3

ПОСЛАНИЕ В БУТЫЛКЕ

Кому: Carlotta % agape @ vatican. net / orders / sisters / ind

От: Graff % pilgrimage @ colmin. com

Тема: Опасность

Неужто они считают ее полной дурой?

Петре и получаса не потребовалось, чтобы понять: эти люди не турки. В языках она не была специалистом, но в говоре этих людей то и дело проскальзывали русские слова. Русского Петра тоже не знала, только несколько заимствованных слов в армянском, и в азербайджанском, конечно, тоже такие слова есть, но штука в том, что если произносишь заимствованное русское слово в армянской речи, оно у тебя и прозвучит по-армянски. А эти шуты переодетые, когда доходили до такого слова, переключались на русское произношение. Это надо быть отстающим учеником школы для дебилов, чтобы не понять, чего стоит их турецкая маскировка.

Решив, что узнала уже достаточно, Петра заговорила на общем:

— Мы уже переехали Кавказ? Когда мне дадут пописать? Кто-то ответил бранным словом.

— Да нет, пописать, — настаивала Петра. Она открыла глаза и заморгала. Оказалось, что она лежит на полу большой наземной машины. Петра попыталась сесть.

Один из мужчин сапогом толкнул ее обратно.

— Придумали, умники. По бетонке вы меня провезете тихо, но как вы меня посадите в самолет, чтобы никто не видел? Вам же надо, чтобы я тихо вышла, не поднимая шума?

— Ты сделаешь, как тебе скажут, или мы тебя убьем, — объявил ей мужчина с тяжелым сапогом.

— Если бы вам было разрешено меня убить, вы бы это сделали еще в Маралике. — Петра снова попыталась встать, и снова ее придавил сапог.

— Слушай внимательно! — потребовала она. — Меня похитили, потому что я кому-то нужна для планирования войны. А значит, я буду говорить с важными шишками. Они не дураки и понимают, что без моей доброй воли ничего не добьются. Потому-то вам не разрешили убивать мою мать. Так вот, если я им скажу, что готова на все, если мне поднесут твои яйца в бумажном кулечке, как ты думаешь, долго они будут решать, что им нужнее — мои мозги или твои яйца?

— Нам разрешено тебя убить.

Всего миг понадобился Петре, чтобы сообразить, зачем такое право было предоставлено подобным дебилам.

— Только если меня будут освобождать, а помешать этому вы не сможете. Тогда пусть меня убьют, лишь бы я не работала ни на кого другого. Посмотрим, создадите ли вы такие условия в аэропорту Гюнири.

Новое ругательство.

Кто-то быстро бросил какую-то русскую фразу, и по интонации и злобному смешку после слов Петра поняла смысл. «Тебе же говорили, что эта писюха гений».

Гений, как же. Если она такая умная, как она не сообразила, что кто-то попытается прибрать к рукам детей, выигравших войну? И наверняка именно детей, а не только ее, потому что она слишком низко в списке, чтобы кто-то далеко за пределами Армении выбрал ее одну из всех. Увидев запертую дверь, надо было бежать в полицию, а не лезть через черный ход. В России наверняка двери запирают, это считается обычным. Они плохо подготовились, хотя сейчас Петре было от этого не легче. Разве что она теперь знала, что они работают халтурно и не слишком умны. Похитить человека, который ничего не опасается, может каждый.

— Так что, Россия решила побороться за мировое господство? — спросила Петра.

Заткнись, — сказал сидящий перед ней мужчина.

— Я русского не знаю и учить его не собираюсь.

— И не придется, — сказала женщина.

— А правда, смешно выходит? Русские хотят захватить весь мир, но для этого им приходится говорить по-английски.

Нога на животе Петры надавила сильнее,

— Забыл про яйца в кулечке? — спросила Петра. Нога после секундного колебания убралась.

Петра села, и на этот раз никто не стал ее опрокидывать обратно.

— Развяжите меня, чтобы я села на сиденье. Ну, быстро! А то у меня руки болят. Ничему не научились со времен КГБ? Людям без сознания циркуляцию крови прерывать нельзя. А здоровенные русские гориллы как-нибудь справятся с четырнадцатилетней армянской девочкой.

Ленту сняли, и Петра уселась на сиденье рядом с Тяжелым Сапогом и еще каким-то типом, который старался на нее не смотреть — глядел то в левое окно, то в правое, потом опять в левое.

— Значит, это аэропорт Гюнири?

— А что, не узнаешь?

— Я здесь никогда не бывала. Когда бы я могла? На самолете я летала два раза — из Еревана, когда мне было пять лет, и обратно через девять лет.

