Дымок не курился над нею, и следов обитания не было видно — случалось, что люди, жившие в таких домиках, болели и у них просто не оставалось сил, чтобы натаскать хворосту. Не раз на него набрасывались обитатели хижин — умирающая старуха слабой рукой сжимала нож, шестилетний мальчик пытался поднять топор, чтобы защитить мечущихся в лихорадке родителей. И тогда Джон Медник что-то тихо шептал, улыбаясь, и выпорхнувшие из-за его спины зяблики мирно усаживались у изголовья больных. Когда же он уходил, люди, как правило, спали мирным, счастливым сном, а в камине весело потрескивал огонь.

Просыпались они здоровыми и полными сил и вскоре забывали Джона Медника, чьего имени никогда и не знали.

Однако каждая мать, укрывая ночью спящего младенца, нет-нет да поминала добрым словом ласковые руки врачевателя.

И каждый мужчина, любуясь поутру женой, чьи веки все еще смыкал сон, думал о водящем дружбу с птичками великане, который, коснувшись ее, позволил жить ее красоте.

Сэмми Брадобрей выглянул из окна своей цирюльни, расположенной на главной площади, и увидел солнечные зайчики, отбрасываемые блестящей жестью Джона Медника. Он тут же поспешил обратно к креслу, где с лицом, покрытым мыльной пеной, сидел Мартин Трактирщик, ожидающий бритья.

— Медник пришел в город.

Мартин Трактирщик резко выпрямился:

— Вот проклятие, а мальчишка один в гостинице.

— Да ладно, все равно уже поздно. Он только что вошел туда. — Сэмми попробовал пальцем бритву. — Ну, как пожелаете: вернетесь домой гладко выбритым или побежите с колючей щетиной на лице, а, мастер Мартин?

Мартин хрюкнул и опустился обратно на место:

— Давай побыстрее, Сэмми, или это обойдется тебе дороже, чем те жалкие два пенса, что ты намереваешься с меня стрясти.

Сэмми провел бритвой по подбородку Мартина:

— Никак не пойму, почему вы так не любите его, Мартин. Ну да, он человек холодный, нелюдимый…

— Если вообще человек…

— Он ваш брат, мастер Мартин.

— Ложь, наглая ложь. — Из-под остатков мыльной пены проглянул гневный багрянец, которым покрылись щеки Мартина. — Да, его отец и мой отец были двоюродными братьями, и только. Из уважения к родителю я позволяю ему бесплатно жить в гостинице, не более того.

Правя лезвие, Сэмми покачал головой:

— Тогда почему же, мастер Мартин, у вашего сына Амоса его глаза?

Мартин Трактирщик соскочил с кресла и в ярости напустился на маленького брадобрея:

— У моего сына Амоса мои глаза, Сэмми, они голубые, как и у меня, как и у его матери. Давай сюда полотенце.

Он небрежно смахнул пену, пропустив несколько клочков, в том числе и тот, что примостился на самом кончике носа, придавая лицу Мартина глупейшее выражение. Сэмми сдерживал улыбку, пока хозяин гостиницы не выскочил из цирюльни. Но стоило только двери хлопнуть, как брадобрей разразился хохотом, от которого сотрясалось его толстое брюхо.

— Голубые, говоришь, как у меня, говоришь… — Сэмми плюхнулся на кресло, все еще хранящее тепло Мартина Трактирщика. Так он хихикал и потел, пока не заснул.

Амос, сын Мартина, сидел на высокой табуретке в гостиной и учился ведению дел — это означало, что еще часа два-три ему придется листать конторскую книгу отца и мечтать об улице. Другое дело сидеть здесь зимой, когда в камине потрескивают поленья, а посетители пьют, распевают веселые песни и танцуют, чтобы согреться. А ведь хорошей погоды осталось не так много — пара-другая деньков, за которыми последуют холодные ливни. Затем наступит зима и выпадет глубокий снег, так что до самой оттепели ему не купаться в реке. Как же ему сейчас хотелось содрать с себя одежду и опрометью мчаться к Западной реке. Но вместо этого он продолжал листать страницы в конторской книге.

