– Просто рассказывай, Мик. Все подряд. Мы слушаем.
      – Ну, для начала… Я знаю, что делал ужасные вещи.
      Если у тебя в душе хоть что-то есть, ты не убиваешь людей вот так запросто. Даже если можешь сделать это, не дотрагиваясь до человека. Даже если никто никогда не догадается, что это убийство. Все равно надо стараться себя сдерживать.
      – Кто тебя этому научил?
      – Никто. В смысле, об этом просто не было в книжках, которые читали нам в баптистской воскресной школе, – они там все время долдонили, что, мол, нельзя лгать, нельзя работать по субботам, нельзя пить спиртное. Но ни слова про убийства. Я так понимаю. Господь и сам порой считал, что это дело полезное, – как в тот раз, когда Самсон махнул ослиной челюстью, и готово: тысяча парней лежат замертво, но тут, мол, полный порядок, потому что они филистимляне. Или как он лисам хвосты поджигал? Самсон, конечно, псих, однако свое место в Библии заработал.
      Иисус в Библии, похоже, чуть не единственный, кто учил не убивать, хотя про него там тоже много написано. Да и то помню, там было, как Господь поразил насмерть этого парня с женой, потому что они зажались и не дали ничего для христианской церкви. А уж как об этом проповедники по телевидению распинаются, Боже! Короче, нет, я вовсе не из-за религии решил, что нельзя убивать людей.
      Знаете, что я думаю? Наверно, все началось с Вондела Коуна. В баптистском приюте в Идене, в Северной Каролине, мы все время играли в баскетбол. Поле там было паршивое, в кочках, но мы считали, что так даже интереснее, – никогда не знаешь, куда отскочит мяч. Как эти парни из НБА играют, на гладком ровном полу, так-то любой сосунок сможет…
      А в баскетбол мы играли целыми днями, потому что в приюте больше нечего делать. По телевизору одни проповедники. Там только кабельное: Фолвелл из Линчберга, Джим и Тэмми из Шарлотта, модный этот тип Джимми Свагтарт, Эрнест Эйнгли – вечно как побитый. Билли Грейем – ну прямо как заместитель самого Господа Бога. Короче, кроме них, наш телевизор ничего не показывал, и ничего удивительного, что мы круглый год жили на баскетбольной площадке.
      А этот Вондел Коун… Роста он был не очень большого и не Бог весть как часто попадал в корзину. Дриблинг вообще у всех получался кое-как. Но зато у него были локти. Другие парни если и заденут кого, так всегда случайно. А Вондел делал это специально, да еще так, чтобы всю физиономию расквасить. Понятное дело, мы быстро приучились отваливать в сторону, когда он прет, и ему доставались все броски и все передачи.
      Но мы в долгу не оставались – просто перестали засчитывать его очки. Кто-нибудь называет счет, а его бросков как будто не было. Он орет, спорит, а мы все стоим вокруг, киваем, соглашаемся, чтобы он кому-нибудь не съездил, а после очередного мяча объявляют счет и опять без его бросков. Он просто из себя выходил – глаза выпучит орет, как ненормальный, а его броски все равно никто не засчитывает. Вондел умер от лейкемии в возрасте четырнадцати лет. Дело в том, что он мне никогда не нравился.
      Но кое-чему я от него все же научился. Я понял, как это мерзко добиваться своего, когда тебя не волнует, сколько вреда при этом ты принесена другим. И когда я наконец осознал, что более вредоносного существа, чем я сам, может, и на всем свете нет, мне сразу стало ясно, как это ужасно.
      Я имею в виду, что даже в Ветхом Завете Моисей говорил: наказание, мол, должно отвечать преступлению. Око за око, зуб за зуб. Квиты, как говаривал старик Пелег до того, как я убил его затяжным раком. Я и сбежал-то из приюта, когда Пелега забрали в больницу. Потому что я не Вондел, и меня действительно мучило, когда я делал людям зло.
      Но это ничего не объясняет… Я не знаю, о чем вы хотите услышать.
      – Просто рассказывай, Мик. Говори о чем хочешь.
