МОЯ ПЕРВАЯ ЖИЗНЬ, КАКОЙ ОНА ДОЛЖНА БЫЛА БЫТЬ.

Деревянный грохот в дверь сотрясал дом.

Я натянула одеяло на голову, но всё равно слышала крики старшей сестры, плач мамы, чужие голоса и незнакомый голос папы.

Внутри меня что-то часто-часто билось и стучало.

Зажёгся свет, затопали шаги. В мою комнату вбежала испуганная мама и начала одевать меня.

Руки у неё тряслись, из глаз текли слёзы.

У дверей стояли, широко расставив ноги, огромные, чёрные люди и быстро что-то говорили на непонятном языке.

На полу валялись вещи, все шкафы были раскрыты.

Родители метались по комнатам, то одевались сами, то начинали одевать нас, завязывали узлы, что— то в них напихивали, затем выкидывали и напихивали другое.

Я стояла наполовину раздетая, дрожала и прижимала к себе мою дорогую, любимую куклу.

Я всю жизнь о ней мечтала, прежде чем получила. Она закрывала глаза и умела звать маму.

Но у меня, её забрали и дали в руки какой-то узелок. Я не плакала, только смотрела на папу и не чувствовала боли, когда до крови закусила нижнюю губу.

Папа был белым и незнакомым.

Он повторял: «Дайте мне колодец!! Дайте мне колодец! Дайте мне колодец!!»

Тогда я ещё не понимала, для чего папе был нужен колодец.

Я тогда многого не понимала и не знала. Мне было около четырёх лет.

Теперь я знаю.

Я знаю, что в ту ночь для меня кончилось детство, а для моей семьи навсегда кончилось счастье.

Мы жили в небольшом еврейском местечке в Бесарабии.

У нас был большой красивый дом, отличавшийся от местечковых построек.

Перед домом были красивые цветы, не огороженные забором.

Мой отец был уважаемым человеком, добившимся своим трудом благополучия.

Родители построили дом, где кроме квартиры имелся большой магазин тканей и каракуля.

Я запомнила, как родители любовно рассматривали каракулевые шкурки, и чем-то их смазывали.

Местечко захватила Красная армия.

По улицам бегали и стреляли «товарищи», как их называли в местечке.

Жители прятались и старались не попадаться им на глаза.

Рядом с нашим домом, но несколько в глубине, находился захудалый домик, каких было большинство в местечке.

В домике было чисто и уютно. Особенно мне нравились стены, оклеенные газетами с картинками. В домике жил отец моего отца — дедушка Нафтула.

Он всегда лежал. У него был туберкулёз кости.

Я помню, что он имел чёрную бороду, был худой, молчаливый, но не злой.

Бабушка Ита, его жена, была полной, доброй, спокойной. Она имела примечательный нос картошкой, кожа на котором была как лимонная корочка.

Я иногда бывала у них в гостях и спала с бабушкой.

Лежала у стеночки, рассматривала газеты и не любила бабушкин запах.

Кроме дедушки и бабушки с ними жили сестра и брат моего отца.

Они были младше отца, побаивались его и делали вид, что слушаются.

Сестра отца, тётя Ентолы, была тихой, приветливой и незаметной.

Она раз и навсегда влюбилась в длинного с решительным носом дядю Нухема и, невзирая на тогдашние возражения моего отца, продолжала его любить всю жизнь.

Немалое время любовь была тайной, потом тётя Ентолы долго ходила в невестах.

Поженившись, они большую часть жизни мирно прожили в глухом молдавском селе, имели свой домик, огородик, корову и курей.

В посёлке Перевал — Корнешты была одна-единственная парикмахерская, где дядя Нухем брил и стриг всех жителей, независимо от пола и возраста.

Волна отъездов в Израиль в семидесятых годах подхватила также их, уже пожилых людей.

Детей они не имели и сейчас мирно доживают на Земле Обетованной.

Я с тех детских лет встречалась с ними раза три, последний раз в 1974 году перед их отъездом. При всех встречах они мне казались одинаковыми: почти того же вида и возраста, милые, безобидные, патриархальные, навсегда местечковые люди.

— Дядя, — спросила я его — ты всю жизнь прожил здесь, почему ты сейчас уезжаешь, не зная даже что тебя там ждёт?

— Мне здесь не хватало многого, а главное — первого признака счастья — сказал дядя.

— А сколько их всего? — поинтересовалась я.

— Три, — не задумываясь, ответил дядя.

— Ничего себе, — подумала я — мой дядя знает формулу счастья.

Сейчас он навсегда уедет, и я ничего не узнаю. — Скажи, дядя, а остальные два признака счастья ты имеешь? — осторожно спросила я.

— Остальные я мог бы иметь и здесь но первого признака — никогда— загадочно усмехнулся дядя, почёсывая лысину.

— Ну давай, дядя, рассказывай, что такое счастье — попросила я, отбросив дипломатию.

— Первое, что человеку надо для счастья — сказал мой дядя парикмахер и философ — это жить в такой стране, где власть не гробит своих граждан.

Второе — надо иметь удачу родиться в такой семье, которая, тебя научит тянуться к хорошему, а всё плохое от себя отбрасывать.

И третье, что надо для счастья — это иметь друзей, которые тебя не предадут.

— И это всё? — Удивилась я.

— Да — сказал дядя — подумай хорошенько, и ты поймёшь, что, имея всё это ты никогда не будешь несчастливой, особенно если имеешь к этому немножечко удачи, немножечко богатства и много здоровья.

Нетрудно было убедиться, что дядя был на сто процентов прав и что профессия парикмахера прекрасно сочетается с профессией нештатного философа.

Я встретилась с ним в Израиле (как в настоящем романе) через…. 20 лет.

Большую часть времени он проводит на скамеечке, на берегу Средиземного моря среди «русских» евреев — пенсионеров и философствует о политике, о смысле жизни и о том, что риск благородное дело. Так как если бы он не рискнул к концу жизни уехать, то о смысле жизни ему бы теперь пришлось рассуждать где-нибудь в очереди за хлебом в неспокойной Молдавии, слушая каждый день по телевизору и радио очередные бредни очередных вождей.

Дядя доволен собой, доволен жизнью и говорит, что теперь у него есть всё, что нужно для счастья.

При этом он регулярно слушает радио на русском языке и на идиш, добродушно критикуя израильское правительство, на месте которого, он бы точно знал как надо вести дела, чтобы всё было наилучшим образом. Такими были сестра моего отца и её муж.

Дай им БОГ здоровья до ста лет!

Брата отца, звали Велвл.

Невысокий, жизнерадостный и подвижный, он сразу поверил «товарищам», бегал с такими, же, как он и размахивал красным флагом.

У него была «дама сердца» — толстая, добрая девушка из бедной семьи.

Мой отец и тут был против. Поэтому и эта любовь держалась в тайне.

Однажды дядя взял меня с собой, когда пошёл к ней в гости.

С меня взяли обещание, что я ни в коем случае никому об этом не расскажу.

Я была горда доверием, меня просто распирало от счастья.

И когда вечером у нас в доме собрались гости играть в покер, то, восседая на высоком стульчике за столом, я с большим чувством и убеждением громко и отчётливо заявила, что никому и никогда не расскажу о том, что была сегодня с дядей Велвл у Баси, и что она очень хорошая и толстая, а дядя Велвл её очень любит и поэтому крепко целует и обнимает.

Реакция гостей была, как в театре — сначала тишина, потом смех.

Я хохотала вместе со всеми, хлопала в ладошки, и радовалась, не особенно интересуясь причиной веселья.

Запомнилось и само посещение Баси.

У них было совсем бедное жильё, кажется с земляным полом и большой печью.

Меня они принимали как маленькое чудо, посетившее их дом.

Почему-то я сидела на столе, а Басина мама находилась ниже и одевала мне на ножки тёплые носочки, которые она сама связала.

Меня чем-то кормили и не могли на меня нарадоваться, будто божество посетило их дом.

Жить бы мне той счастливой жизнью!

Но наехало на меня роковое «колесо истории»!

Наступила та страшная ночь и те двадцать минут на сборы, после которых я уже никогда больше не была ни божеством, ни чудом.

Я даже человеком не была.

Я, будто, стала затравленным, несчастным, голодным, дрожащим от страха и холода зверьком.

Потом развился комплекс неполноценности, навсегда оставшийся со мной.

Но до той ночи я была маленькая счастливица, и вспоминаются только тёплые, забавные истории.

Моя старшая сестра Хавалы считалась барышней. Ей было 13 лет.

Дома часто собирались друзья родителей, обедали, веселились, рассказывали анекдоты, танцевали, пели песни, играли в покер.

Среди друзей был один, который любил выпить.

Тогда это была большая редкость.

Однажды, неизвестно почему, Хавалы, в присутствии всех гостей, видимо с намёком, спросила его, почём бутылка водки.

Гости поперхнулись, сдерживая смех.

Мой отец был серьёзным человеком.

После ухода гостей, Хавалы получила приличную трёпку с применением ремня.

Наказуемая горько рыдала, защитница— мама умоляла отца смягчить наказание и пыталась заслонить несчастную жертву юмора.

В шуме и волнении никто не заметил меня — одинокого зрителя, заливавшегося слезами сочувствия.

Через неделю снова явились гости и любитель выпить тоже.

Об инциденте никто не вспоминал. Всё шло прекрасно, и казусов больше не ожидалось.

Однако! Когда гости вознамерились расходиться по домам, то оказалось, что нет каракулевой папахи специалиста по прейскуранту цен на винно-водочные изделия.

Потом такие папахи носили только генералы, но в Бесарабии до советской власти их носили даже мужчины, любившие выпить.

Никакие поиски и допросы результатов не дали.

Он ушёл в папиной папахе.

Принадлежащую ему папаху, нашли на второй день в помойном ведре…

Совершённый мной теракт остался без наказания.

Таким образом, начало моей борьбы за справедливость не имело трагических последствий, чего нельзя сказать о дальнейшем.

Ещё была одна «роковая история», когда меня и одного мальчика с нашей улицы украли цыгане.

Сценарий моей жизни мог стать совсем другим.

Но случайно, уже далеко от местечка, нас увидели соседи и забрали домой.

Помню как я не хотела есть и убегала от мамы вокруг большого овального стола в гостиной, а мама бегала за мной с полотенцем.

Мне было очень весело.

Знать бы тогда, что всего через несколько месяцев в Сибири мне придётся по 4-5 дней пить кипяток, вместо еды и есть пахнущие керосином картофельные очистки, чтобы заглушить голод.

Когда Красная Армия захватила Бесарабию, то всё, что люди заработали за всю жизнь, подверглось непонятной НАЦИОНАЛИЗАЦИИ, то есть куда-то исчезло и больше им не принадлежало.

Забрали и наш магазин. Отец примирился с новыми порядками и потерей результатов труда всей жизни. Он стал работать в конторе «Заготживсырьё», заготовителем.

(Почему-то я помню это название до сих пор.)

Мы ещё продолжали жить в нашем доме и наивно полагали, что жизнь продолжается.

Но вот пришла эта ночь.

На сборы нам дали 20 минут!

Мама была на последнем месяце беременности, ей было 39 лет, старшей сестре — 13 лет, мне около четырёх.

«Они», (нагрянувшие ночью «товарищи»), предупредили, что с собой обязательно надо брать тёплые вещи.

Но какие в Бесарабии тёплые вещи! Самыми тёплыми были нарядные демисезонные пальто. Подкладка от моего нового бордового пальто станет потом «действующим лицом» в этой повести.

Никто тогда не знал, что этой июньской ночью 1941 года подведена черта под нормальной человеческой жизнью.

Никто ещё не осознал, что мирную Бесарабию завоевала власть, которая называлась советской, а сутью её были ночные грабежи, убийства и незаконные ссылки и переселения целых народов.

Теперь это очень благозвучно называется красивым словом — депортация.

Дай БОГ, чтобы никто никогда больше не испытал на себе, значение этого слова! И, да будет проклят тот, кто такое придумал!!

Я думаю теперь, что мой отец чувствовал тогда какое горе ждёт нашу семью.

Последнее, что я помню об отце — это его стон — дайте мне колодец !

Он предпочитал….утопиться.

Но, увы!! Колодец мой отец не получил…

Много позже мы узнали, что в лагере, куда загнали моего отца, подонки и садисты утопили его живого…в сортире.

Больно писать об этом, боюсь представить себе это…

Полураздетых, испуганных, с узлами и детьми, под пистолетами, согнали наиболее уважаемых и значительных людей местечка в товарные вагоны, запрещая громко плакать и разговаривать.

Весь ужас происходил в темноте и жуткой тишине.

Вагоны битком набили людьми. Из удобств была только дыра в досках пола в углу вагона.

Кто-то завесил это место простынею, превратив его в туалет, исполняющий также обязанности помойного ведра и ванной комнаты.

Люди ещё не голодали, поэтому похлёбка с макаронами и лавровым листом шла пока в это помойное ведро.

О, если бы эта похлёбка была потом в Сибири, когда мы умирали с голоду!

Три дня мы ехали все вместе.

Никто ещё ничего не знал. Ещё шутили над «товарищами» и над похлёбкой. Ещё думали, что это какое-то временное недоразумение.

Затем всем мужчинам велели выйти.

Объявили, что они поедут вперёд, чтобы на месте всё приготовить для приезда женщин и детей.

Подлое, наглое, беспросветное враньё во всём и обо всём.

Всё опять навсегда! Никто из мужчин никогда больше не вернулся.

Только два брата Гриншпуны, крепкие и здоровые потом приехали в Сибирь, где мы были, забрали свою семью и уехали.

Они-то и рассказали, не посвящая ни в какие подробности, о страшной гибели моего отца.

Много лет позже и до последнего времени я писала в разные инстанции с целью узнать хоть что-то о моём отце.

Из разных мест приходили разные ответы. Мне так и не удалось узнать ни дату, ни место его смерти.

Мне гневно отвечали, что мой отец был враг народа!

Обычная формулировка для миллионов замордованных, замученных граждан, имевших несчастье оказаться в «прекрасной» стране советов.

Осиротевшие вагоны с женщинами и детьми под охраной поехали дальше. И снова никто не знал, что большинство из них умрёт от голода в чужой холодной Сибири.

Мало кому удастся выжить. Это будут единицы…

Дело было в июне-июле 1941 года. В уничтожении жителей маленького патриархального местечка Рышканы приняли участие оба усатых людоеда двадцатого века: фашист и коммунист.

На людей, ехавших неизвестно куда, под охраной, как скот в товарных вагонах, вырванных ночью из постелей, лишённых своей опоры-мужчин, посыпались бомбы.

Многие из этих людей остались лежать неизвестными на дороге. «Счастливцы» поехали в Сибирь, чтобы умирать медленно.

В вагонах было жарко, душно, трудно дышать.

Спали на полу вповалку.

Некоторые были возбуждены, ждали приезда на место и встречи с мужчинами.

Некоторые были подавлены и находились в депрессии, плакали и причитали, приводя в уныние других.

Моя же мама начала рожать.

СОН ПЕРВЫЙ.

Надо мной БОГ. Вокруг меня Архангелы. У каждого через плечо золотистая лента.

Как на рекламе плывут объёмные буквы : НЕ УБИЙ!

— Значит я умерла — тоскливо подумала я — Как же я оставлю детей?

— Нет ещё! Пока нет, пропело вокруг меня.

Я проснулась… Этот многосерийный сон с продолжением длится уже 25 лет.

МОЯ СЛЕДУЮЩАЯ ЖИЗНЬ, КАКОЙ ЕЁ СДЕЛАЛИ.

В первом же населённом пункте нас высадили из поезда.

Это был районный центр Колывань, недалеко от города Новосибирска.

Мама в больнице. Мы где-то у чужих людей. Языка не знаем.

В местечке все говорили на идиш, многие знали румынский язык.

С приходом русских освободителей с пистолетами, в народе начали циркулировать словечки типа: ладно, понятно, расходись!

Но в Сибири мы почти все оказались без языка для общения.

Очень хорошо помню, что я быстро выучила фразу: «Я ничего не понимаю», которую бодро повторяла до тех пор, пока свободно не заговорила по-русски.

Позже, когда я уже была взрослой и проходила перепись населения, то на вопрос какой язык я считаю родным, я не без горечи должна была написать — русский.

Нельзя же назвать знанием языка те отдельные словечки на идиш, которые остались в памяти на всю жизнь.

Хотя это и помогло мне позже, когда мне во второй раз в жизни пришлось выучить фразу — я ничего не понимаю — но уже на шведском языке, а ещё позже в третий раз — на иврите.

Везде находились близкие мне люди, для знакомства и общения с которыми, сохранённый подкоркой идиш был как пароль, как талисман, открывающий двери.

Итак, я примерно около 5 лет, (никаких бумаг о моем возрасте не сохранилось) а сестра в 13 лет внезапно стали взрослыми людьми.

Каждая со своим характером и отношением к жизни.

Она— жёсткая, властная, без сантиментов.

Я — с комплексом, неуверенная, забитая, с излишней доверчивостью, сентиментальностью и наивностью, с глупой открытостью.

В Сибири 5 августа 1941 года мама родила девочку, которую в честь маминой матери назвали Броней.

Через две недели, под конвоем теперь уже не трёх, а четверых «великих преступниц» препроводили туда, где были остальные, т.е. в село Пихтовку Новосибирской области.

СОН ВТОРОЙ.

— Я пришла к тебе, Господи! Научи как писать, чтобы меня услышали?

Я пишу правду, а она кажется мне мёртвой и наивной.

— Чем пишешь ты, дочь моя?

— Сердцем, душой, разумом.

— Пиши кровью своей….

Долгие 13 лет центром мира для меня будет маленькое таёжное село Пихтовка.

Вначале вся жизнь умещалась в три понятия: холод, голод, страх.

Из людей в эту жизнь входили три человека: мама, старшая сестра и маленькая Броня. Плюс хозяева квартир, где мы жили.

Никого из хозяев я не помню. Комнат, где мы жили я тоже не помню. Обычно мы снимали угол, потому что Пихтовка — это маленькие бревенчатые домики в тайге, которые состояли из сеней (прихожей) и одной или, очень редко — двух комнат.

Таких понятий как кухня или ванная не существовало. Туалет из досок был на огороде, а купались в корыте, воду "таскали " из речки вёдрами на коромысле.

Пускали на квартиру семью из трёх человек с маленьким ребёнком не самые богатые и не самые лучшие обитатели Пихтовки.

Хозяев я помню как что-то общее, чего постоянно надо было бояться и от кого можно ждать только затрещин и неприятностей.

И ещё нельзя было смотреть, когда хозяева едят, их раздражали глаза, горящие голодным огнём.

В этой связи мне вспоминается, как мы обедали (в той, первой счастливой жизни до Сибири) за большим овальным столом.

Стол стоял торцом к стене, на которой висело огромное зеркало. Напротив стоял мой высокий стульчик, на котором я чинно восседала за обедом. Естественно, что во время еды я была занята тем, что целый обед кривлялась, глядя в зеркало.

Вместо того, чтобы пересадить меня в другое место, родители сказали невинную фразу, что если во время еды, я буду смотреть в зеркало, то буду некрасивой.

Сомневаюсь, чтобы в то время меня страшила перспектива быть некрасивой, но, видимо, тогда впервые встала передо мной проблема выбора между желаемым и дозволенным.

Меня, как магнитом тянуло взглянуть в зеркало, в то же самое время, я боялась делать это. Постепенно, я вообще стала бояться этого зеркала.

Моя старшая сестра не замедлила этим воспользоваться.

Она подводила меня к зеркалу, широко разевала рот, изображала поднятыми руками когти, и я добровольно отдавала всё, что угодно, или делала всё, что она хотела.

У меня до сих пор осталось в подсознании, что, когда ешь, лучше не смотреть в зеркало.

Вероятно, в этом и заключается то, что называют менталитетом или толкуют о знаменитой, например, русской душе, немецкой аккуратности, шведской сдержанности, восточном фанатизме и так далее.

На самом деле, это внушаемые с детства «правила игры», которые настолько прочно воспринимаются, что становятся частью личности и передаются из поколения в поколение. Фанатиков воспитывают с детства.

Если бы каждая мать могла внушить своему ребёнку хотя бы только одну библейскую заповедь «НЕ УБИЙ!» а подросшего мальчика не учили бы потом научно и целенаправленно убивать, разделяя весь мир на своих и чужих, наших и не наших!

Возможно мы жили бы сейчас в мире и согласии и не дожили бы до конвейеров для переработки живых людей в горы трупов, находя всему оправдание и необходимость.

Если верить древнейшей истории, то евреи и арабы родились от одного отца, но от разных матерей. Почему не внушили им с детства, что они должны жить в мире и согласии?

Можно ли найти оправдание тому, что одних посылают, начинив себя динамитом, жертвовать собственной жизнью только ради того, чтобы уничтожить побольше своих братьев по отцу?

Знать бы кто это выдумал и зачем?

Как могла бы цвести пустыня, если бы евреи и арабы вспомнили, что они одинаково древние и ВЕЛИКИЕ НАРОДЫ! И по преданию были братьями.

События между моим кривлянием перед зеркалом и моим же голодным блеском в глазах разделяли всего несколько месяцев, которые казались целой жизнью.

Итак, из людей для меня существовало три человека: Моя мама — самое тёплое, родное, доброе существо. Я её почти не видела и любила больше всех на свете. Она исхудала т.к. спала с девочкой и та, голодная, всю ночь сосала, пустую грудь, иногда до крови.

Утром мама запрягалась в саночки, нагружала их остатками красивой одежды из той, что мы привезли с собой, и отправлялась в путь.

В Сибири таких вещей никогда не видели, поэтому к вечеру мама возвращалась с кое-какими продуктами взамен. Позже она стала уходить на несколько дней.

Молока у неё всё равно не было, поэтому мы что-нибудь жевали (кусочек хлеба или картошки) клали в тряпочку и давали ребёнку сосать. Мама ходила по деревням, расстояния между ними были немалые, да ещё снег, бездорожье! Где-то она выменяла или заработала пимы (валенки ) ручной работы и длинный, тёплый овечий тулуп, (мы ещё к ним вернёмся), которые спасали её от холода.

Как моя мама в 40-45 градусный мороз ходила по сугробам с саночками, на каком языке и как объяснялась с суровыми, тоже не очень сытыми сибиряками, как она не замёрзла, не заблудилась в тайге? Я теперь со страхом думаю об этом.

Вся жизнь этой женщины с 39 лет превратилась в ежедневный, никому неизвестный никем не оцененный подвиг.

Уже потом она мне рассказывала, как однажды её чуть не съели волки, как ей удалось спрятаться в стогу сена, а волки растерзали саночки и она в тот раз вернулась ни с чем.

Другой раз ей тоже чудом удалось спастись от людей, которые хотели убить её, чтобы забрать жалкое «богатство» её санок.

Так или иначе — раз в несколько дней она появлялась, оставляла нам то, что ей удалось добыть, ночевала одну или две ночи, немного отогревалась и снова уходила. А мы растягивали то, что она приносила до следующего её появления.

Иногда она приносила картофельные очистки (один раз они пахли керосином, это было ужасно, но мы их всё равно ели) иногда были овсяные отруби. Мы их вымачивали и варили кисель. Не забуду, как это было вкусно!

Иногда бывала удача, и мама приносила молоко, замороженное в пол-литровые цилиндрики. Это вообще чудо.

В центре образуется круглое возвышение куда, поднялась жирная часть молока. Если срезать такое возвышение и съесть, то казалось, что ты забрался на небеса и отведал пищи богов.

Иногда нам доставалась головка чеснока или лука. Только не надо думать, что в то время это была приправа к блюдам. Это была еда. Лук или чеснок пеклись в печке и хорошо спасали от голода.

Мяса я что-то не помню, наверное, его не было.

Помню маленькие кусочки чёрного хлеба, который я бережно отщипывала по крошечкам. Никогда теперь не могу видеть, когда выбрасывают хлеб или другую еду, я страдаю, когда вижу это.

По весне у нас был особый деликатес. Мы ходили в поле, собирать прошлогоднюю мороженую картошку, которую пекли на плите.

Нам казалось, что это очень вкусно.

Каждый приход мамы был для меня самым большим праздником. Главное в этом празднике было то, что с мамой ко мне приходили любовь и тепло, я переставала быть одинокой и забитой.

Тем большим горем и бедой был её новый уход.

Мир становился чёрным и жестоким.

Вторым человеком тогда была моя старшая сестра Хавалы.

Я страшно её боялась. Боялась за себя и за свою младшую сестру, которую любила и защищала.

Малышка находилась в полусонном состоянии до трёх лет.

Не ходила и не говорила. Мы с ней были вместе и рядом. Она лежала укутанная в тряпки и любила две вещи: что-то постоянно сосать и чтобы я постоянно её похлопывала и покачивала.

Если одно из этих удовольствий отсутствовало, она начинала плакать, тогда либо хозяева, либо Хавалы давали нам оплеухи.

Либо ей, если я не успевала наклониться над ней, чтобы защитить её, либо мне, если я успевала это сделать.

Моя обычная поза была сидя, согнув ноги так, чтобы подбородок лежал на коленях и похлопывала и качала и согревала малышку, сама греясь от неё, т.к. моя одежда состояла из какого-то бывшего платья, протёртого в том месте, которое находилось между коленями и подбородком.

В старшей сестре рано появилась жёсткость. Она брала меня за волосы и била головой об стенку. Я на себе испытала выражение: «посыпались искры из глаз».

Я боялась одного её взгляда и сразу втягивала голову в плечи и наклонялась над ребёнком.

Я казалась себе глупой, некрасивой, ничтожной.

Я сама себя не любила.

Мои заботы были направлены только на то, чтобы нас — меня и малышку никто не видел и не слышал, чтобы о нас забыли.

Иногда я засыпала и переставала её похлопывать, она немедленно начинала плакать.

Я подскакивала от страха, зная чем грозит её плач.

Часто кончалась еда и мы были без пищи трое — четверо суток, тогда мы бесконечно пили горячую воду, чтобы согреться и обмануть желудок.

Надо было стараться не видеть когда ели хозяева и не смотреть на них глазами в которых стояла просьба.

Большинство из ссыльных не пережили голода и умерли.

Если кто — то из тех, кто ещё мог ходить, приходил к нам, они безразлично спрашивали не протянула ли маленькая ножки, т.е. не умерла ли. Она была крошечная, худая, с поджатыми ручками и ножками.

Однажды она, вдруг, изменилась, казалась поправившейся, беленькой и красивой.

Увы! Она опухла от голода.

Но ей суждено было жить, и она не умерла.

Какое-то время моя мама работала в тайге на лесоповале и целыми неделями не бывала дома. Работа была тяжёлая, её с трудом выполняли мужчины. Каково же было маме!

Они жили в тайге. Летом их мучили комары и мошкара.

Они возвращались опухшие, с расчёсами и ранами от укусов, их трудно было узнать.

Многие болели малярией.

Многие погибали в тайге т.к. спиленные деревья иногда неожиданно падали не в ту сторону, куда рассчитывалось и уносили не одну жизнь.

Однажды с мамой тоже случилась беда, но каким-то чудом ей удалось остаться в живых.

Зимой в тайге бывало ещё хуже, т.к. морозы достигали 45 градусов, снега было до пояса, деревья также падали не всегда как предполагалось, еда и одежда были скудными, жили в каких-то землянках-времянках.

Из-за отсутствия дорог не могли вернуться в село и жили в тайге по 2-3 недели.

Мама ещё в Бесарабии перенесла ревматизм, и у неё было больное сердце.

Позже, когда я стала врачом, то, слушая шумы в её сердце, я сама себе не верила, что она с таким сердцем могла вынести, то, что она вынесла.

Я всю жизнь нежно её любила, она была бесконечно добрая, тихая, спокойная и ничего никогда не требовала для себя.

С 1985 года её нет. Многое отдала бы я сейчас, чтобы ещё раз сказать ей как люблю и преклоняюсь перед ней!

Позже мама и Хавалы работали в артели под названием «Северный луч».

Они катали пимы. Эта работа тоже была далеко не женской.

Процесс идёт следующим образом: вначале поступает грязная, свалявшаяся овечья шерсть. Её вручную перебирают, сортируют по цвету, освобождают от репейников, немного теребят.

Затем она поступает в маленькую комнатку, которая называется шерстобиткой.

Почти всю комнатку занимает старая, дремучая машина, в которую поступает перебранная шерсть и выходит с другого конца уже в виде рыхлого, толстого шерстяного слоения.

В комнате полутемно, пыль, душно. Но здесь было тепло и спокойно, поэтому иметь это место работы считалось за большое счастье. Платили какие-то жалкие гроши, немалую часть их потом забирали на заём для армии и выдавали взамен облигации, которые гасились где-то через 40 лет.

Большинство обладателей облигаций не дожили до того времени, а те, которые дожили, растеряли облигации.

Заём, якобы, считался добровольным, но на самом деле никого вообще не спрашивали.

Каждый месяц удерживали определённую сумму, и не дай Бог возразить!

Из шерстобитки, слоеное полотно поступало в следующую комнату, длинную и мокрую.

Здесь вручную формовали нечто, наподобие огромного валенка, который следовал затем в основной цех с верстаками на всём пространстве и с каменным полом.

Здесь стоял полумрак и густой, пар.

Как бесплотные тени мелькали измождённые женщины в нижних рубашках, резиновых сапогах или галошах по щиколотку в холодной воде, смешанной с кислотой. Здесь «катали» пимы.

Сформованные огромные валенки смачивали водой с добавлением какой-то кислоты и на огромных лавках-верстаках руками катали, мяли, давили и придавали нужную форму. Это был долгий, тяжёлый, утомительный процесс Технология требовала менять температуру воды периодически на холодную и горячую.

Зимой и летом жара, пар, кислота, руки и ноги работниц постоянно в воде..

Каторжная работа в условиях приближённых к аду!

Женщины работали, периодически меняясь: некоторое время в шерстобитке, некоторое время здесь.

И моей маме с ревматизмом и больным сердцем довелось довольно длительное время работать в таком месте.

Руководил всеми работами высокий пожилой красавец-сибиряк Горбунов. Он слегка прихрамывал, ходил с палочкой и носил шикарные белые валенки, украшенные светло-коричневым хромом.

Он покровительствовал моей старшей сестре.

Когда мама работала в ночную смену, он частенько засиживался у нас допоздна, хотя был женат.

Он мне казался огромным и строгим.

Я засыпала сидя в своей постоянной позе — коленки у подбородка.

Однажды я проснулась и услышала, как он сказал Хавалы: «Ну, вот видишь, а ты боялась».

Всё было спокойно, он был ласковым, и я не поняла чего она боялась.

Я была ребёнком, ни с чем «таким» этого не связала, но, тем не менее, «картинка» зрительно отпечаталась навсегда.

К тому времени мы жили несколько лучше, не голодали по 3-4дня, научились говорить по-русски, но самое главное, мы купили совместно с Анной Исаевной Дорфман маленький домик, который стоял один на горке у реки.

Мы стали землевладельцами!

В придачу к домику имелся небольшой участок чернозёмной земли, на котором мы выращивали картошку, овощи и кроме всего прочего на чернозёме сами по себе росли шампиньоны — одна из дополнительных примет счастья!

Но и это ещё не всё. Мы купили корову! У нас было своё настоящее нормальное, обычное молоко!

Осенью, когда копали картошку и сваливали её для просушки кучей посреди комнаты, мы ощущали себя богачами.

Появлявшийся у коровы наследник, тоже проводил первые дни своего детства в этом же домике, в этой же комнате.

Но это всё, было счастьем!

С этих пор жизнь в Пихтовке мне уже вспоминается в розовом цвете, на котором, увы, всё-таки периодически возникали тёмные пятна.

Лето в Сибири удивительное! Светлые солнечные дни, много зелени, цветов.

Хотя, вечера холодные.

Речка неширокая, но чистая и довольно тёплая.

Посреди реки — островок.

Наш домик на горке. Утром нагишом прямо с горки в речку!

Правда всегда нет времени, надо таскать из речки воду, (вверх в горку) чтобы поливать огород, надо полоть огород, надо убирать, стирать, надо смотреть за маленькой, надо, надо, надо!

И вечные окрики, унижения, зуботычины от старшей сестры.

Никогда ни одного тёплого слова, только презрительные взгляды и насмешки, будто мы не родные сёстры, а я какое-то странное, недоразвитое существо в доме.

Вечные заботы, спешка и страх. С шести лет!

Как знаменитая Золушка.

На среднем пальце правой руки у меня есть белый шрамик.

Это я заслонилась от горячей кочерги, которой меня била моя старшая сестра.

Но зато была Анна Исаевна. Мой добрый гений. Ей было 60 лет, мне — 6 лет. Мы были большие подруги и единомышленники.

Мы вместе оборонялись от Хавалы…

Трудно понять, почему две сестры из одной семьи, от одних родителей и почти на всю жизнь такие далёкие, чужие люди.

Мне горько об этом вспоминать и я сомневаюсь надо ли писать…

Но если не писать того, что было и так, как было, то многое надо будет убрать и тогда не будет уже правды…

Насколько роднее была Анна Исаевна.

В нормальной жизни, до ссылки, она была провизором.

Интеллигентная, образованная, небольшого роста, хрупкая с седой головой и смуглым красивым лицом, она тоже была одной из тех, кого вырвали ночью из постели и выбросили в Сибирь.

Она знала русский язык не только как средство общения, а восхищалась, наслаждаясь прекрасной литературой, созданной на этом языке великими поэтами и писателями.

Это она подарила мне Пушкина, читая его лучшие стихи наизусть.

Литературный русский язык с детства — это тоже от неё.

Начало всему лучшему во мне — это от доброты моей матери и интеллигентности Анны Исаевны.

Мне не хочется слишком дурно говорить о моей старшей сестре.

Она жива, жизнь не баловала её.

Думаю, что напишу позже больше и подробней о ней.

В Пихтовке же, тех времён жизнь для нас троих только начиналась.

Мы не могли влиять на события, но человек всегда волен в выборе своих приоритетов, своего поведения, своих ценностей.

Почему характер Хавалы тогда определялся примитивизмом и жестокостью?

Почему она била и не любила меня?

Почему она считала для себя развлечением специально в присутствии Анны Исаевны громко выпустить газы?

Для Анны Исаевны это казалось кощунством.

Домик наш состоял из одной комнаты примерно 9-10 квадратных метров. Два маленьких окошка на речку, двери в сени (прихожая — метр на метр).

На этом пространстве жили 5 человек, притом две семьи.

Анна Исаевна бледнела, обмахивалась платочком, подбегала к двери, упиралась в неё головой и говорила «говно собачье!»

Я воспринимала это выражение, как крик души отчаявшегося интеллигента.

Так мягко выражалась только Анна Исаевна, я слышала вокруг гораздо более крепкие выражения.

Я была полна сочувствием к ней и страдала, глядя на её трагическое лицо.

Иногда мне удавалось на короткое время отлучиться из дома, чтобы погулять с Анной Исаевной.

Она мне показывала красоту осеннего леса и читала наизусть «Осень» Пушкина. Она научила меня читать. Благодаря ей я пристрастилась к книгам задолго до того как пошла в школу.

А в школу я попала поздно. Во-первых, я должна была работать по дому, во-вторых, никому не было до меня дела.

Мама бывала дома мало.

Сестра меня за человека не считала, тем более не думала о том, чтобы записать меня в школу. Да и самой ей очень нелегко досталось, ей слишком рано пришлось нести на своих плечах заботы и обязанности.

Сама она тоже уже больше никогда не училась.

Учёба считалась чем-то второстепенным, что-то вроде баловства, которое отвлекало от домашних дел.

Моё увлечение книгами рассматривалось как признак лёгкого помешательства.

Да и сама Анна Исаевна не принималась всерьёз.

Это, впрочем, не новость, большинство необразованных людей считают себя умными и практичными, а на интеллигентов, в лучшем случае, смотрят несколько покровительственно и свысока, как на чудаков не от мира сего, которые жить не умеют.

Невежество всегда уверено в себе и сомнениям не подвержено.

Это интеллигенты вечно «копаются в себе» и мучаются проблемой выбора, ища смысл жизни.

«Непродуктивное это занятие — поиск смысла жизни».

Однако тот, кто ищет смысл жизни, едва ли пополнит ряды преступников и убийц.

У меня не было одежды, но, как говорят, «голь на выдумки хитра»! Летом я ходила одетая в «нечто», что являлось подкладкой от пальто. Оно было мне широко и не имело пуговиц.

Я не догадывалась подвязать это одеяние верёвкой, по крайней мере, руки были бы свободны. Но я крепко запахивалась в него и поддерживала рукой, поэтому одна рука всегда была занята.

Учитывая, что под этим платье заменителем ничего больше не было, то я была постоянно озабочена, чтобы «оно» не распахнулось и не обнажило мою голую попу.

Кстати, невзирая на плохое питание, я рано начала развиваться.

Где-то в 9-10 лет возникли дополнительные проблемы с купанием в речке.

О таких излишествах как купальники в то время и в том месте, где я жила, даже не слышали. Мы, конечно, купались в натуральном голом виде и мои ранние волосики в интимном месте вызывали смешки.

Сейчас трудно поверить, что не было трусиков и мне пришлось отказаться от удовольствия купаться в речке вместе с детьми.

СОН ТРЕТИЙ.

— Как стать Великим, Господи?

— Поверить в себя, любить и создавать себя.

— Как стать ничтожным?

— Поверить, что ты ничто.

— Чем отличается Великий от ничтожного?

— Великий только даёт, ничтожный только берёт.

— Кто опасней из них?

— Великий. Он беспечен! Создавая, отдаёт не ведая кому.

Ничтожный, потребляя, уничтожает всё Великое и плодит миллионы ничтожеств.

Наступает всепоглощающая эпоха зла и вырождения…

— Что делать, ГОСПОДИ?

— Думать. И верить в СЕБЯ.

Итак, не с бантами в косах, не в белом переднике, а в отпоротой от старого пальто подкладке, со страхом, что она распахнётся, отправилась я однажды одна, чтобы записаться в школу.

Хотя моё чтение, за которое я не раз бывала, бита сестрой, не было систематизированным, книги своё дело сделали.

Меня записали сразу в третий класс, тем не менее, занималась я хорошо и, когда наступила холодная, морозная зима, то учителя советовали мне ходить в школу один раз в неделю.

Мой летний туалет явно не годился для сибирской зимы.

Мама в это время уже работала в шерстобитке. Поэтому на арену выступает мамин бараний тулуп. Он мне, конечно, был до пят. В этом плане вполне можно было ходить без штанишек (если не бояться отморозить всё, что между талией и ногами).

Тулуп был широк, в два обхвата, поэтому история с придерживанием одной рукой повторилась в зимнем варианте. На ногах были пимы на 3-4 размера больше нужного.

Даже в голодной нищей военной Сибири такое чучело было одно на всю школу. Я несколько раз обморозила руки, лицо, но продолжала ходить в школу.

В 13 лет уже были прочитаны Бунин, Бальзак, Чехов.

Не брезговала я Мопассаном и многими другими "взрослыми "писателями и поэтами.

Весна приносила дополнительные неудобства.

Таял снег, журчали ручьи, воспетые поэтами, а у меня намокали пимы!

Когда я выходила к доске, они оставляли огромные мокрые следы на потеху всему классу.

Я втягивала голову в плечи и продолжала чувствовать себя самым мерзким существом на свете не только дома, но и в школе.

Но ещё хуже я чувствовала себя, когда учительница поднимала меня, и нужно было сказать свою национальность.

Моя фамилия по алфавиту находилась, где-то в середине списка.

Но я начинала дрожать, как только она брала журнал в руки.

Ещё с тех пор мне намертво припаяли, как тяжкий крест клеймо — жидовка.

После уроков меня подкарауливали мальчишки — жестокие ублюдки, они закидывали меня снегом, все вместе били.

Я в своём тулупе и огромных валенках запутывалась, не могла убежать и, как всегда, втягивала голову в плечи.

Что и говорить, рано меня начали укорачивать, неудивительно, что до сих пор не могу окончательно распрямиться!

Не было ни одного человека на свете, кто мог бы заступиться за меня.

Я постоянно кого-то и чего-то боялась, жила в постоянном ожидании чего-то, что меня страшило.

Была ещё одна неприятная проблема — вши!

Несколько военных лет не было мыла.

Заменяли его настоем древесной золы, остававшейся после сгоревших дров, которые тоже надо было где-то доставать.

(Сбор щепок на стройке стоил мне здоровья, т.е. искалечил на всю жизнь.)

Кипятили воду с золой, потом отстаивали, зола оставалась на дне, вода легко отделялась и становилась шелковисто-мягкой.

В этой воде кипятили бельё и стирали, а также мыли голову.

Очень важно было подобрать хорошую концентрацию, т.к. слабая — не соответствовала необходимым требованиям, т.е. не убивала вшей, а сильная концентрация пережигала волосы и драгоценное подобие белья, должное служить годами.

Тем не менее, хотя в этих условиях вши были практически у всех, — считалось позором, если у кого-нибудь в «обществе» несколько вшей выползали из волосяных зарослей на простор лба или висков, чтобы прогуляться.

Наблюдая несколько раз подобную картину на других, я пребывала в постоянном страхе перед такой возможностью.

У меня были густые, чёрные волосы, появление на них белых гнид было смертельным.

Если гниды появлялись, то избавиться от них было невозможно.

Из гнид появлялись вши, которые быстро взрослели и ни о чём не заботясь обзаводились многочисленным потомством, т.е. новыми гнидами, и всё начиналось сначала, в геометрической пропорции.

Процесс шёл бурно, безостановочно и не поддавался никакой корректировке.

Химических средств борьбы (противовшивого, химического оружия) не было, довольствовались тем, что в школе дежурные каждый день добросовестно просматривали головы каждого ученика.

Спасаясь от вшей, родители смазывали нам головы керосином, поэтому класс благоухал сильней, чем современная бензоколонка.

Продавались густые самодельные гребешки.

Ими можно было вычесать вшей, подстелив что-нибудь, например газету, чтобы они не разлетелись по всей комнате и не обсеменили всё вокруг.

Но гнид гребешки не беспокоили т. к. те сидели прочно приклеенные к волосам.

Моя мама изобрела жестокий (по отношению ко мне) метод удаления их с волос.

Метод заключался в том, что зубья гребешка плотно перевязывались в несколько групп и затем этим сверх густым гребешком продирались по волосам. Боль это причиняло нестерпимую, результат имело относительный, т.к. стоило остаться нескольким особям, чтобы из них благополучно вылуплялись прародительницы новых несметных поколений.

Борьба шла жестокая.

Довольно часто гниды, вши, голод, холод доканчивали человека, а гниды и вши ещё жили и размножались на мертвеце. Затем они расползались в поисках более тёплого места обитания.

Мне повезло. Я вышла победительницей из борьбы с гнидами и вшами, хотя натерпелась и намучилась.

СОН ЧЕТВЁРТЫЙ.

— Дозволь спросить, Господи!

— Что такое любовь?

— Бесценная хрустальная ваза.

— Как сберечь её ?

— Помнить, что она хрупкая!

— Что делать если появилась трещина?

— Оплакивать… или слушать фальшивое дребезжание.

Иногда страхи, унижения, мороз брали своё.

Наплакавшись, я переставала ходить в школу. Но дома было не лучше.

Маму я видела урывками, увы, всю жизнь она могла помочь мне только своим сочувствием и теплом своего сердца, а пробиваться мне приходилось самой.

В это время Анна Исаевна уже не жила с нами, но мы с ней продолжали встречаться, и дружить и она учила меня всему самому прекрасному, что есть в мире.

АННА ИСАЕВНА ДОРФМАН — это первый большой подарок моей судьбы.

Я всегда сожалела, что моя старшая сестра не воспользовалась встречей с этим светлым человеком.

Обстоятельства у всех разные, но выбор человек все же всегда делает сам.

Она выбрала свою мораль, и Сибирь расправилась с ней.

Превратила её в огрубевшую сибирячку, которой за всю жизнь так и не удалось избавиться от этого образа…

У меня нет к ней недобрых чувств, только жалость и сочувствие. Но, увы, к сожалению, жизнь рано нас разлучила и встретились мы всего неслоко раз.

Перед тем, как уехать из страны, я договорилась с младшей сестрой, и мы поехали к ней. Она была рада нашему приезду.

Не знала куда нас усадить и чем накормить!

Неделю мы были вместе — три сестры — три разных человека…

Что ещё можно рассказать о печальном чёрно-розовом сибирском детстве?

Жизнь в Пихтовке ничем не напоминала фильмы о Сибири.

Всё проще и сложней.

Большинство из ссыльных умерли от голода и холода.

Однажды моя мама, вернувшись с саночками из очередного похода, взяла две картофелины и понесла в семью, где были муж, жена и трое детей. До ссылки это была благородная набожная семья, уважаемые в местечке люди.

Муж был пожилым человеком и возможно поэтому его не забрали в пути вместе с остальными мужчинами. Мама застала женщину только что умершей.

Мужчина одичал от голода.

Он схватил одну картофелину и, давясь и озираясь, съел её сырую и немытую.

Вскоре и он тоже умер.

Остались три девочки: Поля — немного младше меня, которую увезли куда-то в детский дом, и две другие — Оня и Мася, примерно одного возраста с Хавалы.

Моя мама взяла их жить в наш домик— терем— теремок, который хотя и не был резиновым, но вместил всех.

Днём все разбредались кто куда. Ночью возникали трудности с размещением для сна.

Поэтому я спала на столе. Чтобы удлинить его, к стене покато пристраивали ребристую стиральную доску. На стол стелили вездесущий бараний тулуп, сверху ещё что-то, и никакая бессонница меня не мучила. Мама с Броней и Хавалы втроём спали на единственной железной кровати. С одной стороны мама и Броня, с другой стороны — валетом к ним Хавалы.

Анна Исаевна спала на своей узенькой полудетской кроватке напротив.

Оня и Мася умещались на пятачке, в центре комнаты на полу.

Ещё невозможней было, когда тут же присутствовал телёнок и выкопанная картошка.

Но, тем не менее, всё обошлось.

Мы все остались живы.

Оня, Мася и Поля Бедриковецкие не умерли!

Позже мы все встретились в Черновцах.

Из ссыльных остались живы также Гриншпуны, сестры и мать.

К ним вернулись мужчины, два брата Нисл и Берл.

Они рассказали как погиб мой отец. Почему им одним удалось вернуться, никто не узнал.

Они жили лучше других и очень скоро уехали.

В Сибири они ходили уверенные, высокие, красивые и сытые.

Они иногда приходили к нам и подшучивали надо мной и малышкой.

Посещение начиналось с игривых, отеческих вопросов, не «протянула ли она ножки», затем со сладчайшими улыбочками интересовались что поделывает «наша учёная», это я.

Неизвестно почему Хавалы угодливо им подхихикивала.

Им было смешно, что я забитая и затюканная, в драных тряпках, всегда ходила с книгой, украдкой читала и говорила литературным русским языком, ничего общего, не имевшего с пихтовской речью, которая отличалась своей особой «красотой» и состояла примерно на тридцать процентов из мата, на тридцать процентов из словечек типа:

«куды» «чо» «штоли» «дык» «насрать» «поцалуй меня в сраку» и т.д. на двадцать процентов из специальных военных заготовок:

«время военное — минута дорога» «война всё спишет» «смерть врагам!»

«враг подслушивает» «На смерть! За Родину, за Сталина!»

Не годилось спрашивать: «Куда идёшь?» Неизменно следовал ответ:

«Куды, куды, на кудыкину гору!»

Полагалось спрашивать: «Мань, (Тань, Петь, Вань) ты далеко?» Это был хороший тон, но, тем не менее, и в этих случаях шутники иногда отвечали: «далеко, отсюда не видать».

Любимым и единственным видом пихтовского искусства были, подходящие для любых ситуаций, неувядаемые частушки. Например:

Милый чо, милый чо,

Милый сердишься почо?

Или люди чо сказали?

Или сам придумал чо?

Часто изменяли уже известную песню:

…на позицию девушка, а с позиции мать. на позицию честная, а с позиции блядь.

Особенно неподражаем был мат.

Он выражал все чувства, оттенки чувств и образ мышления, являлся способом убеждения и общения, употреблялся особями обоих полов, начиная с пяти лет.

Жизнь в Пихтовке протекала на нескольких уровнях.

Граждане делились примерно на четыре группы:

Первая группа: «Элита», не по сути — по положению.

Это милиция, начальство, что покрупнее, сельпо, председатель артели, партийные боссы.

Они имели спец пайки, спец-жильё, спец законы.

Они безбожно пили, но, не привлекая внимание, а в спец— жилье или в спец кабинетах.

Вторая группа: Сибиряки. Местные жители Пихтовки.

Они не были особенно зажиточными, но имели довольно просторные избы, домашний скот, варили брагу — напиток, выросший из кваса, но не доросший до самогонки.

Его можно пить в больших пределах, что и делали.

Пили практически все, в меру своих сил и возможностей, не допиваясь до состояния алкоголиков.

Третья группа: Ссыльные. Большинство из них «благополучно» вымерли.

Остальные, как моя старшая сестра, ассимилировались и стали настоящими сибиряками с их речью и образом жизни.

Анна Исаевна сумела со временем уехать.

У меня была ещё одна старшая подруга Дора Исааковна Тимофеева, которая была политической ссыльной. Я была «белой вороной»

Четвёртая группа — последняя группа.

Это были люди, которые являлись последними буквально.

Хуже их не было.

Сюда в частности относились Иван и Марфа, которые жили на окраине в какой-то развалюхе и имели двух взрослых дочерей.

Эта семейка вызывала отвращение и насмешки у всех обитателей Пихтовки.

Там пили все вместе — родители и дочки.

Там можно было купить самогонку, и там собирались все «последние».

Потом Ивана забрали на войну и через какое-то время он начал присылать из Берлина посылки.

В Пихтовке начался ажиотаж!

Марфа и дочери стали разгуливать по деревенской грязи в сапогах и шикарных длинных ночных сорочках с кружевами, в утренних пеньюарах самых нежных тонов, поливали себя одеколоном и благоухали на всю деревню.

Пьянки и гогот в развалюхе стояли сутками.

Вскоре, однако, как и подобает, наступило возмездие!

Вернулся Иван…

Не застав, награбленное им «на поле брани» в богатых берлинских семьях, он чуть не убил трёх дам.

День Победы!

Мечта и надежда бесконечных четырёх голодных военных лет.

Жизнь, подчинённая одной фразе: «Всё для Победы!»

Он наступил, День Победы, и запомнился мне так.

У нас в избушке была печка с плитой, на которой мы готовили еду.

В холодные морозные дни мы что-нибудь стелили на плиту и сидели на ней, чтобы согреться.

Видимо 9 мая в Сибири ещё не лето. Мы, как раз, сидели на плите, когда услышали по радио сообщение о Победе.

В это время прибежала мама, чтобы обрадовать нас, а мы, заслышав её шаги, сорвались навстречу…

Мы с двух сторон ринулись на дверь, она вырвалась и по очереди ударила всех!

Мы, как горох, посыпались на пол и одновременно плакали и смеялись.

Таким он остался в моей памяти, этот день Победы!

После него особых изменений не наступило.

Жизнь в Пихтовке протекала по своим канонам, и самым большим событием было возвращение Марфиного Ивана и бои местного значения в развалюхе, сопровождавшиеся криками и матом на всю деревню.

На что в Пихтовке с интересом взирали, матерились и со смаком сплевывали.

Бушевавший Иван постепенно смирился, и весёлый притон продолжил свою буйную жизнь.

«Герой» Красной Армии, обливаясь потом и наливаясь самогоном, сидел во главе стола и не жалея мата, рассказывал чудеса про жизнь в «Европах».

Однако, самое интересное заключалось в том, что количество награбленного позволило семейке поменять приоритеты.

Пьянство уступило первенство жадности.

«Доблестные победители» открыли в Пихтовке торговлю товарами, бывшими в употреблении у врага, добИтого в «собственном логове».

Как вещали репродукторы, напоминавшие формой большую чёрную тарелку и именуемые в Пихтовке «тарелочками»

У победителей, облачённых в трофейное бельё, на лицах светилось чувство собственного превосходства и нескрываемого презрения ко всем жителям Пихтовки и Берлина.

Война подняла их материальный и моральный уровень на недосягаемую высоту!

Особенно если линией отсчёта иметь в виду развалюху.

Когда мне было примерно 10 лет, в мою жизнь вошёл ещё один прекрасный человек.

Я познакомилась с Дорой Исааковной Тимофеевой, политической ссыльной, потомственной Ленинградкой, прошедшей сталинские лагеря.

Она, как и Анна Исаевна Дорфман, одарила меня своей дружбой.

Мою сестричку Броню она называла чалдонкой, имея в виду её Сибирское происхождение, а мне рассказывала, что такое на самом деле Сталин и сталинизм.

Рассказала, как и за что она попала в Сибирь.

Дора Исааковна работала в научно-исследовательском институте.

Однажды, (это были 37-е годы) мирно беседуя, одна сослуживица спросила Дору Исааковну какой бы вариант она выбрала: самой быть арестованной, или носить передачи мужу…

Так как Дора Исааковна любила своего мужа, то ответила, что выбрала бы первый вариант, если бы уж такая беда должна была случиться в её семье…

Через несколько дней Дора Исааковна Тимофеева, научный работник, биолог стала «врагом народа» и на долгие годы была оторвана от жизни и вела борьбу за выживание в среде уголовников, убийц, а также невинных, как она сама, людей.

Увы! Через некоторое время такая же судьба постигла и её мужа, и они никогда больше не встретились, так как муж живым из лагеря не вернулся.

С Дорой Исааковной мы поддерживали связь и после ссылки.

В мои лучшие годы, когда я училась в Ленинграде, она, влюблённая в свой город, вернулась из ссылки после смерти ненавистного ей тирана и снова получила возможность жить в Ленинграде. Она устраивала для нас экскурсии и дарила нам красоту этого несравненного города.

И, как в доброй сказке, она была гостьей на моей свадьбе в Ленинградском Дворце Бракосочетания на улице Петра Лаврова.

Потом не лучшие мои годы в Минске незаметно потушили переписку и я с печалью думаю о том, что никогда больше не увижу и не услышу Дору Исааковну, встреча с которой явилась вторым подарком моей судьбы.

Так получилось, что я ничего не знаю о ней. А значит, мне не пришлось быть на её похоронах, и поэтому во мне ещё долго будет жить неясная надежда на то, что она долгожитель и продолжает жить в своём любимом Петрограде.

Я не хочу наводить справки и не хочу знать, когда её не станет, или…уже не стало.

Иногда хочется не знать…

СОН ПЯТЫЙ.

— ГОСПОДИ! Почему ты никого не карал и никого не спасал, когда дети твои миллионами истребляли друг друга?

— Я давал им свободу выбора.

— Почему допускаешь ты, ГОСПОДИ, что толпы идут за безумцами и, выполняя их волю, убивают друг друга?

— Чтобы знали, что у них есть свобода выбора!

— Не идём ли мы к концу света, ГОСПОДИ?

— НЕТ… ИЛИ ДА… смотря как, используете вы СВОБОДУ ВЫБОРА…?!

Был ещё один человек, осветивший пихтовские годы.

Каждое моё возвращение домой после уроков превращалось для меня в испытание, т.к. по дороге домой мальчишки развлекались тем, что издевались надо мной.

Не зная ещё, значения слова антисемит, они были таковыми с десятилетнего возраста.

Особенно грозным для меня был некий Гайдышев, белобрысый верзила, который на уроках стрелял из рогатки и краснел от напряжения, когда надо было сложить пару чисел.

С появлением в классе новенькой, он был приручен, превращён в Гайдышёнка, никогда меня больше не трогал и запретил кому бы то ни было обижать меня.

И всё потому, что со мной стала дружить новенькая.

Её звали Люся Курносова. Внешность у неё была необыкновенная.

Русая коса доходила до бёдер. Никто из нас никогда не видел такой красивой, длинной и толстой косы.

Впереди волосы были совсем светлыми и поэтому густые чёрные брови, из-под которых серьёзно смотрели зелёные строгие глаза, казались неожиданными.

Папа у неё был новым начальником милиции. Мама-продавец в магазине.

Жили они, разумеется, в спец квартире.

Люся ходила в школу в узкой юбке и кителе, пошитых из шикарной ткани для полковничьей формы. Костюм сидел на ней безупречно.

Нельзя себе было представить в те времена что-нибудь более совершенное, чем Люся Курносова.

С Гайдышевым немедленно случилось то, что теперь назвали бы — обалдел!

Она же, сразу небрежно назвала его Гайдышёнком.

И до конца нашей Пихтовской жизни он был её безропотным денщиком.

Несмотря на то, что я была ссыльная, затравленная, плохо одетая, однако блистательная Люся Курносова выбрала лучшей подругой меня.

Я, как ссыльная, каждый месяц ходила отмечаться в милицию, где начальником «работал» Люсин папа, и, тем не менее, я приглашалась к ним домой.

Меня подкармливали и любили.

Ни отец, ни мать, ни Юлька — сестра Люси, никогда не дали мне понять, что мы разного поля ягоды!

Это был единственный дом, где я чувствовала себя хорошо, и где мы с Люсей веселились и жили, как живут обычные девочки.

Мы вместе взрослели, доверяли друг другу свои первые тайны и мечты о будущем и о любви.

Судьба благосклонна ко мне на встречи со светлыми людьми.

Люся Курносова — одна из них.

Она скрасила мне сибирские годы, помогла перестать чувствовать себя «гадким утёнком», хотя слишком рано и слишком многие вдалбливали мне, что я не лебедь, а гадкий утёнок, поэтому навсегда подрезали крылья.

СОН ШЕСТОЙ.

— Скажи, ГОСПОДИ! Что такое идеальное общество?

Ради него погибли миллионы!

— Идеальное общество! ?

Это выдумки… Такого никогда не было, нет и быть не может… Пока!

«НЕ УБИЙ!» — вот идеал для общества!

Путь к нему не должен быть покрыт горами трупов, захлебнувшихся в реках крови.

В идеальном обществе Бог — не религия, шагающая по трупам и религия — это не Бог!

Бог объединяет. Религии разъединяют!

Разве не равны все Люди Земли!

Разве не дети они ЕДИНОГО БОГА!

Но не надо доказывать это кострами и висельницами!

Верующий — не фанатик, с кровавой пеной у рта, перерезающий горло ближнему своему, чтобы обратить его в "истинную " веру.

— ГОСПОДИ! Что же Тебе мешает приблизить это время!?

— Вера! Вера в ЧЕЛОВЕКА.

Он сам придёт к этому… Рано или поздно… или никогда и погибнет.

Погибнет от собственной жестокости…

Если внешне мне удаётся иногда вспорхнуть, то внутренне я всегда с перебитыми крыльями, как бы я ни храбрилась.

Я не могу стать свободным независимым человеком.

Я вижу всех лучше, чем они есть, а себя намного хуже, чем я есть.

Нормальные люди во всём винят всех и всё, только не себя.

Я же всегда убеждена в своих невысоких достоинствах и в своей вине во всех бедах.

Не будь этого, я бы, наверное, достигла гораздо большего.

Хотя, кто знает?

Итак, Сибирь. Мне примерно 10 лет. В Пихтовке строят новый райисполком.

Вечная нужда и нищета заставляют меня собирать щепки, чтобы топить печку.

Внизу, на земле ничего нет. Забираюсь наверх, где на перекладинах проложены доски.

Щепок гораздо больше, но под ними не видно, что доски лежат непрочно…

Действие происходит на высоте второго этажа.

Я случайно делаю неудачный шаг, доски сдвигаются, и я с грохотом падаю вниз!

Больно ударяю левую ногу. Кое-как прихожу в себя и с трудом добираюсь домой.

Через некоторое время, мне становится лучше.

Но когда удаётся иногда, не на долго, выбираться вечерами из дома, то я играю на перекрёстке с детьми в лапту и по-прежнему быстро бегаю.

Однако постепенно всё больше начинает болеть нога.

Постепенно и незаметно начинаю ходить боком, хромать, не могу бегать.

Опять насмешки детей.

Однажды от обиды расплакалась перед мамой.

Она, как всегда, посочувствовала и пожалела, но ничем помочь не могла.

Пихтовка — это маленькое село в тайге. Зимой всё кругом заметало снегом, и не было никакой возможности выбраться.

Когда весной таял снег, нередки были наводнения, и наш домик стоял на горке как на островке.

Только летом становилось возможным сообщение с районным центром Колывань (где по дороге в Сибирь родилась Броня). Из Колывани уже можно было добраться и до Новосибирска.

Такое путешествие можно было совершить только на грузовике, если повезёт.

Но нам — ссыльным ездить нельзя!

Пихтовскую медицину представлял единственный фельдшер из единственной амбулатории.

А мне становилось всё хуже и хуже.

Усилились боли. Я перестала ходить.

Нога была согнута и я не могла её выпрямить.

В школе, среди учителей, нашлись добрые люди, они меня любили за мою «доблестную» горемычную учёбу и оптимизм.

Они обратились в районо, (районный отдел образования), а те выше, и каким-то чудом, не иначе, за мной, ссыльной девочкой, прилетел маленький двухместный самолёт.

В документах поначалу даже не фигурировала фамилия — просто девочка Рита.

Одну, без родных, меня на носилках доставили в больницу в Новосибирск.

Боль была такая острая, что для осмотра пришлось дать наркоз.

Проснулась я уже в гипсе с диагнозом — туберкулёз левого тазобедренного сустава.

ТРИ ГОДА ЖИЗНИ, ЛЁЖА НА СПИНЕ.

Последующие три года я больше не стояла вертикально, не сидела, не лежала на боку — только на спине!

Три долгих года не была на улице и видела окружающий мир только через окно.

Передвигалась, при необходимости, в машине скорой помощи.

Вскоре я получила возможность лечиться в детском костнотуберкулезном санатории, который находился в Новосибирской области, в небольшом военном городке Мачулище.

Из лекарств использовался только стрептомицин в больших дозах, побочное действие которого, послужило в дальнейшем причиной снижения у меня слуха.

Я пролежала три года на спине в гипсовой кроватке, которая делается как форма, для штамповки. На уровне ягодиц вырезается отверстие, под которое подставляется «судно» для отправления естественных нужд.

Руки специальными кольцами привязаны в плечах к кровати, а ноги крепятся над коленями другими специальными приспособлениями.

Таким образом, создавался необходимый покой, который в то время считался основным в лечении костного туберкулёза.

Свободными для некоторого движения оставались руки, да головой не воспрещалось умеренно вертеть, дабы видеть соседей по палате, коих здесь находилось примерно десять человек обоего пола.

Но прежде меня поместили одну в изолятор на целых двадцать дней!

Тогда — то я убедилась, что хуже тяжёлой работы может быть только безделье!

Однако нашлась одна медсестра, которая (не без пользы для себя) сжалилась надо мной и задала мне работу.

Её звали Полина. Прошло столько лет, но я очень чётко вижу её крупную, статную фигуру и красивое бесстрастное лицо. Она всегда была спокойна до равнодушия, меланхолично-сонная и величественная. У неё были светлые вьющиеся волосы и коса, уложенная короной, вокруг головы, сонные глаза с припухшими веками и туманной голубизной.

Королева лени и спокойствия.

Однако из всего обслуживающего персонала я запомнила только её и врача — Августу Ивановну, которая, по воле случая, была полной противоположностью Полине не только по внешности, но и по характеру.

Августа Ивановна покоряла!