Странное позвякивание отвлекло мальчика от этого нудного занятия. Он поднял глаза и увидел высокого мужчину, стоящего в дверном проеме среди солнечных лучей. Это был Джон Медник, зимний обитатель южной башни, человек, о котором никто не говорит, но которого все знают. Конечно, Амос испугался, как испугался бы на его месте каждый из жителей Вортинга. Страх ледяной рукой сжал сердце мальчишки, поскольку впервые в жизни ему пришлось столкнуться с Медником лицом к лицу, и могучая рука отца не опустилась на плечо, чтобы успокоить и подбодрить.

Джон Медник подошел к сидящему за конторкой мальчику. Амос следил за ним широко открытыми глазами. Джон Медник заглянул мальчику в глаза и увидел в них голубизну. Не обычную голубизну. У каждого белокурого обитателя здешних мест были светлые глаза. Но эти зрачки были глубокого, чистого, необъятного цвета, окруженные белками без единой прожилки. Такие глаза не умеют мерцать, не умеют ни веселиться, ни дружить, зато ими можно видеть.

Такие же голубые глаза были у Джона Медника, и не раз он с печалью вспоминал о том, что у мальчишки, его двоюродного племянника Амоса, глаза, в которых светится та же истина. Амос обладал даром. Может быть, не тем даром, что был свойственен Джону Меднику, а каким-нибудь другим, но дар есть дар.

Джон Медник кивнул, протянул руку и буркнул:

— Ключ.

Мальчик дрожащими руками снял с гвоздя ключ и вручил его меднику.

— Принеси мои вещи из шкафа, — проворчал тот и побрел по лестнице к южной башне.

Амос опасливо слез с табуретки и подошел к шкафу, где хранились котомки медника. За лето на них скопился толстый слой пыли. Амос без труда забросил полупустые мешки на плечо и побежал в комнату медника.

Лестницам было не видно конца — два этажа комнат для постояльцев, каждая из которых была занята, еще один этаж комнат, которые в этом году большую часть времени пустовали, наконец извилистая лесенка к люку в потолке, снова ступеньки… И он очутился в комнате медника.

Южная башня была самым высоким сооружением в городе, в стенах ее были прорублены окна, в которые так и не удосужились вставить стекла, а поэтому, когда ставни были открыты, со всех сторон в комнатушку задувал ветер. И из каждого окошка можно было увидеть бескрайнее царство леса, уходящее вдаль. Амос ни разу не бывал здесь, когда окна были открыты — однажды он залез сюда поиграть, но его тут же поймали и жестоко высекли. Он посмотрел на запад и увидел Гору Вод, вздымающуюся из чащобы Леса Вод и увенчанную белоснежной шапкой. Из башни была видна Западная река, уносящая свои переливающиеся воды на северо-запад, а пурпурный горизонт севера был изъеден скалистыми отрогами Небесных гор. Из этой башни можно было обозреть весь мир, ну, кроме разве что самого Небесного Града, где жил Небесный Властитель, но ведь Небесный Град и не относился к этому миру.

— Отсюда видна вся земля.

Амос в изумлении обернулся и увидел медника, сидящего на табуретке в дальнем углу. Медник же продолжал:

— Входя в эту комнату, забываешь, что вокруг тебя города и деревушки.

Медник доверчиво улыбнулся, однако Амос с опаской сделал шаг назад. Как-никак он находился один на один с самим Джоном Медником, колдуном. Слишком перепугавшись, чтобы спасаться бегством, и не решаясь заговорить, он молча стоял у окна и следил за ловкими пальцами гостя.

Джон Медник, казалось, уже забыл о присутствии мальчика — разведя в камине огонь, он подвесил над ним котелок для плавки металлов. Спустя несколько минут жесть начала плавиться. Выждав еще пару секунд, мужчина ухватил пластинку деревянными щипцами и наложил ее на дыру в прохудившейся жестяной тарелке. Подхватив деревянный молоток, он принялся быстро обстукивать и обрабатывать ее, пока металл не остыл. Затем он нагрел еще одну пластинку и приложил к другой стороне тарелки; завершив работу, он протянул изделие мальчику. На тарелке не осталось и следа заплаты, только центр блестел несколько ярче, чем обычно. Но Амос ничего не сказал. Промолчал и медник, продолжив полировать и начищать тарелку, пока вся она не заблестела, как новенькая.