      – Ладно, я в общем-то и не собирался рассказывать вам про всю свою жизнь. По-настоящему я начал понимать, в чем дело, когда сел на тот автобус в Роаноке, так что отсюда можно, видимо, и начать. Помню, я еще очень старался не разозлиться, когда у леди впереди меня не оказалось мелочи на проезд. Я даже не завелся, когда водитель велел ей выходить. Оно просто не стоило того, чтобы за это убивать. Я всегда так себе говорю, когда начинаю злиться – мол, не за что тут убивать, – и это помогает успокоиться. Короче, я протянул мимо нее руку и сунул в щель долларовую бумажку.
      – Это за нас обоих, – говорю.
      А он в ответ:
      – У меня тут не разменная касса. Сдачи нет!
      Надо было просто сказать: ладно, мол, оставь себе, но он так по-скотски себя вел, что мне захотелось поставить его на место.
      Я просунул в щель еще пять центов и сказал:
      – Тридцать пять за меня, тридцать пять за нее и еще тридцать пять за следующего, у кого не окажется мелочи.
      Может, я его и спровоцировал. Жаль, конечно, но я ведь тоже живой человек. Он совсем завелся.
      – Ты у меня поостришь еще, сопляк. Возьму вот и вышвырну тебя из автобуса.
      Честно говоря, он не имел на то права. Я белый, пострижен коротко, так что, если бы я пожаловался, его босс, возможно, устроил бы ему веселую жизнь. Можно было сказать ему это, и он бы, наверно, заткнулся. Только я бы тогда слишком завелся, а никто не заслуживает смерти за то лишь, что он свинья. Короче, я опустил взгляд к полу и извинился – не «Извините, сэр» или что-нибудь этакое, вызывающее – а тихо так, даже искренне.
      Если бы он на этом и замял дело, все кончилось бы хорошо, понимаете? Да, я, конечно, здорово разозлился, но я уже приучил себя сдерживаться, вроде как затыкать злость и потом потихоньку ее стравливать, чтобы никому не причинить вреда. Но он так рванул автобус вперед, что я едва не полетел на пол и удержался на ногах только потому, что схватился за поручень и чуть не раздавил сидевшую сзади женщину.
      Несколько человек что-то крикнули, вроде как возмутились. Потом-то я понял, что кричали водителю, а не мне, но в тот момент показалось, что кричат мне, да еще я испугался, оттого что чуть не упал, и уже здорово разозлился… Короче, я не сдержался. Ощущение возникает такое, будто у меня в крови искры, перетекающие по всему телу, и я метнул этот импульс прямо в водителя автобуса. Он был у меня за спиной, поэтому я не видел его самого, но почувствовал, как искры попали в него, перекорежив что-то внутри, а затем все прошло, и это ощущение исчезло. Я больше не злился, но знал, что он уже конченый человек.
      Даже знал, почему. Печень. К тому времени я стал настоящим экспертом по раковым опухолям. Ведь почти все, кого я знал, умирали от рака на моих глазах. Кроме того, я прочел все, что было на эту тему в иденской библиотеке. Можно жить без почек, можно вырезать у человека легкое, можно вырезать даже толстую кишку, и человек будет ходить с мешком в штанах, но никто не может выжить без печени, а пересаживать ее еще не умеют. Одним словом, ему конец. От силы два года осталось. Всего два года – и только потому, что из-за плохого настроения он решил дернуть автобус, чтобы сбить с ног мальчишку-остряка.
      Я себя чувствовал полным дерьмом. Прошло уже почти восемь месяцев с тех пор, как я в последний раз кому-то навредил – это еще до рождества случилось. Весь год я держал себя в руках – дольше, чем когда бы то ни было, и мне начало казаться, что я справился с собой… Я пробрался мимо той леди, на которую меня швырнуло, и сел у окна, глядя наружу, но ничего не замечая. У меня только одна мысль крутилась в голове: мне жаль, что так вышло, мне жаль… Ведь у него, наверно, есть жена и дети. А из-за меня они очень скоро станут сиротами. Со своего места я чувствовал, что происходит у водителя внутри: маленький искристый участок у него в животе, заставляющий опухоль разрастаться и мешающий естественному огню организма выжечь его насовсем. Мне с невероятной силой хотелось вернуть все назад, но я не мог. И, как много раз раньше, мне подумалось, что, не будь я таким трусом, я бы давно покончил с собой. Непонятно только, почему я сам не умер от своего рака – ведь себя я ненавидел больше, чем кого бы то ни было в жизни.