Красивая, оживлённая, подвижная, кокетливая блондинка с дивной причёской.

Маленькая, изящная — она казалась мне красавицей, но когда однажды к ней пришёл морской офицер в форме, я считала, что именно она и есть самая счастливая женщина в мире.

Я её обожала!

Но вернёмся в изолятор, который отличался от тюремной камеры-одиночки тем, что я была лишена не только свободы вообще, но и непосредственно свободы передвижения.

Если продолжать аналогию, то мой «карцер строгого режима» исключал также права свиданий, потому что члены моей ссыльной семьи не могли выехать из Пихтовки без специального на то разрешения, которое можно было получить с большим трудом в очень редких, исключительных случаях.

Как в заправской одиночке мне предстояло 21 день страдать от безделья, тоски и одиночества.

Полина мне помогла. Она тайком принесла крючок и нитки, чтобы я вязала для неё кружева.

С того времени рукоделие стало моим хобби, а в трудные времена и дополнительным заработком.

После изолятора меня перевели к детям в палату. (Сроком на три года.)

В эти три года рядом со мной не было ни одного близкого, дорогого для меня человека.

Не было никаких радостных или счастливых событий.

Это были три потерянных года жизни ещё и потому, что в санатории не было нужного мне класса.

В основном я занималась тем, что читала, вязала и вышивала.

Все сотрудницы имели изделия, сделанные мной в подарок.

Но с особой любовью я вязала и вышивала вещички для моей младшей сестрички Брони.

Я очень скучала по ней.

Жизнь в санатории, конечно, отличалась от жизни тюремной, но также монотонно «плелась» по расписанию:

Подъём! — и всем под одеяла «судна»!

Открывание окон и проветривание палаты.

Затем каждому подносили к кровати приспособление для умывания, напоминающее клизму, перестилали кровати, переворачивали нас с боку на бок и вытряхивали крошки из гипсовых кроваток, протирали спины спиртом, чтобы предупредить появление пролежней.

Умывшись, причесавшись, мы получали завтрак.

Кормили хорошо и сытно т.к. хорошая пища являлась одним из лечебных компонентов.

Это был примерно 1948 год, голода уже не было.

Школьным занятиям уделялось меньше времени и внимания, потому, что они считались не столь важными.

Для сотрудников работа в санатории была спокойной и необременительной, с сытной едой и небольшим количеством забот.

Дети лежали в гипсе по 3-5-10лет. Никаких особых событий не происходило, и никто никуда не спешил.

Многие дети имели туберкулёз позвоночника с разрушением позвонков, образованием горба и нарушением роста.

У других были, так называемые, гнойные натёчники, т.е. в костях происходил туберкулёзный процесс, накапливался гной, который искал оттока, поэтому открывалась «холодная» рана, из которой долгие годы периодически вытекал гной, другими словами, отторгались разрушенные части кости и, захваченные белыми кровяными тельцами туберкулёзные бациллы.

Меня это по счастью миновало.

Дети были разного возраста, что мешало подбору программ для школьных классов.

В общем, жизнь в санатории была тихой, спокойной, сытной, без лишнего контроля и формальностей.

Вспомнила! К Августе Ивановне совсем не морской офицер приходил.

Дело было совсем иначе.

В Мачулище, где находился наш санаторий, была расположена военная лётная часть, которая взяла шефство над нами.

К нам приходили молодые ребята — лётчики. Они пели и выступали для нас.

Приносили нам гостинцы.

Одного из них я отчётливо вижу перед глазами, как будто не прошло с тех пор столько лет.

Ах, Сергей Сергеевич! Все девочки тихонько умирали от любви к нему.

И у меня тоже щемило сердце.

Какое у него было лицо! Одновременно мужественное и нежное, нос с горбинкой и совсем особые, смеющиеся голубые глаза.

Он обладал неожиданным для военного лётчика качеством, часто краснеть, и был при этом неподражаем!

Именно о таком мужчине мечтают женщины: сильном и робком, уверенном, надёжном и добром.

А если к этому добавить стройную фигуру и военную форму, перетянутую ремнями?

Перед таким все возрасты покорны!

(Мы тоже были женщинами только маленькими и больными.)

Всех остальных лётчиков мы радостно встречали и спокойно провожали, как шефов.

Но Сергей Сергеевич! Это было нечто особенное!

Когда мы обнаружили, что он и Августа Ивановна влюблены друг в друга, мы переживали за них и, забыв о собственной влюблённости, хотели, чтобы они были счастливы.

Наш доктор Августа Ивановна была всегда очень добра к нам, и мы любили её без критики и зависти.

Здесь, в санатории, во мне, распятой на кровати, начала просыпаться женщина.

Иногда я не спала по ночам и выдумывала истории с красивыми мужчинами-принцами, которые, конечно же, все поголовно будут влюблены в меня и с которыми я встречусь как только выберусь из гипсовой кроватки!

Главная мечта здесь была об одном: когда сделают рентген и разрешат встать.

СОН СЕДЬМОЙ.

— Скажи, ГОСПОДИ! Можно ли создать на земле Бога, чтобы почитать и поклоняться ему?

— НЕТ! Это будет дьявол, на пьедестале, спрессованном из голов безумцев, воздвигших его.

Так было всегда!

Самым умным мальчиком в санатории считался Сергей Пан, китайского или корейского происхождения с соответствующей внешностью.

Однажды, после отбоя, мы (я и он) стали при помощи зеркальцев писать зайчиками на потолке (из коридора падал свет) вопросы и ответы. Робкие слова, полунамёками.

Сердце замирало от страха и томления.

Мальчик был умница. Игра захватывала. Мы с волнением каждый вечер ждали отбоя и того времени, когда все дети в палате уснут, чтобы никто не мог увидеть наш потолок с зайчиками. Днём мы вели себя как обычно.

Да и что больше могли себе позволить двое, привязанных (буквально) к постели подростка, читавших в книгах кое-что о любви.

Однако вскоре наша «светлая» любовь открылась и умерла на корню.

Было очень жаль. Это был в буквальном и в переносном смысле «луч света в тёмном царстве»

Как хорошо ждать вечера, если тебя что-то ждёт, заманчивое и таинственное!

Примерно в это время, в одну из ночей, меня мучило какое-то неблагополучие, томление, беспокойство, страх, что-то непонятное.

Я не спала всю ночь, не зная почему.

А утром, когда нам всем раздали судна, как обычно, я, вдруг, обнаружила, что в нём — кровь!

Я не подняла крика, но испугалась и тихо плакала.

Как раз дежурила моя спасительница Полина.

Она меня успокоила и пообещала, что эти «радости» будут теперь повторяться каждый месяц.

Однако, вероятно, в связи с «безоблачным» детством, они повторились только через год, когда я уже ходила.

Как же осуществилась эта несбыточная мечта — встать на ноги?

Через три года после того, как меня «уложили», был сделан рентген, и мне сказали, что всё хорошо.

Сустав в бедре замкнут и не сгибается, что оказывается хороший показатель, а посему завтра меня будут поднимать!

Многие дети не так уж строго выполняли наш строгий постельный режим… после отбоя они вставали и тайком ходили по палате.

Дети, конечно, друг друга не выдавали.

Были даже девочки и мальчики, которые иногда осмеливались ложиться друг к другу в кровати.

Одна девочка Аня Френкель через какое-то время после моей «зеркальной» любви с Серёжей Пан была такой смелой, что после отбоя ложилась к нему в постель.

Что-то такое, особенное было, наверное, в этом Серёже, что влекло к нему девочек.

По-моему там, между прочим, ничего «такого» не происходило, просто они ласкали друг друга.

Не помню, чтобы я особенно страдала от этой «жестокой» измены.

В это время в моих мечтах уже царствовал другой мальчик, которого звали Витя.

(Наверное, до ста лет в моих мечтах будет царствовать какой-нибудь «мальчик», который так никогда и не приблизится к выдуманному в те времена идеалу.)

Так вот, я со своим развитым чувством долга (если сказали нельзя — значит нельзя!) все три года не только не встала, не села, но даже на бок не повернулась.

Я добросовестно отлежала на спине три года. Меня можно было не привязывать.

Но теперь!

Когда мне сказали, что всё хорошо и что завтра меня будут поднимать!

Почему я должна ждать до завтра?

Я попробую сегодня…

Наконец наступило время отбоя. В палате тихо. Спят дети, и отдыхает персонал.

Дрожащими руками развязываю и снимаю ватные кольца, которыми привязаны плечи, развязываю специальную привязь над коленями, осторожно отодвигаю гипсовую кроватку на край постели, медленно-медленно сдвигаюсь на другой край.

Встать очень трудно, так как левая нога совсем не сгибается в бедре и почти не сгибается в колене, остальные суставы как чужие, неподатливые и деревянные.

Однако, дело хоть медленно, но двигается.

Я делаю один заключительный рывок и встаю на ноги…

Палату огласил страшный крик, а я без сознания рухнула на пол.

Как могла я знать, что если три года не стоять на ногах, а потом встать, то пронизывает такая боль, как будто в ступни одновременно на всей поверхности вонзились иглы на всю глубину!

Месяц мне пришлось пролежать дополнительно.

Потом меня осторожно, по одной, две минуты в день поднимали и учили стоять, держась за кровать, потом переставлять ноги, потом я делала первые шаги, поддерживаемая с двух сторон.

И только потом, я постепенно начала ходить на двух костылях, закованная в специальный корсет.

Когда я немного привыкла к вертикальному положению и научилась осторожно передвигаться на двух костылях, меня отправили назад в «родную» Пихтовку для дальнейшего отбывания наказания за несовершённые преступления.

Я по-прежнему была ссыльная (хоть и получила для болезни трёхлетний перерыв) и должна была каждый месяц отмечаться в милиции.

ЮНОСТЬ И МЕЧТЫ.

Мне было примерно 13 лет и я отличалась от Венеры Милосской тем, что у той вообще не было рук, а мои были заняты костылями, кроме того моя левая нога была на три сантиметра короче правой и несколько тоньше в объёме, да ещё не сгибалась в бедре.

По всем остальным параметрам мы с Венерой могли бы пользоваться общим гардеробом и вместе ходить на танцы.

Правда, у нас было ещё одно небольшое отличие: Венера была каменная, а во мне жажда жизни, пылала ярким пламенем, способным учинить пожар.

По плечам разметались дикие волны чёрных волос, а из карих глаз летели такие искры, что хоть табличку вешай: «Осторожно! Огнеопасно!»

К счастью начиталась классической литературы и затвердила вслед за Чернышевским:

«Умри, но не дай поцелуя без любви».

Но такая сумасбродка могла увидеть и выдумать любовь даже на необитаемом острове, если там будет хоть один Робинзон?

И начались поиски выдуманного, не существующего в природе мужчины.

В основу был положен Чеховский герой в очках, нежный и добрый.

Всё остальное в нём постоянно трансформировалось и менялось.

Но оставалось вечным и всепоглощающим ожидание любви.

Вот-вот он появится из-за поворота!

К этому времени Броничка уже подросла.

Хавалы вышла замуж за сибиряка и жила в доме его родителей.

Родила первого сына и превратилась в обыкновенную располневшую деревенскую сибирячку, с заботами о домашней скотине и огороде.

Мама, Броня и я продолжали жить в нашем домике над речкой.

Я какое-то время ходила на двух костылях и в корсете.

Потом сняла корсет, потом оставила костыли и ходила с палочкой, потом и палочку выбросила и только немного прихрамывала.

Нужна была специальная обувь, в которой можно было бы спрятать недостающие три сантиметра слева. Ничего этого, конечно, не было.

В Пихтовке я носила какие-то тапочки.

Позже, когда я училась в Новосибирске, то заимела резиновые боты с каблуками. В левый я напихивала больше бумаги, чем в правый и это давало некоторое равновесие.

До чего же было неудобно ходить!

Позже я узнала, что можно заказывать специальную ортопедическую обувь, которая даёт устойчивость и делает незаметным мой «недостаток».

Но обо мне некому было позаботиться и подсказать мне.

Я продолжала мучаться и страдать, стыдясь своей походки и замирая каждый раз от страха услышать вслед: «хромая»…

Но ничто не могло лишить меня моих мечтаний и ожиданий.

Нет, наверное, в мире ни одной Золушки без мечты о Принце.

Не мешало бы провести исследование: сколько реальных Золушек приходится на одного вымышленного Принца.

Это была бы печальная статистика!

Но количество мечтательных Золушек во все времена от этого не меняется.

И очень хорошо. Иначе во что бы превратилась их жизнь без этого каждодневного светлого: ВДРУГ?!

Наступил 1953 год.

В школе нас построили на «линейку» и трагическим голосом объявили, какое огромное горе нас постигло: умер наш бог Иосиф!

Мы все обязаны были чувствовать себя обездоленными и осиротевшими.

Все примерно так и выглядели.

Но не я, с моим воспитанием и влиянием образованной Доры Исааковны Тимофеевой, которая очень хорошо знала истинную суть вождя и прекрасно сумела донести это до меня, всегда слушавшей её, широко открыв рот, глаза и уши!

Таким образом, столь высочайшая смерть, повергшая миллионы людей в смятение, не вызвала у меня никаких эмоций.

Я даже не сообразила, что это может стать для меня свободой, о которой я мечтала больше всего на свете!

Три года моего пребывания в санатории не помешали нашей дружбе с Люсей Курносовой.

К тому времени её судьба изменилась, к сожалению, не в лучшую сторону.

Ещё до моей болезни их семье в добавление ко всему благополучию повезло выиграть по облигации 25 тысяч рублей!

Это были большие деньги.

Люсе купили меховую настоящую доху(так называлась шуба).

Подобной в Пихтовке сроду не видывали.

Люся отличалась повышенной скромностью, поэтому доху почти не носила, и когда в семье начались несчастья, её (доху) продали, но она уже не могла спасти положения.

Выигрыш казался таким неиссякаемо-большим, что не верилось в необходимость, в обозримом будущем, считать деньги.

Люсина мама работала продавцом в сельпо, где продавался весь ассортимент пихтовских товаров.

Дальше всё пошло по банальному, сотни раз описанному, но от этого не менее трагическому сценарию: полный дом гостей, веселье, реки вина и горы закусок.

Вся Пихтовская знать пировала.

Люсина мама была деловой, практичной женщиной, но и она потеряла чувство реальности и осторожности, а с отцом произошла ещё более банальная вещь: он элементарно спился и не заметил перехода в статус алкоголика, что повлекло за собой статус уволенного, а затем и опустившегося человека.

При ревизии в сельпо недостачу не удалось восполнить, даже продав из дома всё, что можно было продать и доху тоже.

Люсина мама попала в тюрьму, причём далеко от Пихтовки.

Люсе пришлось вести дом, имея младшую сестру Юльку, которая по душевным качествам очень уступала старшей, и алкоголика-отца.

Балбес Гайдышёнок оставался верным денщиком, и мы по-прежнему вместе проводили время.

Позже я уехала учиться в Новосибирск, и Люся приезжала туда.

Когда я стала свободной и унеслась на Украину в Черновцы, Люся и туда приезжала ко мне в гости.

Потом нас мотало по разным местам, мы долго писали друг другу длинные письма, потом кто-то из нас задержался с ответом, и мы потерялись, выйдя замуж, поменяв девичьи фамилии, и погрузившись в новые заботы и проблемы.

Я пыталась найти её, но мне это не удалось, о чём я всегда сожалею.

Встретиться бы сейчас!

К сожалению, почти все главные потери в жизни происходят незаметно и неосознанно.

Всё уносит каждодневная суета, пожирая жизнь и всё лучшее в ней.

Но всё по порядку.

Итак, после санатория я вернулась в Пихтовку, имея семь классов образования, « физический недостаток» и большие надежды.

Ещё в санатории я решила, что буду заниматься медициной.

После смерти Сталина отношение к ссыльным стало несколько мягче, поэтому я обратилась в милицию с просьбой разрешить мне поехать учиться в Новосибирск и получила разрешение.

Я была единственной из ссыльных, кто вообще выезжал из Пихтовки.

Не каждому же "везёт " заболеть туберкулёзом кости и получить персональные носилки с самолётом!

Я написала в медицинское училище, куда собиралась поступить и получила приглашение приехать для сдачи экзаменов.

Мне разрешили выехать, но я имела предписание в 3-х дневный срок после приезда в Новосибирск явиться в милицию и встать там, на учёт, чтобы снова каждый месяц приходить отмечаться.

Мне казалось, что всю мою жизнь я, как собачонка, буду на поводке длиною в месяц.

Я нигде кроме Пихтовки не была и не знала что такое город.

Все поездки, связанные с санаторием, я совершала лёжа на носилках в машине скорой помощи и видела из окна только нижнюю часть тротуара, т.е. шагающие ноги.

Поэтому эпопея с 3-х летним «отлётом» из Пихтовки не принесла результатов в смысле знакомства с внешним миром.

Моя предстоящая поездка широко обсуждалась нами на кухне у Курносовых.

Гайдышёнок рассказывал страшные истории о милиционерах, которые только и делают, что свистят в оглушительные свистки, а потом штрафуют, что перейти дорогу почти невозможно, т. к. вероятней всего угодишь под машину, и так далее и тому подобное……

Мы, как могли, веселились, отгоняя страх.

Выехать из Пихтовки тоже было непростой задачей.

Но, наконец, появилась попутная машина.

Шофёру заплатили пять рублей.

Вторые пять рублей были состоянием, предназначенным для начала самостоятельной жизни.

Кроме того, семейство сделало мне царский подарок— кусок свиного сала и немного картошки.

Аккуратно уложив всё в торбочку, я одна поехала в большой город, в который раз, удивляя Пихтовку.

Машина была набита народом, заполнившим весь кузов, и подскакивала на каждой ухабе.

Ехали стоя, ветер больно и неромантично хлестал в лицо и казалось собирался вытрясти душу, но я была довольна и жизнерадостна бы!

Я была уверена, что теперь-то и наступит счастливая настоящая жизнь.

Иначе и быть не может!

Около меня осторожно ошивался какой-то подозрительный хмырь, преследуя неизвестно какую цель — умыкнуть моё барахлишко или при удобном случае изнасиловать, а скорей всего, сочетая приятное с полезным, и то и другое вместе, в зависимости от обстоятельств…

Это заметила не я, а одна пожилая женщина, которая держалась рядом, не упуская меня из виду.

Россия отличается тем, что в ней не счесть добрых людей, которым до всего есть дело.

Я, конечно, ничего не замечала и охотно болтала, рассказывая всё о себе. (Как всегда).

Приехали мы ночью. Шофёр собрал со всех по пятёрке и уехал.

Наш «отель» назывался «Дом колхозника»

В наше распоряжение предоставили чердак, застеленный почти чистой соломой, на которой мы все устроились, кто как мог.

Я постелила кое-что из моих вещей и сразу же спокойно уснула.

А эта чужая, незнакомая женщина не спала почти всю ночь и ругалась с хмырём, который норовил улечься рядом со мной, надо полагать, не для того, чтобы мирно уснуть…

Утром, пожелав мне на прощанье счастья, женщина рассказала всю эту ночную историю.

Никогда больше я не встречала её, не знаю имени и не помню лица.

Может это, была посланница Бога?

Если нет, то, надеюсь, что Бог послал ей удачу на её жизненном пути.

Я твёрдо верю, что рано или поздно, так или иначе, каждому человеку воздаётся по делам его!

НОВОСИБИРСК.

Умывшись и пожевав кусочек сала со шкуркой, я, с торбочкой в руке, направилась разыскивать медицинское училище.

С помощью расспросов и трамвая, я таки добралась, хотя и заблудилась.

Но под машину не попала и милиционер не оштрафовал, как обещал Гайдышенок.

На время сдачи экзаменов я получила общежитие и радовалась отсутствию забот.

Мне было хорошо!

Без особого труда и напряжения проскочила я вступительные экзамены и без особых проблем стала студенткой трёхгодичных курсов медицинских сестёр со стипендией в 14 рублей и дополнительными пятью рублями для снятия квартиры.

За 5 рублей нельзя было снять квартиру, комнату — тоже.

Но можно было «снять угол», если хорошо поискать!

Я искала и нашла: в проходной комнате, в углу поставили узкую (полу спальную, надо полагать) железную кровать, некогда покрашенную белой краской, следы которой неплохо сохранились.

На кровать положили мягкий соломенный матрас, застелили кусками льняной ткани собственного изготовления, и я спала на этом ложе сном праведницы, не нуждающейся в отпущении грехов!

На оставшиеся 14 рублей мои мечты сулили прекрасную свободную студенческую жизнь, полную. приключений, неожиданностей и праздников!

Из Пихтовки эту жизнь (её материальную часть) можно было бы несколько облегчить, передавая мне кое-что из продуктов, если бы не чудеса дорожного сообщения Пихтовки с остальным миром.

Мне необыкновенно «везло» на этом историческом пути Пихтовка — Новосибирск.

Поездки по этому пути носили для меня душещипательно-сексуально-драматический характер, правда с благополучным исходом (по классическому типу— Happy end)

Кстати, это относится не только к Пихтовско — Новосибирским поездкам.

Начиная с этих пор и довольно длительное время, мои отношения с противоположным полом носили именно этот характер, т.е. душещипательно-сексуально-драматический:

Я пыталась придать отношениям душещипательный характер, ОН (в смысле — они) — сексуальный.

Но так как никто не шёл на уступки, то всё заканчивалось драматически, т.е. мы расходились «как в море корабли»

Во мне же вели непримиримую гражданскую войну три разных начала: трусливая девственница, темпераментная искательница приключений и сентиментальная мечтательница не от мира сего.

Которая заглядывала в глаза каждому мужчине с немым вопросом: «Скажите Вы не принц?»

Все, встречавшиеся мужчины, явно давали понять, при первом же соприкосновении, что не очень хорошо себе представляют какого… принца ждёт девочка и почему не соглашается сразу же начать с постели?!

Искательница приключений внутри меня со своими гормонами не раз готова была удовлетворить своё любопытство, сентиментальная дурочка со своими мечтами тоже была не прочь поверить в явившееся чудо, но верх всегда одерживала непримиримая чистюля — девственница, которая трусила и не шла на компромисс.

Не принцы менялись, но ситуация удерживалась стабильной… до поры, до времени.

«Угол» я сняла на окраине Новосибирска, куда общественный транспорт не доходил.

Расстояние до училища было довольно значительным, но я его бодро два раза в день проскакивала, прикидывая в уме туалеты, которые у меня будут, когда появится ОН — который на лимузине.

Чаще всего на пыльных пригородных дорожках «вырисовывался» скромный чёрный лимузин, который гостеприимно распахивал двери перед роскошной брюнеткой в элегантном вишнёвом костюме.

Не трудно догадаться, кто была эта счастливая брюнетка.

Однако!

Кто бы мог подумать, что ОН таки явится на сверкающем Мерседесе… когда мне уже будет слегка за пятьдесят!

И хотя он будет принц только для меня и совсем не красавец, ОН подарит мне ощущение сбывшейся мечты и вернувшейся молодости!

Когда человек о чём-то думает или мечтает, то часто неожиданно, когда уже перестаёшь ждать, приходит нечто похожее на голубую или розовую мечту юности.

Хорошо если это происходит не слишком поздно, и похоже на то о чём мечталось… чтобы не пришлось слишком много придумывать.

Иногда происходят чудеса, когда действительность превосходит мечту!

Ходят слухи, что и такое бывает.

Но вернёмся пока в Новосибирск.

Надо было умещаться в четырнадцатирублёвом бюджете.

Я проявила недюжинные экономические таланты, единолично принимая свой закон о бюджете.

Разделила весь бюджет на количество дней в месяце (выходные в связи с хорошим аппетитом не предусматривались) и получила количество рублей в день.

Этим и довольствовалась, т.к. печатный станок был мне неподвластен, а заграничные займы не выделялись.

Неудивительно, что я постоянно была голодная, что тоже имело положительную сторону — отсутствие проблемы лишнего веса!

Из развлечений я любила кино. Поэтому в бюджете имелась соответствующая статья расхода.

Но… из общей дневной суммы.

В день посещения кино, «продовольственная корзина» состояла из пакета сухариков.

Растянуть удовольствие от одного сухаря на целый час я умела ещё с Пихтовских времён, когда отщипывала по крошечкам хлеб и сидела, согнув ноги, чтобы колени были под подбородком.

Теперь я не могу ни того, ни другого: нога так не сгибается, а хлеб я не могу есть, чтобы не растолстеть.

Выходит, что даже из той, не самой лёгкой юности, я имела счастье что-то утерять…

В Новосибирске, когда я сидела в тёмном зале и смотрела какую-нибудь захватывающую кинокартину, с наслаждением рассасывая свой сухарь, я чувствовала себя вполне счастливой.

Я была уверена, что всё впереди и жила надеждами, как, впрочем, и всю последующую жизнь.

Наверное мне была начертана совсем другая судьба, очертания которой проглядывали в мечтах о принцах и лимузинах.

Если бы не «красные товарищи»!

Всё могло быть совсем иначе!

Может быть, поэтому я везде чувствую себя чужой, как будто живу не своей, а другой жизнью.

По приезде в Новосибирск, я была обязана каждый месяц являться в милицию и как общественно — опасный элемент расписываться в том, что я, вот она здесь, т.е. советский народ может спать спокойно, т.к. «преступник задержан и обезврежен!»

Моим начальником был Кемеров. Симпатичный «товарищ» сорока лет, который у меня не ассоциировался с милиционером и моим врагом, а наоборот виделся мужчиной (хотя, конечно, не из принцев).

Наши ежемесячные встречи в его кабинете носили полуофициальный характер.

Его забавляло втягивать меня в беседы на общие темы.

Я вела себя как старушка. Обо всём имела своё представление и не стеснялась его высказывать, казённый кабинет меня не пугал.

Кемеров был мягок и терпелив. Не знаю, как он вёл себя с другими ссыльными, но у меня на него обид нет.

Может быть и в КГБ встречались иногда нормальные люди… если, конечно, в их служебные обязанности не входило применение пыток.

А я тогда состояла вся из противоречий.

Если бы я была серенькая и незаметная и при этом хромала, всё было бы «хорошо».

Но я была яркая, бросалась в глаза… и хромала.

Мужчины смотрели сочувственно, а я воображала совсем другое.

При общении говорила порой умные вещи, но часто поражала при этом сверх наивностью.

Всегда казалась жизнерадостной: пах! пах!… и в то же время была грустной.

Кокетливая, даже вызывающая, а при ближайшем знакомстве — недотрога: нет! нет!

Смелая — везде тут как тут! Но, если присмотреться, — забитая.

Вечно сомневающаяся и неуверенная, выглядела решительной и самоуверенной.

Боже! Как я хотела счастья и как верила в него!

Такой я была в 16-17лет и такой по сути осталась, с некоторыми скидками на внешность, фигуру и особенно количество надежд…

ВОСЬМОЙ СОН.

— ГОСПОДИ! Как спасти МИР, если я маленький человек?

— Умей сказать НЕТ!

Когда горят дома и падают трупы — СОДРОГНИСЬ!

Когда жгут храмы и книги — ОТВЕРНИСЬ!

Когда поют гимны и марсельезы — ЗАМКНИСЬ!

Коль появились вожди и путчисты — ОТСТРАНИСЬ!

Сам хочешь стать вождём?! УСМЕХНИСЬ!!!

Зовут грабить и убивать?! — УЖАСНИСЬ! И скажи: НЕТ!! БЕЗ МЕНЯ!!

— ГОСПОДИ! И БУДЕТ МИР СПАСЁН?!

— НЕПРЕМЕННО! ЕСЛИ КАЖДЫЙ СКАЖЕТ ТАК.

Кемеров в 1954 году первый сообщил мне, что я свободна…

Могу ехать куда хочу!

Быстро и без волокиты оформил мои документы, когда я, ошалев от слова СВОБОДНАЯ, бросила училище, бросила всё и помчалась через всю страну в Черновцы, где жили родственники, и где меня никто не ждал и едва ли помнил о моём существовании, в связи с почти пожизненным отсутствием.

Кемеров был немного печальным, когда поцеловал меня на прощание в щёчку и с грустью сказал, что мы никогда больше не увидимся (так и было) и спросил зачем мне так сразу уезжать, не лучше ли закончить здесь училище?

Об этом смешно было даже думать: я всю жизнь только и мечтала стать свободной и теперь не использовать эту свободу тут же, немедленно!? Смешно!

Но прежде чем перенестись на верхнюю полку плацкартного вагона, уносящего меня на юг в Черновцы, придётся на некоторое время задержаться памятью на севере и восстановить отрезок жизни в Новосибирске, где у меня не было ни друзей, ни подруг, ни знакомых.

Я запомнила, например, как встречала Новый Год среди незнакомых людей под городской ёлкой, на большой центральной площади.

Многие пришли семьями или с друзьями, веселились, шумели, пили шампанское и поздравляли друг друга с Новым Годом.

Мне было грустно весело, что напоминало кисло-сладкое мясо, которое умела готовить моя мама.

Оно было вкусное, несмотря на остроту, так же, как я ощущала себя счастливой, несмотря на одиночество.

Хорошая вещь — будни: нет времени для глупостей и сентиментальностей.

Хуже с праздниками. В праздники толпы спешащих куда-то людей кажутся одинокому человеку исключительно счастливыми, которых ждут — не дождутся их любимые.

В праздники надо создавать места, куда могли бы спешить одинокие люди.

Таким путём удалось бы резко сократить число праздничных самоубийств.

Однажды я попала на вечер в какой-то институт. Я пришла туда одна.

Была зима. Помните пимы, которые весной оставляли следы на потеху Пихтовским школьникам?

Для Наташи Ростовой советского образца — это был лучший вид обуви для первого бала в институте советской торговли города Новосибирска. Очень удобно.

Походка делается лёгкой и воздушной, потому, что в левый валенок без труда можно запрятать недостающие 3 см, при этом нога не выпрыгивает при каждом шаге, как в обычных туфлях.

(Если бы туфли было за что купить и, если бы они имели достаточно высокий задник, чтобы вместить 3 см +часть пятки). Поэтому в валенках хромота почти незаметна.

Не помню, во что были одеты другие девушки и не знаю, было ли тогда обязательно приходить на вечер с туфельками в сумочке, но представительница таёжной Пихтовки таким тонкостям обучена не была, да и возможности были уже описаны.

Туалет являл собой байковое платье чудной расцветки: на чёрном фоне редко разбросанные яркие цветы.

К тому же имелась кайма, которая была расположена по низу юбки и окаймляла вырез шеи, не без смелости открывая пространство, которое при достаточном росте партнёра по танцу, давало пищу для фантазии и воображения.

Объём талии соответствовал месячному бюджету в четырнадцать рублей.

Зато то, что находилось ниже талии, явно превышало бюджетные возможности и отвлекало на себя внимание, оставляя в тени «ножки» в валенках.

Элегантная обувь и изысканный туалет, однако, дополнялись чудесной волной чёрных волос почти до талии да полными надежд и ожидания коричневыми глазами, из которых рвался огонь любопытства и нетерпения.

С принцами в институте торговли, видимо было трудно.

Нашёлся Дон-Жуан. Рост он как раз имел достаточный, чтобы вообразить себе всё, что находилось между первой и второй каймой, не утруждая себя разочарованиями по поводу содержимого пимов.

Он был чрезвычайно галантен для претендента на торговую карьеру.

Заглядывал в глаза, обнимал за бюджетную талию, привлекая к себе поближе не бюджетное продолжение её.

Я имела «бешеный» успех в пёстрой череде сексуальных претендентов, предлагавших, увы, не руку и сердце, а нечто иное.

В качестве провожатого предпочтение было отдано указанному выше кавалеру.

Не исключено, что он был яркой личностью, я не хочу умалять его достоинств.

Мне он казался Богом уже потому, что учился в институте, а я всего в медицинском училище.

Кроме того, он был высоким, (видно на расстоянии) а мой рост— полтора метра.

Увы, больше ничем он не запомнился, ни лицом, ни мыслями.

Он хотел любви и немедленно!

А я всё ещё придерживалась того же классического лозунга: «Умри, но не дай поцелуя без любви!»

Иными словами, в чём-то наши желания совпадали.

Я тоже хотела любви, но по наивности и литературному воспитанию понимала её не в таком пожарном темпе.

Теоретически противоположное толкование этого всеобъемлющего понятия как любовь, привели к неравной схватке двухметрового самца с полутораметровой поборницей романтической любви.

Боевые действия не дошли по накалу до предела, именуемого насилием, но и не опустились до шкалы, называемой нежностью.

К тому же, инстинкт самосохранения предостерёг меня идти с ним на окраину города, что, несомненно, решило бы исход встречи не в мою пользу.

Я остановилась у освещённого здания в центре города, нагло заявив, что живу здесь.

Поэтому первое знакомство с одним представителем из тех, о ком я так мечтала, закончилось только недоумением и разочарованием.

Поцелуй, который оценивался в жизнь, остался при мне, а я больше не представляла интереса для будущего завмага.

Много ещё будет подобных встреч!

Каждая что-то уносила, добавляя чёрной краски, но иллюзии оставались.

Большинство женщин хочет добра и радости себе и окружающим, делают всё для этого, но ничего не получается.

Почему? В чём ошибка?

Из Новосибирских воспоминаний ещё несколько.

Все они из той же области: женщина-мужчина, мужчина — женщина.

Никто, ни один молодой человек или мужчина мной не интересовались, никто не предлагал мне свою дружбу или внимание.

Мечтая о любви, (совсем не платонической…) я должна была, (укрощая себя) отбиваться от секса.

На квартире за городом, где я жила, жил ещё один парень.

Однажды ночью он присел ко мне на мою железную коечку, бормотал что-то несвязное, пытаясь меня потеснить.

Он дрожал и был противен.

Убедившись, что я могу закричать, он, раздосадованный, ушёл, шёпотом ругаясь.

Маленькие, противные эпизоды, которые почему-то застревают в памяти.

Вероятно из-за отсутствия встреч с большими, значительными людьми.

День рождения у соседей. Муж соседки (один инженер, к тому же еврей, на всю окраину) вместо того, чтобы хлестать самогонку и истошно, как все вокруг, орать русские народные песни, целый вечер разговаривал и танцевал со мной.

И, хотя компания опустошила не один кувшин горючего, и, казалось, «лыка не вязала», тем не менее, на следующий день, насплетничавшись вволю, решили не наблюдать за развитием возможного романа, а пресечь его до того как!

Решительные и бескомпромиссные сибиряки предложили мне освободить угол, нисколько не заботясь обо мне и не беря в расчёт, что не я ухаживала за соседом, а он за мной.

Как всегда, за всё в ответе эти «бедные» женщины..

Сняла новую "квартиру ”, но прожила там недолго, подоспело освобождение и я уехала, а на квартире остались жить, приехавшие позже ко мне мама и Броня.

Мама рассказывала, что хозяин этой квартиры, когда напивался, то кричал, что любил меня.

Слава Богу, меня уже там не было, иначе опять бы выгнали, оберегая и боясь потерять, пардон, козла — алкоголика.

И заключительные Новосибирские воспоминания.

Ко мне приезжала в гости Люся Курносова, и мы вместе поехали во время каникул домой.

В том же доме колхозника, куда я впервые приехала, мы нашли грузовик, который ехал в Пихтовку.

Водителями были два молодых парня.

Предприятие с самого начала было опасным. Рискованно двум девушкам ехать через тайгу с двумя чужими мужчинами.

Но выбора не было, а мы по наивности считали, что все люди хорошие.

»Хорошие люди» нам позже признались, что они не были такими хорошими и с самого начала имели совершенно конкретные планы.

Но мне «повезло».

Ехали мы в кузове, где с обеих сторон к бортам были прибиты планочки, на которые вместо скамеек укладывались доски.

Другой опоры, кроме планок, эти «скамейки» не имели.

Дорога состояла из ухаб и ям.

Машину высоко подбрасывало на ухабах, чтобы потом не очень плавно грохнуть в яму.

На одной из особо выдающихся ухабин машину так грохнуло, что доска-скамейка, на которой я сидела, сорвалась.

Из-за негнущегося бедра, нога была подогнута под скамейку.

Рухнувшая скамейка, всей своей и моей тяжестью придавила левую, больную ногу.

Подняться сама я уже не могла. Нога мгновенно посинела и распухла.

Я покрылась холодным потом. От боли, до крови прикусила нижнюю губу, которой всегда от меня достаётся при самых сильных ощущениях удовольствия или боли, но сознания я не потеряла.

Эта беда случилась на середине пути между Новосибирском и Пихтовкой, в тайге, где между населёнными пунктами расстояние измеряется многими десятками километров.

Поневоле этим парням пришлось быть хорошими людьми.

Они по очереди носили меня на руках в лес по моим надобностям.

Чтобы не упасть, я доверчиво обнимала их за шею, а им ничего не оставалось, как быть рыцарями.

К ночи мы добрались до какой-то хаты-трактира.

Было тревожно. Я всю ночь не спала от боли и страха.

Хозяин и его два сына были огромные хмурые, молчаливые сибиряки.

Все пятеро мужчин сидели за столом, пили самогон и о чём-то тихо переговаривались.

А мы две дурные одинокие овечки лежали на полу и ждали, что с минуты на минуту нас изнасилуют, убьют и закопают в тайге.

И никто бы никогда нас не нашёл.

Но ничего трагического не произошло. Мужики улеглись на полу в один ряд с нами, и тут же намертво заснули.

Наверное, всё-таки моя несчастная левая конечность спасла нашу с Люсей бесценную девственность, а двух наших шофёров обратила в хороших людей, избавив их от роли злодеев — насильников, которую они собирались сыграть, отправляясь в путь в обществе двух наивных и доверчивых подруг.

ОТСТУПЛЕНИЯ.СТРИПТИЗ — МОНОЛОГИ. ПЕРВЫЙ.

Деньги я бы сравнила с сексом и добавила бы сюда два нелитературных выражения:

«пудрить мозги» и «вешать лапшу на уши».

Почти никто не смеет признаться, что денег и секса мы жаждем задолго до того, как чётко это сознаем.

Ещё раньше, нам пудрят мозги и вешают лапшу на уши, чтобы убедить не хотеть ни того и ни другого.

Деньги называют презренным металлом, а секс — плотским вожделением и грязной похотью.

Однако от этого они не становятся ни презренными, ни грязными.

Если что-то и доставляет истинное чувство свободы и освобождения, счастья и наслаждения, то именно эти два достояния.

Особенно если к ним добавить немного ума и сердца, которые помогут деньги превратить в могущество, не опускаясь до мотовства, а секс — в любовь, не опускаясь до разврата.

Деньги и любовь могут сделать человека счастливым дважды.

Человек делает деньги, потом деньги делают человека.

Человек возносит свою любовь, потом любовь дарит ему крылья.

Тысячелетия помогли набело запудрить мозги и намертво присобачить лапшу к ушам.

Мы якобы верим, что война, политика и десяток различных религий — это хорошо, истинно и важнее всего личного.

Однако, на деле терпим всё это, потому, что стремимся к деньгам и любви, провозглашая обратное.

Сколько ещё потребуется тысячелетий, чтобы очистить мозги, открыть уши и прозреть?

Прозреть и спросить: почему надо идти против себя, губя в себе лучшее в угоду худшему?

Почему собственно!?

После возвращения в Пихтовку, нога постепенно зажила и я хорошо провела каникулы, рассказывая чудеса о городской жизни, и чувствуя себя в Пихтовке уже гостьей.

Отношение ко мне изменилось. Хавалы смотрела на меня с удивлением и даже некоторым уважением, как к человеку непонятному и поэтому чего-то стоящему.

Для меня с этих пор, она станет далеким человеком, который живёт где-то, в другом мире.

После каникул я вернулась в Новосибирск, где прожила ещё примерно один год.

Новосибирск-это большой современный город.

Центр города преимущественно квадратных геометрических форм.

Основной цвет — серый, основной материал-гранит, много ветра и простора.

Остальное — деревянные окраины, населённые деревенскими людьми, живущими в черте города без спешки, суеты и необоснованных претензий.

Хотелось бы узнать, что произошло с Новосибирском с 1954 года, но, однажды уехав, я уже никогда не вернулась туда и, вероятно, теперь не вернусь и не смогу сравнить.

В 1954 году ко мне в Новосибирск приехали, освободившиеся из ссылки, мама и Броня.

Мама устроилась работать в студенческую столовую и началась сказочная жизнь, т.к. я не была больше одна и, кроме того, у мамы в столовой всегда находилось что-нибудь вкусненькое.

Но у меня всегда так получается: как только что-то налаживается и можно, наконец, начать жить, неожиданно возникает возможность куда-нибудь умчаться в новое место.

У меня немедленно разыгрываются мечты, я срываюсь и, окрылённая лечу на поиски счастья, которое вот-вот объявится!

Затем постепенно ко мне подтягивается семья, но тут из-за угла опять незаметно махнёт крылом синяя птица счастья и я, не долго думая, срываюсь вслед!

На сей раз подоспело освобождение от ссылки.

О, дорогой Никита Сергеевич Хрущёв! Светлая тебе память!

Если бы ты не пресёк преемственность между грузинским людоедом и двадцатилетним правлением маразматика с звериными бровями, пропадать бы мне в Сибири до конца дней моих!

О том, чтобы продолжать жить в Новосибирске после освобождения, хотя бы до тех пор, пока я окончу медицинское училище, даже речи быть не могло!

В июне 1954 года Кемеров, выписал мне (сталинской крепостной) вольную!

Получив стипендию за летние месяцы, я купила железнодорожный билет Новосибирск Черновцы и умчалась.

Куда? К кому? Почему?

Я не знала своих родственников, они не знали меня, я никогда не бывала в Черновцах.

Но ведь я ждала свободы 13 лет! Почти всю жизнь.

Ждать ещё?

Не могла же я оставить СВОБОДУ без употребления и жить по-старому!

Клетка открылась, и птичка должна была улететь! Неважно куда.

Я ничего не помню, почему не вмешалась мама, почему мы не сообщили родственникам, что я приеду.

Ничего не знаю.

Я купила билет, забралась на верхнюю полку и помчалась в неизвестность, переполненная счастьем и нетерпением, впервые узнав, что такое поезд и располагая старым адресом родственников, старательно записанным на листке из тетради.

НА ПУТИ В СЛЕДУЮЩУЮ МОЮ ЖИЗНЬ.

Дорога из Новосибирска в Черновцы длилась семь суток.

В поезде снова не обошлось без драматической истории, перешедшей в фарс и, конечно же, окрашенной в сексуальные тона.

Приключение маленькое, незначительное.

Герой растаял в «туманной дымке прошлого», не оставив очертаний.

Я безмятежно спала на верхней полке, не ожидая неприятностей, и проснулась, почувствовав на себе чужие, рыскающие руки.

Перед отъездом мама зашила мои документы и жалкие гроши в тряпочку и прикрепила это достояние к кофточке на груди.

Мой очередной не принц, был, однако, не самый худший.

Конечно, он не ждал когда будет представлен даме, и не узнал для начала имя незнакомки.

Но он не начал свой поиск с того, что ниже пояса

Он начал с бюста!

И оба испугались!

Он, согнувшись, сидел, неудобно пристроившись рядом со мной на моей верхней полке.

Почувствовав под рукой вместо ожидаемых нежностей, что-то жёсткое и хрустящее, он инстинктивно отдёрнул руку.

Со сна и испуга я громко заверещала, даже не разобравшись, грабят меня или насилуют.

Он потерял равновесие и свалился на нижнюю полку, где храпела старая крестьянка.

— Караул! — дико закричала она, отбиваясь руками и ногами.

В вагоне начался переполох, зажёгся свет, прибежал проводник. Высыпали пассажиры в неглиже и засыпали друг друга вопросами.

Как всегда, сразу же нашлись всёзнающие, которые уверенно сообщали:

— изнасиловали девчонку!

— ограбили женщину!

— псих свалился с полки!

Кое-как, общими усилиями удалось выяснить причину вагонных бедствий и восстановить порядок.

Спать уже никому не хотелось, и каждый веселился, как мог.

Мне ничего не оставалось, как делать круглые наивные глаза «казанской сироты» да играть роль глупой овечки, неудачник — «половой гигант», не выдержав насмешек, удалился в другой вагон.

Вагон был плацкартный. За семь дней пути попутчики сроднились и чувствовали себя как в коммунальной квартире с общим туалетом.

Они вместе пили чай и самогонку, ели свиное сало с чесноком и луком.

Ночная история обрастала красочными деталями и, становясь, всё более пикантной, по эстафете передавалась новым пассажирам.

Моё присутствие никого не смущало, т.к. я не обижалась и никому не мешала врать.

Сама же я вышла из путешествия как Ванька — Встань-ка целой и невредимой с бумажками, рублями, девственностью и мечтами о принцах, разъезжающих на лимузинах.

Откуда они должны были появиться в советской действительности, не имело значения.

Должны были!

МОЯ ТРЕТЬЯ ЖИЗНЬ.ЧЕРНОВЦЫ.

Черновцы — небольшой провинциальный городок на западной Украине, мирно дремавший вместе с моими родственниками не предполагавшими, что в один прекрасный вечер перед ними неожиданно явлюсь я, никого не предупредив о столь важном событии.

Черновцы чем-то напоминает более известный город Львов.

Через город протекает река Прут.

Имеется много старинных красивых особняков.

Сохранились улицы, вымощенные клинкером.

Так и слышится цокот копыт, скакавших, вероятно, здесь когда-то лошадей.

Удачно сочетались в Черновцах старые районы с новыми микрорайонами.

Из старых районов хорошо сохранился университетский городок, несколько улиц и центральная площадь, которая каким-то высокопоставленным советским функционером без юмора и ложной скромности была названа «Красной площадью».

Как водится, в центре площади стоял с протянутой рукой каменный советский бог — добренький дедушка Ленин.

Рядом был «разбит» небольшой уютный скверик с большой стеной, напоминающей колумбарий, но вместо портретов усопших, на стене в ячейках красовались портреты передовиков социалистического соревнования.

С пяти сторон центральной площади радиусом расходились улицы.

Самая старинная узкая уличка со старинными красивейшими домами, видимо тем же ответственным юмористом была названа улицей Ленина.

По другому радиусу начиналась другая улица, о которой я вспоминаю с особой теплотой.

Её можно считать главной примечательностью города моей юности — улица имени Ольги Кобылянской.

Это была не просто улица. Это был символ.

На ней не было движения транспорта.

С двух сторон красовались старинные особняки не выше 3-4этажей, плотно прилегавшие друг к другу.

Проезжая часть улицы, выложенная узорным клинкером блестяшим и отшлифованным всей историей города, принадлежала гуляющей публике.

Во многих городах есть подобные улицы, куда по вечерам устремляется большая часть горожан.

В Одессе — это Дерибасовская, Невский — в Санкт-Петербурге, или Горького — в Москве.

Но в больших городах — это просто места для гуляния.

В Черновцах шестидесятых годов двадцатого столетия улица Кобылянская была местом, где горожане «проживали» примерно 10-15% суточного лимита времени.

И это были не худшие часы их жизни!

Зачем, например, назначать встречи, если вечером все будут на Кобылянской!

Время года и погода ничего не меняют.

Каждый вечер происходит бесплатная демонстрация моды на любой вкус и сезон.

Когда есть улица вроде Кобылянской, отпадает необходимость в вечерней газете и жёлтой прессе.

Здесь встречаются и разлучаются.

Заключают сделки, получают информацию и дают её.

Сразу видно у кого новая шуба, а у кого новый друг или подруга.

Не надо сидеть дома и думать куда пойти или кого пригласить.

Надо одеться и выйти на Кобылянскую.

Всё остальное придёт.

Не надо гадать как выглядит новая подруга вашего сына.

Идите на Кобылянскую!

Вы её увидите, даже если сегодня она в обществе роственников трёх поколений.

Но если вы страдаете и не хотите видеть свою бывшую возлюбленную, вы никуда не денетесь, вы будете встречать её каждый вечер и знать всех своих последователей, также, как знали всех предшественников.

Кобылянская как магнит!

Никто не усидит дома больше 2-3 вечеров.

Если провинциальный город — это жизнь, то Кобылянская — это сцена провинциального города, где разыгрываются драмы, комедии и трагикомедии.

Отличие в том, что жители одновременно являются зрителями, исполнителями и критиками.

Можно написать большой трактат на тему: «Кобылянская — как двигатель прогресса.»

Подпольные миллионеры в Черновцах появились раньше чем в Одессе, а проститутки и мафия — задолго до Санкт-петербургских.

Допустим твоя жена первая выйдёт на Невский в сапогах выше колен и в расклешённой шубе чуть прикрывающей бёдра.

Сколько надо времени пока все будут знать, что это именно твоя жена?

Зато на Кобылянской тебя знают задолго до того, как ты осчастливил маму своим рождением, и знают какие туалеты в эти времена, были на ней.

Поэтому одеть на шею жены золотую цеть, которая сверкала бы от «Красной площади» до улицы Шевченко через всю Кобылянскую, заботит тебя со дня свадьбы.

Если ты не дурак, то «отцы города» тебя заметят и к 20-25 годам ты непременно будешь принят в одном из подпольных картелей: трикотажном, колбасном, ресторанов и кафе, или не менее почётном картеле сапожников, создающих такие шедевры которые не всегда удаются итальянским мастерам.

Не социалистическое соревнование и грамоты победителям заставляли черновчан повышать производительность труда!

Они очень рано поняли, что если жить по правилам сосания социалистической пустышки в виде лозунгов и призывов, сыт не будешь и никто не будет снимать шляпу, увидев тебя на другой стороне Кобылянской.

Поэтому никто особенно не стремился попасть на доску почёта героев труда на «Красной площади», зато всем хотелось «выглядеть» на Кобылянской.

Частная собственность в Черновцах потихоньку, явочным порядком, была провозглашена за 30 лет до Горбачёвско-Лукьяновских пререканий в Верховном Совете.

Итак, когда я в 1954 году «скоропостижно» ворвалась в Черновцы, брат моего отца дядя Велвл, который в 1941 году размахивал красным флагом, митингуя за советскую власть, в 1954 году сидел на скамье подсудимых, как один из директоров-основателей подпольного трикотажного концерна.

С тех пор как мы с ним тайком ходили к его толстой подруге Басе, прошло полтора десятка лет.

Я встретила его, вернувшись из ссылки, увы, в зале суда.

Поговорить нам не пришлось, но в его взгляде я прочла: «Бедная девочка, тебе опять не повезло! Как бы я тебя одел, за кого бы замуж выдал, если бы эти вонючие „товарищи“ не считали бизнес за преступление!»

Дальше в его глазах читалась решимость доказать этим бандитам, что он продолжит своё дело и в тюрьме.

Что ему и пришлось делать целых десять лет, от звонка до звонка!

Черновцы! Ещё надо рассказать о пляже, ресторане на Кобылянской, рынке, «Доме офицеров», психбольнице.

О фабриках, заводах и других организациях я рассказать не могу т.к. не имела к ним отношения, что не мешало им функционировать в обычном советском ритме.

Теперь пунктирно о родственниках мирно живших в Черновцах, не подозревая о том, что готовится пополнение их рядов таким бесценным сибирским кадром.

ЛИНИЯ ОТЦА.

Дядя Велвл был женат на тёте Беле и у них была дочь Эллочка.

Мой приезд совпал с двумя событиями в его семье: первое — родился сын, которого назвали Волик.

Моё участие в этом событие заключалось в том, что я несколько раз присутствовала при его купании и норовила до него дотронуться.

Второе событие — конец подпольного трикотажного концерна и моё присутствие на драматическом судебном заседании, где дядя сидел отгороженный на скамье для подсудимых, и я дотронуться до него, увы, не могла.

Вместе с дядей Велвлом на скамье подсудимых томился дядя Срул — муж сестры моего отца тёти Малки.

Тётя Малка и дядя Срул имели ни много, ни мало, четверо детей: мои две двоюродные сестры Хана и Голда, а также два двоюродных брата Берл и Нахем.

Братья тогда были 9-10 летние мальчики и ко мне будут иметь отношение, только когда нам доведётся встретиться много лет спустя, в другой стране и при других обстоятельствах.

Но иронией судьбы это произойдёт когда я также неожиданно и «скоропостижно» свалюсь без предупреждения уже в эту страну в более зрелом возрасте, но такая же беспечная и жизнерадостная как в 18 лет.

С младшей из двоюродных сестёр Ханой моя жизнь тогда переплелась более тесно, что также повторилось годы спустя.

Старшая Голда, увы, была хорошо известна в Черновцах, как девушка с которой не рекомендовалось показываться на Кобылянской, чтобы не «замочить» репутацию.

Как только я об этом узнала, она стала вызывать во мне повышенный интерес и любопытство.

Судьба её такова: Голда была опасно эффектна!

Магдалина с пламенными формами, смуглой кожей, аппетитными негритянскими губами и глазами навыкат, манящими, дразнящими и бездонными!

Встретить бы ей настоящего мужчину!

Такая женщина могла бы стать украшением дома, заботливой матерью и несравненной возлюбленной.

Но, либо жизнь не так распорядилась, либо судьба не та, либо виной всему узкий кругозор нашей красавицы, но вся её жизнь(при таких-то данных), шла по несчастной дороге.

Началом послужило знакомство с красивым солдатом южных кровей.

Любовь была недолгой, а последствия имела не раз описанные в художественной литературе — беременность.

Подробностей не знаю.

При попытке избавиться от ненужного ребёнка, Голда чуть не погибла, истекая кровью в горячей ванне.

Физически она поправилась, но духовно её добили несколько последующих «любовей», после чего суровая мораль Кобылянской навесила ярлык, который можно смыть только удачным замужеством.

Но папа Срул к тому времени уже не был подпольным миллионером, а отбывал срок, что делало перспективу замужества почти нереальной.

Бедной (буквально) красавице Голде терять было нечего, но любви и ласки хотелось.

Поэтому она плюнула на всё и делала что хотела.

Но ведь это была её жизнь, она никому не мешала и не делала ничего плохого, просто жила как могла, как удавалось.

Для меня всегда является загадкой, почему в России так много женщин, которые озабочены чужими делами и всегда найдут повод, чтобы вмешаться и навредить.

Стоило Голде с кем-нибудь познакомиться, как тут же находились «добрые люди», чтобы посвятить предполагаемого претендента в женихи в то, о чём «говорят» на Кобылянской, да ещё добавить от себя, не жалея чёрных красок.

В итоге, не Бог весть какое достойное мужское общество Черновиц, норовило, при случае, урвать Гольдиной любви и быстро покинуть место происшествия.

Мне не очень приятно описывать, что постепенно ей пришлось прибегнуть к угощениям взамен на ласку.

Через несколько десятков лет это станет явлением на Руси: инфантильный мужик, приходящий к женщине, чтобы, хорошо выпив и вкусно закусив, поплакаться на её доброй груди…….

Чаще всего импотент. Иногда с трудом взгромоздится на неё, дёрнется раз-другой, выплеснёт своё жалкое содержимое и, не приходя в себя, заснёт, икая и храпя.

Об её бессонной ночи, отвращении, унижении неутолённом желании никто даже не догадается, встретив наутро красивую, на вид спокойную, деловитую женщину…

Прошло немало времени, прежде чем появился какой-то тип, который собрался жениться на Голде.

Ему купили костюм и много чего другого.

Но в последний момент он дрогнул под напором нашёптываний заботливых кумушек и свадьба расстроилась в тот день, когда должна была состояться.

Купленные вещи он вернуть постеснялся.

Однако и это не сломило Голду, и она по-прежнему пыталась урвать от радостей жизни.

Не самой большой радостью был некий мрачного вида еврей, вернувшийся из тюрьмы.

Видимо никто не решился подступиться к нему с подлым шёпотом, или он слушать не стал, или доброжелательницы не успели узнать о предстоящей тихой брачной регистрации в Загсе.

Так или иначе, Голда вышла замуж, и одной из первых, в начале семидесятых уехала с мужем в Израиль.

Моя очередная встреча с ней произошла примерно двадцать пять лет спустя, о чём надо специально рассказывать.

О судьбе Голды можно было бы написать не один бестселлер, если бы можно было её чуть-чуть «откопать» из состояния рабской преданности детям, внукам, мужу и выпытать из неё воспоминания.

Хана, младшая сестра Голды, стала в пору нашей Черновицкой молодости моей подругой.

Мы вместе ходили на танцы и пытались, как говорят, устроить свою личную жизнь.

Когда это произошло, то эта самая жизнь разлучила нас с ней на добрых двадцать пять лет.

И ещё мне очень хочется задержаться хоть на две секундочки, чтобы рассказать о последней двоюродной сестре по отцовой линии Бетти.

У неё был муж Веня и дочка Таюня.

Бетти была красавица! (Опять, ещё одна.)

И муж Веня тоже был красавец!

Дочка Таюня почему-то не была красавицей.

На Веню Бог не поскупился.

Обаятельный, музыкальный, остроумный!

Кроме основной работы, он вечерами дул в ресторане на трубе, выдувая значительную добавочку к зарплате.

Они жили спокойной семейной жизнью в маленькой комнатке в квартире Беттиного отца.

Бетти часто жаловалась на нехватку денег, на слишком тесную комнатку, ещё на что-то, а я смотрела на них, какие они оба красивые, как с теплотой подшучивают друг над другом, и они мне казались самыми счастливыми людьми!

Я не могла понять как можно на что-то жаловаться, когда каждый вечер к тебе возвращается такой мужчина!

И он тебя любит!

Они мне так нравились. Но иногда мне казалось, что их жизнь стоит на месте и никуда не движется. Была середина шестидесятых.

В 1990 — с наслаждением покидая советскую мышеловку, я отправилась в Черновцы, чтобы попрощаться с родственниками и городом, который я любила.

Постаревшие Бетти с Веней, остались такими же красивыми, и он по-прежнему с нежностью подшучивал над ней.

Таюня уже имела мужа и красивую, избалованную дочку Елен.

Вся семья готовилась к отъезду в Израиль.

Вещи упакованы. Лишнее распродано.

Спали на раскладушках.

Веня раньше перенёс инфаркт, и весь был озабочен своим здоровьем, но к переезду относился спокойно.

Он верил в прекрасное будущее.

Бетти, прожившая большую часть жизни в своей элегантной 14-метровой комнатке, и недавно переселившаяся в 3-комнатную, которую она тоже превратила в изящное гнёздышко, — в ужасе!

Она ведь не совершала головокружительных переездов типа:

Пихтовка — Новосибирск — Черновцы на верхней полке плацкартного вагона.

Но я за них спокойна. В Израиле у Вени сестра и другие родственники, которые их встретят и помогут на первых порах.

Кроме того Бетти и Веня уже добрались до пенсионного возраста, поэтому можно не сомневаться, что она получит своё очередное гнёздышко, где снова будет спокойный уют и тишина. Веня всегда будет с нежностью смотреть на неё и рассказывать как однажды в молодости, он увидел в витрине фотографию очень красивой девушки и сказал, что найдёт её и женится на ней, что он и сделал. А Бетти, смущённо улыбаясь, будет вносить в его рассказ некоторые поправки и уточнения.

Я смотрела на них и думала: неужели эта жизнь и есть та синяя птица, за которой я безуспешно гонялась всю жизнь?!

Но Бетти никогда не выглядела счастливой.

Напротив, она всегда была чем-то недовольна и озабочена.

Значит, каждый получает от жизни не то, что мечтал получить?

Но как я ошибалась!

Всего через пять лет после прощания в Черновцах, приехав в Израиль, мне пришлось убедиться, что жизнь — это не художественная литература.

В жизни почти ничего нельзя предвидеть или предугадать.

Не стали Веня и Бетти, нежно воркующими пожилыми голубками, вспоминающими романтическую юность.

Красавец Веничка превратился в скупого, досрочно бесполого брюзгу и эгоиста.

Он по-прежнему где-то дует в трубу, эксплуатируя свои музыкальные способности, но отделился от жены и детей и ведёт своё личное хозяйство, скрупулёзно считая каждую копейку, хотя живут они вместе потому, что так выгодней и дешевле, снимать одну квартиру, чем две.

Так что даже очередного личного «гнёздышка» у них нет.

А бедная избалованная безвольная Бетти убирает в домах богатых израильтян, стараясь экономить, чтобы помогать дочке и внучке, которых обожает и ради которых, живёт.

Но те так заняты своими делами, что у них кое-как хватает времени только на то чтобы принимать помощь и совсем не остаётся времени на то, чтобы узнать, что у мамочки на душе. Ввиду Веничкиной несостоятельности, они, одни из немногих, кто не сумел хорошо вжиться в Израильскую жизнь, потому что для новой жизни в любой новой стране нужно определённое мужество и выдержка.

Я, со своим стремлением всё вокруг улучшить и всем давать советы, попыталась убедить Бетти, что она всё ещё достаточно красивая, здоровая женщина с хорошей фигуркой, могла бы попытаться сказать себе, что жизнь продолжается и не мешает попробовать ещё что-нибудь" урвать" от неё. Бетти ответила, что да, было бы неплохо.

Что ж, надо надеяться, что какой-нибудь богатый израильтянин увидит её, влюбится и снова предложит ей свою любовь, сердце и руку, как у неё когда-то уже случилось.

Каждому своё!

Кто-то за всё борется, а кому-то — всё на тарелочке!

Но! Может быть это тоже искусство — уметь ждать, а не суетиться.

Что суждено, то и будет?

СОН ДЕВЯТЫЙ.

— Господи! Почему люди агрессивны?

— Почему? Смотри, слушай и думай…

В семье радость. Родился Гаврик — симпатичный, нежный мальчик.

Тосты, поздравления, пожелания, подарки.

У Гаврика полный боевой арсенал: пистолеты, пушки, ракеты, танки.

На столе браво выстроилась оловянная армия солдат.

Мальчика научили увлекательной игре в войну.

В два года Гаврик уверенно целится из игрушечного пистолета в папу и маму, которые смеясь изображают испуг, поднимают руки и смешно падают убитыми, когда малыш шутя нажимает на курок. В три года Гаврику читают интересные детские книжки с картинками….. про войну.

Целый день и вечер включен телевизор.

С экрана красиво летят пули и бомбы.

Ярким пламенем горят дома.

На экране красиво двигаются, курят, смеются стройные дяди в военной форме с блестящими орденами и медалями, отдавая приказы стрелять.

В детском саду все мальчики мечтают быть похожими на них.

Гаврик подрос. Он учится в школе и любит читать книги про путешествия, и мечтать о дальних странах. Поэтому на нём часто проводят свои боевые учения будущие военные.

Перед Гавриком встал выбор — либо срочно начать тренировки и научиться выбивать зубы каждому, кто плохо посмотрит, либо самому ходить с синяками и уступать всем дорогу.?

Мама его учила, что надо быть добрым.

Он старался. Но над ним все смеются. Как же быть?

А Митька, (который занимается боксом и говорит так бестолково, что никто ничего не может понять) всегда ходит гордо, как герой.

Дети смотрят на него во дворе и в школе со страхом и завистью.

Но самое плохое началось, когда Гаврику обрили голову и загнали жить в казарму на верхнюю полку.

Здесь от него требовали не рассуждать!

Он должен был, не задумываясь, выполнять односложные приказы, точно так, как он учил свою собаку.

Потом надо было учиться убивать незнакомых людей.

Колоть их штыком, резать ножом, стрелять, нередко спящих, (называлось «снять часового»)

Гаврик должен был научиться радоваться, когда он и ребята не промахнутся и снаряд или бомба попадут в дом, который плавно превратится в пыль вместе с жителями и всем, что они имели.