И тогда медник внезапно поднялся и шагнул к мальчику. Амос отпрянул, прижавшись спиной к ставню. Однако Джон Медник всего лишь взял принесенные им мешки, вытащил из них одежду и стал развешивать ее на крючках между окнами. Затем он достал несколько бутылочек, щетку и разложил все это на ночном столике, Амос наблюдал за его действиями в полном молчании.

Наконец медник закончил, присел на краешек кровати, широко зевнул и откинулся на подушку. «Сейчас он заснет, — подумал Амос, — и тогда я сбегу». Но медник и не думал закрывать глаза, так что юный пленник даже засомневался было, а спят ли колдуны вообще. Наверняка не спят, а стало быть, ему всю оставшуюся жизнь суждено просидеть в этой башне.

Стоило ему подумать об этом, как в окно впорхнула птичка. Ярко-красной молнией она заметалась по комнате, облетела ее трижды и опустилась меднику на грудь.

— Ты знаешь, что это за птица? — тихо спросил медник.

Амос упорно молчал. — Красногрудка, сойка. Лучшая певичка леса.

И как бы подтверждая его слова, пташка перелетела на подоконник и, усевшись там, начала что-то насвистывать и чирикать, так потешно кивая головкой, что Амос невольно улыбнулся. Джон Медник тоже засвистел, подхватив заведенную красногрудкой мелодию. Темп все убыстрялся и убыстрялся, человек и птичка, как бы споря, кидали друг другу заливистые трели. Это выглядело настолько забавно, что, когда они остановились, Амос уже вовсю хохотал от удовольствия.

Доверие мальчика завоевано. Джон Медник улыбнулся и сказал:

— А теперь можешь идти. — Амос немедленно нахмурился и скрылся в люке. — А, да, Амос, — окликнул его Джон Медник. Голова мальчика появилась вновь. — Хочешь подержать сойку в руке? — Мальчик молча смотрел на него. — Ладно, в следующий раз, — сказал медник, и мальчишка сбежал вниз по лестнице.

— А мне это не нравится! Черт подери, я что, мириться с этим должен?!

— Сидите спокойно, — мягко предостерег Сэмми Брадобрей. — Иначе я перережу вам глотку.

— Ты и так ее когда-нибудь перережешь, — взвыл Мартин Трактирщик. — Надо же какая напасть, и именно на мою голову. — Сэмми принялся править бритву. — Сэмми Брадобрей, тебе что, обязательно точить бритву прямо у меня под ухом?

Сэмми наклонился и взглянул в лицо трактирщику:

— Мастер Мартин, вас хоть раз брили тупой бритвой?

Тот что-то буркнул и на некоторое время затих. Наконец Сэмми Брадобрей отложил бритву в сторону, взял влажное полотенце и начал вытирать лицо Мартина. Трактирщик немедленно взвился с места и, швырнув брадобрею две монетки, рявкнул:

— И кроме того, мне не нравится та позиция, которую ты занял.

— Нет у меня никакой позиции, — смиренно опустив глаза, пробормотал брадобрей, но Мартину показалось, что в голосе его проскользнула насмешливая нотка.

— У осла моего нет позиции! — заревел Мартин и потянулся было схватить Сэмми за шиворот рабочего халата.

— Осторожнее, — предупредил брадобрей.

— В этом городе живут одни придурки какие-то, трусы вонючие, а я, значит, не прав, да?

— Халат, — напомнил брадобрей.

— Да плевать, родственник он мне или нет! Я не намерен больше терпеть его присутствие в моем доме! Подумать только, вздумал якшаться с моим сыном!

Раздался треск рвущейся ткани, и кусок белого халата остался в кулаке у Мартина. Лицо Сэмми Брадобрея приняло огорченное выражение. Мартин сунул руку в висящий на поясе кошель и вытащил пенни.