— Она знает, что Гюнири — ближайший аэропорт, где нет коммерческих рейсов, — сказала женщина. Говорила она без какой-либо интонации — ни презрения, ни уважения. Совершенно ровный голос.

— А чья это гениальная идея? Никто не подумал, что пленные генералы не так уж хороши как стратеги?

— Во-первых, кто бы нам это сказал? — ответила женщина. — Во-вторых, может быть, ты заткнешься и узнаешь все в свое время?

— Это не по мне. Я — жизнерадостный разговорчивый экстраверт, который любит заводить дружбу с людьми.

— Ты самодовольный и пронырливый интроверт, который любит доставать людей до печенок.

— Хм, так вы что-то выяснили обо мне заранее?

— Нет, только в ходе непосредственных наблюдений. — Значит, у этой тетки есть чувство юмора. Вроде бы.

— Вы лучше молитесь, чтобы перелететь через Кавказский хребет и не попасться армянским ВВС.

Тяжелый Сапог презрительно фыркнул, показав, что он юмора не понимает.

— Мы, конечно, полетим на маленьком самолете и над Черным морем. А значит, спутники МКФ будут точно знать, где я.

— Ты больше не служишь в МКФ, — сказала женщина.

— То есть им на тебя наплевать, — пояснил Тяжелый Сапог.

Машина остановилась возле маленького самолета.

— Реактивный, смотри ты, — сказала Петра. — А вооружение у него есть? Или только взрывное устройство, на случай, если армянские ВВС начнут вас сажать, и тогда вы взорвете самолет вместе со мной?

— Тебя снова связать? — спросила женщина.

— Людям на вышке это очень понравится.

— Выводите ее, — скомандовала женщина.

У мужчин, сидевших по обе стороны от нее, хватило глупости открыть обе дверцы и выйти, предоставив ей выбор. Она выбрала Тяжелого Сапога — о нем она знала, что он дурак, а о втором не знала ничего. И он в самом деле был дурак, потому что взял ее за руку ниже плеча, а другой рукой стал закрывать дверь. Поэтому Петра отшатнулась в сторону, будто оступилась, мужчина покачнулся вместе с ней, а Петра, используя его хватку для опоры, нанесла двойной удар ногой — в пах и в колено. Оба раза она попала точно и сильно, и мужчина очень любезно ее отпустил перед тем, как упасть на землю, корчась и одной рукой зажимая пах, а второй пытаясь дотянуться до колена и поставить чашечку на место.

Они что, думали, будто она забыла все, чему ее учили по рукопашному бою? Она же его предупреждала, что получит его яйца в кульке?

Петра побежала со всех ног и очень радовалась быстроте, обретенной за месяцы тренировок в школе, а потом поняла, что они за ней не бегут. Значит, им это не надо.

Но она лишь успела это заметить, когда что-то острое вонзилось в спину над правой лопаткой. Петра успела замедлить бег, но не остановиться, когда свалилась наземь, снова лишившись сознания.

На этот раз ее держали под снотворным, пока не довезли до места, и поскольку Петра не видела никаких пейзажей, кроме стен чего-то вроде подземного бункера, она понятия не имела, где находится. Где-то в России — точнее неизвестно. По боли от ушибов на руках, на ногах и на шее, по царапинам на коленях, на ладонях и на носу Петра поняла, что обращались с ней не слишком бережно. Цена за то, чтобы быть самодовольным и пронырливым интровертом. А может, это было за доставание людей до печенок.

Петра лежала на койке. Вошла докторша и стала обрабатывать царапины чем-то вроде смеси спирта с кислотой без анестетика — по крайней мере так казалось.

— Это на тот случай, если недостаточно больно? — спросила Петра,

Докторша не ответила. Очевидно, та женщина предупредила ее, что бывает с теми, кто говорит с Петрой.

— А тому мужику, которого я двинула по яйцам, их ампутировали?

Снова молчание. Даже без всякого следа интереса. Может, это единственный образованный человек во всей России, который не говорит на общем?

Петре приносили еду, включался и выключался свет, но никто не приходил говорить с ней, и из комнаты ее не выпускали. Она слышала только звук тяжелых дверей, и было ясно, что ее решили наказать временным одиночным заключением за плохое поведение во время переезда.

Петра решила не просить пощады. Просто, как только ей стало ясно, что она в изоляции, она тут же приняла это и изолировала себя еще глубже, не реагируя на людей, которые приходили и уходили. Они тоже не пытались с ней заговаривать, так что Петра жила в полном безмолвии.