Задавать вопросы не разрешалось!

Тех, кто отказывался стрелять и убивать, отправляли под трибунал, называли дезертирами и, как слышал Гаврик, их расстреливают!

Поэтому Гаврик, лёжа ночью у себя на верхней полке, часто думал, что ему выбрать и что лучше — убивать или самому быть убитым?

Он не хотел ни того, и ни другого.

Чтобы не мучаться, он приложил все силы, чтобы научиться главному, чему учат в армии — не думать!

Не думать и не чувствовать!

Убивать, не думая и не чувствуя…

Родословная по материнской линии не займёт много места, хотя интересна и необходима для освещения дальнейших событий.

Это всего три семьи.

Двоюродная сестра моей матери тётя Рахиль с мужем дядей Бэролы.

Они работали в психбольнице и жили непосредственно в одном из её зданий.

Первое, что бросалось в глаза, при взгляде на тётю и дядю, была разлитая на их лицах сверхдоброта.

Дядя Бэролы был высоким сутулым человеком, тётя Рахиль — невысокой, сутуловатой женщиной.

Неспешность движений, доброта на лицах, замедленная речь и постоянная несколько блаженная улыбка, делали их удивительно похожими.

Они действительно были добрыми, хорошими людьми, но не исключено, что так ярко внешне выраженная доброта, была как бы униформой, рабочей одеждой, атрибутом длительной работы в психбольнице.

Тётя Рахиль работала учительницей психически больных детей, диагноз у которых был — идиот. Это не ругательство и не насмешка, это диагноз. Эти дети были идиотами.

Тётя Рахиль из года в год, без больших успехов и достижений учила их постигать знания и навыки 3-4 летних детей.

Поэтому честь и слава тёте Рахиль, что за долгие годы работы с ними, выражением её лица стали доброта и терпимость, а не злоба и ненависть.

Дядя Бэролы работал счётным работником и экономистом-ревизором.

При такой работе ласковая улыбка и добрый блеск глаз тоже — немалая загадка.

Но это не всё. Их «квартира» также давала мало оснований для блаженных улыбок.

Это была просто-напросто часть коридора на первом этаже административного корпуса, которому, вероятно, предварительно дали громкое название — квартира, а уже потом приспособили этот закоулок под это название, чудом подведя сюда воду из водопровода, а затем отведя её в канализацию………..

Между этим подводом и отводом воды сообразили какие-то рядом расположенные чудеса, должные соответствовать названиям кухня и туалет.

Два других закоулка, разделённых лёгкой фанерной стенкой, получили титулы спальни и гостиной.

В семье имелись сын Алик и дочка Верочка.

Но выкроить из куска коридора ещё что-нибудь, что можно было бы именовать детской или комнатой для детей не смогли даже умельцы из числа псих больничных сантехников, столяров и начальства.

Поэтому кусок псих больничного коридора, так остроумно названного квартирой семьи Мулерманн состоял, если можно так выразиться, из 2-х комнат и туалета, совмещённого с кухней, объединённых общей раковиной для мытья рук, а также овощей, фруктов, посуды и утреннего туалета для семьи из четырёх человек обоего пола.

При необходимости здесь же неплохо удавалось провести небольшую стирку на четыре персоны.

Поставив на два табурета цинковое корыто, можно было купать детей.

Самим же не составляло большого труда отправиться вечером, когда больные спали, в любое из 16-ти отделений больничного городка, чтобы принять душ или ванну.

Конечно, не рекомендовалось фыркать от удовольствия и создавать много шума, так как могли проснуться больные и, учитывая специфику больницы, последствия в таком случае были явно не предсказуемы.

Итак, вопреки всему, отличительной чертой тёти Рахиль и дяди Бэролы были доброта, которую они привили также Алику и Верочке.

Правда Алик занимался боксом, поэтому его обычным состоянием была боксёрская стойка, и избиение невидимого противника.

Верочка владела длинными ножками, дающими большие гарантии, рыжей головкой и хитрой мордашкой, усыпанной яркими веснушками..Как только Никита Хрущёв проделал чуть видную щель в «железном занавесе», семья Мулерман, имевшая «тайных» родственников где-то за границей, подала документы на отъезд в Израиль.

Как известно, в те времена, чтобы выехать надо было пройти все круги ада под названием: общее собрание коллектива, партийное, профсоюзное и комсомольское собрания, где все, кто хотел, и кто не хотел должны были морально избивать и издеваться над смельчаками, возомнившими, что человек может жить там, где хочет.

Это даже вменялось в обязанность нештатным доносчикам клеймить жидовских предателей Родины.

Удивительно как тихие тётя Рахиль и дядя Бэролы вынесли эту осаду, когда начальник первого отдела (представитель КГБ в любом учреждении. Обычно это старый безграмотный отставной солдафон с атрофированными мозгами, куда в роли протезов вставлены готовые лозунги,) откашлявшись и, поправив жидкие волосы на лысине, он с ненавистью посмотрел на отъезжающих и без юмора заявил:

"Предатели нашей горячо любимой Родины, они (показывает указательным пальцем, вытянутой руки, кто именно) несмотря на свои вредные улыбочки бросают любимую работу, родной коллектив, квартиру (так и сказал — квартиру — и не подавился, назвав «это» квартирой) и устремляются в сети сионизма!

Несмотря на то, что Родина предоставила им всё необходимое для жизни, они погнались за сладкой жизнью!

Проклятый капитал затуманил им мозги!

Едьте, едьте! Никогда больше наша психбольница не распахнёт перед вами свои гостеприимные двери!"

И они поехали, сияя своими «улыбочками», в сети сионизма, где неплохо живут теперь недалеко от Тель-Авива, в собственном доме вместе с уже поженившимися Аликом и Верочкой.

Но ко времени моего бойкого вторжения в город Черновцы, они ещё работали и жили в психбольнице, имели массу друзей и знакомых среди работников и пациентов весёлого учреждения со скромным названием: Черновицкая психоневрологическая больница.

Тётя Рахиль и дядя Бэролы не оставили меня без своей доброты и когда понадобилось, устроили работать медицинской сестрой в пятое терапевтическое отделение указанной лечебницы.

Но об этом потом.

САМЫЙ ПЕРВЫЙ СОН. НАЧАЛО.

Бог собрал Архангелов на Высокий Совет.

Он показывает на Землю, утыканную шипами и качающуюся в облаках, как детская колыбель.

Она раскачивается и дымится вспышками.

Каждый раз кажется, что её разнесёт на мелкие осколки.

Бог поглаживает седую бороду и раздумывает.

Наконец он обращается к Архангелам:

— Что делать с Землянами?

Они вот-вот снова устроят Всемирный Потоп и загадят Вселенную осколками, несущими смерть, от взорванной изнутри Земли.

Посылать ли старика Ноя с его Ковчегом спасать каждой твари по паре как раньше?

Первым подаёт голос Иисус Христос, уповая, что люди одумаются, исправятся и на Земле воцарится мир.

— Как бы не так! — Ехидно возражает один Архангел, недоверчиво усмехаясь.

— Вспомните, сколько тысяч лет они читают Тору, Библию, Коран, где указано всё, что не следует делать.

НЕ УБИЙ! НЕ УКРАДИ! НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ! и так далее.

Выполняют они хоть одну заповедь?!

Нет!

Чем дальше продвигается их история, тем больше усовершенствуют они истребление друг друга.

Они одни из всех живых нарушают ОСНОВНОЙ ЗАКОН ПРИРОДЫ — не убивать себе подобных.

Они, используя данный им БОГОМ разум, создали науку и орудия для научного уничтожения своего вида.

Первобытные, повинуясь природе, оборонялись и охотились на диких зверей, чтобы выжить.

Но, чуть-чуть повзрослев, они додумались до людоедства.

Потом начали охотиться друг на друга, убивали, запугивали и превращали друг друга в рабов.

Позже, якобы, ещё поумнев, они придумали себе вместе с разными языками, много разных религий, разожгли по всей земле костры, чтобы огнём и пытками убеждать поклоняться то идолам, то иконам, а в основном друг другу.

Тому, кто вероломней и хитрей.

Процветающие убийцы, создавали для поклонения святых мучеников. (Но мёртвых).

Наконец придумали политику, суды и законные войны, одели на себя прекрасные костюмы, белоснежные рубашки и лучезарные улыбки, обмениваются красивыми речами, не называя вещи своими именами, и делая вид, что не понимают, когда обманывают друг друга и себя, якобы борясь с наркотиками проституцией, мафией, убийствами и другими бедами, которые сами придумали и сами совершают.

Устраивают соревнования кто кого ловчее «проведёт» и дали этому название дипломатия.

Вокруг каждого единичного убийства поднимают большой ажиотаж с показательными судами и красочными казнями.

Массовые убийства на войне именуются победами и сопровождаются большими празднествами.

Посмотрите на Архангела, отвечающего, за исполнение заповеди НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ! Они долго нарушали эту заповедь и за это Архангел Любви послал им первый пакет позорных и страшных болезней, которые они окрестили венерическими.

Как страшно, думали мы об Архангеле.

Сидит такой добренький в компании своих красавчиков — Амурчиков и до чего додумался! Сейчас с его заповедью всё будет в порядке!

Не тут-то было! Они посуетились, придумали лекарства и в случае чего подлечиваются, чтобы потом вновь взяться за старое.

Только с каждым поколением всё хуже.

Вначале были рыцари, которые молились дамам.

Потом были поручики и гусары, которые стрелялись из-за дам.

Во все времена попутно были проститутки и развратники.

Дальше перемешался пол… Непонятно кто от Адама, кто от Евы.

Совокупляются не парами, а целыми компаниями.

Потомки Адама насилуют и режут на части своих Ев, выбрасывая останки в контейнеры для мусора!

Мучают и насилуют детей!

Всему придумали названия: групповые сексуалы, бисексуалы, гомосексуалы, лесбосексуалы… и десяток других. изобретателей-сексуалов…

Весь этот бардак продаётся, покупается и показывается под названием порнография.

Взрослая и д е т с к а я!!!

Когда на всё это стали засматриваться красавчики — Амурчики, а самые шустрые, спрятавшись в облаках, пробовали подражать, то наш добренький Архангел Любви не на шутку рассердился и послал им такой подарочек, такую болезнь, что если они не успокоятся, то старику Ною некого будет спасать.

— И что же они? Задумались или начали исправляться?

Ни в коем случае!

Они тут же стали искать лекарство, а пока не нашли подняли большой шум и призывают друг друга прятаться в резинки.

Я предлагаю не трогать их.

Пусть они сами друг друга поубивают и освободят Землю.

Они как раз на пути к этому.

Тогда мы поселим туда умных, неагрессивных жителей.

Незачем тревожить Ноя!

Сидит себе старик на пенсии в ковчеге — пусть отдыхает!" — сердито закончил ехидный Архангел.

Поднялся шум, гром, молнии.

Полился дождь, посыпался град, кое-где ливни, ураганы и бури.

Мнения Архангелов разделились.

Все размахивали крыльями, перебивали друг друга, не выбирая выражений.

На Земле в это время в нескольких местах хорошо тряхануло чуть ли не до 9-ти баллов, и появились первые жертвы Божьей Немилости.

Поднялся БОГ и одним лёгким взмахом посоха успокоил ВЫСОКИЙ СОВЕТ.

"Уважаемые коллеги! Не забывайтесь!

Вы не на Земле, — начал свою примирительно-заключительную речь ГОСПОДЬ БОГ — терпение, терпение и ещё раз терпение должны мы здесь на небесах проявлять к этим неразумным, именующим себя Homo sapiens, что означает Человек Разумный.

Проверим ещё раз.

Может быть, они в самом деле достаточно разумны.

.Мы наблюдали за ними много тысяч лет. Понаблюдаем еще.

С тех пор, как они переодели шкуры зверей на штаны, они так прыгнули, что в ближайшее время долетят до нас и нам придётся взобраться на 1-2 галактики выше.

Они добрались до неба и тревожат рай, опустились под воду и устроили рыбам ад, вгрызлись в Землю и скоро сами будут в аду!

Но если на всё это им потребовались тысячелетия, то теперь у них в руках такая сила, они достигли такого развития техники и такой дремучей морали, что им даже столетия не потребуется, чтобы превратить нашу гордость — ЗЕМЛЮ в мёртвую планету!

Не будем отзывать Ноя с пенсии.

Старик поработал и заслужил отдых.

Ковчег за это время рассохся и устарел.

Вспомните, что когда Ной работал спасателем, это была неопасная работа, они ещё не добрались тогда до Атома.

А теперь, когда они «разнесут» Землю, будет такое, что старику лучше не рисковать здоровьем. Это раз.

Во-вторых, те из уцелевших, но подвергшихся облучению, народят таких выродков, которые «разнесут» потом всю ВСЕЛЕННУЮ!

БОГИ других ВСЕЛЕННЫХ нам за это спасибо не скажут!

Поэтому принимаем решение:

В случае новой катастрофы Ноя не беспокоить!

Ковчег не реставрировать!

Спасательных работ не производить!

ЗЕМЛЮ продезинфицировать, промыть, очистить, покрыть садами и заселить мирными жителями, снабдив их ОСНОВНЫМ ЗАКОНОМ:

Жизнь Человека неприкосновенна и для этого нет исключений.

Каждая женщина, родившая ребёнка, должна, прежде всего, внушить ему этот ЗАКОН.

Пусть все знают, что генерал, отдавший приказ стрелять по людям — убийца.

И солдат, убивающий другого солдата — тоже убийца.

Президент, начавший войну — убийца.

И судья, приговаривающий Человека к смерти — тоже убийца.

Учёный, создавший оружие для уничтожения людей — убийца.

И директор завода производящего оружие — тоже убийца.

Писатель: артист, режиссёр, художник, изображающие убийства — преступники, пропагандирующие убийства.

Пусть, вновь пришедший в ЭТОТ МИР, никогда и нигде не сможет увидеть картину убийства Человека Человеком.

Пусть самыми лучшими и достойными произведениями искусства считаются те, которые прославляют ЛЮБОВЬ во всех её проявлениях!"

Архангелы покоились в облаках, с надеждой вслушиваясь в Божественную речь и представляя себе как мало у них будет забот по управлению Землей, если всё будет так.

С заключительным словом на Высоком Совете выступил всеми почитаемый Ной.

Долгие века не состарили его.

Он по очереди поклонился БОГУ, Архангелам и сказал:

"Я сожалею! Но тогда надо было спасать.

Теперь— лучше не спасать."

БОГ с любовью и грустью посмотрел туда, где голубела и содрогалась от взрывов ЗЕМЛЯ, и сказал: «Да будет так!»

Архангелы дружно похлопали крыльями, поклонились БОГУ и с Миром разлетелись наблюдать за исполнением Божьей Воли.

Они все же не теряли веры в людей и надеялись, что им не предстоит такая сложная работа, как создание новых жителей ЗЕМЛИ.

Два населённых пункта в Бесарабии я помню с детства, хотя никогда там не бывала.

Но в моей первой, безоблачной жизни они так зримо присутствовали в разговорах старших, что я чувствую себя жительницей этих мест.

Город Бельцы о котором даже песенка была: «Майн штейтолы Белц» и что-то вроде районного центра Единцы.

В Единцах родилась моя мама.

Единцы — это не столица и даже не город.

Но по рассказам моих тётушек и мамы, можете мне поверить, что жизнь там била ключом. А мой дедушка был известной фигурой.

Не всякому выпадало счастье быть внучкой Ши Монсе, утверждала моя тётушка Фейголы, которая сама, будьте, уверены, являлась младшей дочерью именно Ши Монсе, а не кого-нибудь другого!

Известностью и почётом он пользовался потому, что был настоящим набожным эрлих (порядочным) евреем, имел пять дочек, сына и знаменитый кошерный ресторан, посещаемый местными богачами. Дочки считались красавицами и славились своей скромностью. Никто из гостей никогда не видел их в зале ресторана, хотя именно они выполняли всю работу.

Сын считался чудаком, так как писал книги.

Он молодым уехал в Бразилию, где и прожил всю жизнь.

Я видела бразильские фотографии этой ветви Гринбергов (девичья фамилия моей матери).

Внешне мы с этим мифическим дядей очень похожи — имеем одинаковые круглые жизнерадостные физиономии, при этом он похож на преуспевающего американского банкира, что очевидно, является, нашим главным отличием.

К нему вскоре уехали две сестры, тоже больше не вернувшиеся в Россию и также перешедшие в легендарное существование.

Таким образом, мне посчастливилось знать только трёх дочек Ши Монсе.

Старшая из них была моей матерью, следующая за ней — тётя Рейзолы и младшая — Фейголы.

Две старшие были удивительно похожи внешне и одинаково добрые по характеру.

Младшая любила радовать только себя.

Всем остальным доставалась критика и острые «шпильки».

Добрая тётушка Рейзолы имела молчаливого мужа, по имени дядя Нёма.

Он не имел ни одного волоса на голове и был на голову ниже жены, но умел хорошо и светло улыбаться, делать деньги и детей.

Правда всё в умеренных количествах — улыбался не так часто, денег хватало, чтобы тётя могла не думать о них, а детей было всего трое.

Старший сын Пинчик, как две капли воды, похожий на отца, особенно молчанием и улыбкой, и две девочки — Эни, себе на уме и спокойная, рассудительная «мамина дочка» Сара.

Семья жила в роскошной трёхкомнатной квартире в центре Черновиц на тихой, престижной улице.

Дом был старой постройки с изразцовыми печами, паркетом, балконом и кухней таких размеров, что в ней могли разместиться все апартаменты семьи Мулерман, расположенные в психбольнице.

Семья жила тихо, мирно, без проблем и потрясений, соблюдая еврейские праздники и получая удовольствие от жизни.

С моим появлением, в доме произошли кое-какие новшества, но всё по порядку.

Младшая сестра моей матери, шустрая, быстрая злючка тётя Фейголы, жила с очень поздним мужем, дядей Мойшей и дочкой Милочкой.

Разговаривал дядя Мойша значительно больше, чем дядя Нёма, но зато реже улыбался, хуже зарабатывал деньги, а по части детей, то уже в поздние годы кое-как расстарался на Милочку, которую в силу столь позднего появления, так избаловали, что я боялась её, как огня.

Я не смела, дать ей подзатыльник или по заднице, так как пришлось бы объясняться с папочкой или мамочкой, ибо стоило её тронуть, как она начинала орать, топать ногами и царапаться. Ей, было, пять лет, мне — восемнадцать.

Она бегала за мной, прыгала мне на голову, обливала водой, царапалась, и всё ей сходило.

При виде неё, я панически пускалась наутёк, потому что у меня было огромное желание дать ей хорошую трёпку, чтобы она оставила меня в покое.

Забегая вперёд, скажу, что она была красивейшим ребёнком, но, подрастая, постепенно превратилась в черноволосую девицу в очках и с длинным носом.

Отец рано умер от рака, и она уехала с матерью в Израиль, будучи старой девой.

Там она вновь расцвела, удачно вышла замуж, родила двух сыновей и живёт вместе с матерью и своей семьёй счастливой спокойной жизнью.

Счастье и судьбы человеческие ходят по своим непостижимым законам.

Если должно быть счастье, оно всё равно придёт, если даже по пути немного заблудится и запоздает чуть-чуть.

Итак, определилось дальнейшее место действия — город Черновцы, скупо выписаны действующие лица — мои родственники и с нескрываемой любовью обрисован портрет главной героини, неожиданно появившейся в Черновцах как сибирское чудо.

Мягкий тёплый летний вечер.

Из здания черновицкого вокзала появляется симпатичная девочка с деревянным чемоданчиком в руке, читая на ходу адрес по бумажке.

Это я осчастливила Черновцы.

В прекрасном настроении, без забот и волнений, расспросив прохожих,спокойно направляюсь по адресу тёти Малки и дяди Срула. (отцова линия). Из каких соображений мой выбор пал на эту семью, остаётся большой загадкой для истории.

Тунгусский метеорит или затмение солнца вызвали бы, наверное, меньшее удивление у моих далёких и, в общем-то, незнакомых родственников.

Все четверо детей: Голда, Хана, Берл и Нахем рассеялись по городу для оповещения остальных не осчастливленных родственников.

А тётя Малка тут же во дворе водрузила на стул таз с горячей водой и принялась мыть мне голову.

Для чего так срочно был развёрнут этот санпропускник, опять же загадка истории.

Либо у тёти Малки сдали нервы, а в таких случаях лучше всего помогает работа, либо она решила, что из Сибири обязательно привозят сибирскую язву и меня надо срочно дезактивировать.

Она усердно драила мою голову, нервно приговаривая: «Майн Гот!» и «Вей из мир!»

Мы уже знаем, что дядя Срул по «уважительной причине» не мог присутствовать при моём, столь радостном нашествии, так как они вместе с дядей Велвлом пребывали в тюрьме, как расхитители народного хозяйства в особо крупных размерах, перестав быть подпольными трикотажными королями украинской социалистической республики.

Мне же всю жизнь не везёт.

Пусть бы я явилась чуть-чуть раньше и хоть месяц пожила бы в семье миллионера хотя бы подпольного.

Нет, прикрыть «лавочку» надо было не раньше и не позже, а как раз к моему приезду!

Четверо гонцов быстро сделали своё дело и в момент, когда тётя в который раз намыливала мне голову, стали стекаться, поднятые по тревоге родственники.

«Майн Гот» и «Вей из мир» стали многократно усиливаться и повторяться, пока не заполнили весь двор, превратившись в недружный хор.

Я кое-как освободила голову из таза с водой, таращила глаза под струями воды, стекавшей по волосам и старалась в этой толпе незнакомых людей хоть кого-то узнать.

Но я никого не помнила из той маленькой счастливой трёхлетней жизни.

Вдруг я остолбенела окончательно: ко мне приближалась моя мама… но молодая, красивая и хорошо одетая.

Она заплакала, подошла, вытерла мне голову полотенцем, взяла за руку и увела к себе домой.

Это была родная сестра моей мамы, добрейшая тётя Рэйзолы, которая согрела мою юность и подарила мне несколько счастливых, безмятежных лет.

У тёти мне показалось красиво, как во дворце.

Дядя Нема, не проронил ни слова, только приветливо улыбался и почёсывал лысину.

Девочки: Эни и Сара тихонько хихикали, разглядывали меня и недоумевали, откуда я взялась и надолго ли.

Пинчик безучастно и без интереса посмотрел на всю возню и удалился, не удосужив разговором.

Тётя накормила меня, приласкала и уложила спать.

На следующий день начали интересоваться подробностями и думать о будущем.

Но тут выяснилось, что с будущим могут быть трудности.

Почуяв" сладкий запах свободы", я сорвалась из Новосибирска как воробей из клетки.

О каком будущем и о каких проблемах можно думать, когда я, наконец, СВОБОДНАЯ!

Такая проза, как справки из медицинского училища, свободных птиц не интересуют.

Приземлившись столь удачно на недоумевающих родственников, мне пришлось поинтересоваться прозой и убедиться, что как бы ни была велика радость, думать о будущем никогда не мешает, хотя бы для того, чтобы не лишиться этой радости.

Но всё кончилось благополучно.

У кого-то кто-то был, кто-то с кем-то переговорил.

Кое-что из бумаг у меня случайно оказалось, и меня приняли продолжать учёбу в Черновицком медицинском училище с условием, что необходимые документы дошлют из Новосибирского мед училища.

И начался один из лучших периодов в моей жизни.

Я получила кое-какую компенсацию за оборванное детство и несостоявшуюся юность.

Я оказалась в нормальной семье, где есть отец, мать и дети, где есть нормальные семейные отношения.

Но! Это же я! Со своими невезениями, где при любой удаче, тут же на горизонте появляется маленькая точечка, которая быстро вырастает в огромное «НО»!

Но через определенное время мне снова пришлось начать самостоятельную жизнь.

Скорей всего я сама в этом виновата.

Однако, примерно два года я была счастлива.

СОН ДЕСЯТЫЙ.

— Все ищут друзей.

Что такое Дружба, ГОСПОДИ!?

— Светлая мечта о единении.

— Что же такое Друг?

— Верность, преданность, терпимость и понимание.

— Как найти настоящего друга, ГОСПОДИ!?

— Попробуй быть верной, преданной, терпимой и понимающей ко всем, кто рядом…

Возможно один из них ответит тебе тем же.

Учёба в училище проходила так, как для меня всегда проходит учёба: я никогда не пропускаю занятий, сижу за первой партой и смотрю в рот учителю.

Во всё вникаю, непроизвольно выскакиваю, где надо и не надо.

Задаю массу вопросов и от всего получаю массу удовольствия.

Но на этом учёба заканчивается, так как дома я всегда только планирую заниматься, но всегда возникают какие-то дела, после которых не хватает времени как раз на учёбу, всё остальное я кое-как успеваю.

Схваченных таким образом на занятиях знаний, каким-то чудом хватает, чтобы на экзаменах кое-что, припомнив, а кое-что, сообразив и всё это с умными глазами, нахально развив, получать хорошие и отличные оценки.

Зато те предметы, где интуиции недостаточно, и которые надо заучивать, как, например, фармакология, для меня большая трагедия и до отличной оценки я здесь не дотягиваю, часто получаю — хорошо, иногда — посредственно.

Завидую тем, кто на переменках и перед уроками, самозабвенно, закрыв глаза, или уставясь в учебник, добросовестно зубрит.

Я ничего не могу с собой поделать, ругаю себя, не люблю и сама себе обещаю, что с завтрашнего дня начну серьёзно заниматься, однако продолжаю гробить драгоценное время переменок на анекдоты, а после уроков на что угодно, только не на учёбу!

Тем не менее, знания постепенно концентрируются, систематизируются, дополняются и все, кроме меня считают, что я толковая студентка, медсестра, врач и т.д.

Я же, в глубине души, тайно считаю, что я просто произвожу хорошее впечатление.

Мне даже поверить трудно, что есть люди, которые уверены в себе.

Позже, когда я работала врачом и мне удавалось ставить верные диагнозы или правильно поступать в экстренных ситуациях, я каждый раз удивлялась, считала это случайностью и покрывалась холодным потом, при мысли, что мне могло не повезти и я могла промахнуться.

Что ещё характерно и неизменно повторяется, где бы я ни была, это соотношение: я и коллектив.

Каждый раз, приходя в новый коллектив, я полна решимости всё изменить, и на сей раз вести себя по-новому, чтобы всё было иначе.

Но ничего не получается.

Я не могу слиться с коллективом!

Я, как будто, общительна, легко знакомлюсь, легко вступаю в контакт, до наивности проста и открыта.

Но всегда оказывается, что коллектив сам по себе, а я сама по себе.

Я шучу, веселюсь, сама и веселю их, они даже говорят, что без меня скучно, но где-то фатально, всегда наступает критический момент, когда выясняется, что КОЛЛЕКТИВ меня не любит!

При этом всегда находятся один — два человека, которые, по моим понятиям, лучшие люди и они, как — будто бы любят меня, но КОЛЛЕКТИВ всегда так угрожающе силён и монолитен, что у них никогда не хватает духа сказать что-нибудь доброе в мой адрес.

Часто, зная своё призвание быть «белой вороной,» я, приходя в новый коллектив, клялась себе быть" серым воробышком" тихим и незаметным.

Но меня хватало ровно на два — три дня, после чего я снова распускала хвост и крылья, порхала и веселилась, считала всех самыми лучшими людьми, которым всё можно доверить.

Мне казалось, что я люблю всех вокруг, а все обожают меня.

Но обязательно приходило время, когда таки оказывалось, что коллектив меня не любит!

Таким образом, я всегда чувствовала себя счастливой и порхающей, как выяснялось, напрасно. Учёба в Черновицком мед училище протекала без запоминающихся моментов.

Никто из учителей или сокурсников не коснулся моей души.

Зато всё за порогом училища меня интересовало и волновало.

Жизнь была прекрасной.

В Черновцах был отличный климат без перепадов и катаклизмов.

Мягкая зима, позволявшая щеголять на Кобылянской без головных уборов.

Яркая, ласковая весна, обещавшая все радости жизни!

Немножко знойное лето с тёплыми тёмными вечерами и ночами, когда без любви просто невозможно. И осень, которая мягко сливаясь с теплой зимой, давала понять, что не всё кончено и вот-вот из-за Карпат вернётся весна.

Жизнь в семье была изумительной.

Мне купили платья и одели как девушку из приличной семьи.

Заказали специальную обувь у сапожника-виртуоза.

Я забыла, что на свете существуют деньги.

Всё необходимое было дома, а на карманные расходы я имела стипендию.

Это был прекрасный период, когда меня на время отпустила вечная проблема с едой: я не голодала, как в Сибири не считала копейки на еду как в Новосибирске и не боялась растолстеть как теперь.

Тогда, в Черновцах, в то солнечное, счастливое время всё было компенсировано.

У меня всё было хорошо!

Я была счастлива, молода, беззаботна, до еды ли мне было?

В доме было всё лучшее и в достаточном количестве.

Я могла есть что хочу и сколько хочу и поэтому ничего не хотела.

Я бегала, летала, порхала и что-то клевала.

Недалеко от нашего дома, на улице Красноармейской, был большой базар. Чего там только не было! И очень дёшево.

Иногда тётя брала меня с собой на базар.

Мы накупали массу фруктов и овощей, покупали цветы, которые в вазах расставляли во всех комнатах.

Тётя готовила из овощей чудеса еврейско-молдавской кухни, пекла кондитерские шедевры и делала из мяса такую построму, которую, наверное, подают архангелам в раю, да, видимо, подавали в кошерном ресторане дедушки Ши Монсе.

А я весила пятьдесят три килограмма, носила подростковый размер одежды и игнорировала лифчики задолго до того, как это стало модой.

Жизнь в Черновцах напоминала довоенную.

Большинство населения составляли евреи, которые создавали свой стиль. Кроме того в шестидесятых годах был период некоторого благополучия. Денег у населения было не так много, поэтому в магазинах было достаточно много всего.

Но денег хватало, чтобы не отказывать себе в еде.

На Кобылянской с обеих сторон были магазины.

В колбасном рядами висели колбасы разных сортов.

В рыбном магазине стояли в бочках селёдка, а так — же чёрная и красная икра.

В ювелирном магазине я купила себе золотое колечко с тремя александритиками, которое стоило 14 рублей (моя месячная стипендия в училище). Подобных вещей было много.

Чтобы понять о каком благополучии я говорю, надо вспомнить семидесятые и восьмидесятые годы, когда у населения были кое-какие деньжата, но в магазинах ничего не было, поэтому, для того, чтобы что-нибудь купить, надо было в два раза больше переплачивать. Или девяностые годы, когда волчье отродье коммунистов, переодевшись в овечьи шкуры демократов и залив кровью, начатую Горбачёвым перестройку, повторно создали «НЭП», но на сей раз ублюдочный ельциновский, завалили магазины объедками с барского стола «запада», ограбили народ, выгодной им инфляцией, и взяли за правило «задерживать» ту жалкую зарплату, которой кое-как хватало бы на пропитание.(Назвали «неплатежами») В итоге, при «изобилии» в ларьках, население уже ничего не могло купить и, чтобы не умереть с голоду, стали грабить и убивать друг друга. (Назвали русской мафией). Коммунисты стали величать друг друга господами и бизнесменами, обжираться уже в открытую, а не в спец жилье и спецмагазинах, как раньше. (Назвали «новыми русскими».) Если появлялся наивный истинный бизнесмен, его отстреливали в подъезде собственного дома, симулируя потом расследование).

Но безмозглое стадо, именуемое народом, умело натравляемое друг на друга, и, принуждаемое купаться в собственной крови, так ничего и не поняв, стало проситься назад в социализм (с «человеческим лицом»), не ведая, что они из этого дерьма, пока ещё никогда не выбирались!

В это время на «Западе», недооценив опасность гангренозной стадии ИМПЕРИИ ЗЛА, делали вид, что верят в «Российскую демократию», и задабривали коммунистических оборотней огромными долларовыми займами, которые загадочно исчезали.

Поэтому можно назвать шестидесятые годы ХХ столетия, годами некоторого благополучия в Российском муравейнике.

В шестидесятых годах ещё было спокойствие!

Никто не покупал, на всякий случай, по тонне пододеяльников, как стало в восьмидесятых годах, когда в магазинах, как вихрем «сносили» всё с прилавков, и во время открытия магазинов, озверевшая толпа, не раз ломала двери и на лестницах иногда оставались растерзанные трупы, по которым пронеслись дикари, не заметившие упавших.

В шестидесятых годах отъезд из страны советов был ещё не повальным, а только тайной розовой мечтой миллионов, удававшейся единичным «счастливцам» транзитом через тюрьмы, борьбу и голодовки. (Назвали диссидентством).

В шестидесятые жизнь текла размеренно и спокойно.

Незаметно, окольными путями, появлялись богатые и очень богатые люди.

Остальные жили достаточно прилично, т.е. имели, что покушать и кое-что одеть.

Железный занавес ещё наглухо отделял Советский Союз от остального мира, поэтому труженики полей и заводов, а также интеллигенция были глубоко убеждены, что бесплатное пропагандистское образование и бесплатная убогая медицина — это высшие достижения человечества, которые никому недоступны, кроме советских счастливцев!

Никому и в голову не приходило, что работают эти счастливцы тоже бесплатно.

Алкоголизм в шестидесятые ещё не был всеобъемлющим, особенно в еврейских Черновцах.

В центре Кобылянской находился ресторан.

О! Это было особое место!

Сюда ходили самые богатые люди.

В ресторане играли прекрасные музыканты, и было роскошное убранство с преимуществом красного плюша и позолоты.

Главной фигурой ресторана был руководитель оркестра, он же ударник, по имени Томми.

Ох, Томми!!

Смуглый, изящный, подвижный, с чёрными круглыми глазами, он покорял многие неосторожные сердца…

О мужских достоинствах и возможностях Томми ходили легенды.

Когда он загорал на пляже, дамы незаметно косили глазом в его сторону, пытаясь установить насколько достоверны легенды.

Летом пляж являлся как бы дневным филиалом Кобылянской и ресторана.

Все учреждения и предприятия, как будто бы исправно функционировали, однако целыми днями пляж кишел черновчанами.

Мало кто лежал и загорал.

Большинство фланировали как на Кобылянской, но при минимуме одежды.

Во второй половине дня пляж пустел.

Народ ненадолго отправлялся домой.

Обедали, приводили себя в порядок и устремлялись в город, разделившись, примерно, на три потока: 1) Кобылянская, 2) ресторан и 3)"Дом офицеров" или «ДК» или «Седьмое небо». Это место с тремя названиями заслуживает специального описания.

Представьте себе возвышающееся в центре города большое гранитное здание модерновой постройки с разными уровнями высоты.

Самый высокий уровень здания завершался огромной залой с мраморными колоннами, которая раздвижными стеклянными дверями делилась на две половины. Одна была летним залом под открытым небом, с мраморным полом и лёгкой подцветкой белых колон. Вторая — с паркетом и хрустальными люстрами была зимним залом.

Черновцы город южный, поэтому большую часть года занимает лето, далеко продвинувшее своё тепло на весну и осень.

Большую часть года мы всё-таки танцевали под открытым небом.

Слушая музыку, можно было смотреть на звёзды или любоваться мерцающими огнями ночного города, в зависимости от настроения.

Лучшего места для танцев я нигде не видела.

Вечера танцев бывали три раза в неделю.

В самый будничный день стоило только подняться на это «седьмое небо» и услышать музыку тех лет в виртуозном исполнении еврейских музыкантов, как душа ныряла в праздничное ожидание чуда.

Три раза в неделю, протянув в кассовое окошечко рубль и, зажав в ладошке голубую бумажку, как бесценный лотерейный билет, мы вмиг взлетали на семиэтажное небо, в пустой ещё зал, занимали место у любимой колонны и с бьющимся от быстрого бега и ожидания сердцем, с надеждой устремляли широко открытые глаза на вход, каждый раз вновь уверенные, что наконец-то сегодня сбудется!!!

В городе были русский и украинский драматические театры, были кинотеатры и был клуб железнодорожников, который в народе назывался «железка». Собирались туда представители пролетариата.

Отношения там выяснялись просто и убедительно — врукопашную.

Чудесный старый парк в городе назывался именем украинского поэта Тараса Шевченко. Там тоже была танцплощадка, которая летом работала ежедневно, поэтому в парке всегда звучала музыка. На танцплощадке веселились подростки, а по аллеям, слушая музыку, степенно гуляли отошедшие от суеты и забот пенсионеры.

Этот старый парк!

Когда на меня плавно и незаметно опустилась неземная фея первой любви, одна из скамеек в зарослях парка стала лучшим местом на Земле!

Каждый день сиял и звенел, потому что должен был наступить вечер, который дарил 2-3 часа для счастья…платонического и безнадёжного, которое не должно было иметь будущего.

Но всё по порядку.

Наконец живу как человек. Считаюсь барышней, которая должна выйти замуж.

В Черновцах все барышни должны были выйти замуж.

Это было основное!

Некоторую роль играли данные самой барышни, но больший интерес, представляла семья: положение, связи, репутация и конечно же деньги.

Замужество меня интересовало в принципе, как что-то далёкое и недоступное, но любовь мерещилась в каждом взгляде.

К хорошему привыкаешь быстро.

В 17 лет я какое-то время была такой, какой положено быть в !7 лет.

Ни о чём не заботилась, училась не отказывалась по утрам повозиться с сёстрами Эни и Сарой, визжа и кидаясь подушками.

Пинчик участия в играх не принимал, ничего не говорил, ничем не интересовался, жил своей жизнью, встречался с приятелями, был серьёзным и недоступным.

Ему было 17 лет, он имел порок сердца, широкий лоб мыслителя, очки и умные зелёные глаза за ними.

Он оканчивал школу и считался талантливым человеком, который был главной фигурой в доме, хотя ничего никогда не требовал и ничем не интересовался.

Меня он не замечал и казался мне чем-то вроде секретной шкатулки или существом, о котором говорят: «тише, дети, не шумите, папа спит!»

Жизнь была прекрасна и удивительна!

Я, не напрягаясь, получала в училище приличные оценки и забывала о его существовании, как только захлопывались двери.

Свободное время распределялось между пляжем, Кобылянской и танцами в «ДК».

В этот период я не «брала до головы» принцев, а тем более, потенциального мужа.

Мне и так было хорошо!

Мечты о «прекрасном будущем» одолевают, когда настоящее слишком далеко от совершенства!

Я, наконец, была свободной и раскованной, счастливой и независимой!

Не вспоминала о прошлом и не беспокоилась о будущем.

Жила и наслаждалась настоящим.

Вот она нехитрая формула счастья — жить и наслаждаться настоящим.

Дал бы нам всем БОГ такую маленькую возможность и умение.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

В гости к тёте и дяде часто приходили и х друзья, тётя Муся и дядя Муля.

Прекрасная семейная пара, где она считалась красивой, а он хорошим.

Поэтому их жизнь протекала исключительно гармонично.

Вечера, когда они приходили к нам, всегда были приятными.

Но позже — особенно! Примерно один раз в неделю они вчетвером с тётей и дядей собирались за овальным столом, пили чай, рассказывали анекдоты и играли в покер.

Всё напоминало вечера в доме моих родителей в той первой счастливой жизни.

Эни и Сара занимались своими делами. Учили уроки или следили за игрой родителей и готовили всем чай.

Пинчик огорчал родителей тем, что был застенчивым молчуном и казался тихим и равнодушным.

У него имелся друг, которого я, за очень красивую внешность, окрестила Жоржиком.

Брюнет, с чёрными усиками, румяными щеками, идеальным ростом и стройной фигурой.

Настоящий красавец-мужчина, Мопасановский герой.

Не дай БОГ влюбиться в такую картинку!!

К счастью не все женщины думают так, иначе изнывать бы бедным жоржикам без женской ласки, а умные добрые, но некрасивые мужчины купались бы в женском обожании.

Но в этом мире всё правильно, всё стоит на своих местах, и у меня нет причин беспокоиться за бедных красавчиков — жоржиков.

Мужчин и женщин любят, прежде всего, за внешность, иногда за деньги и очень редко за ДУШУ.

Не всем досуг разобраться в собственной, когда уж тут искать чужую, которую к тому же не видно в этом мире тайн и загадок.

Так вот, друзья иногда вдвоём гуляли по Кобылянской, я встречала их в театре, Жоржик частенько приходил к нам. Но их жизнь была загадочно-таинственной.

Родители беспокоились, что Пинчик никогда не выйдёт из своей заторможенности.

Поэтому кому-то пришла в голову неожиданная мысль, что когда приходят гости и все чем-то заняты, а сыночек скучает, то неплохо бы мне поучить его танцевать.

В доме было много пластинок, имелись записи Клавдии Шульженко и другая хорошая эстрадная музыка.

Так начались уроки танцев.

Представьте себе две большие смежные комнаты с раздвижными стеклянными дверями.

В центре одной, под абажуром стоит большой овальный стол, где играют в карты. В комнате не смолкает лёгкий гул голосов.

Во второй комнате полумрак, очень тихо играет музыка (не железный рок), туда-сюда бегают девочки.

Мы с Пинчиком танцуем и молчим.

Иногда за целый вечер ни одного слова, или несколько, нечего не значащих слов.

Танцуем и молчим.

Дистанция соответствует его застенчивости и моим родственным чувствам.

Он мой кузен. Он должен учиться.

Я должна выйти замуж.

У меня — подруги.

У него — Жоржик.

У каждого свои дела и заботы.

Всем ясно, что ничего, кроме цели растормошить Пинчика и научить его танцевать, у нас нет и быть не может.

Больше всех остальных в этом убеждены мы — я и он.

Но почему-то раньше он обедал один, а теперь обедает вместе со всеми.

Почему-то нет-нет да мелькнёт улыбка за очками, хотя при этом морщится лоб.

Мы ни о чём не говорим и не сговариваемся.

Но когда тётя Муся и дядя Муля приходят играть в карты, мы оба всегда оказываемся, дома и молчаливые уроки танцев продолжаются.

Мы почти не касаемся друг друга и не смотрим друг на друга.

Мы медленно движемся в такт музыке и хотим только одного, чтобы это никогда не кончалось.

Но вечер кончается и всё снова по-прежнему.

Ничего не сказано, ни о чём не подумано, жизнь течёт как обычно.

Но есть ощущение, что не ходишь, а летаешь, что вся жизнь-праздник.

Сейчас мне кажется, что всё это время было лето, как будто не было осени и не было зимы, одно сплошное лето длиною в два года.

Ах! Какое это чувство — зарождающаяся любовь!

Что надо было сделать с Землянами, чтобы они признали любовь старомодной и ненужной, чтобы в любой продуктовой лавке спокойно продавалась порнография, чтобы дети насиловали, убивали и за деньги на пропитание предлагали свое тело, как предмет для отправления половой нужды.

Какое великое чудо секс! Что ещё может дать такое наслаждение! Что ещё так раскрепощает и освобождает? Но секс длится только несколько блаженных минут после, которых порой наступает пустота.

Наверное, только любовь, может дарить счастливых и блаженных двадцать четыре часа в сутки.

Пусть мне, дурочке, доказывают, что власть и войны важней и лучше.

Пусть я лучше останусь до старости дурочкой, чем поверю.

Постепенно зелёные глаза за стёклами становились теплее и теплее, дистанция при танце заметно сокращалась.

И, однажды днём, мы оказались рядом, совсем близко-близко и соприкоснулись губами.

Я заглянула в огромные зрачки с зелёными берегами…

У меня закружилась голова, и я чуть не потеряла сознание.

Это прикосновение к губам и было тем самым первым поцелуем.

И было в этом прикосновении больше любви, чем поцелуя.

Потом вся жизнь стала любовью, самой чистой, светлой таинственной и, как жаль, что платонической.

Никто ничего не должен был знать.

Это принадлежало только нам, и не должно было иметь продолжения.

Как легко было ходить, дышать, жить, учиться.

Какие кругом были прекрасные люди и какой прекрасный мир нас окружал!

Какая радость каждый день встречаться с глазами, переполненными ласки и тепла.

Пинчик перестал быть худым, хмурым очкариком с сутулой походкой.

Он стал изящным, стройным интеллигентом с зелёными, смеющимися искрами за очками, с быстрой и лёгкой походкой.

Он иногда ронял несколько слов и даже шутил.

Но со мной наедине, он оказался нежным, добрым, умным человеком, который много читал, думал и знал.

Каждый вечер мы по отдельности ускользали из дома, встречались в парке, занимали нашу скамеечку и оказывались одни в целом мире.

Мы сидели, прижавшись, и говорили о будущем.

Поцелуи со временем становились смелей и содержательней.

Но дальше этого мы не шли.

Мы знали, что любим, друг друга и всегда будем любить, но считали, что не имеем права соединить наши жизни.

И это была ошибка. Мы так хорошо понимали и дополняли друг друга, нам было так тепло и спокойно вместе, наверное, нам было бы намного лучше, если бы мы вопреки всему и всем не разлучились тогда.

По отдельности мы не были счастливы в семейной жизни, ни я, ни он.

Мы держали в тайне нашу любовь, возвращаясь, домой по одному, вначале я, потом он.

Но любовь скрыть нельзя, она делает людей счастливыми и это видно на расстоянии.

Прежде всех заметили девочки Эни и Сара, потом остальные и началась всеобщая паника, совершенно, кстати, напрасная.

Однако тут подоспело моё окончание училища, а Пинчик окончил школу и возникли заботы по дальнейшему жизнеустройству, которые предоставили естественные возможности поскорее разлучить нас.

Когда я пришла в городской отдел здравоохранения для получения направления на работу, то городские власти решили, «бросить» молодого специалиста укреплять здоровье советских граждан на ниве профилактики, и направили меня работать медицинской сестрой в дом отдыха, который находился в селе «Виженка» недалеко от Черновиц.

Пинчик же стал усиленно готовиться для поступления в институт.

У него были хорошие математические способности, но в Советском Союзе, а особенно на Украине, еврею никакие способности не помогали.

Чтобы поступить в институт, надо было либо быть абсолютным вундеркиндом, либо ехать куда-нибудь подальше… на север, восток или казахские степи, либо давать взятку в особо крупных размерах, приложив много усилий, чтобы найти посредника, имеющего выход на высокопоставленного взяточника.

В шестидесятых годах дело это ещё было новое и поэтому более сложное, чем в последующие годы, т.к. общество сильно ещё было подвержено пост сталинскому синдрому страха и довольствовалось всеобщим прозябанием, не осмеливаясь искать лазейки к процветанию.

Однако уже появлялись дельцы, которые брали деньги, много обещали, но ничего не делали, полагаясь на удачу.

При неудаче деньги пропадали.

Кто же осмелится прийти в милицию и заявить, что давал взятку!

Поэтому мероприятие по даче взятки было во всех отношениях рискованным и без гарантий. Пинчик был ближе к вундеркинду, чем к взяткодателю.

В семье было решено не спешить и нанять ребёнку репетиторов.

Таким образом, на время, все проблемы пока решались:

1) Барышня едет работать в дом отдыха.

Может быть, БОГ нам поможет, она найдёт себе жениха и выйдёт замуж.

В добрый час будь сказано!

2) Ребёнок, с его больным сердцем, не должен волноваться, а это бы случилось, если бы влюблённых пришлось разлучать силой.

Однако если девушка уехала работать по направлению, то тут уже никто не виноват и ничего не сделаешь. Ребёнок будет заниматься с репетиторами, будет занят, время сделает своё дело, он её забудет. А потом может быть БОГ нам поможет, он уедет, поступит в институт и всё будет хорошо.

ПЕРВАЯ РАБОТА.

В результате таких «счастливых» стечений обстоятельств, я появилась в доме отдыха «Виженка» в роли единственного медицинского светила учреждения.

Это целая система полу медицинских однотипных учреждений советского быта: санатории, дома отдыха, детские садики и пионерские лагеря.

Позже мне хорошо удалось их изучить, периодически пребывая, то в должности работника, то в должности гражданки.

Главным звеном этой системы являлись санэпид станции (санитарно-эпидемиологические станции — СЭС), которые, как коммунистическая партия, «руководили и направляли» и вызывали почти такой же страх.

В состав СЭС входило много отделов и подотделов: промышленная гигиена, школьная гигиена, охрана матери и ребёнка, эпидемиология, токсикология, вирусология и много других. Огромная армия людей, ничего не производящих и симулирующих большую деятельность Во время работы они успевали всё.

Продавали друг другу дефицитные вещи и часами стояли в очередях за ними.(За дефицитом!) Стриглись, красились, обсуждали направление моды, а так же свои и чужие семейные дела. Читали и украдкой вязали.

По телефону руководили семьёй и воспитывали детей.

Нередко отпрашиваясь с работы, успевали постирать в прачечной самообслуживания, а то и в кино сбегать.

Сколько трагедий разыгрывалось из-за того, что незамужние ухоженные женщины, сидя рядом на работе, «отбивали» мужей у «затюканных» жён!

На работе устраивались обильные обеды с выпивкой по поводу всех праздников, а также дней рождения, уходом на пенсию и в отпуск, в связи с женитьбами и разводами, появления наследников и проводами на тот свет.

Алкоголиками многие становились на работе.

Кстати, всё указанное, в большей или меньшей степени, было характерно для всех мест, где трудились советские люди.

Основой работы СЭС были проверки.

Для домов отдыха, санаториев, детских садов и пионерских лагерей «самым страшным зверем» были СЭС.

Всё здесь делалось потому, что «придёт сан станция!»

Если в учреждении раздавался клич: сан станция! — это почти было равносильно крику — война! Или землетрясение!

Тут же появлялся директор или главный медицинский работник учреждения с подобострастной, угодливой улыбочкой на лице, должной изображать радость, приветствие и заверение, что во вверенном учреждении — идеальная чистота, никто не крадёт продукты, и соблюдаются все сроки их реализации.

Для начала проверяющая дама приглашалась в кабинет директора, якобы для предварительной беседы о состоянии дел. В это время гонцы разносили весть до самых дальних закоулков.

Немедленно начинался аврал!

Всё в пожарном темпе приводилось в порядок.

Что надо пряталось, что надо выставлялось.

Вместительная сумка проверяющей таинственно оказывалась наполненной лучшими продуктами, (это почему-то у проверяющей не вызывало мыслей, будто кто-то крадёт. Происхождение сумки с обеих сторон обходилось молчанием.)

Затем контролирующей особе предлагалось «снять пробу», что на деле оказывалось полноценным прекрасным обедом, которого в обычных условиях, хватало на двух-трёх пациентов.

И только теперь, когда в учреждении наведен кое-какой порядок, а проверяющая только внешне остаётся суровой и неприступной, начинается проверка.

Всё происходит самым серьёзным образом.

Проверяющая находит достаточное количество недочётов, делает массу замечании, читает уйму нравоучений, а сопровождающий её медицинский работник учреждения клянётся, что к следующему разу всё-всё будет исправлено.

Затем «высокий» гость всё в том же сопровождении направляется в медицинскую комнату, где в 3-х экземплярах, под копирку пишется акт о замеченных недостатках и сроках их исправления.

Один экземпляр остаётся в учреждении, чтобы знали в каких примерно числах готовиться в следующему посещению (бедствию, нашествию).

Второй экземпляр отправляется в райздрав или горздрав, чтобы вышестоящие чиновники знали, что работникам СЭС не зря выплачивается зарплата. (Кстати, — мизерная, поэтому, если бы не упомянутые выше вместительные сумки, то едва ли кто-то бы согласился сидеть за такие гроши целый день.)

Третий экземпляр акта передавался главному врачу СЭС, чтобы ставить птички о проделанной работе.

Может возникнуть вопрос — зачем нужны манипуляции с сумкой и обильный обед под названием «снять пробу» — если всё равно в акте замечания?

Отвечаю: те, кто не знал ответа на этот вопрос, получали акты с такими замечаниями, после которых директору светила перспектива распрощаться с очень неплохой должностью, а медицинскую службу ждали серьёзные испытания.

Если работников домов отдыха или детских садов спрашивали как дела, то они отвечали, что неплохо, но замучила сан-станция.

И это было точно.

В остальном жизнь в этих учреждениях протекала спокойно.

Воровали в зависимости от занимаемой должности.

Директор, заведующий хозяйством (завхоз), бухгалтер, повар чаще всего имели всё и в значительных количествах.

Остальные довольствовались тем, что питались на работе за незначительную сумму, и работа была сравнительно нетрудной.

Труднее всех было медицинскому работнику, несшему ответственность за здоровье пациентов за чистоту и порядок, за лечебную и профилактическую работу.

Но самой сложной заботой был пищеблок.

В зависимости от личной совести, надо было следить за сроками реализации продуктов, за соблюдением санитарии и гигиены и главное, чтобы продукты попадали, всё-таки к пациентам, а не были украдены.

У врача был выбор в поведении:

1) Чувствовать себя в роли полицейского, во всё вникать, за всем следить, лишая себя и всех вокруг покоя. (С сомнительным успехом, увы!)

2)Получать свою долю ворованного и ничего не замечать.

(С нечистой совестью и плохим сном)

3)Заниматься непосредственно медицинской работай, не пытаясь объять необъятное.

(То есть включиться в общечеловеческую игру под названием «Голый король», когда все всё видят и понимают, но делают вид, что ничего не видят и не понимают).

Я выбрала для себя некий усреднённый вариант: не гналась за лаврами полицейской ищейки и не позволяла себе почивать на лаврах беззаботной болонкой.

Суетилась в меру своих скромных способностей.

(С переменным успехом, увы!)

Дома отдыха!

Двухнедельная мечта для тех, кто получив вожделенную путёвку в профкоме, приезжали отдохнуть и развлечься.

Комнаты на несколько человек. Умывальная и туалет в конце коридора. Душ — один на всех — периодически функционирует.

Были и другого типа санатории и дома отдыха, но это для спецконтингента различного ранга и уровня.

В обычные дома отдыха приезжали в основном, замордованные дома и на работе, уставшие от очередей женщины.

Мужчин было значительно меньше.

Цели у тех и других были разными.

Мужчины часто уже по дороге находили попутчиков и проблема с кем пить, курить и рассказывать похабные анекдоты была решена. Впрочем, она также легко решалась и на месте.

Женщины ехали с тайной надеждой встретить кого-то такого, чтобы можно было сказать себе: хоть две недели, но мои!

Некоторые «отдыхающие», приезжая в дом отдыха, любили организовать компанию.

Это означало, что несколько женщин и несколько мужчин ходили своим табунком, собирались вместе в одной из комнат, или просто на лужайке, много пили и ели, пели песни, отплясывали с красными, потными лицами на танцплощадке.

Ещё не протрезвев, умудрялись переспать с кем придётся и где придётся, «на скорую руку».

Потом возвращались домой и взахлёб рассказывали на работе какая была компания и как хорошо провели отпуск!

При каждом доме отдыха или санатории всегда «ошиваются» местные искатели дармовой выпивки и доступных, изголодавшихся женщин.

Они,(местные «живчики») обычно, одеты с большим старанием по моде, которая была 5-6 лет назад.

Всегда «под мухой», но достаточно прочно держатся на ногах.

Наизусть знают репертуар санаторного гармониста и шуточки массовика-затейника.

Они стоят «кучкой» у входа и обсуждают очередной заезд, (который обновляется каждые две недели,) и выбирают себе очередную блондинку с перманентом, из тех, что попроще.

Две недели она будет периодически появляться в санатории, чтобы брать деньги, которые она накопила для отпуска.

В каждом заезде найдётся какая-нибудь бедняжка, которая привезла чемодан платьев, неиспользованных в течение года.

Она выглядит и танцует как королева.

Но у неё дома муж-алкоголик и два непутёвых оболтуса — сына.

Её выберёт опытный массовик-затейник.

Две недели, на всех вечерах отдыха, она будет королевой бала, а ночи потихоньку проводить в комнате массовика-затейника, поднимая к жизни, увядший инструмент, потасканного бабника.

Мнения отдыхающих о ней разойдутся.

Те, что постарше (согрешили бы, но с кем?) будут её осуждать и оговаривать, поджав губы и сидя на скамейках танцплощадки.

Другие, помоложе и тоже миловидные будут любоваться на неё, зная, что и они бы могли не хуже танцевать и выглядеть, но кавалеров, увы, нет.

Кавалеры же стоят группой и курят.

Они уже сходили куда следует, и хорошо заправились, что заметно по румянцу и неуверенной стойке.

Иногда один из них оторвётся от собутыльников, схватит первопопавшуюся особь женского пола, килограмм на десять превосходящую его весом, и, пыхтя, закружит её в вальсе, как тараном сбивая танцующих.

При этом он весь красный и потный, глаза стеклянные, а на лице выражение большого усердия. Костюм измят и морщится, а галстук с непривычки давит и мешает.

Женщина же смущена, танцует, не глядя на партнёра и стараясь попасть в такт.

Он ей безразличен и неинтересен, но играет музыка, вечер так хорош, и какая разница с кем танцевать, если хочется танцевать!

Случаются в каждом «заезде» одна или две пары, которые нашли друг друга с первых же дней. Обычно это соседи по обеденному столу в столовой, либо встреча произошла на танцплощадке. Этого никто не заметил, т.к. они вместе с первого до последнего дня.

Иногда такие встречи имеют продолжение, но чаще всего это одинокая или несчастная в браке женщина, неожиданно получившая, как выигрыш в лотерее, возможность две недели побыть с нормальным хорошим мужчиной.

Вернувшись домой, она ещё долго будет вспоминать и тосковать по этим двум неделям, и чем дальше по времени они будут уходить, тем лучше они ей будут казаться.

Он же, чуть-чуть лучший других мужчин, конечно же, имеет дома семью, в которую он спокойно вернётся и будет с женой таким, каким он был до отъезда, таким, каким он был с этой женщиной две недели.

Эта встреча ничего не изменила в его жизни, ничего особенного не внесла, просто избавила его от двухнедельного воздержания.

О том как ещё более тоскливо и одиноко той женщине после случайной двухнедельной ласки, не в мужских обычаях думать и разбираться в её душевных переживаниях.

Часто в санаториях и домах отдыха встречаются две женщины и становятся подругами.

Им не повезло с кавалерами, и они хорошо понимают друг друга.

Ведь они ходили в примерно одинаковые детские садики, учились в школе с одинаковыми программами, читали почти тот же набор книг (если читали), слушали одну и ту же пропаганду по радио и телевидению, смотрели одни и те же фильмы.

Они видят и мыслят одинаково, у них одинаковые наборы мебели и забот.

Мужья, от которых они терпят, тоже почти одинаковые.

В долгих прогулках между завтраком, обедом и ужином они поведали уже друг другу всё о своей жизни и с полным взаимопониманием всё обсудили.

На танцплощадке они не зависят от этих пьянчуг, они себе танцуют вдвоём и никто им не нужен.

По окончании отпуска они разъедутся, обменявшись адресами, и будут продолжать скрашивать друг другу жизнь, так как это тоже немаловажно — иметь возможность кому-нибудь в письме рассказать о своих бедах и получить в следующем письме утешение от так хорошо понимающей тебя подруги, с описанием почти аналогичных бед.

Итак, я приехала работать в дом отдыха «Виженка» медицинской сестрой.

Дом отдыха был сезонным.

Я проработала всего один сезон — одно лето.

Поэтому происходящее здесь, могло бы уместиться в одноактную пьеску для самодеятельного театра со следующим набором действующих лиц :

ДИРЕКТОР ДОМА ОТДЫХА — интеллигент с колхозным шармом.

СЧЕТОВОД-БУХГАЛТЕР — колхозный интеллигент с жеребячьим шармом.

СТЕКЛЯННЫЙ МЕДИЦИНСКИЙ ШКАФ — Безмолвный свидетель, (зазря пострадавший!)

ВАСЬКА — Массовик-затейник, сексуал — любитель с жеребячьим тактом.

ФИГУРНАЯ ПАЛОЧКА — борец за справедливость (необычайной красоты).

Я — Медицинская сестра 18-19лет, ожидающая любви (исключительно настоящей!)

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ — Виженка. Очень красивое место в Карпатах.

Как это иногда бывает с молодыми, я приехала с намерением работать самым честным и добросовестным образом.

Но мне это не позволили.

Люди здесь работали много лет, хорошо сработались, организовав круговую поруку и считая всё, что поступает в дом отдыха своей собственностью.

То, что часть приходится транжирить на отдыхающих, они рассматривали как досадную необходимость, которую следует урезать до минимума.

Медицинские работники обычно менялись каждый год, но приходили взрослые умные люди, с которыми так или иначе можно было договориться.

Я со своей наивностью и откровенностью казалась им смешной и представляла опасность. Со мной надо было что-то делать!

Поэтому делалось всё, чтобы я ни во что не вникала и ничем не занималась.

Мне создали хорошие условия.

Я имела отдельную маленькую комнатку, а на кухне мне давали снимать пробу в таком виде, как будто я, по меньшей мере, была дочкой председателя райисполкома.

Меня отправляли на все экскурсии и прогулки с отдыхающими, якобы следить, чтобы кому-нибудь не стало плохо.

Это уже позже, работая врачом в подобных учреждениях, я во всё вникала и контролировала.

Но в первое лето моей самостоятельной работы я была плотно изолирована от кухни.

Там царствовал повар Васька, тёзка массовика-затейника.

На Васькином примере можно убедиться, что иногда, располагая весьма скромными умственными способностями и незначительным служебным положением, можно использовать маленькое служебное положение в значительных личных целях.

Васька имел всё, что душе угодно в гастрономическом и сексуальном направлениях, а так как других запросов у него не было, то он достиг верха своих желаний!

На кухне работали несколько деревенских девственниц такой внешности, как будто все они прошли конкурс красоты, чтобы попасть в Васькин гарем.

К концу сезона выяснилось, что, используя служебное положение, безмозглый, никчемный Васька всех их по очереди превратил в женщин.

Так стоит ли доискиваться в чём секрет успеха на ниве жизни?

На кухне Ваську больше интересовали женские дела, чем щи и котлеты.

Тем не менее, он что-то готовил, девушки поддерживали кое-какой порядок и всё шло как надо.

С сан станцией разбирались директор и счетовод.

Мне организовали жизнь как у отдыхающих.

Я воспринимала всё на полном серьёзе и считала, что так и надо.

Мне надо быть с пациентами на страже их здоровья.

Когда начинался заезд, я должна была провести всем прибывшим медицинский осмотр: взвесить каждого, измерить рост и проверить жизненную ёмкость лёгких (ЖЕЛ).

Отдыхающий дышал в трубку спирографа, которую полагалось после каждого человека дезинфицировать 96-градусным медицинским спиртом.

Для этих и других целей мне выписывали каждые две недели по 0.5литра спирта. (96 градусов!)

Перед отъездом, отдыхающим, нужно было повторить осмотр.

Якобы за две недели они поправились на 1-2кг, распрямились или подросли на 1-2 см. и стали вольнее дышать, поглощая кислорода на 1-2литра больше.

Согласно моим «высоко ученым» наблюдениям, изменения касались только веса и зависели исключительно от того, чем трудящиеся занимались на отдыхе: едой, любовью, прогулками, волейболом или беспробудно пили.

Спирт я хранила в указанном выше стеклянном шкафчике для медикаментов.

Ключ был только у меня.

Всё шло распрекрасно.

Я добросовестно протирала 96-градусным спиртом трубку спирографа.

Но однажды мне показалось, что спирта в бутылке больше, чем я оставила?!

Я сама себе не поверила, но стала внимательнее следить за уровнем горючего и окончательно сбилась с толку.

То мне мерещилось слишком много, то слишком мало.

