Глава 1

ПРОЩАНИЕ

Сегодня один из братьев спросил меня: Ужасно ли это узилище, когда не можешь тронуться с места, на котором стоишь?

А ты ответил…

Что теперь я более свободен, чем он. Неспособность двигаться освобождает меня от обязанности действовать.

Вы, говорящие разными языками, до сих пор лжете…

Хань Фей-цы сидел в позе лотоса на голом деревянном полу рядом с ложем жены. Еще мгновение назад он, по-видимому, дремал — хотя и не был в этом уверен. Но сейчас прочувствовал легкую перемену в ее дыхании, перемену столь же тонкую, как дуновение, вызванное движением крылышек мотылька.

Цзянь-цинь тоже явно заметила произошедшую в нем перемену, поскольку перед тем молчала, а теперь отозвалась. Она говорила очень тихо, но Хань Фей-цы слыхал очень выразительно, поскольку в доме царила тишина. Он сам просил друзей и слуг сохранять молчание на время угасания жизни Цзянь-цинь. Еще будет много времени на неосторожные возгласы в течение длинной ночи, что наступит, ночи без приглушенного шепота ее губ.

— Я еще не умерла, — сказала она.

Уже несколько дней после пробуждения приветствовала она его этими словами. Поначалу они казались ему ироничными или даже насмешливыми, но теперь знал, что она произносит их разочарованно. По смерти она тосковала не потому, что не любила жизни, но потому, что смерть была неизбежной. Если чего нельзя оттолкнуть, следует принимать открыв объятия. Таков Путь, Дао. Цзянь-цинь за всю жизнь не сошла с Пути ни на шаг.

— Выходит, боги милостивы ко мне, — сказал Хань Фей-цы.

— К тебе, — выдохнула она. — Над чем будем размышлять?

Таким вот образом она просила делиться с нею самыми сокровенными мыслями. Когда об этом просили другие, ему казалось, что они за ним шпионят. Но Цзянь-цинь просила, чтобы размышлять об одном и том же. И, благодаря этому, оба становились единой душой.

— Давай поразмышляем над природой желания, — ответил ей Хань Фей-цы.

— Чьего желания? — спросила она. — И желания чего?

Моего желания, чтобы твои кости выздоровели, стали крепкими и не ломались при малейшем усилии. Тогда ты вновь смогла бы подняться, даже поднять руку, и мышцы твои не выдирали бы обломков костей, и сами кости не ломались бы от напряжения. Тогда мне не пришлось бы глядеть, как ты угасаешь. Сейчас ты весишь всего восемнадцать килограммов. Я даже и не представлял, насколько мы счастливые, пока не стало известно, что не сможем быть вместе.

— Моего желания, — ответил он. — Моего желания тебя.

— «Ценишь лишь то, чего не имеешь». Чьи это слова?

— Твои. Некоторые говорят так: чего иметь не можешь, а другие: чего иметь не должен. Я же говорю так: по-настоящему можешь оценить лишь то, чего будешь желать всегда.

— Но я твоя навечно.

— Я потеряю тебя ночью. Или завтра. А может через неделю.

— Хорошо, давай порассуждаем о природе желания, — спокойно предложила Цзянь-цинь. Как и обычно, она пользовалась философией, чтобы вырвать мужа из мрачной меланхолии.

Тот стал упираться, хотя на этот раз только из упрямости.

— Ты слишком суровая владычица, — заявил он. — Как и твоя прародительница-сердце, ты не учитываешь слабости других людей.

Цзянь-цинь получила свое имя от революционной предводительницы из далекого прошлого, которая пыталась ввести народ на новый Путь, но была побеждена трусами с заячьими сердцами. Это несправедливо, думал Хань Фей-цы, чтобы жена умирала раньше, чем он сам: ее прародительница-сердце пережила своего мужа. А кроме того, жены обязаны жить дольше мужей. Женщины более внутренне дополнены. И живут в собственных детях. Они никогда не страдают от одиночества, как оставшийся один мужчина.

Цзянь-цинь не позволила мужу вернуться к печальной задумчивости.

— Когда у мужчины умирает жена, чего он может пожелать?

Взбунтовавшись, Хань Фей-цы дал ей самый неискренний из ответов:

— Чтобы лечь с ней рядом.

— Желание тела, — заявила Цзянь-цинь.

Поскольку жена была настроена и дальше продолжать этот разговор, Хань Фей-цы процитировал вместо нее:

— Желание тела проявляется через действие. Оно содержит в себе все прикосновения, случайные и интимные, и все привычные передвижения. Так что, когда мужчина краем глаза замечает какое-то движение, он считает, будто видел проходившую за дверью покойную жену. И он не успокоится, пока не подойдет к двери и не увидит, что это не его жена. Потому-то он и просыпается ото сна, в котором слыхал ее голос, и ему становится ясно, что отвечает ей, как будто она могла его услыхать.

— Еще что? — спросила Цзянь-цинь.

— Мне уже надоела философия, — признался Хань Фей-цы. — Возможно, что греки и находили в ней утешение, только не я.

— Желание духа, — не отступала жена.

— Поскольку дух берется из земли, то является той частью, что делает новые вещи из старых. Когда жена умирает, муж тоскует по всем незаконченным делам, что делал с нею, по неначавшимся снам о том, что бы они создали, если бы она жила. Потому-то мужчина и сердится на своих детей, поскольку уж слишком они на него похожи и слишком мало напоминают покойную жену. Потому-то мужчина и ненавидит дом, в котором они жили вместе, поскольку — либо он его не изменяет, и тогда дом становится таким же мертвым, как его жена, либо изменяет, но тогда дом уже не является наполовину его творением.

— Тебе нельзя сердиться на нашу маленькую Цинь-цзяо, — шепнула Цзянь-цинь.

— Это почему же? — спросил у нее Хань Фей-цы. — Или ты останешься, чтобы научить ее быть женщиной? Я могу воспитать ее только лишь по своему подобию. Она будет хладнокровной и жестокой, острой и твердой как обсидиан. Если она вырастет такой, а внешностью станет напоминать о тебе, как же мне не сердиться?

— Но ведь ты же можешь научить ее всему, чем являюсь я.

— Если бы я носил в себе часть тебя, — возразил Хань Фей-цы, — мне не пришлось бы жениться на тебе, чтобы сделаться полной личностью. — Пользуясь философией, он балагурил с женой, чтобы отвратить ее внимание от страданий. — Таково желание души. Душа сложена из света и обитает в воздухе, потому-то именно она зачинает и сохраняет идеи, в особенности же — идею целостности. Мужчина желает дополнения, желает целостности, образующейся из мужа и жены. Посему никогда он не доверяет собственным мыслям, ибо постоянно грызет его сомнение, на которые лишь мысли жены были ответом. Тем самым, весь мир кажется ему мертвым, ибо нет уверенности, сохранит ли хоть что-нибудь свой смысл под обстрелом этого безрассудного сомнения.

— Весьма глубоко, — заключила Цзянь-цинь.

— Если бы я был японцем, то совершил бы сеппуку, вываливая свои внутренности на урну с твоим прахом.

— Очень мокро и неряшливо.

Он усмехнулся.

— Мне хотелось бы быть древним индусом и сгореть на твоем погребальном костре.

Но ей уже не хотелось шуток.

— Цинь-цзяо, — шепнула женщина, тем самым напоминая мужу, что не сможет сотворить ничего столь театрального, что ему нельзя умереть вместе с нею. Кто-то должен заняться малышкой Цинь-цзяо.

Хань Фей-цы ответил ей со всей серьезностью.

— Как же смогу я научить ее, чтобы она была тем, кем ты есть?

— Все, что есть во мне хорошего, берется от Дао. Если ты научишь ее быть послушной богам, почитать предков, любить народ и служить правителям, тогда я сохранюсь в ней точно так же, как и ты сам.

— Я обучу ее Дао как части самого себя, — пообещал Хань Фей-цы.

— Нет, не так. Дао вовсе не является естественной частью тебя, муж мой. Хотя боги и обращаются к тебе ежедневно, ты упорно придерживаешься собственной веры в мир, где все можно объяснить натуральными причинами.

— Я послушен по отношению к богам.

При этом он с горечью подумал о том, что выбора-то и нет, даже отсрочка исполнения их требований превращается в пытку..

— Ведь ты не знаешь их. Не любишь их творений.

— Дао требует от нас любви к людям. Богов мы только слушаем. Как можно любить богов, которые при каждой возможности унижают и мучают меня?

— Людей мы любим лишь потому, что они божьи творения.

— Только не читай мне проповедей.

Цзянь-цинь вздохнула.

Печаль кольнула его будто укус паука.

— Мне хотелось слушать твои проповеди целую вечность, — заверил Хань Фей-цы жену.

— Ты женился на мне, ибо знал, что я люблю богов, а у тебя не было и следа подобной любви. Таким вот образом я тебя дополнила.

Ну как мог он с ней спорить, зная, что даже в этот миг ненавидит богов за все ими сделанное, что заставили его сделать, за все то, что у него отобрали.

— Пообещай мне, — шепнула Цзянь-цинь.

Хань Фей-цы знал, о чем она просит. Жена чувствовала, что близится смерть, и теперь возлагает на его плечи бремя, которая сделала целью собственной жизни. Но это бремя он понесет с радостью. Лишь утраты ее самой так долго он пугался.

— Пообещай, что научишь Цинь-цзяо любить богов и всегда следовать Дао. Обещай, что сделаешь ее моей дочерью в той же степени, что и своей.

— Даже если она никогда не услышит глас богов?

— Дао для всех, а не только для слышащих.

Возможно… подумал Хань Фей-цы. Но богослышащим гораздо легче следовать по нему, поскольку за отклонение от него они платят чудовищную цену. Простые люди свободны; они могут сойти с Дао и не испытывать многолетней боли. Богослышащий не может сойти с Пути хотя бы на час.

— Пообещай.

Я сделаю это. Обещаю.

Только высказать вслух этих слов он не смог. Непонятно почему, но где-то в глубине таилось сопротивление.

В тишине, когда жена ожидала его клятвы, они услыхали топот босых ножек на гравии перед входной дверью. Это могла быть только лишь Цинь-цзяо, возвращающаяся из садов Сун Цао-пи. Одной лишь Цинь-цзяо разрешалось бегать и шуметь в эти часы молчания. Они ждали, зная, что дочка прибежит прямо в комнату матери.