      Женщина, сидевшая рядом, заговорила:
      – Такие люди могут кого угодно из себя вывести, верно?
      Я не хотел ни с кем разговаривать, поэтому просто буркнул что-то и отвернулся. – Я очень признательна вам за помощь.
      Только тут я понял, что это та самая леди, у которой не оказалось мелочи.
      – Не за что.
      – Право же, не стоило… – Она тронула меня за джинсы.
      Я повернулся и взглянул на нее: старше меня, лет двадцать пять, и очень даже ничего. Одета вполне прилично, так что, понятно, не бедная, и мелочи на дорогу у нее не оказалось совсем не поэтому. Она так и не убрала руку с моей коленки, и мне стало немного не по себе, потому что зло, которое я способен сделать, гораздо сильнее, когда есть прямой контакт, – обычно я стараюсь никого не трогать и нервничаю, когда дотрагиваются до меня. Быстрее всего, помню, я убил человека, когда один тип принялся лапать меня в туалете на остановке по шоссе 1– 85. Буквально изорвал его всего внутри, и, когда я выходил, он уже харкал кровью. Меня до сих пор, бывает, мучают кошмары: он меня щупает, а сам уже задыхается.
      Короче, от всего этого я немного нервничал, хотя никакого вреда в ее прикосновении не было. Вернее, только наполовину от этого: рука ее касалась моей коленки совсем легко, и краем глаза я видел, как вздымается ее грудь, когда она дышит, а мне в конце концов семнадцать лет, и во всем остальном я совершенно нормальный человек. Так что мне не совсем хотелось, чтобы она убирала руку.
      Но лишь до тех пор, пока она не улыбнулась и не сказала:
      – Мик, я хочу помочь тебе.
      Я даже не сразу сообразил, что она назвала меня по имени. В Роаноке я мало кого знал и уж ее-то точно не помнил. Мне еще подумалось, что она, может быть, одна из заказчиц мистера Кайзера, но кто из них знает меня по имени?… Конечно, она могла видеть, как я работаю на складе, расспросить обо мне мистера Кайзера, поэтому я поинтересовался:
      – Вы что, бываете у мистера Кайзера?
      – Мик Уингер, тебе досталось такое имя, потому что оно было написано на записке, приколотой к одеялу, когда тебя нашли у дверей станции по очистке канализационных стоков в Идене. А эту фамилию ты взял, сбежав из баптистского приюта, и выбрал именно ее, потому что первым фильмом, который ты посмотрел, оказался «Офицер и джентльмен». Тогда тебе было пятнадцать, а сейчас исполнилось семнадцать, и за всю свою жизнь ты убил больше людей, чем сам Аль Капоне.
      Я здорово занервничал, дернул шнур, чтобы шофер остановил автобус, буквально перелез через нее к выходу и спустя три секунды уже несся бегом по улице. Я всю жизнь боялся, что кто-нибудь про меня узнает. Но тут было еще страшнее – она как будто знала про меня уже давно. У меня возникло такое чувство, словно кто-то много лет подглядывал за мной через окошко в туалете, а я только сейчас это понял.
      Бежал я довольно долго, а в Роаноке это не очень-то легко, потому что там сплошные холмы. Впрочем, больше получалось вниз, к центру города, где, я подумал, можно будет нырнуть в какое-нибудь здание и выскочить через черный ход.
      На бегу я пытался придумать, куда мне теперь деваться. Из города, понятно, надо сматываться. Вернуться на склад я не мог, и от этого мне стало немного грустно: мистер Кайзер подумает, что я убежал просто так, без причины, как будто мне нет дела до людей, которые, может быть, на меня рассчитывают. Он будет беспокоиться, поскольку я даже не забрал свою одежду из той комнаты, куда он пустил меня.