И я на всё махнула рукой, решив, что мне всё только кажется.

Но вскоре надо было вскрыть нарыв на пальце ноги отдыхающего.

Я решила прокалить иглу на огне.

И выяснилось, что медицинский спирт (96-градусный) не горит!

Я подняла шум, вызвала моё единственное доверенное лицо — библиотекаршу Наталью и мы, обследовав шкаф, обнаружили, что заднее стекло легко снимается.

Ключ от медицинской комнаты был только у директора.

Проведя небольшое расследование, мы легко установили, что таинственная" шайка грабителей "состояла из директора, завхоза и Васьки-затейника, которые, прихватив необходимую закуску на кухне, устраивали себе в кабинете директора сеансы кайфа, разбавляя спирт водой.

Затянувшийся научный эксперимент, лишил их бдительности, и часто отлитое количество спирта, не соответствовало долитому количеству воды.

Бедные отдыхающие!

Облизывая трубку спирографа, протираемого водой с запахом спирта, они, можно сказать, занимались групповым сексом, и будь это не 60-тидесятые, а 90-тые годы, теоретически могли заполучить СПИД.

Но тогда обошлось.

После этой истории я стала на ночь забирать спирт домой.

Члены «преступной тройки» сочли это вероломством и порешили, что наикратчайшим путём к спирту можно притопать через моё сердце или чуть-чуть ниже.

Васька-затейник вызвался показать "дружкам "как это делается, и даже заключил пари на ящик водки, что добьётся своего с одного захода.

Вся мужская часть доблестного коллектива со спортивным азартом ждала ящика водки.

Их только интересовал вопрос, кто купит, Васька или директор со счетоводом?

И вот, в ближайший вечер лежу я себе мирно на железной коечке и читаю.

Вдруг, на дверь с силой надавили, игрушечный крючок легко соскочил и в комнату ворвался Васька-затейник.

Опытный массовик, не тратя время на затеи, или, посчитав их стратегически неоправданными, сходу пошёл в атаку, использовав правило Наполеона, что сначала надо город завоевать!

Не говоря ни слова, одним мощным прыжком он оказался на мне и сильной, опытной рукой стал искать интересующее его место.

Не менее опытные губы оккупировали мой рот, не давая закричать и пытаясь повергнуть в «необузданную» страсть.

В моей несчастной голове быстро зашевелились не оккупированные врагом мозги.

Я вспомнила, что сегодня в столовой, во время ужина, получила от одного отдыхающего в подарок прекрасную резную палочку, он мастерил такие из дерева.

Палочка стояла у меня в изголовье.

Мне повезло нащупать палочку быстрей, чем Ваське то, что искал он.

Я не раздумывая, со всех сил трахнула произведением искусства по тому Васькиному месту, которое наиболее выступало, когда он лежал на мне животом вниз.

Васька взвыл и также резво спрыгнул с меня, как только что заскочил.

За окном, как по команде, раздалось жеребячье ржание судейской коллегии.

На второй день Ваську можно было бы, и пожалеть в связи с тройным горем:

1) Надо покупать ящик водки, 2) Неудобно сидеть и 3) Необходимо выслушивать пикантные вопросы.

Он был зол и решителен!

Я поняла, что дело добром не кончится.

До окончания сезона оставались считанные дни. Никто уже никого и ничего не боялся!

Моей девственности грозила бесславная гибель, не говоря о спирте.

Я нашла выход. Уговорила Наталью перебраться в мою келью и не разлучалась с ней до прощальной пьянки в честь закрытия сезона, когда надравшиеся водкой мужики не могли языками шевелить, не то, что другими, более привередливыми органами.

Проработав, таким образом, несколько увеселительных месяцев, я оказалась свободной и не должна была, как мои соученики, отрабатывать два года в деревне.

ПСИХБОЛЬНИЦА.

Но мне надо было работать.

И тут помогли добрейшие тётя Рахиль и дядя Бэролы из психбольницы.

Они устроили меня медицинской сестрой в пятое терапевтическое отделение Черновицкой психоневрологической больницы, где я проработала целых пять лет.

Психбольница — не дом отдыха. Увы!

Слово психбольница вызывает различную реакцию.

У одних появляется усмешечка, другие содрогаются, третьи, особенно не размышляя, с удовольствием рассказывают анекдоты про психов.

Но не многие знают определённо, что это такое — лечебница для пациентов с нарушенной психикой, для людей, которые лишились ума.

Да и кому хочется знать об этом!

Человеку свойственно стремиться к красивому и приятному, прячась от печального и того, что сегодня его не касается.

Это спасает нас, но в то же время вводит в заблуждение.

Как много несчастий удалось бы избежать, если бы мы могли провести чёткую грань между человеком психически больным и здоровым!

Психическое нездоровье — это не всегда сумасшедший.

Чаще всего у личности появляется только патологически утрированная черта характера, подчиняющая себе всё остальное.

Если быть последовательным, то любой фанатизм не что иное как психическое нездоровье.

Достаточная часть несчастных семей, кошмарных преступлений, государственных переворотов и даже войн связаны с тем, что люди с нарушенной психикой воспринимаются не как таковые, а как люди с особым характером — злые, жестокие, странные, ревнивые, ленивые, подозрительные, властолюбивые и т.д.

И ведь именно они (люди с больной психикой) более других способны захватывать власть, шагая по трупам, потому, что одним из самых первых и основных симптомов шизофрении, например, является эмоциональная тупость, отсутствие чувств.

Разве это не знакомые исторические фигуры: лишённые любви и жалости, напористые, всё на своёи пути попирающие, гонимые манией преследования и величия, шагают в своих страшных сапогах по головам беспечной толпы, наивно верящей в «сверхчеловеков» и желающей видеть только красивенькое и приятное!?

Черновицкая психоневрологическая больница (ЧПНБ) состояла из 14 отделений, огороженных высоким забором.

Каждое отделение располагалось в отдельном 2-3 этажном корпусе, которые по соображениям безопасности не должны были быть выше.

Все окна в железных решётках, все двери под запором.

Каждое отделение имело свою медицинскую ориентацию.

В пятом терапевтическом отделении лечились больные, у которых кроме основного диагноза были заболевания сердца или других внутренних органов.

Но самым «интересным» было отделение номер четыре — Четвёртое отделение.

Здесь содержались люди, совершившие преступление.(Под преступлением чаще всего подразумевалось неодобрение властей)

Диагноз психического заболевания приобретал здесь более широкое значение, иногда роковое!

Сотрудники этого отделения проходили спец. проверку на лояльность и давали подписку о неразглашении, за что имели дополнительные льготы, не распространявшиеся на другие отделения.

Работники других отделений сюда не допускались.

Карточки (истории болезни) всех больных хранились в специальных сейфах.

Фамилии на них не указывались, только номера специальных шифров.

У входа и в вестибюле круглосуточно дежурили военные в форме и без, которые постоянно менялись и казались все на одно лицо.

На территории лечебницы был маленький кинотеатр для больных.

Однажды в Черновцах случилось трагическое событие.

Молодёжная компания устроила вечеринку у одной девушки по имени Таня, которая жила на третьем этаже престижного дома в центре города.

Таня была дочерью высоких партийных работников Черновицкого масштаба.

Судьбе и Тане было угодно, чтобы в компании присутствовал еврейский парень, талантливый математик по имени Эдик.

Таня и Эдик мирно беседовали на балконе, что видели и подтвердили все, находившиеся в комнате рядом.

Но Таня опёрлась спиной о балкон.

Решётка балкона, простоявшая сто лет, затрещала…. и вместе с Таней упала на мостовую.

Таня умерла на месте.

Падение было неожиданным и со спины, поэтому удар головой об камни мостовой(Черновицкий старый клинкер в центре города) оказался роковым, как окончательный приговор, не подлежащий обжалованию.

Но Таня была дочерью партийных боссов.

Они считали, что кто-то должен понести наказание за смерть их дочери.

Таким образом Эдик вначале попал в следственный изолятор по подозрению в убийстве, а когда ничего доказать не удалось, его определили в Четвёртое отделение для медицинской экспертизы, где экспертиза затянулась на долгие годы.

Для Эдика, вероятно, было бы лучше получить конкретное количество лет в лагере строгого режима, т.к. режим там не такой строгий, как в Четвёртом отделении.

В лагере существует срок, который рано или поздно кончается и существуют хоть какие-то права.

У Эдика не было ни прав, ни срока, ни будущего.

Он считался убийцей.

Другие обитатели Четвёртого отделения считались политическими и находились там только за то, что имели не советское мировоззрение, тем не менее, в местный кинотеатр по воскресениям из указанного отделения приводили только предполагаемого убийцу.

Остальных (политических) никто, никогда не видел, не знал их фамилий, не знал условий их содержания, никто не знал их дальнейшей судьбы.

Эти люди были заживо похоронены в Четвёртом отделении, не в буквальном смысле, но фактически.

Остальные отделения были более или менее однотипные: мужские, женские и смешанные.

Персоналу можно было не завидовать, хотя к зарплате имелась тридцати процентная надбавка за вредность, да отпуск равнялся 40 рабочим дням.

Других привилегий работники психбольницы не имели, зато имели множество дополнительных проблем.

Каждый сотрудник целый день носил с собой тяжёлую связку ключей от всех палат туалетов и т.д.

Потеря ключей была бы катастрофой, поэтому они по счёту передавались в начале и в конце смены.

Точно также передавалось всё, что было в отделении: медикаменты, посуда, бельё, т.к. всё могло служить орудием.

Ели только ложками, вилок и ножей в обиходе не было.

В роли санитаров использовались крупные, здоровые мужчины, физическая сила которых часто оказывалась необходимой.

Врачи и медицинские сёстры подбирались по обычным стандартам, не учитывающим габариты и силу, но сообразительность, скорость реакции, смелость и мужество были не лишними качествами для работы здесь.

Контакт с больными один на один — запрещался правилами безопасности, однако санитары не всегда бывали свободны, иногда отлучались по делам и тогда приходилось какое-то время быть одной в палате, когда там находилось 10-15 человек не отвечающих за свои действия.

Палаты были большие, контингент больных разнообразный, мании в их разрушенных мозгах — всевозможные и непредсказуемые.

В шестидесятые годы не было достоверных объективных методов исследования психики больного.

Диагноз ставился на основании бесед с больным и наблюдением за его поведением.

Всё это подробно описывалось в карточке больного (истории болезни) и выставлялся предположительный диагноз, с указанием того, к чему он склонен т.е. что от него можно ждать.

В каждом подразделении имелся журнал с графами, куда вписываются больные.

Каждую смену нужно было заново чертить всю эту классификацию с фамилиями больных, которая сдаётся и принимается под расписку.

Графы следующие: агрессивные, склонные к побегу, склонные к самоубийству, потеря чувствительности и т.д. Под каждой графой перечислялись фамилии больных.

Роспись под такой классификацией означает, что если у какой-то больной, например, потеряна чувствительность, но она подойдёт к печке (имелось печное отопление) и молча сгорит, т.к. не ощущает боли, то медсестра несёт полную ответственность, т. к. знала о её состоянии, в чём и расписалась.

Ответственность означает предстать перед судом, как и было, когда сгорела больная Щербань.

Медсестра, правда, не была осуждена т.к. имелись смягчающие обстоятельства, в том числе наличие в подобном заведении печного отопления, которое, тем не менее, после этого случая не было заменено.

Однако медсестра была достаточно наказана уже тем, что суд, да следствие длились больше года, и это был не лучший год в её жизни, ни морально, ни материально.

При этом лихорадило всё учреждение в целом и наше пятое отделение в особенности!

Расследования, допросы, проверки выговоры, понижения в должностях и т.д. и т.п.

Каждое дежурство, на которое я отправлялась, было как испытание судьбы на удачу.

Я принимала под свою ответственность целое отделение и должна была руководить работой санитаров, которые были старше и опытнее меня.

Нет, это был не дом отдыха!

Я приходила на работу собранной, стараясь даже мысленно не отвлекаться ни на что постороннее.

Работы было очень много: обойти все палаты и все помещения, проверить целы ли все больные (буквально), всё ли на месте, в том числе медикаменты, посуда, ключи, бельё (исчезновение простыни, наволочки или полотенца может означать, что ночью кто-нибудь повесится).

Если не проверил лично, но расписался, что принял смену, (а в это время кто-то уже сбежал или случилось ещё что-то), то под суд идёт тот, кто расписался, а не тот кому поверили на слово, что всё в порядке. Бывало, увы, и такое, к счастью не со мной.

После приёма смены надо выполнить все назначения врача.

В шестидесятых годах начал применяться аминазин.

Это, так называемый, большой транквилизатор со значительной токсичностью, тем не менее применявшийся практически всем больным.

После инъекций они становились вялыми, апатичными и безучастно мирно дремали сутками.

Каждая инъекция психически больному человеку делается с помощью дюжего санитара, что не исключает перспективы получить по зубам или сломать иглу в напряжённой ягодичной мышце больного.

При этом приходится иногда выслушивать мат высокого накала, иногда дикие крики, а некоторые больные громко затягивают песни, считая себя героями, идущими на смерть.

Накормить больных обедом в психбольнице тоже мероприятие не из лёгких и приятных.

«Буйные» ели в палатах, кто на полу, забившись в угол, кто на кровати, в зависимости от личных привычек.

Наиболее мирные ели в столовой за столами, но это не делало их умнее.

Сгоревшая Щербань страдала ещё несахарным диабетом, поэтому могла выпить в течении дня 1-2 ведра воды или любой другой жидкости, которая окажется под рукой.

Были агрессивные больные, для которых не существует меры, они могут напасть на персонал или на других больных, чтобы забрать всю пищу.

Некоторые больные страдали анарексией — не хотели есть и стремились пищу куда-нибудь вылить или кому-то отдать, если оставить таких без внимания, они могут незаметно угаснуть голодной смертью.

Был у нас в отделении Исаак Замлер.

За длительное время пребывания в тюрьмах и лагерях, он настолько привык объявлять голодовки, что вообще перестал есть.

Его перевели в психиатрическую клинику, потому что он в лагерях так «дошёл» в психическом и физическом смысле, что даже неутомимые продолжатели дел Дзержинского — Берии пришли к выводу, что такой враг народа как Замлер, не представляет больше опасности для нашей цветущей советской родины. Он даже не «заслуживал»

Четвёртого отделения и тихо прозябал в нашем скромном пятом терапевтическом.

Его кормили через резиновую трубку, опущенную через нос и пищевод в желудок. На другой конец трубки водружали большую стеклянную воронку, в которую вливали коктейль, приготовленный из пол-литра молока, двух яиц, ста грамм растопленного сливочного масла и двух столовых ложек сахара.

Замлер при этом, спокойно сидел и в мыслях не имел сопротивляться.

Так продолжалось уже много лет.

Исаак Замлер не был похож на Эйнштейна… но вызывал ассоциации.

Худой, длинный, с впалыми щеками, длинным носом, шамкающим ртом, свободным от зубов и окаймлённым розовыми, всегда влажными губами, он, всё же, не производил отталкивающего впечатления, скорей наоборот.

Я часто сожалею, что БОГ не одарил меня талантом художника.

Я изобразила бы Замлера за колючей проволокой и подписала бы портрет: «Судьба мудрости».

Неизвестно каким путём пронёс Замлер через все лагеря коралловые золотые серьги своей матери.

Он по очереди влюблялся в женский персонал нашего отделения и как переходящее красное знамя дарил серьги, чтобы на второй день, очень тактично и застенчиво, забрать их назад.

Поэтому все счастливые обладательницы сокровища не уносили его домой, но каждый раз выражали искренний восторг, когда становились очередной жертвой его горячей любви и получали бесценную награду из рук высокого (буквально) поклонника.

Скромность не удержит меня от желания похвастаться, что я тоже «не лыком шита» и не раз была однодневной обладательницей исторической реликвии!

Итак, когда все больные накормлены обедом, а Исаак получил своё законное «вливание», наступал короткий период «тихого часа», когда отдыхали больные, но не персонал.

Санитары занимались уборкой, а медсёстры документацией.

Дальше следовали процедуры, инъекции, медикаменты и т.д.

Бывало что за целый день не удавалось отдохнуть и нескольких минут.

Наверное Бог, планируя для меня работу в психбольнице, специально в виде предварительного вознаграждения подарил мне сезончик в доме отдыха «Виженка»

,чтобы я отдохнула и накопила силы.

Чего стоили ночные дежурства!

К четырём часам я начинала завидовать спящим больным.

Это была многоликая опасность — если задремать, сидя за столом.

Каждую ночь в различное время проводились проверки.

Мы дежурили втроём и вполне могли бы по очереди отдохнуть!

Но советский экстремизм! Каждый должен быть натянут, и дрожать как струна!

Проверяющий обёртывал ключ тонкой тканью, тихо открывал дверь и внезапно возникал перед задремавшим.

Это было не только потрясение, но влекло за собой серьёзные неприятности, от выговоров, до лишения поощрений в виде путёвки в дом отдыха, которые мы иногда получали один раз в несколько лет, премии и т.д.

Однако бодрствование было важнее всего для безопасности.

Это непредсказуемо, что может произойти в каждый отдельный момент в отделении, где собрано большое количество больных, одержимых маниями.

Вся жизнь такого больного сосредоточилась на его мании.

Он может днём и ночью следить за персоналом и выжидать ту единственно-возможную минуту, чтобы сделать то, что засело в его больном мозгу.

Ничто другое его не интересует, никаких других чувств и мыслей у него нет, никаких привязанностей, связей, желаний.

Автоматическое обеспечение физиологических потребностей и безмозглое неотвратимое устремление к маниакальной цели, разрушающее всё на пути!

Маньяк может быть сравним с роботом, действующим по программе.

Их роднит эмоциональная тупость, делающая их неуязвимыми.

Наблюдения за сумасшедшими могут многому научить.

Трудно решиться признать Сталина и Гитлера, по указке которых вершилась история, маньяками, влекомыми манией величия, сметающей и уничтожающей народы.

История повторяется многократно.

Диктаторы поражают своей жестокостью, люди приравниваются к щепкам, летящим во время рубки дров, а рубка голов возводится в государственную политику.

Но все остаются наивны, трусливы и беспечны, пытаются видеть только то, что хотят видеть и не усложнять свою жизнь проблемами!…….Всё тот же синдромом голого короля, которым поражён весь мир, когда все всё видят и знают, но никто не решается произнести вслух и поэтому делают вид, что ничего не знают, обходя самые острые вопросы молчанием.

До тех пор, пока ЭТО не коснётся их лично и не из их кожи делают дамские сумочки. Когда же коснётся, то бывает уже поздно что-либо изменить.

Но вернёмся в психбольницу.

Больные обычно разобщены, полны безразличия и отчуждения.

Каждый в себе — наедине со своими переживаниями и ощущениями, каждый — недоступная тайна для окружающих.

Каждый делает что хочет, ни с кем и ни с чем не считаясь.

Многие не ориентируются во времени и пространстве.

Бессмысленные пустые глаза, лицо, как маска, лишённая мимики.

Но иногда страх и одичание, громкий бессмысленный смех или плач.

Работая в больнице, я знала каждого больного и они мне казались почти родными.

Тем не менее позже, учась в институте, и придя на практику в Минскую психбольницу «Новинки», мне было страшно, как всем нашим студентам, жавшимся к стеночкам.

Многих из обитателей пятого отделения я прекрасно помню.

Мой любимчик Нафтула. Старый еврей с манией величия.

Бедный Нафтула был жертвой не леченного сифилиса, который выразился в последней стадии манией величия.

У него круглое, добродушное жизнерадостное лицо с налётом философской грусти, круглый, внушительных размеров живот и прекрасный аппетит.

Нафтула счастлив и благодушен, он считает себя богачом, и никакие проблемы его не волнуют.

С окружающими он приветлив и обходителен, ничем не интересуется и целый день сидит, сложив руки на животе.

Во время раздачи обеда он мне каждый раз говорит одно и тоже:

«Деточка, дай мне ещё немножечко и я подарю тебе самолёт»

Я знаю, что ему не стоит ещё больше округляться, но каждый раз не могу устоять перед его чистым детским взглядом и, пообещав себе, что это в последний раз, выдаю ему вторую порцию.

«Коллега» Нафтулы по «грехам молодости» также страдавший последней стадией сифилиса — прогрессивным параличом (РР) был совсем не похож на «счастливого»

Нафтулу.

Он мрачен, агрессивен, интеллект отсутствует, физиологические отправления не контролирует т.е. мочится и испражняется по мере появления рефлекса.

Целые сутки — днём и ночью он совершает одни и те же стереотипные движения — крутит рукой вокруг лица.

Его надо кормить, поить. одевать, купать и т.д.

При этом он очень крупный злобный и ничего не понимающий.

По сути он уже ближе к миру животных чем к виду «HOMO SAPIENS»

Наш общий любимчик Алик, двадцати лет, который много лет страдает тяжелейшими эпилептическими припадками.

Болезнь превратила его характер в, так называемый, эпилептоидный:

1.Нудная тщательность: Алик, например, целый час или больше застилает постель, разглаживая каждую складочку.

2 Слащавость, подобострастие с одной стороны и жестокость, вероломство, лживость, злопамятность— с другой стороны.

При этом Алик все понимает и способен страдать и чувствовать.

Он истинный красавец: стройный, высокий, бледное лицо с правильными чертами.

Глаза Алика, казалось, вмещали целый мир.Черные, загадочные глубокие.

Невозможно поверить,что за ними ничего не было.

Но это так. Красивая пустота.

Больно было видеть Алика в больничной куртке и штанах до щиколотки. Но самое страшное было видеть его припадки и не иметь возможности ему помочь.

Весь синий с кровавой пеной у рта, извивался он в судорогах, которые чуть стихнув, начинались снова и снова. Это называется — Status epilepticus. Мы все тяжело переживали, когда однажды ничем не удалось вывести нашего красавчика Алика из последнего для него Status epilepticus.

Лечился у нас маляр лет сорока. Он страдал шизофренией с галлюцинациями и агрессивностью, был физически сильным и, если впадал в агрессию, то наши здоровенные санитары не могли справиться с ним.

Он рычал как дикий зверь и был страшен.

Я часто заходила к нему в палату, чтобы сделать уколы, дать еду и лекарства, но он никогда не был агрессивным по отношению ко мне.

Хотя при этом, конечно, всегда присутствовал санитар для страховки.

Когда у маляра наступило временное улучшение, так называемый период ремиссии, его выписали домой.

Я жила в полу подвальчике на территории больницы.

Однажды он пришёл ко мне домой и разрисовал мою скромную комнату необычайным трафаретом.

По стенам и потолку летали дивные птицы в золотом и серебряном сиянии, росли и переплетались невиданные цветы.

Все, кто спускался в наш подвальчик, изумлённо останавливались и с восхищением оглядывались вокруг.

Я осторожно расспросила маляра почему он так хорошо относился ко мне, когда был болен и почему рисует этих райских птиц на стенах моей комнаты.

Он рассказал, что его окружали страшные чудовища, которые нападали на него. Он слышал их голоса, оскорблявшие его, он чувствовал их прикосновения.

Они угрожали расправиться с ним, а все окружающие были заодно с чудовищами.

По его словам, картины менялись когда приходила я. Меня, будто бы, окружали птицы и цветы, которые он нарисовал на стенах, исчезали чудовища и никто ему не угрожал.

Он хотел, чтобы я подольше находилась рядом.

Мне стало не по себе.

Если бы я могла это знать, я проводила бы каждую свободную минуту в палате самого «буйного» больного.

Чужая душа — потёмки! А если бы я была в его бреду чудовищем!

Тогда бы он, вероятно, пытался разделаться со мной…?

Много в людях скрытого и непонятного.

Мне все вокруг твердят, что надо быть таинственной. Да, я сама часто вижу, как окружающие теряют интерес к добрым и открытым, но в то же время как хотелось бы избежать страданий, порождаемых взаимным непониманием.

Мы часто испытываем к некоторым людям беспричинную любовь или ненависть, ищем общества одних и избегаем других, не ведая определённо почему.

Я думаю хватает в жизни таинственности, зачем создавать её искусственно, тем более если не испытываешь к этому желания, как я, например? Получается парадокс: за доброту и открытость приходится платить потерей интереса окружающих, в то время как скрытные интересны, даже если у них ничего за душой нет.

Тем не менее мне хорошо только, когда всё ясно и понятно, а всякая скрытность вызывает во мне опасение и желание поскорей уйти.

Следующий мой любимчик среди обитателей пятого отделения — это Моня Левин, тихое спокойное существо восемнадцати лет.

Он контактен, правильно отвечает на все вопросы, знает, где находится, но безразличен ко всему на свете и ходит, старательно что-то обходя, по чёткой системе шахматного коня.

При расспросах, почему он так ходит, Моня уходит от ответа и только смущенно улыбается своей бледной улыбкой.

Он живет своей внутренней жизнью, куда никого не допускает, а в реальности он сам практически не присутствует.

Все его действия автоматические и ничуть его не интересуют.

Единственное, что он делает очень ответственно — это передвигается по траектории шахматного коня.

Лиза тридцати пяти лет. Выглядит почти нормальной женщиной, но останавливает каждого и рассказывает, что у неё в животе ребёнок.

Лиза настолько убедительна, что в начале болезни врачи заподозрили наличие у неё симптомов какой-то опухоли и сделали ей диагностическое вскрытие брюшной полости — лапоратомию.

Никаких изменений в брюшной полости, конечно, не обнаружили.

Но и это не убедило Лизу и она много лет продолжала ожидать рождения несуществующего ребёнка.

Мании убеждениям и логике неподвластны.

И последние из обитателей пятого отделения, о которых я вспоминаю, это Саша Попик и Марица.

О них нужно рассказывать вместе.

Прежде о Саше. К началу моей работы Саша был уже старожилом.

Он невысокого роста, крепко сложен, лицо умное, насмешливое, с чёткими очертаниями, манеры независимые.

Саша прекрасно устроился в психбольнице.

Пользуясь правами сумасшедшего, он громко и безнаказанно говорил всё, что думал по поводу вождей и порядков в стране.

Это были времена моего благодетеля Никиты Хрущева.

Саша громогласно называл его Хрущ, добавляя эпитеты далекие от цензуры.

При этом он освещал политические события таким образом, как следовало бы их освещать, если бы он был комментатором на радио «Свобода» или «Би-би-си».

Мы с удовольствием слушали, так как мыслили примерно также, но изображали улыбочки, которые должны были обозначать: «Ну что возьмешь с психа!», хотя прекрасно понимали, что ежедневная пропаганда по радио и телевидению гораздо больше походила на бред сумасшедшего, чем Сашины политические обзоры.

Он ходил в больничных брюках, стеганой ватной фуфайке и шапке-ушанке.

Летом он носил ту же одежду кроме фуфайки, которая заменялась, синей больничной курткой.

За территорией больницы Саша выглядел как обычный работяга.

Он имел так называемый свободный выход, т.е. целый день был свободен, но приходил «домой» кушать и вечером должен был возвращаться в палату спать.

У него была отдельная палата, где кроме него спал еще один больной — тихий заторможенный, пожилой эпилептик, который молчаливо и тщательно выполнял все Сашины указания.

Саша много помогал персоналу, сопровождал сестру-хозяйку в прачечную, на базу и т.д.

Больные побаивались Сашу и слушались не меньше чем санитаров.

За пять лет работы я так и не поняла, в чем заключались Сашины отклонения в психике и за что он пользовался привилегией открыто высказывать свои убеждения, не находясь при этом под железным замком четвертого отделения, а пользовался свободой мягкого климата нашего пятого терапевтического.

Здесь, возможно, была какая-то тайна, которую я так и не узнала.

Теперь о молоденькой девочке Марице, которая сошла с ума на почве любви. Она напоминала дикого волчонка, сидела в углу, поджав под себя ноги, и нервно дрожала, что-то тихо урча.

Если кто-то подходил близко, она могла укусить, и тогда её нельзя было оторвать от жертвы.

Иногда у неё были приступы возбуждения, тогда она кидалась на кого угодно, кусалась, дралась ногами и руками, издавая такие крики, что становилось жутко.

В таких случаях звали Сашу, и в его руках она становилась ручным котенком.

Никто не видел, когда Саша бывал с ней наедине, но несколько раз ей делали аборт.

Кроме того, она забивала себе во влагалище фрукты от компота и другую твердую пищу, поэтому периодически приходилось вызывать к ней гинеколога для удаления этих запасов.

Я часто думаю о психически больных людях и причинах, вызвавших заболевание.

В художественной литературе любят изображать трагедии, после которых здоровый человек внезапно становится сумасшедшим. В действительности всё происходит более обыденно и намного трагичнее. Чаще всего болезнь развивается исподволь и незаметно, поэтому близким людям непонятно, что происходит и чаще всего им приходится много страдать, прежде чем больной совсем лишится рассудка и станут понятны причины странностей.

Хотя бывают и внезапные случаи.

Саша Гундарев в школе был отличником. Преуспевал по всем предметам, но так получилось, что он два года подряд поступал в институт и не набирал достаточного количества баллов.

Когда он готовился к третьей попытке поступления теперь уже в университет, он неожиданно впал в стопор, и с тех пор постоянно стоял на одном месте и в одной позе. Его кормили, укладывали в постель, он ни на что не реагировал, как живая безвольная кукла. Лекарства не имели никакого воздействия.

Я проработала в психбольнице пять лет, за это время не было ни одного случая, чтобы меня ударил или обидел больной.

Этого я не могу сказать о тех, кого я встречала в жизни вне больницы и которые считались психически здоровыми, меня не били физически.

Но морально!

Довольно часто приходится плакать от обиды и несправедливости, патетически восклицая: « Ну как можно быть таким жестоким !»

Надо благодарить судьбу, когда удаётся устоять перед отчаянием и не лишиться от горя рассудка.

Моим пациентам меньше повезло.

В наше пятое отделение иногда принимали на лечение наркоманов.

Обычно это были люди «с положением», которые в прошлом по каким-то причинам имели доступ к наркотикам, и воспользовавшись этим дошли до печального образа наркомана.

Лечение практически сводилось к тому, что их лишали наркотиков.

В психбольнице никого ничем не удивить, кроме того есть способы усмирения, есть способы предотвращения самоубийства и получения наркотиков извне.

Все остальное — дело самого страдальца. Он может терпеть абстиненцию тихо, может кричать, ругаться биться головой об стенку, он может делать все, что ему угодно (на то и психбольница), наркотиков он все равно не получит.

И либо выпишется, не выдержав, чтобы продолжать свой путь на тот свет, либо выдержит несколько дней неимоверных мучений, восстановит силы, окрепнет и выпишется, чтобы снова начать жить.

Мне довелось наблюдать двух таких больных: мужчину и женщину.

Женщина была профессором медицины из Москвы с известным именем.

Ей было пятьдесят лет. Она слышала о, якобы, больших успехах нашего отделения на этом поприще и добровольно приехала, вообразив, что на свете бывают чудеса, и наивно думала, что кто-то может избавить её от этой беды, а не она сама должна пройти через страдания нескольких дней жизни без привычной дозы.

Её поместили в отдельную палату, создали все необходимые условия, и началось!

Худая, со смуглой, или вернее серой от хронического отравления кожей, темными кругами под запавшими недобрыми глазами, с черными распущенными волосами, она производила жуткое впечатление.

Через три дня, когда наступило трудное, критическое время, она потеряла человеческий образ и была как страшное видение.

Её можно было использовать для документального фильма о трагических последствиях наркотиков.

Она кричала, топала ногами, ругалась, употребляя до дикости циничные, неподходящие ей слова.

На голое тело был одет больничный темно-синий халат без пуговиц. Полы разлетались, обнажая несчастное, исколотое, усохшее тело.

Она мечется по палате, глаза дикие, ничего не смыслящие, развевающиеся черные волосы, синие покусанные, искривленные губы, хриплый крик, переходящий в вой.

Как огромная дикая птица взлетала она на окно и билась головой об решетку, никого не видя и не понимая.

Даже наши сумасшедшие не настолько теряли все человеческое.

Мы знали, что она врач, наш коллега, профессор, пытались ей помочь, чем могли, но все было напрасно.

На лечение наркоманы приходили сюда добровольно и давали расписку о своем согласии. Её помрачённого сознания хватило на то, чтобы потребовать расписку обратно, порвать её и настоять на выписке.

Что и было сделано, хотя ей оставалось продержаться ещё несколько дней и ей бы стало легче.

По вынужденному решению врачей, она получила инъекцию, которая на время вернула ей человеческое подобие, и она была выписана ещё в худшем состоянии, чем пришла, т.к. деградация и падение теперь пойдут быстро и необратимо, и конец будет не за горами.

Мужчина-наркоман, по профессии инженер-геолог, также сам обратился за помощью.

Высокий, худой, лысый, с интеллигентным лицом, умными страдальческими глазами, застенчивый и тихий.

Ему было, примерно, 35-40.

Впрочем, у наркоманов трудно определить возраст. Возможно он был моложе.

Учитывая, что он не был профессором и не имел привилегий, то его коечка стояла в общей палате, где обитали ещё человек 15-18, не являвшихся потомками дворян и не отягощённых чрезмерным воспитанием, которые, увы, к тому же были сумасшедшими.

У человека, впервые сюда попавшего, сама обстановка могла вызвать шок!

Больные находятся в невероятных позах: кто-то ползает, рычит и лает.

Другой, оживлённо жестикулируя, беседует с кем-то невидимым и периодически заливается смехом или плачем, ругается, прячется, обороняется и нападает.

Третий считает себя журавлём и стоит, поэтому на одной ноге в соответствующей позе, размахивая «крыльями».

Постоянный гул. Никогда не знаешь, с какой стороны ждать нападения.

Не ударят ли, не вырвут ли из рук алюминиевую миску с едой и Бог весть что еще.

Инженер был подавлен и безразличен.

Как только его привели),о было на моем дежурстве), он лег на койку, отвернулся к стене и так лежал все дни абстиненции.

Мы безуспешно пытались его кормить. Но он не мог есть, его сразу тошнило.

К счастью, на него хорошо действовали снотворные и мы держали его в полудремотном состоянии, чтобы он меньше страдал.

Это был мужественный образованный человек.

Постепенно, очень медленно, стало улучшаться его состояние, появился аппетит, ожили глаза.

Когда он немного поправился, мы разговорились.

Было интересно слушать о тех местах, где он побывал. Его рассказы о муках, которые он испытал в первую неделю лечения, я запомнила на всю жизнь.

Он описывал как боль, не утихая, терзает каждую клеточку.

Болят зубы, десны, глаза, язык, все внутри и все снаружи, каждая частица тела как живая рана.

Он был одинок, растеряв за время болезни всех родных и друзей, поэтому он, после стойкого выздоровления, еще длительное время находился в отделении.

Но наступило время, когда врачи решили выписать его на свободу.

На прощание он проводил меня домой после дежурства.

Мы в последний раз (и в первый) погуляли и еще раз поговорили. Мне стало грустно, когда я поняла, что с его стороны были какие-то надежды, было нечто большее, чем дружба.

Я испытывала к нему много разных теплых и добрых чувств: уважение, интерес, восхищение его мужеством, но только не любовь.

Я даже представить себе не могла ничего большего, чем прогулка днем по тихой улице, на расстоянии полушага. Он сказал, что жил всё это время надеждой всегда быть рядом.

С того самого первого дня, когда его привели и сдали мне под расписку жалкого растерянного, а я его гладила, заглядывала в глаза и заверяла, что все будет хорошо.

Он поклялся себе тогда сразу же, что так и будет. Он каждый раз ждал того времени, когда я снова приду на дежурство.

Теперь я сожалею, что испугалась, не обменялась с ним адресами, а попрощалась навсегда.

Разве так важно, что я не собиралась стать его женой.

Мы могли остаться друзьями, могли при необходимости помогать друг другу.

Но все было так, а не иначе.

Прощание на тихой улице было прощанием навсегда. И я никогда не узнаю, смог ли он излечиться от наркотиков окончательно, или при неудаче, он снова потеряет себя.

СОН ОДИННАДЦАТЫЙ.

Дремучий лес. В центре лужайки на пне сидит, почёсываясь и зевая огромный седой, белый Лев.

Перед ним, поджав хвост и выгнув спину, трясётся шакал.

В его жёлтых глазах горят злобно-заискивающие огоньки.

— Скучно мне. — Зевает Лев, обнажая огромные клыки и косясь на шакала.

— Может в людей поиграем? — скулит тот, передёргивая шкурой.

— Это как? — Грозно выпрямляется Лев.

— Изобразим зверские комедии с человеческими лицами.

— Не ты ли режиссёром будешь? — Ухмыляется в усы Лев.

Задумывается, почёсывает гриву и вдруг принимает решение:

— Президентским указом назначаю режиссером Оленя Рогатого!

Тебя, этим же указом, назначаю предводителем тайной полиции.

Подбери себе команду полицейских шакалов и волков.

Дятла определи стукачом — осведомителем, пусть за всеми наблюдает и стучит донесения.

Лев всё больше воодушевлялся и входил в присвоенную себе роль президента.

Шакал вытянулся и навострил уши, готовый выполнить любой приказ.

— Отыщи в лесу самого хитрого Старого Лиса, я назначаю его Главным Религиозным Деятелем. Всё лисье поголовье получает звания Проповедников.

Пусть разъясняют народу пользу вегетарианства и хорошей жизни на Том Свете.

Для изображения военных сцен, пригласи следующих исполнителей:

Акулы — Военно-Морские Силы,

Ястребы — Военно — Воздушные Силы,

Волки и Шакалы, отказавшиеся служить в тайной полиции, будут ползать на брюхе в пехоте.

Кого ты предлагаешь на роль юстиции? — Задумчиво поинтересовался президент.

— Предлагаю Пингвинов, они спокойны, рассудительны, полны таинственности и бесчувственны.

Пусть ведут расследования и вершат суд. У них и одежда подходящая. —Ответствовал предводитель тайной полиции.

— Утверждаю! — Рыкнул Лев, продолжая распределение постов.

— Курица хорошо владеет лапой, пусть представляет прессу.

Ворона будет каркать по радио, Сорока — собирать сплетни, т. е. новости. Обезьян пошлём на телевидение, чтобы подражали, кому мы прикажем и повторяли с нашего голоса то, что мы прикажем.

Им могут помогать в роли дикторов Цветные Говорящие Попугаи.

— Ну, кто там ещё остался? — Спросил Лев.

— Писатели и поэты — Осклабился, хихикая, Шакал.

— На роль этих, тащи пресмыкающихся! Змеи, ужи, ящерицы! — Злобно рявкнул президент.

— Черепаху определи в философы, сидит, понимаешь, 300 лет в своём панцире, как в бочке!

— Может Черепаху лучше в историки? — Опасливо завилял хвостом и задом Шакал. —300 лет!! Всё знает, всё помнит!

— Нет! — Лев трахнул лапой по пню. — В историки волоки сюда побольше белок.

Только они могут создать миллионы «загадок истории», заметая следы хвостом.

Только они могут так закопать исторические документы, чтобы не было опасений, что их найдут.

— Вы гений, Мой Президент! — Завилял всем телом шакал. — У нас всё как у людей!

Мы артисты-реалисты! Таких историков, как Белки, в случае чего и сожрать потом можно…— Мечтательно зацокал он языком и, осмелев, поинтересовался кто будет приглашён на роль врачей.

— Врачи!? — Лев поморщил шкуру. — Начнут вмешиваться в природу, выдумывать яды, которые принесут больше вреда, чем пользы? Обойдёмся без них. Разрешаю Шакалам и Волкам в свободное от работы время, исполнять роль санитаров леса…с широкими полномочиями!

Лев удовлетворённо потянулся, хищно посмотрел вокруг и облизнулся: — Ну, теперь всё?

— Нет… — промямлил Шакал, угодливо извиваясь, ритмично ёрзая и учащенно дыша.

— У них ещё есть… эти… ну как их… прости… тут… ки-ки-ки…— хихикал, ерзая, Шакал.

— Проститутки? На эти роли никого приглашать не надо, эти роли будут играть все, по ходу всего спектакля!

Теперь осталось пригласить побольше зверья в массовки, на роль НАРОДА.

Лучше всего пригони для этого кроликов и зайцев. У них длинные уши и короткая память. Они трусливы, доверчивы и хорошо плодятся.

Даже в неволе!

Итак, пять лет, я проработала медицинской сестрой в больнице для душевнобольных.

Чем же для меня были эти пять лет?

После возвращения из дома отдыха «Виженка», я не могла больше жить у добрейшей тёти Рейзолы и дяди Нёмы.

Я сняла комнату на той самой тихой улице, где потом произошло прощание с моим несчастным пациентом-наркоманом, и вновь вынуждена была жить самостоятельно на свою «огромную» зарплату медсестры (58 рублей).

Моё, отложенное до 18 лет детство, на этом закончилось окончательно.

Причиной была первая любовь, подобная той, что описана в «Песне Песней»

Мне вообще, начиная с трёх лет, не везёт в жизни, а в любви — особенно!

Сплошные мечты, надежды, страдания, разочарования и чуть-чуть придуманного счастья, всегда окрашенного в печальные тона.

Пинчик приходил ко мне домой, мы продолжали любить друг друга, но сознавая, что мы никогда не будем вместе, и, примирившись с этим, мы старались как-то бороться с этим чувством.

Мы пробовали не встречаться месяцами.

Я ходила в ДКА на танцы и возвращалась с провожатыми, которые бесследно исчезали, убедившись, что моя внешность обманчива и «скоропостижной» любви не получается.

А мой любимый Пинчик стоял иногда под дождём и ждал, чтобы увидеть меня хоть издали.

Потом, настрадавшись и убедившись, что разлука с обоюдного согласия ничего не меняет, мы переставали сопротивляться, решали, что мы никому не приносим вреда и начинали всё сначала.

Я бросала опостылевшие танцы, а он прогулки с Жоржиком, и мы сидели в садике около дома, где я жила и целыми вечерами целовались.

И это было прекрасное время, хотя и омрачённое безысходностью.

Потом наступила настоящая разлука, когда он поехал в другой город и поступил в стоматологический институт, а я осталась одна.

Я поняла, как всё опустело, во мне и вокруг.

От всего тошнило: психбольница, танцы, Кобылянская, кавалеры — домогатели, тоска, слезы, надежды.

И всё равно одна!

Работала и содержала себя. Во время работы ела в психбольнице, дома старалась, есть меньше.

Все сэкономленные деньги тратила на платья.

Заимела недорогую портниху, покупала ткани и выдумывала невероятные фасоны, которые постоянно меняла.

Была яркая, красивая, весёлая, но ничего не помогало — не появлялся на Черновицких горизонтах принц, или, на худой конец, инженер, который бы, как это обычно бывает, предложил выйти за него замуж.

Все кавалеры хотели только одного — в кровать или в кусты, куда угодно — главное, быстрее.

Какое-то проклятье на всю жизнь.

Я хотела любви, а мне предлагали секс!

И раздираемая противоречиями, я продолжала упорно сохранять, как говорили в старину, непорочность.

Для девушек есть несколько гораздо менее болезненных вариантов в период поиска жениха:

1) — девушка инфантильна, не испытывает никаких желаний и откуда-то берутся прекрасные женихи и ледышка получает на тарелочке с голубой каемочкой любящего преданного мужа.

2) — девушка себе на уме, знает чего хочет и железной лапкой как капканом накроет того, на кого «положила глаз».

3) — девушка красавица — женихи не дают прохода и она выбирает. Обычно, не самого лучшего, поэтому без труда поменяет несколько экземпляров.

4) — У девушки прочный папа, он позаботится !

5) — Девушке никто не нужен, и она никому не нужна.

Живет себе спокойно до 30 лет. Потом неизвестно откуда — сам вырастает жених.

6) — девушка остаётся старой девой.

Здесь, увы, невидимые миру слезы. Никто не знает её истинных чувств и причины одиночества, чаще всего — первая несостоявшаяся любовь, так или иначе разбившая всё.

Мой вариант был не самый лучший. Начиталась классической литературы, выдумала идеал, который был далек от действительности как принц от алкоголика, и всю жизнь прождала его, каждый раз страдая от очередного разочарования при встрече с действительностью. И чем больше не давалось желаемое, тем больше я гналась за идеалом и не могла примириться и сказать себе, что можно прожить и одной.

Всему виной был комплекс, связанный с больной ногой.

В то время хромота была едва заметной, но мне казалось, что все это видят, и я всегда чувствовала себя неполноценной.

Всё было на противоречиях и мешало жить.

Надо быть либо серьезной, либо легкомысленной.

Тогда и поступки соответствующие, но мне пришлось стать взрослой в пять лет и поэтому была внутренне серьезной и ответственной, но по сути — крайне легкомысленной и доверчивой, что портило всё.

Вместо того, чтобы напускать тумана и таинственности, изображать равнодушие и спокойствие, я вечно ликую, радуюсь, вся нараспашку, добра и приветлива, и все это вместе никого не привлекает и не интересует.

Все как раз и хотят этой легкости и доступности, но тут на сцену выступает серьёзная дамочка со своими эмоциями и переживаниями. Кому это надо? Никому.

И вся жизнь прошла под знаком — «вдруг».

Вдруг сегодня встречу?!

Ага, не сегодня. Значит завтра. В трамвае, в троллейбусе, на работе.

Просто на улице. Где — ты? Отзовись !

Никто не отзывался и не встречался, хотя находились такие, которые топали сапогами по душе, как стадо баранов, вытаптывая всё.

Но источник веры и надежды был неиссякаем.

А вдруг сегодня ?

Ходила на танцы в ДК — Дом офицеров, что на «седьмом небе».

Летом там бывало очень хорошо.

Теплые южные вечера с чёрным звездным небом, зал с мраморным полом и мраморными колоннами, под открытым небом на уровне седьмого этажа.

А внизу огни города. Оркестр, как бывает в южных городах, состоящий из молодых талантливых музыкантов, и немного грустные лиричные мелодии шестидесятых годов.

Все это создавало особый настрой, отличающийся от демократичных ныне дискотек, где никто не грустит. Все самозабвенно прыгают в такт музыке, сгоняя лишний вес.

Или также самозабвенно обнимаются и целуются в такт музыке, нимало не интересуясь окружающим миром.

Я, увы, особым успехом не пользовалась.

Иногда с грустью стояла у колонны с единственным желанием потанцевать.

А какой-нибудь замухрышка, но мужского пола проходил с видом богатого покупателя перед рядами нарядных ожидающих девушек.

Больше приглашали наименее заметных. Замухрышка и ему подобные хотели действовать наверняка, рассчитывая, что среди некрасивых, осечки быть не может, а этих, что поэффектней, кто их знает, что они могут выкинуть, кроме того, они слишком много хотят, а нам бы чего ни будь попроще.

Черновцы небольшой город и всё обо всем становится известно очень быстро.

В ДК ходили примерно одни и те же люди, циркулируя как молекулы в Броуновском движении, перемещаясь от одного к другому. Были любители, которые постепенно перепровожали домой всех более или менее симпатичных девушек.

Между ними передавались чёткие сведения, кто из барышень имеет богатого папу, за кого дадут квартиру и прочие ценности.

Ну а если ничего не дают в приданное, то ставился вопрос : «даёт» она или не «даёт».

И то и другое было плохо. Если «даёт», то очень быстро становилось плохим тоном пройти с ней по Кобылянской.

Но если не «дает» и богатого папы нет, то, простите, какой — же интерес.?

Я была из этой категории. Тряпки, которые я на себя цепляла, положения особенно не спасали. Но так или иначе обманчивый огонь в глазах, шикарные декольте и поведение, являвшие собой романтическую смесь динамита и покорности, заставляли многих попытать счастья.

Местные поношенные, уставшие провожать девиц, женихи давно поставили мне диагноз — " не богата и не «даёт» и перестали замечать. Зато заезжие замечали сразу.

Знакомились, провожали, пытались, не получали, разочаровывались, бросали.

Встречаясь потом на Кобылянской под руку с другой, злорадно ухмылялись.

Я в очередной раз убеждала себя, что всё впереди.

И в кругу подруг обещала, что если появится хоть один, который не будет «просить», то сама предложу.

Так как подобный пока не появлялся, то смена соискателей шла с большой скоростью, и это вызывало на Кобылянской нежелательную трактовку.

К этому периоду относятся две запомнившиеся истории из области наивной добродетели:

Не любила я в ту пор праздники.

В будни как-то всё бежит и вертится.

В праздники надо было пристроиться в какую-нибудь компанию.

Перед каждым праздником на Кобылянской начиналась лихорадка по сколачиванию компаний-складчин.

Вообще это были приятные мероприятия, но лично мне радости не доставляли, т.к. только подчёркивали случайность этих компаний и отсутствие чего-то настоящего и постоянного.

Уточнялись возможные кандидатуры и перспективы.

Потом собирались взносы и делались закупки.

В те времена ещё ничего «доставать» не надо было.

Всё можно было купить в магазинах, поэтому вопросы еды и выпивки были второстепенными.

Что-то готовили, чем-то запивали.

Самой приятной при всём этом была кутерьма с подготовкой и предстоящими встречами.

Однажды я случайно оказалась в новой компании.

Поначалу всё было как обычно: немного выпили, поели, потанцевали, поговорили.

Время перевалило за полночь.

На полу расстелили одеяла и расположились парами.

Все были заняты «мероприятиями» в пределах своей пары, поэтому никого не интересовало, чем занимаются остальные.

Я отвергла несколько возможных вариантов, но не решилась так поздно идти домой и как «бельмо в глазу» просидела целую ночь одна у окна, вызывая у всех присутствующих понятное раздражение, вернее сказать — отвращение.

Теперь, задним числом, думаю: — кому это надо было и кто эти «жертвы» оценил?

Наслаждалась бы как все нормальные люди?

И вторая история под той же рубрикой:

Гуляя по Кобылянской, я всегда с интересом и завистью заглядывала в ресторан, где заманчиво блестело золото, оттеняя бордовый бархат.

Пойти туда без надлежащего кавалера не представлялось возможным по соображениям репутации.

Меценат, который бы меня пригласил, в Черновцах не появлялся.

Каждый вечер из ресторана лилась такая чудная музыка, и в окнах мелькали танцующие счастливцы, а я с подружками гуляла мимо!

И вдруг одна знакомая девушка предложила мне составить компанию и пойти с ней и её другом, у которого есть друг, вчетвером в ресторан.

Нетрудно понять в какое смятение повергло меня такое предложение.

Отказаться я не могла!

Девушка была не самой лучшей репутации (О! Черновицкие репутации!), мужчину я не знала. Но «охота пуще неволи!»

Я хотела в ресторан и боялась, что второй раз меня могут не пригласить, а если пригласят, то неизвестно сколько ждать придётся!

Я не могла ждать.

Борясь со страхом, я согласилась.

Батюшки, какого я увидела мужчину!

Стройный! Бледная кожа, чёрные глаза и чёрные усики!

Чёрный костюм и белая рубашка!

Ни одного лишнего движения, сдержан, обаятелен, внимателен.

Сам Жоржик не шёл с ним ни в какое сравнение!

И всё это мне?!

Можно было помешаться и навсегда остаться в психбольнице в роли пациентки!

Он держал себя так, будто все свои годы (35-40) ждал встречи со мной и, наконец, дождался.

В глазах его были нежность и восхищение, а рука чуть касалась талии.

В оркестре, на возвышении, сидел красавец Томми, бил в барабан и дарил мне (видимо по привычке) томные взгляды.

В общем или всё, или ничего!

Но я, закалённая мечтами о принцах, и где-то там кончиками десятого чувства прекрасно зная, что им никогда не суждено осуществиться, не расплавилась от счастья.

Мне было грустно. Я знала, что всё это небывалое счастье всего на один вечер.

После ресторана Роза (так звали девушку) пригласила нас к себе домой.

Бесчинствующая во мне девственница, тут же попробовала учинить скандал, не позволяя подвергать опасности её неприкосновенность.

Но она мне здорово надоела, лишая всех радостей жизни за её сомнительную ценность.

Поэтому она получила отпор всей силой темперамента, любопытства, страха, желания счастья, наконец!

Я сделала независимое лицо и уверенно пошла, дрожа внутри мелкой дрожью…

Мы пришли к Розе. Дома, конечно, никого не было.

Мы оказались в большой комнате. Света не зажигали.

Роза со своим партнёром расположились на дальней кушетке.

Мы — на широкой тахте в другом конце комнаты.

Тахта застелена. Мы одеты.

Мужчина безупречен, ни одного непристойного движения.

Ого! Тут я узнала, какими могут быть поцелуи!

Со стороны кушетки доносились звуки, значения которых я в ту пору ещё не понимала…

Я млела и теряла чувство реальности.

Чем больше блаженствовало моё тело, тем меньше соображала голова.

Наконец я придушила эту придурковатую девственницу, расслабилась и собралась плыть в неведомую чудесную даль…но она, неизвестно как, вывернулась и шепнула мужчине, что она, видите ли, здесь, т.е. что я (чёрт бы её побрал) девственница.

Мужчина насторожился.

Возможно его обеспокоили проблемы, могущие возникнуть, либо его не воодушевлял антиквариат, а может быть он не чувствовал в себе пыла первооткрывателя, но так или иначе, он не позволил себе вторгнуться в «святая святых» и умерив пыл, загасил, готовый вспыхнуть огонь.

Большая и, наверное, лучшая часть меня безмолвно восставала, но эта зануда — девственница снова вышла победительницей.

Кому это надо было?! Это ж надо, сколько я упустила в жизни хорошего, дожидаясь неизвестно чего. Я — жертва художественной литературы, всё украшающей!

Работа в психбольнице продолжалась.

Пробовала писать стихи. Получались тяжеловесные, будто вырубленные из дерева.

Сотрудничала в местной радиогазете, которая каждую субботу транслировалась по радио.

Мы пытались шутить над той нелёгкой жизнью, которая автономно протекала за высоким забором, отсекающим часть вселенной под названием Черновицкая психоневрологическая больница.

Созданная нами, леденящая душу сказка, пронизанная шипящими, и, повествующая об украденном на кухне мясе, была всей психбольницей признана почти шедевром и привлекла такое внимание к кухне, что красть дальше было бы самоубийством…….учитывая контингент городка.

Пробовала я себя и в роли комедийной актрисы местного значения.

Сотрудники и больные дружно аплодировали.

Как, впрочем, и всем остальным, пытавшимся отыскать в себе актёра.

Радиогазета, драмкружок, гуляние по Кобылянской, танцы на «седьмом небе», тяжёлая работа медицинской сестры в уникальном заведении, самостоятельная жизнь на 58 рублей у чужих людей.

Мне хотелось большего!

Ночные дежурства были для меня испытанием.

Днём, перед дежурством, я пыталась спать, чтобы быть бодрой ночью.

Но я была бодрой днём, а спать хотела ночью.

Зато целый день после дежурства пропадал безнадёжно, так как, вернувшись, домой, я засыпала тяжёлым беспробудным сном, после чего ночью сна не было ни в одном глазу. Затем цикл повторялся, окончательно сбивая ритм сна.

Мечтала поступить в институт, что было невозможно из-за огромных конкурсов, подвластных разве что папам-миллионерам.

У меня не было ни папы, ни тем более, миллионов.

У меня даже не было аттестата зрелости об окончании 10 классов, т.к. я кончила только семь классов, да мед училище.

Поэтому мечты стать врачом носили отвлечённый характер и могли исполниться с такой же вероятностью, как появление в Черновцах долгожданного принца.

Я снова была не в каюте первого класса, а где-то глубоко в трюме, и предпосылки выбраться наверх были из области фантастики!

К тому же надо было искать новую комнату и уходить с моей тихой улицы.

Дочери моей хозяйки крупно повезло. Ей было двадцать три года, она поехала в командировку в Дрогобыч и встретила там инженера, который захотел жить с ней вместе на официальных условиях, т.е. после посещения Загса.

Комната, которую я занимала, потребовалась для их первого «гнёздышка».

Мне не удалось быстро найти ничего приличного, поэтому я временно поселилась у одних зажиточных граждан, имевших большую квартиру.

Мне поставили «раскладушку» в проходной комнате.

В отдельной — жила другая девушка.

За неё платили родители, жившие в другом городе.

Девушка ничем не выделялась.

Но между нами была огромная разница!

Она имела родителей, которые о ней заботились и жениха, который её любил.

В моих глазах она была принцессой, а он — принцем.

Хозяева готовили для неё по утрам манную кашу!

Манная каша по утрам казалась мне верхом изысканности.

После завтрака за ней приходил жених и галантно уводил её.

Всё это представлялось мне недостижимой сказкой из необыкновенной жизни.

Все были озабочены предстоящей свадьбой, и вся жизнь вертелась вокруг ничем неприметной принцессы.

А я прозябала (в буквальном и переносном смысле) на раскладушке в проходной комнате, где днём и ночью кто-нибудь проходил, и мне не удавалось отдохнуть ни до, ни после моих ночных дежурств.

К счастью это длилось недолго.

Вскоре из ссылки освободились мама с Броничкой и приехали ко мне. Мы занялись поисками жилья.

Снять квартиру на троих было трудно, однако и нам крупно «повезло».

Прямо за больничным забором жил местный говночист.

Это не шуточки. Он действительно занимался этим делом, поэтому ходил грязный, замызганный, придурковатый и затюканный.

Чтобы представить себе портрет Томюка, из всех пяти чувств прежде всего потребуется обоняние, т.к. его профессия определялась по запаху задолго до того как он приближался настолько близко, чтобы его можно было лицезреть, используя орган зрения.

Ещё позже требовался орган слуха, чтобы уловить нечленораздельные звуки, должные изображать речь.

Образ нашего хозяина как-то рассеивался и не оставлял ничего, кроме запаха и невнятного бормотания.

Тем не менее, он имел жену, которая выглядела вполне нормально, но Томюка за человека не считала. Как впоследствии оказалось, очень и очень напрасно!

У данных родителей рос наследник, внешне похожий на папу (кроме запаха) и обладавший двумя специальными чертами характера: он был хитрый и тупой одновременно.

Когда на жизненном пути приходится некоторое время двигаться в обществе такого типчика, это нельзя назвать подарком судьбы.

Но если к тому же, он является хозяйским сыном, и приходится в некоторой степени быть от него зависимым, то это уже можно называть трагедией!

Мне несколько раз в жизни довелось быть в подобной ситуации, и каждый раз меня убивало ощущение собственного бессилия и необходимость скрывать свои истинные чувства.

Наследный сын ассенизатора доставил нам немало огорчений, совершая опустошительные набеги на нашу половину.

Одна из странностей этой интересной семейки, заключалась в том, что, при всей их несуразности, они построили отличный добротный дом, состоящий из двух половин с отдельным входом каждая.

Дом был добросовестно и аккуратно отделан, имел отличный дворик, где росли цветы, одним словом, дом был намного лучше тех, кто его построил!

Мы снимали половину дома, жили автономно и всё было хорошо, не считая периодических происков Томюка младшего, которому, как любому дураку — «закон не писан»!

Но и здесь мы прожили недолго.

«Счастье» кончилось неожиданно.

Жена Томюка (Томючка) любила деньги.

Поэтому, когда однажды явилась молодая красивая женщина и попросила пустить её на квартиру, Томючка без колебаний предложила ей комнату на своей половине.

Яркая брюнетка тридцати лет с цыганской внешностью и хорошей фигурой была эффектна и привлекательна.

Никакая фантазия не могла бы соединить вонючего Томюка, при его-то «красноречии», с ослепительной брюнеткой.

Никак нельзя было предположить, что такая женщина может польститься на, профессионально дурно пахнущего героя.

Ещё более невероятным казалось, что этот недотёпа может стать чьим-то любовником.

Хотя дом-то он отгрохал что надо! Да и происхождение сыночка не вызывало сомнений!

Мужчины! Стройте недвижимость, и вас полюбит любая красотка.

Но не обольщайтесь!

Вы можете ничего не иметь под шляпой, однако, ваши брюки!

Они должны иметь карманы, полные денег…. и ещё кое-что.

Жена нашего героя была беспечна, самонадеянна и не дооценивала своё сокровище.

Время шло.

Незаметно было, чтобы наш трех семейный домик сотрясали какие-либо любовные страсти. Всё было тихо, благопристойно и обыденно.

Правда брюнетка любила ярко накрасить губы, снять с себя почти всё и загорать во дворике. Ну и что? Мне нравилось.

Зрелище было весьма и весьма волнительное.

Моя мама загадочно усмехалась и обещала, что скоро будет весело.

Я в ответ открыто смеялась над мамой и говорила, что она становится подозрительной выдумщицей как бабушки на лавочках.

Но вскоре грянул гром!

Хозяйка обнаружила, что брюнетка беременна и «подняла вопрос».

Брюнетка широко открывала глаза, лениво потягивалась и с украинским акцентом, недоуменно спрашивала, (великолепно изображая невинность): «Хозяин, а, хозяин, я с Вами шось маю?»

ХОЗЯИН выглядел ещё более придурковатым, чем обычно.

Не глядя ни на одну из «любимых женщин», он многозначительно сплёвывал и отправлялся по делам службы…

Когда беременность перевалила на вторую половину, новая мадам Томюк сняла комнату на соседней улице, а вскоре к ней переселился и сексуальный гигант, который, кстати, сразу преобразился.

Он был отмыт, подстрижен, побрит, отутюжен и даже надушен, (сколько потребовалось бутылок тройного одеколона, история умалчивает!)

Невероятно, но он оказался почти симпатичным мужиком.

Каждый вечер, гордо выставив живот, брюнетка нагло выводила гулять, благоухающего Томюка.

Бракоразводный процесс, раздел дома и новая женитьба были осуществлены быстро и умело.

Ставшая таким образом бывшей, жена Томюка была в шоке.

Она неутомимо всем рассказывала, какое говно этот говночист!

Все её утешали в том смысле, что в таком случае, ей незачем печалиться от такой потери.

Но подумайте сами, одно дело, когда человек считает себя несчастным потому, что муж — говно, но совсем другое дело, когда даже это добро уведут и окажется, что там он уже не такое говно!

В общем бывшая жена Томюка была безутешна!

Но и этого мало.

Брюнетка сумела приручить неполноценного сыночка, и он находился у неё больше, чем у родной матери, убитой горем и призывающей все кары небесные на разлучницу и похабника-ассенизатора!

Нет необходимости объяснять, что именно мы пострадали от вероломства неразборчивой красавицы.

Именно нашу половину дома получила в приданное брюнетка зато, что не погнушалась «отбить», отмыть и положить на себя дурно пахнущего хозяина дома.

Нам снова негде было жить! "Весёлая " история была на виду всей больничной общественности. Нас жалели не меньше чем покинутую Томючку.

Высокое псих больничное начальство сделало царский жест и «выделило» нам полуподвальную комнату, служившую раньше буфетом.

Этот кусок Рая находился на полметра ниже уровня земли, поэтому, чтобы войти надо было спуститься на несколько, почти вертикальных, ступенек.

Туалета и плиты не было. (Чёрт возьми! Чем же мы питались? Убейте, не помню.

Скорей всего во время работы — в психбольнице, а в остальное время перебивались, чем придётся.)

Но была маленькая раковина для умывания и кран над ней, из которого почти регулярно можно было получить холодную воду. Имелось небольшое оконце, для безопасности, снабжённое железной решёткой и в потолке была электрическая лампочка.

Рядом находился больничный клуб, туалет которого в течении всего дня был к нашим услугам. Ночью его успешно заменял ночной горшок.

Так как мы все трое были особами женского пола, то никаких неудобств, связанных с горшком, у нас не возникало.