Дверь отодвинулась почти бесшумно. Даже Цинь-цзяо чувствовала царящую тишину и в присутствии матери ходила на цыпочках. Хотя, при этом, она с огромным трудом сдерживалась, чтобы не затанцевать, не пробежать по полу. Девочка не стала обнимать мать, запомнив наказ; правда, чудовищный синяк уже исчез с лица Цзянь-цинь в том месте, где три месяца назад сильное объятие дочки сломало челюсть матери.

— В садовом пруду я насчитала двадцать три белых карпа, — сообщила всем Цинь-цзяо.

— Так много, — похвалила ее Цзянь-цинь.

— Мне кажется, что они сами показывались мне, чтобы я смогла их пересчитать. Никто не захотел, чтобы его пропустили.

— Они любят… тебя… — шепнула Цзянь-цинь.

Хань Фей-цы услыхал новый отзвук в приглушенном голосе жены: булькание, как будто меж словами лопались пузырьки.

— Как ты считаешь, если я видела карпов, значит ли это, что я стану богослышащей? — спросила Цинь-цзяо.

— Я попрошу богов, чтобы те заговорили с тобой, — ответила Цзянь-цинь.

Внезапно ее дыхание сделалось хриплым и отрывистым. Хань Фей-цы тут же привстал на колени и тревожно осмотрел жену. Ее глаза были широко открыты, в них не было ничего, кроме ужаса. Час настал.

Она пошевелила губами. Обещай, сказала женщина, хотя вслух этого промолвить не могла.

— Обещаю, — сказал ей Хань Фей-цы.

Дыхание остановилось.

— А что говорят боги, когда разговаривают с тобой? — спросила Цинь-цзяо.

— Мама очень устала, — вмешался Хань Фей-цы. — Тебе уже пора идти.

— Но ведь мама так и не ответила. Что же говорят боги?

— Они говорят о тайнах. Тот, кто их услыхал, никогда их не разбалтывает.

Цинь-цзяо со всей серьезностью кивнула головой. Она отступила на шаг, как бы собираясь уходить, но задержалась.

— Мама, можно тебя поцеловать?

— Легонько, в щечку, — разрешил ей Хань Фей-цы.

Цинь-цзяо, невысокой для своих четырех лет, не пришлось сильно нагибаться, чтобы поцеловать мать в щеку.

— Я люблю тебя, мама.

— А теперь уж лучше иди, дочка.

— Но ведь мама не ответила мне, что тоже любит меня.

— Она сказала это раньше. Разве не помнишь? А сейчас она очень устала и ослабела. Беги уже.

Он вложил в эти слова столько решительности, что девочка вышла, уже больше ни о чем не спрашивая. Только лишь, когда она исчезла из виду, Хань Фей-цы опустился на колени перед телом Цзянь-цинь и попытался представить, что происходит с той сейчас. Душа улетела и наверняка уже на небе. Дух же ее будет откладывать свой уход намного дольше. Может статься, что он даже поселится в этом доме, если жена и вправду была здесь счастлива. Суеверные люди считали, что всяческие духи покойников опасны; чтобы их отогнать они выставляли различные знаки и амулеты. Те же, кто шествовал по Пути, прекрасно знали, что дух доброго человека никогда не сделается страшным или убийственным. Доброта человека рождается из любви духа к творению. Если бы Цзянь-цинь решила остаться, дух ее на много лет стал бы благословением этого дома.

И все же, даже в этот миг, когда он пытался представить себе дух и душу жены согласно учения Дао, в глубине сердца Хань Фей-цы зияла ледовая пропасть — уверенность, что это хрупкое, иссохшее тело, это и все, что осталось от Цзянь-цинь. Сегодня вечером оно сгорит быстро, как бумага, и вот тогда она уйдет. Останется же только в его памяти.

Цзянь-цинь была права. Она дополняла его душу, и теперь, без нее, он начал сомневаться в богах. А боги тут же заметили это — как всегда. Хань Фей-цы тут же почувствовал непреодолимое стремление произвести ритуальное очищение, избавиться от недостойных мыслей. Даже сейчас они не могли ему простить. Даже у тела покойной жены они требовали воздать честь им прежде, чем он уронит над ней хотя бы одну слезу.

Поначалу он хотел сопротивляться, отсрочить ритуал послушания. Он уже научился сдвигать его даже на целый день, скрывая при этом все признаки внутреннего страдания. Можно было бы сделать такое и сейчас… но только в том случае, если бы сердце полностью превратилось в лед. Сейчас же это не имело смысла. Истинная печаль могла прийти только после удовлетворения богов. Вот почему, все так же стоя на коленях, он начал ритуал.

Хань Фей-цы все еще кланялся и разворачивался во все стороны, когда в комнату заглянул слуга. Он не сказал ни слова, но Хань Фей-цы слышал шелест сдвигаемой двери. Он знал, что подумает слуга: Цзянь-цинь упокоилась, а Хань Фей-цы настолько законопослушен, что общается с богами прежде, чем объявить домашним о смерти хозяйки. Наверняка кое-кто даже посчитает, будто боги сами прибыли за Цзянь-цинь, поскольку всем была известна своей исключительной набожностью. И никто не догадается, что, когда Хань Фей-цы отдавал честь богам, сердце его преисполнено было злости к ним, требующим преклонения в такую минуту.

Боги, подумал он. Если бы я знал, что, отрубив себе ногу или вырезав печень, навсегда избавлюсь от вас, то схватил бы нож и с радостью принял бы боль и утрату. Все — ради свободы.

Подобная мысль также была недостойной, и после нее опять пришлось очищаться. Прошло несколько часов, прежде чем боги наконец-то освободили его, но после того он испытывал такую усталость и отвращение, что не было сил на отчаяние. Он поднялся на ноги и позвал женщин, чтобы те приготовили тело Цзянь-цинь к кремации.

В полночь, он последний подошел к погребальному костру, держа в руках спящую Цинь-цзяо. Та сжимала в кулачке три бумажных листочка, что сама своим детским почерком надписала для матери. Она написала «рыба», «книга» и «секреты». Эти три вещи Цинь-цзяо отдавала матери, чтобы та забрала их с собою в небо. Хань Фей-цы пытался отгадать, о чем думала девочка, когда писала эти слова. «Рыба» — это связано с сегодняшними карпами в пруду, понятно. «Книга» — тоже нетрудно догадаться, поскольку чтение вслух было одним из немногих развлечений, еще доступных Цзянь-цинь. Но вот, почему «секреты»? Какие тайны хранила Цинь-цзяо для матери? Сам он спросить не мог. Жертвоприношения покойникам не обсуждаются.

Хань Фей-цы поставил дочку на землю. Крепко она еще не спала и тут же проснулась. Щуря глазки, девочка стояла у погребального костра. Хань Фей-цы шепнул ей несколько слов, после чего она свернула бумажки и сунула их в рукав покойницы. Прикосновение к холодному телу умершей ее не пугало — девочка была еще маленькой и не научилась содрогаться прикосновениям смерти.

Хань Фей-цы тоже не дрогнул, когда сунул свои три листка во второй рукав. Зачем бояться смерти теперь, когда самое страшное уже свершилось?

Никто не знал, что приносит в жертву он сам. Наверняка они перепугались бы, узнав, поскольку написал: «Мое тело», «Мой дух» и «Моя душа». Все так, будто бы сам должен был сгореть на этом погребальном костре, как будто сам посылал себя туда, куда уйдет она.

А после этого тайная наперсница Цзянь-цинь, Му-пао, приложила факел к освященным поленьям, и костер охватило пламенем. Жар огня был невыносим, Цинь-цзяо укрылась за отцом. Она выглядывала из-за него, чтобы видеть, как ее мама уходит в путешествие, из которого возврата нет. Зато Хань Фей-цы радовался сухому огню, что припекал кожу и морщил шелк одежд. Тело вовсе не было столь высохшим, каким казалось. Бумажные листки давным-давно рассыпались прахом и поднялись вверх с дымом, а тело еще долго шипело; плотные облака благовоний, горящих рядом с костром, не могли забить запаха горящего тела. И только это мы сжигаем здесь? Мясо, труп, и больше ничего. Не мою Цзянь-цинь. Лишь костюм, носимый ею в этой жизни. То, что творило из тела любимую мною женщину, все еще живо. Обязано жить.

И на мгновение ему показалось, что видит и слышит, что каким-то образом чувствует этот переход, превращение Цзянь-цинь.

В воздух, в землю, в огонь. Я с тобою.

Глава 2

ВСТРЕЧА

Самое удивительное в людях то, как они подбираются в пары: мужчины с женщинами. Они беспрестанно сражаются меж собой и не могут оставить друг друга в покое. По-видимому, они не могут понять, что мужчины и женщины, это различные виды, с совершенно различными потребностями и желаниями. Только лишь воспроизводство заставляет их вступать в контакт.

И ничего удивительного, что ты так это воспринимаешь. Твои партнеры — это всего лишь безмозглые трутни, являющиеся всего лишь продолжением самой тебя, не имеющие собственной тождественности.

Мы знаем наших любовников и прекрасно понимаем их. Люди выдумывают мнимого, надуманного любовника и надевают его маску на тело, которое берут в кровать.

Это трагедия языка, подруга. Те, кто познают себя только лишь посредством символической репрезентации, вынуждены представлять друг друга в воображении. А поскольку оно несовершенно, частенько ошибаются.

В этом источник их страданий.

Но и силы. Я так считаю. В твоем и моем биологическом виде, по различным эволюционным причинам, совокупление происходит с представителями, значительно ниже развитыми. Разум этих существ всегда намного ниже нашего. Люди же совокупляются с партнерами, бросающими вызов их лидерству. Конфликт между партнерами возникает не потому, что общаются менее эффективно, чем мы, но лишь потому, что вообще общаются.

После введения мелких поправок Валентина Виггин еще раз прочитала свое эссе. Когда она закончила, слова повисли в воздухе над компьютерным терминалом. Она была довольна собой, искусно и с большой долей иронии проанализировав характер и личность Римуса Оймана, председателя кабинета Звездного Конгресса.

— Ну что, очередной штурм на повелителей Ста Миров закончен?

Валентина даже не оглянулась, чтобы поглядеть на мужа. Уже по самому тону она прекрасно знала, какое у того выражение лица, и, не поворачивая головы, улыбнулась в ответ. После двадцати пяти лет супружества они могли видеть друг друга, не глядя.

— Мы насмеялись над Римусом Ойманом.

Якт втиснулся в маленький кабинет. Его лицо очутилось настолько близко, что Валентина слыхала дыхание мужа, когда тот читал первые абзацы. Он был уже не молод; усилие, связанное с наклоном и опорой рук на фрамугу вызвали, что дыхание сделалось быстрее, чем ей хотелось бы слышать.