      Я себя как-то странно чувствовал, представляя, что подумает обо мне мистер Кайзер, но Роанок – это не приют, не Иден и не Северная Каролина. Оставляя те места позади, я ни о чем не жалел. А вот мистер Кайзер… С ним всегда все было честь по чести, отличный старикан, – никогда не строил из себя большого босса, никогда не старался показать, что я хуже его, даже заступался за меня, давая остальным понять, чтобы меня не дергали и не заводили. Он взял меня на работу года полтора назад, хотя я соврал, что мне уже шестнадцать, и он наверняка это понял. За все это время я ни разу не разозлился на работе, по крайней мере настолько, чтобы, не сумев остановиться вовремя, причинить кому-нибудь зло. Вкалывать приходилось дай Бог: я здорово накачался, нарастил мускулатуру – даже не думал никогда, что у меня такая будет, – и вырос дюймов на пять. Короче, деньги свои отрабатывал и вкалывал наравне с другими. Мистер Кайзер ни разу не заставил меня почувствовать, что я там из милости, как это делали люди в приюте: мы, мол, должны быть благодарны, что нас не бросили где-нибудь подыхать с голоду. В «Мебельном складе Кайзера» я впервые почувствовал какой-то покой в душе, и за то время, что я там проработал, никто из-за меня не умер.
      Все это я знал и раньше, но, только ударившись в бега, понял, как жалко мне оставлять Роанок. Тоскливо, будто умер кто-то из близких. И так мне стало плохо, что какое-то время я просто не видел, куда иду, хотя не плакал и вообще ничего такого.
      Вскоре я очутился на Джефферсон-стрит, где она прорезает лесистый холм. Дальше улица расширяется, и там полно закусочных и пунктов проката автомобилей. Машины проносились мимо меня в обе стороны, но я думал в тот момент совсем о другом. Пытался понять, почему я ни разу не разозлился на мистера Кайзера. Мне и раньше встречались люди, которые обращались со мной по-человечески; меня вовсе не колотили каждую ночь, и в обносках я не ходил, и мне не приходилось выбирать между собачьими консервами или голодом. Я вспоминал всех этих людей в приюте – они честно пытались сделать меня христианином и дать образование. Другое дело, что они попросту не научились делать добро без того, чтобы при этом не обидеть. Вот как старый Пелег, например, наш дворник, негр – нормальный старикан, он нам постоянно всякие истории травил, и я никому не позволял называть его «ниггером» даже за глаза. Но он и сам был расистом – я это понял еще с того раза, когда он застукал нас с Джоди Кейпелом: мы с ним мочились на стену и соревновались, кто за один заход сумеет больше раз остановиться. Мы ведь делали одно и то же, верно? Однако меня он просто прогнал, а Джоди устроил выволочку. Тот орал как резаный, а я все кричал, что это, мол, нечестно, что я делал то же самое, что он лупит Джоди, потому что тот черный, но Пелег не обращал на меня никакого внимания. Глупо, конечно, и мне совсем не хотелось получить трепку, но так я от всего этого разозлился, что у меня внутри опять заискрилось, и я уже не мог удержаться: в тот момент я вцепился Пелегу в руку – хотел оттащить его от Джоди – и влепил ему на всю катушку.
      Что я мог ему сказать? Тогда или позже, навещая его в больнице, где он лежал с капельницей и иногда с трубкой в носу. Пелег рассказывал мне разные истории, когда мог говорить, или просто держал за руку, когда не мог. Раньше у него было брюшко, но ближе к концу я, наверно, сумел бы его подбросить на руках, как ребенка. И это сделал с ним я! Не нарочно, но так уж вышло. Даже у людей, которых я любил, случались паршивые дни, и если я оказывался рядом, я ничего не мог им дать, зато мог отобрать. Отобрать все. Меня пытались убедить, что, мол, ни к чему ходить и смотреть, как он угасает. Особенно старались удержать меня мистер Ховард и мистер Деннис, и каждый из них заработал по раковой опухоли. В те дни так много людей вокруг умирали от рака, что из округа приехали проверить воду на химикаты. Я-то знал, что химикаты тут ни при чем, но никому ничего не говорил, иначе меня просто заперли бы в психушку. Если бы это случилось, можете не сомневаться, там спустя неделю началась бы целая эпидемия.