— Зашьешь.

— О, благодарю вас, — кивнул брадобрей.

Мартин пылающим взором уставился на него:

— Почему именно я должен привечать этого человека, а? А все только рады этому, конечно, врачеватель ведь, а сами глаза прячут — кому захочется, чтобы под его крышей жил колдун?! У кого угодно, только не у него!

— Но он же ваш брат…

Внезапно брадобрей обнаружил, что болтается в воздухе, а горло его сжимают самые сильные руки во всем Вортинге, а скалится на него самое свирепое лицо во всем Вортинге, показывая при этом нечищеные зубы — хотя обычно Сэмми не чаще трактирщика обращал внимание на запах изо рта.

— Если я еще раз услышу, — прошипел Мартин, — слово «брат», хоть еще раз, я скормлю тебе вот этот точильный камень, а твою бритву буду точить у тебя же в животе!

— У вас что, с головой не все в порядке? — поинтересовался Сэмми, пытаясь не дышать, когда рядом с его лицом разевалась пасть Мартина.

— Нет! — ответил трактирщик, отшвыривая Сэмми. — Дома у меня не все в порядке! И вообще, сейчас я возвращаюсь в гостиницу, и пускай этот медник собирает свой хлам и валит отсюда ко всем чертям! — Мартин посмаковал столь удачную рифму, развернулся и, хлопнув дверью, выскочил на улицу. Направляясь через площадь к своей гостинице, старейшей постройке во всем Вортинге, он упорно делал вид, будто не слышит ехидного хихиканья Сэмми у себя за спиной. Да, вывеску «Постоялый Двор Вортинга» не мешало бы и обновить.

— Собирай свой хлам и вали к чертям, — приговаривал он на ходу. — Собирай свой проклятый хлам, — произнес Мартин уже погромче. Бродячий пес поспешил убраться с его дороги.

Амос сидел за конторкой, когда в здание ворвался отец.

Мальчик немедленно соскочил с табуретки и вытянулся по струнке. Он еле удержался, чтобы не отпрянуть и не сбежать, когда отец протянул к нему огромные лапы, поднял в воздух и поставил прямо на конторку.

— Ты больше, — начал отец, — носа не сунешь… — Здесь трактирщику пришлось сглотнуть. — Носа не сунешь в южную башню, не смей и приближаться к этому меднику. — Теперь пришла очередь Амоса сглотнуть. — Понял меня? — Амос еще раз сглотнул. Мартин так тряханул мальчишку, что у того круги поплыли перед глазами. — Ты понял меня?!

— Да, сэр, понял, сэр, — ответил мальчик, голова которого все еще тряслась.

— Каждый день навещать колдуна — много чести будет!

Не дождавшись ответа, отец снова встряхнул сына. Амос быстренько кивнул:

— Точно, папа.

Чья-то тень заслонила солнечный свет. Отец и сын повернулись и увидели, что в дверном проеме стоит Джон Медник.

Возникла неловкая пауза — Мартин прикидывал, сколько тот успел услышать. Но потом решил, что судьбу лучше не искушать.

— Ты не пойми меня не правильно, — заискивающе произнес он грубым басом, которым обычно отдавал распоряжения. — Мальчишка со своими обязанностями совсем не справляется.

Медник кивнул, направился было к выходу, но вдруг обернулся:

— Меня позвала жена Бочкаря. Что-то с сыном ее. Мне нужен помощник.

Мартин Трактирщик быстренько отступил назад:

— Не, слушай, Джон, ты извини, но работы по уши, может, в следующий раз, сам видишь, как дела идут, сейчас ни секундочки свободной нет…

— Со мной может пойти мальчишка, — спокойно произнес Джон Медник и вышел из гостиницы.

Несколько мгновений Мартин смотрел ему вслед, затем, старательно отводя от сына взгляд, пробормотал:

— Ты слышал, что он сказал. Иди, поможешь ему.

Амос стрелой вылетел из комнаты, прежде чем отец успел раскаяться в принятом решении.