В конце концов, он заговорил. И был при этом так близко, что губами касался ее щеки, щекоча при каждом слове.

С этого момента даже его мать станет украдкой подсмеиваться над ним, как только увидит бедняжку.

— Тяжело было написать все это смешно, — призналась Валентина. — Все время ловлю себя на том, что обвиняю его.

— Вот так лучше.

— Ох, знаю. Если бы открыла свою злость, если бы обвинила его во всевозможных преступлениях, тогда он показался всем жестоким, и его стали бы бояться. Фракция Исполнения Закона возлюбила бы его еще сильнее, а трусы во всех мирах стали бы кланяться ему еще ниже.

— Если им нужно будет кланяться еще ниже, пускай покупают ковры потоньше.

Валентина рассмеялась — в том числе и потому, что щекотание губ по щеке становилось невыносимым. Кроме того, хотя и в меньшей степени, появился искус желаниями, которые она во время полета удовлетворить не могла. Просто корабль был слишком маленьким и со всей семьей на борту слишком забитым, чтобы рассчитывать на минутку настоящего уединения.

— Якт, мы уже почти на полпути. В каждом году нашего супружества нам случалось сохранять целомудрие на большее время, чем весь этот сумасшедший полет.

— Можно повесить на двери табличку «Не входить».

— С таким же успехом можешь вывесить табличку «Постаревшая парочка пытается оживить давние воспоминания».

— Я вовсе не стар.

— Тебе уже пошел седьмой десяток.

— Если старый солдат еще может стать на караул и отдать честь, так почему ему нельзя промаршировать на параде?

— Никаких парадов, пока не достигнем цели. Осталась буквально пара недель. Нам только нужно будет встретить пасынка Эндера, а затем сразу возвращаемся на курс к Лузитании.

Якт отстранился, вышел в коридор и выпрямился. Это было одно из немногих мест на корабле, где мог это сделать. При этом он не удержался от стона.

— Да ты трещишь будто ржавая дверь, — заметила Валентина.

— Я сам слыхал, как издаешь точно такие же звуки, когда поднимаешься из-за этого стола. Так что я не единственный ветхий, больной и жалкий рамолик в этой семейке.

— Ладно уж, иди по своим делам, позволь мне передать это.

— Я привык во время рейса работать, — признался Якт. — А здесь все делают компьютеры, а на корабле при этом ни бортовой, ни килевой качки.

— Почитай книжку.

— Я за тебя беспокоюсь. Куча работы и отсутствие развлечений превращают мою Вал в злобную старую ведьму.

— Каждая минута нашей здесь болтовни — это восемь с половиной часов реального времени.

— Но ведь наше корабельное время такое же реальное, как и у всех снаружи, — заявил Якт. — Временами я даже жалею о том, что друзья Эндера нашли способ поддерживать нашу связь с Землей.

— Что пожирает массу компьютерного времени, — объяснила ему Вал. — До сих пор только армия могла связываться с кораблями, летящими с субсветовой скоростью. Если друзьям Эндера удалось этого добиться, я обязана этим пользоваться. Я просто должна им это.

— Но ведь ты пишешь не только потому, что кому-то что-то должна.

Тут он был прав.

— Якт, даже если бы я каждый час высылала по одному эссе, то для всего остального человечества получалось бы, что Демосфен публикуется всего лишь раз в три недели.

— Ты не можешь писать по эссе в час. Тебе нужно есть, спать…

— И выслушивать тебя, пока ты тут. Иди уже, Якт.

— Если бы я только знал, что спасение планеты от уничтожения потребует от меня возвращение к состоянию девственности, то никогда бы на такое не согласился.

Тут он не совсем и шутил. Всей семье было очень трудно покинуть Трондхейм. Даже ей, даже когда в перспективе ее ждала встреча с Эндером. Все дети были уже взрослыми или почти что взрослыми. Это путешествие казалось им великолепным приключением, и они не связывали собственного будущего с каким-то конкретным местом. Никто из них не избрал для себя профессии моряка как их отец; все стали учеными или же исследователями, проводя жизнь в публичных обсуждениях и личных размышлениях. Они могли бы поселиться где угодно, на любой планете. Якт гордился ими, но в то же время был разочарован тем, что угаснет вот уже семь поколений длящаяся традиция, связывающая его семью с морем. Отлет с Трондхейма был наибольшим отречением, о котором Валентина могла просить мужа… И все же, он без всяческих колебаний сказал: да.

Возможно, когда-нибудь он и вернется, и тогда его встретят все те же океаны, льды, штормы, рыба и те невообразимо прекрасные зеленые летние луга. Вот только его экипажи давным-давно уже уйдут… Уже ушли. Люди, которых он знал лучше собственных детей, лучше, чем жену — эти люди уже постарели на пятнадцать лет. Когда же он вернется — если только вернется — пройдет еще сорок. На шхунах будут плавать их внуки. И они забудут имя Якта. Для них он будет всего лишь чужим арматором, не моряком, не человеком, руки которого хранят запах и желтую кровь скрики. Он уже не будет одним из них.

Потому-то, когда жаловался, что о нем забывают, когда шутил, что им не удается остаться одним, дело было вовсе не в подколках стареющего мужа. Осознавал он это или не осознавал, но Валентина понимала истинное значение его предложений: раз уж я так много отдал ради тебя, не дашь ли ты мне чего-то взамен?

И он был прав. Валентина работала больше, чем это было необходимо. Отдавалась делу больше, чем следовало бы… и от него тоже требовала слишком многого. И не важно, сколько мятежных текстов напишет Демосфен за время путешествия. Гораздо важнее было, сколько людей прочтет их и поверит им, сколько из них потом будут говорить и действовать против Звездного Конгресса. Но наиглавнейшей надеждой оставалась та, что удастся тронуть кого-нибудь в самой администрации Конгресса, и этот человек поймет свои обязанности перед человечеством и сломает эту безумную, клановую солидарность. И наверняка написанное ею кого-нибудь изменит. Их будет не так уж и много, но, может быть, будет достаточно и этих. И, возможно, это случится в самое время, чтобы удержать их от уничтожения планеты Лузитания.

Если же нет… Тогда она, Якт и все те, что так много отдали ради того, чтобы лететь, доберутся на место лишь за тем, чтобы сразу же поворачивать и бежать… или же гибнуть вместе с обитателями того мира. Так что ничего удивительного, что Якт чувствует себя не в своей тарелке и желает проводить с ней побольше времени. Странно уж, скорее, то, что пропаганда так сильно увлекла ее саму, что каждый час она отдает писанине.

— Ладно, приготовь такую табличку на дверь, а я уж прослежу, чтобы ты не остался в кабине один.

— Женщина, из-за тебя мое сердце подпрыгивает будто сдыхающая треска, — вздохнул Якт.

— Когда ты начинаешь говорить на рыбацком языке, то становишься таким романтичным, — заметила Валентина. — Дети обязательно станут над нами смеяться, как только услышат, что даже эти три несчастных недели ты не можешь придержать свои лапы при себе.

— У них наши гены. Они обязаны всячески помогать нам, чтобы мы сохранили свои способности до двухсот лет.

— Мне уже три тысячи исполнилось.

— Так когда мне будет позволено ожидать тебя в моей каюте, о Древнейшая?

— Как только вышлю вот эту статью.

— И когда же это произойдет?

— Как только ты уйдешь и оставишь меня в покое.

Издав громкий вздох, скорее театральный, чем откровенный, Якт протопал по ковру коридора. Через мгновение раздался громкий удар и крик боли. Понятное дело, это было шуткой; в первый же день полета Якт случайно зацепился головой о металлическую фрамугу, но после того все подобные столкновения были уже умышленными, ради смеха. Естественно, никто вслух не хохотал — семейная традиция требовала серьезности, когда Якт брался за свои штучки — но он был не из тех людей, которые нуждаются в подкреплении. Он сам был своей наилучшей публикой. Если человек не может сам справляться со своими проблемами, то никогда не сможет стать ни моряком, ни командиром. Согласно тому, что знала Валентина, она и дети были единственными, которые по-настоящему были нужны ее мужу. И он сознательно пошел на согласие с этим фактом.

Но все же, он не нуждался в них в такой уж степени, чтобы бросить жизнь мореплавателя и рыбака, чтобы не бросать дом на целые дни, частенько — недели, а то и на целые месяцы. Поначалу Валентина выходила в море вместе с ним; в то время им настолько не хватало друг друга, что никак не могли успокоиться. Через несколько лет желание сменилось терпением и доверием. Когда Якт выходил в море, она проводила свои исследования и писала свои книги, когда же он возвращался, тогда все свое внимание она посвящала мужу и детям.

Дети жаловались:

— Вот если бы папа уже вернулся… Тогда мама наконец-то выйдет из своей комнаты и поговорит с нами.

Я не была хорошей матерью, подумала Валентина. Какое счастье еще, что дети удались.

Строчки статьи все так же светились над терминалом. Оставалось сделать лишь одно: Валентина отцентрировала курсор внизу и впечатала имя, под которым публиковала все свои произведения.

ДЕМОСФЕН Этим именем прозвал ее старший брат, Питер, когда они были еще детьми — пятьдесят… нет, три тысячи лет назад.

Само воспоминание о Питере до сих пор было способно заставить ее волноваться, залить волнами жара и холода. Питер, жестокий и нерассуждающий, разум которого был настолько утонченным и опасным, что мальчишка управлял сестрой уже в два года, а всем миром, когда достиг совершеннолетия. Они были еще детьми, на Земле двадцать второго века, когда он начал читать политические произведения известных личностей, как живущих, так и покойных. Но не затем, чтобы изучать их идеи — эти он выхватывал немедленно — но чтобы знать, как те их провозглашали. Он желал научиться говорить как взрослый. Овладев же этим искусством, он передал свои знания Валентине, заставив ее, в качестве Демосфена, писать примитивные, демагогичные тексты. Сам же он, под псевдонимом Локи создавал серьезные статьи, достойные государственного деятеля. Он публиковал их в компьютерных сетях, и через несколько лет те очутились в самом центре политических дискуссий тогдашнего времени.

Из-за чего Валентине было обидно тогда — да и сейчас еще доставляло неприятность, поскольку смерть Питера не дело не закрыла — то, что он, охваченный стремлением к власти, заставлял ее публиковать тексты, выражающие его собственную личность. Сам же он писал статьи, из которых исходила любовь к миру, спокойствию, в них говорили эмоции, которыми природа одарила ее. В те дни она воспринимала имя «Демосфен» как ужасное бремя. Все, что она подписывала этим именем, было ложью; причем — даже не ее собственной, а ложью Питера. Ложью внутри лжи.

