Лина Кариченская
      Было преддождие
      (из цикла "Сказки одного чудака")
      Она заглянула в комнату.
      - Я ухожу.
      Он читал в кресле, сидя к ней спиной, перекинув ноги через один подлокотник и опираясь спиной на другой.
      - Ты куда?
      Сильно откинувшись назад и неловко вывернув шею он посмотрел на нее. Она стояла в дверях готовая к выходу; серый свитер слишком большой на нее и потому по-домашнему уютный, мешковато сидел на хрупки плечах, джинсы тоже были великоваты; собранные в пучок курчавые волосы, словно протестуя против такого насилия над собой, сбились на затылке в комок сплошных кудряшек. Она была так нежна, так по-детски трогательна - не передать.
      - Все, привет !
      Она помахала ему рукой, он подмигнул ей и сделал губами движение, словно хотел коснуться ее щеки, но так легко, что поцелуй получился бы почти неощутимым, она и не почувствовала бы его, лишь он один знал бы об этом мягком касании, как он один знал, насколько она ему необходима.
      - Hе провожай! - весело крикнула она уже из коридора; через мгновение хлопнула входная дверь.
      Он глянул в окно. В вечернем небе, почти ложась темными плоскими брюхами на верхушки деревьев, шли тучи, плотно сомкнув ряды. Ветер раскачивал деревья, и в серо-сиреневом свете гаснущего дня на фоне отягощенных дождем громад они казались единственными, кто был полон крови, порыва, жизни, кто готов был встретить надвигающееся бесстрашно, жадно, с поднятой вверх головой. Было преддождие.
      Он слушал, как она бежит вниз по лестнице. Еще миг-два - хлопнула дверь парадного и все стихло, стался лишь шорох листвы под порывами ветра. Она ушла в дождь.
      Ее звали Анна. Hо он никогда не называл ее иначе, чем Свет. Потому что она была его светом в жизни, его звездочкой, его опорой, крыльями. Потому что ее руки - прикрыв глаза, он увидел ее тонкие пальчики, чуть утолщенные в суставах, выглядывающие из слишком длинных рукавов свитера - эти руки спасли его, вытащили из бездны, откуда, казалось, не будет возврата, подняли из пучины отчаяния к жизни, к свету.
      Бездна завладела ним незаметно. Просто однажды все вокруг потеряло цвет и вес, небо стало серым и низким, а цель - цель всей его жизни - оказалась глупой и ненужной, а сама жизнь - никчемной и пустой.
      - Жизнь - полоса белая, полоса черная, - банально философствовали друзья. Он соглашался и каждый день надеялся, что вот сегодня, именно сегодня (он ведь столько ждал этого дня - неужели мало?) черная полоса закончится. Hо она не кончалась.
      Он работал, чтобы забыться, но работа не приносила удовольствия, лишь вязкую, отупляющую головную боль. Дома смотрел телевизор - все подряд, читал пустые книги, не запоминая названий, имен и лиц героев, гнался лишь за сюжетом, который частенько не стоил таких трудов, читал эти книги потому, что в любимых своих произведениях не находил былой прелести, не верил героям, завидовал их счастью, негодовал их исканиям и наконец, опустив книгу на колени, мучительно размышлял:
      что же в нем сломалось, что исказилось, фатально и так неуловимо перевернулось, что он перестал верить.
      - Что-то затянулась твоя черная полоса, - трунили друзья.
      - Я, видимо, иду вдоль, - отшучивался он, а внутренне весь подбирался, сжимался в комок, чтобы не завыть от тоски и отчаяния. И безверия. И безнадежности.
      И вот однажды, когда ненасытная бездна, глотавшая многих и многих, готова была пожрать и его, когда он устал до того, что стал способен бороться, он решил:
      хватит! В тот день он заперся в квартире и отключил телефон. Он пил кофе, так что под конец разболелось сердце, он курил, не сигарету за сигаретой - пачку за пачкой, он бродил по квартире крупными злыми шагами так бродит по тесной клетке зверь, который сломал уже зубы и когти о прутья и пол, но не смирился с неволей, и как зверь беззвучно подвывал от полуярости, полутоски. И говорил.
      Говорил с собой, спорил с собой, уговаривал, доводил до кипучей ярости, хотел задеть гордость, пытался заразить надеждой, искал доводов, аргументов - и сам себе не верил, знал, что не верит, и снова искал.
      В тот день, совершив над собою не то усилие, не то насилие, он вырвался из ненасытной пасти бездны, но только наполовину - на большее не хватило сил.
      Черная полоса стала не белой - серой:
      Когда усталость, словно великий дар, окутала тело и душу, не желая, почти боясь оставаться в квартире, где темнота уже зашевелилась в углах и стала выползать из своего дневного убежища, он вышел в город. Было преддождие: Впрочем, тогда он не знал этого слова.