Душем мы пользовались в прачечной, где работала мама.

Таким образом, всё прекрасно устроилось.

Не было никаких хозяев или родственников.

Закрыв дверь, мы оказывались дома!

Из клуба доносились музыка и шум, но это не имело значения для нашего нового счастья.

Мой пациент-маляр разрисовал стены райскими птицами и цветами, наполнив комнату золотым сиянием.

В центре комнаты мы поставили круглый стол и застелили красивой скатертью, которую я случайно купила.

На единственную кушетку у окна, я пошила красивое покрывало, купив обивочный материал, что подешевле.

Из этого же материала нашила диванных подушек и небрежно разбросала, а также сшила занавес, призванный играть роль шкафа, куда мы прятали наши «наряды».

На ночь приходилось отодвигать стол в угол, чтобы разместить две раскладушки и потом лавировать между ними.

Но мы наслаждались своей независимостью! Это было хорошее время. Можно было жить.

Но как только всё так хорошо устроилось, моя жизнь сделала очередной, можно сказать, исторический виток (исторический в масштабах моей скромной персональной жизни) и я навсегда уехала, покинув этот «родной дом».

Но прежде предстоит ещё описание этого исторического события, которое этому предшествовало и послужило началом отрезка жизненного пути длинною в тридцать лет!

ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ.

Начало — 14 февраля 1960 года.

Конец — 5 октября 1990 ода.

14 февраля 1960 ода мы ещё жили у Томюка.

Я, как обычно, после работы побежала с подружками на танцы в ДК.

В этот «исторический» вечер наконец-то появился ОН, поэтому просто необходимо сразу же дать ему слово. (После того, как я опишу суть.)

Вечер как вечер. Танцы в зимнем зале.

Стайка девушек у мраморной колонны и среди них — я.

Зал почти пустой, много света, играет музыка, народ прибывает.

Ой! Ощущаю толчок сердца, толкнувшего в аорту литр крови!

По залу, ни на кого не глядя, идёт ОН!

Высокий, смуглый, пушкинская голова, круглые глаза.

Хмурая личность в сером костюме… с медвежьей походкой.

Толкаю девушек: — Смотрите!

Все спокойны: — парень как парень.

Но не для меня. Вижу только его. Кровь несётся в жилах со скоростью десять литров в секунду.

Вальс. Дамский вальс. Вперёд! Разрешите??!!

Без улыбки смотрит сверху вниз: — Не танцую.

Ах, как далеко до «родной» колонны, пять метров, равных дороге в ад.

Но что это, Господи! Снова дамский танец и ОН танцует.

Этой «Даме» он не отказал!

Сердце резко затормозило, и кровь столпилась в аорте.

Мы сравняли температуру с моей колонной.

Зажмурив глаза и прижавшись к колонне, мысленно провожу себе искусственное дыхание.

Кровяные шарики медленно выползают из тунеля.

Вдруг ощущаю прикосновение к плечу.

Нет желания «разжмуривать» глаза, но приходится.

— Разрешите?

Молю Бога дать силы небрежно сказать: — Не танцую!

Но рука уже лежит на плече серого пиджака, а всё остальное в его руках. Начинают «серые» и выигрывают в два хода.

— Сколько Вам лет?

— Что за воспитание! Ну, двадцать два!

— Прекрасно, мне тоже, значит, переходим на ты.

Остальной вечер пролетел-промчался.

Мы расстались у калитки дома Томюка.

Та же история в интерпретации Долгожданного Героя:

"Приехал в феврале в Черновцы к брату отца дяде Натану, т.к. были неприятности в институте.

Нас, как обычно, осенью послали на уборку картошки.

С кем-то я не поладил, тот обозвал меня жидом.

Я выместил на нём вековую скорбь еврейского народа.

Группа, в которой мы учились, со знанием дела, умело претворила в жизнь лозунг «Бей жидов!»

Они написали в ректорат коллективную бумагу, что я избил тихого смирного парня.

Слово жид, которое употребил «несчастный» группа единодушно забыла.

В деканате выразили истинное сочувствие крепко спаянному коллективу группы и дружно проголосовали за исключение строптивого (жида) из института.

Теперь мои мысли заняты проблемой, как осенью восстановиться в институте.

Настроение гнусное!

Читаю, решаю кое-какие задачи. Играю с дядей в шахматы, он любит, чтобы я ему незаметно проигрывал, иначе злится.

Мне выигрывать и проигрывать одинаково тоскливо.

Дядя с тётей имеют друзей с подпольными миллионами, которые хотят выдать дочку замуж, отвалив в приданное часть подпольных «бабок».

Идёт осторожная обработка на тему знакомства с миллионеркой дочкой.

Нашли жениха! Только невесты мне не хватало!

По запахам из кухни заподозрил, что намечается мероприятие знакомства и на всякий случай решил пораньше убраться из дома, чтобы спокойно погулять и подумать о своих делах.

Только вышёл на лестничную площадку, встретил соседа, который собрался на танцы в ДК или, как здесь говорят на «седьмое небо».

Неожиданно для себя решил отправиться с ним.

В кассе очередь. Встали в хвост.

Стою себе и думаю. Когда, наконец, добираюсь до окна кассы, передо мной вдруг возникает шустрая девушка метра полтора ростом.

Хитро улыбается подружке и протягивает в кассу свой рубль на два билета.

«Пигалица! — думаю я — хоть бы разрешения спросила!»

Сразу вспоминаю все свои неприятности и готов обрушить их на мелкую нахалку.

Но она оборачивается ко мне, доверительно улыбается, как— будто мы с ней лучшие друзья, ласково касается моей руки и, подхватив подружку, исчезает прежде, чем я успеваю что-нибудь сообразить.

«Ну и ну!» — думаю я, поднимаясь на седьмое небо.(Между прочим без лифта, ножками.)

Зал красивый, просторный.

Хрустальные люстры, паркет, мраморные колонны. Хорошая музыка.

Настроение постепенно улучшается.

Уютно устроился около одной из колонн и углубился в свои мысли.

Играют вальс-бостон, который я в жизни не танцевал, хотя видел, как его танцуют в кинофильме «Мост Ватерлоо».

Бостон объявляют дамским танцем и, что я вижу!

Ко мне приближается давешняя «дама» из очереди.

По ней незаметно, что она меня узнаёт.

Теперь она не такая смелая, скорей наоборот.

Скромно смотрит снизу вверх и спрашивает — «Разрешите?»

Мне ничего не остаётся как ответить — «Не танцую»

Она растерянно краснеет и отходит к своей колонне.

Решил на следующий танец нанести ответный визит и объяснить причину отказа.

Но как, назло, этот танец тоже объявляют дамским, и ко мне идёт очередная «дама».

К счастью это спокойная музыка, под которую я могу добросовестно топтаться на одном месте, не очень досаждая, выбравшей меня партнёрше.

Наконец феминистские танцы кончились, и я сам получил возможность решать с кем мне танцевать и танцевать ли вообще.

При очередной удобной для топтания на месте музыке я направился к колонне, где стояла та, которая выбрала меня, чтобы пройти без очереди, а потом на романтический бостон.

Вид у неё довольно невесёлый.

На моё приглашение колеблется.

Хочет, видимо, отомстить нахалу, который посмел не захотеть с ней танцевать, а с другой стороны не может устоять перед таким красавцем как я. Верх, конечно, одержал красавец, а не мелкая месть, и птичка впорхнула в мои объятия, после чего мне больше не хотелось выпускать её.

Дальше всё было легко и просто.

Приглашения не требовались, под любую музыку мы дружно топтались на месте около одной из колонн.

Она смотрела на меня как на Бога, с восторгом слушала всё, что я рассказывал, и всему верила.

Потом проводил её куда-то на край света и не мог дождаться следующего дня, чтобы снова нежиться в её влюблённых глазах.

Идя, домой, подсмеивался над иронией судьбы: смылся от миллионеркой дочки, чтобы заполучить псих больничную медсестру, жившую неподалеку от места работы.

Каждый день, идя на свидание к ней, я встречал на одном и том же месте тихого психа.

Беседа начиналась и заканчивалась всегда одинаково "Как дела? Что слышно в мире?

Закурить не найдётся?"

Я охотно вписал в статью расходов ежедневную папиросу для приятного собеседника и всецело отдался «постигшей» меня любви.

Малышка меня обожала, хотя я предупредил, что в ближайшие годы женитьба в мои планы не входит. Видимо не верила."

……..35 лет прошло с того вечера, и шесть лет с того дня, когда мы с ним расстались.

Описав его, я прочла это место нашей двадцатипятилетней дочери, у которой язычок как бритва.

И она сказала: " Мне кажется, что я стою за одной из колонн, всё вижу и слышу, и мне хочется закричать: «мама, остановись, что ты делаешь!»

Но она появилась только пять лет спустя.

А мне тогда казалось, что наконец-то я вытянула счастливый лотерейный билет!

Я и сейчас ни о чём не жалею. Я благодарна ему за всё хорошее, что он мне подарил, а хорошего было немало.

Тогда оно для меня было ПРЕКРАСНЫМ.

Наконец-то я встретила человека, который не был сексуально — озабочен.

Красивый, (Пусть завидует Кобылянская!)

С юмором, интересный, так много знает, учится в институте! (Я сама себе завидовала!)

Мне привалило счастье!

Мы встречались каждый вечер. Но после десяти часов он торжественно отводил меня домой, считая, что таким путём он бережёт мою репутацию, хотя это мероприятие было несколько запоздалым.

Мои шикарные декольтированные ситцевые платья и «кавалеры»!

То и другое я меняла одинаково часто.

Никто не знал допускались ли мужские руки в столь, казалось бы, соблазнительно-доступные декольте.

Не знали, но предполагали!

Очень скоро нашлась «добрая душа» решившая просветить неразумного и поведать ему, что обо мне «говорят!».

Он не пожалел «добрую душу» подвел её к зеркалу и жестоко сказал:

— Обо всех красивых «говорят», о тебе не скажут.

Жаль её, конечно, но её «доброта» ещё хуже, потому, что посягает на чужую судьбу, которая никакого отношения к ней не имеет.

После того, как он так решительно воспарил над сплетнями, посчитав меня настолько красивой, чтобы вызывать пересуды, на повестке дня не оставалось ничего другого кроме прекрасной любви.

Наше счастье готово было перейти в безоблачную фазу.

Не знаю как в романах, но со мной никогда такого не бывает. Обязательно что-нибудь помешает!

Облака постепенно стали сгущаться в тучки, приобретая очертания дяди Натана, к которому Виталий приехал в гости.

Дядя был не на шутку встревожен.

Мало того, что племянничек не захотел познакомиться с хорошей девушкой из приличной семьи, так его вообще почти нет дома и он встречается с особой, о которой Бог весть что «говорят».

Бывший офицер Советской Армии, бездетный дядя Натан решил провести разведку боем не лишённым приятности образом.

Он не нашёл ничего лучшего, как попробовать, якобы случайно, завести уличное знакомство с опасной для племянника особой.

В себе он был уверен.

Мы были не в равных условиях: я не знала дядю в лицо, а он меня знал, т.к. видел с Виталием.

Так как я не знала, с кем имею дело, то плохо отнеслась к уличным ухаживаниям незнакомого мужчины.

Очень внимательно оглядев его, я остановилась и спокойно сказала:

— В Вашем возрасте неприлично приставать на улице к девушкам.

Бедный дядя Натан, который всю жизнь волочился, где только можно, был оскорблён в лучших чувствах. Он не считал 55-60 лет за возраст, и не ожидал такой наглости в ответ на изысканные комплименты.

Несмотря на то, что он всю жизнь любил девушек, меня он с той поры активно невзлюбил.

К родителям племянничка полетели письма и телефонограммы о страшном бедствии, постигшем опального студента.

Первая мера пресечения заключалась в снятии с довольствия: крутишь нос от миллионеркой дочки, довольствуйся пропитанием на 25 рублей родительского пособия в месяц!

Нередко мой милый не успевал поесть и приходил на свидание голодный, тогда мы заходили в колбасный магазин на Кобылянской, где гроздьями висели колбасы всевозможных сортов.

Он покупал внушительный кусок ароматной колбасы и с наслаждением съедал где-нибудь в подъезде.

Пойти когда-нибудь к нам пообедать он категорически отказывался и выкраивал из своих денег ещё нам на кино и танцы, так как считал, что джентльмен обязан платить за даму.

Для такого джентльмена 25 рублей не могли считаться деньгами, поэтому джентельмену ничего не оставалось, как найти какую-нибудь работу.

Он устроился на электростанцию, т. к здесь он кроме прочего мог получить справку, что добросовестно работал и поэтому, как истинный гражданин, может получить право продолжать учёбу.

Встречи с ним совсем изменили мою жизнь, придали новый смысл и содержание и главное появились новые надежды и цели.

Я и раньше хотела быть врачом, но это представлялось где-то в далёком и светлом будущем, это была мечта — одна из многих, примерно как мечта о принце, который залетит в Черновцы.

Но неожиданно две мечты почти слились в одну реальность.

Принц, работавший на электростанции и уплетавший колбасу в подъезде, был похож на Пушкина с медвежьей походкой и собирался стать великим учёным, который осчастливит человечество.

Он охотно говорил о науке, которой неизменно отводил первое место, ставя такие излишества, как любовь далеко позади.

Но провинциалочка, (он-то киевлянин!) трудящаяся на ниве психбольницы и взиравшая на него с обожанием, принимая все его рассказы как откровения, была самой подходящей для него подругой, которая согревала «в ссылке» и льстила его огромному самолюбию.

Приближалось время отъезда, и разлука грозила стать вечной.

Он должен был ехать учиться дальше, мне надлежало оставаться и работать, вернувшись к прежней жизни.

Надо было спасать любовь, и путь был только один — сдать экзамены, поступить в институт, стать студенткой и жить в одном городе с ним.

Но как?

Для того, чтобы быть допущенной к сдаче экзаменов, надо иметь как минимум аттестат зрелости об окончании 10 классов и, конечно, необходимые знания в пределах десятилетнего образования.

Кроме того, учитывая нехорошую болезнь, именуемую еврейской национальностью, знания должны значительно превосходить средние.

У меня же было 7 классов образования с соответствующими знаниями и выраженные симптомы еврейской болезни как то: имя и фамилия, не оставляющие сомнений и такое произношение буквы Р., которое при такой фамилии и психбольничной анкете не наводило на мысль, что я недавно приехала и Парижа.

Таким образом, возможность поступления в институт во имя спасения любви (признаюсь честно, что мной двигали не соображения карьеры) сводилась практически к нулю.

И кто же меня спас?

Мой ненаглядный спаситель Никита Хрущёв!

Для меня вожди советского государства вообще имели огромное значение.

Они все бесконечно занимались моей персоной.

В двух словах легко это проследить:

Подонок и садист Сталин сделал меня в пять лет государственной преступницей и упёк на 13 лет в Сибирь.

Милейший Никита Хрущёв — царство ему небесное, выпустил меня из Сибири и открыл дорогу в институт производственникам, куда я бойко юркнула.

Почти выживший из ума, Брежнев погрузил всех на 20 маразматических лет в угарный от пьянок летаргический сон со всеобъемлющим государственным воровством и угробил мне 20 лучших лет жизни.

Шутник и умница Горбачёв, который мог бы вывести эту растленную страну и морально ограбленный народ на достойный путь, наковырял дырочек в ржавом железном занавесе и в одну из них я, бочком-бочком, просочилась на свободу.

Пришедший после него на готовое, беспринципный Иуда и марионетка, устроил маленький заговор маленькой кучки негодяев, которые как вонючие крысы разложили огромного слона и отдали всё, что от него осталось на разграбление разномастным ничтожествам, и запахом гниения и разложения отравили весь мир, превратив одну шестую Земли в гнусную мясорубку, где оказались, как в западне, мой сын и сестра.

Вот так проехались по мне колёса истории.

На мой век хватило вождей! Ностальгией не страдаю. Хотя очень жаль, что за семьдесят лет правления оказалось возможным превратить столько миллионов людей в послушную толпу трижды не сумевшую воспользоваться случаем стать людьми: первая возможность — Хрущёв, вторая возможность — Горбачёв и третья возможность — президентские выборы 1996 года.

Толпа страшна тем, что она слепа, бездумна и беззащитна.

Чтобы властвовать над ней надо всего четыре вещи: ложь, страх, жестокость и мелкие подачки, чтобы не подохли с голоду… что и доказывает тысячелетиями история…

Новая история России внесла существенные поправки в этот опыт: оказывается не обязательно давать подачки, достаточно обещать и позволять грабить друг друга.

Толпа не способна анализировать, поэтому путь для диктаторов всегда будет открыт до тех пор, пока каждый человек не поймёт свою личную ценность и ни за какие обещания не пойдёт кого бы то ни было свергать и в о з д в и г а т ь!

Чтобы избежать появления диктаторов-садистов надо изучать не личные качества очередного вождя, а рабски — завистливую психологию толпы — субстрата для манипуляций.

Вожди и страны разные, но результаты диктатур одинаковые — физическое и моральное истязание народа, допустившего тирана.

Но я отвлеклась.

Итак, Виталий принёс мне огромный букет цветов, забрал мой адрес и сердце и отправился со справкой из электростанции о благонадежности в город на Волге Кострому продолжать прерванную учёбу.

Я снова осталась одна.

Но всё уже было иначе, я не могла больше беззаботно бегать на танцы.

Мир был серым и скучным… На работе в окружении сумасшедших.

После работы тоже не было ничего радостного.

Что делать?

Начали приходить письма от Виталия, но даже это не спасало.

Однако жизнь всегда идёт полосочками, за темной полоской следует светлая.

Я получила отпуск и…о, чудо! — Путёвку в Крым.

Письма между Черновцами и Костромой зациркулировали более оживлённо. Было решено, что по пути в Крым я на один день остановлюсь в Киеве, где меня должен был по поручению Виталия встретить и проводить его друг Беня.

Каждый из нас получил письменный портрет другого, чтобы не разминуться в вокзальной суете.

Поезд плавно подкатил к перрону и самым красивым молодым человеком на нём (на перроне) оказался Беня.

Не думаю, что я была самой красивой девушкой в поезде, но тем не менее, Беня тоже сразу же меня узнал.

Он был чудный парень! Водил меня целый день по Киеву и показывал этот южный чудо — город.

К вечеру мы были влюблены друг в друга и в Киев, укутанный белыми кружевами цветущих каштанов.

Беня повёз меня к себе домой и познакомил со своими родителями.

С его мамой мы были тезками, и она смотрела на меня добрыми, ласкающими глазами.

За две минуты до отхода поезда Беня засунул меня в вагон, и крикнул вдогонку, чтобы я писала Виталию тоже, как будто между нами что-то уже есть или будет.

Я ни о чём не думала и не мечтала (а жаль!) Я была счастлива, что, наконец-то и у меня есть друзья, где всё просто и красиво и никто не тянет меня в постель.

Отдых в Крыму (на фоне таких событий) не оставил никаких воспоминаний.

Перед отъездом я получила из Киева телеграмму, где значилось, что я должна по пути домой остановиться в Киеве.

Под телеграммой красовалась Бенина подпись.

Я была несколько озадачена.

Стоя на подножке, подъезжающего вагона, я увидела сияющего Виталия и почти на ходу спрыгнула в его подставленные руки.

Он устроил мне сюрприз, подписавшись Беней.

Но в отличие от Бени, с родителями не познакомил, сказав, что они особые.(Увы, я в этом позже убедилась.)

Он устроил меня жить к одной знакомой девушке. Тогда это мне показалось не столь важным.

Теперь я знаю, что могла действительно стать счастливой, выбери я тогда Беню.

Но я на такие подвиги не способна!

Если я влюбляюсь, то надолго теряю голову и способность соображать.

Я становлюсь такой счастливой, что возношусь к небесам, становясь почти святой и совсем блаженной.

Чувства без ума!

И все же! Господи, какие это были три дня в летнем Киеве!

Почему-то описывать счастье трудно, а читать неинтересно.

Горе оно объёмно весомо и выпирает. От него трудно избавиться или укрыться, оно преследует и настигает.

А счастье нереально… Кажется, что сегодня ощутил прикосновение его крыльев, а завтра оно уже улетучилось.

Вздохи, ахи да восклицательные знаки, как ещё описать почему гуляние по городу может переполнить душу счастьем.

Не тогда ли превратится СЧАСТЬЕ из миража в реальность, когда человечество научится описывать и понимать это состояние, свое и чужое, также хорошо, как описывает и понимает ужасы.

К счастью, у Виталия был фотоаппарат и на память остались Киев, я и платье в полосочку.

На всё это я теперь с удовольствием взираю.

Три счастливых дня — как мгновение!

И снова осень, да психбольница!

Но я теперь не так одинока.

Я пишу и получаю письма. Я живу почти реальными надеждами.

Каждый день, а иногда два раза в день, бегаю я на главпочтамт, куда приходят письма.

Это драма, это поэма, это роман в письмах!

Мне не нужны танцы, мне не интересны «кавалеры», мне никто нужен!

Я пишу и жду письма!

Его письма перечитываю по много раз, а свои пишу на черновике, и затем старательно переписываю.

Но это не всё. Свершилось, наконец.

Я всерьёз приступила к учёбе для поступления в институт.

Каждый день я остаюсь после работы и, закрывшись в ординаторской, «долблю науку». Теперь только поступление в институт может изменить мою судьбу!

Итак, что я имела:

1) Необходимый для поступления пятилетний стаж работы.

2) Образование — 7 классов + медучилище.

3) Порочащая еврейская национальность.

4)Предстоящий летний отпуск в размере 45 рабочих дней, который можно использовать, чтобы поехать и попробовать сдать вступительные экзамены.

5) Любовь — как двигатель внутреннего сгорания, толкающий меня на подвиги, т.е. на учёбу в ординаторской после работы, когда я спать хочу!

Чего я не имела:

1) Папы, готового позаботиться и помочь в решении моих проблем.

2)Денег, чтобы нанять репетиторов.

3) Квартиры, где можно нормально и спокойно заниматься.

4) Информации и системы для подготовки в институт.

5) Возможности выучить самостоятельно за несколько месяцев иностранный язык, который в семилетней школе тогда вообще не учили, но требовалось сдать экзамен для поступления в институт.

6) Возможности прочесть за короткое время необходимую литературу и критику, чтобы вложить это в Прокрустово ложе экзаменационного сочинения, которое, якобы, каждый пишет сам, но на деле надо либо выучить его наизусть, либо подготовить гармошки-шпаргалки, запрятать их в самые интимные места, чтобы пронести на экзамен, а потом, воровато косясь по сторонам, добросовестно списать.

Эти два пункта — иностранный язык и русская литература — могли стать для меня непреодолимым препятствием на пути к любви — транзитом через институт!

Но для чего же существовала такая важная спица в советском «колесе истории» как, уже упоминавшийся, мой дорогой любимчик Никита Хрущёв, лучший из советских вождей!

Что о нём помнят?

На родине про кукурузу, про первое повышение цен, про первое исчезновение белого хлеба и как первого свергнутого коммунистического вождя.

Здесь, за границей — только о том, что он хлопал «туфлёй» по трибуне ООН.

Никто не знает, что если бы не он, я бы не стала врачом и не вышла бы замуж по любви, чтобы потом через 30 лет расстаться.

Никита придумал великую вещь!

Только за это ему надо простить все ошибки. (Конечно, если учесть не только моё удачное замужество, но и то, что многие из его поисков и экспериментов имели положительное значение для миллионов советских граждан, да и всего мира, потому, что это он дал понять, что ПЕРЕСТРОЙКА возможна, даже если после него придёт плебей, который отложит её на двадцать лет.)

Никита открыл производственникам дорогу в институт.

Они не должны были при поступлении сдавать иностранный язык и получали, как сказал бы мой сын, на халяву пять баллов за, не сдаваемый экзамен. Хотя, по логике, как можно сдавать, то, что не учил? Но опять же, кто до Никиты искал логику в советских законах, тем более, что она не всегда присутствует даже в законах более демократичных государств.

Пять баллов за иностранный язык!? Это круто меняло дело и сильно приближало меня к любимому, а также к диплому.

Что касается сочинения по русской литературе, то подготовкой к нему, вероятно, следует считать ещё то время в Пихтовке, когда я начала читать художественную литературу задолго до того, как пошла в школу.

Поэтому моего запаса прочитанной литературы должно было хватить для того, чтобы написать что-нибудь типа : «Луч света в тёмном царстве» драматурга…Островского или показать «Как закалялась сталь» в одноимённом произведении коммуниста …Островского.

Главное было не написать то, что я, лично, думаю о прочитанной литературе, а написать то, что было на много лет вперёд заготовлено для нескольких поколений абитуриентов, в виде готовых мыслительных полуфабрикатов.

Это было трудно, но возможно, т.к. от радио уши не заткнёшь и поэтому примерное представление как надо мыслить и трактовать то или иное произведение знал каждый школьник ещё до того, как прочтёт его.

Чаще всего в чтении вообще не было необходимости, чтобы уметь сложить «сочинение» из заготовок, как из кубиков.

Забегая вперёд, скажу, что мне не повезло, т.к. я планировала писать сочинение на свободную тему, где можно обойтись без шпаргалок, пользоваться которыми я всё равно не умею.

Разочарование заключалось в том, что я впервые в жизни приехала в Ленинград, а свободная тема называлась: «Люблю тебя, Петра (первого) творенье!»(Петроград)

Пришлось писать на тему «Комсомол в Великой Отечественной Войне»

Я собрала всех героев газет и советской военной классики, объединила их готовыми пропагандистками лозунгами, позаботилась, чтобы в каждом предложении были подлежащее и сказуемое и поменьше запятых, с которыми у меня проблемы в связи с семилетним образованием и подобрала такой набор слов, где точно не могло быть ошибок и получила законных пять баллов в добавление к тем пяти, которые мне презентовал любимый вождь.

Почти всю зиму я провела не выходя за ворота психбольничного забора, работала, учила, писала письма и в промежутках спала.

Однажды, придя, домой после ночного дежурства, я почувствовала себя плохо.

В течении двух часов состояние резко ухудшалось.

Температура доходила до критической, и меня госпитализировали в инфекционную больницу с диагнозом грипп в тяжёлой форме.

Я была в бреду. Это напоминало то, что я испытывала, когда однажды в больнице мне ввели морфий: что-то среднее между тем и этим светом.

Я испугалась, что могу умереть, не испытав многого, что можно испытать.

Теперь, когда я думаю о смерти, то мне просто не хочется уходить, не хочется оставлять тех, кому, я знаю, будет без меня хуже.

Но, в общем, я готова, так как знаю все, что было и примерно догадываюсь, что будет дальше.

Теперь вопрос идёт о качестве, а не о количестве.

Немного больше, немного меньше…

Хотя, конечно, хочется как можно больше…

Но тогда я испугалась, что все оборвется на самом интересном месте, и решила, что если останусь, то буду жить так, как будто каждый день — последний!

Первым делом, думала я, если останусь на этом свете, то сэкономлю немного денег, куплю билет до Костромы и обратно, и таким образом куплю себе на Новый год несколько счастливых дней.

И когда я выздоровела, то выполнила решение, принятое в бреду.

Эти дни действительно были счастливыми.

Я узнала лучшую сторону студенческой жизни, которая отличалась от замкнутого мирка провинциального города, какими были тогда Черновцы.

Кострома тоже не была центром мировой цивилизации. Но жизнь в каждом городе и даже деревне имеет свой особый колорит, где кипят свои большие и маленькие страсти.

Чаще всего не имеет значения, какой это город, важнее в какую попадёшь среду.

В студенческую среду я тогда попала впервые и она мне показалась легкой, интересной и весёлой.

Столовая самообслуживания, которая резко отличалась от исторического ресторана на Кобылянской, поразила меня большим количеством девушек и парней, которые обедали вместе и были запанибрата.

Студенты и студентки зубрили, рассказывали анекдоты, веселились и никто особенно не был озабочен замужеством или женитьбой.

Секс еще не отпочковался от любви в отдельное понятие, а входил в любовь как ее составная часть.

После этой поездки все человечество для меня стало делиться на две части — на тех, кто уже поступил в институт, и на тех, кто, как я,должен поступать.

В Костроме была настоящая зима.

В новогоднюю ночь мы были на студенческом маскараде, потом катались на саночках с горки, стояли на берегу Волги.

Потом я испытала всё, что так боялась не успеть….и убедилась, что это не такое уж плохое мероприятие.

Правда я не в обиде на зануду— девственницу, которая так долго держала меня в «ежовых рукавицах», не давая насладиться значительно раньше этим «лакомством».

Что позволило мне никогда не отделять любовь от секса и не заниматься ими по отдельности, так как в совокупности они приносят такое состояние счастья, которое я ни с чем сравнить не могу.

Эта неделя в Костроме была как награда.

В бреду иногда приходят бесценные идеи!

Когда прощаешься с жизнью, то яснее видно, что в ней суета, а что важно.

Если думать о жизни и смерти как об одном понятии, то открывается много неожиданного. Много позже, когда я училась на третьем или четвертом курсе института, мы проходили практику по патологической анатомии, т.е. мы присутствовали целую неделю на вскрытии свежих трупов.

Студенты к 3-4 курсу привыкают к трупам и смертям и свободно едят в анатомке пирожки.

Однако лично я свободно воспринимаю трупы физические, но не могу, видя труп, не думать о его судьбе, когда он еще был человеком. Я мысленно возмущалась: «Подумать только, мы жрём пирожки, а для кого-то наступил конец света»!

В ту неделю недостатка в трупах не было, и наш учитель небрежно бросил: «Ну все, пошли висельники!» Оказывается, в этом тоже есть система.

Наступает какой-то период и «клиентами» патанатомической лаборатории становятся в основном вешающиеся.

О причинах, побудивших разных людей к этому, можно было только догадываться.

Одна женщина, например, имела одну грудь, другая была ампутирована много лет назад. Когда мы вскрыли грудную клетку, то все легкие были поражены метастазами рака.

Возможно, она каким-то образом узнала об этом и решила повеситься, не дожидаясь мучительной смерти.

Как — будто повеситься легче !

Хотя может быть она повесилась совсем по другой причине и совсем не знала, что зря поспешила, так как ей в любом случае уже были отсчитаны дни.

К нам доставили труп мужчины, вероятно, он утром позавтракал, попрощался с женой и отправился на работу. Не исключено, что она попросила его по пути домой купить хлеба, но ему не суждено было вернуться домой……

Он шел по тротуару, как до него и после него шли тысячи. Но именно в тот момент, когда проходил он, с крыши сорвалась решетка и, упав, размозжила ему голову.

Не дойдя до работы, он поступил на стол, где мы практиковались вскрывать трупы.

Для меня это была тяжелая неделя. Я не очень много научилась патологической анатомии, но приняла для себя одно решение. Я надеюсь, что судьба позволит мне сдержать его.

Меня убивала мысль, что смерть для нас стала обыденной. Кто-то принимал страшное решение прервать свою жизнь.

Что испытывал он или она в этот миг?

Кого он оставлял, какая беда довела его до такого отчаяния, чтобы головой в петлю и самому затянуть её, дернувшись всей силой или выбив стул ногой?

А мы спокойно пишем в протоколе, пожирая пирожки: «На трупе белые поношенные трусики, на правой груди родимое пятно величиной с горошинку»

Господи! Избавь меня от такого, — сказала я себе.

Никогда! Никогда, что бы ни случилось, я не уйду, пока не придёт мой час.

При самых трагических ситуациях, при самых больших крушениях, всегда остаётся одна возможность: оставить всё и начать сначала.

Даже если узнаёшь, что дни сочтены, то всегда есть что-то такое, что не успел за всю жизнь, чему можно посвятить оставшиеся дни.

И помоги мне Боже, не нарушить этого решения и не пошли мне таких испытаний, способных вызвать желание смерти!

Но неделя практики в патологической лаборатории была значительно позже, сейчас же речь идёт о счастливой неделе в Костроме, по окончании которой, моё желание поступить в институт превратилось в великую мечту.

Я поняла, что если поступлю в институт, то не только буду вместе с Виталием, это значит, что я уеду из ставших вдруг душными Черновиц и перестану быть барышней с главной жизненной целью, ограниченной рамками замужества.

У меня будет другая жизнь и другие цели.

Я твердила себе, что должна выучить всё, что можно выучить!

Мне предстояло научиться решать задачи по физике и химии.

Я, окончившая только семь классов, должна одолеть за несколько месяцев то, что изучается в 8-9-10 классах, продолжая работать в психбольнице, и не помешаться самой.

После работы надо было бороться с усталостью и сном, решать задачи, много учить, писать сочинения и самой их проверять.

Но было и нечто приятное. Письма!……

Поэма о любви в письмах. Господи! С каким нетерпением бегала я каждый день на почту и с каким наслаждением писала ему!

Меня больше не интересовали танцы и не волновали случайные домогатели.

Со мной была моя любовь.

Я должна была поступить в институт!

Мы решили, что я буду поступать в Ленинграде, куда он тоже переведётся в случае моей удачи.

Но всё мероприятие, в условиях Советского Союза, было до идиотизма смелое и практически невыполнимое.

Еврейка с семью классами образования, несколькими рублями в кармане, взяв очередной отпуск в психбольнице, едет поступать в столичный вуз!

Как говорится в одном анекдоте — уделаться можно! Но, как утверждает народная мудрость — риск благородное дело.

Мы разработали в письмах следующий вариант:

Он прибывает в Ленинград на день раньше меня, получает от меня на главпочтамте телеграмму с указанием времени прибытия, встречает меня, мы подаём мои документы в институт и я, как абитуриент, получаю общежитие. Он поселяется в комнате ребят, (нелегально) помогает мне готовиться к экзаменам по физике и химии.

Я успешно сдаю все экзамены и ОК!!" Дуня в Европе".

Всё было не так.

У меня был билет на 30-е число. Не обратив внимания, что месяц имеет 31 день, я дала телеграмму, что прибуду первого.

Но он, парень с головой, (был тогда) сделал скидку на женскую логику, на мою влюблённость и импульсивность и решил приехать на день раньше и встречать меня два дня подряд.

Когда я, сияющая свалилась с подножки вагона ему на шею, то крайне удивилась, услышав от него первый вопрос: «Какое сегодня число?»

Недовольная, что вместо объятий и поцелуев меня отвлекают посторонними вопросами, я небрежно ответила: «Первое июля!»

Если бы он не был тогда столь дальновидным, мы могли бы разминуться в Ленинграде и неизвестно как повернулись бы события.

Но если бы он был таким же дальновидным последующие 30 лет, то мы бы отмечали сегодня эту круглую дату вместе, как говорят, в кругу семьи.

Однако мы встречаем её не в одном городе, не в одном доме, и даже не в одном государстве, а кроме всего, мы больше не одна семья.

Но тогда он был и дальновидным и влюблённым, и поэтому мы смогли встретиться, даже спутав дату встречи.

Убедившись в этом, мы приступили, наконец, к объятиям, поцелуям и ликованию.

Дальнейшие события ещё больше уклонялись от предполагаемого идеального варианта.

Неясно было где мы будем ночевать. Вопрос о гостинице даже не возникал.

Не обременённые ни багажом, ни деньгами, мы прямо направились в Первый Медицинский.

Я лихо устремилась в приёмную комиссию, а он остался ждать меня в скверике.

После тщательного изучения документов, меня направили прямиком на медицинскую комиссию, где велели раздеться, не оставив даже трусиков, после чего написали своё заключение, ознакомившись с которым в приёмной комиссии, мне вернули мои бумажки и сказали, что я им не подхожу.

Я стояла как столбняком поражённая, и незаметно было, что я собираюсь уходить.

Поэтому мне простым доступным языком дали исчерпывающие разъяснения, что они готовят участковых врачей, для которых важнее всего ноги, чтобы топать по этажам, делая в день по 20-25 визитов к больным на дому.

Голова, конечно, тоже неплохое приложение к ногам, но не столь важное.

Но так как у меня мол с ножками ой-ой, то извините, до свидания, их ждут другие абитуриенты, поэтому просьба не задерживаться.

Когда я появилась в скверике, то первый раз в жизни со мной случилась истерика.

Я столько готовилась, я столько страдала, я так много ждала, я была готова ко многому, но что всё кончится ещё до того как начнётся!?

Это было выше моих сил и выше моего понимания.

Я билась в истерике у него в руках и причитала: «Оставь меня, брось меня, я гадкий утёнок, я никому не нужна, я не хочу жить!!!»

А он нежно гладил меня, обнимал и говорил такие слова, которые я помнила потом все тридцать лет.

Из благодарности, что он пережил вместе со мной этот момент и говорил эти слова я готова была многое ему простить и терпела то, что мне пришлось терпеть тридцать лет.

Он говорил: «Ты самая красивая и самая умная, ты лучше всех. Я тебя люблю и женюсь на тебе независимо от того поступишь ты в институт или нет. Но ты все равно поступишь и мы все равно будем вместе!»

В связи с этими волшебными словами, истерика кончилась довольно быстро и благополучно.

Каждая женщина перенесёт любую беду, был бы только рядом мужчина, готовый уверять, что любит её!

Кроме того, лучший исход непогоды — это гроза.

Она как очищение, после которого снова ярко светит солнце.

Мне бережно вытерли носовым платком слёзы и нос, мы пожевали, захваченные из дома бутерброды и с новыми силами и надеждами направились в Ленинградский Педиатрический.

Оттуда меня отправили по той же причине, после чего я погрузилась в тихое отчаяние.

Дальше мы поплелись во Второй Медицинский Санитарно-Гигиенический институт имени Мечникова.

Виталий развлекал меня деланными бодрыми шуточками, оттягивая время, т.к. это был последний из медицинских институтов в Ленинграде, и больше надеяться было не на что.

В приемную комиссию он зашёл вместе со мной, но меня снова первым делом отправили к медикам. Ему оставалось только ждать у дверей решения нашей судьбы.

Представ перед коллегами в белых халатах, я почувствовала холодный острый скальпель у горла и затравленно ожидала, когда он плавно меня доконает.

Было хорошим предзнаменованием, что на этот раз мне, как залог удачи оставили трусики и не заставили приседать.

Слегка послушали моё громыхающее сердечко, которое каким-то чудом не плюхнулось им на стол и проверили зрение.

Как я уже отмечала раньше, санитарные врачи в Советском Союзе ходили с объёмистыми сумками, проверяли чужую работу и писали протоколы.

Для этого нужно железное сердце, которое никогда не дрогнет, и хорошее зрение.

Меня признали годной!

Но я хотела быть врачом. Я перевелась позже на лечебный факультет и таки делала по 20-25 визитов к больным своими несчастными ножками.

Но в тот момент я ошалела от счастья и как ненормальная выскочила в дверь, прямо к нему в объятия.

Таким трудным оказался путь уже на первом этапе.

Что же будет дальше?

Дальше всё пошло — покатилось…

Я получила общежитие, он нелегально поселился с ребятами и пытался помогать мне готовиться к экзаменам.

Но, Бог мой! Белые ночи в Ленинграде! Любовь после разлуки…

Открытие секса, которым, открыв его, мы занимались во всех укромных уголках Ленинградских парков, рискуя угодить в полицию за нарушение советских нравов, заклеймивших секс, как проявление буржуазной идеологии, чуждой высоконравственному советскому обществу.

Я поняла, что любовь и секс несовместимы с экзаменами и попросила его уехать в Киев, чтобы я могла отключить эмоции и включить мозги.

Тогда, если я справлюсь с этой задачей и сдам экзамены, он вернётся, чтобы перевестись из Костромы в Ленинград и мы, наконец, будем навеки вместе.

Если же я не поступлю, то он приедет, чтобы утешить меня и отправить назад работать в психбольницу, готовиться к следующей попытке и писать ему письма.

Таким образом, он уехал в Киев к родителям, а я осталась решать свою судьбу.

В критические периоды жизни хочется быть наедине с собой.

Когда приходит тяжёлая болезнь или смерть, нужны только сиделки и врачи.

Во время подготовки к экзаменам не нужен никто!

Условия у абитуриентов были неважные.

Не было даже специальной комнаты, где можно было заниматься.

Я учила по ночам в гладилке. Пила кофе, дремала и снова учила.

Я уже писала, как получила пять баллов за сочинение по русскому языку и пять баллов за иностранный язык.

Но для меня существовали ещё две преграды — это задачи по химии и физике.

Я выучила за несколько месяцев учебники, которые в школе проходили в течении трёх лет.

Но не смогла за такой короткий период обрести навыки в решении задач, потому что для этого требуется время и определённая тренировка.

Экзамен по химии прошёл нормально и я получила своих четыре балла.

Осталась физика. Я всю ночь до тошноты решала эти дурацкие задачи, чтобы, придя на экзамен и взяв трясущимися руками билет, убедиться, что готова всё ответить по билету, …….кроме задачи!

Господи! Что же будет, неужели весь этот марафон коту под хвост и опять шпулять уколы психам в ягодицы! (Прости меня, Господи!)

Я с ужасом смотрела на молодого еврея, принимавшего у меня экзамен.

— Ну, что? — бодреньким голосом спросил он.

— Нормально, — кисло промямлила я, и вдруг, отчаявшись, начала нагло и подробно отвечать всё, что я знала, решив так ему надоесть, чтобы до задачи дело не дошло.

Но не прошло. Юморист — еврей быстро разгадал мои «маленькие хитрости» и велел переходить к задаче.

С идиотски — скорбным выражением на лице я тупо водила карандашом по чистому листу бумаги.

— Да, всё правильно, молодец — забавлялся мой дорогой сородич, лучший из всех экзаменаторов мира и, как бы размышляя, диктовал мне решение задачи, которое я смышлено фиксировала на казённой бумаге, подлежащей хранению.

Хитро улыбаясь, он выставил мне в экзаменационный лист четвёрку.

(« за красивые глаза» — надеялась я, ликуя и прыгая от небывалого счастья, свалившегося на меня.)

Очень надеюсь, что БОГ вознаградил его за такое божественное вмешательство в мою судьбу!

Я, конечно, не уверена, что он был еврей, но он был такой родной и понимающий, что я посчитала его евреем. Подумать только! Это был последний экзамен. И в руках этого человека была наша судьба.

Благодаря стечению стольких обстоятельств и моей беспримерной зубрёжке в ординаторской психбольницы и в гладильной комнате студенческого общежития на Каменном Острове в Ленинграде, в Киев полетела телеграмма: «ПОСТУПИЛА!!!!!!»

Он моментально примчался, и мы приступили к решению второй части программы.

Нам предстояло проделать тур по советским техническим вузам для его перевода из Костромского в Ленинградский институт.

Это оказалось почти невозможным, т.к. в его документах чётко и разборчиво, как клеймо, красовалось: — еврей беспартийный.

А внешность чего стоила!

Такой экземпляр едва ли был кому-то нужен.

Все отставные вояки, заведовавшие отделами кадров, шарахались и, как будто боясь испачкаться возвращали бумаги, не читая дальше пятой графы.

Наша любовь снова зависла на волоске. Ей грозила платоническая форма на расстоянии Кострома-Ленинград!

Но нам ещё раз повезло.

В одном институте мы попали не в отдел кадров, а непосредственно к ректору — обладателю тяжёлой челюсти с непоколебимыми очертаниями.

Он бегло взглянул на столбик отличных оценок в документах и мрачно зачислил их обладателя на соответствующий курс.

СОН ДВЕНАДЦАТЫЙ.

— Что делать, ГОСПОДИ, если даже близкие оставят в трудный час!?

— Крысы, бегущие с корабля, не меняют ситуацию…

Спасай корабль!

Забудь о крысах!

СВЕРШИЛОСЬ!!!!

Я больше не барышня из провинциального городка, измученная мечтами о женихе.

Я студентка мединститута легендарного Ленинграда, а жених вот он рядом — красивый, высокий, умный! И он меня любит.

Не чудо ли это? Я готова была молиться на него.

Даже то, что я выучила за несколько месяцев трёхлетнюю программу и сдала экзамены, казалось мне его заслугой.

Мечтайте, девушки! Иногда сбывается…если идти прямо, не сворачивать в кусты и… ваять мечту своими нежными и сильными ручками. БОГ обязательно поможет!

Но на восторги и философские изыскания не было времени, надо было ваять, не покладая рук.

Нам не дали общежития. В который раз возникла вечная жилищная проблема.

Мы были наивны и недогадливы, иначе мы бы сняли одну комнату на двоих и жили бы вместе, экономя деньги и приумножая радости.

Средства у нас были мизерные.

Его родители были достаточно обеспечены, но, якобы из воспитательных соображений, держали единственного сыночка «в чёрном теле», т.е. 20 рублей в месяц и единственный серый костюм на будни и праздники.

Моя мама предпочла бы непедагогично побаловать меня, пожертвовав воспитательными приёмами, но работа в психбольничной прачечной давала возможность кое-как существовать вдвоём с моей младшей сестрой Броней, которую я когда-то в детстве нянчила, и не являлась достаточной, чтобы урывать что-то для меня.

Мне следовало равняться на Ломоносова и других великих русских учёных, вынужденных самим пробивать себе дорогу к свету познания.

В поисках дешёвого жилья мы заехали на электричке в посёлок Всеволожск, в пригороде Ленинграда.

Мы поселились через несколько домов друг от друга и прожили во Всеволожске нашу первую медовую зиму.

Хозяин Виталия Соломон не уступал по уму своему далёкому предку.

Говорить с ним о политике было сплошное удовольствие, тем более, что не требовало дополнительной оплаты.

Я поселилась в дружной русской семье, где было двое детей и муж с женой. Супруги жили в мире и согласии.

П о вечерам они ставили к ужину на стол бутылочку самогонки, картошку с селёдочкой, или пельмени. За мирной беседой и аппетитной закуской бутылочка незаметно пустела, но её никогда второй раз не доливали, а сидя за столом долго и красиво пели песни.

Комната, которую они сдавали, была небольшая, но удобная, с отдельным входом.

Чтобы было дешевле, мы её снимали вместе с другой студенткой Людой.

К сожалению, моя «сожительница» была не самых лучших правил.

Её жизнь до поступления в институт была богата событиями и, увы, часто далёкими от обременительных требований морали.

События включали воровство с последующими тюремными отсидками и, мягко выражаясь, аморальное поведение, которым стыдливо именовали, отсутствующую в стране развитого социализма, проституцию.

Правда, об этом стало известно гораздо позже, когда Людка показала себя как «рецидивистка».

Встань она после поступления в институт «на путь исправления», у неё была прекрасная возможность начать всё сначала, стать врачом и жить, как живёт вся интеллигенция Советского Союза.

Но её такая перспектива не привлекала.

Биография и жизнь соседки меня мало волновали.

Я ничего вокруг не замечала. Я была занята учёбой, работой и любовью.

Красть у меня было нечего.

Людка познакомилась с молодым мальчиком из настоящей интеллигентной Ленинградской семьи, любовно называла его Димычем и часто оставляла на ночь у себя в постели.

Через какое-то время, скромно потупясь, Людка порадовала его, что беременна и хотела бы стать его женой.

Димыч не выразил восторгов по поводу беременности и вежливо, но твёрдо отклонил предложение о браке.

«Несчастная девушка» оперативно узнала адрес «соблазнителя», проникла в интеллигентный дом и наделала там шороху.

При этом выяснилось, что у скромного мальчика есть такая же скромная, красивая невеста и любовь между ними протекает исключительно на платонической платформе.

Людка сумела и перед ней предстать в роли несчастной совращённой жертвы.

Но не тут-то было!

Интеллигентные папа, мама, сын и невеста проявили большое мужество, твёрдость и сплочённость.

Так как ребёнок был воображаемый, то Людке волей-неволей пришлось успокоиться.

Вскоре она нашла себе более соответствующую компанию из нескольких громадных парней.

Она исчезала на несколько дней, потом возвращалась похудевшая, измождённая, с ввалившимися глазами и доверительно рассказывала истории, которые мне тогда казались невозможными, а теперь получили название — групповой секс.

Жажду они утоляли не водой и не кефиром. После чего такая проза, как сидение в анатомке и заучивание названия мышц, костей и прочих премудростей, было бы слишком утомительно.

Для того, чтобы пить и закусывать нужны были деньги, поэтому вскоре они попались на краже и были, к счастью, отчислены из института, иначе ведь могли бы стать врачами и неизвестно скольким бы тогда больным «не поздоровилось»!

Вся эта эпопея длилась почти всё время, пока мы жили во Всеволожске, после чего наши с Людкой пути навсегда разошлись.

В комнате с Виталием жил спокойный парень по фамилии Хилько, с лицом, сплошь покрытым веснушками.

Зима выдалась снежная, холодная. Мы ездили в институт на электричке.

Иногда пути засыпало снегом, электричка не шла. И мы возвращались домой к Виталию, стряхивали с себя снег, который в темноте разлетался искрами по всей комнате, раздевались и ныряли в постель.

Стараясь не дышать и минимально двигаться, мы блаженствовали, а добрый, бедный Хилько прикидывался, что крепко спит и ничего не слышит и не видит.

Неплохо бы тогда к нашей молодости и любви иметь некоторое материальное обеспечение.

Наших средств хватало на кильку, картошку и дешёвые обеды в студенческой столовой.

Все выходные мы посвящали Ленинграду и его пригородам, пользуясь очень доступными даже для нас студенческими билетами.

Описывать Ленинград и его загородные дворцы нет смысла.

Это целый город, являющийся произведением искусства.

Это город — украшение!

Для того, чтобы познать и оценить этот архитектурный шедевр, надо жить там целую жизнь и каждую свободную минуту ходить, любоваться и изучать!

Нам двух счастливых лет, прожитых в Ленинграде, не хватило.

В Ленинграде жила, вернувшаяся из ссылки Дора Исааковна Тимофеева, с которой мы дружили в Пихтовке, когда мне было двенадцать, а ей пятьдесят лет.

Это было как чудо — снова встретиться, но уже на свободе!

Она не уставала устраивать нам персональные экскурсии, сама снова и снова восхищаясь городом, в который была влюблена.

Это были радости. Однако были и трудности.

Учёба, после радости по поводу поступления в институт, свалилась на меня, как крупный град на беспечную бабочку.

Опять надо было учить физику и химию, решать задачи и мудрить с химическими реакциями. Но это полбеды, это можно было пережить, настоящей бедой была анатомия.

Боже мой! Огромные тяжёлые фолианты-атласы с тысячами воображаемых срезов на различных уровнях и планах человеческого тела со многими тысячами обозначений и латинских названий.

Изучение начинается со скелета.

Действие, в основном, происходит в «анатомке».

Это большое помещение, где в ваннах по несколько штук вместе плавают заформалиненные трупы (безымянные и безродные, бывшие некогда живыми людьми со своими радостями, проблемами и чувствами). Они, почерневшие и увядшие, но сохранившие очертания человеческого тела, служат наглядным пособием.

Их изучают целыми и по частям.

На оцинкованных столах лежат расчленённые тела и части от различных трупов.

Каждое занятие, в зависимости от изучаемой темы, группа получала на блюде руку, ногу, его величество — мозг со всеми извилинами и черепно-мозговыми нервами, сердце, лёгкие или мужской половой член в разрезе (для удобства изучения).

Приходилось целыми днями «торчать в анатомке» с позвонком или затылочной костью в руках, зазубривая все отверстия и бугорки на ней.

Наскоро помыв руки, мы тут же жевали какой-нибудь пирожок с мясной начинкой, купленный в буфете за 10 копеек, и снова приступали к заучиванию человеческих частей.

Надо было запомнить сотни латинских названий (по-русски и латыни), да ещё уметь показать на экспонате где что находится.

Однако анатомия — это цветочки.

Ягодки это — топографическая анатомия.

Каждый студент мединститута знает, что только тогда можно надеяться стать врачом, если сдашь экзамен по топографической анатомии.

Если вообразить, что найдётся студент, который хорошо выучил анатомию и знает все кости, мышцы, сосуды, нервы, внутренние органы, головной мозг, органы чувств и так далее, то, изучая топографическую анатомию надо запомнить их расположение по отношению друг к другу, т.е. надо знать где что лежит и проходит, что с чем соседствует, в какое отверстие входит и выходит и как взаимодействует между собой.

Названия по латыни звучат как музыка, но попробуйте её запомнить наизусть. Пара самых заметных на передней поверхности шеи мышц, например, имеет следующее «имя-отчество»: Muskulus sterno-klejdo-mastoideus, что звучит очень складно и приятно, поэтому такие названия знают все. Но есть вещи поистине трудно постижимые.

В какое, например, отверстие в каждой косточке входит каждый нервик и какой по «имени-отчеству» сосудик является его ближайшим соседом и благодетелем,(доставляет кровь) а какая мышца каким концом прикрепляется к соседнему бугорку(его имя отчества по латыни и по-русски) и при помощи какого ответвления какого сухожилия(вся его родословная) приводится в движение, если поступит сигнал из определённого отдела мозга(имя, фамилия, отчество на двух языках!) по двигательному или чувствительному нерву, именуемого так-то, являющемуся продолжением большого нерва (имя…), который отходит от главного ствола такого-то нерва!

Топографическая анатомия — это что-то непостижимое!

Нет, постичь можно, если бы, например, год изучать только руку, на следующий год только ногу и так далее.

Но за несколько месяцев, параллельно с десятком других дисциплин!?

Преподаватели прекрасно всё понимают, поэтому на экзамене большинство получают свои посредственные оцеки, как мандат в эскулапы, и выбегают, сияя от счастья.

Единицы случайно получают хорошие оценки — если повезёт с экзаменационным билетом.

Если же кто-то получает отлично, то к нему присматриваются и оставляют работать у себя на кафедре, или он становится патологоанатомом, хирургом или учёным.

Для меня топографическая анатомия была лабиринтом.

Когда я выудила на экзамене посредственную оцеку, то расценила это, как клад, доставшийся мне в результате огромного везения.

В дальнейшие годы учёбы в институте я с большим трудом миновала фармакологию, где необходимо запомнить несметное количества дозировок.

Остальные предметы, требующие логику и сообразительность, доставляли мне удовольствие и давались легко.

Но на первом курсе мне пришлось совмещать учёбу и работу.

Нелегко работать ночной медицинской сестрой в тяжёлом терапевтическом отделении, если при этом даже не учиться.

Мне приходилось умудряться весело и жизнерадостно совмещать то и другое.

Прямо с ночного дежурства бежать на лекции, а после целого дня учёбы отправляться на дежурство.

Работала я в отделении седечно-сосудистых заболеваний.

Много позже появились отделения интенсивной терапии, инфарктные отделения, пульмонология — для больных с заболеваниями лёгких.

В шестидесятые годы, все тяжёлые больные с заболеваниями сердца, сосудов и лёгких были собраны в одно отделение, где особенно трудно было работать в ночные дежурства, так как ночью таким больным всегда становится хуже и большинство нуждается в помощи.

Опять я не имела возможности даже вздремнуть за целую ночь, но теперь я не могла поспать и после дежурства.

На одном из дежурств мне впервые пришлось увидеть тяжёлый приступ бронхиальной астмы.

Больная хрипела и не могла до конца вдохнуть и выдохнуть.

Каждый вдох, казалось, будет последним.

Лицо посинело, в глазах страх, мольба о помощи, тоска и отчаяние.

Воздух со свистом пробивается через суженные бронхи, в которых скопившаяся мокрота и слизь бурлят и клокочут при каждом вдохе.

Я судорожно сделала, полагающиеся в таких случаях уколы, действие которых наступает не сразу, и с ужасом моталась, не зная, что я ещё могу сделать.

Больная слишком часто имела подобные приступы, и успела привыкнуть к ним, зная, что до сих пор они кончались благополучно. Поэтому, хрипя и задыхаясь, она пыталась успокоить меня, видя моё отчаяние от бессилия помочь ей.

Я так и не смогла привыкнуть к приступам бронхиальной астмы, даже работая врачом, каждый раз наблюдая приступ, мне самой не хватает воздуха.

Целый год проработала я в этом отделении, потом получила общежитие, и это дало мне возможность не работать, а только учиться и такая жизнь показалась мне райской.

Вообще, два года, прожитые в Ленинграде, отличались от всей моей прошлой и будущей жизни и вспоминаются, как улыбка судьбы.

Публичная библиотека в Петербурге издавна являлась гордостью города и содержала сокровища, радовавшие не одно поколение.

Затем ей присвоили имя скромника-вождя, но, слава Богу, не разграбили. Поэтому и мне выпало счастье заниматься там, читать уникальные книги и бродить по залам старейшей библиотеки.

В Ленинграде всё для меня было впервые!

В одном погребке на Невском Проспекте я впервые попробовала бананы. В другом кафе, известном в Ленинграде, как кафе на пяти углах (в этом месте сходится пять улиц) я так же впервые попробовала чахохбили (мясное блюдо по грузинскому рецепту, вкуснее которого я нигде больше не ела) на что нам пришлось потратить весь дневной бюджет.

Мы жили душа в душу и расставались только по необходимости.

Каждый день счастье. Ни прошлого, ни будущего, только каждый счастливый день сегодня. Учёба, Ленинград, любовь, секс.

Ещё в начале Всеволожской эпопеи, смущаясь, невнятно бормоча и тыкая пальцем в витрину, мы купили в аптеке крупный пакет резиновых изделий.

Испробовав один, мы дружно пришли к выводу, что это самое худшее (после огнестрельного оружия), что изобрёл гений человека в результате многовековых поисков, и решили ни тем, ни другим не пользоваться.

Возмездие настигло нас в ближайшее время.

Наша, официально не существующая, семейка грозила увеличением.

Мы не паниковали, не утруждали себя агрессивными планами (неромантическими абортами) по отношению к непрошеному «гостю» не мучили себя вопросами, что несёт с собой и чем грозит нам его появление.

Мы ходили, взявшись за руки, называли его Эриком и выкраивали из бюджета на лимоны для борьбы с теоретической тошнотой.

Но Бог смилостивился над неразумными, и через двадцать дней всё оказалось приятным испугом, а лимоны очень удачно компенсировали недостаток витамина "С".

Лишнее доказательство, что все под Богом ходим и не всегда надо быть таким уж разумным, чтобы заранее отравлять себе жизнь по поводу нарушений месячных циклов.

Мы по-прежнему опрометчиво не пользовались не только огнестрельным оружием, но и резиновыми спасителями человечества, предохраняющими от «незваных гостей», перенаселения планеты и попутно избавляя от удовольствия и глупой романтики.

Примерно в это же время в Ленинграде всех сразило сообщение, что один итальянский учёный по имени Петруччи, «вывёл» человеческий эмбрион в пробирке!

(Вероятно для тех случаев, когда счастливые супруги ждут, не дождутся наследника своих богатств).

Начался ажиотаж. Выступление Петруччи с демонстрацией слайдов "из жизни эмбриона в пробирке " должно было состояться в большой аудитории Первого Медицинского (того, где забраковали мои «ножки» и недооценили голову).

Это была огромная аудитория, амфитеатром, вмещающая публики не меньше крупного стадиона, но желающих присутствовать было ещё больше.

Я каким-то путём просочилась туда, придя чуть ли не накануне.

Сообщение было чисто научное с переводом на русский язык.

Жизнь эмбриона в течение 28 дней, да ещё в пробирке, не отличалась обилием приключений, но сам Петруччи, красивый как итальянец и элегантный, как француз, покорял!

Он закончил свой доклад обещанием, что следующее своё пробирочное детище он приведёт за ручку и представит аудитории.

О том, как он выполнил своё обещание мне неизвестно, но пробирочный метод занял свое место в жизни и продолжает совершенствоваться наряду с абортами, резиновыми изделиями, таблетками и огнестрельным оружием.

(Для того, чтобы свет увидел этот рекламный трюк, прошу фирмы, производящие РЕЗИНОВЫЕ ИЗДЕЛИЯ стать моими спонсорами и помочь в издании этого РОМАНА ВЕКА (двадцать первого и дальше.) хотя роман, вообще-то о любви) РЕКЛАМНЫЙ ТРЮК И БЕГЛЫЙ ОБЗОР ПРОБЛЕМ И ДОСТИЖЕНИЙ ХХ — ВЕКА.

Наибольших успехов достигнуто в развитии изделий резиновой промышленности, которые выпускаются в прекрасной упаковке, снабжены по желанию потребителей любым вкусом и запахом.

Обладают возможностью заменить тот член тела, на который раньше одевались, превосходя его по умению доставлять наслаждения и избавив от недостатков, возникающих при употреблении оригинального образца.

С годами спрос на эти изделия заметно растёт, что неудивительно в связи с двумя бедами, постигшими половой вопрос: СПИД и ИМПОТЕНЦИЮ.

Резиновые изделия имеют большое преимущество перед таблетками, т.к. не имеют вредных побочных воздействий на женщин, а мужчины, если могут, то употребляют их, но если не могут, то им уже ничто не повредит!

Если мужчины и женщины всех стран начнут активно пользоваться РЕЗИНОВЫМИ ИЗДЕЛИЯМИ, все проблемы,бесспорно, будут успешно решены!!!!!

РЕЗИНОВЫЕ ИЗДЕЛИЯ ПРОШЛИ ИСПЫТАНИЕ ВЕКАМИ и похоже : в ближайшие века (двадцать первый и дальше), останутся самыми надёжными противозачаточными и противоспидными средствами!

(Невзирая на интенсивную работу учёных всего мира.)

Лучший вид защиты — это РЕЗИНОВАЯ ЗАЩИТА!!!!!!!

А что с романтикой?

Романтика перестала быть предметом первой необходимости, в связи с наличием более животрепещущих вопросов. Например:

1. Охрана окружающей среды от окружающих ее людей.

2. Изменение размера бюста.(С целью развития медицины и борьбы с импотенцией).

3. Стирание грани между фашизмом и коммунизмом и периодическое переливание одного в другой.

4. Детская порнография. (Как средство борьбы с импотенцией, перенаселением планеты и остатками устаревшей духовности).

5. Покорение космоса, для последующей за этим охране космоса.

6. Групповой секс и установление допустимых размеров групп, позволяющих избежать потери секса.

7. Возрождение храмов России, для отвлечения граждан России от вмешательства в политику и жизнь.

8. Изменение пола, предполагающее в ближайшее время бурный расцвет дизайна по созданию невиданных шедевров новой одежды для лиц среднего пола.

9. Многократное крушение и создание новых суверенных государств на территории бывшего СССР и бывшей Югославии с экспериментальным использованием группового президентства.

10. Воссоединение старых суверенных государств в СОЕДИНЁННЫЕ ШТАТЫ ЕВРОПЫ.

11. Пересадка органов, (От бедных к богатым) с преодолением барьеров несовместимости и отторжения.

12. Многократные попытки принятия многократных решений о многократных запрещениях продолжающихся ядерных испытаний.

13. Борьба за официальную свободу половых извращений и извращённых браков.

14. Непрекращающаяся вооружённая борьба за СОБЛЮДЕНИЕ ПРАВ (бесправного) ЧЕЛОВЕКА.

15. Переход власти в России от господ к товарищам и обратно с попутным истреблением друг друга.

16. Небывалое развитие в мире техники и науки… (от автомата Калашникова до водородной бомбы).

17. И другие…

И все эти (и другие) события, весь этот ПРОГРЕСС совершался всего за 30 лет!!!

Пока я, сентиментальная черновицкая барышня, строила и теряла своё маленькое семейное счастье…

Вскоре Виталий получил комнату в общежитие вместе с румынским аспирантом Костей. Пришлось искать в Ленинграде жильё для меня.

Поиски привели нас к некой оборотистой женщине, которая превратила свою трёхкомнатную квартиру в подобие общежития.