Теперь все уже не так. Вот уже три тысячи лет. Я завоевала свою собственную славу. Я писала исторические произведения и биографии, формирующие способ мышления миллионов ученых Ста Миров, десяткам народов я помогла обрести самосознание. Так что ничего тебе не удалось, Питер. Я совсем не то, чем ты желал меня сделать.

Но, поглядев на законченную статью, Валентина осознала, что, пусть даже и освободившись от власти Питера, она все так же осталась его ученицей. Всем методам полемики, риторики… ну да, в том числе и демагогии… она научилась от него или же по его требованию. Пускай используемая теперь ради благородных целей, но и теперь она оставалась политической манипуляцией типа тех, которые так любил Питер.

В конце концов Питер стал Гегемоном и в течение шестидесяти лет в начале эры Великой Экспансии правил всем человечеством. Это он объединил, заставив затратить громаднейшие силы, конфликтующие народы. Корабли отправились во все те миры, где раньше жили жукеры, а потом были открыты и новые, пригодные для заселения планеты. Когда Питер умер, все Сто Миров были уже населены, либо же к ним летели корабли с будущими колонистами. Потом прошла почти что тысяча лет, прежде чем Звездный Конгресс вновь объединил человечество под единым правлением. Но память о первом, единственно истинном Гегемоне было началом истории, которая дала возможность существованию человеческой общности.

Из моральной пустоши души Питера родилась гармония, единство и мир. Зато сохранившимся в памяти человечества наследием Эндера стали убийства, резня и ксеноцид.

Эндер, младший брат Валентины, на встречу с которым она летела теперь вместе с семьей… Он был нежным; Валентина любила его, и в самые ранние годы пыталась его защищать. Он был самым добрым среди них. Хотя, была в нем какая-то доля жестокости, достойной Питера, но и достаточно совести, чтобы пугаться собственной грубости и брутальности. Валентина любила брата в той же мере, что и презирала Питера. Когда же тот изгнал младшего брата с Земли, которой решил овладеть, Валентина тоже ушла. Это был последний акт отречения от личной власти Питера над собой.

И вот я возвратилась, размышляла Валентина. И снова в политике.

— Передавай, — произнесла она резко, во весь голос, чтобы терминал понял, что ему приказывают.

В воздухе над текстом статьи появился значок передачи. Когда-то, когда Валентина еще писала научные статьи, ей приходилось сообщать направление, пересылая текст каким-нибудь обходным путем, чтобы издатель не мог так просто добраться до нее, истинного автора. Теперь же всем этим занимался таинственный приятель Эндера, действующий под псевдонимом «Джейн». Он выполнял сложнейшие переводы передаваемой с летящего на субсветовой корабля на язык, понятный для планетарных анзиблей, для которых время шло в пятьсот раз быстрее.

Сообщение с космолетом пожирало громадное количество времени планетарных связей, потому обычно такой вид связи использовался для передачи только лишь навигационных данных и указаний. Только лишь высоким правительственным чиновникам и военным разрешалось передавать более длинные тексты. Валентина до сих пор не могла понять, каким образом «Джейн» получает доступ в анзибли для ее статей, одновременно, не позволяя никому открыть, откуда же приходят эти революционные эссе. И это еще не все: «Джейн» тратил еще больше времени, пересылая на корабль все опубликованные ответы на ее тексты, информируя Валентину о любых аргументациях и стратегиях, используемых правительством против пропаганды Демосфена. Кем бы ни был «Джейн» — а Валентина подозревала, что это название тайной организации, которая проникла в высшие этажи правительственной администрации — справлялся он превосходно. И очень рисковал. Но, если уж «Джейн» желал — или желали — так рисковать, повинностью Валентины было создание такого числа статей, настолько страшных для правительства, какое ей только удастся создать.

Если слова могут служить в качестве смертоносного оружия, она обязана снабдить мятежников целым арсеналом.

Но вместе с тем она оставалась всего лишь женщиной. Ведь даже революционеры имеют право на личную жизнь, разве не так? На краденые то тут, то там мгновения радости, возможно — наслаждения, или хотя бы только облегчения. Валентина поднялась, не обращая внимания на боль после столь долгого сидения за клавиатурой, и протиснулась через двери своего малюсенького кабинетика. До переоборудования под личные потребности это была самая обычная каморка для хранения оборудования. Валентина чувствовала, что стыдится, спеша в кабину, где ждет ее Якт. Большинство революционных пропагандистов прошлого наверняка легко бы переждали эти три недели физического воздержания. А может и нет? Интересно, занимался ли кто-нибудь подобным вопросом.

Добираясь до кабины, Валентина пыталась представить, как ученый мог бы написать вывод о финансировании такого научного проекта.

Помещение с четырьмя койками они делили с Сифте и ее мужем Ларсом — тот предложил девушке руку и сердце за несколько дней перед отлетом, поняв, что Сифте на самом деле собирается покинуть Трондхейм. Совместное проживание с новобрачными было делом нелегким — Валентина все время чувствовала себя чужаком. Только, никакого другого выбора у них не было. Космолет, вообще-то, был фешенебельной яхтой, снабженной всяческими удобствами, о которых только можно было мечтать, но он никак не был приспособлен для такого числа пассажиров. Но он был единственным подходящим кораблем в окрестностях Трондхейм, так что его должно было хватить.

Двадцатилетняя дочь Якта и Валентины, Во, и их шестнадцатилетний сын Варсам занимали кабину вместе с Пликт, многолетней учительницей и самой близкой приятельницей семьи. Те члены экипажа яхты, которые решили лететь в это путешествие — ведь их и нельзя было оставлять на Трондхейм — спали в оставшихся двух помещениях. На мостике, в столовой, салоне и каютах толпились люди, изо всех сил пытающиеся оставаться людьми в этой толчее.

Но сейчас в коридоре никого не было, а Якт даже успел приклеить на двери карточку:

УЙДИ ИЛИ СДОХНИ И подписал: «Хозяин». Валентина вошла в каюту. Якт стоял, опираясь о стенку, настолько близко к двери, что от неожиданности она даже вскрикнула.

— Радостно знать, что один мой вид пробуждает стон наслаждения.

— Испуга.

— Иди ко мне, сладкая моя мятежница.

— А знаешь что? С формальной точки зрения — это я хозяйка корабля.

— Все твое принадлежит и мне. Я женился на тебе ради денег.

Валентина прошла дальше, и Якт закрыл за женой двери.

— Выходит, я для тебя лишь это — состояние?

— Ты тот клочок земли, который я могу обрабатывать, засаживать и собирать урожай, все в соответствующее время. — Он протянул к ней руки, и Валентина прижалась к мужу. Тот провел руками по ее спине и обнял ее еще сильнее. В его объятиях Валентина чувствовала себя в полнейшей безопасности, ей было позволено все.

— Кончается осень, — сказала она. — Близится зима.

— Самое время собирать урожай, — заметил на это Якт. — А может и самое время разжечь огонь и согреть старый дом, пока не выпал снег.

Он поцеловал ее, и все было так, как в первый раз.

— Если бы сегодня ты вновь попросил моей руки, я бы согласилась, — шепнула Валентина.

— А я, если бы встретил тебя сегодня впервые, попросил бы твоей руки.

Они уже много-много раз повторяли эти слова. Но, тем не менее, все так же улыбались, слыша их, поскольку те оставались правдой.

Оба корабля уже практически закончили свой космический балет громадных скачков и осторожнейших поворотов в пространстве. Теперь они уже могли встретиться и стыковаться. Миро Рибейра следил за этим процессом с мостика. Он сидел, сгорбившись, опирая голову на подголовнике кресла. Кому-нибудь такая позиция могла бы показаться неудобной. Еще на Лузитании, видя его, сидящим в подобной позиции, мама вечно жалела сына и заявляла, что сейчас же принесет подушку, чтобы ему было поудобнее. Ей все никак не удавалось понять, что лишь в такой, сгорбленной, неудобной позе сын мог держать голову, не затрачивая дополнительных сил.

Он терпел ее хлопоты, поскольку спорить не было бы смысла. Мать вечно двигалась и говорила так быстро, что ей никак не удавалось успокоиться, чтобы выслушать его. С тех пор, как тот повредил мозг, проходя сквозь защитное поле, отделяющее колонию людей от леса свинксов, Миро говорил невыносимо медленно, с большим трудом и не всегда разборчиво. Брат Миро, Квим, тронутый на религии, утверждал, будто Миро должен благодарить бога, раз вообще был способен разговаривать — первые дни он контактировал с людьми только лишь путем перебора алфавита и по одной букве передавал то, что хотел сообщить. Кто знает, может такой способ был и лучшим — по крайней мере, тогда Миро молчал. Ему не нужно было слышать свой голос — хриплый, раздражающий, его чудовищную замедленность. У кого в семье хватало терпения слушать его? Даже те, что пытались: младшая сестра Эла; друг и отчим Эндрю Виггин — Голос Тех, Кого Нет; и, понятное дело, Квим — даже в них он чувствовал раздражение его медлительностью. Они пытались заканчивать предложения за него. Старались как-нибудь подогнать его. Поэтому, хоть они и утверждали, что желают с ним говорить, хотя садились и слушали, свободно поговорить ему не удавалось. Миро не мог рассказывать о идеях, формулировать длинных, сложных предложений, поскольку, когда он добирался до конца, слушатель уже успевал забыть начало.

Человеческий мозг, решил Миро, точно так же как и компьютер, может воспринимать данные только с определенными скоростями. Если они проходят излишне медленно, внимание слушающего распыляется, и информация теряется.

Впрочем, не одни только слушатели. Миро должен был честно признать, что и сам уже не имел к себе терпения. Как только он думал об усилии, необходимом для изложения какого-нибудь сложного замысла, как только представлял себе, как пытается формировать непослушными губами, языком и челюстями слова, как только оценивал, как долго все это продлится, то обычно чувствовал, что говорить уже и не хочется. Разум все время мчался вперед, с той же скоростью, что и раньше; он обдумывал столько мыслей одновременно, что иногда Миро хотелось отключить мозги, притормозить их, успокоить и тем самым обрести покой. Но эти мысли оставались его исключительной собственностью. Делиться ими он ни с кем не мог.

Разве что с Джейн. С Джейн он разговаривать мог. В первый раз она показалась ему на домашнем терминале. Лицо сформировалось на экране.

— Я приятельница Голоса Тех, Кого Нет, — сообщила она. — Думаю, мы чуточку перестроим этот компьютер. Чтобы он получше реагировал.