Они не понимали, насколько она самодостаточна. Насколько ее разум может показать ей больше, чем способна сама реальность. Она могла вызывать воспоминания пачками, слоями. Вспоминать разговоры дословно. И новые варианты этих разговоров, когда она говорила умные вещи, которые на самом деле придумала потом.

Она могла даже вспомнить каждый миг битвы на Эросе. Особенно той битвы, посреди которой заснула. Как она тогда устала. Как она боролась со сном. Как разум стал настолько слабеть, что Петра начала забывать, где она, зачем и даже кто она.

Чтобы уйти от этой бесконечно повторяющейся сцены, Петра попыталась думать о другом. О родителях, о маленьком братце. Она помнила все, что они делали и говорили после ее возвращения, но через некоторое время стали важны только воспоминания о годах до Боевой школы. Те воспоминания, что Петра подавляла девять лет как могла. Все прелести семейной жизни, которых она лишилась. Прощание, когда мама плакала, отпуская ее. Рука отца, когда он вел ее к машине. До того эта рука всегда означала защиту, безопасность, но сейчас рука отца вела ее туда, где защиты и безопасности не будет никогда. Петра знала, что она избрана, но она была всего лишь ребенком и знала, чего ждут от нее. Что она не поддастся соблазну побежать к плачущей матери, вцепиться в нее, закричать, нет, не хочу, пусть кто-нибудь другой идет в солдаты, а я хочу остаться дома, печь с мамой пирожки и сама быть мамой своим куклам. Я не хочу в космос, где меня научат убивать странных и страшных созданий — и людей тоже, которые верили мне, а я… заснула.

Нет, остаться наедине с воспоминаниями не было для Петры так уж приятно.

Она попыталась голодать, просто не обращая внимания на приносимую еду, даже воду, ничего не беря в рот. Она ожидала, что к ней обратятся, начнут уговаривать — не тут-то было. Пришла докторша, всадила укол в руку, а когда Петра очнулась, рука болела там, где ставили капельницу, и Петра поняла, что в голодовке толку нет.

Сначала она не сообразила вести календарь, но после капельницы стала вести календарь на собственном теле, делая зарубки до крови ногтем на запястье. Семь дней на левом, потом на правом, а в голове надо было держать только число недель.

Хотя Петра не стала доводить их число до трех. Она поняла, что они ее пересидят в конце концов, потому что у них есть другие похищенные, и некоторые, несомненно, пошли на сотрудничество, а раз так, то их вполне устраивает, что Петра сидит в клетке и отстает все больше и больше, так что когда она выйдет, будет последней в том, что они там делают — что бы это ни было.

Ладно, так какая ей разница? Она ведь и так не собиралась им помогать.

Но если она хочет искать способ освободиться, то надо, чтобы ее выпустили из комнаты и отвели туда, где она сможет заслужить достаточно доверия, чтобы вырваться.

Доверия? От нее ожидают лжи, ожидают планов бегства. Поэтому надо быть как можно более убедительной. Очень помогло долгое одиночное заключение — все знают, что изоляция создает страшное давление на разум. Что еще поможет — они наверняка уже знают от других детей, что именно она первой не выдержала на Эросе напряжения битвы. Значит, они поверят, если сейчас она сломается.

Она стала плакать — это было нетрудно. У нее накопилось много настоящих слез. Но Петра отшлифовала эти эмоции, превратила плач в скулеж, долгий и непрерывный. Нос забился, но она не стала сморкаться. Из глаз лились слезы, и Петра не вытирала их. Подушка промокла от слез и соплей, но Петра ее не передвинула. Она только легла на мокрое пятно волосами и мотала головой, пока волосы не слиплись от носовой слизи, и на лице эта слизь засохла коркой. Петра старалась, чтобы плач ее не становился отчаяннее — пусть не думают, что она хочет привлечь к себе внимание. Она подумала было замолчать, когда кто-то войдет, — но решила, что не надо. Куда более убедительно будет не замечать людей.

Это помогло. Через день такого поведения к ней зашли и сделали еще один укол. На этот раз она проснулась на больничной кровати и в окно виднелось ясное северное небо. А рядом с кроватью сидел Динк Миекер.

— Привет, Динк!

— Привет, Петра. Ты здорово провела этих хмырей.

— Каждый помогает делу, чем может, — сказала она. — Кто еще?

— Ты из одиночки вышла последней. Они собрали всю команду с Эроса. Кроме, конечно, Эндера. И Боба.

— Он не в одиночке?

— Нет, они не скрывали, кто еще сидит в ящике. Ты устроила себе шикарный выход.

— А кто второй по длительности?

— Никто не следил. Мы все вылетели на первой неделе. Ты продержалась пять.