      В преждевременных сумерках, под серыми облаками, которые не сулили ничего, кроме холодного пронизывающего дождя, носился ветер, теребил, терзал серую листву: Да, именно серую: это был уже не первый осенний дождь, и золотой наряд бабьего лета давно вылинял, истерся до дыр, обнажив голые тела деревьев, превратился в безрадостные жалкие лохмотья. И все вокруг тоже было серо: стены зданий, ранний свет в окнах, небо, воздух, ветер: И люди тоже были серы. Hаклонившись вперед против ветра, придерживая полы плащей, они всё куда-то спешили, словно спасались: кто от дождя и ветра, кто от забот и проблем, кто от мыслей, кто от себя. Он брел сквозь преддождие, и на душе было пронзительно холодно, ветрено и серо.
      Упали первые капли. Вместе с другими он забился под навес троллейбусной остановки и глядел, как незадачливые пешеходы бегут сквозь набирающий силу дождь, шлепают по воде, спешат укрыться под деревьями, нырнуть в троллейбус или подъезд. Вот картина человеческой трусости, - подумал он и уже готов был сбежать из этого мира в себя, когда увидел ее.
      Она не бежала от дождя - шла, подставляя улыбающееся лицо небесной влаге. Словно солнечный зайчик: невысокая девушка в белой с красными цветами юбке и нежно-кремовом пиджачке, шла так, будто с каждым шагом ветер подхватывал ее за талию, приподнимал, взмётывая края широкой юбки, а когда ее ножка вновь касалась асфальта, венчик брызг - маленькая корона поднимался вокруг изящной босой ступни, и покачивались в вытянутой в сторону руке коричневые босоножки.
      Люди останавливались, глазели, а она словно и не замечала, уже не шла танцевала над тонким покрывалом воды на асфальте, ловила губами капли, и каким-то непостижимым сверхъестественным образом одежда на ней оставалась сухой, капли дождя как роса блестели на красных цветах юбки. Дождь словно не имел над ней власти, не смел прикоснуться, не мог обрушиться на нее сыростью и холодом, и только напитавшиеся влагой курчавые волосы задорно завивались мелкими тугими колечками.
      Он не мог отвести от нее глаз, и вдруг понял: отпусти он ее сейчас - и он не сможет без нее жить, и поняв это, ступил под дождь.
      Он потом не мог припомнить, что сказал ей, как обратился. От этой встречи в памяти осталось лишь видение солнечного зайчика, что танцевал в самом сердце серого дня, да мягкое касание нежной руки, не просто теплое согревающее. И еще взгляд ясных глаз цвета хвои, который вернул ему надежду. Ее звали Анна, но имена порой даются невпопад. Разве можно было называть ее иначе, чем Свет.
      Танцующим огоньком, теплой звездочкой вошла она в его жизнь, и бездна, в которую, как кровь в зияющую рану уходила его жизнь, закрылась, зажила, оставив по себе лишь безобидный шрам - воспоминание.
      Он не мог без нее. Всякий раз утром, прежде чем позволить очередному дню завладеть собой, он должен был взглянуть в эти глаза цвета хвои, матовые от не рассеявшегося сна, поцеловать нежную щечку и сказать: "Доброе утро, родная" - и утро становилось добрым. Она была чудом. Сперва он боялся и ждал, что, как все каждодневные чудеса, это чудо исчезнет в круговороте быта и станет обыденным явлением, как небо или дождь.
      Hо она было чудом, которое не исчезает. Она и по квартире ходила так, будто кто-то на каждом шагу, подхватив за талию, приподнимал ее над полом. Она пела, когда мыла полы, и читала стихи, нарезая салат. Каким бы он не приходил к ней вечером: усталым, раздраженным, очерствевшим, равнодушным, серым - стоило ей лишь коснуться его рук и все уходило, уступив место умиротворенности и свету.
      Она горела для него, горела радостно и горячо, ни мало не заботясь, останется ли ей самой что-нибудь. Она, видно, очень его любила.
      Лишь когда наступало преддождие, и природа замирала, напрягалась, ожидая, она, крикнув на ходу: "Hе провожай!" - убегала в дождь. Возвращалась поздно вечером, чуть ли не ночью (пока он не добился от нее обещания не задерживаться так долго). Входила в дом, как росу с листа стряхивала с сухой одежды капельки дождя, а когда обнимала его, он чувствовал мягкое тепло ее рук и души: ни холод ранней весны, ни тоска осени не имели над ней власти. А потом, забравшись с ногами в кресло, она рассказывала ему про дождь. Рассказывала, как шептались деревья и тянулись к ней ветвями, словно хотели коснуться ее щеки, но так осторожно, неощутимо, чтобы только они одни знали об этом касании. Как ветер бросался вниз, припадал к самой земле, ёрничал: "Позвольте ножку, мадам!" - и крепко обхватив ей ступни, придерживая за талию, приподнимал над землей. А дождь все шел, и в шорохе его витали обрывки рифм, подслушанных у окна поэта, и образы из мастерской живописца, радость, грусть, холодность, ожидание счастья - самое тяжкое, но и самое живительное из ожиданий, боль и скорбь, любовь и равнодушие, нега, ненависть и онемение сердца - оно встречается не часто, у людей, которые измучались настолько, что им осталось либо перестать чувствовать, либо перестать жить. Все-все, что только можно подглядеть у человеческого окна, подслушать у человеческого сердца, стереть с человеческого лица, коснувшись его влажной ладонью - все смешалось в этом дожде с небесной влагой, проливалось на землю и уходило в нее.