      На самом деле я очень долгое время просто не знал, что это происходит из-за меня. Люди вокруг продолжали умирать – все, кого я любил, – и почему-то они всегда заболевали после того, как я на кого-нибудь по-настоящему разозлюсь. Знаете, маленькие дети всегда чувствуют вину, если на кого-то накричат, а человек вскоре умирает. Воспитательница даже сказала мне, что это совершенно естественное чувство и, разумеется, я ни в чем не виноват, но мне все равно казалось, что здесь что-то не так. В конце концов я начал понимать, что у других людей нет этого ощущения искристости, и, чтобы узнать, как человек себя чувствует, им надо или посмотреть, или спросить. Я, например, еще раньше учительниц знал, когда у них начнутся месячные, и, сами понимаете, в эти склочные дни старался, если можно, держаться от них подальше. Я просто чувствовал это, как будто от них искры летели. А некоторые люди, к примеру, умели вроде как притягивать тебя без слов, без ничего. Ты просто идешь в комнату и не можешь оторвать от них взгляд, стремишься быть рядом. Я замечал, что другие ребята тоже что-то улавливают и просто слепо их любят. Мне же казалось, что они будто горят, а сам я замерз и мне нужно согреться. Правда, если я что-то такое говорил, на меня смотрели, как на ненормального, и в конце концов я понял, что никто, кроме меня, ничего не чувствует.
      А когда это стало понятно, все те смерти тоже вроде как получили объяснение. Все те раковые опухоли, все те дни, что люди провели на больничных койках, превращаясь перед смертью в мумии, вся боль, которую они испытывали, пока врачи не накачивали их наркотиками до беспамятства, чтобы они не раздирали себе кишки, пытаясь добраться до этой дикой боли. Искромсанные, изорванные, накачанные наркотиками, облученные, полысевшие, исхудавшие, молящие о смерти люди – и я понимал, что все это из-за меня.
      Двадцать пять человек, о которых я знал, и, возможно, еще больше, о которых не подозревал.
      А когда я убежал, стало еще хуже. Я передвигался автостопом, но всегда боялся людей, которые меня подсаживали, и если они начинали цепляться, я их «искрил». Легавые, которые меня отовсюду гоняли, – им тоже перепадало. Пока до меня не дошло, что я – сама Смерть, брожу по свету с косой, в капюшоне, закрывающем глаза, и каждому, кто окажется рядом, уже не миновать кладбища. Да, так я про себя и думал – самое страшное существо на свете. Разрушенные семьи, дети-сироты, матери, рыдающие над мертвыми детьми, – ходячее воплощение того, что люди ненавидят больше всего в жизни. Однажды я прыгнул с парапета на шоссе, но только повредил ногу. Старый Пелег всегда говорил, что я, как кошка, и, чтобы меня убить, надо содрать с меня шкуру, поджарить и съесть мясо, затем выдубить кожу, сделать из нее шлепанцы, сносить их до дыр, сжечь, что осталось, и перемешать пепел, – вот тогда я точно умру. Наверно, он прав, потому что я все еще жив, и это просто чудо после того, что со мной случилось недавно.
      Короче, я шел по Джефферсон-стрит и думал обо всем об этом, но тут заметил машину, что проехала в противоположную сторону и развернулась. Водитель догнал меня и, проехав чуть вперед, затормозил. Я был напуган и уже собрался дернуть вверх по холму, когда понял, что это мистер Кайзер.
      – Я как раз ехал в противоположную сторону. Хочешь, подброшу до работы, Мик?
      Я не мог ему сказать, что задумал, и потому просто отказался:
      – Как-нибудь в другой раз, мистер Кайзер.
      – Ты от меня уходишь, Мик?