Одинокая «знойная женщина» расставила кровати и раскладушки на всех мыслимых и немыслимых местах.

Квартирантками были в основном девочки с нашего курса, которые и дали мне рекомендации к «мадам».

Студентки старших курсов уже не соглашаются жить в подобных условиях.

Это была не квартира, а проходной двор.

Кто-то приходит, уходит, отмечает день рождения, спит, учит готовит, ест, принимает гостей и т.д.

Хозяйка никому ничего не запрещала и не ограничивала свободу, но принимала живейшее участие во всей нашей жизни.

Мы заменяли ей семью и работу.

Мы были её семьёй и работой.

Несмотря на то, что не так много времени прошло с тех пор, как жених казался мне недосягаемой мечтой, я очень быстро привыкла к хорошему и чувствовала себя с Виталием легко и естественно, как и подобает женщине, уверенной и любимой.

Но хозяйка считала меня недостойной такого «красавца».

Он постоянно был при мне и не очень скрывал свои чувства, а я даже позволяла себе покапризничать.

Однажды, зайдя на кухню, я застала чудную картинку: он пятится к окну, а хозяйка ему доказывает, что я нахальная девчонка, которая не ценит такого красавца.

При этом, "красавец " смущённо улыбался, а тридцатипятилетняя блондинка, обладательница прекрасной фигуры, очень настойчиво стремилась к нему в объятия и уже почти достигла цели.

Я тут же пустилась в рёв, пролив море слёз и готовая немедленно умереть.

Ему пришлось утешать меня, пустив в ход все доказательства любви.

После этого я помчалась в деканат, рассказала эту «страшную» историю и сказала, что ни дня больше там не останусь, а буду спать в анатомке!

Я думаю, что нашлись бы способы не допускать меня на ночь в анатомку, но слёзы лились ручьём, а обещание было свежим и оригинальным, поэтому в одной из комнат урезали свободное пространство, втиснули туда восьмую железную (армейского образца) кровать и милостиво предоставили её мне, улучшив этим самым мою экономическую позицию, т.к. плата за общежитие была значительно ниже, чем у соблазнительницы моего сокровища.

В общежитии я появлялась только по вечерам, чтобы переночевать, да и то не всегда, при всяком удобном случае я убегала к нему.

У Кости, который жил с Виталием, появилась подруга и он часто оставался у неё, тогда комната была в нашем распоряжении.

Однажды Костя застал меня одну, отдыхающую на кровати Виталия.

Чувство мужской солидарности не помешало ему присесть на краешек кровати и попытать счастья.

Однако, чтобы остудить его пыл, достаточно было сказать: «Не надо, Костя!»

Видимо у них в Румынии так принято. Костя рассказывал Виталию, как хорошо он проводил время с женой профессора, у которого был аспирантом.

Но я не была скучающей от безделья женой профессора и кроме того, разве существовал для меня Костя или кто-то другой?!

Многие годы для меня никого не существовало, и все разговоры начинались и кончались им, моим единственным.

Девочки из моей комнаты заключили однажды со мной пари.

Они предложили исполнить любое моё желание, если я продержусь целый день, не вспомнив его имени, в противном случае я должна была выполнить их желание.

Проиграла, конечно, я и они захотели, чтобы я неделю не говорила о нём, причем, как только с языка слетит его имя, то неделя начинается сначала. Каждый день неделя начиналась по новой. Я дня не могла прожить, не чирикая о нём.

Не помню причины, по которой у нас случилась первая ссора, но помню безоглядность проявления им недоброго своего характера уже тогда.

Он бросил всё и, не попрощавшись, уехал в Киев.

Его не было неделю, а я всю неделю, возвращаясь из института, лежала, отвернувшись к стене.

Не могла, есть даже бананы, заботливо купленные девочками.

Потом он приехал и с вокзала позвонил, что сейчас приедет. Скорей — ответила я.

Ссора быстро забылось и моё счастье продолжалось дальше.

Группа, в которой я училась, казалась мне дружной и доброжелательной. Мы часто все вместе выезжали за город, отдыхали, веселились, устраивали пикники. Всё было хорошо и прекрасно.

Но……Однажды я услышала, как двое парней из нашей группы разговаривали между собой и между прочим небрежно заявили, что неплохо бы у нас (у них) в России уничтожить всех жидов.(??!!!!!!)

Я остолбенела. Они меня не заметили, или не считали, что это меня касается, или имеет для меня значение.

Я не проявила признаков бурной внутренней жизни и не обнаружила видимого беспокойства по поводу перспективы быть уничтоженной в приятном содружестве всех российских евреев. Я ничего не сказала.

Нам только кажется, что это мы всё определяем, на самом деле всеми событиями руководит случай и стечение обстоятельств, а мы им только подыгрываем в силу своих наклонностей.

Именно по стечению обстоятельств, в этот же день у нас была лекция, где присутствовал целый поток, примерно 300 человек.

Преподаватель — коммунистка старой закалки, читала лекцию о национальном вопросе в дружной семье советских республик, где царит идиллическая любовь и преданность всех каждому.

С большим чувством и убеждённостью, прочтя лекцию, она как обычно спросила есть ли вопросы.

Я скромно подняла руку и спросила должна ли я ей верить, если не далее, как сегодня, я слышала следующее высказывание следующих товарищей. Я чётко назвала фамилии товарищей и дословно их процитировала.

Триста человек перестали дышать.

Как выстрел прозвучал приказ коммунистического наставника:

— Черносотенцы! Встать!

Два высоких парня нехотя поднялись для общего обозрения.

Она сделала им сердитое внушение, доказав ошибочность их убеждений и «убедив»

,что в СССР с антисемитизмом было покончено сразу после революции.

По окончании лекции всё гудело.

Возмущению моим поведением не было конца.

Как могла я, не разобрав своих претензий на уровне группы, «высовываться» на потоке?!!

«Потерпевшим» все сочувствовали, похлопывали по плечу и уговаривали наплевать на эту наивную дурочку.

Всё, может быть, на этом бы и кончилось, но вся история произошла как раз перед экзаменом по Истории КПСС, который у нас принимала она — незабвенная Антонина Ивановна.

Надо сказать, что для таких экзаменов у нас существовал некий «приёмчик»: группа каким-то таинственным путём «доставала» экзаменационные билеты и заранее их распределяла.

Каждый, естественно, учил один свой билет, а затем (также таинственно) билеты на столе экзаменатора оказывались лежащими по определённой системе, так, что каждый получал нужный билет, предварительно составив список, по которому мы заходили на экзамен. Неудивительно, что вся группа получала отличные и хорошие оценки по так необходимому советскому врачу основному предмету.

После такого моего вопиющего поведения, меня из системы исключили и приказали идти первой, чтобы я не нарушила порядок (не взяла чужой билет).

Мне пришлось читать перед экзаменом всю книгу, но такие предметы, в отличие от точных наук, для меня никогда не были проблемой.

Во время экзамена Антонина Ивановна устроила спектакль.

Истории неизвестно, какие чувства ею двигали, но вероятней всего, садистка-коммунистка решила расправиться с группой, допустившей вольнодумные открытые решения национального вопроса.

А с неумеренно любознательной жидовкой предоставила расправиться группе.

Она жёстко сломала систему, перемешав все билеты, что наводит на мысль, что система — не являлась таким уж большим секретом.

Происходило «избиение младенцев» — она зорко следила, чтобы никто не мог воспользоваться шпаргалками или заглянуть в книгу.

Каждый отвечал только то, что мог наскрести в своих мозгах.

Двойки и тройки сыпались, как из рога изобилия!

Почти вся группа осталась без стипендии.

Со мной она была исключительно любезна.

В комнате было прохладно и она, как мать родная, на глазах у разъярённой группы, накинула мне на плечи своё пальто с роскошной черно-бурой лисой.

К счастью даже самые злобные взгляды не могут высечь искру, иначе гореть бы мне ярким пламенем вместе с лисой.

Но она не рассчитала, что группа решит расправиться со мной ещё до лисы, исключив из системы и поэтому, выслушав мой отличный ответ, она вынуждена была с кислой миной поставить мне хорошую оценку, да ещё нахваливать.

После экзамена группа в полном составе обратилась в деканат с требованием убрать меня.

На потоке я стала знаменитой… паршивой овцой и все группы наотрез отказались принять такое добро в свои ряды.

Но официально было выгодней кончать с этой историей!

Меня презентовали на второй поток.

Новая группа показалась мне очень приятной и интеллигентной.

Но слухи просачивались и я держала дистанцию с новым коллективом.

Это было нетрудно, т.к. одиночеством я не страдала, со мной была моя любовь.

Каждый вечер, когда мы должны были не надолго разъезжаться, по своим общежитиям, я думала: — когда же придёт время, чтобы не разлучаться!

Я бы не поверила тогда, что время придет, и я сама убегу за тридевять земель в одиночество и неизвестность лишь бы закончить тридцатилетнюю войну, пришедшую на смену нескольким счастливым первоначальным годам…

Но тогда было такое счастье, и впереди была целая жизнь!

После первого года учёбы, я поехала на каникулы в Черновцы.

Город показался мне чужим и далёким, всё было в прошлом.

Всегда, возвращаясь на старые места, с нетерпением ждёшь встречи, помнишь только хорошее, забывая плохое. Всё в прошлом кажется полным романтики и тепла… и возвращаешься, почти всегда, к чужому берегу.

Я снова жила на территории психбольницы в нашей маленькой комнатке, наслаждалась покоем, отдыхом, отсутствием забот и снова, как раньше, писала письма в Киев, где он отдыхал у своих родителей, и ждала его писем. Короткая разлука только сближала.

Психбольница была построена на окраине города, но город постепенно приблизился к ней, хотя не всё ещё было застроено, и сразу за забором сохранилось довольно большое холмистое место, покрытое зеленью и кустарником, но главное, что имелось здесь небольшое озеро, вода в котором была на удивление чистой.

Погода была хорошей, и я любила отдыхать на берегу этого озера.

В один, далеко не прекрасный день, я, как обычно, искупавшись, загорала, читая книгу и обратила внимание, что на некотором расстоянии от меня находится какой-то юнец, который нехорошо поглядывает в мою сторону.

Я даже не могу объяснить что именно меня насторожило, был ясный солнечный день мимо проходили люди, причин для беспокойства в общем-то не было, но что-то меня тревожило.

Я не смотрела в его сторону, но чувствовала на себе тяжёлый взгляд.

Я надела сарафанчик забрала книгу, полотенце и по тропинке направилась домой.

Мои предчувствия оправдались, он догнал меня, загородил дорогу и шепча что-то нечленораздельное делал неуклюжие движения напоминающие попытки обнять. Я оттолкнула его и тут же была опрокинута на землю, а он, лёжа на мне, рвал мой сарафанчик, добираясь до груди. Глаза у него были дикие, он весь трясся, повторяя:

— не кричи, не кричи, я только подержусь.

Какая мерзость!

Я в ужасе закричала диким, не своим голосом. Был яркий, солнечный день, неподалеку, на тропинке, стояли дети и смотрели в нашу сторону.

Я не переставала кричать и он, окончательно озверев, со всей силы ударил меня кулаком по голове. Я почти потеряла сознание.

На моё великое счастье по тропинке ехали парни на велосипедах.

Они подняли подонка за шиворот и оттянули от меня.

Я поднялась и шатаясь, ничего не видя от головокружения и шума в голове, раздавленная стыдом и болью, кое-как доплелась домой.

Скотина оказалась безнаказанной. А я поняла какой ужас скрывается за словом — изнасиловать, хотя Бог не допустил до этого.

Потребовалось очень много времени, прежде чем я успокоилась, но забыть не могу.

Я вернулась в Ленинград и жизнь постепенно пошла своим обычным путём по студенческим законам.

Мне очень нравилось в общежитии. Там всегда что-нибудь происходило.

Частенько Костя спал у своей подруги, а я спала у Виталия.

В одну из таких ночей разразился грандиозный скандал.

Из коридора неслись вопли перемежавшиеся русско-сомалийским матом, где лейтмотивом выделялось: «русские свиньи!» и опять же русские — «русские бляди!» (Принимай после этого гостей).

Вскоре выяснилось, что буянил Али, который был из Сомали.

Али! Это был первый живой негр, которого я увидела с близкого расстояния, чёрненький кучерявый красавчик.

Мне нравилось трогать его за кучеряшки, которые оказались мягкими, как шёлк, хотя я предполагала, что они жёсткие, как проволока.

Причина скандала заключалась в том, что Али был в ресторане и познакомился с девушкой, видимо из первых застрельщиц будущего племени, получивших впоследствии штамп «валютные проститутки».

Она его приласкала и когда русская водка на четверть разбавила сомалийскую кровь, увела по неизвестному ему адресу, где позволила ему делать всё, что было угодно его сомалийской душе и темпераменту.

Когда же он вернулся в общежитие, то обнаружил, что она тоже делала с его карманами то, что было угодно её русской душе и потребностям.

Бедный Али! Вернее, ставший буквально бедным, Али не знал ни адреса, ни фамилии красавицы, и стал выражать свой гнев, как это делали предки его племени — прыгал, извивался, угрожал и ругался.

При этом он обогатил опыт предков добротным русским матом с племенным сомалийским акцентом.

Картинка было захватывающая, так как дополнялась, сбежавшимися со всех комнат студентками и студентами в ночных одеждах и почти без них. Я тоже не улежала и выскочила, успев натянуть пижаму.

Мне стало жаль коммунистическую партию Советского Союза.

Подумать только какую уйму денег приходилось жертвовать, чтобы шесть лет воспитывать Али в советском духе и сделать из него того пролетария, который должен сеять плоды коммунистических знаний в Сомали, как вдруг несознательная проститутка пустила всё насмарку! Благодаря её яркому образу, остальные образы шестилетнего образования сведутся теперь к двум немеркнущим лозунгам:

«Русские свиньи!» и «Русские бляди!»

Близилось время, когда Виталий должен был окончить институт и поехать работать по распределению. Всё это время меня нисколько не беспокоило моё семейное положение, которое можно было квалифицировать, выражаясь высоким стилем, как любовница.

Я настолько была поглощена настоящим, что забыла о прошлом и будущем.

Однажды мы встретились, как обычно, в пятницу после лекций, чтобы не расставаться все выходные, и он, посмеиваясь, предложил мне выбор: либо отправиться в кино, либо в ЗАГС, чтобы подать заявление о бракосочетании. (Опять же, высоким стилем.)

Я, которая не так давно только и мечтала, не веря в возможность такого счастья, чтобы кто-то предложил мне выйти замуж, не упала от этого предложения в обморок и не умерла от радости.

Я была счастлива и довольна тем, что имела.

Официальное оформление ничего не значило и ничего не меняло.(Как я тогда думала.)

Однако, не заставила претендента повторять дважды и не изображая безразличия, я с большим удовольствием и повизгиванием выбрала ЗАГС.

Подав заявление, мы собрали всю свою наличность и уютно устроились в том подвальчике на Невском, где я впервые попробовала бананы.

Это был замечательный вечер.

Мы пили шампанское, смотрели друг другу в глаза, держались за ручки и были преисполнены взаимной нежностью.

Наконец-то я крупно выиграла в лотерее, называемой жизнью!

После закрытия подвальчика мы поехали на «Каменный остров» ко мне в общежитие.

Легонько подтолкнув меня в дверь комнаты, он объявил девочкам:

— Принимайте невесту!

Поднялся невообразимый галдёж, который способны учинить семь незамужних студенток, один счастливый жених и притихшая невеста.

Нашлось что выпить и чем закусить.

Тосты и восхищённые взгляды предвещали безоблачное блаженство в будущем.

Поцеловав всех восьмерых во главе со счастливейшей из невест, жених помчался на последний трамвай, чтобы успеть в своё общежитие.

Закрывшаяся за ним дверь отделила лучшую часть моей юности от дальнейшего.

Всё, связанное со свадьбой, вызывает во мне банальные, зелёные воспоминания.

Я была представлена его родителям по видеотелефону.

Моя свекровь ласково называла себя Лейка, добавляя эпитет «шейне», что на идиш и на немецком означает красивая.

Не могу удержаться от соблазна сейчас же попробовать изобразить её портрет и торжественно обещаю быть при этом объективной, как независимая пресса в демократическом государстве.

Моя свекровь была полтора метра ростом и чуть меньше в объёме, шея и талия не выделялись, но тем не менее всё было подчинено своим особым пропорциям и поэтому выглядело ладно и собрано. Её фигура представляла собой нечто целое и завершённое.

Она себя знала и любила, поэтому шила платья у специальных портних.

Каждое платье шилось и подгонялось иногда месяцами и годами, ткань и отделки подбирались по её особому вкусу.

Всё всегда было отглаженное и бережно хранимое.

Для того, чтобы выйти на получасовую прогулку около дома, уходило примерно часа полтора на сборы.

Как говорила Лейка — «я себе помоюсь», что на самом деле означало священнодействие. Имелось специальное полотенце для любимой фигуры, специальные тряпочки для ног и специальные тряпочки для того, что между ног.

Натирания, травы, присыпки, мази. Отдых между процедурами и после.

Одевание, любование перед зеркалом и торжественный выход с полным сознанием, что весь мир и соседи в частности смотрят и восхищаются. И она действительно выглядела! Притом, что в действительности совсем не была красивой.

Любовно подобранная сумочка, туфельки, аккуратно подстриженные, подкрашенные вьющиеся волосы, нужный цвет губной помады.

Всё вне моды и по моде.

В течении многих — многих лет моя свекровь была немолодой, но никогда не старой женщиной.

Она внезапно умерла в 73 года, не согласившись из любви к себе на операцию по удалению камней желчного пузыря.

Хотя она ничего хорошего для меня не сделала и доставила мне, в своё время, не мало огорчений, я очень тяжело пережила её внезапную смерть, т.к. знала, что если бы я в это время была рядом и настояла бы на операции, то она могла бы прожить ещё достаточно долго, сохраняя свой маленький житейский мирок в своём дворце, как она гордо называла свою двухкомнатную кооперативную квартирку в Киеве.

Она обожала себя такой, какая она была и всё что ей принадлежало также входило в круг её обожания.

Она вечно критиковала "деда” (своего мужа), который много работал обеспечивая ей, неработающей, беззаботную жизнь.

Она любила только себя, но тем не менее с её уходом, он осиротел и очень скоро впал в маразм, сохранив при этом полное физическое здоровье.

Вспоминая всю свою жизнь и сравнивая себя с другими людьми, я прихожу к выводу, что самое страшное, что можно сделать с человеком, это подавлять его в детстве, лишить его уверенности в себе, создав у него мнение, что он ничего собой не представляет.

Создаётся комплекс и такой человек никогда не будет счастлив, он всегда будет себя чувствовать ничтожным, виноватым и кому-то обязанным, он будет радоваться любому проявлению внимания к нему, считая себя недостойным внимания.

Как легко и удобно жить людям, которым с детства внушили, что они лучше всех и что все им должны и обязаны.

И живёт себе такой счастливец, нечего собой не представляющий, но очень спокойно и без сомнений потребляющий.

За два года жизни в Ленинграде, награждённая любовью, я как-то распрямилась и не чувствовала себя хуже других.

Но всё же очень боялась знакомства с таинственными родителями, потому что, конечно же, считала себя не парой их сыночку, хотя видит Бог, судя по фотографиям, я тогда совсем не плохо выглядела.

Не знаю, возможно, видеотелефон сильно искажает, но моя дорогая свекровь не увидела во мне ничего, кроме носа.

Не утруждая себя вопросами такта, или хотя бы снисходительности, она не нашла для меня других слов, кроме неблагозвучного украинского слова кирпатая, что означает курносая.

Когда её единственный сын сказал ей:

— знакомься, мама, это моя невеста.

Лейка задала глубокомысленный вопрос:

— почему она такая кирпатая?

Не стоит распространяться о моих при этом чувствах, здесь, как говорится, комментарии излишни.

Моим родным не было нужды знакомиться с осчастливившим меня товарищем.

Романтическая история моего поступления в столичный ВУЗ на почве любви рассматривалась в Черновцах как красивая легенда.

Когда поступило волнующее сообщение о предстоящей свадьбе, моя мама и Броня собрались в Ленинград.

Из родственников поехала только сестра Пинчика, который в это время учился в Риге в стоматологическом институте.

Но так как мы были самые неимущие из всех родственников, то наиболее состоятельные из них «скинулись» и выделили, сколько смогли денег.

Таким образом, мама приехала, имея……целых двести рублей, что по тем временам ещё что-то представляло.

Приехали материально обеспеченные родители жениха, которые ограничились тем, что купили селёдку и несколько бутылок вина, предоставив всем остальным заниматься моей маме.

Они сказали, что пока не подобрали мне подарка, но со временем я его получу.

Увы, это время так и не наступило.

Свадьбу решено было делать у Лейкиной старинной подруги Зиночки, имевшей хорошую квартиру в Ленинграде, которую она без колебаний предоставила в наше распоряжение.

Лейка и Зиночка — обе были из Вижницы, небольшого еврейского городка на Украине.

История Зиночкиной жизни трагична, хотя начиналось всё хорошо.

У неё был муж, сын, упомянутая квартира и счастье.

Потом случилась беда, муж, которого она любила, изнасиловал женщину и отбыл в тюрьму на десять лет.

Зиночка не смогла простить ему такого, отказалась от него, посвятила свою жизнь воспитанию десятилетнего сына и пыталась найти в этом радость и утешение.

Но жизнь иногда преподносит странные шуточки.

Когда Зиночкиному сыну исполнилось восемнадцать лет, он повторил «подвиг» отца, за что тоже получил свои десять лет тюрьмы.

Увы, другого утешения у Зиночки не было, поэтому от сына она отказаться не смогла и продолжала посвящать себя ему.

Писала в тюрьму письма, посылала посылки, ездила на свидания.

Не опустилась, не упала духом. Была симпатичной, доброй, приветливой женщиной.

Пустила к себе в дом тихого незатейливого пожилого человека на ролях не столько мужа, сколько живого существа, чтобы не быть одной, и ждала возвращения сына.

Много позже мы узнали из писем, что сын вернулся из тюрьмы совсем непутёвым и окончательно отравил Зиночкину старость.

А жаль, Зиночка была очень хорошим человеком и заслуживала лучшего. Но если бы в жизни было как в лотерее, то иногда, случайно могли бы выигрывать и лучшие.

Однако в отличие от лотереи, в жизни существует объективная закономерность, в силу которой лучшее достаётся худшим, умеющим вырывать себе всё, бесцеремонно работая локтями, и уча окружающих быть скромными и проявлять благородство.

Если поразмыслить, то нетрудно заметить, что ДОБРОДЕТЕЛЬ придумали подлецы для наивных чистюль, чтобы шагая по ним добывать себе блага в этой жизни, обещая наивным рай в той жизни.

Но что делать, об этом нельзя говорить, а тем более писать.

Наивные могут прозреть и захотеть блага сейчас, раздвинув границы дозволенного, где же тогда взять послушных, создающих блага для не ведающих внутренних запретов и барьеров.

(Но это так — отвлечение, тихое потявкивание беззубой овцы).

Итак, свадьба.

Родители жениха, приехавшие накануне, отдыхали, гуляли и не утруждали себя вопросами, связанными со свадьбой.

Моя мама тихо делала всё необходимое и приготовила вкусные блюда, Зиночка, как могла помогала ей.

Жених с невестой закупили на деньги, привезённые моей мамой, продукты и вино.

Так как считалось, что мы не делаем свадьбы, а просто небольшой ужин после Загса, то интеллигентные девочки из моей новой группы поздравили меня в Загсе и не пошли ужинать, так как не хотели обременять, но подарили прекрасную хрустальную вазу, которую мне через много лет пришлось продать, чтобы купить себе зимнее пальто.

(С норковым воротником!)

Моя незабвенная сибирская подруга Дора Исааковна Тимофеева тоже пришла в ЗАГС, поздравила, подарила набор серебряных ложечек и тоже скромно удалилась, чтобы не обременять.

Виталий же, объявил в своей группе, что будет свадьба. Все захотели прийти и спросили что подарить деньги или подарки.

Летающая и счастливая Я никак не сочеталась с деньгами и, естественно предпочла подарки.

Его сокурсники заказали любимые вина и закуски, но придя на свадьбу в полном составе, почему-то все оказались без подарков.

Причину не знаю. Возможно, собрали деньги и на кого-то понадеялись, да напрасно, возможно что-то другое, но ни земных денег в конвертике, ни подарков не поступило.

Правда была подарена кукла с соответствующими намёками.

Намёки, кстати, оправдались очень скоро, но тоже не в лучшем виде.

Сама свадьба и официальная роспись во Дворце Бракосочетания не оставила абсолютно никаких волнующих впечатлений.

Ненужная суета!

Моя мамочка держалась молодцом, скромно и незаметно обеспечив всех всем.

Лейка во Дворце прослезилась, видимо похоронив, светлую мечту о прекрасной партии для единственного сына.

Вот так наметилась с самого начала банальная история с банальными противоречиями.

Я и Виталий после ужина — свадьбы отправились с куклой на руках к нему в общежитие, так как Костя в качестве свадебного подарка галантно уступил нам комнату с нашей родной железной односпальной коечкой, где мы неплохо проводили время и до официального на то разрешения.

Участие красавца — «деда» в свадебных воспоминаниях сводятся к тому, что утром, он с солдатским юмором и казарменной ухмылочкой, не без зависти и почти облизываясь, поинтересовался:

— Ну, как?

Я не без труда удержалась от желания изобразить такую же улыбочку и скромно ответить, что также хорошо, как последние два года.

Но пора было научиться держать свои мысли при себе, хотя это полезно только для сомнительных приличий и вредно для здоровья.

Кроме того, я могла себе представить жеребячий восторг деда и возмущённое кудахтанье скромницы-мамочки, позволь я себе «приоткрыть тайный покров глубины моего падения!»

Меня могли выкинуть из новой семьи, как совсем недавно выкинули из старой группы!

Так всегда: в угоду «высшему свету» приходится говорить совсем не то, что думаешь и скрывать свою «личину» дурочки, прикидываясь умницей!

Стоит чуть-чуть потерять бдительность и «высунуться» — тут же выкидывают, не забывая дать под зад коленом.

Теперь, пожалуй, самое время несколькими штрихами дать контурный портрет главы семейства, в которое влетела осчастливленная канарейка (хотя верней было бы сказать сентиментальная гусыня, но себя-то жаль обижать!)

Деда я по-своему любила и тоже бы не хотела обижать, но истина дороже и веселей.

Дед родился в Одессе, откуда вышло немало юмористов, хотя и жлобов.

Дед был одесским жлобом, но, увы, без юмора.

Его мать славилась в Одессе своей красотой.

Отец деда — её муж, видимо, был с юмором, поэтому он решил, что лучшее средство от ревности, имея жену-красавицу, это держать её в постоянном состоянии беременности, и прекрасно справлялся с этой задачей.

Результатом этих стараний явилась плеяда наследников, из которых было несколько красавцев и несколько некрасивых экземпляров. Наш «Дед» был из команды красавцев, а упоминавшийся уже, его черновицкий брат Натан, наоборот был из некрасивых (каждому своё, как повезёт).

Согласно семейной истории, мне кое-что известно о двух сёстрах «деда» из которых, опять же, одна была красивая, а вторая — нет.

Некрасивая, тётя Рая была хорошим врачом и вырастила сына, ставшего в последствии известным преуспевающим физиком.

Красивая сестра «деда», тётя Фаня была известна в семье тем, что всю жизнь не хотела работать, но при этом хотела иметь всё самое лучшее и в неограниченных количествах.

Первую половину жизни она очень удачно подбирала мужей, обеспечивающих её желания иметь, но не работать.

Когда мужей не стало, она пристроилась паразитировать на сыне, который в 14 лет сбежал на войну и в 20 — вернулся седым подполковником.

О нём, в скобках, тоже бы неплохо рассказать.

Он не женился до 30 лет.

Составил себе список качеств из 23 пунктов, которыми должна обладать женщина, чтобы иметь шанс стать его женой.

Никто не выдерживал отборочных испытаний.

Но! Марк был добрым, хорошим человеком!

А что гласит объективная закономерность, выведённая выше, автором сей философии?

Лучшим, достаётся худшее.

Марк поехал отдыхать в санаторий для военных, где его еврейская внешность с добрыми умными глазами, длинным носом, кудрявыми седыми волосами, по-военному подстриженными «под курочку», не могли не привлечь внимания местной дивы, работавшей массовиком-затейником.

Намётанный, опытный глаз затейницы сразу подсказал ей, что ОН не из той массы, которых она переимела в каждом заезде, и которые ловко ускользали после месячной любви.

Массовик-затейник целый месяц игнорировала массы, а все затеи незамедлительно направила на лопоухого (у Марка великоватые уши, подчёркнутые куриным чубчиком) еврейчика с полковничьими погонами.

Это дало блестящие результаты: через месяц в санатории освободилась вакансия массовика-затейника, а с Марком уехала новоиспечённая полковничиха, которая после этого никогда больше не работала, но затеи с отдельными представителями масс (мужского пола) не оставила.

Марк же, с этих пор должен был обеспечивать высокие запросы уже двух сидящих у него на шее женщин: мать и жену.

Но вскоре появился ещё сыночек, который тоже примостился между ними.

Когда он подрос, то научился передразнивать бабушку, а маму фамильярно похлопывал по заду.

Все жили по высшему советскому разряду, а полковник появлялся, чтобы приносить деньги.

Между дел он защитил докторскую диссертацию и когда демобилизовался, продолжал также хорошо обеспечивать все массовые затеи домашнего круглогодичного дома отдыха для всей паразитирующей троицы.

Однако, вернёмся к деду. Родившись в Одессе, он каким-то путём попал в Киев, где заимел бесценную комнату в коммунальной квартире, расположенную под самой крышей пятиэтажного дома на улице имени Воровского.

Это был старый дом с высотой потолков 4 метра. Дом принадлежал обычным дореволюционным богачам, которых революция в своей обычной манере уничтожила, чтобы затем превратить дом в копошащийся коммунальный муравейник плебеев-освободителей.

Дед служил мелкой сошкой в КГБ.

Эти мелкие сошки затем в завиральных советских фильмах красиво назывались дипкурьеры и о них сочинялись небылицы, именуемые приключенческими фильмами, являвшимися на самом деле пропагандистско-политическим материалом для воспитания подрастающего поколения в нужном направлении.

Дипкурьеры, все, как один изображались красавцами, интеллигентами и стойкими революционерами.

Наиболее популярный образец из них, это Камо.

Наш дипкурьер — дед был высокий, красивый, запуганный, необразованный Одесско —Киевский еврей с хорошо развитыми инстинктами.

Ему крупно повезло!

Когда в 1937 году началась беспримерная резня — чехарда — чистка партии, его, еврея (!) не расстреляли, не сгноили в лагере, а всего только выгнали из КГБ и направили работать директором санатория в Карпаты.

Там его застала война. Не заезжая домой и не попрощавшись с семьёй, он был отправлен на фронт, где ему опять повезло пройти всю войну без единого ранения, хотя он был танкистом и даже минёром.

Дед всю жизнь очень хорошо умел зарабатывать деньги, но основной статьёй расхода считал желудок, на большее его фантазии не хватало.

На дедовском примере можно наглядно проследить, что залогом безбедного существования является не интеллект и эмоции, а вполне достаточно хорошо развитых инстинктов.

Они не подведут и будут надёжным лоцманом для лавирования в житейском море, в то время, как интеллект и эмоции то и дело уносят в водовороты и воронки, периодически вознося на гребень волны, или сбрасывая в пропасть.

Бедный дед! В 76 лет, на почве злоупотребления жирной, калорийной пищей, у него ярко расцвёл склероз мозговых сосудов, (не затронувший сердечных) и таким образом навсегда избавил деда от высшей мозговой деятельности, что в свою очередь полностью отключило эмоции, и дед окончательно и бесповоротно перешёл на инстинкты.

Дед мне никогда не сделал ничего плохого, и у меня нет к нему недобрых чувств, наоборот, мы с ним всегда, при необходимости помогали друг другу, как могли, особенно если Лейка не препятствовала.

Однако, как говаривал мудрый философ: «ты мне друг, но истина дороже»

Дед интересный представитель человечества, как биологического вида.

Он сохранил к старости все зубы, так как почти не пережёвывал пищу, а уверенно заглатывал.

Он сохранил сердце и артериальные сосуды нетронутыми, так как надёжно избавил их от каких-либо чувств.

Мозг и мозговые сосуды быстро пришли в упадок из-за отсутствия тренажа, каковым является интеллектуальная деятельность.

Как особь мужского пола, он был награждён великолепными внешними данными, что позволяло ему быстро и легко вводить в заблуждение особей женского пола для быстрого удовлетворения своих половых потребностей, в которых его ограничивала Лейка.

Он когда-то женился на ней по выбору своей матери, в силу, как они думали порядочности, которая оказалась ханжеской инфантильностью.

Когда моя дочка подросла до 14-15 лет, то дед любил рассказывать ей (как воспитательные мероприятия) сногсшибательные сказочки о том, как он пытался пробраться на ночь к бабушке, но! — дед торжественно поднимал палец — бабушка его, якобы, не пускала!!

Поэтому он на ней женился!

Бессердечному красавцу и в голову не приходило, что мужчину можно пустить именно потому, что его любят, и не пустить именно потому, что хотят женить на себе, ничего не испытывая.

Когда последнее оказалось действительностью, красавец был далёк от того, чтобы понять это и закупал домой продукты в диких количествах, обедал в ресторанах, урывал запретных половых плодов со случайных «древ наслаждения» где удавалось.

Условия для этого у него были великолепные.

После войны дед работал в доме отдыха и санатории фотографом.

«Неотразимый мужчина», обвешанный фотоаппаратами, оснащённый обаятельной улыбкой и набором готовых фраз с заготовленным юмором, с дорогими конфетами в карманах и полным бумажником денег, которые он, кстати, больше демонстрировал, чем тратил.

Он появлялся в таком виде в столовой с дежурной улыбкой и стандартной шуткой, объявлял о предстоящей экскурсии и предлагал «сниматься».

Приехавшие в санаторий в надежде развлечься женщины, млели…и дед по очереди водил их в свою затемнённую для проявления фотографий, лабораторию.

После быстрого приведения в исполнение полового акта, беспардонный исполнитель наглухо терял интерес к партнёрше и даже имён не запоминал.

И никто, глядя на него, не мог предположить, что за такой внешностью скрывается такой примитив.

Неспособный к обобщениям и перспективному взгляду в будущее, дед всю жизнь, имея деньги, не хотел позаботиться приобрести кооперативную квартиру, а продержал семью в той самой, своей первой коммунальной комнате со следующими размерами:

3 м в ширину, 4 м в длину, 4 м в высоту — 12 квадратных метров (если считать площадь для размещения), или 48 кубических метра (если считать по количеству воздуха для дыхания).

Комната была на последнем этаже, под крышей и поэтому во второй половине дня накалялась южным Киевским солнцем до 30 градусов.

Только к концу жизни Лейка нашла знакомых, которые помогли ей стать владелицей двухкомнатного кооперативного «дворца», а дед согласился его оплатить, после чего гордился им не меньше Лейки и войдя во вкус построил также кооперативный гараж, который довершил его счастье, потому, что отныне он заполучил круг общения, своего рода клуб по интересам.

Дед — это типичный представитель класса ветеранов, созданного и привилегированного Брежневской маразматической эпохой правления.

Наиболее достойные представители армии победителей были угроблены Сталиным в лагерях и тюрьмах, большинство тех, что избежали такой доли, умерли не дождавшись привилегий, та небольшая часть, которая осталась успели состариться.

Они получили общий штамп ветеран и на них посыпались привилегии: одинаковые медали-игрушки ко всем праздникам, остатки с барского номенклатурного стола, именуемые заказами для ветеранов, возможность обвешать грудь медалями и требовать в очередях, состоящих в основном из уставших, раздражённых женщин, расступиться и дать им дорогу, чтобы получать что-нибудь без очереди.

Обычно очереди немедленно делились на две группы: — за и против ветеранов.

Выяснение отношений нередко кончалось потасовкой.

Следующая ветеранская привилегия заключалась в том, что для них устраивали возможность выступать в роли оратора в школах, детских садах и рабочих коллективах.

Не всем старцам это было под силу, они успокаивали себя валерианой, поддерживали корвалолом или спасались валидолом, чтобы на утро предстать в торжественной обстановке и попытаться что-нибудь выудить из задубевших мозгов: разрозненные воспоминания каких-то боёв или что-нибудь, из прочитанного в газетах.

Школьники или представители других коллективов вежливо тихо и незаметно занимались своими делами, посматривали на часы и радостно — дружно хлопали в ладоши, когда старческий рассказ, наконец, кончался.

Надо было видеть, как наш дед входил в общественный транспорт, усвоив, что ему, как ветерану, должны уступать место.

Моложавый, стройный красавец, сохранивший военную выправку, с ослепительной, белозубой улыбкой, одетый в тёмно-синий дорогой костюм, с орденскими планками на груди, он уверенно подходил к любой женщине и нагло заявлял: « Уступите место ветерану!»

Потом галантно поворачивался ко мне «молодой, красивой» и говорил:

«садись!». Автобус «пылал» сдерживаемой яростью, чего дед, конечно, не замечал и продолжал ослепительно улыбаться, специально «одеваемой» для посторонних улыбкой.

При попытке объяснить ему, что это, мягко говоря, нехорошо, дед красиво поднимал одну бровь, делал удивлённое лицо… и не было в мире такого красноречия, которое могло бы пробиться через эту дремучую красоту!

ОТСТУПЛЕНИЯ. СТРИПТИЗ — МОНОЛОГИ. ВТОРОЙ.

Меня СОВЕСТЬ мучает! Грызут угрызения СОВЕСТИ за недоброе описание многих субъектов и событий!

Приходится выбирать между НЕКРАСИВОЙ ПРАВДОЙ и КРАСИВЫМ ХУДОЖЕСТВЕННЫМ ВРАНЬЁМ, владеть которым не всем дано.

Для этого надо иметь и не пожалеть угробить ТАЛАНТ.

ПРАВДУ нельзя украшать, иначе она перестанет быть ПРАВДОЙ.

Но чтобы ВРАНЬЁ было КРАСИВЫМ его надо сделать ХУДОЖЕСТВЕННЫМ, убедительным и правдоподобным.

Для этого надо иметь и пожертвовать ТАЛАНТОМ.

Однако не лишено ВЫГОДЫ.

КРАСИВОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ВРАНЬЁ охотно читается, хорошо оплачивается и не доставляет хлопот.

Оно обладает парадоксальным свойством укореняться.

Проходит ВРЕМЯ, сменяются поколения, и КРАСИВОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ВРАНЬЁ воспринимается как ПРАВДА.

Оно становится ОБРАЗЦОМ ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ.

А НЕКРАСИВАЯ НЕПРИКРАШЕННАЯ ПРАВДА со временем умирает.

Плохое свойственно забывать.

Прошлое вспоминается с НОСТАЛЬГИЕЙ.

Новые поколения подражают КРАСИВОЙ НЕПРАВДЕ!

Не меняется МИР.

ПО ПУТИ НА ТОТ СВЕТ И ОБРАТНО.

Моя свадьба состоялась 14 апреля и ровно ничего не изменила в моей жизни, разве что оставила первый осадок и снизила мой счастливый полёт поближе к земле.

Но я ещё летала и не могла поверить, что это я — такая счастливая.

Однако что-то со мной стало происходить. Я чувствовала себя плохо.

Однажды, на первомайские праздники, Костя отсутствовал, а я ночевала теперь уже не у любовника, а у законного мужа (Подумать только!).

Внезапно, на высшей точке любви, вернее секса, я почувствовала резкую боль!

Боль не проходила.

С трудом дождавшись утра, он вызвал скорую помощь и меня доставили в гинекологическое отделение моего института.

Меня осматривали и проводили обследования несколько врачей, которые понаблюдав за мной и немного (как они думали) подлечив, выписали (как оказалось) ничего не определив.

Я продолжала учиться в медицинском институте, где все, окружавшие меня люди, были врачи или будущие врачи и я в том числе.

Никто ничего не замечал. Мой гемоглобин упал на 50 %!

Я была синевато-бледная, как молоко, на три четверти разбавленное водой или как рано зарезанный инкубаторный цыплёнок.

Я, как, осеняя муха, по несколько раз в день теряла сознание.

Окружавшие эскулапы «не брали до головы».

При виде пищи, я бежала в туалет, и меня выворачивало наизнанку.

Я, как страус, прятала голову под крыло и боялась о чём-нибудь думать, неизвестно на что надеясь.

У нас в институте было маленькое экспериментальное студенческое кафе, (тогда такие только появлялись. Всё впервые осторожно появлялось во время правления Никиты Сергеевича. Россия маленькими шажками выползала из Сталинских застенков!) где мы собирались группами, то есть по очереди, каждая группа получала кафе в своё распоряжение на один — два вечера.

Как раз подошла очередь нашей группы.

Мы подготовили отдельную пьеску из жизни института в виде «капустника», где без меня, конечно, не обошлось.

Я была в числе авторов и исполнителей.

В тот вечер мне было особенно плохо, я бегала в туалет, рвала желчью, так как желудок был пустым, возвращалась назад, чтобы играть свою комедийную роль в пьеске и снова бегом в туалет, чтобы уединяться с унитазом.

Никто ничего не замечал!

Это было 17 мая. На следующий день, 18 мая меня, на пути в институт, без сознания подобрала на улице скорая помощь и доставила прямо на операционный стол.

Очнувшись, я заявила, что никакой операции не будет, пока здесь не будет он — мой дорогой и любимый.

Мне сказали, что за ним уже послали, а пока меня только подготовят к операции.

Позже мне рассказали, что под наркозом я всё время звала его и говорила с ним.

Врачи были заинтригованы и хотели увидеть, кого это так любят, находясь уже почти на том свете.

Они меня не обманули и действительно послали за ним.

Когда я открыла глаза, вернувшись на этот свет, то первое, что я увидела был он, склонившийся надо мной.

У меня была внематочная беременность.

3 мая лопнула фаллопиева труба, заполнив брюшную полость кровью, которая продолжала медленно вытекать, пока я была занята, как комедийная актриса и занималась изучением медицины.

Пятнадцать дней брюшная полость, заполненная живой, сочащейся кровью!

Оперировавшие меня врачи, считали это медицинской и человеческой казуистикой, которая в сочетании с романтической не, теперешней любовью делали моего красавчика героем.

Это были талантливые врачи. Они безупречно выполнили свою работу.

Рубец, расположенный в поперечной складочке над лоном, был почти незаметен, а со временем совсем померк.

Со всем остальным, расположенным внутри, они обошлись также бережно и умело.

Меня предупредили, что у меня теперь всего одна труба и поэтому я должна быть предельно осторожна и не иметь в течении двух лет ни беременностей, ни абортов.

Так я и сделала. Ровно через два года и пять дней, 23 мая я подарила себе сына, а ещё через год, не откладывая в долгий ящик, 12 июня — дочь.

Очнувшись после наркоза, я обнаружила в палате соседку.

Как выяснилось, она тоже удивила персонал.

Женщина работала поваром в одной воинской части.

Отправляясь домой, она захватила кусок мяса (в несколько килограммов) и не ведая, что день грядущий ей готовит, надёжно упрятала его, обвязав вокруг талии.

По пути домой у неё лопнул аппендикс и она, как и я угодила с улицы на операционный стол.

Придя в сознание после наркоза, она долго себя ощупывала и недоумевала, не решаясь спросить о мясе, с таким риском добытом.

Персонал тоже стеснялся говорить об уничтоженной ценности.

В отделении шёпотом обсуждали эту детективную историю о расхитительнице продуктов из солдатского котла.

Это было бы смешно, если бы не было печально!

Я пролежала в больнице две недели. За это время уже кончилась весенняя сессия и наша группа сдала все экзамены.

Мне пришлось одной, в спешке, чтобы не потерять стипендию, сдавать экзамены.

Я была похудевшей, слабой и подурневшей, но надо было быстро включаться в жизнь, тем более, что позвонили его родители, сообщили, что едут на машине отдыхать в Крым и предложили поехать вместе с ними.

Я включила все свои жизненные ресурсы и в очередной раз показала чудеса героизма, сдав все экзамены.

Мы купили билеты на поезд и помчались в Киев.

Министерство путей сообщения даже представить себе не могло, что делает нам свадебный подарок, продав нам обычные плацкартные билеты и по какой-то неизвестной логике предоставив нам крайнее маленькое двухместное купе, которое обычно занимают проводники.

Счастливые и влюблённые начинали мы наше свадебное путешествие.

Нежась на нижней полке затрапезного вагона, я чувствовала себя на седьмом небе.

— Господи, — думала я — наконец-то всё позади — операция, экзамены свадьба, проблемы. Он рядом, нежный и предупредительный, всё-всё прекрасно! Мне начинает везти!

Мы приехали в Киев, вместе с родителями загрузили машину («Победу» домодерновского стиля, но просторную, вместительную и удобную) и направились в Крым, где предполагали расположиться в палатке у моря и прожить там целый месяц райской жизнью.

Дорогу я провела в прекрасном полудремотном состоянии, напоминающем то, к которому стремятся начинающие наркоманы.

Я блаженствовала на заднем сидении, обложенная подушками и слегка дребезжащей посудой. Он был рядом и не должен был убегать в своё общежитие, на другой конец города!

Изредка просыпаясь, я видела по сторонам буйно-зелёную Украину, чувствовала его руки, незаметно ласкающие меня, слышала как дед и Лейка мирно подшучивают над спящей невесткой. Это была идиллия, а я, как ни странно, была в ней действующим лицом!

Всё как в сказочном сне.

По пути мы заезжали в лес, расстилали на полянке скатерть и устраивали праздник для желудков. Потом дед с наслаждением вытягивался на, сопутствующей в пути раскладушке, Лейка тоже мирно отдыхала, а мы бродили по лесу, собирая ягоды и букетик лесных цветов.

Всё было чудесно.

Приехав в Крым, мы добрались до моря, где был разбит палаточный городок.

Теперь такие места красиво называются кемпинг и за них надо прилично платить.

Тогда это ничего не стоило, зато буднично именовалось палаточным городкам.

Местность называлась Каралина Бугаз. Мы прибыли утром. Было солнечно и радостно.

Пока родители отдыхали, мы принялись разбивать палатку, естественно, поспешив облачиться в пляжные одежды.

Мы не поняли многозначительных взглядов, которые соседи бросали на наши молочного цвета Ленинградские тела.

Смысл их дошёл до нас к ночи, когда наши тела горели огнём, а на плечах появились пузыри.

Остальное время пребывания, мы вынуждены были что-нибудь накидывать на плечи, чтобы окончательно не сгореть.

Это была первая тучка на розовых райских облаках.

Потом оказалось, что машина и палатка так накалялись днём на солнце, что ночью нечем было дышать, особенно в палатке, где спали мы.

Следующее неудобство заключалось в том, что за пресной водой приходилось ходить довольно далеко. Это вызывало у моего возлюбленного постепенное накопление, мягко говоря, недовольства, тем более, что оно не могло иметь выхода по той простой причине, что было необоснованным.

Кто кроме него должен был снабжать семейство водой, если он, молодой и сильный, имел массу свободного времени и ничем не был занят! Продуктами снабжал дед, отправляясь на машине и нагружая её до отказа, южными яствами.

И однажды мой муж показал себя в полной красе.

Дело было так:

Дед поехал к рыбакам и привёз целое ведро крупнейших отборных раков.

Мы все были довольны, предвкушая очередной гастрономический праздник.

Я до этого никогда не ела раков и с интересом ждала обещанного лакомства.

Отварили раскрасневшихся раков, живописно разложили их на большое блюдо и водрузили на стол.

Все расселись вокруг.

Пиршество должно было начаться… и тут (Господи, я не могу вспомнить повод) дед что-то сказал ему, он что-то не так ответил, что в свою очередь не понравилось деду и он (дед) с диким криком схватил красивое блюдо с красивыми раками и грохнул об землю(песок)…

Все вскочили с мест, прибежали испуганные соседи.

Заверещала-запричитала Лейка.

Я потеряла дар речи и с ужасом взирала на внезапный разгром.

Мне до слёз было жаль растерзанной иллюзии.

Молча, опустившись на корточки, я стала собирать в мусорное ведро ни в чём неповинных выловленных, сваренных и отправляющихся на помойку, великолепных отшельников.

Лучше бы они не высовывались из-за своих коряг, потому что не получили возможности выполнить свой последний долг — доставить кому-то радость.

Взиравшая на всё, соседка по палаточному городку жалостливо прошептала: « Бедная девочка, куда ты попала!»

Умная была женщина, увидела всё на много лет вперёд!

Дальше отдых не пошёл.

Две грозовые тучи постоянно сталкивались, высекая гром и молнии.

Над семейкой каждую минуту могла разразиться новая гроза.

Лейка со своими воплями была плохим громоотводом, а я, сентиментальная и забитая никак не могла унять эту стихию.

Мой герой-любовник-муж, не подумал о том, что в моём истощённом состоянии, жизнь у моря и прекрасное питание, щедро обеспечиваемое не им, а дедом, могло стать для меня исцелением. От него требовалось только одно — не мешать нам спокойно жить, и наслаждаться жизнью. Но его мало волновали окружающие люди.

Со злобно сжатыми челюстями он купил билеты, и мы преждевременно уехали в Черновцы. Он, не задумываясь, без сожаления испортил отдых мне и родителям, которые ничего плохого не сделали.

Он не подумал и о материальных последствиях этих безмозглых импульсов.

В Черновцах несколько дней всё было хорошо, потом моя добрая тётушка Рейзолы, у которой я жила, когда приехала в Черновцы, пригласила нас на обед, приготовленный по случаю знакомства с моим мужем.

Опять он нашёл какой-то незначительный повод для грандиозного скандала.

На сей раз сжатые челюсти, имели непосредственное отношение ко мне.

Он отказывался пойти на обед!

Это был смертельный номер. Родные и близкие, дорогие для меня люди, старались, готовили, а мы, вдруг, не придём, хотя были приглашены заранее и обещали быть.

Это было совершенно исключено. Теперь не вспомнить чего мне стоило уговорить его.

Но я отчётливо помню, как мы ехали в трамвае на этот обед.

Мы мрачно молчали, я была скована страхом и боялась пикнуть, он запросто мог повернуться и не пойти на обед!

Ему всё было нипочём, он всегда и во всём считал себя правым, и никакие угрызения совести его не мучили.

А у меня впервые всё внутри было, как будто выжженным.

Мы как-то помирились, потом и всё опять казалось хорошо.

Но эта система шантажа в минуты, когда, казалось бы, у меня нет выбора, станет позже для него методом, а для меня станет знакомым это ощущение выжженной пустыни внутри, только границы выжженного будут расширяться.

Но я, наверное, виновата не меньше чем он.

Надо иметь мужество терять, но не идти на верёвочке шантажа.

Однажды уступив шантажисту, теряешь всё.

Теперь я не могу простить себе тридцатилетнего терпения и не очень хорошо представляю, что я приобрела, сжигая себя разрушительным терпением, но я очень хорошо знаю, что я потеряла: ни много ни мало, а тридцать лет жизни.

Не прощать и не терпеть — это значит уходить.

Я не смогла тогда уйти от него. Для этого потребовались ещё многие годы и многие беды!

Я не умею долго помнить обиды и молча враждебно демонстрировать своё недовольство, тем более я не умею и ненавижу скандалить и мстить.

Я готова терпеть поражения, лишь бы не воевать. Для него наоборот, чтобы чувствовать себя сильным и собранным лучше всего — состояние войны, тем более со мной, не умевшей давать отпора.

А каким сладостным было для него примирение, когда он, «проголодавшийся», обнимал меня, оказывающую слабое, (сильно возбуждающее его мужские устремления), сопротивление.

Он был полон любви и раскаяния, он чувствовал себя огромным и сильным мужчиной, в руках которого трепещет от любви и желания маленькая податливая женщина, готовая ради его ласк простить всё.

Он наслаждался, вновь и вновь завоёвывая, и доставляя наслаждение.

А мне каждый раз казалось, что теперь всё будет только хорошо, разве может быть иначе после такой любви!

Может! И в этом я очень скоро убеждалась, для того, чтобы весь круг повторился!..

Несчётное количество раз…

Мы некоторое время прожили в Черновцах. Побывали на старых местах, потанцевали в ДК под открытым «Седьмым небом» но всё это уже казалось чужим и незначительным.

Большинство людей, уезжая из родных мест, мечтают достичь успеха, чтобы потом вернуться назад победителями и поразить всех, кого оставил, своими достижениями.

Но триумфа чаще всего не получается.

За время отсутствия всё успевает настолько измениться, что испытываешь только грусть и сожаление о прошлом, которое вдруг представляется исключительно прекрасным.

Почему так поздно удаётся понять, что нет прекрасного прошлого и тем более нет прекрасного будущего. Есть только, кажущееся незначительным и будничным, СЕГОДНЯ, которое и представляет самую большую ценность, и которое надо пытаться делать ПРЕКРАСНЫМ. И даже поняв это, я не могу научиться жить СЕГОДНЯШНИМ ДНЁМ.

Освободиться от всего лишнего, спрятаться от суеты и обрести свободу следовать своим приоритетам.

После каникул мы вернулись в Ленинград, чтобы продолжать учёбу.

Через несколько месяцев ему предстояло распределение.

Надо было получить направление в такой город, где есть медицинский институт, но нет санитарно-гигиенического факультета, таким путём могла я перевестись на лечебный факультет, чтобы стать врачом, а не проверяющей санитарной дамой с объёмистой сумкой.

Это была очень нелёгкая задача.

При распределении он, как обладатель отличных оценок и претендент на «красный диплом», шёл первым среди выпускников своего курса.

Из всех предложенных городов, нам подходил Минск.

Туда же претендовала ещё одна студентка по имени Нина, тоже отличница, а также Алик (Альберт) Лонге, который учился очень посредственно, но жил в своё удовольствие и, в отличие от меня умел жить сегодняшним днём, уверенный, что всегда найдётся кто-то, чтобы принять заботы о нём на своё попечение.

Об Алике хочется рассказать.

Мы познакомились перед распределением, потому что он тоже хотел поехать в Беларусь, но не в Минск, а в Брест.

Жизнь Алика показательна и может служить примером для подражания и учебным пособием науки о том, как можно удобно и легко жить, если не надоедать себе вопросами что такое хорошо и что такое плохо.

Будучи студентом, он жил с женщиной, которая была старше его на 10 лет. Она в нём души не чаяла и создавала ему удобные и лёгкие студенческие годы с обедами, постелью, чистыми воротничками белоснежных сорочек и прочим набором джентльменского сервиса. При этом он считал алкоголь не самым худшим изобретением человечества и поддерживал себя в жизнерадостном постоянном настроении.

Алик являлся обладателем пятидесяти процентов еврейской крови и таким же количеством немецкой, которые образовали недурной коктейльчик. У него был искрящийся радостный юмор, красивый тембр голоса, приятные манеры, умное грустно-весёлое выражение еврейско-немецких глаз, глядящих на мир из-под выдающихся арийских надбровных дуг, переходящих в широкий лоб мыслителя.

Нижняя половина лица тоже придавала ему значительности волевыми скулами и решительным подбородком.

Эта голова располагалась на пропорционально сложенной мужской фигуре с хорошо развитой мускулатурой, облачённой в тщательно отутюженный костюм-тройку прекрасного покроя с платочком в кармашке.

Алик Лонге всегда был весёлым, лёгким, обаятельным, удачно шутил, знал чего хотел и как этого достичь, не утруждая себя лично.

Он знал, как надо жить.

Веселясь и развлекаясь с друзьями, он упустил время, отпущенное на дипломную работу, и рисковал не успеть…

Когда все сроки были на пределе, его добрая подруга забросила свой диплом и устремилась на помощь любимому, который заверил, что потом они кинут все силы на её работу.

Да и какие могли быть сомнения, ведь он постоянно уверял, что они отныне одна семья на всю оставшуюся жизнь и он, конечно, оценит ВЕЛИКУЮ ЖЕРТВУ ВЕЛИКОЙ ЛЮБВИ!

Алик её обожал до и после защиты диплома, когда чуть ли не каждый день кто-нибудь из многочисленных друзей угощал по поводу становления инженером.

Получив направление в Брест, Алик приказал долго помнить его и навсегда отбыл, пообещав самого светлого… в будущем.

Когда в провинциальный Брест прибыл серьёзный, элегантный инженер из Ленинграда, умеющий внимательно слушать, мило шутить и ласково улыбаться, стало ясно, что кому-то из местных невест повезёт.

Предположения, строились на прочной базе: девушка из отдела кадров по секрету сообщила всем своим знакомым, что новый инженер красивым разборчивым почерком написал в анкете — холост.

Повезло дочери директора комбината, восемнадцатилетней натуральной (некрашеной) блондинке 45 килограмм весом, только что закончившей школу и пока раздумывающей чем заняться.

Получив от Алика красиво оформленную открытку с приглашением на свадьбу, мы, внимательно пересмотрев свой бюджет, и кое-что урезав, выделили «средства» на билеты из Минска в Брест и прихватив в качестве подарка шикарную единственную вещь в своём хозяйстве, блестящий электроутюг с терморегулятором (новинка тогдашней техники) мы помчались на свадьбу.

Гуляли в лучшем ресторане Бреста.

Мы были единственными гостями со стороны жениха и наш подарочный утюг пользовался уважением, а мы сидели на почётном месте и аристократично небрежно лакомились деликатесами номенклатурного директорского стола, делая при этом вид (для поддержки жениха), что мы такое не первый раз едим.

Алик легко и не пьянея пил шампанское, ласково красиво обнимал невесту за худенькие плечики и влюблено повторял: «сам выбрал!»

Конечно же, имея в виду прелести томно-лениво-кукольной блондиночки, а не папочкину мощь.

На комбинате случайно оказалась вакансия главного инженера, которую занял молодой специалист.

Блондиночка вскоре родила блондиночку-дочку, и семья уютно устроилась в скромной 4-х комнатной квартире, обставленной неброской импортной мебелью красного дерева и толстыми вьетнамскими коврами пастельных тонов на полу.

Алик, приезжая по служебным делам в Минск, частенько навещал нас.

Он выглядел деловым человеком из Берлина или Копенгагена, но отличался от таковых лёгким запахом алкоголя да постоянными рассказами о том, что происходило на коллегии в министерстве.

Постепенно запах алкоголя стал усиливаться, а рассказы становились всё более негативными.

Со временем из рассказов стало вырисовываться как много завистников и бездельников, мешающих Алику, проживает в Бресте.

Пришлось поменять 4-х комнатную квартиру в Бресте на 1,5 комнатную в Минске с доплатой и транспортировкой минской пьянчужки и её имущества из Минска в Брест.

В Минске Алик занимал более скромную должность, не имеющую отношения к коллегиям в министерстве.

Жена блондиночка с годами становилась менее томной, но более лениво-сонной и всё ещё раздумывала чем бы ей заняться.

Однажды, услышав, что я кроме работы врачом ещё вяжу ночами, чтобы как-то свести концы с концами, она попросила, чтобы я связала ей кофточку. Я ответила, что не хотела бы вязать ей за деньги, но не могу и без денег, поэтому будет лучше если я научу её вязать и она под моим руководством свяжет себе всё, что она захочет.

Блондиночка по кошачьи выгнула спинку, потянулась, зевнула и с неподражаемой логикой сказала: « что ты, я лучше посплю, я очень люблю спать.»

Я сказала, что по странному совпадению, я тоже люблю спать…..иногда, когда уже не могу больше вязать, стирать, убирать или готовить. Она не поняла юмора, но не обиделась и не стала учиться вязать, предпочитая спать.

Мы не очень часто встречались с Аликом и его семьёй.

Через какое-то время, в одну из встреч, он сообщил (без выраженной скорби), что расстался с женой и дочкой.

После этого он надолго исчез из нашего поля зрения, и встретился мне как-то случайно, когда я шла с моей 18 летней дочерью.

Алик был пьян, но не потерял своей импозантности, он заглядывал нам в глаза, шутил и убеждённо твердил: «Я не самый худший в этой компании!»

Даже зная всю эту историю, трудно было не согласиться с ним, хотя моя дочка сказала:

«Всё, мама, он окончательно спился».

Прошло ещё значительное время. Я приболела и лечилась в больнице.

Случайно в палате со мной оказалась довольно немолодая, некрасивая, но бойкая женщина.

Это была ещё одна жена Алика. Жизнь совершила полный закономерный оборот.

Новая «старушка» вновь души не чаяла в своём муже. Они жили в её маленькой квартирке, купили маленький «Запорожец» на её деньги, имели крошечный дачный участок, где выращивали овощи и были очень этим увлечены.

Алик где-то работал, лоска в нём больше не замечалось, но пьянства — тоже.

С этой женщиной у них чувствовалось полное согласие и понимание.

Все её разговоры были только о нём, она изображала простую недалёкую женщину, но стоило ей перестать улыбаться и болтать чепуху, как в лице вдруг проглядывал железный, недобрый характер.

Нет сомнений, что вся дальнейшая жизнь Алика будет протекать по мелкомасштабному сценарию, писанному властной рукой недалёкой, но хитрой и хваткой крестьянки.

Тем не менее, так или иначе, он выглядит довольным, безбедно прожив жизнь в своё удовольствие, не напрягаясь и «срывая цветы удовольствий».

Если бы к его данным чуть-чуть морали и порядочности Алик бы своими силами поставил и сыграл большой широкоформатный фильм своей жизни!

Но тогда это был бы не Алик Лонге.

Каждому своё. Каждый на чём-то и почему-то спотыкается.

Один теряет опору от беззаботной жизни, другому выбивают опору в три года, как случилось со мной, третий получает дурную наследственность и ничего не может с собой сделать.

Счастливыми люди кажутся до тех пор, пока не узнаёшь о них больше.

Преуспевают многие, но преуспевать ещё не значит быть счастливым.

Теперь о второй претендентке получить распределение на работу в Минск.

Её звали Нина Бигун. Она училась отлично, но, увы, была некрасива с выраженной к тому же обыкновенностью.

Она имела диплом с отличием и законное желание обосноваться поближе к родной деревне.

Виталий был озабочен моим переводом на лечебный факультет, а для этой цели больше всего подходил Минск, потому, что там был мединститут, но не было санитарно-гигиенического факультета.

Виталий тоже имел диплом с отличием, поэтому у них с Ниной были равные шансы, но зато у Виталия был небольшой дефект по пятой графе: еврей беспартийный.

НОВАЯ, СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ.

Нашлось два места, и оба получили желанные направления в Минск:

Виталий на одно из крупнейших предприятий: Минский камвольный комбинат, на должность инженера-конструктора. Нина на маленькую фабрику женского белья, на такую же должность.

Приехав в Минск, большой, чужой город, мы так же, как и Нина чувствовали себя одиноко и довольно часто встречались с ней.

Нина жила в женском рабочем общежитии.

До этого мне приходилось бывать только в студенческих общежитиях, где жили молодые, полные надежд девушки, которые бегали на свидания, учились, имели друзей и подруг и были уверены, что всё самое лучшее впереди.

Костёр их жизни пылал ярким пламенем!

В рабочих женских общежитиях в основном жили неудачницы, а в мужских — алкоголики.

Обитательницы женских рабочих общежитий наполовину состояли из некрасивых, озлобленных недалёких увядающих или увядших старых дев. Не в том смысле, что они девственницы, а в том, что они не обзавелись семьёй.