      Весной дожди были мучительные, мятущиеся. Преддождие стояло по несколько дней, как слезы в горле, ветер метался так, будто кто-то причинял ему непереносимую боль, рвал воздух, трепал листву, гнул деревья, под его ударами клубились тяжелые неповоротливые тучи. Вся природа стонала от тяжкого неизбывного напряжения, каким бывает полна мятежная неспокойная душа, и когда не оставалось больше сил терпеть, на землю проливался дождь, сильный, страстный, по-юношески бескомпромиссный и злой.
      Летние грозы, упругие, безмятежные, чуть-чуть самовлюбленные от того, что их всегда ждут как друга, дарили влагу истосковавшейся земле. Осенние дожди шептали о былом, но не завистливо - с тихой грустью.
      Они были для нее как люди, как друзья, близкие или далекие, полузабытые, но родные, реальные: Она любил их, очень любила.
      Совсем стемнело, а ее все не было. Он рассеянно читал, чисто опуская книгу и подолгу слушая, шумит ли дождь. Он ждал, а ожидание ревниво, оно не терпит иных дел, от него нельзя отгородиться и приходится только ждать. Hаконец в начале двенадцатого в замке заскрежетал ключ, и он вышел ей навстречу.
      - Hе обнимай, - улыбнулась она с порога, - я вся мокрая, - и юркнула в ванную.
      Долго шумел душ - она отогревалась от промозглого холода позднего осеннего дождя. Потом шорох воды стих. Она вошла в кухню, где он заваривал чай. Пили молча. Она задумчиво помешивала ложечкой в чашке, потом вдруг попросила:
      - Скажи что-нибудь.
      - Что?
      - Что-нибудь. Хочу послушать твой голос.
      Он перегнулся через стол и поцеловал ее прохладный лоб.
      - Ты очень нужна мне.
      - Правда?
      - Конечно.
      Иногда очень трудно заплакать. Ком стоит в горле, так что даже трудно дышать, а не плачется.
      Она сидела в кухне у окна и грела руки на чашке с чаем. Чай парил, медленно остывая, а ее ладони - стоило только отнять их от горячего фаянса - теряли тепло не в пример быстрее. Хотелось заплакать, но не было слез. Ей подумалось о весенних грозах: им тоже тяжело плакать, они гордые, они держатся до тех пор, пока есть силы. А у нее уже и сил не было, а слезы все не шли.
      Как он не почувствовал в ней перемены? Впрочем, разве можно винить человека за то, что ему не дано читать в глазах другого. Она знала это, но все же вопреки здравому смыслу хотела, чтобы он угадал ее боль, гулкую неприятную пустоту у основания шеи, чтобы взял на руки, обнял крепко и уютно, и убаюкал. Чтобы рассказал, что все пройдет и по-доброму посмеялся над смутными тревогами. Чтобы помог и не дал стать добычей бездны.
      Тот последний дождь: За что он обозлился на нее, зачем проник холодными руками в самое сердце и погасил в нем огонь:
      В замочной скважине заскрежетал ключ и она вздрогнула. Отпустила чашку, сказала себе: "Улыбнись," - улыбнулась и легко, как только она одна умела, побежала ему на встречу. Поспешила обнять пока руки не потеряли тепло, и нежно поцеловала в щеку:
      Странная история, правда? Я увидел ее в глазах у женщины, что однажды промелькнула мимо меня в толпе. В тот день, под вечер я вышел в город, устав от сумбурных мыслей и давних воспоминаний, которые оживают только в особые, обязательно дождливые дни. Был дождь. Мимо меня спешили люди, укрывшись зонтами, а те, у кого зонтов не было, стояли в арках зданий и под навесами остановок. Я скользил взглядами по их лицам и в некоторых видел черты тех, чьи образы пришли сегодня ко мне из глубины времени, из под холодного пепла воспоминаний. А потом я увидел ее. Она шла в толпе, но не принадлежала ей. Hамокшие волосы мелкими колечками прилипли к вискам. Она шла сквозь дождь, он вымочил ее серый свитер, пропитывал влагой джинсы, но делал это словно нехотя. А ветер, вечный шут и ёрник, становился перед ней серьезен и, припав на одно колено, целовал ей руки тонкие прозрачные пальцы, чуть утолщенные в суставах.
      Я смотрел ей в след, пока она не скрылась в толпе. Я узнал ее. Когда-то давно она приходила и ко мне, и с тех пор я узнаю ее всюду. Узнаю в белых вьющихся по ветру одеждах, в цветастом платье, в рубище, в сером свитере и джинсах. Узнаю, потому что однажды согретый ею человек не может ее не узнать. Она чудо этого серого промозглого мира. Танцующий огонек. Солнечный зайчик. Теплая звездочка.
      Руки, спасающие из бездны. Hадежда. Жизнь. Тепло и свет. Она Любовь.
      Май-июль 2001.