Значит, две с половиной недели прошло, пока Петра завела календарь.

— Потому что я дурная.

— Вернее сказать — упрямая.

— Знаешь, где мы?

— В России.

— Я имела в виду — где в России?

— Нам сказали, что далеко от всех границ.

— И какая тут обстановка?

— Очень толстые стены. Инструментов нет. Постоянное наблюдение. Даже отходы наших тел взвешивают. Я не шучу.

— И что они заставляют нас делать?

— Было что-то вроде Боевой школы в варианте для дебилов. Мы долго притворялись, пока наконец Муха Моло не выдержал, когда преподаватель цитировал какое-то самое глупое обобщение фон Клаузевица, и Муха продолжил цитату — абзац за абзацем, а мы все присоединились. Конечно, такой памяти, как у Мухи, ни у кого нет, но мы, в общем, дали им понять, что сами можем обучить их всем этим глупостям. Так что сейчас — просто военные игры.

— Опять? И ты думаешь, они нам потом опять поднесут, что игры были настоящими?

— Нет, на этот раз только планирование. Стратегия для России в войне с Туркменистаном. Россия и союз Туркменистана, Казахстана, Азербайджана и Турции. Война с США и Канадой. Война с бывшим блоком НАТО без Германии. Война с Германией. И так далее. Китай. Индия. И полные глупости — вроде войны с Бразилией и Перу, что вообще бессмысленно, но это, может быть, тесты нашей покорности или еще что-нибудь.

— И все это за пять недель?

— Три недели дурацких уроков и две недели военных игр. Когда мы составляем план, они, видишь ли, засовывают его в компьютер и показывают нам, как получилось. Когда-нибудь до них дойдет, что единственный способ, когда такие игры не будут потерей времени, — заставить кого-то из нас играть за противника.

— Я так понимаю, что ты это им сказал.

— Говорил не раз, но этих типов убедить трудно. Типичная военщина. Становится понятным, зачем надо было создавать Боевую школу. Если бы эту войну доверили взрослым, жукеры сидели бы теперь за каждым столом.

— Но они все-таки слушают?

— Я думаю, они все записывают, а потом проигрывают на малой скорости, чтобы понять, не общаемся ли мы телепатически.

Петра улыбнулась.

— Так почему ты все-таки в конце концов решила сотрудничать?

Петра покачала головой:

— А я не уверена, что решила.

— Так оттуда же не выпускают, пока не проявишь искреннее желание быть хорошей послушной девочкой.

— А я не уверена, что проявила.

— Ладно, что бы ты там ни проявила, а ты из джиша Эндера сломалась последней.

Прогудел резкий зуммер.

— Время кончилось, — сказал Динк, встал, наклонился, поцеловал ее в лоб и вышел.

Через полтора месяца Петра по-настоящему радовалась жизни. Тюремщики решили удовлетворить требования детей и дали наконец-то какое-то достойное оборудование. Программы давали возможность вести настоящее стратегическое планирование и тактические игры. Дали доступ к сетям, чтобы можно было изучать страны и их возможности ради реализма игры — хотя было понятно, что все сообщения цензурируются — много их было отвергнуто по различным непонятным причинам. Ребята радовались обществу друг друга, вместе тренировались и с виду казались абсолютно счастливыми и послушными своим русским командирам.

Но Петра знала и все они знали, что каждый притворяется. Держит кое-что про себя. Допускает глупые ошибки, которые в битве дают шансы, неминуемо используемые любым умным противником. Тюремщики либо понимали это, либо нет. По крайней мере так дети чувствовали себя лучше, хотя никто не говорил об этом вслух. Но все они так поступали, и помогали друг другу, не используя эти ошибки друг друга, чтобы не выдать себя.

Они болтали много и о многом — о презрении к своим тюремщикам, о Наземной школе, Боевой школе. Командной школе. И конечно, об Эндере. До него этим гадам было не дотянуться, и потому его вспоминали без колебаний, говорили о том, как МКФ бросит Эндера против дурацких планов, которые строит Россия. Они сами знали, что блефуют, что МКФ ничего делать не станет, и даже заявил об этом. И все же там был Эндер, последний козырь.

Пока однажды один из учителей — бывших учителей — не сообщил им, что пропал корабль колоний с Эндером и его сестрой на борту.

— А я даже не знал, что у него есть сестра, — сказал Горячий Супчик.

Никто ничего не ответил, но все поняли, что это неправда. Все они знали, что у Эндера есть сестра. Но… что бы там ни задумал Горячий Супчик, они подыграют и посмотрят, куда игра выведет.