За все это время Миро успел убедиться, что Джейн — это единственная особа, с которой он может свободно общаться. Прежде всего, потому что она обладала безграничным терпением. Они никогда не заканчивала предложений за него. Она умела ждать, пока он сам этого не сделает; и никогда мальчик не чувствовал, что его подгоняют, никогда у него не появлялось впечатления, будто ей с ним скучно.

А самое главное, рядом с нею ему не требовалось так старательно подбирать слова. Эндрю подарил Миро личный терминал — компьютерный передатчик, помещенный в драгоценном камне, похожий на тот, что и сам носил в уже. Пользуясь датчиками камня, Джейн улавливала каждый звучок, каждое шевеление лицевых мышц. Миро даже не нужно было заканчивать слов — достаточно было начать, и Джейн тут же их понимала. Теперь он мог позволить себе быть небрежным. Он мог разговаривать быстрее, и его понимали.

К тому же, он мог разговаривать бесшумно. Вместо того, чтобы слушать неприятный, хриплый и стонущий голос, который только и способна была издавать его гортань, Миро мог проговаривать слова про себя. Потому, разговаривая с Джейн, он говорил быстро и естественно, как будто вовсе и не был калекой. С Джейн он чувствовал себя будто в давние времена.

Теперь же Миро находился на мостике транспортника, который буквально несколько месяцев назад доставил на Лузитанию Голос Тех, Кого Нет. Мальчик боялся встречи с кораблем Валентины. Если бы только знать, куда можно было бы улететь вместо этого, он так бы и сделал. Ему совершенно не хотелось знакомиться с сестрой Эндрю. Да и вообще с кем-либо другим. Он был бы счастлив, если бы оставался на корабле сам, разговаривая исключительно с Джейн.

Нет, не был бы. Никогда он уже не будет счастлив.

Во всяком случае, эта Валентина со своей семьей будет хоть кем-то новым. На Лузитании Миро знал всех, по крайней мере — тех, кого ценил, все сообщество ученых, людей образованных и умных. Знал настолько хорошо, что приходилось наблюдать их огорченность, их боль, их жалость к калеке, которым он стал. Когда они глядели на него, то видели только лишь разницы между тем, каким он был ранее и тем, каким сделался теперь. И замечали одни лишь потери.

Имелся шанс, что новым людям — Валентине и ее семейству — удастся поглядеть на него и увидать нечто большее.

Хотя, в такое верится с трудом. Чужие увидят еще меньше, не больше тех, кто знал его еще до того, как он сделался калекой. По крайней мере, мама, Эндрю, Эла, Кванда и остальные знали, что у Миро имеется разум, что он способен воспринимать и понимать идеи. А что подумают эти, новые, увидав меня? Когда увидят сгорбленное тело, мышцы которого уже начали поддаваться атрофии; увидят, как я волочу ногами, что мои руки сделались как лапы, что ложку я хватаю будто трехлетний ребенок; они услышат мою неразборчивую, практически непонятную речь. И посчитают, даже будут уверены в том, что такой вот никоим образом не сможет понять ничего трудного или непростого.

Так разве затем я сюда прилетел?

Не прилетел. Улетел. Я вовсе не отправился на встречу с этими людьми. Я хотел уйти оттуда. Сбежать. Но при том обманул сам себя. Я думал о тридцатилетнем путешествии, но ведь оно будет казаться таким только для них. Для меня же прошло всего полторы недели. Почти что ничего. Мое же одиночество почти что заканчивается. Кончается мой «тет-а-тет» с Валентиной, которая слушает меня так, будто я все еще человек.

Немного. Немного оставалось, и у Миро вылетели бы слова, прерывающие маневр рандеву. Он мог бы украсть у Голоса космолет и отправиться в путешествие, которое длилось бы целую вечность. И в нем бы он никого не встретил.

Только Миро не был подготовлен к настолько нигилистичному действию. Отчаяния в нем пока что не было. Может статься, что он еще найдет цель, оправдающую его дальнейшую жизнь в этом теле. И, возможно, реализация этой цели начнется со встречи с сестрой Эндрю.

Космические корабли практически соединились, их пуповины метнулись сквозь пустоту, разыскивая друг друга, чтобы, наконец-то, состыковаться. Миро следил за мониторами и слушал радиосообщения о каждой удачной стыковке. Корабли соединялись всеми возможными способами, чтобы дальнейший путь к Лузитании пройти совместно, группой. Теперь они должны будут делиться всеми резервами. Корабль Миро был транспортником и потому мог взять лишь горстку людей. Зато на него можно было бы перенести некоторые запасы и материалы. Два бортовых компьютера совместно определяли оптимальную систему равновесия.

Когда они тщательно пересчитают грузы, то решат, как быстро каждый из кораблей должен будет вести ускорение, чтобы перескок Парка до субсветовой скорости исполнить в один и тот же момент. Переговоры между двумя машинами были невероятно сложными и тонкими. Компьютеры должны были практически до совершенства узнать оба корабля, их груз и возможности. Этот процесс закончился еще до того, как произошло уплотнение замка переходного тоннеля.

В коридоре, ведущем к входному люку, Миро услыхал шаги. Он повернул кресло — медленно, поскольку все делал медленно — и увидал, как к нему приближается человеческая фигура. Несколько сгорбленная, но и не слишком, потому что сама по себе не была особенно высокой. Волосы практически седые, с несколькими прядями посеревшего бронзового цвета. Женщина остановилась, а парень глядел ей прямо в глаза и оценивал. Пожилая, но и не слишком уж старая. Если встреча ее взволновала, то по ней почти что ничего не было и видно. Только ведь, в конце концов, как рассказывали Эндрю и Джейн, она знавала многих людей пострашнее, чем двадцатилетний калека.

— Миро? — спросила она.

— А кто же еще, — ответил тот.

Прошло мгновение, буквально одно биение сердца, прежде чем женщина проанализировала странные звуки, исходящие из его рта, и распознала слова. Сам-то он уже привык к этому, но все так же ненавидел подобные паузы.

— Я Валентина.

— Знаю.

Миро не облегчал ей беседу этими лаконичными ответами. Впрочем, а что ему было говорить? Ведь это же не была встреча двух глав государств, которые должны были совместно принять комплекс серьезных решений. Но следовало постараться, хотя бы для того, чтобы она не восприняла его в качестве врага.

— Твое имя, Миро… означает «присматриваюсь», не так ли?

— «Внимательно приглядываюсь». А можно и так — «обращаю внимание».

— А тебя не так уж и трудно понимать, — отметила Валентина.

Миро был шокирован тем, насколько откровенно та затронула эту проблему.

— Гораздо сильнее мне мешает твой португальский акцент, чем дефект речи.

На какое-то мгновение Миро показалось, что получил удар прямо в сердце: она говорила о его ситуации столь откровенно, как никто другой, исключая, разве что, Эндрю. Хотя, ведь она же была его сестрой. Так что с самого начала следовало ожидать, что она будет откровенной.

— Или тебе хотелось бы, чтобы мы делали вид, будто между тобой и другими никаких барьеров не существует?

Валентина явно ощущала изумление парня. Но оно прошло, и теперь у него появилась мысль, что, видимо, он не должен из-за этого сердиться. Скорее уж, радоваться, что им не нужно избегать этой проблемы. И все же, он рассердился и даже не сразу мог понять, почему. Но потом уже понял сам.

— Дефект моего мозга тебя не касается, — заявил Миро.

— Если из-за него мне трудно с тобой общаться, то это именно то дело, которым заняться придется. Не злитесь на меня, молодой человек. Я только-только начала уставать, а тут ты начинаешь меня доставать. Так что не следует злиться только лишь потому, что я упомянула о твоей проблеме как о, в некоторой степени, своей. Я вовсе не собираюсь взвешивать каждое словечко, чтобы не обидеть обидчивого парня, считающего, будто весь мир крутится вокруг его разочарований.

Миро был взбешен тем, что она так быстро его раскусила и осудила. И так сурово. Ведь это же нечестно… Творец иерархии Демосфена не должен так поступать.

— Я вовсе не считаю, будто бы весь мир крутится вокруг моих разочарований! Но и не думай, будто тебе позволено так командовать на моем корабле.

Вот что рассердило его, а вовсе не слова. Валентина была права: слова никакого значения не имели. Это все ее поведение, абсолютная уверенность в себе. Он еще не привык к людям, глядящим на него без сожаления и отвращения.

Валентина присела рядом. Миро повернул кресло, чтобы глядеть на нее. Та не отвернулась. Более того: она внимательно осмотрела его тело, с головы до ног, и на ее лице было выражение холодного восхищения.

— Можно сказать, что ты парень крепкий. Тебя согнуло, но не сломило.

— Хочешь быть моим терапевтом?

— Хочешь быть моим врагом?

— А нужно?

— Не более, чем я обязана сделаться терапевтом. Эндрю не затем устроил эту нашу встречу, чтобы я тебя лечила. Мы встретились, чтобы ты мог мне помочь. Если у тебя нет на это желания, что же… Если желание имеется, тогда превосходно. Позволь мне только объяснить тебе пару моментов. Каждую свободную минуту я посвящаю написанию противоправительственной пропаганды, пытаюсь разбудить чувства в Ста Мирах и на всех колониях. И я пытаюсь направить все это против флота, который выслал Звездный Конгресс, чтобы задавить Лузитанию. Твою планету, а не мою, если можно заметить.

— Там же находится и твой брат. — Нельзя, чтобы она декларировала свой чистый альтруизм.

— Все правильно, у нас у обоих там родные. И мы оба желаем спасти свинксов от уничтожения. И мы оба знаем, что Эндер оживил в твоем мире Королеву Улья. И если Звездный Конгресс настоит на своем, уничтожены будут две цивилизации. Ставка высока, и я стараюсь как могу, чтобы этот флот остановить. Если несколько проведенных с тобою часов позволят сделать это лучшим образом, то стоит посвятить это время беседе, а не литературному творчеству. Но я вовсе не собираюсь терять его, беспокоясь, а не обижу ли я тебя случаем. Если же ты намереваешься сделаться моим противником, то можешь оставаться здесь сам, а я возвращаюсь к работе.

— Эндрю говорил, что ты самый замечательный человек, которого он знает.

— Он пришел к подобному выводу еще до того, когда увидал, как я воспитываю трех маленьких дикарей, теперь уже взрослых. Насколько мне известно, у твоей матери вас шестеро?

— Да.

— И ты самый старший.

— Да.