В доме матушки Бочкарихи было темно, четверо или пятеро детишек сгрудились в уголке общей комнаты. Джон Медник и Амос подошли к приоткрытой двери, и Джон вежливо постучал о косяк. Ребятишки не шевельнулись.

Наконец где-то наверху раздались громоподобные шаги, и по ступенькам лестницы спустилась огромная женщина в заляпанном переднике. Увидев Джона, она встала как вкопанная, но тут же справилась с собой и кивнула, приглашая гостей в дом. Рукой она махнула в сторону второго этажа, пропустила Джона вперед и, стараясь держаться подальше, направилась следом.

На кровати скорчившись лежал ее сынишка. Живот его настолько раздулся, что остальное тельце казалось лишь придатком к этому чудовищному брюху. Простыни были залиты кровью и мочой, запах стоял ужасный. Мальчик стонал.

Джон Медник встал на колени рядом с постелью и положил руку на лоб малышу. Мальчик вздрогнул, глаза его закрылись.

Не отрывая глаз от лица мальчика, Джон прошептал:

— Матушка Бочкариха, спуститесь вниз, наберите ковш воды и передайте его Амосу, он принесет. Когда вы будете нужны, я пошлю за вами.

Женщина прикусила губу и не переча загрохотала вниз по лестнице, у подножия которой встревоженной стайкой толпились дети. Небрежно взмахнув рукой, она отогнала их, похоже, даже попала кому-то по лицу. Вернувшись вскоре с ковшом, она передала воду Амосу — и, увидев глаза мальчика, такие же голубые, как и у колдуна, испуганно отшатнулась. Но мальчик был еще мал, кроме того, она его хорошо знала, а поэтому осмелилась спросить:

— Калинн выздоровеет?

Этого Амос не знал. Ничего не ответив, он повернулся и начал подниматься по лестнице. Женщина осталась ждать внизу, в отчаянии крутя и терзая передник.

Калинн прятался от самого себя, он даже не слышал, что вокруг кто-то ходит. Лишь изредка, словно дотянувшись издалека, чья-то рука касалась его лба, да обрывочные слова долетали сквозь пелену тумана. Но на это он не обращал внимания. Он стоял в коридоре перед закрытой дверью, а за этой дверью находилось его тело, это тело и было тем монстром, который терзал его. Много недель ушло на то, чтобы закрыть дверь, ведь, чтобы отгородиться от боли, надо было отгородиться от всего — от звуков, запахов, видений, всех тех людей, которые приходили навестить его, дотронуться до его вздувшегося живота. Но вот пришел кто-то незнакомый, он шептал ему неизвестные слова, гладил по голове… Но стоит ли снова открывать дверь?

Он лежал не шевелясь. Только чувствовал, как губы его вдруг приоткрылись, и он услышал свой собственный приглушенный стон. Он передернулся.

Джон Медник закрыл глаза и коснулся мальчика руками. Странно, но боли он не видел, она даже не ощущалась.

Поэтому он тихо зашептал:

— Калинн, скажи мне, где боль, куда ты спрятал ее?

Он снова посмотрел и опять ничего не нашел.

Вошел Амос с ковшом воды. Джон опустил в воду руку Калинна. Он искал чувство и не находил его.

— Подними ковш, Амос, и плесни ему на голову.

Лежа в своем укрытии, Калинн почувствовал, как на голову обрушился поток ледяной воды. Его чудовищное тело взвилось от холода и так ударилось в дверь, что чуть не прорвалось к нему. Калинн испуганно вскрикнул и что было сил навалился на хлипкую перемычку.

Джон Медник ощутил дрожь, поймал ее и последовал за этой тоненькой ниточкой — потихоньку, так чтобы не оборвать ее, чтобы она привела его туда, куда он хотел попасть. Наконец он очутился в маленькой комнатке, и в противоположном углу была дверь. Он двинулся к ней. Внезапно он почувствовал, как что-то вцепляется в него, тянет и отталкивает от двери. Он вырвался из объятий маленького стража и ухватился за ручку.

(Поставив ковш на пол, Амос стал внимательно наблюдать за медником. Странные тени бродили по его лицу, но он продолжал сжимать в руках голову умирающего ребенка.