В цивилизованном мире свободная женщина — это обычное явление.

В Советском Союзе — это большой порок.

Первый вопрос при встрече неизменно был: «Ну, что слышно, замуж не вышла?»

В костёр жизни одиночек из женских рабочих общежитий попадает так мало впечатлений и радостных событий, что он тлеет вонючим едким дымом, который ест глаза и никого не согревает.

Иногда в таком общежитии живут развесёлые девицы, которым терять нечего.

У них часто гостят алкоголики из соседнего мужского общежития. Любовь состоит из пьянок, драк, шума и застольных песен до полуночи. Поэтому несчастным старым девам покоя нет.

Не малую роль играли вахтёрши, сидящие у входа. Где их только подбирали!

Это настоящие драконы в юбках, к тому же со змеиными языками профессиональных сплетниц.

При таких блюстительницах нравственности, даже красавицы могут умереть старыми девственницами. После одиннадцати наступал мёртвый сезон: нельзя ни туда ни обратно!

Перед такой «тётей Дусей» бедные девушки гнулись в три погибели и баловали большими и мелкими взятками, стыдливо называя их подарками.

Общежитие, где жила Нина, принадлежало мелкой фабрике, и было особо убогим, безрадостным, исключительно женским и не оборудованным для процветания.

В комнатах со спартанскими коечками и примитивнишими тумбочками гнездилось по 5-6 человек с разными навечно устоявшимися характерами.

Общими у них были только тоска, одиночество и жалкое серое прозябание.

Каждая относилась к такой жизни по-разному.

Нередко, вынужденные годами жить рядом они становились врагами и отравляли друг другу жизнь.

Нина, однако, не отчаивалась. Проработав неделю, она уезжала на выходные к родным в свою деревню.

Но, тем не менее, каждое наше посещение было для нас троих маленьким праздником, особенно для Нины, так как скрашивало одиночество и заполняло свободное время.

Иногда она навещала нас. Периодически мы «перехватывали» у Нины до следующей «получки» 15-20 рублей, так как она на свою зарплату в 80 рублей жила одна, а мы на такую же зарплату Виталия перебивались вдвоём.

Возраст Нины подходил к критической черте в три десятилетия, внешность не радовала (личность, возникавшая каждое утро в зеркале, не внушала энтузиазма).

В доблестный женский коллектив фабрики нижнего белья были драгоценными каплями вкраплены мужские жемчужины в виде шофёров, электриков, сантехников, сторожей.

Лучшая часть этих бесценных экземпляров была надёжно изолирована, стоящими на страже, жёнами. То, что оставалось было мало пригодно для любви, тем более для брака.

Поэтому практичная спокойная Нина, обладательница инженерного диплома с отличием, не позволила себе побрезговать ухаживаниями шофёра грузового автотранспорта, обладавшего, к сожалению, небольшим общесоветско-рабоче-крестьянским дефектом (распространяющимся, впрочем, и на интеллигенцию) под снисходительным названием: «любит выпить», что на самом деле подразумевает алкоголика, но не дошедшего до последнего предела.

Девушки в таких случаях усыпляют свою бдительность и недобрые предчувствия приятной иллюзией, что любовь совершит чудо и алкоголик станет образцовым отцом семейства или хотя бы обычным гражданином с двухкомнатной квартирой, двумя детьми, добротными пьянками всего два раза в месяц: в аванс и в получку и состоянием «под мухой» в остальные дни месяца.

Рискующие девушки стараются не понимать, что забота о детях, бюджете, квартире и непутёвом, безответственном скандалисте ляжет на их плечи и превратит их в 40 лет в бой-бабу, растолстевшую и опустившуюся от забот, абортов, усталости и нервной жвачки на кухне «чтобы не выбрасывать», всего, что остаётся.

Каждая в молодости думает, что это случается с кем-то, но не со мной, также, как думают о дорожных катастрофах и возможности заболеть раком или СПИДом.

Также, вероятно, думала Нина, пытаясь любить своего шофёра, хотя любовь, выражаясь языком художественной литературы, была трудной.

День свадьбы, которая должна была состояться в Нининой деревне, у её родителей, был назначен на первое августа.

Мы в это время гостили в Киеве у Лейки и деда и собирались послать оттуда телеграмму с поздравлениями. Но что-то у нас не получилось, и мы не поздравили Нину.

Вернувшись домой, мы чувствовали себя ужасно виноватыми и явились, чтобы принести извинения вместе с запоздалыми поздравлениями. Нина нам рассказала, что отсутствие нашей телеграммы было более актуальным, чем было бы её присутствие…

Всё было приготовлено для свадьбы. Гостей собралась половина деревни, столы были накрыты и готовы накормить и напоить эту и соседнюю деревню. Невеста в свадебном наряде была готова принимать поздравления и подарки.

Но… Жених не явился. Исчез навсегда, без указания причины.

Нина, как всегда была спокойна.

Но… Судьба играет человеком, а человек играет только роль.

Какие-то далёкие знакомые познакомили Нину со своим далёким знакомым с красивой фамилией Высоцкий. Он был инженер, он был красивый, он был интеллигентный, он был умный и он женился на Нине.

Стоит ли после этого суетиться, изводить себя мечтами или напряжённо ваять своё счастье?

Надо иметь поменьше эмоций! Спокойный человек живёт себе, ни о чём не мечтает и вдруг…приваливает счастье, которое он спокойно, без лишних восторгов и эйфории принимает и живёт с ним сто лет.

Что делают эти ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ НАТУРЫ?

Полные желаний и забот, они самозабвенно сгорают в огне своих страстей!

Нина с мужем вскоре получили квартиру, устроились на хорошо оплачиваемые работы и стали жить-поживать и добра наживать, как воспевается в русском народном фольклоре. И как в советской действительности бывало.

Вступили в Коммунистическую партию, стали быстро и умело продвигаться по службе и повышать своё материальное благосостояние, готовясь бодро вступить в маячащее на горизонте, светлое коммунистическое будущее.

Нина приняла как должное смену шофёра — выпивохи на инженера-интеллигента, незаметно было, что она ночами благодарит в молитвах Бога за ниспосланное счастье.

Я как-то рассказала ей, как несладко живётся мне в моём распрекрасном браке по любви, и Нина объяснила мне причину и учила, как надо жить, чтобы хорошо жить:

1. Не надо выражать своих чувств, надо быть сдержанной (читай — скрытной).

2. Пусть ОН будет озабочен, угождая мне, а не наоборот.

3. Поменьше думать о нём и побольше о себе.

4. Не одаривать его лаской, а небрежно и нехотя принимать его ласки.

5. Требовать, требовать, требовать и никогда не быть довольной и благодарной.

Я теоретически полностью была согласно с этой философией и готова была следовать данным указаниям… если бы умела.

Но меня не радует такая жизнь, если даже дома, с любимым я должна лицемерить, а не любить. Для того, чтобы каждый миг, каждую минуту не проявлять чувств, надо быть бесчувственной, тогда всё легко и естественно.

Властвуют инфантильные женщины, а не страстные, которые горят, а не демонстрируют.

Так, что Нинина наука, может быть и верна, но не каждому доступна.

Угождать, не угождать тоже целая наука!

Почему хам непременно стремится жениться на мягкотелой интеллигентке — понятно.

Но почему интеллигент непременно плывёт в сети хамки?

Иногда даже преодолевая для этого на пути препятствия, как лосось, идущий на нерест?

Хам-шофёр сбежал, интеллигент Высоцкий прибежал.

Хотела бы я видеть, как действовала бы её наука, если бы хам остался.

Хаму законы не писаны, он идёт напролом, ни с чем и ни с кем не считаясь, дипломатия и разум здесь бессильны.

После столь удачного замужества наши встречи с Ниной стали более редкими, но продолжались, хотя стали носить несколько иной характер.

Мы периодически приглашали друг друга на обеды.

Встречи за столом были не без приятности.

Ели, пили, шутили, рассказывали анекдоты, вспоминали студенческие годы в Ленинграде, общих знакомых там, а также вспоминали первые полуголодные годы в Минске.

В общем, всё было хорошо и спокойно, казалось: что эти встречи будут периодически повторяться до старости.

Но! Однажды Нина позвонила и попросила меня, как врача, помочь им.

Высоцкому предстояла служебная поездка в Париж на 15 месяцев.

Для этого следовало пройти медицинское обследование, и в том числе электрокардиограмму (ЭКГ).

Он так волновался при обследовании, что каждый раз ЭКГ фиксировала приступ пароксизмальной тахикардии.

Нина просила сделать ему подложную ЭКГ.

Я отказалась от этого, но выписала ему лекарства и убедила его, что через неделю у него всё будет нормально, и когда будут снимать ЭКГ, он может не сомневаться и быть совершенно спокойным.

Результат этой психотерапии в сочетании с препаратом, снимающим нервное напряжение, был прекрасным, и Высоцкий благополучно отбыл в Париж.

Когда он вернулся назад, они приехали к нам на шикарном Кадиллаке чёрного цвета.

Нина была в туалетах из Парижа, выглядевших на ней также нелепо, как на француженке могли бы выглядеть советские туалеты.

Мы приготовили лучший из обедов, который могли приготовить и ждали рассказов от живого очевидца, побывавшего в недостижимом, легендарном Париже.

Высоцкий с серьёзным видом утверждал, что страдал в Париже жестокой ностальгией, тоской по Родине.

Из дальнейших рассказов можно было сделать вывод, что Париж сильно уступает Минску.

Что-то было утеряно, разговор «не клеился», было скучно и ненатурально.

Мы пытались шутить и веселиться, и чтобы как-то развеселить гостей, я рассказала, услышанный недавно от пациентов, политический анекдот… За столом воцарилась мёртвая тишина, как если бы я издала неприличный звук.

Гости даже не улыбнулись.

Через несколько минут они попрощались и деловито забравшись в свой Кадиллак, уехали навсегда.

Вскоре мы стороной узнали, что они получили новую четырех комнатную квартиру, а Высоцкий перешёл работать в городской партийный комитет, хорошо вписавшись в рядовую советскую номенклатуру.

Как говорят, комментарии излишни или мораль сей басне не нужна.

"Се ля ви! "— утверждают французы.

Забегая вперёд, я рассказала об Алике и Нине, приехавших вместе с нами из Ленинграда в Белоруссию.

Теперь не мешает продолжить мою историю, которая не имеет такой «счастливый» конец, как статус жены горкомовского работника, рвущейся вверх и поплёвывающей на тех, кто внизу, но наша история тоже имела свои прелести, а ещё больше барьеров.

Виталий окончил институт, защитил диплом и получил направление в Минск, где был мединститут, но не было санитарного факультета.

Казалось, что всё идёт как надо, жена-студентка переводится продолжать учёбу в том городе, где будет работать муж-инженер.

За неимением санитарного факультета, «приходится» перевестись на лечебный факультет и никаких проблем!

Но проблемы возникли, как только мы пришли в деканат (в Ленинграде), чтобы получить мои документы.

Мне категорически отказались дать перевод в Минский мединститут, ссылаясь на то, что стране нужны санитарные врачи.

Страна не могла решить своих проблем иначе, как разлучив меня с долгожданным мужем!

Я расстроилась и упавшим голосом спросила декана что мне делать.

Конкретных предложений от декана не поступило.., у него не увлажнились от жалости глаза и сердце не смягчилось.

Он не собирался менять своего решения, его не волновала моя перспектива четыре года спать в общежитии, вдали от любимого.

Но тут на подмостки мужественно взобрался Любимый.

— Как — закричал он истерическим голосом — Вы разрушаете молодую семью! Я буду жаловаться! Я дойду до ЦК!!

Декан проницательно посмотрел на него и, как ни странно, проявил дальновидность.

— Молодой человек, — сказал он пророчески — Вы сами разрушите свою семью!

Тем не менее, это его (декана) не воодушевило помочь сохранить оную.

— Можете жаловаться хоть Богу! — сказал он злорадно, чувствуя свою неуязвимость и нашу зависимость.

Что нам оставалось делать?

Мы сосчитали свои скудные гроши и вместо летних каникул в очередной раз взялись за ручки и отправились в Москву искать управу на несгибаемого декана.

В Москве в это время жил, окончив стоматологический институт, Пинчик — моя первая любовь. Я знала его адрес.

Когда он в своё время уехал, мир для меня опустел, немало слёз пролила я тогда…

Но отплакав и отстрадав, я считала эту страницу своей жизни перевёрнутой.

Теперь он стал для меня только кузеном.

Я позвонила ему и спросила, не можем ли мы пожить у него на время наших хождений по инстанциям. Он согласился.

Мы приехали. Он выглядел точно так же, как прежде: худенький, элегантный, молчаливый. Ел маленькими порциями и смеялся одними глазами. Он вызвал во мне такие нежные, тёплые, но самые родственные чувства, как будто никогда не было ни большой любви, ни большой печали.

Я была уверена, что его чувства должны быть такими же, ведь это он первый уехал и не написал мне ни одного письма, предоставив в одиночестве зализывать раны.

Ещё в пору нашей любви, он говорил мне, что благодарен за то, что уже никого больше любить не будет, а следовательно и мучаться не будет.

Но я убедилась на собственном примере, что когда любимые расстаются и рвётся ниточка любви, то всё кончается.

Я познакомила его с моим мужем, мы мило поболтали. Он мне рассказал, что действительно никого не любил больше и не любит, но это его не огорчает, так как создаёт лёгкость и спокойствие в отношениях, он часто знакомится с симпатичными пациентками, многие из которых охотно остаются на определённое время, доставляя ему немало радости, но не оставляя печали при расставании.

Пинчик производил впечатление спокойного человека, довольного жизнью.

Я рассказала ему о трудностях с переводом в Минский институт и особо не распространялась о своей сегодняшней очередной горячей любви.

Он снимал большую меблированную комнату. Мы получили уютный уголок за шкафом, где был диван. Набегавшись, целый день по бюрократическим местам, мы вечером возвращались полуживые, выпивали чая и засыпали, как только доползали до дивана.

Через три дня Пинчик внезапно, не объясняя причину, сказал, что мы не может дольше у него оставаться. Нам ничего не оставалось, как искать новое место для ночлега и утреннего чаепития.

К счастью нам удалось устроиться у дальних Лейкиных родственников, но я была обижена на Пинчика, который так внезапно нас выставил.

Прошло время и я узнала, что уехавший от меня «спокойный» Пинчик сохранил кое-что в своём больном сердце и мой бесцеремонный приезд с верзилой — мужем обошёлся ему в сердечный приступ. То время, когда мы жили у Лейкиных родственников, его комната пустовала, потому что скорая помощь увезла его в больницу.

Получается, что мои шумные эмоции и необузданные страсти — мордасти меньшее зло для сердца, чем тихое спокойствие Пинчика.

Потом он выздоровел, женился, имел сына, которого любил, работал на двух работах, тихо молчал дома, вызывая недовольство жены и её родителей, тем, что живёт своей внутренней никому недоступной жизнью.

Позже, когда моя семейная жизнь превратилась в грозу с короткими прояснениями, то приезжая в Москву, я ему рассказывала, как я от всего устала и хочу развестись.

Он снисходительно посматривал на меня через очки своими зелёными умными глазами и утешал, что не все кончено, что я смогу ещё раз выйти замуж, если захочу.

Однажды у меня появилось желание поцеловать его, он сказал, что забыл, как это делается и вежливо чмокнул меня в щёчку.

Уезжая в 1990 году, мы попрощались по телефону, так как не могли встретиться.

Теперь живём в разных странах, и неизвестно придётся ли ещё когда-нибудь увидеться, но если даже придётся, то это ничего не добавит и не убавит. В любом случае, это одна из жизненных потерь, одна из несостоявшихся возможностей счастья.

Московское хождение по инстанциям дало нам немалый опыт для будущего, воодушевив Виталия на поприще жалобщика — скандалиста, низвергающего директоров советских предприятий.

Начало было трудным. Тот, кто был, как мы наивны, и задумывали сделаться ходоками, чтобы искать правды в Москве советской, должен был быть готовым пройти следующим путём:

1) Никуда нельзя попасть на приём без предварительной записи за 1-2недели, иногда за месяц и больше до желанного приёма.

2) Прежде чем сделать эту предварительную запись, нужно отстоять «живую» очередь, где тьма народа.

Каждый день принимают ограниченное число страждущих, поэтому надо прийти задолго до открытия высочайшей конторы и занять очередь, чтобы получить номер на предварительную запись, написанный на руке или другой части тела химическим карандашом.

Пишут номера активисты из самой очереди.

Предварительная запись на предварительную запись очень ответственное дело.

Каждый час идёт перекличка, и отсутствующие радостно вычёркиваются. Не попав в ограниченное число на данный день, надо прийти ещё раньше на следующий приёмный день (через одну-две недели) и повторить попытку.

3) Пройдя все эти испытания на выносливость и долготерпение, попадаешь, наконец, на приём! Но…к мелкой шестёрке — сотому заместителю первого заместителя, который ничего не решает, но вышколен быть приторно приветливым, улыбаться, сочувствовать, поддакивать и обещать.

После беседы с ним посетитель уходит подобный надувному шарику, проколотому иголочкой: он выговорился, выпустил из себя злость и возмущение, расслабился, потерял силу, решимость, время и деньги. Опустошённый и обнадёженный вернётся он домой и будет ждать ответа, который, наконец, через 1-2 месяца прибудет с сообщением, что дело направлено для рассмотрения…..как раз к тому на кого он ездил жаловаться!

Ещё через 1-2 месяца придёт копия ответа, который его обидчик послал высокопоставленной шестёрке, где хитро составленными фразами сказано, что на самом деле всё обстоит великолепно, а сам жалобщик плохой работник, аморальный тип, имеет массу выговоров и замечаний, а в настоящий момент за новые нарушения трудовой дисциплины будет уволен с работы, предан суду и так далее!

Подписан такой ответ бывает, так называемым ТРЕУГОЛЬНИКОМ, куда входят: руководитель учреждения, секретари партийной и комсомольской организаций и председатель профкома (профсоюзной организации).

У жалобщика, после этого появляется основная забота — устроиться на любую работу, чтобы не умереть с голоду, не запить с горя и отчаяния и не повеситься с тоски!

Однако найти работу становится невозможным, потому, что на каждом предприятии в отделе кадров и в ПЕРВОМ ОТДЕЛЕ работают представители КГБ, которые непременно звонят на прежнее место работы, где им сообщают, навечно приклеенный ярлык, — жалобщик-скандалист !

Отныне он может получить только такую работу, где никто не хочет работать и на такую должность и зарплату, которые на 3-4 порядка ниже того, что у него было до того, как он (умник какой нашёлся!) вздумал искать справедливость в Москве.

При этом за время, что он не работал и прошёл все круги ада а также все предприятия города, прошло больше четырёх месяцев.

Он обносился, влез в долги и потерял непрерывный стаж работы, поэтому если он теперь заболеет, то получит оплату по болезни только в размере 50 %.

Кроме того на новую работу его примут только с длительным испытательным сроком.

Стоит ему чуть-чуть «шелохнуться», и его выкинут, как паршивую овцу и проблема выживания станет физически актуальной!

ВОПРОС: Может ли такой товарищ по материальным и моральным соображениям и возможностям попробовать ещё один разочек поискать МОСКОВСКУЮ ПРАВДУ?

Мы были молодыми и неопытными, не знали эту, так хорошо отработанную систему, вероятно поэтому пошли нестандартным путём.

Мы представляли живописную парочку — этакий напористый наглый волк в обнимку с невинным бедным, несчастным ягнёночком, которые просачивались в министерства, в ПРИЁМНУЮ ЦК и даже в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА.

Вопрос был мелкий, незначительный, никого не интересовал и вообще не касался таких высоких инстанций.

Идти надо было снизу вверх и тогда это было бы как обычная жалоба и тянулась бы эта история бесконечное время, и мы бы ничего не добились. Мне пришлось бы вернуться в Ленинград, чтобы продолжать учёбу в санитарно-гигиеническом институте и спать с моим мужем-любовником только во время каникул.

Это нас не устраивало!

Первым делом направились мы в МИНИСТЕРСТВО ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ.

Там царствовала некто Шишова, невзрачная, но властная и неприступная, смотрящая на всех свысока, будучи сама ниже среднего роста.

Она на бегу, не очень вникая, выслушала мою полную отчаяния, слёз, романтики и наивности мольбу отпустить меня из Ленинградского сан-гига в Минский медицинский, где рядышком на камвольном комбинате будет работать мой горячо любимый муж.

Сделав строгое государственное лицо старой непоколебимой революционерки-фанатички, она не поленилась произнести речь для двух, ничего не стоящих евреев:

— "Вы же советские люди — вещала она — Я нисколько не сомневаюсь, что, как комсомольцы, вы понимаете, что нельзя личное счастье ставить выше интересов страны. Вы два года проучились в сан-гиге, и страна рассчитывает получить в вашем лице санитарного врача.

У нас достаточно врачей-лечебников, но нам нужны квалифицированные гигиенисты!

Я уверена, что вы одумаетесь и примете правильное решение.

Четыре года небольшой срок и вы сможете проверить свою любовь. Если она (любовь) настоящая, ей не страшна разлука!"

Глаза государственной деятельницы горели непоколебимым огнём, на щеках появился румянец, она была горда собой, и своим умением работать с молодёжью.

Она не позволила себе расслабиться, чтобы заглянуть в мои потухшие глаза и заметить бледность моих щёк.

Не дав нам опомниться и возразить, она нажала на кнопку вызова секретарши и ушла в другую комнату.

Секретарша очень тепло и приветливо, благожелательно улыбаясь, выпроводила нас за дверь.

Я была в шоке. Сколько можно бороться вместо того, чтобы жить!

В мои планы не входило искушать судьбу четырёхлетней проверкой любви на прочность.

Я предпочитала проверять любовь, занимаясь любовью, а не наоборот.

Придя домой и немного всплакнув, я поняла, что должна действовать как Шишова.

Я сказала себе: «Если она может играть роль убеждённой коммунистки-революционерки, то почему бы мне, не сыграть роль молодой несчастной декабристки!»

Соответственно настроившись и войдя в роль, я уселась писать письмо в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР (ПВС СССР). Ни больше и ни меньше.

Я написала, что по злой воле Сталина моя мама была сослана в Сибирь, а отец был убит, что мама была беременна и моя младшая сестра никогда не увидела своего отца.

Тут я допустила вольность и преувеличение написав, что теперь я беременна и если меня разлучат с моим дорогим мужем, то мой дорогой ребёночек может так же, как моя сестра не увидеть своего дорогого папочку.

Письмо было написано нервным почерком и в особо жалостливых местах смочено слезами, которые лились у меня из глаз при мысли, что письмо не подействует.

Рано утром, задолго до открытия государственных учреждений, мы уже были в приёмной ПВС. СССР.

Заявив, что у нас неотложное политическое дело, мы просили прочесть наше заявление сейчас и дать нам ответ.

Чиновник, призванный никого не пропускать дальше приёмной забрал моё слезливое художественное произведение и ушёл в недра государственных апартаментов.

Сделав самое скорбное лицо, на которое я была способна в 23 года, я сидела и тихо радовалась, мысленно поглаживая себя по головке за сообразительность.

Приди я с голым нытьём, меня бы отправили куда угодно, объяснив, что ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР подобными вопросами не занимается.

Совсем другое дело БУМАГА! На бумагу надо что-то отвечать. В уголочке наверху!

Коммунистический наместник коммунистического Бога в канцелярии, надо полагать, выругался и сплюнул, читая моё произведение и поражаясь наглости просительницы и мизерности проблемы.

По их то масштабам!

Они написали одно слово: РАЗОБРАТЬСЯ! Поставили штамп (бесценный!) своей недостижимой канцелярии и послали нас… подальше, то есть в канцелярию на несколько этапов ниже.

Те сделали то же самое, но отправили ещё подальше, те в свою очередь дальше и т. д.

Но наше продвижение сверху вниз имело массу преимуществ по сравнению с продвижением снизу вверх!

На самом верху моего драматического шедевра стоял штамп, вызывающий трепет у всех нижайших, последней из которых оказалась Шишова, с которой я начинала.

При второй встрече с ней, когда у меня на руках был сей, проштампованный «документ» она не позволила себе выразить ненависть и по-матерински улыбалась мне.

Я тоже не позволила себе выразить переполнявшие меня радость, презрение, злорадство и наглость, я скромно потупилась, выражая полное смирение.

Мы вели себя в соответствии с двумя положениями:

«На войне — как на войне» и «В театре — как в театре».

Но это внешне. А фактически она, как была садисткой твердокаменной, с первой встречи, так ею и сталось.

И парадом на этой войне командовала она.

Выписав мне документ о переводе из Ленинградского санитарно-гигиенического в Минский медицинский, в порядке исключения, она, не посчитавшись с интересами страны, о которых она недавно так пеклась, написала, что я должна продолжать учёбу на один курс ниже, то есть повторить второй курс ещё один раз.

Таким путём считала она возможным за государственный счёт наказать нахалку.

Но как ни странно, я и здесь её обошла!

Явившись в Минский институт и представив свои документы, я безропотно была готова потерять целый год и снова заучивать эти паршивые кости с их ямками и загогулинами.

Но минский декан, который, в отличие от безответственной высокопоставленной Шишовой, был заинтересован в высоком проценте штамповки количества врачей, сравнил всё, что я изучала на втором курсе с тем, что изучали на лечебном факультете, недоуменно пожал плечами и, даже не взглянув в мою сторону, бросил секретарше:

— На третий курс в пятую группу.

Уф! Наконец — то мы с такими трудностями и хитростями обманули советский аппарат и получили то, что должны были получить естественно и просто.

После того как Шишова подписала мне перевод, у нас от летних каникул оставалось всего несколько дней, которые мы провели в Черновцах.

Мы чувствовали себя свободными птицами и думали, что начинаем счастливую семейную жизнь.

Для начала мы купили фартук, кофейный набор, кастрюлю и сковородку.

У Виталия в направлении на работу было чёрным по белому написано, что на работу едет молодой специалист с предоставлением ему квартиры.

В случае отсутствия такой возможности, должна быть предоставлена комната в общежитии.

Мы уже представляли себе, как у нас собираются друзья, пьём кофе, ведём беседы и веселимся, примерно как в светских салонах на Елисейских полях.

Кроме перечисленного имущества мы имели пять рублей наличными и неоправданный оптимизм в большом количестве.

Мои родственники дали мне адрес своих дальних родственников, но были не очень уверены, что те по-прежнему живут в Минске.

Таким образом на горизонте белорусской столицы появилась лучезарная парочка с одним, небольших размеров, чемоданчиком в руках, а также с верой и надеждой в сердцах, естественно, держась за ручки. Чемоданчик был настолько лёгким, что мы не нуждались в услугах камеры хранения, и прямо с вокзала направились по указанному в бумажке адресу.

Дуракам, как говорят, иногда везёт! На сей раз, повезло и нам.

Дальние родственники моих дальних родственников жили рядом с камвольным комбинатом, куда имел направление Виталий, и там же работали. Но этого мало.

В день нашего появления в Минске они уезжали в отпуск и оставили нам на целый месяц ключи от квартиры!

В нашем распоряжении был прекрасный двуспальный диван и не менее прекрасный семейный холодильник.

Этот месяц обогатил наш жизненный опыт двумя открытиями: первое, — что обладая двумя такими сокровищами, месяц пролетает как одно мгновение и второе, — что на минском камвольном комбинате никто не ждал с нетерпением молодого специалиста, и никто не собирался предоставлять ему и его супруге комнату в общежитии, а тем более отдельную квартиру.

Когда очередной медовый месяц с холодильником днём и семейным диваном ночью промчался, нам пришлось в срочном порядке искать какое-то жильё.

Действительность быстро и без церемоний продолжала обогащать наш жизненный опыт.

Мы быстро убедились, что проходная клетушка в Гоголевском переулке, около камвольного комбината не то же самое, что салон на Елисейских полях, а белорусская домовладелица не французская хозяйка меблированных комнат.

Вначале всё начиналось неплохо.

Мы ходили по улицам и переулкам вокруг камвольного комбината, заглядывали в калитки и, приятно улыбаясь, спрашивали, не нужны ли им квартиранты.

Все подозрительно смотрели на меня и говорили, нет.

На него смотрели значительно мягче и даже с сожалением.

Объявления о сдаче комнаты обычно гласили:

«Сдаётся комната семье без детей.»

Хотя мы заверяли, что собираемся в ближайшие два года быть семьёй без детей, нам не верили и ждали, что через несколько месяцев у нас обязательно появится орущий ребёнок.

Охотнее всего на квартиру брали одиноких девушек — камвольщиц, их можно было напихать 4-5 человек в одну комнату и с каждой взимать плату в отдельности.

Кому же нужны были эти количественно-опасные молодожёны?

Мы не производили впечатления сексуально-спокойной парочки.

Все потенциальные квартирные хозяйки ждали от нас подвоха, который будет орать ночами, и целыми сутками писать в пелёнки многоразового пользования, которые надо будет постоянно стирать и сушить.

Много раз в жизни я периодически становилась квартиранткой и только один раз была в роли квартиросдатчицы.

Это было намного позже. У нас уже тогда была двухкомнатная квартира и двое детей-школьников.

Дети уехали на каникулы в Киев к Лейке и деду.

К нам случайно забрели и попросились на квартиру два грузина.

А у нас как раз возникла необходимость покупки пылесоса, так как мы случайно купили ковёр в рассрочку. Вопрос денег был ещё более актуален, чем обычно.

Мы решили, что месяц проживания в обществе двух молодых грузин не слишком большая цена за пылесос для нашего нового ковра.

Надо сказать. что наша долгожданная собственная квартира не была Бог весть какими хоромами и к тому же имела очень специальную Хрущёвскую планировку,(их назвали «хрущёбы») что не мешало мне каждый день радоваться, что нет никаких хозяев и необходимости перебираться на новые места, за что я, сами понимаете, в очередной раз должна пропеть оду в честь единственного вождя Никиты Хрущёва, который хоть что-то пытался сделать для народа, а меня вообще облагодетельствовал.

Видимо поэтому его и свергли.

Прихожая в нашей квартире несла ключевые функции, занимала 1,5 квадратных метра и вела в главную комнату, а также в туалет, совмещённый с ванной, занимавшие 3 квадратных метра из общей площади.

Главную комнату следовало бы считать прихожей, и это была бы нормальная прихожая, так как она имела 4 двери: 1) входную, 2) на кухню, 3) на балкончик, и 4) в спальню.

Все дороги нашей жизни проходили через эту комнату, и она несла следующие функции:

1) Спальня родителей,

2) Телевизионный салон,

3) Гостиная,

4) Проходной двор,

5) Арена цирка, где проходило воспитание и дрессировка детей с их любимыми животными (периодически, по очереди: кошки, собаки, черепахи, ежи и другие),

6) Место разрешения всех семейных конфликтов и драм, а также утренние сборы на работу, в детский садик и в школу.

В общем, маленький Садомчик и Гоморрачка в современных условиях.

Спальня: Комната, напоминающая пенал, со встроенным в торце, на всю стену шкафом, заменявшим подвал, чердак и гардероб.

Эта комната служила спальней для детей, с двумя кроватками, кабинетом мужа с письменным столом и полками на стенах, моей мастерской с вязальной и швейной машинами, на которых я по ночам зарабатывала вторую зарплату, сотрудничая в художественном Фонде Белоруссии и, кроме того, одевала себя и детей, создавая швейно-трикотажные новинки моды.

На ночь мастерская перемещалась в кухню, так как «производственная техника» была приспособлена на самодельный столик с колёсиками.

Поэтому моя походная мастерская могла функционировать в любое время суток и на любом из тридцати квадратных метров нашей квартиры.

Мы бы сами не додумались, что на время месячного отсутствия детей, можно приспособить нашу многофункциональную квартиру ещё заработать для себя (для неё, для квартиры) пылесос.

Но однажды раздался звонок в дверь.

Я пошла открывать. На пороге выросли два рослых молодых грузина, которые с популярным в анекдотах акцентом, просились на квартиру.

Я мысленно увидела перед глазами пылесос и впустила грузин в прихожую. На голоса туда же явился Виталий, отложив на время газету. Увидев Виталия, на лицах грузин изобразился ужас и они готовы были бежать, но все же отважились выяснить не армянин ли Виталий.

Сообщение о том, что он всего лишь еврей, вызвало у них вздох облегчения и разряд русского мата с грузинским акцентом в адрес всех прошлых, ныне существующих и будущих армян!

Мы были шокированы тем, что оказывается, в дружной семье советских народов существуют такие, для которых кто-то хуже евреев!

Шансы грузин устроиться у нас сильно возросли.

Мы сдали им на месяц комнату, которая в присутствии детей была детско — спально — кабинетной, а сами сочли возможным, по такому случаю, «перекантоваться» в проходной комнате, соединяющей прихожую, кухню, балкон, туалет и детско — спально — кабинетную.

Грузины вселились совместно с огромной бутылью в плетеной корзине, литров на десять, наполненной грузинской чачей, по сравнению с которой русская самогонка — невинный напиток.

Кроме того, в грузинскую коллекцию входила вместительная сумка первоклассного чая с личных плантаций и чемодан отборных фруктов.

Читающий, небось думает: «Опять дуракам повезло!»

Отвечаю — на этот раз повезло грузинам, а мы были просто дураками, которым не очень повезло.

Мы не располагали даже проходной комнатой.

Везде были грузины!

И не только наши. На бутыль с чачей и фирменный чай слетелись все торгующие грузины Советского Союза.

Наша главная комната превратилась в чайхану, где не возбраняется распивать крепкие спиртные напитки.

Функционировало заведение круглосуточно без расписания.

Целый вечер, с захватом доброй половины ночи, приходили и уходили грузины различного возраста и вида.

Пили чачу и чай, готовили и ели острые грузинские блюда, громко разговаривали по-грузински и также громко ругались матом по-русски.

Иногда далеко за одиннадцать молодые звонкие голоса затягивали трогательную грузинскую народную мелодию.

Если кто-нибудь из соседей приходил узнать, в чём дело и когда, наконец, будет порядок, его встречали, как дорогого гостя, усаживали за стол, и через короткое время после знакомства с чачей он забывал, зачем приходил, и вскоре в грузинские мелодии врывались белорусские рулады.

Трезвенник Виталий, чтобы не обидеть квартирантов, уступал просьбам выпить, делал круглые глаза и с ужасом опрокидывал в себя полстакана огненной жидкости, после чего у него на лице застывала полуидиотская-полувежливая улыбочка, с которой он засыпал где-нибудь в уголочке до утра, когда ему надо было на работу.

Я, не раздеваясь, дремала в комнате, которую мы сдали грузинам.

Утром, наоравшиеся и напившиеся грузины засыпали кто где.

Мы ходили сонные, смущённые и не знали, что делать, считая неудобным прервать контракт, а точнее выгнать квартирантов.

Весёлая жизнь длилась целый месяц, и мы получили за всё это шестьдесят рублей, полсумки грузинского чая и впечатляющие воспоминания.

По сравнению с ними, (грузинами) вернувшиеся домой дети, казались нам тихими воробышками, а семейная жизнь сплошным праздником.

Как раз в это время мои вездесущие пациенты доставили мне волнующую весть, что через день коньяк должен подорожать в два раза! Я показала себя зрелым бизнесменом, и закупила у моей пациентки-продавщицы на все шестьдесят рублей пяти-звездного коньяка.

Слухи, конечно, оправдались.

Благодаря тому, что за месяц Виталий не успел полюбить чачу, а наоборот испытывал отвращение ко всему спиртному, я успешно вернула коньяк в магазин, но уже в два раза дороже!

Таким образом грузинский капитал удвоился и вместо пылесоса мы купили… холодильник Минск-2, на который ждали очереди по записи и как раз получили уведомление, что подошла наша очередь. (Что бы мы делали без такой удачной грузинско-коньячной авантюры?!!)

Последующие 15 лет пользования холодильником, я с нежностью вспоминала весёлых грузин, считавших, что евреи не самые худшие на этом свете.

Вопрос с пылесосом был отложен на неопределённый срок, но новых экспериментов со сдачей квартиры мы уже не проводили.

Но до того как мы стали обладателями описываемых хором, а тем более попробовали сдавать внаём жильё, мы ещё долгое время были бедными квартирантами.

Наше хождение и заглядывание в калитки с вымученными «приятными» улыбками не давали результатов.

Мы приуныли, наш неувядаемый беспочвенный оптимизм заметно убывал. Когда дело дошло до 31 августа, то есть на следующий день мне предстояло идти в институт, а ему на работу, мы больше не веселились, а улыбку натягивали на лица, как узкое платье на мокрое тело, и трудно было бы назвать её приятной.

Однако, когда мы окончательно разучились улыбаться, то счастье само, наконец, улыбнулось нам!

«Улыбка счастья» предстала нам в виде хмурой, неприветливой, неряшливой старухи, которая пригласила нас в дом.

Дом находился на Гоголевском переулке, выглядел кокетливо, с цветами в палисаднике и выходом в небольшой уютный внутренний дворик.

Внутри домика кокетливость и уют исчезали, уступая место неряшеству и неприветливости, напоминавшим облик хозяйки.

То что она нам предложила нельзя было назвать ни комнатой, ни коридором, это был какой-то аппендикулярный закоулок между комнатой и кухней, без окон и дверей.

Но на этом маленьком пространстве уместился полутора спальный пружинный матрац на ножках (в хорошем состоянии), сев на который для пробы, мы уже были не в состоянии встать с него.

Другой мебели в закоулке, который сдавался по разряду проходной комнаты, не имелось.

Но хозяйка обещала «усилить» меблировку, то есть втиснуть около матраса тумбочку и стул, при этом она нам словоохотливо, хоть и хмуро объяснила, что второй стул нам совсем ни к чему, так как один из нас может сидеть на «диване».

Мы дружно кивали головами и на всё соглашались.

Последний день августа был в Минске жарким.

Мы целый день «совались» в чужие калитки, одевая и снимая просительно кисло-сладкие улыбочки и выставляя свои кандидатуры на роль квартирантов, и целый день получали в ответ периодически вежливые, насмешливые, подозрительно-злобные иногда сочувственные и прочие — НЕТ.

Нередко отказы сопровождались злобным лаем разномастных собак, начиная грозными овчарками и кончая наглыми болонками с занавешенными глазами.

Мы были уставшими, потными, целый день не ели, хотя имели в сумке белый батон и начавшее таять сливочное масло.

Наша самая заветная мечта в тот момент была забраться с отёкшими ногами на несравненный пружинный матрас, положить масло на батон и лопать это блаженство, представляя себе как после этого растянемся во всю длину на этом ложе, избавившись от чемоданчика и сумки, которые он целый день бессменно таскал.

Мы были на пороге счастья…..но мешало этому счастью как раз отсутствие порога, а также дверей, поэтому не в меру говорливая крупногабаритная хозяйка в кофте, юбке и платке, как маятник сновала около нашего матраца, ненавязчиво внушая нам длинный список наших обязанностей и ничего не упоминая о наших правах.

Мы невежливо молчали, заняв рты вожделенным батоном с натуральным сливочным маслом, которое подтаяв, было ещё вкуснее, пропитывая белую мякоть свежего хлеба.

Когда она появилась примерно в двадцатый раз за первые полчаса нашей аренды жилой площади и заявила, что я должна мыть пол не только в нашей «комнате», но и в той части, которая предшествует ей, так как мы будем проходить через это пространство до того, как доберёмся до своего матраса, мой дорогой как раз проглотил очередной кусок батона и очень некстати показал себя любящим мужем.

Он хотел остаться наедине со мной, и чем быстрей, тем лучше!

Поэтому в его голосе угадывалось раздражение, когда он произнёс реплику неудачную по форме и неприемлемую для данной особы по содержанию.

Он сказал: «Извините, но моя жена учится в мединституте, у неё всегда должны быть мягкие и чистые руки, поэтому она никогда не моет полов! Может быть, я иногда буду мыть».

Надо сказать, что полов я не мыла только потому, что не имела оных.

Позже я продолжала учиться в мединституте и с большим успехом мыла полы, стирала пелёнки, готовила пищу и мыла посуду, включая кастрюли. Но тогда его речь, полная любви ко мне, вызвала в старухе взрыв ненависти и негодования.

Она остановилась, как будто получила пощёчину, поджала губы и прошипела: "Не нужны мне такие квартиранты! Ишь, расселись на диване! (Она имела в виду матрац)

Забирайте свой жидовский чемоданчик и уходите!"

Я похолодела.

Батон, смазанный маслом, застрял в горле и не шёл ни туда, ни обратно.

Туда из-за спазма, обратно из-за голода.

Я его всё-таки судорожно проглотила и самоотверженно завопила:

«Не слушайте его! Я буду мыть полы!»

Поджатые губы не растянулись в улыбку. Моё смирение только добавило уверенности и злости.

Шипение перешло в крик.

— Евреи, они завсегда евреи, пили нашу кровушку и в золоте ходили!

Пошли отсюда! Я помою полы, чтобы духу жидовского не было!"

Я хныкала, и в отчаянии умоляла её подождать хотя бы до завтра, когда я вернусь с института, а он с работы.

Видя мой жалкий вид, она всё больше воодушевлялась и готова была выкинуть наше «имущество».

О мужчине мы как-то забыли и не замечали выражения его лица, иначе мы бы, наверное, вели себя несколько иначе: я — поуверенней, а она — помягче.

Он бесцеремонно лежал, кощунственно положив ноги в пыльных туфлях на «диван» а руки за голову.

— Пошла вон! — очень тихо и спокойно заорал он — а то выкину в окно!

Не было в нашем «аппендиксе» окна, но обещание было гораздо убедительней, чем мои беспомощные попытки отыскать сердце в этой груде мяса.

Она молча повиновалась и больше не возникала, предоставив ему возможность расслабить челюсти, снять пыльные туфли с себя и с меня, а заодно и всё остальное, чтобы, несмотря на стресс и необходимость завтра снова беспокоить собак за чужими калитками, использовать сегодня единственную возможность снова стать счастливыми…

Утром мы с сожалением сползли с матраса, так хорошо послужившего нам обеденным столом и ложем любви и вернулись к «суровой действительности» именуемой жизнью, которую вернее было бы назвать борьбой за существование, если бы не наша любовь и молодость, которые делали эту жизнь, несмотря ни на что, счастливой!

Виталий зашёл к ближайшим соседям, рассказал им, не жалея красок, всю историю, которая должна была прославить нашу ведьму на весь Гоголевский переулок.

Соседи были очарованы его обаянием и возможностью насолить вредной соседке, поэтому разрешили ему оставить до вечера чемоданчик, вмещавший всё наше богатство.

Я первый день отправилась в Минский медицинский институт, а он на камвольный комбинат.

Но всё в этот день затмили незабываемые квартирно — поисковые мероприятия и встречи, заретушировавшие все другие впечатления.

Пораньше отпросившись с работы и забрав меня с института, он предложил перекусить в какой-то забегаловке, после чего мы вновь отправились покорять калитки частного сектора в том же районе камвольного комбината.

На сей раз, как ни странно, нам быстро повезло.

Нас пустили на квартиру и мы благополучно перенесли наш «жидовский» чемоданчик, национальность которого так талантливо определила наша первая квартирная хозяйка, которая меньше чем за один час, сумела оставить после себя такие неизгладимые воспоминания, что получила место в «романе века» и станет известна далеко за пределами своего переулка.(Видимо уже посмертно.)

Жаль только, что я имени её не узнала, но таких в Белоруссии много, поэтому имя не имеет определяющего значения.

ОТСТУПЛЕНИЯ. СТРИПТИЗ — МОНОЛОГИ. ТРЕТИЙ.

Я и моё тело…

Каких высот могла бы я достичь, если бы на мне не висело стопудовой гирей моё тело!

Не пригибало бы и не тянуло вниз, не давая взлететь. Ему вечно что-то надо и я должна выполнять его прихоти.

Я в плену у него и в зависимости!

Для того, чтобы со мной кто-то считался, чтобы меня любили и восхищались ТОЛЬКО МОЁ ТЕЛО должно быть совершенным, только оно интересует окружающих.

Без красивого здорового тела, ты ничто!

Между тем оно капризно, непоследовательно и противоречиво.

Мне постоянно приходится либо угождать ему, либо бороться с ним.

Оно хочет нежиться в лени, чревоугодничать, требуя яств и напитков больше и вкусней. Оно жаждет ласк и нежности.

Но стоит уступить его желаниям и ослабить борьбу, как оно превращается в жирную развалину, обеспечивающую конец всему.

Если неожиданно сваливается огромное горе или огромная радость, когда так необходимы помощь и понимание, мое тело даёт сбой и немедленно предаёт меня.

Первой подводит эта знаменитая сердечно — бессердечная мышца, призванная качать кровь. Она выходит из строя и отказывается работать. Теперь мне приходится вести борьбу на два фронта: бороться с горем и, обманывая себя, убеждать слишком чувствительную мышцу, что всё хорошо и прекрасно и умолять её не убивать меня, перекрыв аорту.

Дальнейшее существование отныне полностью зависит от этого мышечного насоса, который начинает неадекватно реагировать на каждого постороннего недоброжелателя.

Но если мне все же удаётся выстоять в беде и остаться самой собой, тело оказывается слабей и разбивается вдребезги!

И вместо того, чтобы ликовать от счастья и победно вознестись ввысь, я должна склеивать осколки и как раб влачить на себе это кандальное тело.

Хочу я того, или нет, вся моя жизнь должна крутиться вокруг тела.

Оно должно нравиться окружающим, поэтому его надо облачать в такие тряпки, чтобы с одной стороны кое-что спрятать, а с другой стороны кое-что подчеркнуть.

Его надо кормить и ублажать, но держать на коротком поводке!

Несколько часов в день надо гробить на упражнения, чтобы угождать мышцам и костям, которые иначе скрипят и буксуют, как старая телега. Когда, наконец, выполнишь все эти требования, тело начинает беситься и требовать мужика.

Приходится наступать себе на горло и терпеть рядом какого-нибудь типа, не один раз изменяя себе самой, что приводит к разрушительным амбивалентным реакциям, когда с одной стороны хочется выгнать типа коленом под зад, а с другой стороны понимаешь, что с другим типом будет та же история…

Начинаю злиться и незамедлительно снова начинает артачиться и даёт 150 оборотов в минуту, упомянутая мышца-насос, угрожая вообще остановить «машину».

В этой свистопляске, на всю эту суету уходит почти всё отпущенное время.

Когда мне, наконец, удаётся стать опытней и умней, чтобы управлять этой физикой и химией, из которых состоит мой ближайший враг — моё тело, и думается, что теперь-то я поживу для себя, т.е. для ДУШИ, то оказывается, что уже поздно.

Весь зловредный физико-химический механизм моего тела износился и р а з б а л а н с и р о в а л с я!

Мозги суетливы и забывчивы.

Глаза щурятся и ничего не видят.

Кожа висит мятой, жеваной тряпкой.

Господи! Чего стоят зубы, челюсти, дантисты!!!!

О позвоночнике и конечностях лучше не упоминать.

Поломка следует за поломкой. Только тем и занимаюсь, что умоляю всю эту компанию ещё немного поработать.

Даю взятки лекарствами, которых требуется всё больше и больше.

И среди этого бедлама, как маленькая звёздочка светит мне моя ДУША.

Она одна не предаёт меня. Она ничего от меня не требует.

Она никому не видна и её не нужно украшать.

И только там, в ДУШЕ, нахожу я МИР и ГАРМОНИЮ!

Но, однажды, мне надоест бороться.

Станет всё безразлично.

Захочется ПОКОЯ и СВОБОДЫ.

Я на минутку замешкаюсь… И моё тело прикончит меня…

Следующее наше пристанище носит в семейной хронике название «У Бориса».

Мы въехали не только в один из домиков очередного переулка.

Мы въехали в чужую семейную драму, где пылали такие страсти, что мы забывали о собственных проблемах.

Борис жил с матерью, женой, сыном 8 лет и дочкой 4 лет.

Мать Бориса осталась в моей памяти, как некий объект без внешности, с жёстким вероломством и показной набожностью, не имеющей ничего общего с верой в Бога.

Борис, который привёл в дом матери свою тихую, спокойную жену Иру, был как пластилин (вернее будет сказать — дерьмо) в руках матери — глупой, необразованной бабы.

Ира страдала болезненными менструациями, сопровождавшимися мучительной мигренью и вынуждена была в это время лежать.

Надо было видеть, как издевалась над ней свекровь, обвиняя в лени и натравливая на неё своего сына — толстого, пузатого выпивоху с аморфным характером.

Её любимый внучек восьми лет отроду, уже усвоил много плохого и очень мало хорошего.

Иринина маленькая дочка с нежным личиком и беленькими волосиками, всегда казалась испуганной, крепко держалась за маму и громко плакала, как только в доме начинался очередной скандал.

К нам хозяева относились неплохо, но жизнь в центре этого драматического театра требовала слишком много энергии, не оставляя возможности для отдыха, учёбы и работы.

Не успевали мы прийти домой, и обняться после целого дня разлуки, как в комнату бесцеремонно вваливался Борис в сопровождении сыночка.

Старший обычно пребывал в прекрасном расположении духа.

Сияя круглой, лоснящейся физиономией, с улыбкой до ушей, усевшись и сложив руки на толстом животе, он громогласно заверял нас в своём полном к нам уважении, невзирая на то что мы евреи. Он, мол, всех уважает, а все уважают его.

Младший, посматривая на всех исподлобья, слонялся по комнате в поисках чего-то, что стоило бы присвоить себе.

Мы мучили себя стараниями «держать улыбку» и невозможностью послать всё к чёртовой матери, остаться одним и заняться своими делами. Но спрятаться от хозяйской жизни, которая била ключом сутки напролёт, не было никакой возможности!

По утрам раньше всех просыпалась бабушка-яга и начинала громко благодарить Бога за собственное благополучие и призывать все кары небесные на головы своих врагов.

Бабуся не задумывалась о том, что у мирной, доброй бабушки не должно быть врагов, а её благополучие весьма сомнительное, так как она почти не вставала с постели.

Однако своей беспощадностью и бессердечностью она держала в страхе всю семью.

Постепенно просыпались остальные домочадцы.

Чертыхался злой с похмелья Борис, ему вторил верный сыночек, как обычно, что-нибудь требуя, плакала девочка, моталась Ирина, стараясь всё успеть и всё роняя из нервных рук.

Уставшие и не отдохнувшие, зевающие и подавленные ползли мы в общественный транспорт, не успев выпить чая.

Возвратившись вечером домой, мы опять сразу же должны были «радостно» принимать у себя Бориса с сыном.

Действие алкоголя в это время было в веселящей стадии и сопровождалось бессмысленным словоблудием — весёленьким словесным поносом, насыщенным всё теми же вопросами относительно уважения, кто кого уважает: мы его, он нас и евреев вообще, всё остальное человечество его, а также евреев, среди которых попадаются хорошие люди, как, например, мы.

На наши попытки интеллигентно его выдворить, он не обижался, но неинтеллигентно не уходил.

Когда он, наконец, спотыкаясь, удалялся, действие алкоголя, как раз переходило в агрессивную стадию, он перебирался на половину, где находился «козёл отпущения» то есть его любимая жена.

Комедия переходила в драму с криками, воплями, детским плачем, побоями, грохотом, хлопаньем дверей, матом и многим другим.

К средине ночи всё стихало, но ещё слышались всхлипывания детей, стоны Ирины, клокочущий храп Бориса и молитвы мамаши.

Несколько дней дом напоминал поверженный город после крупного сражения.

Для нас эти дни были бы наиболее терпимыми, если бы не надо было видеть и слышать жизнь по ту сторону тонкой стенки.

Борис ходил как нашкодившая побитая собака, бабка лежала почти тихо, испуганные и голодные дети, как беспризорники бродили по объятой трауром квартире.

Ира в синяках и ссадинах лежала на раскладушке с завязанной головой.

Проходило несколько томительных дней и в разгромленном «семейном очаге» постепенно, исподволь возрождалась жизнь.

Превозмогая боль, поднималась Ира, чтобы накормить детей.

Ночами слышался громкий умоляющий шепот Бориса с клятвами, что он больше не будет.

Старуху в эти дни пока ещё было неслышно.

Наконец, наступало примирение. Борис каждый день брился, одеколонился и не казался таким толстым.

Ира хорошела и приобретала некоторую уверенность.

Они вдвоём ходили за покупками и даже делали генеральную уборку, украдкой целуясь. Возникала реальная надежда на спокойную жизнь.

Однако, через какое-то время всё явственней оживала бабка.

Молитвы незаметно переходили в ворчание, брюзжание, подначивание и перечисление всех невесткиных недостатков.

Внучек, как барометр, чувствовал атмосферу и заметно наглел.

Ирина порой не выдерживала и бросала бабке несколько недостаточно любезных слов, не смея, к сожалению, послать её по-настоящему подальше, что, безусловно, заставило бы старую воительниц у присмиреть раз и навсегда.

Но так как в этой жизни пока ещё не тот властвует, кто прав, а тот, кто наглей, то верх всегда одерживала бабка.

Наконец в один из не самых прекрасных дней, Борис вновь приходил домой изрядно надравшись.

С каждым днём шло накопление грозовых туч и… в итоге новый разряд!

Гром и молнии! Драки и крики! Опрокинутая мебель, разбитая посуда!

Цикл повторялся с небольшими вариациями.

Мы выдержали несколько месяцев и добровольно стали искать новую квартиру.

Вскоре мы переехали на новую квартиру, где прожили до того времени, пока у меня не появился «животик» который не оставлял сомнений, что недалёк тот час, когда вместо двух квартирантов, станет трое.

Это не вызвало восторгов у наших очередных хозяев и послужило поводом для новых, более безнадёжных (в связи с «животиком») хождений по собачьим калиткам.

Вся дальнейшая «квартирная» эпопея могла бы послужить хорошим материалом для отдельного романа под неброским названием:

" Образ жизни — советский ". Но это как-нибудь в другой раз, возможно, во второй части.

О дальнейшей судьбе героев драмы из семейства Бориса я случайно узнала спустя 10-15 лет.

Однажды в универмаге меня окликнула по имени незнакомая женщина.

Глядя на моё недоумение, она засмеялась: «Не узнаёшь?»

Я напрягалась, всматривалась и была уверена, что никогда не встречала эту красивую, хорошо одетую женщину.

Это была Ира, которая рассказала мне, как закончилась тогда её беспросветная семейная жизнь с Борисом под руководством матери.

Однажды, обезумев от побоев, она вырвалась в ночной сорочке и убежала к соседям.

Больше она не вернулась, хотя они не отдавали ей детей и настраивали их против матери.

Ира жила на квартире, страдала, тосковала по детям, но не вернулась.

Позже она познакомилась с нормальным хорошим мужчиной, вышла за него замуж, родила дочку, работает, имеет квартиру. Дети от Бориса выросли, повзрослели и теперь навещают и любят мать.

Недавно она случайно встретила Бориса. Он не стал умней, зато стал ещё толще.

Я смотрела на Ирину и не верила, что 10-15 лет могут так украсить женщину!

Я думала о том, что было бы с ней, если бы она не использовала тогда своего единственного права — уйти.

Мой брак во время нашей встречи в универмаге уже не был таким лучезарным и прошедшие 10-15 лет не пошли мне на пользу, как Ирине и не украсили меня, скорей наоборот.

Осмысливая, каким образом мой брак по любви, моя мечта превратилась в тридцатилетнюю войну, где я отступала, защищалась, зализывала раны и лила слёзы, не умея принять единственно правильного решения, я во многом виню себя.

За свою слабость и непоследовательность, любовь и темперамент я заплатила тридцатью годами жизни и чувством вины перед дочерью и сыном.

Но я всё-таки ушла, оставив дом, превращённый в поле боя, и всё, что в нём было, большую часть жизни, здоровье, сломленные судьбы детей и даже надежды.

Я не испытываю к нему ненависти или желания мстить.

Я не испытываю к нему ничего и благодарна за это.

Слава Богу, что нет фантомных болей, как бывает при ампутации ноги, когда нет ноги, но остаётся боль в несуществующих пальцах.

Но я сомневаюсь в том, что следовало испить сию чашу до дна.

Уходить надо вовремя.

Если жизнь превращается в войну, надо спасать Душу и уходить, хотя есть одна деталь: от себя не уйдёшь и чаще всего, уйдя от чего-то, нередко обретаешь нечто похожее.

Наверное судьба человека — это он сам.

Он всегда находит способ окружить себя тем дерьмом, в котором привык плавать, хотя потом находит себе массу оправданий и обвиняет во всём окружающих и обстоятельства.

Мало кто способен признать, что получает именно то, что сам создаёт.

Но это относится больше к сильным субъектам, которые в любых ситуациях «гнут свою линию».

Слабым, податливым натурам, подобным Ирине, важно попасть в благодатную среду и всё будет хорошо, но если, не дай Бог, они встречают беззастенчивых хамов, подобных Борису и его матери, то линия их жизни пойдёт по воле сильных и наглых.

Мне же всегда мешало то, что я была недостаточно сильной, чтобы самой командовать жизнью и недостаточно слабой, чтобы подчиняться.

Я страдала потому, что не хотела терпеть и не могла уйти…

ОТСТУПЛЕНИЯ. СТРИПТИЗ — МОНОЛОГИ. ЧЕТВЕРТЫЙ.

Моим детям уже тридцать!

Какой прекрасный возраст!

Ещё паришь, но меньше падаешь!

Ещё всё хочется!

И много можется.

Не растерял ещё.

Но поумнел уже!

Ещё надеешься…..

И может сбудется!?

А я!

Зачем пришла я, ГОСПОДИ?

Чего достигла и с чем ухожу?

Есть ли справедливость и в чём?

По каким законам строится судьба ЧЕЛОВЕКА, и кто этим руководит?

Одному ничего не надо делать.

Всё приходит само.

Другой всю жизнь суетится, чтобы убедиться, что ничего не получится.

Одному достаточно наклониться, чтобы поднять с земли крупную купюру там, где до него прошли десятки людей…

Другому легко достаются только потери…

Стоит ли суетиться?

Я не знаю.

Живя по самым высоким правилам, как правило, проигрывала.

Жила по правилу: «НАДО!», хотя следовало бы по правилу: «ХОЧУ!»

А ещё лучше: «МНЕ НАДО ТОЛЬКО ТО, ЧТО Я ХОЧУ!»……

Но хотела не всегда то, что надо хотеть, и не очень знаю как надо….

А кто знает?

Родился ЧЕЛОВЕК! — Как крохотная искорка Огня с Олимпа.

В чьи руки ОН попадет, и кто поведёт ЕГО по ЖИЗНИ?

Кто и чем будет подпитывать ЕГО Горение?

Будет ли это Яркое Пламя, несущее Свет и Тепло, или смрадный дым, всё отравляющий?

ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ!

Кто выберёт путь, которым ОН пойдёт и кто оценит финиш, к которому ОН придёт?

ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ!

ОН приходит ни с чем и уходя всё оставляет……

Каждый родившийся чист и светел. Как сберечь эту Чистоту и Святость, чтобы в конце пути он оценил себя, достойным своей юности?

Я терзаю себя тоской и неуверенностью в том, что хоть кто-то прочтёт мою книгу до конца?!

Мир живёт в другом ритме и в другом измерении…

Почти дословный перевод из воскресного приложения к самой крупной шведской утренней газете « Экспрессен» № 31 за 4 августа 1996 года:

Вопрос: Как могу я знать, что имела половое сношение?

Я девушка 14 лет, которая была на празднике и мне кажется, что я лежала с одним парнем.

Но я не знаю точно какие бывают симптомы после первого полового сношения.

Должна ли я обратиться к гинекологу, чтобы узнать имела ли я сношение?

И если да, то почему?

Ответ Хелен Бакман, куратора по сексу и вопросам сожительства:

Нет никаких достоверных данных, чтобы знать имела ли ты сношение.

У некоторой части женщин девственная плева уже нарушена до первого сношения.

Проба спермы из влагалища должна браться в определённое время, поэтому это тоже не альтернатива.

Основанием для обследования я считаю необходимость исключения венерического заболевания или беременности.

Кроме того, я считаю, что будет хорошо, если ты обсудишь случившееся с кем — то из взрослых.

Если ты была настолько пьяна, что не знаешь что произошло, то это кажется довольно неприятным.

Обратись лучше на приём для молодёжи. Номер телефона находится в телефонном каталоге.

Вопрос: Это опасно иметь часто анальный секс?

Я девушка (видимо имеется в виду женщина) 35-летнего возраста.

Я и мой муж обычно имеем анальный секс.

Вперёд он смазывает руки растительным маслом.

Потом он вкладывает мне в задний проход два или три пальца.

Затем он всовывает penis…

Вперёд это доставляет боль, потом становится легче.

Дорогая, ответь на мой вопрос, потому, что я очень давно хочу знать:

Это опасно иметь анальный секс очень часто?

Мы обычно имеем анальный секс много раз в неделю.

Ответ Хелен:

При анальном сексе неслыханно важно использовать средство для скольжения.

Абсолютно не растительное масло или что-то другое.

Наоборот только тот тип средства для скольжения, которое продаётся в аптеке.

Анальный секс не опасен, пока оба одобряют его в целом и если применять много средства для скольжения, и если это не делает больно.

Я должна сказать, что я не считаю, что ты и твой муж должны иметь анальный секс, если это доставляет тебе боль.

Тогда лучше иметь секс другим способом.

ГОСПОДИ! Какой устаревшей дурочкой кажусь я, со своей устаревшей сентиментальностью и романтикой, когда кругом гибнут люди и количество их исчисляется многозначными цифрами, а жизнь человеческая почти цены не имеет.

Когда даже порнография уже больше не возбуждает и всё больше распространяется детская порнография!

Детская порнография — два обтекаемых слова, скрывающих ужас и кошмар, моральное и физическое уродование будущих женщин и мужчин, когда выродок с мозгами, переселившимися в половой член и сердцем, ушедшим в мошонку, рвёт пятилетнему ребёнку промежность и внутренности, или всовывает в ротик свою мерзкую плоть, навсегда лишая ребёнка самого лучшего и светлого в жизни.

А другой оскотинившийся самец, не содрогаясь от жалости и сочувствия, снимает всё это на видео новейшей марки, чтобы продавать для возбуждения пресыщенных импотентов!

ГОСПОДИ!

Но может быть развитие общества идёт по спирали, и где-то там, на самом верху пирамиды, устаревшие понятия обретут новый, более высокий смысл?

Как приблизить это время?!

Я хотела бы, чтобы моя книга была, как глоток свежего воздуха в мире огня и крови, как крик замученного и убитого ребёнка, как рисунки Марка Шагала, как мольба о помощи, как надежда на РАЗУМ, как ВЕРА в ЛЮДЕЙ, как мечта о счастье без льющейся крови…

Я не доживу до этого, но!

Пока живу —

Жив МОЙ МИР!

Пока живу —

Не надо смерти!

Пока живу —

Я верю в счастье!

Пока живу —

Возможно всё!

Пока живу —

Я выбираю!

Пока живу —

Я начинаю снова!

Пока живу —

Ещё не поздно!

Пока живу —

Конца не видно!

Пока живу —

Я верю в ЧУДО!!

ПОКА ЖИВУ!!!

11 августа 1996 года. 4 часа 25 минут. УТРО.

Конец первой части.

Глава первая

Сколько испытаний и страстей на пути к любви!

Сколько побед и поражений.

Но вот он наступает этот трепетный миг замужества или женитьбы!