— Это ужасно. На самом старшем ребенке родители всегда делают самые ужасные ошибки. В это время они меньше всего знают, но прилагают более всего стараний. Тем самым, имеется наибольшая вероятность того, что поступят плохо. И при этом упрямо будут твердить, что ведут себя правильно.

Миро не понравилось, как эта женщина уж слишком поспешно начинает осуждать его маму.

— Она совершенно не похожа на тебя.

— Понятное дело, что нет. — Валентина повернулась в своем кресле. — Ну, и что ты решил?

— По какому делу?

— Работаем совместно, или я понапрасну на три десятка лет отключилась от истории человечества?

— Чего ты от меня хочешь?

— Понятное дело, рассказа. Факты мне может сообщить и компьютер.

— Рассказа о чем?

— О тебе. О свинксах. О тебе и свинксах. Ведь вся эта проблема с Лузитанским Флотом началась с тебя и свинксов. Из-за твоего вмешательства…

— Это была помощь!

— Неужели я вновь употребила неправильное слово?

Миро сердито глянул на нее. Но ему было понятно, что Валентина права — он и вправду был чрезмерно издерганным. Слово «вмешательство», используемое в чисто научном смысле, было совершенно естественным, не имеющим какой-либо оценки. Оно означало лишь то, что своим поведением он вызвал перемены в исследуемой культуре. А если даже и имело негативный оттенок, то лишь потому, что сам утратил научную перспективу — перестал свинксов исследовать, а вместо того начал относиться к ним как к друзьям. И в этом заключалась его вина. Нет, даже и не вина… он даже гордился, что такая перемена с ним произошла.

— Продолжай, — сказал он.

— Все началось, поскольку ты нарушил закон, а свинксы начали возделывать амарант.

— Уже нет.

— Правильно, и вправду — ирония судьбы. Вирус десколады заразил и уничтожил все виды амаранта, которые вырастила для них твоя сестра. И твое вмешательство пошло псу под хвост.

— Вовсе и не пошло, — запротестовал Миро. — Они учатся.

— Да, знаю. И самое главное, они сами выбирают, чему учиться, что им делать. Ты дал им свободу. Я от всего сердца могу поблагодарить тебя за этот поступок. Но я должна буду писать о тебе для людей Ста Миров и колоний, а они не обязательно могут воспринимать происшедшее именно таким вот образом. Потому-то мне от тебя нужна история об этих событиях, как и почему ты нарушил закон и вмешался в культуру свинксов; почему население и правительство Лузитании взбунтовались против Конгресса вместо того, чтобы тебя выслать на суд, после которого тебя бы наказали за совершенное тобой преступление.

— Эндрю уже рассказывал тебе про это.

— Я и сама уже писала об этом, но в общих чертах. Теперь же мне необходим личный подход. Мне бы хотелось помочь другим заметить в так называемых свинксах людей. И в тебе тоже. Если это возможно, было бы неплохо, если бы тебя полюбили. И тогда Лузитанский Флот окажется тем, чем он является на самом деле: чудовищно преувеличенной реакцией на угрозу, которой на самом деле никогда и не существовало.

— Этот Флот — это ксеноцид.

— Именно это я и твержу, — ответила Валентина.

Миро не мог вынести ее спокойствия, ее непоколебимой веры в себя. Нужно было сопротивляться, но единственным возможным методом в этом случае могло стать лишь предложение от самого себя до конца не обдуманной идеи, которая была всего лишь наполовину сформированным сомнением.

— Но этот флот одновременно является и обороной.

Слова вызвали желаемый эффект — они прервали ее лекцию, заставили даже удивленно подняться брови. Вся штука теперь была в том, что теперь придется объяснять, что он имел в виду.

— Десколада, — сказал Миро. — Это самая опасная форма жизни.

— Решением этой проблемы является карантин, но не высылка флота, вооруженного системой Др М., которая может превратить всю Лузитанию и ее обитателей в облако микроскопических частиц.

— Ты настолько уверена, что права в этом вопросе?

— Я уверена, что у Звездного Конгресса подобной правоты нет, хотя бы в рассмотрении проблемы уничтожения другого вида разумных существ.

— Свинксы не могут жить без десколады, — заметил миро. — Но если десколада когда-нибудь доберется на другую планету, она уничтожит там всяческую жизнь. Наверняка уничтожит.

Приятно было убедиться, что и Валентина может выглядеть шокированной.

— Мне казалось, что вирус уже приручен. Ведь это твои дед с бабкой обнаружили способ притормозить его распространение, усыпить его в человеческих организмах.

— Десколада приспосабливается. Джейн утверждает, что вирус уже несколько раз изменился. Моя мать и моя сестра Эла работают над этим, пытаются опередить десколаду. Иногда создается такое впечатление, как будто десколада действует сознательно. Разумно. Она как бы находит способы обойти те химикаты, которые мы используем, чтобы приручить вирус и удержать его от убийства людей. Она проникает в земные растения, необходимые людям для выживания. Теперь нам приходится их опылять. А вдруг вирусу удастся обойти и этот барьер?

Валентина молчала. Никаких гладких ответов. Эту проблему она еще не обдумывала. И никто еще не обдумывал — кроме самого Миро.

— Я не говорил об этом даже с Джейн, — прибавил он. — Но что будет, если этот флот окажется правильным ходом? Если уничтожение Лузитании — это единственный способ спасти человечество от десколады?

— Нет, — перебила его Валентина. — Здесь нет никакой связи с причинами, по которым Звездный Конгресс этот флот выслал. Они руководствуются межпланетной политикой, желая показать колонистам, кто здесь управляет. Это все дорвавшиеся до власти чиновники и военные…

— Послушай меня, — перебил ее Миро. — Ты сама говорила, что желаешь выслушать мои рассказы, так вот тебе первый из них: не имеет ни малейшего значения, чем они руководствовались. И не имеет значения, что это банда психопатов с комплексом убийцы. Меня это не касается. Проблема вот в чем: нужно ли… нужно ли при этом уничтожать Лузитанию?

— Кто ты, собственно, такой? — задала вопрос Валентина. Они оба услыхали страх и отвращение, прозвучавшие в ее голосе.

— А про это скажешь мне ты, — пошел в контратаку Миро. — Ведь ты у нас философ морали, не так ли? Обязаны ли мы любить свинксов столь сильно, чтобы позволить вирусу, который они носят в себе, уничтожить все человечество?

— Понятное дело, что нет. Просто мы должны найти способ, как нейтрализовать десколаду.

— А если это нам не удастся?

— Тогда подвергнем Лузитанию карантину. Даже если всем людям на планете, включая твою и мою семью, должны будут умереть, нам нельзя уничтожить свинксов.

— Правда? А как с королевой улья?

— Эндер сообщил мне, что она развивается, но…

— Она несет в себе целую техническую цивилизацию. Она построит космические корабли и вышлет их в пространство.

— Десколаду она с собой не заберет.

— Вариантов нет. Десколада уже в ней. И во мне.

Вот теперь она по-настоящему была поражена. Миро видал это в глазах Валентины: страх.

Вскоре она будет и в тебе. Даже если бы ты сбежала на свой корабль, отсоединилась от меня и избегла заражения, как только ты высадишься на Лузитании, десколада проникнет в твой организм, в тела твоего мужа и детей. Им придется вместе с водой и пищей принимать соответствующие вещества… И это до конца дней своих. И они уже никогда не смогут покинуть Лузитанию, поскольку понесут в себе смерть и уничтожение.

— С подобной возможностью мы считались.

— Когда вы улетали, это было только возможность. Нам казалось, что мы справимся с десколадой за короткое время. Теперь же наши ученые даже не уверены, сможем ли мы хотя бы когда-нибудь с ней справиться. А это означает, что вы уже никогда не сможете покинуть Лузитании.

— Надеюсь, что климат нам понравится.

Миро изучал лицо женщины, присматриваясь, как та переваривает полученную от него информацию. Начальный страх исчез. Валентина вновь была самой собой. Теперь же она размышляла.

— Хочешь знать мое мнение? — спросил Миро. — Я считаю, что совершенно неважно, насколько отвратителен Конгресс, неважно, насколько злобны его намерения. Этот флот может стать единственным спасением человечества.

Валентина отвечала ему медленно, подбирая нужные слова. Миро глядел на женщину с удовольствием — она была не из тех, кто ляпает, не подумав. Она умела учиться.

— Я понимаю, что если события пойдут по одному из возможных вариантов, то может наступить момент, когда… Но это маловероятно. Прежде всего, королева улья, зная обо всем этом, скорее всего, не построит кораблей, которые разнесут десколаду по другим планетам.

— А ты знаешь королеву улья? — спросил Миро. — Ты понимаешь ее?

— Даже если бы она и решилась сделать нечто подобное, — встретила его вопрос Валентина, — твои мать и сестра над этой проблемой работают. Правда? Прежде, чем мы долетим до Лузитании… прежде, чем туда доберется флот… вдруг им удастся найти способ, чтобы раз и навсегда решить проблему десколады.

— А если и найдут, обязаны ли мы будем им воспользоваться?

— А почему нет?

— Как смогут они убить все вирусы десколады? Ведь те являются интегральной частью жизненного цикла pequeninos — свинксов. Когда умирает телесная форма свинкса, именно вирус десколады дает возможность превращения в форму дерева, что сами свинксы называют третьей жизнью. И только лишь в третьей жизни, в форме дерева, мужские экземпляры способны оплодотворить самок. Если вирус исчезнет, тогда переход к третьей жизни сделается невозможен, и нынешнее поколение свинксов будет последним.

— Это вовсе не исключает того, что решение можно будет найти. Единственное, оно будет лишь затруднено. Твои мать и сестра должны открыть способ нейтрализации десколады у людей и съедобных растений, но одновременно не уничтожать тех ее свойств, которые дают возможность свинксам достичь зрелости.

— И на все это у них неполных пятнадцать лет, — напомнил ей Миро. — Маловероятно.

— Но возможно.

— Да. Шанс имеется. И ты, рассчитывая на этот шанс, желаешь избавиться от флота?

— Флот послали затем, чтобы он уничтожил Лузитанию, вне зависимости от того, укротим мы вирус, или нет.

— Повторяю: мотивация правительства не имеет никакого значения. Какими бы ни были причины, уничтожение Лузитании может оказаться единственной действенной защитой для всего остального человечества.

— А я повторяю, что ты не прав.

— Ведь ты Демосфен, так? Эндрю мне рассказал.

— Да.

— Это ты придумала Иерархию Чуждости. Утланнинги — это чужие из нашего мира. Фрамлинги — это чужие нашего вида, но из другого мира. Рамены — чужие иного вида, но способные договориться с нами, способные к сосуществованию с человеком. И, наконец, варельсы… Кто они такие?