Внезапно Калинн поднял вверх тоненькие ручки и вцепился меднику в лицо. Пальцы были слабые, болезнь истощила силы мальчика, но все-таки его коготки оставили на лице медника отчетливые кровавые полосы. Амос заколебался — может, надо помочь? Но тут раздутое тельце вдруг выгнулось, рот открылся, и раздался долгий, высокий, беспомощный крик. Казалось, он длился целую вечность, становясь все громче, громче, пока не наполнил весь дом, а потом вдруг утих, сменился тишиной. Прямо на глазах у Амоса живот Калинна начал опадать и сжиматься.) Когда Джон открыл дверь, оттуда прямо на него прыгнул ужасный монстр. Он тоже слышал панический вопль мальчика, но только до Амоса он доносился издалека, а тут крик звучал совсем рядом. Джон схватился с болью, вцепился в нее, поглотил, разорвал в клочки, пережил и подчинил, а затем ринулся следом, вбирая малейший остаток ее — пока наконец рак, терзающий тело мальчика, не сосредоточился в сознании Джона.

И тогда он начал расправляться с болезнью. Процесс был долгим и тяжелым, но он упорно делал свое дело, пока не уничтожил всю боль без остатка. Затем, уверившись, что от болезни не осталось и следа, он начал заполнять проделанную прореху, и Амос с изумлением увидел, как кожа впавшего живота Калинна вдруг натянулась, затем разгладилась, порозовела и натянулась. Тело мальчика расслабилось. Рот закрылся, и Калинн перекатился на спину, заснув спокойным сном впервые за неисчислимые столетия мучений. Джон отнял от головы мальчика руки и поднял глаза на Амоса. На лице его отражалась боль, тихим шепотом он приказал своему юному помощнику перестелить простыни.

Джон встал и поднял Калинна, Амос же торопливо сдернул вонючее постельное белье и бросил его на пол.

— Переверни матрас, — шепнул Джон. Амос повиновался. — А теперь принеси чистые простыни и убери отсюда грязные.

Матушка Бочкариха нервно кусала пальцы, когда раздался вопль Калинна. Увидев спускающегося по лестнице Амоса с ворохом грязного белья в руках, она наконец вытащила кулак изо рта. Амос передал ей простыни и спросил, где взять свежие.

— Да, и принесите ведро воды. Он говорит, обязательно надо вымыть пол.

— А я могу подняться?

— Сейчас, скоро уже. — Амос исчез наверху, спустя несколько минут его голова показалась над перилами, и он кивнул ей. Матушка Бочкариха поднялась по лестнице, то с надеждой убыстряя шаг, то в страхе останавливаясь. Войдя в комнату, она увидела, что ставни открыты, занавеси отдернуты, и в окно бьют солнечные лучи, освещая сидящего на постели Калинна. Лицо его вновь стало гладким, тело — нормальным, живот обрел прежнюю форму. Боль бесследно сгинула. Она села на краешек кровати, обняла сына и крепко прижала к себе. Он обвил ручонками ее шею и прошептал:

— Мама, я есть хочу.

Никто и не заметил, как Джон Медник и Амос вышли.

Но вечером к дверям гостиницы подбежали трое ребятишек и вручили Мартину Трактирщику два отличных ведра и маленький бочонок.

— Это волшебнику, — сказали они.

Вскоре полили холодные ливни. Буквально через неделю Лес Вод подернулся желтизной, затем стал бурым, а потом и вовсе расползся голой паутиной сучьев среди редких елей и сосен. На Горе Вод лежал снег.

Амос больше времени стал проводить в гостинице — рубил бревна на поленья, чтобы удобней было подбрасывать их в камин, чистил комнаты, исполнял различные поручения отца в городе, а в свободные минутки несся по ступенькам в южную башню, чтобы посидеть с Джоном Медником.

