можешь и не одобрить.
      - Верно говоришь, владыка мой, хан-султан. Истинный мусульманин, стойкий. Хмельное нам во грех. Бог не велит.
      - Ай, афарин! - похвалил меня повелитель наш. - Таким верным и надо быть всегда - и богу, и царю.
      - Иншалла! - говорю. - Чего-чего, а верности сколько хочешь. Под завязку. Хоть отбавляй.
      - Похвально, - кивнул царь и бороду погладил, одобряет, значит. - Не то визири мои доносят: по нынешним временам и мусульмане озоровать начали, с пути сбились, к зелью этому пристрастились. А от пьяных голов верности не жди.
      - Истинная правда, владыка мой, хан-султан, какая уж верность!
      Когда чай допили и чашки на блюдца вверх дном поставили, я рассказал о злодействах паука нашего Колесара, все жалобы до ушей их царской милости донес. Я и досказать не успел, а из глаз повелителя нашего сквозь слезы метнулись искры.
      - Ах он Колесар, ах он разбойник! - закричал владыка-царь, знать, все терпение вышло у кроткого и терпеливого отца нашего. - Да я ему... да я псу этому так хвост накручу! Он у меня каждому встречному пятки лизать будет, завтра же своим визирям отдам приказ - чтоб всю ту землю кулушевцам обратно вернули! А псу этому, Колесару, кара будет жестокая.
      После утреннего чая стал я собираться в обратную дорогу, а царь наш помялся немного и говорит:
      - Сам я, видишь, весь в государственных заботах, мальчишки мои еще маловаты, от слуг проку мало, вконец разленились. Про те дрова говорю, что за сараем свалены. Распилил бы ты их и сложил в поленницу. Хоть подсохнут немного, пока дожди не зарядили. Кто-нибудь из слуг поможет. Я и сам мастак дрова колоть. Только держава на мне. А после державных трудов много не наработаешь. Дни уже короткие стали. Дворец, сам видишь, большой, дров уходит много. Приказать не могу - ты гость.
      - А ты - всей земли отец. Волен и приказывать. Все исполню.
      Тогда на это царь опять свое обещание повторил:
      - Я вероломному этому Колесару крепко задам! Ишь, дуролом!
      За четыре дня возов пятнадцать распилил, расколол и вдоль задней стенки дворца в два ряда поленницу сложил. Правда, один его слуга помогал, но такой рохля, вроде нашего Абдуль мана. Когда я уходить собрался, их царская милость взгрустнул маленько.
      - Ну, с богом, мой верный слуга, - сказал он на прощание, - не обессудь. Чем бы ни наградил я тебя за службу - все будет мало. Душу бы выложил, да без души не проживешь. Самому нужна. Вот, дарю тебе свои валенки, я в них только дома по войлоку хожу. Беречь будешь - на сто лет хватит, - и сунул мне пару рыжих валенок, недавно подшитых. Эти вот самые. От радости я даже спасибо толком сказать не сумел.
      Их царская милость до самых ворот меня проводил. Я уже порядком отошел, слышу, кричит он:
      - Кулушевцам от меня привет передай! Царский привет, он ведь не всякому-у!
      Вот так. До Петербурга ли дошел, куда ли подальше, но за месяц посол наш обернулся. Еще и рыжие валенки в заплечном мешке привез. Порядком изношенные валенки, однако на подошве и пятках заплаты были новенькие.
      Хотя снег еще не выпал, но перед обществом он встал в царских валенках и дал полный о своем посольстве отчет.
      Высочайшего указа народ ждал, покуда царя не скинули. Простоватым кулушевцам терпения не занимать. Но все же когда царь с престола сверзился, они решили так: "Бог его наказал за то, что нас обманул". На Сырлыбая же, который еще прежде царя этот мир оставил, даже тени подозрения не упало. Ибо чем дальше, тем рассказы его о том, как он к их царской милости ездил, расцветали все красочней, становились все убедительней, и тем больше верили люди. Как потом выяснилось, падишах хотел Сырлыбая своим кучером сделать, уговаривал даже, но посол наш сослался на то, что, судя по всему, разлуки с родными краями ему не выдержать. А ведь могло случиться так, что и внуку его Нурисламу пришлось бы родиться в Петербурге и там ходить в извоз. Когда внучок был маленьким, он то и дело требовал от деда рассказов про то, как он у царя гостил, ловил каждое слово. Рассказывал же Сырлыбай так, будто каждое слово на нитку низал, словно четки тянул. Злые языки хотели и прозвище ему прилепить - "Царский кучер". Не прилепилось прозвище. Воистину, на чистый янтарь и пыль не ложится.
      Коли с памятью в порядке, наверное, не забыли: сорок лет из Кулуша какой-либо бумаги с жалобой не выходило.
      Прошлой зимой бродяга один, по имени Хасанша, послонялся-поскитался где-то на стороне и, пообтершись там, вернулся домой. Ходил этот недотыкомка по Кулушу и поговаривал: "Если в доносе из ста слов хоть пять окажутся правдой - того и довольно". Кто-то, видать, и взял это на ушко. И скоро вышла из аула еще одна бумага, на сей раз за единственной подписью. Это был донос на Кашфуллу...
      Уже прошло трое суток, как ушел Кашфулла. Курбангали утром по пути на работу заглянул к Нурисламу. Нурислам лежал и маялся грыжей. Еще мальчишкой, когда ходил с отцом в извоз, поднимал мешки непосильные и заработал грыжу. Вчера же, когда на Капкалинском покосе вершили последний стог, он, распалясь, подхватил огромный ворох на остожные вилы и только бросил стоявшему наверху Курбангали, как перегнулся, схватившись за живот, и рухнул. Вот и лежит теперь, стонет.
      - Кашфулла пропал. Что делать-то будем? - спросил Курбангали вытянувшегося на хике приятеля. Глаза у Нурис-лама тусклые, губы посинели, лицо, и без того круглое, опухло. Крепко, видать, помучился.
      - Лежать не годится, - садясь, сказал он. - Пошли.
      - Куда?
      - В Булак. Время беспокойное, слухи разные ходят.
      - Так ведь без слухов и прежде не жили, Нурислам.