— Свинксы — это не варельсы. Королева Улья — тоже нет.

— Но вот десколада — точно. Чужая форма жизни, которая может уничтожить все человечество.

— Разве что мы ее укротим…

— …И с которой мы договориться не можем. Чуждый вид, с которым мы не можем сосуществовать. Ведь это же ты написала, что в подобном случае война неизбежна. Если чужой вид пытается нас уничтожить, а мы не можем установить контакта, не можем с ними договориться, тогда нет ни единого шанса, чтобы изменить их намерения мирным путем. В таком случае оправданы любые действия, способные нас спасти. Не исключая полной ликвидации противной расы.

— Это правда, — согласилась Валентина.

— Но вот что нам делать, если нам необходимо уничтожить десколаду, а мы этого сделать не умеем, не убивая при том свинксов, Королевы Улья и всех людей на Лузитании?

Миро был изумлен, увидав в глазах Валентины слезы.

— Так вот кем ты стал…

Миро не понял.

— С каких это пор наш разговор превратился в дискуссию обо мне?

— Ты все это обдумал, изучил все возможные будущности, как хорошие, так и плохие. Но только в одну из них пожелал поверить, сделав ее основой для своих моральных суждений. И это та будущность, в которой ты и все, что ты любил, все твои надежды обязаны быть уничтожены.

— Я не сказал, что такое будущее мне нравится.

— И я тоже такого не говорила. Только лишь сказала, что это то самое будущее, к которому ты решил приготовиться. Но я — нет. Я предпочитаю жить в мире, где существует надежда. В мире, где твои мать и сестра найдут способ остановить десколаду, где Звездный Конгресс может быть преобразован или же заменен чем-то другим, в мире, где нет сил и воли уничтожить целую расу.

— А если ты ошибаешься?

— Перед смертью у меня будет достаточно времени на отчаяние. Но ты… неужели сам ищешь повода для отчаяния? Правда, я могу понять импульс, который привел к этому. Эндрю рассказывал, что ты был красивым юношей, впрочем, ты и сейчас такой же, и что утрата возможности управлять телом была пережита тобой весьма болезненно. Но ведь другие теряли большее, чем ты, но не поверили в столь мрачную картину мира.

— Таким вот образом ты меня оценила? — спросил Миро. — Мы знакомы всего лишь полчаса, и ты уже все обо мне знаешь?

— Я знаю, что это самый неприятный разговор, который случился у меня за всю мою жизнь.

— И посчитала, будто это все из-за того, что я калека. Знаешь, Валентина Виггин, я кое-что тебе скажу: мои надежды не отличаются от твоих. Я даже верю, что когда-нибудь получу назад большую часть своего тела. Если бы не было надежды, я бы давным-давно был трупом. Я рассказал тебе все это не потому, что живу в отчаянии. Рассказал, поскольку это было возможно. А раз это возможно, мы обязаны об этом думать, чтобы впоследствии нас не застали врасплох. Мы обязаны думать, чтобы знать — как жить во вселенной, когда случится самое худшее.

Казалось, что Валентина изучает лицо парня. Он чувствовал на себе ее взгляд, почти материальный — будто легкую щекотку под кожей, где-то в глубинах мозга.

— Да, — сообщила она.

— Что да?

— Да, мой муж и я переберемся сюда и станем жить на твоем корабле.

Она поднялась с места и направилась в коридор, ведущий к переходному шлюзу.

— Зачем ты хочешь так сделать?

— Потому что у нас страшная толкучка. И потому, что с тобой решительно стоит беседовать. И не только лишь затем, чтобы получить материал для собственных статей.

— Выходит, я сдал экзамен?

— Сдал, — согласилась она. — А я, тебе я экзамен сдала?

— Я тебя не экзаменовал.

— Ну да, еще как экзаменовал, — не согласилась она. — Но если ты сам того не заметил, то скажу тебе: я экзамен сдала. В противном случае, ты бы не рассказал мне всего того, что рассказывал.

Валентина ушла. Миро слыхал ее шаги в коридоре, потом компьютер доложил, что она проходит через кишку, соединяющую оба корабля.

И Миро уже без нее скучал. Потому что она была права. Она сдала этот экзамен. Валентина слушала его так, как никто другой — без нетерпения, без окончания предложений за него, без отвода глаз. Он разговаривал с ней без старательной выверенности, зато со всеми чувствами. Его слова иногда переходили в невнятное бормотание. И все равно, она слушала столь внимательно, что понимала все его аргументы и ни разу не попросила что-то повторить. С этой женщиной он мог разговаривать столь же естественно, как и до своей трагедии. Да, конечно, она была упрямой, настаивающей на своем, склонной поучать и излишне скорой в оценках. Но вместе с тем, она была способна выслушать аргументацию, а в случае необходимости даже поменять мнение. Она умела слушать, а значит — он мог говорить. Возможно, что рядом с нею он вновь будет прежним Миро.

Глава 3

ЧИСТЫЕ РУКИ

Самое неприятное в человеческих существах это то, что они не меняются. Твой и мой народы рождаются в виде личинок, но, прежде чем начинаем репродукцию, преобразуемся в более высокоорганизованные формы. Они же всю свою жизнь остаются личинками.

Люди тоже преображаются. Они постоянно меняют свою личность. Но каждая новая личность питается иллюзией, что всегда имела то самое тело, которое в данный момент имеет.

Такие перемены носят поверхностный характер. Природа их организмов остается постоянной. Люди чрезвычайно горды собственными изменениями, но каждая мнимая трансформация оказывается всего лишь новым комплексом оправданий, позволяющих вести себя точно так же, как и всегда.

Ты слишком отличаешься от людей, чтобы их понимать.

А ты слишком похож на людей, чтобы увидать их выразительно.

Когда Цинь-цзяо исполнилось семь лет, боги впервые заговорили с ней. Какое-то время она совершенно не понимала, что слышит именно их голос. Она лишь знала, что у нее грязные, покрытые какой-то отвратительной, невидимой слизью руки. И их следует очистить.

Поначалу достаточно было их просто-напросто помыть, чтобы на несколько дней почувствовать себя намного лучше. Но, по мере того, как шло время, чувство загрязненности возвращалось к девочке все чаще, а избавление от грязи требовало все более долгого мытья рук. В конце концов, она мыла их по несколько раз в день; оттирала их щеткой из рисовой соломы, пока те не начинали кровоточить. Только лишь когда боль становилась совсем уж невыносимой, Цинь-цзяо наконец-то чувствовала себя чистой, но и то — всего лишь на пару часов.

Эту тайну она никому не открыла, инстинктивно чувствуя, что должна сохранить ее в секрете. Мытье рук было одним из первых сигналов, что боги обращаются к ребенку — об этом знал каждый. Большинство родителей с надеждой присматривалось к своему потомству, высматривая признаки преувеличенной заботы о чистоте. Но эти люди никак не понимали того, какое же пугающее знание заставляло себя так вести: боги давали понять избранным, в какой невыносимой грязи они живут. Цинь-цзяо же скрывала тайну не из-за того, что стыдилась того, что боги обращаются к ней. Она была уверена, что если бы кто-либо узнал, насколько она отвратительна, то тут же начал бы ее презирать.

Боги согласились с этой ее тайной. Они разрешали скрывать следы жесточайшего мытья. Это означало, что когда ладони кровоточили, девочка могла их крепко сжимать в кулачки; на ходу она прятала их в складках юбки или же чинно клала их на коленях. Так что никто ничего не подозревал. Все видели лишь хорошо воспитанную девочку.

Если бы мать была жива, она бы быстро открыла секрет Цинь-цзяо. Тем временем, прошло много месяцев, прежде чем слуги что-либо заметили. Старая и толстая Му-пао заметила кровавое пятно на скатерти стола, за которым Цинь-цзяо завтракала. Му-пао сразу же поняла, что это означает — разве не было известно всем, что пятна крови являются ранним признаком внимания богов? Именно потому многие амбициозные родители заставляли особо обещающих детей все время мыться. На всей планете Дао демонстративное мытье рук так и назвали — «приглашением богов».

Му-пао немедленно отправилась к отцу Цинь-цзяо, благородному Хань Фей-цы, по всеобщему мнению — самому величайшему из богослышащих. Как один из немногих он пользовался в глазах богов таким доверием, что мог даже встречаться с фрамлингами — пришельцами с других планет. В их присутствии он не проявлял каких-либо признаков того, что слышит божественные голоса в собственных мыслях, тем самым сохраняя священную тайну мира Дао. Он будет благодарен за подобные вести, а Му-пао будет вознаграждена, поскольку первая заметила богов в Цинь-цзяо.

Не прошло и часа, как Хань Фей-цы забрал свою любимую малышку Цинь-цзяо, и они вместе отправились на носилках в храм у Каменного Водопада. Цинь-цзяо не любила подобных прогулок. Ей было неприятно, что другие люди должны были нести их тяжесть.

— Они при этом не страдают, — объяснил ей отец, когда девочка впервые сказала ему об этом. — Наоборот, они чувствуют, что им оказали честь. Это один из способов оказания уважения к богам: когда кто-нибудь из богослышащих отправляется в храм, он делает это на спинах людей Дао.

— Но ведь я каждый день становлюсь все больше, — запротестовала Цинь-цзяо.

— Когда станешь слишком большой, тогда отправишься туда или на своих ногах, или в собственных носилках, — ответил на это отец. Ему не нужно было объяснять, что собственные носилки девочка получит лишь тогда, когда сама станет богослышащей. — Мы же сами проявляем собственную покорность, оставаясь худощавыми и легкими, чтобы не быть излишним бременем для людей.

Хань Фей-цы, конечно же, шутил, поскольку его брюхо, если даже и не громадное, было все-таки объемным. Но в шутке содержался некий важный урок: слышащий богов не может быть бременем для простых людей Пути. Люди обязаны испытывать благодарность, а не гнев на то, что из всех планет боги избрали именно эту, где можно слыхать их голоса.

Сейчас же Цинь-цзяо более всего беспокоилась предстоящим ей испытанием. Она знала, что обязана быть проверена.

— Многих детей учили, чтобы те притворялись, будто бы боги обращаются к ним, — объяснял ей отец. — Мы должны убедиться, избрали ли они тебя на самом деле.

— Я бы предпочла, чтобы меня перестали уже избирать, — заявила Цинь-цзяо.