В те немногие дни, когда не лил дождь, ставни окон были распахнуты настежь, и тогда едва ли не дюжина птичек прилетала посидеть на подоконнике. Обычно это были мелкие пташки, гостьи из леса; частенько наведывалась парочка зябликов, которые, похоже, были лучшими друзьями медника, но иногда появлялись и хищные птицы: ближе к вечеру — совы, днем — ястребы. А один раз к ним в гости залетел огромный орел с Горы Вод. Его расправленные крылья доставали от кровати до стены, в этом существе крылась такая сила, что Амос в испуге забился в угол. Но Джон Медник бесстрашно погладил птицу, и когда орел улетел, его левая лапа, которая была слегка подвернута, снова ступала твердо.

А когда в затворенные ставни стучал дождь, Амос и Джон Медник просто говорили друг с другом. Хотя Джон зачастую и не слушал — бывало, что Амос задавал вопрос, а медник, очнувшись от дремы, просил повторить его. Но когда он все-таки слушал, то относился к словам Амоса с вниманием. И однажды Амос попросил Джона научить его лечить людей.

После излечения Калинна, сына Бочкарихи, Джон предпочитал не брать Амоса с собой, видимо, не хотел, чтобы к мальчику прилепилась дурная слава колдуна-врачевателя.

Но пару раз Амос все-таки увязался за ним. Он внимательно следил за действиями Джона и вроде бы что-то понимал.

— Иногда я вижу, как ты это делаешь.

— Правда? — Джон с интересом посмотрел на него.

— Ага. Сначала ты дотрагиваешься до них. До головы, шеи или спины.

— Одним прикосновением человека не излечишь.

Амос кивнул:

— Знаю. Потом ты бормочешь что-то, и люди иногда думают, что ты читаешь какие-то заклинания.

— Заклинания?

— На самом-то деле это обычные слова, — ответил Амос. — Ты успокаиваешь больного. Заставляешь расслабиться.

Джон улыбнулся, но лицо его осталось хмурым:

— А ты ведь и вправду не спускал с меня глаз.

Амос гордо улыбнулся в ответ:

— А затем ты находишь боль и уничтожаешь ее.

Джон Медник схватил мальчика за руку. Пальцы клещами впились в предплечье, Амос даже сначала не понял, почему Джон вдруг рассердился:

— Откуда ты это узнал?

— Ну, узнал. Я наблюдал за тобой, ты закрывал глаза и думал. А потом, когда у больного начинался очередной приступ, ты исцелял его. Боль сама являлась тебе.

Джон наклонился поближе и прошептал:

— А ты когда-нибудь чувствовал эту боль?

Амос покачал головой:

— Поэтому-то я и прошу тебя. Научи меня чувствовать ее.

Джон Медник с облегчением отстранился и положил руки на подоконник.

— Слава Богу, — сказал он.

— Так ты научишь меня? — спросил Амос.

— Нет.

И Джон Медник отослал мальчика вниз.

Зима выдалась ранняя, жестокие морозы нагрянули внезапно и не отступали до самой весны. В течение трех месяцев лес стоял в оковах нетающего льда, а сильный ветер дул не переставая. Иногда дул с севера, иногда — с северо-запада, порой — с северо-востока, и каждая перемена ветра приносила с собой новый снег и новую метель, даже в домах не было спасения от холода — ветер неизменно отыскивал какую-нибудь щелку, чтобы пробраться внутрь. В первую же неделю деревню совсем замело, и до самой оттепели никто и носа не казал в лес, даже на лыжах.

Спустя месяц начали умирать люди. Сначала отошли самые старые, самые маленькие и самые бедные. За ними последовали пожилые и младшие, а затем беда наведалась и во вполне благополучные дома. И каждый раз, когда случалось несчастье и кто-то заболевал, обращались к Джону Меднику.

Каждый день у дверей гостиницы скапливались кучки людей, кутающихся в дюжину одежек. Каждый день Джон поднимался, едва забрезжит заря, а ложился уже за полночь. Но за холодами ему было не угнаться, те действовали куда быстрее, чем он, и люди продолжали умирать. То и дело по улицам города проходила маленькая похоронная процессия, везущая хоронить очередной уже окоченелый труп, а обида и злоба на колдуна, который позволил умереть родному человеку, все росла. Земля промерзла насквозь, поэтому ямы рыли уже не такие глубокие; в конце концов, мертвецов стали просто класть на лед и забрасывать снегом, который после обливали водой — чтобы волкам было не добраться.