В художественной литературе он звучит, как победная песня, как долгожданный финиш, как серебряный пик, куда добрались счастливые парочки.

Дальше писатели не смеют вторгаться, и оставляют своих героев «на высоте блаженства», не желая изображать, как после этого наступит реальная жизнь, неизменно ведущая с блистательной вершины романтики, на дно будней.

Миллионы раз описан чудный путь, вверх, усыпанный розами влюблённости и вдохновляющий поэтов всех времён, но мало кого воодушевлял тяжкий путь семейной жизни, усыпанный шипами и колючками взаимных обид, ведущих к трагедиям и драмам измен и разводов.

Зарисовки с сего пути, это нескончаемый переход драм в комедии и обратно.

Это взлёты и падения, это любовь — ненависть — любовь, любовь — ненависть — любовь — почти до бесконечности!

Это огромная энергия страстей, не созидающая, но разрушающая!

Это извержения вулкана, покрывающего пеплом, прекрасные альпийские поля.

Это война без побед. этот путь, чудесный вначале и мёртвый в конце, достоин того, чтобы оглянуться назад и понять: что же произошло?!

Однажды надо мной засветило огромное солнце удачи, и наступил мой блистательный период жизни!

Вершина счастья! Чего ещё желать?! Я учусь в институте и буду врачом!

Я вышла замуж! И как?! Красавец, — инженер, влюблён! И в кого? В меня!!!

Возможно ли это?! Я без ума от счастья и любви!

Мы две свободные, красивые птицы!

Перед нами всё небо… и очередная «квартира», снятая внаём на Земле.

Неважно, что квартира — это пенал размером 2,5 метра на 3 метра, равняющихся 7,5 метрам квадратным, отгороженным от хозяев занавеской из половины старой простыни.

Зато у нас есть собственное оконце во двор, где копошатся и кудахчут куры, озабоченные производством яиц, а в пять часов утра раздаются призывные вопли страстного петуха, не менее озабоченного своими мужскими проблемами. Эта идиллия в нашей семейной хронике носит название «У Якова».

Согласно той же хронике, меблировка гнёздышка состояла из трёх предметов: номер один — стул, обыкновенный деревянный, почти не шатающийся.

Номер два — стол, именуемый в, указанной выше семейной хронике «столом морёного дуба», который очень трудно поддаётся описанию в виду отсутствия аналогов: три неотёсанные доски, сколоченные вместе и прибитые к четырём ножкам (чурбакам), скреплённым для прочности крест-накрест ещё двумя (также неотёсанными) досками.

Это сооружение, покрытое, оставшейся от занавески второй половиной старой простыни, шаталось не более чем, выше указанный (под номером один) стул деревянный. Если постараться, то можно было установить одинаковую амплитуду шатания стола и стула чтобы получить прекрасную возможность использовать этот гарнитур, как обеденный и письменный стол. Но это был скорее письменный, чем обеденный стол, так как я на нём занималась изучением медицины, а Виталий писал заявки на изобретения будущих небывалых достижений в области технической мысли.

Кроме того, он писал жалобы во все инстанции на директрису камвольного комбината, (которая в той же семейной хронике звалась «тётей») за то, что она ему — молодому специалисту, не спешила давать квартиру, которую ему обещали при распределении на работу. Обедать дома нам не приходилось из-за скудости доходной части нашего бюджета, представленного зарплатой молодого специалиста в размере 80 рублей. Мне, как студентке, переведенной (с таким трудом) из другого города, несмотря на хорошие оценки, стипендия не полагалась. Видимо смена института предполагала также лишение аппетита сроком на один семестр.

Двадцать из восьмидесяти рублей, мы платили за право проживания на 7,5 метрах «жилой» площади и пользование «мебелью».

Некоторую часть драгоценных рублей забирал транспорт и еженедельные посещения бани, где мы мылись сами и устраивали мелкую постирушку: каждый стирал свои вещички после недельного пользования.

Придя, домой вечером, после посещения бани, Виталий развешивал их во дворе на обозрение трудолюбивым курам и развратнику-петуху.

Утром чистое, слегка недосушенное бельё, было готово служить следующую неделю.

Выпив на ходу по стакану молока, мы разбегались трудиться и учиться на благо нашего отечества.

Третьим (после стула и стола) предметом мебели являлась самая необходимая в нашем возрасте и положении принадлежность, — как вы уже правильно догадались — кровать.

Описать её тоже задача не из лёгких, потому, что прогресс в мире с 1964 года по 1997 год "прыгнул» так далеко, что нынешнему, а тем более будущему жителю планеты Земля (при отсутствии очередных войн и революций) трудно себе представить подобное ложе любви для новобрачных.

Это была кровать железная односпальная, представлявшая собой проржавевший каркас без сетки или матраса, вместо которых были положены доски различной длины и со следами коры и сучков, (видимо из той же неотёсанной серии, что и наш стол). эта кровать, как выяснится ниже, приобретёт очень важное историческое значение, но она (кровать) не сохранилась для музея, поэтому потомки смогут изучать её только по предлагаемому здесь словесному портрету.

(Живописью я, к сожалению, не владею, иначе изобразила бы её в натуральную величину масляными красками, чтобы скрыть ржавчину). Меня в этой кровати не устраивали три момента:

Первый момент: В виду разной длины досок, самые длинные из них неоправданно занимали лишние сантиметры жилой площади из тех, 0,5 метра, которые оставались между кроватью и занавеской (дверью).

Второй момент: Ложе было жёстким и вонзалось в тело всеми торчащими выступами неотёсанных досок, создавая при этом невообразимый шум при каждом движении.

Поэтому при желании повернуться на другой бок, мы должны были это делать одновременно, по команде, после чего нередко надолго просыпались…

Третий момент: Кровать была односпальная! С резко ограниченным пространством.

Приходилось слишком тесно прижиматься друг к другу.

Стоит ли удивляться, что в ближайшие месяцы моя фигура приобрела тенденцию к поправке… в основном в сторону животика.

Теперь внимание!

Я делаю потрясающее открытие в научной демографии, доказывая опытным путём, что детей не аист приносит, не в капусте находят и тем более не рожают непорочным зачатием.

Как ни странно, очень часто дети появляются как следствие стечения в строго определённый момент жаркого сплава из любви, неких случайностей и определённых житейских неудобств.

Подтверждением чего могу предложить личный опыт зачатия моих ненаглядных птенцов. Мой сын — моя гордость и надежда пришёл ко мне не позже и не раньше, а именно в те времена, за что я должна благодарить исключительно указанную железную кровать без сетки — тесную и неудобную. «Спанье» на которой слишком часто требовало компенсации и вознаграждения…

А моя дочь! Моя любовь и нежность! Она осчастливила меня своим появлением именно через год после рождения сына, потому что после недолгой жизни «У Якова», сменив ещё несколько «квартир», мы жили у одной крохоборки в маленькой чердачной комнатке вместе с моей мамой и трёхмесячным сыном, где слышен был каждый шорох и после вынужденной осторожности и воздержания, любовь становилась дикой и неуправляемой.

Получение отдельной квартиры и покупка приличной тахты, навсегда приостановило поток рождаемости в нашей молодой семье.

Вот где следует демографам искать разгадку низкой рождаемости в цивилизованных странах и бурное народонаселение в «недоразвитых» странах.

Одной любви для демографических излишеств недостаточно, необходим дополнительно нищий быт, жалкий метраж и как можно больше неудобств.

Делаю гениальный вывод специально для политиков: Бороться с перенаселением планеты можно не только с помощью войн, (которые случайно могут оказаться опасными для политиков тоже,) можно снизить рождаемость и более безопасным путём, повышая благополучие слишком бурно плодящихся трудящихся.

Итак, появление у меня животика было обнаружено Яковом и его супругой почти одновременно с нами.

Надо заметить, что в те далёкие шестидесятые годы (двадцатый век) ещё не было, во всяком случае в СССР, (СОЮЗ СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК — диктаторская страна, которая в двадцатом веке занимала одну шестую часть Земли) никаких памперсов и дети росли писая и какая в пелёнки много — много — разового пользования, которые (пелёнки) требовали ежедневной стирки и сушки.

Стиральные машины и сушильные аппараты были предметами научной фантастики (в указанной выше стране).

Яков с супругой видимо посовещались и решили, что если мы будем стирать, а затем сушить эти бесконечные пелёнки во дворе, на глазах у курей и петуха то они света белого невзвидят и могут перестать нести яйца из-за пошатнувшейся потенции петуха.

Нам предложили поискать себе новое жильё, так как появление нашего ребёнка не вызывает у них положительных эмоций.

Нам вновь пришлось искать квартиру, но уже при «отягчающем» (буквально) обстоятельстве, которое вот-вот должно было начать громко орать по ночам и нуждаться в огромном количестве пелёнок многоразового пользования.

Мы снова отправились на поиски, надеясь, что обязательно найдётся кто-то, кого не испугает моя перспектива «раздвоения».

Нашлась женщина по имени Роза, которая за те же двадцать рублей предоставила нам небольшую комнатку в трехкомнатной квартире.

Условия были совсем неплохие, мы не надеялись на такую удачу, поэтому честно и откровенно признались в своих грехах, в результате которых, недалёк тот час, когда нас будет трое и тогда нам будет очень сложно менять квартиру, поэтому мы желали знать отношение хозяйки к данному вопросу. Роза заверила нас, что она ничего против детей не имеет и мы можем не волноваться. (Если бы!!!)

Мы перестали волноваться и попытались жить нормальной жизнью, которая была возможна на наши гроши.

Возможности были намного хуже средних.

Однако, что же происходило за стенами «наших» переменно-перелётных с цыганскими тенденциями квартир?

Ну, во-первых, я в это время уже училась на третьем курсе, а значит, мы начали изучение непосредственно медицинских наук и прохождение практики.

Мы мотались по всем клиникам города в зависимости от изучаемых предметов.

К этому времени относится практика в кожно-венерологическом диспансере, которая кроме медицины наглядно показала нам — студентам состояние дел на фронте секса и венерических заболеваний в начале шестидесятых годов (ХХ век): о СПИДе, как известно, ещё не знали.

Самым страшным считался сифилис, который был настолько редким явлением, что за время нашей практики, в Минске не имелось ни одного случая заболевания, который бы нам можно было для наглядности продемонстрировать!

Поэтому мы изучали сифилис исключительно по муляжам и картинкам, а не на живых людях.

Через 7-8 лет, когда я временно работала врачом в статистике, то имела под рукой статистические данные о заболеваниях в городе.

Количество заболеваний сифилисом к тому времени исчислялось…четырёхзначной цифрой! Что можно трактовать как небывалые достижения в области прогресса, а именно раскрепощения и феминизации женского сословия с параллельным повышением (или понижением) мужской потенции (или снижением разборчивости). Прошло ещё два десятка лет, сейчас 1999 год, «прогресс» двинулся так далеко, что уничтожил единственное ценное, что было на одной шестой планеты, а именно СОЮЗ, который остался по сути СОВЕТСКИМ, но, увы, перестал быть СОЮЗОМ, превратившись в осколки разлагающейся атомной державы, отравляющей и засоряющей весь мир морально ограбленным и растленным человеческим субстратом, пожелавшим немедленно и любой ценой получить всё, то, что остальное человечество создавало за те, проклятые Богом, 80 лет, советской власти, вырвавшие Россию из человеческой жизни.

В 1998 году я услышала по радио, что на востоке России возникла эпидемия сифилиса!

Основными пациентами нашей практики были жертвы гонореи. Тогда к гонорее ещё не относились легко, как к насморку, и хорошо лечили внушительными дозами антибиотиков. Нравы общества в целом были ещё довольно целомудренными, но жертвы гонореи уже жили по законам конца двадцатого века, избавившись от сантиментов и морали.

Проходя лечение в диспансере, они пили, курили и продолжали заниматься «любовью», что до бесконечности затягивало лечение, так как гонококк бойко циркулировал от одного к другому. Не успев вылечиться, заболевали снова. У персонала не было никакой возможности уследить за сексуально-буйными пациентами.

Дамы и «девушки» слонялись по внутрибольничному парку с отёкшими лицами, украшенными багровыми синяками и более чем смелой косметикой, вызывающей жалость и недоумение.

Гиганты секса мужского пола похабно шутили, тянули, прилипшие к губам окурки и натужно храбрились.

Приличной и даже полу приличной публики в этих местах в те времена ещё не было.

Обитатели венерических казематов вызывали у меня удивление, отвращение и не меньший интерес. Как и в психбольнице, все двери здесь запирались на замки, а документы пациентов были засекречены.

Когда я работала в психбольнице, то её обитатели казались мне понятными и даже близкими. Они вызывали у меня какие-то материнские чувства, когда с теплотой и пониманием смотришь на чудачества и забавы детей. Эти же казались мне прокажёнными и непостижимыми.

Поражали их беспечное хихиканье, бесстыдная наглость и опустошенность, а также внутренняя и внешняя небрежность. Это была интересная практика не только, для изучения медицины, она давала пищу к размышлениям и нагоняла страх перед опасностью «случайных встреч», являясь как бы вакцинацией против распущенности.

Что касается нашей личной семейной жизни, так она была, как мне теперь кажется, убого-прекрасной. По-шведски это звучит как."torpromantik", а по-русски как «романтика в хижине» или «рай в шалаше».

Прекрасными в этой жизни были свобода и любовь, а убогой была материально-экономическая часть. Но мы не грустили. Утром мы вместе уходили, а вечером вместе возвращались. Запросы были минимальными. Меня даже наряды не интересовали. Вероятное следствие того, что не интересовали мужчины (посторонние).

А по заверениям моего мужчины, я была чуть ли не самая красивая женщина, в любой одежде а ещё лучше — без неё, как он любил шутить.

Тем и прекрасна любовь, что когда мужчина влюблён — любимая кажется ему красавицей, но без любви и красавица не угодит.

Для изучения науки у меня были бессменная юбочка и кофточка, поверх которых надевался белый халатик, очень хорошо подчёркивающий всё лучшее, а лишнего, что следовало бы прятать, тогда ещё не было.

Да и с чего бы? Наш завтрак состоял из стакана молока и ломтика белого батона.

На обед каждый из нас покупал что-нибудь из скудных «деликатесов» своего буфета (он на работе, я в институте), не отличавшихся ни разнообразием ни продуктовой ценностью, но зато доступных по цене — копеечной. Завершив свой рабочий день, он приходил за мной в институт, и мы отравлялись в магазин за покупками.

В наш ассортимент входили: молоко, хлеб, масло и дополнительно либо селёдка, либо колбаса. Всё, конечно, в ограниченных количествах. Вернувшись домой, к своему столу «морёного дуба» и предварительно отделив и спрятав часть, предназначавшуюся на завтрак, мы устраивали маленький пир. Хуже было в выходные.

Наши мозги, свободные от работы и учёбы, почему-то зацикливались исключительно в гастрономическом направлении. Мы, например, с вожделением мечтали о рисовой молочной каше, в которой бы желтело в центре в луночке растопившееся сливочное масло. Мечта была совершенно неосуществимой, потому, что требовала покупки керогаза — прибора — чудо техники, снабжённого круглым резервуаром, из которого довольно экономно поступал керосин. Разжечь керогаз было большим искусством, иначе он безбожно дымил и жутко вонял, но, тем не менее, советские жители частных домов готовили еду именно на керогазах. (Подумать только, что когда наше поколение вымрёт, то человечество навсегда потеряет представление о таком чудном приборе! Неплохо бы вложить керогаз в гробницу советских фараонов, как важный предмет утвари советской эпохи. В назидание потомкам.)

Мы не могли купить керогаз, хотя он помогал бы нам жить экономней и есть по выходным дням горячую пищу.

Он стоил три рубля и с одной стороны, нам никак не удавалось урезать наши расходы, чтобы высвободить такой капитал, хотя, с другой стороны, отсутствие керогаза наносило ущерб нашей экономике и нашим желудкам — такова философская цепь цикличности и взаимозависимости в жизни.

Кстати пройдёт какое-то время и у каких-то дальних родственников каких-то сослуживцев Виталия окажется в сарае старый керогаз и мы в один из выходных дней поедем далеко за город, чтобы безвозмездно его получить.

Однако, как это почти всегда бывает в жизни, мы не успели насладиться этим счастьем, потому, что к тому времени вынуждены были съехать от Якова и поселиться у Розы, а у неё была плита и нам разрешалось раз в день ею пользоваться.

Но с керогазом мы не расставались. Он кочевал с нами по всем квартирам и периодически бывал важнейшим предметом нашего семейного счастья, до тех самых пор, пока мы не получили собственные 2х-комнатные хоромы на втором этаже, с газовой плитой, канализацией, ванной, а также горячей и холодной водой.

Много лет после получения этой квартиры, просыпаясь по ночам и отправляясь в туалет, я по пути с благодарностью, думала о том какая я счастливая, что, наконец, имею свою благоустроенную квартиру.

Старый керогаз продолжал свою благотворительную миссию, так как мы его подарили другим молодожёнам, как и мы не унаследовавшим миллионов и также радовавшимся ржавому керогазу. Напомню, что действие происходило в белоруской столице в шестидесятые годы двадцатого столетия, ознаменованного бурным развитием во всём мире техники, порнографии и борьбы за права человека.

Если читатель помнит, то в первой части книги, я, не уставая, восхваляла одного из коммунистических вождей, а именно Никиту Хрущёва (который сеял кукурузу, хлопал, туфлёй по трибуне ООН и благодаря которому я поступила в институт и получила квартиру). Но, на сей раз, он несколько испортил свою репутацию в моих глазах. Он повысил цены на продукты питания, а увлечение кукурузой вместо пшеницы, привело к исчезновению белого хлеба.

Маленькие забавы большого вождя нависли катастрофой на небосводе нашего семейного счастья!

Не стало белого хлеба на завтрак, а на молоко не хватало денег!

Это было важней всех государственных дел и повлекло за собой серьёзные последствия: во время учёбы я могла думать только о еде, а ночью не хватало сил на любовь. Надо было что-то делать. Выхода почти не было, поэтому мне пришлось сильно ущемить себя морально и ухватиться за это «почти», то есть отправиться к врачам, чтобы признать себя инвалидом и получить пенсию. это была большая жертва, но я прошла через это! Голод и отсутствие сил на любовь оказались сильней «гордости и предубеждений». Пройдя медицинскую комиссию и получив пожизненную инвалидность, я стала обладательницей книжечки противно — серо — грязного цвета, приносящей мне ежемесячный доход в 19 рублей 94 копейки. Таким образам пришлось мне постичь простую мудрость, что если настигло несчастье, то надо подчинить его себе и заставить служить!

То есть, если мне в 13 лет «посчастливилось», в какой-то мере, навсегда стать инвалидом, то пусть это, по крайней мере, спасёт меня от голода!

Теперь надо вернуться к нашей жизни у Розы.

Итак она нас заверила, что ничего не имеет против нашего ребёнка, предоставила нам отдельную маленькую комнатку и разрешила раз в день пользоваться плитой, чтобы что-то себе приготовить. Но… были нюансы, которые наталкивают меня на очередные философские размышления о том, например, что ничего стопроцентного в этом мире не бывает.

Если представить себе, что у какого-нибудь баловня судьбы есть многокомнатная квартира с вертикальной планировкой, ажурной винтовой лестницей и сказочным видом на море, то может оказаться, что там нет такой безделицы, как бассейн и финская баня. Допустим бассейн и баня есть а кроме того можно утром из спальни любоваться восходом солнца, а в сумерках пить чай на веранде, любуясь заходом солнца, как бы погружающимся в море. Тогда может не доставать на стенах Гойи, Пикассо или отсутствовать шедевры Родена.

Нет, стопроцентной радости!!

В нашей, так удачно снятой у Розы комнаты, не было всего лишь кровати..!

Это значило, что из стопроцентной радости отсутствовало, по меньшей мере девяносто процентов.

Тот баловень судьбы, который не имел для полного счастья шедевров на стенах, мог занять у папы, чтобы восполнить недостающих несколько процентов счастья.

Что могли мы? Во-первых, у нас не было, у кого одалживать, и нечем было отдавать.

Во-вторых, ему надо было раздобыть только шедевры, стены, куда их вешать у него были. А мы? Пол, куда надо было ставить кровать, мог внезапно, в любой момент, уплыть из-под ног, как не раз уже случалось (читай выше и ниже) куда нам тогда с кроватью и долгами за неё? Выхода не было. Мы спали на полу.

На полу лучше всего спать на животе: мягче и полезно для позвоночника.

Но я то на животе спать не могла, мне казалось, что я задушу собственного ребёнка, которого начала любить задолго до того, как он родился.

У Розы был пружинный матрац полутора спальный — предел мечтаний (наших), который без дела стоял в одной из её комнат. Она отказывалась одолжить его нам по странному подозрению, что мы будем, на нём слишком активны, результатом чего будут… пятна и продавленные пружины, заверяла она без тени смущения.

Моё «положение» она почему-то не учитывала…

Господи! Поверьте мне люди, что я совершенно не мстительный и не злорадный человек. Но тут я грешна.

Я верю в Бога. Я знаю, что где-то там в каких-то недосягаемых далях есть некая Высшая Справедливость, которая неведомо когда и как вступает в свои права…!

Откуда-то взялась некая симпатичная, приветливая, живая, ну просто восхитительная девушка и попросилась к Розе на квартиру.

Роза влюбилась в неё с первого взгляда. (Нет, нет, никакой однополой любви, просто симпатия.) Роза поместила её в центральную, самую красивую комнату и, конечно же, предоставила ей этот матрас-мечту.

Они сразу стали подругами, вместе ели, пили чай, убирали и т.д.

То есть, мы были квартирантами, которые должны знать своё место и не высовываться, а она была любимой подругой, почти членом семьи, которой дозволялось всё.

Нас это, естественно, не касалось. С девушкой мы вежливо здоровались так же, как и она с нами. Правда она очень сочувственно относилась к нашей «половой» жизни, т.е. сну на полу и посматривала на меня понимающими глазами.

Однажды, вернувшись, домой, мы услышали дикие вопли, рыдания и проклятия.

Весь дом был разворочен. Присутствовала милиция. Девушка прожила на квартире меньше месяца и не успела даже заплатить квартплату…

В тот день она сказала, что больна и осталась дома.

Роза первой вернулась домой после работы и обнаружила, что в доме не осталось ничего ценного (не считая матраса).

Она (девушка) вынесла всё! Из наших вещей, всё было на месте (то ли ценного не было, то ли обижать не хотела.)

Для меня — грешницы злорадной, самое интересное началось на второй день, когда Роза подошла к матрасу…! С ним ничего нельзя было поделать, его можно было только выкинуть. Он весь, насквозь был пропитан кровью и прочим… Не исключено, что у неё (у девушки) был выкидыш.

Кто же тогда помог ей вынести хозяйские вещи?!

Тайна детективная!

На этом история с Розой не кончилась. Здесь продолжала действовать исключительно Высшая Справедливость, но я могу поклясться, что дальше матраса моё злорадство не простиралось!!!

Мы продолжали жить у Розы и всё было хорошо. По-моему она нам даже предложила какой-то ватный матрас, толстый и мягкий, поэтому сон на полу уже не казался таким безрадостным. Мой животик уже можно было видеть раньше, чем появлялась я сама. Он теперь был главенствующим в нашей парочке, которая никогда не разлучалась.

Я помню, как стояла однажды у Розы на кухне и жарила яичницу.

Разбив яйцо, я обнаружила там два желтка! При моём-то суеверии и воображении, я тут же представила себе, что в таком огромном животике обязательно сидят, обнявшись, парочка симпатичных близнецов, что (к сожалению) не оправдалось.

Так вот, когда я была такая приметная, Роза придумала какую-то причину с приездом родственников, и сказала, чтобы в самое ближайшее время мы освободили квартиру!

Я полагаю, что нет необходимости описывать нашу панику в связи с предстоящими поисками жилья! Никаких родственников не было. Ей нужны были деньги, и она нами воспользовалась, пустив на определённое время на квартиру.

Каково нам будет устроиться на следующую перед самыми родами, в сферу её интересов не входило. То, что она нас заведомо обманула, не мешало ей спокойно спать и не меняло её представления о собственной личности.

Не без труда нашли мы следующее пристанище, потом следующее и т.д. и т.д.

Но закончим с Розой. Пройдёт несколько лет. Наступит незабываемое время, когда мы, наконец, стали обладателями собственных двухкомнатных апартаментов и мы случайно встретили Розу. Господи! Что с ней стало!

Её нельзя было узнать, от неё остались кости, обтянутые серой кожей.

Не нужно было спрашивать, чтобы понять, что у нёё рак и следующей встречи у нас уже никогда не будет…..

Мне показалось, что я покрываюсь льдом, я молилась Богу и уверяла его, что испытываю, к ней только добрые чувства и не за нас и даже не за нашего ребёнка настигла её кара!

Господи! Убереги меня от злых поступков и не наказывай так строго, если я когда-то поступлю не по-божески!

Но вернёмся к событиям нашей жизни, которые стали терять юмористические оттенки, приобретая взамен ярко, выраженные драматические тенденции.

Я постепенно стала приобретать шарообразную форму и хотела только спать, хотя надо было наоборот работать так, чтобы досрочно сдать экзамены, потому что ОН в любой момент мог появиться на свет, нарушив все планы и отстранив все дела.

Я оставалась после лекций в читальном зале, чтобы заниматься, но не замечала, как засыпала, безвольно уронив голову на стол…

И вот, когда я находилась в таком ”интересном” шарообразном состоянии, нам снова пришлось искать квартиру…

Мы нашли её у одной женщины, дочь которой звали Ядя.

Хозяйка страдала мигренью, поэтому довольно часто наступали дни, когда на её лице прочно поселялось страдальческое выражение. Она перевязывала голову полотенцем и, казалось хотела зарыться в песок, чтобы никого и ничего не слышать и не видеть.

Эта квартира была последней до рождения нашего первого ребёнка.

Отсюда, в один прекрасный день, при появлении первых схваток, Виталий отвёл меня в роддом. Я ещё не знала, что это такое — рожать детей, и была почти спокойна, совершая пешую прогулку туда, откуда мы должны были вернуться уже втроём!

Но, по мере усиления схваток, я всё громче и громче кричала: ”мамочка!” Я лежала в палате, и никто мной не интересовался, а крики в роддоме были обычным явлением.

Около двенадцати ночи мне начало казаться, что не только мне плохо, но и моему ребёнку, с которым мы за девять месяцев сроднились настолько, что я его чувствовала и понимала.

Я набралась сил и ”по стеночке” опираясь на неё, и отдыхая, двинулась в путь.

По дороге, меня обнаружил персонал, и я заявила, что немедленно хочу рожать, потому, что моему ребёнку плохо!

Меня отвели в родильный зал, уложили на стол, сделали укол и начались роды.

Оказалось, что персонал, принимающий роды, ничего обо мне не знал, хотя задолго до знаменательного дня, я всем врачам уши ”прожужжала” о том, что у меня одна нога не сгибается в тазобедренном суставе и поэтому я не смогу принять обычное для родов положение, что не исключает возможности кесарева сечения.

Обо всём этом было записано в моей медицинской документации, которой никто не поинтересовался и ни о чём не позаботился, предоставив мне в очередной раз убедиться, что ”спасение утопающих — дело рук самих утопающих”.

Если я до сих пор живу, то только благодаря тому, что много, много раз, в жизни, в самых критических ситуациях, я упорно придерживалась этого лозунга и призывала на помощь свою собственную силу воли и жажду жизни.

Не так уж редко обстоятельства или судьба складываются так, что выживает только тот, — кто неудержимо хочет жить.

Как бы то ни было, я жить хотела неудержимо и также неудержимо хотела, чтобы жил мой ребёнок, поэтому я не обращала внимания на боль, и точно выполняла все указания акушерки: тужилась и не тужилась — всё, как она говорила… и без двадцати минут двенадцать родила сына.

У него была пуповина два раза обмотана вокруг шеи! Если бы я не отправилась в поход, опираясь об стенку, а ждала, когда кто-нибудь о нас вспомнит и позаботится, мой сын родился бы задушенным.

Ему хватило пары шлепков, и он громко закричал, сообщая, что население Земли увеличилось.

Я была совершенно счастлива и свободна, мне было легко и хорошо!

Я сразу же запомнила его физиономию и безошибочно узнавала его из целой тележки которую нам привозили для кормления, нагруженной одинаковыми свёртками с одинаковыми розовыми мордашками.

В то время в Советском Союзе женщины после родов находились в палатах по 7-10 человек, а детей привозили мамам на первое кормление только на третьи сутки.

А до этого надо было ждать и сцеживать молоко, которое собирали и сливали в общую кастрюлю, пастеризовали и кормили из бутылочек всех детей.

(Как хорошо, что СПИДА тогда ещё не было.)

Кто мог такое придумать и зачем?!

Ведь это было противоестественно, глупо и вредно во всех отношениях.

Во-первых, ребёнок должен сразу же видеть свою маму, а не чужие лица, закрытые маской, он должен сразу учиться сосать из груди, а не из соски.

Во-вторых, нельзя передать, как мама скучает и хочет видеть своего малыша!

Но самое невероятное и трудное — это сцеживать молоко, которое у молодой, здоровой женщины прибывает и прибывает, щедро истекая, как у зрелой берёзы весной сочится сок.

Никаких приспособлений для сцеживания молока, конечно, не было.

Никогда не забуду, как я сидела днями и ночами и доила, доила, доила, чтобы молоко не затвердело в груди и не наступило воспаления, лишив моего маленького питания.

Как только на третьи сутки его принесли, всё стало прекрасно.

Он властно присасывался к груди, положив на неё свою ручку, и казалось, что ничего более замечательного и значительного в жизни не существует.

И вообще, самое восхитительное в жизни это — рожать детей и всё, что с этим связано, начиная с любви и её кульминацией, девятимесячным ожиданием и гаданием кто же это всё-таки будет, рождением, кормлением, воспитанием, любовью и повторным прохождением по жизни со свадьбами детей и ожиданиями внуков!

Пока женщины наслаждаются и живут всем этим процессом, мужчины, с нашего непонятного согласия и доверия, не нашли ничего лучшего, чем забавляться военными играми, на которых наших мальчиков вполне серьёзно, не играя, калечат и убивают…

Интересно, что было бы, если бы, в один прекрасный век, случилось бы чудо, и у всех ”рычагов власти” оказались бы женщины, а мужчины использовали бы свою силу и ум исключительно на создание благополучия для руководящих и воспроизводящих женщин.

Так вот, интересно, были бы в таком обществе войны?

Наверное, на Земле воцарились бы мир и спокойствие, а мужчины с их умными головами, мощными плечами и неиссякаемой энергией так ”толкнули” бы прогресс, что жизнь стала бы истинной сказкой, то есть все Адамы и Евы снова вернулись бы в рай, но с правом любви и воспроизводства.

А как же с перепроизводством и перенаселением? — Спросите Вы.

Нет ничего проще: — руководящие и умные женщины, в виду занятости, не рожали бы больше одного-двух детей, в которых бы папаши души не чаяли, и поэтому всё бы прекрасно обошлось без революций и войн.

Как видите — нет проблем!

Вот, оказывается, как всё просто.

Только то и всего — передать власть женщинам, устроив цивилизованный матриархат…

Интересно только, сколько ещё тысячелетий для этого потребуется и сколько ещё жертв от всех стран и народов придётся нам женщинам возложить на кровожадный алтарь войны, прежде, чем мы настолько поумнеем, чтобы лучше не рожать детей, чем рожать для того, чтобы их убивали.

Или, в крайнем случае, рожать в таком количестве, чтобы каждый вновь рождённый был как алмаз, такой же ценностью для общества, как для матери, потому что рождение детей это не тупое размножение, а Великое Чудо, Великий Подвиг, не оцененные пока по достоинству.

Я не феминистка. Я обожаю мужчин! Но не у власти. Пусть используют свои замечательные бойцовские качества в спорте, в творчестве, в науке.

Как талантливы, они бывают, когда их энергию удаётся направить на мирные цели!

Увы, нам женщинам во многом далеко до них!

Но… править мы могли бы лучше. Вне сомнений!

Кстати, указанный выше, новорожденный, вырос исключительно миролюбивым экземпляром, умеющим решать все конфликты с помощью юмора, хотя не обделён силой и здоровьем.

Таким образом, успешно пройдя заветный рубеж материнства, я появилась на пороге роддома с драгоценным свёртком и сияющей улыбкой.

Мы назвали его Эрикам и думали, что жизнь будет похожа на ту прекрасную и светлую мечту, которую мы себе рисовали.

Но безжалостная дама-действительность без церемоний, в очередной раз ”подрезала нам крылья”.

Во-первых, мальчишка орал больше чем положено. Я, как наседка, сидела над ним и не знала что делать, умирая от страха, что с ним что-нибудь может случиться.

И таки случилось. Домики в районе камвольного комбината, среди которых мы по воле судьбы и квартирных хозяев перемещались, носили общее название — ”частный сектор” и принципиально отличались от районов вил, в цивилизованных странах, где обычно живут наиболее обеспеченные слои общества, озабоченные красотой своих газонов и цветочных клумб.

Наш ”частный сектор” отличался наличием мух, приусадебных туалетов, цепных собак, «гулящих» кур, а нередко и хрюкающих поросят.

Водопровода, конечно, не было, холодную воду мы носили из колонки (за квартал), о горячей упоминать, по-моему, вообще неуместно.

Мне запомнилось, как в ближайшую неделю после родов надо было стирать пеленки (многоразового пользования), а Виталий нашёл какой-то повод, чтобы поссориться и я, кормящая мама, сидела в сумерках на холодной веранде, стирала в холодной воде пеленки и от обиды лила горячие слёзы.

Я бы сказала, что в нашей семейной жизни это было началом худшего или концом лучшего, потому что такие запоминающиеся обиды незаметно накапливаются, чтобы постепенно подточить, а затем разрушить ”храм любви”.

У хозяйки, а тем более у нас, не было холодильника, поэтому мы покупали в магазине кусок искусственного льда и, отлучаясь из дома, я оставляла, сцеженное в бутылочку, молоко на этом льду.

Надо ли удивляться, что наш мальчик, не успев окрепнуть, стал жертвой антисанитарного быта ”частного сектора”, квартирантами которого являлись его незадачливые родители.

Бедный ребёнок! В недельном возрасте он познал истину, что родителей не выбирают и что на тот период его постиг не самый лучший выбор.

Он заболел диареей. Видимо какая-то здоровенная зелёная навозная муха на пути между приусадебным туалетом и помойной ямой, присела отдохнуть на, спящем в коляске младенце, и оставила на нём содержимое своих грязных лап.

Заболевание заключалось в том, что у мальчика были понос и рвота, которые практически не прекращались.

Нас — меня и его, положили в инфекционную больницу, и началась, в буквальном смысле, борьба за его жизнь. Снова!

Ему делали уколы в вены головки, а я стояла за дверью операционной, лила слёзы, и мне казалось, что это из меня выкачивают всю кровь.

Уколы не помогали, и ничего не помогало. Он совершенно ослабел и почти не плакал, беспомощно лежал, а из попки струйкой лилась жидкость…

Я сидела, склонившись над ним, и также беспомощно и безнадёжно плакала.

И тогда медсестра сказала мне: — Женщина, не убивайтесь так. Вы же видите, что он едва ли будет жить, а вы ещё такая молодая, у вас будут ещё дети.

Мой плачь перешёл из тихого в громкий, а я тупо повторяла: — я не хочу других детей, я хочу этого!

У него была неукротимая рвота. Я сидела и капала ему в ротик жидкость в надежде, что хоть что-то задержится, но через какое-то время всё это фонтаном удалялось.

Моему отчаянию не было предела. Я готова была отдать всё и себя в придачу, только бы он жил. Я даже не представляла себе ни на одну минуту, что он может умереть.

И, как ни странно, он выжил!

Но не сразу. Ему стало немного лучше и нас, на выходные выписали домой.

Нам так хотелось счастья!

А счастье нам тогда виделось только в виде здорового ребёнка.

Мы уложили его в коляску и поехали в лесок, который был недалеко от ”нашего дома”. В лесу была такая благодать (начало июня) буйная зелень, пение птиц, солнце, тишина. Не верилось, что при такой то красоте может случиться чёрная беда.

Я кормила его и верила, что всё будет хорошо, но неумолимо наступала рвота и разрушала все надежды.

После выходных Виталий обратился к всемогущей директрисе камвольного комбината, где он работал, которая распорядилась поместить нас в инфекционную больницу и позаботиться о нашем ребёнке.

Всё приняло другой оборот. Ему провели полноценное обследование и определили, что у него сальмонеллез, сделали посев и определили к чему чувствительны лично его персональные сальмонеллы, после чего провели целенаправленное лечение и наш Эрик родился во второй раз, чтобы жить долгую, долгую жизнь!

Но на этом наши испытания не кончились.

Когда мы вернулись домой из больницы и начались обычные будни, когда в доме маленький ребёнок, нам снова предложили искать другую квартиру…

Наша хозяйка — жертва мигрени, почти не снимала полотенца с головы и страдальческое выражение, казалось, навечно поселилось на её лице.

Через неделю она взмолилась, чтобы мы куда-нибудь убрались вместе с нашим наследником. Она заверила нас, что всё понимает и сочувствует нам, но её мигрень..!

Виталий вновь двинулся в поисках квартиры штурмовать калитки и беспокоить дворовых собак. Но теперь я уже не могла сопровождать его, ему самому приходилось докладывать о наличии не только жены, но ещё и ребёнка.

Однако вскоре ему повезло и он ” кое-что” нашёл. это ”кое-что” было длинное, как коридор, но разделённое пополам и поэтому претендовало называться не только комнатой, но должно было проходить по двухкомнатному разряду, если можно так выразиться, это был двухкомнатный коридор. этот статус нам подходил как нельзя более, потому что мне надо было продолжать учёбу в институте и моя безотказная мамочка согласилась жить с нами, чтобы бесплатно и безропотно служить няней, кухаркой, прачкой и ”девочкой” для прогулок с малышом.

Итак, теперь наша семья выросла до 4-х человек.

В связи с количественным изменением не замедлили появиться и качественные изменения.

Казалось бы, они должны были быть абсолютно в сторону улучшения.

Но нет! Надо знать мужчин. У них всегда действует закон: чем лучше — тем хуже!

Мне ещё никогда в жизни не пришлось сожалеть о том что я недостаточно добра, порядочна или тактична, но ровно столько раз, сколько я влюблялась, столько раз я сожалела, что я недостаточно стерва!

Виталий почувствовал себя свободным, (в доме две женщины) уверенным и выросшим в собственных глазах, а значит наглым.

Я же наоборот стала более уступчивой и покладистой, желая избавить маму от возможных семейных сцен.

Всё свободное время мой любимый употреблял на то, чтобы писать жалобы для получения квартиры. Постепенно его, увы, увлёк сам процесс, т.е. ”литературный жанр”, направленный на получение желаемого путём нескончаемого потока жалоб и требований.

Со временем у него накопился целый мешок копий с этой ”литературы”.

Но после того, как директриса камвольного комбината помогла нам спасти ребёнка, он прекратил писать на неё жалобы и переключился на новый жанр в таком же бюрократически-железобетонном стиле и засыпал комбинат потоком рационализаторских предложений, а комитет по делам изобретений СССР — заявками на изобретения. Самое и интересное, что директриса, оценив его по достоинству, не столько как жалобщика, но главным образом как талантливого изобретателя и инженера, в ближайшее время предоставила нам вожделенную квартиру — самую большую мечту нашей тогдашней жизни.

Но до этого нам ещё оставалось пожить в этом двухкамерном коридоре, а затем на нашей последней частной квартире, которую, согласно её месторасположению, так и назовём: ”на чердаке”

Хозяйку, сдавшую нам, разделённый на две части коридор, звали Ольгой.

Она была тощей, бесцветной и длинной, поэтому навсегда осталась в моей памяти как одно целое со своим коридором. Как бы то ни было, удлинённый кусочек вселенной, разделённый на две части, совсем не то же самое, что одна комната.

Перегородка — это великая вещь! Она создает массу удобств и чувство почти полного благополучия.

Жизнь снова начала мне казаться почти прекрасной!

Эрик выздоровел. Рядом моя мамочка, которая мне во всём помогает.

Виталий в то время был ещё вполне неплохим мужем и к тому же ”квартира”

(извините за выражение) — двухкомнатная! Чего ещё желать?

И тут к нам собралась в гости моя свекровь Лейка, чтобы познакомиться с внуком.

Сын у неё был единственный, и прошло много времени с тех пор, когда он был маленьким…

Лейка, видимо забыла, что такое трёхмесячный ребёнок.

Ей хотелось нас побаловать. Она купила клубнику, и никто не обратил внимания, как она скормила ребёнку… целое блюдечко ягод, раздавив их вилкой.

Ночью у него началась рвота и понос цвета кофейной гущи.

У нашего то, недавно спасённого ребёнка!! Срочно вызвали скорую помощь. Но малыш уже даже не реагировал, когда ему делали укол в пяточку, чтобы взять на анализ кровь. Как я пережила эту поездку в машине скорой помощи по ночному городу, прижимая к себе слабое, безвольное тельце моего счастья, описать невозможно, потому что нет таких слов, которые могут выразить в полной мере полнейшее и окончательное отчаяние!

Но БОГ милостив. Мы с мальчиком пережили эту поездку. И начался новый виток борьбы за его жизнь. Так как прошло немного времени с тех пор, как нас выписали из инфекционной больницы, где мы находились как протеже директрисы камвольного комбината, и никто не предполагал, что у ребёнка гостит щедрая бабушка с клубникой, то думали, что у него продолжение той же болезни, поэтому нас поместили к тем же врачам, которые начали с капельницы и борьбы с диареей. Это имело успех и снова вернуло нам ребёнка. Вот когда я была действительно худенькой и симпатичной как подросток. Этакое, почти прозрачное существо, всё переместившееся в глаза.

К счастью, ещё до нашей выписки из больницы, Лейка уехала домой и наше прощание в больнице было вполне спокойным и вежливым, тем более, что меня не интересовало ничего на свете, кроме моего сыночка, синего как цыплёнок второй категории.

Но зато, вернувшись, домой, я получила от судьбы новый удар ниже пояса!

А именно: наша квартирная хозяйка Ольга решила, что продешевила со своим коридором и потребовала увеличения квартплаты с 30 до 40 рублей! Такое кощунство было для нас немыслимо.

Во-первых, наши ресурсы не допускали никаких вольностей, во-вторых, приближалась зима, и доверять такой корыстолюбивой и ненадёжной даме было опасно: никто не знал до каких пределов она могла взвинчивать цену за свой бесценный коридор.

Виталию пришлось на время отложить перо изобретателя и жалобщика и отправиться на поиски очередного приюта для семьи с ребёнком, студенткой, бабушкой и стройным красавцем, о коварстве которого, глядя на его чарующую мужскую улыбку и круглые глаза, не могла бы помыслить ни одна квартирная хозяйка. Одна из них (далеко не светская дама, но, тем не менее, и не какая-нибудь неряха-баба, а обладательница добротного кирпичного дома со свинарником и курятником во дворе) средних лет, крупно обманувшись на его счёт (я имею в виду Виталия), предложила ему за довольно умеренную цену довольно большую комнату, (на сей раз квадратную!) основанную на базе чердака… но с окном и не протекающей крышей, без особых недостатков, если не считать недостатком лестницу полметра шириной, без перил, вертикально поднимающуюся в нашу, красиво выражаясь, мансарду.

Какая огромная разница между чердаком и мансардой или перегороженным коридором и двухкомнатной квартирой, когда душа жаждет красоты!

Главное как назвать и как увидеть.

Не трудно догадаться, что кухни у нас не было.

Наш многострадальный керогаз, история которого подробно рассказана выше, получил место внизу, на деревянной табуретке (где техника пожарной безопасности, а где керогаз?) под указанной выше, вертикальной полуметровой в ширину и двух метровой в длину лестницей.

Мой дорогой, выносливый и терпеливый читатель! Умоляю тебя, ещё чуть-чуть продержись! Это последняя из наших частных квартир!

Новых сюрпризов тебя не ожидает.

За водой надо было ходить всего за 50-70 метров к колонке, а по нужде спускаться во двор и по грязи добираться до, сколоченного из досок, туалета, расположенного между хрюкающим свинарником и кудахтающим курятником.

Причём всё это пространство хорошо просматривалось из хозяйских окон, которые являлись единственным источником света на всем этом скотном дворе.

Ночью, проснувшись от желания посетить туалет, надо было спуститься по лестнице (но не свалиться спросонку и не наделать шума), нащупать в темноте ногами сапоги, влезть в них (а терпения нет… спешишь ведь в туалет а не на прогулку!) и ”прочавкать” по, никогда не просыхающей грязи к курино — свиному пространству, не разбудив обитателей этих двух заведений, иначе они поднимут такой хрюкающе — кудахтающий шум, что о последствиях лучше не думать.

Таковы были, предложенные условия. При нашей, уже вековой усталости от кочевой жизни в сочетании с низкой, вернее очень низкой платежной способностью и 4-х персонной семьёй, младший из которых был персоной, для квартирных хозяев ”нон грата”, выбирать не приходилось.

Мы с радостью въехали на чердак и считали, что нам крупно повезло!

Хозяйка не вмешивалась в нашу жизнь и не делала нам никаких замечаний.

Но… Но..! На нашем пути всегда возникало какое-нибудь НО!

Но, хозяйка брала на квартиру семьи, где были молодые крепкие мужчины.

Но, Вы, дорогой читатель, неправильно подумали.

Но, она их использовала не по назначению.

Дом то был добротный, помните? Большой!

Одновременно проживало несколько семей. В основном молодая интеллигенция с нищей зарплатой. Смекаете?

Хозяйка правильно рассчитала, что молодым специалистам целый день работающим головой, не помешает после работы, в часы досуга, в компании соседей, под хозяйские шуточки и чутким руководством, отработать смену на строительстве и благоустройстве скотного двора. Молодые инженеры дружно служили бесплатными батраками и если ругались, то только в душе, а если и возмущались, то только, «показывая фигу в кармане».

Во время нашего подселения в дружный, безропотный батрацко-инженерный коллектив, как раз проводилась важная работа по асфальтированию двора.

Видимо Виталий ночью решал свои туалетные проблемы (если таковые возникали) ”за углом” « не чавкая» по грязи до туалета, иначе он бы, конечно, воодушевился идеей проложить туда асфальт. Но он «встал в позу» и высокомерно заявил, что он инженер, а не батрак! (Я же говорила, что хозяйка в нём сильно ошиблась!)

Мы с мамой уже готовы были начать собирать пожитки для перекочёвки в неизвестном направлении. Но наглецам довольно часто везёт, гораздо чаще, чем трусам.

Видимо его мужское обаяние не оставило хозяйку равнодушной или она решила запрячь лихача постепенно. Как бы там не было, но она нас не выгнала.

Однако, в это время нам, наконец, повезло.

Виталий уже знал тот дом, в котором мы должны были получить квартиру!

Каждый день, идя с работы, он подсчитывал этажи и докладывал нам о ходе стройки.

Мы с волнением ждали и не без страха думали о том, какое событие произойдёт раньше: у хозяйки лопнет терпение, и она нас выгонит, либо достроят дом и мы уйдём сами. Виталий совсем обнаглел и почувствовал себя героем.

Мало того, что он сам не работал, так он начал вести разъяснительно-пропагандистские беседы в батрацко-инженерной среде.

Мы с мамой боялись громко разговаривать, предчувствуя бурю.

Но мой муженёк стал абсолютно неуправляемым и, как тупой ”гордый буревестник” вызывал бурю на наши несчастные головы.

Вообще жизнь «на чердаке» была недолгой, но имела удивительно много психологических аспектов, касающихся не только освободительно-революционой борьбы местного значения моего вечно воюющего на мелких фронтах мужа — изобретателя-борца.

Видимо почувствовав себя большим инженером, большим изобретателем, победоносным жалобщиком и будущим хозяином двухкомнатной квартиры, он решил, раз и навсегда сбросить с себя какие бы то ни было оковы и обязательства!

У нас был один знакомый, который носил звучное имя Лев и, как бы в насмешку у него была очень маленькая симпатичная, остроносенькая жена, которую я про себя называла не иначе как Мышка.

Мы иногда встречались «семьями». Крупногабаритный Лев вечно хорохорился, изображал из себя покорителя женских сердец, т.е. повесы и сердцееда.

А Львица, (т.е.Мышка) тихо посмеивалась и ни на что не обращала внимания, видимо не очень-то принимая всерьёз Львиные штучки мужа. У них был рыжий сын, очень похожий на папу Льва и уютная, двухкомнатная квартирка, ухоженная заботами бессловесной Мышки (её, вообще-то звали Аня).

Но у Льва было одно потрясающее хобби. Зайдя к нему в квартиру, Вы забывали обо всём и чувствовали себя на дне океана. Вдоль всех стен были, подсвеченные аквариумы, населённые чудо-рыбами. У него были рыбки, живущие во всех морях и океанах мира. Он знал всем им названия, их биологию, историю, медицину, привычки и т.д. и т.д.

Лев был инженер, муж, отец, сердцеед, но это всё — между прочим, а суперспециалистом он был по рыбам.

Так вот, он однажды в «мужской беседе”» с моим мужем похвастался, что он мол, ни о чём не беспокоится в вопросах перенаселения планеты его потомками, а его жена-Мышка безропотно делает по два аборта в год.

Он, мол, себя вопросами предохранения т.е. контрацепции, не утруждает.

Наслушавшись таких речей, о таких подвигах, мой повелитель тоже выглядел не хуже льва или тигра. Ему, мол, тоже надоело в порывах страсти думать о последствиях!

Господи! Мы жили в одной чердачной, квадратной (без перегородки! ) комнате с мамой, которая неизвестно когда спит, а когда нет!

С Эриком, которого лучше не будить, если он уснул!

Я уставала, а тут ещё такой герой-любовник-тигр объявился!

Я не растерялась и сразу же дала понять, что если я не Львица и не Тигрица, то, извините, и не Мышка!

Я беспечно заявила, что он может любить меня как хочет и сколько хочет, но он должен быть готов к тому, что я рожу именно столько детей, сколько он сделает, и никакие аборты меня вообще не интересуют и не для меня существуют.

В душе я, конечно же, надеялась, что мне ничего не угрожает, т.к. после внематочной беременности в Ленинграде, я должна быть благодарна Богу, что родила сына, и была полностью спокойна относительно возможной новой беременности, тем более, что кормила ребёнка грудью.

Однако! Прошло какое-то время, и наш дорогой Эрик объявил протест и не захотел питаться моим молоком…? Он был голодный, плакал, но, получив грудь, тут же бросал и начинал ещё громче орать. Моя мама подозрительно на меня посмотрела и предположила, что я беременна.

— Мама, как тебе не стыдно — возмутилась я — это же общеизвестно, что когда кормишь ребёнка грудью, то не можешь забеременеть!

— Мне, конечно, стыдно — сказала моя мама — но ты всё-таки сходи к врачу — и принялась кормить ребёнка молоком из соски.

Как всегда, мама оказалась права. Мы ней посовещались и не знали что делать.

Квартиры пока не было. Я была на четвёртом из шести курсов мединститута, только что родила сына и без всякого отпуска продолжала учёбу. Когда сыну исполнится год, родится второй ребёнок…

Но с другой стороны: Все под Богом ходим. Мальчик слабый, два раза, можно сказать от смерти спасли. А если будет третий раз?

Если я сделаю аборт, а вдруг потом больше детей не будет?

Нет, я не хотела жить без детей.

Я предпочитала иметь сразу двух — мальчика и девочку!

Тут с работы вернулся наш специалист по ускоренному воспроизводству населения.

Я ему доложила, что скоро у нас будет девочка. Его круглые глаза стали вертикальными. Он попробовал меня убедить и привёл все возможные доводы не в пользу увеличения семьи. Я была непреклонна.

Этот исторический день случайно (если что-то вообще бывает случайным в жизни) совпал с днём, когда он получал зарплату, которую он в процессе разговора достал и нервно мне передал.

Она (зарплата), состояла из не очень большого числа пятирублёвых бумажек.

Вложив их мне в руку, он привёл последний довод:

— Или я, или второй ребёнок! — Победно заявил он.

— Второй ребёнок! — Гордо ответила я, как перчатку, швырнув ему пятирублёвки прямо в физиономию.

Так решился для моей дочери сакраментальный вопрос в буквальном смысле — «Быть или не быть»? Когда страсти поутихли, я ещё имела наглость закрепить свою победу, напомнив ему, что я же обещала, рожать именно столько детей, сколько он сделает.

К сожалению, он ещё два раза делал мне детей, но, хотя я по-прежнему не прибегала к абортам, они не родились, получились выкидыши, что лишний раз служит доказательством того, что если Бог даёт ребёнка, то надо его рожать, потому, что может случиться так, что больше уже не будет. Любые трудности проходят, а родное существо остаётся.

Но на этом сия история не кончилась.

Я, можно сказать, должна благодарить Льва, за то, что заполучила дочку.

Но прошло какое-то время и ко мне, как к врачу и подруге пришла за советом Львица — Мышка. Она была в нерешительности.

В течение года она уже сделала свои обычные два аборта, но забеременела снова.

Лев грозит разводом и требует убрать нежеланное чадо, а врачи говорят, что матка настолько истончена, что они не могут гарантировать ей жизнь, если при аборте матка прорвётся.

Даже если бы Лев не бахвалился и это бы не внесло некие последствия в мою личную жизнь, я бы всё равно приложила все силы, чтобы убедить и поддержать подругу.

Я очень старалась!

Я доказывала ей, что в случае чего лучше остаться безо Льва, но спасти свою жизнь и будущего маленького львёнка.

Подумаешь — две жизни, вместо одного козла — льва!

Я позволила себе быть не очень элегантной в выражениях.

Родилась маленькая, рыженькая Львёнок-Мышка.

Лев никуда не делся и обожал свою дочку даже больше чем рыб.

Эту историю больше всех любит моя дочь и спрашивает не жалею ли я, что кидалась пятирублёвками — это при хорошем расположении духа, а при плохом, она говорит:

— Я же помню (?), как вы хотели от меня избавиться…

— Ну и нахалка — посмеиваюсь я — я же тебя спасла, а ты меня в сообщницы к своему папочке записываешь, на которого ты, кстати, как две капли воды похожа, ты вообще не моя дочка, я только «ракета-носитель».

Надо отдать ей должное — я никогда не жалела, что «кидалась пятёрками», т. е. подарила ей жизнь. Она не только левша, но и мыслит, поступает и живёт неординарно, и я считаю это признаком личности. А это не мало.

Я иногда думаю, что слишком рано предоставила своим детям быть самостоятельными и самим делать свой жизненный выбор и самим решать свои проблемы.

В этом, вероятно, моя заслуга и моя вина перед ними. Возможно, следовало делать нечто большее для них, а возможно, именно отсутствие опёки и сделало их людьми.

Я также думаю о том, что наибольшие моменты счастья мне дали мои дети.

Само сознание, что они есть, что они живут и будут жить, делает мою жизнь наполненной смысла и самодостаточности, потому что если допустить, что я больше ничего выдающегося не совершу, то знание того, что я работала врачом, а значит лечила людей и оставлю после себя детей и внуков, оправдывает моё пребывание на земле. И в этом есть определённый смысл жизни.

Итак, продолжим «чердачный период».

Вообще это был не самый худший период нашей жизни.

Рядом со мной была моя мама, отличавшаяся добротой, самопожертвованием, чистотой духовной и физической, трудолюбием, верой в своего БОГА.

Моя мама — святая женщина.

Без образования и специальности.

Моя мама — чудо Человек.

Я никогда не устану восхищаться ею и никогда не прощу себе, что когда-то за суетой и повседневностью не удосужилась глубже заглянуть в её Душу и понять откуда она черпала силы.

Она безропотно и самоотверженно посвятила свою жизнь детям и никогда не требовала благодарности. Она старалась, чтобы всем вокруг было хорошо и, оставаясь в тени, не ждала сочувствия, понимания или похвал.

Но интересная особенность. Будучи такой скромной и нетребовательной, она, тем не менее, всегда была, как бы на некотором уважительном возвышении.

Её всегда любили и уважали все окружающие, тем более мы, её дети.

Интеллигентность — это от Бога, а не от образования или воспитания.

В этом меня убедила жизнь моей матери.

Я оставляла ей ребёнка и уходила в институт. Она истёрла на терке (о кухонных машинах тогда даже не слышали) горы морковки, выжимая через марлечку сок, чтобы мой мальчик хорошо рос. Она варила ему кашки, поила через соску молоком.

Она по несколько раз в день спускалась и поднималась с ним на руках по этой крутой, узкой, без перил лестнице с чердака и обратно, гуляла с ним, ходила в магазин и, пока он спал, готовила нам обед, стирала и сушила его пеленки, поддерживала чистоту в комнате, создавая тепло и уют семейной жизни, и была при этом всегда спокойной и в добром настроении. К хорошему привыкаешь быстро, мы принимали всё это, как должное, не задумываясь о том, как она может со всем этим справляться.

А было ей в ту пору 63 года.

Наконец наступил самый дивный момент!

Мы получили ордер на свою собственную 2х-комнатную квартиру размером 30 метров квадратных, на втором этаже пятиэтажного дома с балконом, выходящим на приятный дворик. Я много-много лет не переставала радоваться этой квартире.

Переезд не занял много времени из-за отсутствия мебели.

Керогаз мы с радостью презентовали одному из молодых квартирантов-инженеров.

Мешок с копиями жалоб, написанных ”трудолюбивым” Виталием, он торжественно и не без удовольствия сжёг, а копии заявок на изобретения он бережно перенёс в новую квартиру, заняв половину подвала. И мы, уже почти впятером, если считать маленький зародыш дочки, вступили в новую, счастливую жизнь.

Семейный бюджет складывался из зарплаты Виталия — 80 рублей, моей стипендии — 28 рублей, моей пенсии — 19рублей 94копейки и маминой пенсии — что-то около 28 рублей, как моя стипендия.

Но, учитывая, что квартирная плата была довольно низкой, (примерно моя пенсия) и что жить в собственной квартире и питаться дома, а не в столовых значительно дешевле, да ещё с мамиными кулинарными способностями, (Виталий всегда говорил, что никто не сравнится с его тёщей) то мы вступили в стадию экономной, поочерёдной покупки в кредит мебели. Эту стадию, наверное, может с удовольствием припомнить из своей жизни каждый человек. О богатых мы не говорим — у них свои привычки и условия.

Удовольствие при этом у всех схожие, хотя бы один обставлял дворец, а другой 2-х — комнатную квартиру, правда результаты несколько отличаются.

Хотя, обставляя дворец, можно иметь даже меньше удовольствия — заплатил и въезжай. Зато там есть стиль, А наши покупки имели только одну общую черту стиля — они должны были быть дешевле!

Всё остальное у них было разное т.к. покупались по-сте-пен-но, примерно одну штуку в год.

Вначале широкую 2-х — спальную тахту-диван, которая стояла в главной комнате и на ней днём происходила вся жизнь, а ночью она служила нашим долгожданным ложем.

Удобная была тахта! На ней удалось избежать дальнейшего роста семейства.

Я ведь уже писала, что перенаселение планеты происходит исключительно из-за неудобств. Посудите сами, ну какое потомство может быть у лордов или пэров, если ночью, чтобы посетить жену, он должен отправиться в другое крыло дворца.

Да и женится он не раньше 30-40. Вот почему в мире полно нищих и мало лордов.

У нищего жена всегда под рукой, а лорду суетиться надо.

Кроме того, нищий и к соседке может спьяна заглянуть по ошибке…

А лорд?! С его высокой моралью!

Вернёмся пока в наш дворец.

Жизнь налаживалась и входила в очень мелкобуржуазное русло.

Зародыш рос и развивался, а я постепенно начала округляться и так как, ходила в том же самом платье из обивочной ткани, в котором ходила год назад, когда была беременна Эриком, то однажды в гардеробе кафедры нервных болезней, гардеробщица с недоумением меня оглядела и спросила: ”Что — то ты слишком долго ходишь беременной?”

Я, не без удовольствия, доложила ей, что я уже в прошлом году в этом обивочном платье выносила сыночка, а теперь ношу дочку!

Мы вместе с ней порадовались моим «успехам» и я гордо понесла свой животик, но теперь уже без страха, что меня могут выгнать из дома.

Я, наконец, имела всё: дом, мужа, сына и с надеждой ждала дочку, надеясь, что это будет именно дочка и что она то уж, будет самой счастливой.

Она обязательно будет красивой, свободной, здоровой, у неё будут любящие папа, мама, бабушки и дедушка. У неё будет старший брат, который никогда не даст её в обиду, а его друзья, все поголовно будут в неё влюблены и готовы на любые подвиги за одну её улыбку.

Так я мечтала… Но жизнь-шутница! Многое из этого сбылось. Но! Как всегда — но!!!

Но жизнь почти никогда не бывает, похожа на мечты.

В то время нельзя было пойти к врачу и узнать, кто такой там дожидается своего срока — мальчик или девочка. Приходилось ждать и гадать ровно девять месяцев.

Но я то, с первого дня знала, что у меня будет девочка.

Смирившийся с действительностью Виталий, дразнил меня и говорил, что будет ещё один мужик и у них будет своя мужская компания.

Мама дипломатично говорила, что будет тот, кого пошлёт Бог.

Эрик в дебаты не вступал. У него наступила распрекрасная жизнь и он превратился в красавчика-херувимчика со светлыми кудрями, круглыми фамильными глазами и мордатыми щёчками. этакий любимчик всего микрорайона, т.к. все жили по соседству, работали на камвольном комбинате, посещали одни магазины и единственный кинотеатр и знали друг друга, тем более, что мы с самого начала были запоминающейся парочкой.

Мне приятно вспоминать этот период жизни.

Незаметно подошло время. И один прекрасный день, в 12 часов дня у меня появились схватки. Пришедший на обед Виталий, отвёл меня в роддом.

В те времена папы ещё «не рожали» вместе с мамами. Меня поместили на первый этаж. Я с жалобными стонами глядела через окно на Виталия и видимо выглядела обиженной и жалкой, поэтому желая меня приободрить, он сказал:

— Ладно, не волнуйся, рожай свою дочку, я согласен и на девочку.

Согласие было несколько запоздалым, но, тем не менее, актуальным.

Как всегда в трудные моменты, я предпочитаю быть одна.

Я закрыла окно, улеглась на кровать и принялась гладить живот, время от времени вскрикивая «Мамочка!”», что, вероятно, делают все женщины мира.

Схватки участились, но никто вообще обо мне не думал. Считается, что роды процесс длительный, а прошло всего полтора часа со времени моего поступления.

Мои крики никого не волновали и я, как и год назад, отправилась в путь!

И снова где-то на полдороги меня перехватил персонал.., когда головка уже наполовину была наружу…

Общими усилиями нас доставили на стол, и в 15часов дня раздался крик младенца.

Мне показали это произведение: рот до ушей, большие ступни(как мне тогда показалось) и, конечно же, круглые глаза.

Мне никогда не было так смешно. Это был самый счастливый смех в моей жизни, когда я первый раз увидела мою дочку. Много чего у меня ещё будет с ней.

Она будет меня огорчать и радовать, но больше всего она будет меня удивлять и навсегда останется неразгаданной загадкой…

Сын — это часть меня. Дочь — нечто мне не принадлежащее.

Но люблю я их одинаково сильно…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.