      Я стоял и думал про себя: «Только не спорьте со мной, мистер Кайзер, ничего не надо, просто оставьте меня в покое, я не хочу вам зла, но я так заряжен виной и ненавистью к самому себе, что я сейчас как ходячая смерть, ждущая, кому бы приложить. Неужели вы не видите эти искры, что сыплются с меня во все стороны, как брызги с вымокшей собаки?…» Но вслух сказал:
      – Я не хочу сейчас разговаривать, мистер Кайзер. Не хочу. Вот тут бы ему и прочесть лекцию о том, что мне нужно учиться ответственности; что, если я не хочу говорить с людьми о важном, то как же меня кто-нибудь поймет правильно; что жизнь – это не одно только сплошное удовольствие и иногда приходится делать вещи, которые делать не хочется; что он относился ко мне лучше, чем я того заслуживаю; что его, мол, предупреждали: бродяга, никчемный, неблагодарный и все такое…
      Но он ничего этого не сказал, а просто спросил:
      – У тебя какие-нибудь неприятности, Мик? Я могу одолжить тебе денег. Я знаю, ты потом отдашь.
      – Не хочу ничего занимать.
      – Если ты от кого-то бежишь, то давай лучше вернемся.
      Там ты будешь в безопасности.
      Ну что я мог сказать? Это вы, мистер Кайзер, в опасности, а я тот человек, который, возможно, вас убьет? И я ничего не ответил? Он помолчал и просто кивнул, положив руку мне на плечо…
      – Ладно, Мик. Но если тебе понадобится работа, возвращайся ко мне. Когда осядешь где-нибудь на время, напиши, и я вышлю тебе твои вещи.
      – Просто отдайте их.
      – Что? «Старый-жмот-еврей-сукин-сын» вроде меня отдаст кому-то что-то за просто так?
      Я не выдержал и рассмеялся, потому что именно так называл мистера Кайзера бригадир грузчиков, когда думал, что старик его не слышит. И, рассмеявшись, почувствовал, что остыл: словно я горел, и кто-то облил меня холодной водой.
      – Береги себя, Мик. – Он протянул мне свою визитную карточку и двадцать долларов, а когда я отказался от денег, засунул бумажку мне в карман. Затем сел в машину, развернулся, как он иногда делает, прямо поперек движения, и рванул к складу.
      Как бы то ни было, он, во всяком случае, немного вправил мне мозги. А то я шлепал вдоль шоссе, где меня мог увидеть любой, как увидел мистер Кайзер. Пока я еще в пределах города, мне следовало держаться подальше от людских глаз. Короче, я как раз стоял между двумя холмами, довольно крутыми и поросшими зеленью, и решил, что надо забраться либо на тот, либо на этот. Однако холм через дорогу от меня почему-то показался мне лучше, чем-то привлекательнее, и я подумал, что это тоже довод ничуть не хуже любого другого. Увертываясь от машин, я перебежал Джефферсон-стрит и полез вверх. Под деревьями лежала густая тень, но прохладней от этого не стало – наверно, потому, что я карабкался изо всех сил и здорово взмок.
      Когда я наконец добрался до вершины, земля вдруг затряслась. Я здорово струхнул – подумал, что началось землетрясение, – но потом услышал гудок тепловоза и догадался, что это один из тех тяжелых грузовых поездов с углем, от которых так земля трясется, что вьюнки со стен отрываются. Я стоял и слушал, как он грохочет в туннеле, а шум накатывал буквально со всех сторон. Потом выбрался из зарослей на поляну.
      И увидел под деревом ее.
      Я слишком устал, чтобы бежать, и слишком был напуган, когда наткнулся на нее вот так неожиданно, думая, что мне удалось спрятаться от всех. Получилось, будто я шел прямо к ней, словно она потянула меня за веревочку через дорогу и дальше на холм. А раз уж она на такое способна, то как я мог убежать? Куда? Сверну где-нибудь за угол, а она тут как тут. Я остановился и спросил:
      – Ладно, что тебе от меня нужно?
      Она просто поманила меня рукой, и я подошел, но не очень близко, потому что не знал, что у нее на уме.
      – Садись, Мик, – сказала она. – Нам нужно поговорить.