В городе всего-то жило около трехсот человек, поэтому смерть пятнадцати жителей так или иначе коснулась каждого дома. Печаль и уныние начали распространяться по Городу Вортинга. И несмотря на то что Джон Медник вырвал из лап смерти куда больше жертв, чем она успела унести, люди, приходящие на кладбище, сначала смотрели на холмики снега, а потом неизменно поворачивались, чтобы взглянуть на громаду южной башни постоялого двора Вортинга. Каждый божий день выпадал новый снег, а старый не таял, и вскоре улицы занесло так, что их уже было не расчистить. Многим семьям, чтобы попасть наружу, приходилось вылезать из окон второго этажа.

А затем из чащоб леса, где уже не осталось ни ягод, ни насекомых, и из южных земель, куда впервые добрались столь страшные холода, потянулись стаи птиц. Сначала на крыше гостиницы Вортинга поселилось несколько зябликов и соек, окоченевших и оголодавших. Вслед за ними прилетело еще несколько стай, а затем птицы повалили сотнями, тысячами — они сидели на крышах, перилах и подоконниках, заполонив собой весь Вортинг. Их страх отступил перед морозами и болезнями, птички не взлетали даже тогда, когда дети гладили их — чтобы заставить взмахнуть крыльями, надо было подбрасывать их в воздух.

Вскоре люди стали замечать, что по ночам сквозь щели ставней южной башни просачиваются полоски света и окна время от времени открываются, то выпуская, то впуская новых пташек. Наконец жители поняли, что по ночам Джон Медник, колдун, использует свой магический дар, чтобы лечить птиц.

— Есть и такие, — поведал Сэмми Брадобрей Мартину Трактирщику, — которые считают, что не дело, когда медник растрачивает свои силы и время на каких-то пташек, ведь рядом умирают живые люди.

— А есть и такие, — буркнул Мартин Трактирщик, — которые обожают совать свой длинный нос не в свое дело.

Брить не надо, с бородой по ночам теплее. Подровняй немножко волосы.

Ножницы быстро защелкали.

— Некоторые жители придерживаются мнения, — продолжал Сэмми Брадобрей, — что люди важнее, чем птицы.

— Так пускай те, кто так думает, — рыкнул Мартин, — отправляются к меднику и выскажут ему это свое мнение.

Сэмми перестал щелкать ножницами:

— Мы сочли, что будет лучше, если об этом скажет ему человек, в жилах которого течет родная кровь, а не какой-то там чужак.

— Чужак! Неужели в этом городе найдется хоть один чужой человек Джону Меднику?! Он побывал в каждом доме, он живет здесь с юных лет, а сейчас вдруг выясняется, что я его закадычный друг, а все остальные — чужие люди! Мне дела нет до него и этих его птиц. Он чист. Он помогает людям и не досаждает мне. И я в свою очередь не хочу досаждать ему.

— Но кое-кто… — неуклонно гнул свое Сэмми.

Мартин поднялся с кресла:

— Кое-кто сейчас подавится собственными ножницами, если немедленно не заткнется.

Выдав эту весьма убедительную тираду, он сел обратно.

Ножницы снова защелкали. Только Сэмми Брадобрей теперь не хихикал.

На следующий день началось убийство птиц. Матт Бочкарь обнаружил у себя в амбаре воробьев, которые клевали пшеницу, припасенную им на зиму. Жена бондаря была больна, запасов до конца зимы явно не хватало, а лучший друг Матта, старый кузнец, умер только вчера — медник не успел к нему. Припомнив все это, Матт Бочкарь переловил птичек, после чего усадил их на землю и по одной передавил. Замерзшие до полусмерти, больные пташки даже не попытались улететь.

С кровью на башмаках Матт Бочкарь в ярости выскочил из дому. Хватая с перил и подоконников воробьев, зябликов, малиновок и соек, он что было сил швырял их о стену дома. Большинство птиц разбивалось насмерть и бездыханными трупиками падало на снег.