      Мне, понятно, не хотелось ни рассиживаться там, ни говорить с ней, только смыться подальше и поскорее. И я пошел прочь от нее, но, сделав три шага, обнаружил, что иду не от нее, а вокруг. Как про планету в научном классе, про это самое тяготение: вроде рвешься куда-то, а все равно крутишься вокруг. Как будто моими ногами уже не я командовал, а она. Короче, я сел, и она сказала:
      – Тебе не следовало от меня убегать.
      В тот момент, сказать по правде, я почему-то больше думал, надето ли у нее что под рубашкой. Потом вдруг понял, как глупо об этом думать именно сейчас.
      – Пообещай мне, что никуда не уйдешь, пока мы не закончим разговор, – сказала она и чуть шевельнулась – на секунду ее одежда стала вроде как прозрачной.
      Я просто глаз оторвать не мог и пообещал остаться.
      В то же мгновение она вдруг превратилась в самую обычную женщину. Не уродину, конечно, но и не настолько уж красивую. Одни лишь глаза горели. Я снова испугался, и мне захотелось уйти: теперь я начал понимать, что она что-то такое со мной делает. Однако я дал слово и остался на месте.
      – Вот так это и началось, – сказала она.
      – Что именно?
      – То, что ты чувствовал. То, что я заставила тебя почувствовать. Это действует только на людей вроде тебя. Другие ничего не улавливают.
      – Что я чувствовал? – Я догадывался, что она имеет в виду, но не знал наверняка, говорим ли мы об одном и том же. И меня здорово раздражало, что она понимает, как я о ней думал несколько минут назад.
      – А вот что, – сказала она, и у меня снова не осталось в голове ни одной мысли, кроме как о ней.
      – Прекрати, – попросил я.
      – Уже.
      – Как ты это делаешь?
      – Это все умеют понемногу. Женщина глядит на мужчину, и, если он ей интересен, ее биоэлектрическая система срабатывает и меняет определенные запахи, он их чувствует и обращает внимание.
      – А наоборот?
      – Мужчины свои запахи всегда издают, Мик. Погоды это не делает. Если женщине что-то приходит в голову, то отнюдь не из-за крепкого мужского духа. И, как я говорила, это умеют все. Только на некоторых мужчин действует не запах женщины, а сама ее биоэлектрическая система. Запах – это ерунда. Ты чувствуешь тепло огня. То же самое происходит, когда ты убиваешь людей, Мик. Если бы ты не мог этого делать, ты бы не воспринимал так сильно мои притягивающие импульсы.
      Конечно, я не все сразу понял.
      Я был напуган тем, что она все про меня знала и могла делать со мной, что захочет, но в то же время меня обрадовало, что она, похоже, знала какие-то ответы на мучившие меня вопросы. Например, почему я убиваю людей, хотя совсем к этому не стремлюсь.
      Однако когда я попросил ее объяснить про меня; она не смогла.
      – Мы еще только начинаем познавать себя, Мик. В Швеции есть один ученый, который работает в этом направлении, и мы посылали к нему кое-кого из наших людей. Мы читали его книгу, и кто-то из нас, возможно, даже ее понял. Но я должна сказать, Мик, что из-за одних только наших способностей мы не становимся умнее других. Никто из нас не заканчивает колледж быстрее – только преподаватели, которые срезают нас на экзаменах, умирают, как правило, несколько раньше других.
      – Значит, ты такая же, как я! Ты тоже это умеешь!
      Она покачала головой.
      – Нет, пожалуй. Если я очень на кого-то разозлюсь, если я буду ненавидеть этого человека и очень-очень стараться не одну неделю, тогда, может быть, он заработает у меня язву. Твои же способности совсем на другом уровне. Твои и твоих родственников.
      – У меня нет никаких родственников.
      – Есть, и именно поэтому я здесь, Мик. Эти люди с самого твоего рождения знали, на что ты способен. Они знали, что, не получив вовремя материнскую грудь, ты будешь не просто плакать, нет, – ты будешь убивать. Сеять смерть прямо из колыбели. И они спланировали твою жизнь с самого начала. Поместили тебя в приют, позволив другим людям, всем этим доброхотам, болеть и умирать, с тем чтобы после, когда ты научишься обуздывать свои способности, разыскать тебя, рассказать, кто ты есть, и вернуть домой.
      – Значит, ты тоже из моих родственников? – спросил я.
      – Нет, – ответила она. – Я здесь потому, что должна предупредить тебя о них. Мы наблюдали за тобой долгие годы, и теперь пришло время.
      – Пришло время? Теперь? Я пятнадцать лет провел в приюте, убивая всех, кто обо мне заботился! Если бы они пришли и сказали: Мик, ты должен сдерживаться, ты несешь людям страдания и смерть. Если бы кто-то просто сказал:
      Мик, мы твои родные, и с нами ты будешь в безопасности, – тогда я, может быть, не боялся бы всего на свете так сильно и не убивал бы людей. Это вам не пришло в голову?
      Я вдруг заметил, как она напугана, потому что весь «заискрился», и понял, что еще немного, и я метну весь этот смертоносный поток в нее. Я отпрыгнул назад и закричал:
      «Не смей меня трогать!» Прикоснись она ко мне, я бы уже не сдержался, и тогда мой заряд ненависти пронзил бы ее насквозь, превратив ее внутренности в искромсанное месиво. Но она тянулась ко мне, наклоняясь все ближе и ближе, а я отползал, упираясь локтями в дерево, потом вцепился в него руками, и оно словно всосало все мои искры – я как будто сжег его изнутри. Может, убил, не знаю. А может, оно было слишком большое, и ничего с ним не сделалось, но, так или иначе, дерево вытянуло из меня весь огонь, и в этот момент она до меня все-таки дотронулась – никто никогда так ко мне не притрагивался: ее рука лежала у меня за спиной и обнимала за плечо, а губы почти над самым ухом шептали:
      «Мик, ты ничего мне не сделал».
      – Оставь меня в покое, – сказал я.
      – Ты не такой, как они, разве тебе непонятно? Им нравится убивать, они делают это ради выгоды. Только им до тебя далеко. Им обязательно нужно дотронуться или быть очень близко. И воздействовать приходится дольше. Они сильнее меня, но до тебя им далеко. Они непременно захотят прибрать тебя к рукам, Мик, но в то же время они будут настороже. И знаешь, что напугает их больше всего? То, что ты не убил меня, и то, что ты способен сдерживать себя вот так.
      – Не всегда. Этот водитель автобуса…
      – Да, ты не совершенен. Но ты стараешься. Стараешься не убивать. Разве ты не видишь, Мик? Ты не такой, как они. Может, они твоя кровная родня, но ты не их породы, и они поймут это, а когда поймут…
      Из всего, что она сказала, у меня в мыслях застряли только слова о кровной родне.
      – Мама и папа… Ты хочешь сказать, что я их увижу?
      – Они зовут тебя прямо сейчас, и поэтому я должна была тебя предупредить.
      – Зовут?
      – Да, так же, как я призвала тебя на этот холм. Только я не одна, конечно, это сделала, нас было много.
      – Я просто решил забраться сюда, чтобы не торчать на дороге.
      – Просто решил пересечь шоссе и влезть на этот холм, а не на тот, ближний? Вот так оно и действует. У человечества всегда присутствовала эта способность, только мы о ней не догадывались. Группа людей может вроде как сгармонизировать свои биоэлектрические системы, позвать кого-нибудь домой, и спустя какое-то время человек приходит. А иногда целые нации объединяются в своей ненависти к кому-то одному.
      – Почему вы меня просто не убили? – спросил я.
      А она спокойно так, словно у нас любовный разговор, – и лицо ее близко-близко – говорит:
      – Я не раз смотрела на тебя сквозь прицел, Мик, но так и не сделала этого. Потому что разглядела в тебе что-то особенное. Может быть, я поняла, что ты пытаешься бороться с собой. Что ты не хочешь использовать свою способность, чтобы убивать. И я оставила тебя в живых, думая, что однажды окажусь рядом, вот как сейчас, и, рассказав тебе, что знаю, подарю немного надежды.