— А во время испытания ты пожелаешь этого гораздо сильнее. — В голосе отца прозвучала жалость. Цинь-цзяо стало еще более страшно. — Народ видят только лишь нашу власть и привилегии. Он завидует нам. Но люди не замечают страданий тех, кто слышит божественные голоса. Если боги и вправду обратились к тебе, моя Цинь-цзяо, то ты научишься сносить эти страдания, как нефрит сносит долото камнереза и грубую полировочную ткань. И страдания эти станут причиной того, что ты засияешь. Как ты думаешь, почему я дал тебе имя Цинь-цзяо?

Цинь-цзяо… Это означает «Блистающая Светом». Но кроме того, это же было имя выдающейся поэтессы из давних времен Поднебесной — когда уважение оказывали только мужчинам. Тем не менее, ее прославляли как величайшую в своей эпохе. «Легкий туман и плотная туча, темно целый день». Так начиналась песнь Цинь-цзяо — «Двойная девятая». Именно так и чувствовала себя сейчас малышка Цинь-цзяо.

Как же там это стихотворение заканчивалось? «Сейчас мою вуаль лишь ветер западный колышет. Сама же я как золотой цветок хрупка». Будет ли таким и ее, Цинь-цзяо, конец? Возможно ли, что ее прародительница-сердце предостерегала ее своими стихами, что девочку окутывает темнота, которая унесет ее лишь тогда, когда боги прибудут с запада и заберут из ее тела хрупкую, легкую и золотистую душу? Слишком страшно, чтобы сегодня рассуждать о смерти; ведь ей всего лишь семь лет. Но, тем не менее, мелькнула мысль: если умрет скоро, то скоро же увидит маму и даже саму великую Ли Цинь-цзяо.

Только испытание ничего общего со смертью не имело. Во всяком случае, не должно было. Говоря откровенно, оно было совершенно простеньким. Отец завел девочку в большой зал, где стояли на коленях трое пожилых мужчин. По крайней мере, на мужчин они походили — хотя могли быть и женщинами. Они были такими старыми, что всяческие различия исчезли. У них остались лишь реденькие клочки седых волос; на лице никаких бород или усов не было, а одеждой им служили бесформенные мешки. Впоследствии Цинь-цзяо узнала, что это были священные евнухи, которые служили при храме еще до времен вмешательства Звездного Конгресса, запретившего даже добровольные самопожертвования куском собственной плоти на службе новой религии. Теперь же они показались ей таинственными, призрачными существами, руки которых касались девочки, обыскивая всю ее одежду.

Только вот чего, собственно, они искали? Нашли и забрали палочки из черного дерева. Забрали повязанный на поясе шарф. Забрали сандалии. Впоследствии Цинь-цзяо довелось узнать, что вещи забирали потому, что другие дети во время испытания впадали в такое отчаяние, что убивали сами себя. Одна девочка сунула палочки себе в ноздри и бросилась на пол, вонзая их в свой мозг. Другая повесилась на шарфе. Следующая сунула сандалию в рот и пропихнула в горло, задохнувшись насмерть. Удачные попытки самоубийств случались редко, но чаще всего у самых многообещающих детей, в особенности же — у девочек. Потому-то перед Цинь-цзяо перекрыли все доселе известные тропки к попытке покончить с жизнью.

После этого старцы ушли. Отец привстал на колени возле Цинь-цзяо и приблизил свое лицо к ее лицу.

— Ты обязана понять, Цинь-цзяо, что это мы не тебя испытываем, — сказал он. — Ничто, что ты сделаешь здесь по своей воле, никаким образом не повлияет на то, что тут свершится. На самом деле мы испытываем здесь богов, действительно ли они решили говорить с тобой. Если так, то они найдут способ, мы это увидим, ты же выйдешь из этого помещения богослышащей. Если же нет — тогда ты выйдешь отсюда навсегда избавленной от их голосов. Не стану говорить, за какой результат возношу молитвы… Я и сам еще этого не знаю.

— Отче, — шепнула Цинь-цзяо. — А вдруг я заставлю тебя стыдиться?

Сама только мысль об этом заставили ладони чесаться, как будто они были грязными, как будто их немедленно следовало вымыть.

— Каким бы результат не был, мне за тебя стыдно не будет.

Он хлопнул в ладони. Один из стариков принес тяжелую миску и поставил ее перед Цинь-цзяо.

— Вложи сюда руки, — приказал отец.

Миска была наполнена густой, черной мазью. Цинь-цзяо задрожала.

— Я не могу вложить руки в это.

Отец схватил ее за предплечья и силой сунул ладони девочки в миску. Цинь-цзяо вскрикнула — никогда еще отец не применял к ней силы. Когда же он ее отпустил, все руки были покрыты липким илом. Девочка с трудом хватала воздух; она не могла даже дышать, глядя на эту грязь, чувствуя ее.

Старец вынес миску из зала.

— Где я могу смыть это, отец? — простонала Цинь-цзяо — Нигде, — ответил тот. — Никогда уже ты не сможешь помыться.

Поскольку же Цинь-цзяо была еще ребенком, она ему поверила. Она не знала, что эти слова являются частью испытания. Она глядела, как отец уходит, слышала, как захлопывается за ним дверь. Девочка осталась одна.

Поначалу она вытянула руки перед собой, стараясь, чтобы они не касались одежды, и отчаянно искала хоть что-нибудь, чем можно было бы очиститься. Но ей не удалось найти даже капельки воды, ни клочка тряпки. Зал не был пустым — здесь стояли стулья, столы, скульптуры, громадные каменные вазы — но у всех них поверхности были твердыми, гладкими и такими чистыми, что она и не осмелилась к ним прикоснуться. Тем не менее, чувство грязи делалось невыносимым. Любым путем руки нужно было отчистить.

— Отец! — закричала она. — Приди же и отмой мои руки!

Тот наверняка ее слышал. Наверняка он прятался где-то рядом, ожидая результата испытания. Он обязан был ее слыхать… но не пришел.

Единственной тканью в помещении было платьице Цинь-цзяо. Девочка могла бы вытереть руки об него, но тогда ей пришлось бы носить эту грязь на себе; она могла бы испачкать и другие части своего тела. Понятно, что платье можно было бы снять — только вот как это сделать, не касаясь грязными пальцами к коже?

Она попробовала. Поначалу соскребла как можно больше жирного ила о гладкие руки статуи. Прости меня, сказала девочка на тот случай, если бы статуя принадлежала богу. Потом я отчищу тебя своим платьем.

Затем она потянулась рукой за голову и схватила ткань у шеи, чтобы стянуть платьице через голову. Жирные пальцы соскользнули по шелку; спиной она почувствовала холод ила, пропитавшего ткань. Сейчас вытрусь, подумала Цинь-цзяо.

В конце концов ей удалось схватить достаточно крепко, чтобы потянуть. Шелковая ткань прошла через голову, но, еще не сняв платьице до конца, девочка знала, что лишь ухудшила собственное положение. Она запачкала мазью свои длинные волосы, а те упали на лицо. Теперь уже не только одни руки, но и шея, волосы и лицо были нечистыми.

Тем не менее, Цинь-цзяо не отказалась от своих попыток. Она сняла платье, после чего старательно оттерла руки, потом лицо. Безрезультатно. Жирная грязь прикипела к коже, и девочка не могла ее оттуда убрать. Ей казалось, что шелк лишь размазал грязь по лицу. Никогда еще в жизни она не была столь чудовищно, невыносимо грязной. И, самое страшное, что ничего не удавалось сделать.

— Отец! Приди и забери меня отсюда! Я не хочу быть богослышащей!

Но тот не приходил. Цинь-цзяо разрыдалась.

Вся штука была в том, что слезы не помогали. Чем дольше девочка плакала, тем сильнее чувствовала себя грязной. С текущими по щекам слезами она отчаянно выискивала способ убрать грязь с рук. Девочка опять попробовала вытираться шелковым платьем, но потом уже начала вытирать их об стены. Продвигаясь по периметру зала, она размазывала ил. При этом она терлась руками так сильно, что кожа разогревалась, растапливая жирную грязь. Снова и снова, пока ладони не сделались красными, а размягченный трением ил не стек, а может и не был счесан невидимыми занозами в деревянных стенках.

Когда ладони и пальцы стали болеть столь сильно, что Цинь-цзяо уже не чувствовала на них грязи, она стала оттирать ими лицо, царапать ногтями, чтобы содрать ее отовсюду. А загрязнившиеся руки вновь оттирала о стенки.

В конце концов, совершенно обессилев, она упала на пол и зарыдала уже из-за изболевшихся рук, из-за собственной беспомощности, невозможностью хорошо очиститься. Она крепко стиснула веки, а слезы катились по щекам. Девочка вытирала глаза и лицо и чувствовала, какой липкой, какой грязной сделалась мокрая от слез кожа. Она понимала, что это значит: боги осудили ее и посчитали нечистой. Она недостойна жить. Если не может очиститься, значит обязана умереть. Это их удовлетворит. Нужно было только найти способ, чтобы исполнить волю богов. Чтобы перестать дышать. Отец еще пожалеет, что не пришел, когда она звала его, но с этим ничего нельзя поделать. Она очутилась во власти богов, они же не посчитали ее достойной остаться среди живых. В конце концов, какое право имела она на жизнь, когда уже столько лет воздух перестал проходить сквозь врата уст ее мамы?

Сначала она подумала над тем, чтобы воспользоваться платьем, запихнуть его в горло и перекрыть дыхание. Или, может, затянуть его на шее… Но ткань была грязная, вся покрытая жирным илом. Следовало поискать другой способ.

Цинь-цзяо подошла к стенке, нажала на нее. Крепкое дерево. После этого она откинулась и изо всех сил ударилась лбом о доски. Боль вспыхнула фонтаном. Наполовину потеряв сознание, девочка соскользнула по стене в сидячую позу. Голова раскалывалась от боли, зал кружился перед глазами. На какое-то мгновение она даже позабыла о грязных руках.

Только облегчение длилось недолго. Цинь-цзяо видела на стенке немного мутное пятно в том месте, где ил со лба загрязнил блестящую, отполированную поверхность. Боги напомнили ей, что она толь же грязная, как и ранее. Небольшое количество боли вовсе не удовлетворит ее недостойное поведение и вида.

Тогда она снова ударилась о стенку. Но на этот раз боль была не такой сильной. Снова и снова… пока не поняла, что совершенно невольно тело отклоняется от ударов, отказывается заставлять себя страдать. Это помогло ей понять, почему боги столь презирают ею: именно за эту слабость, из-за которой она даже не могла заставить повиноваться даже собственное тело. Но данном случае она вовсе не была беспомощной. Обманом можно было склонить его к выполнению приказов воли.

Цинь-цзяо выбрала самую высокую статую, высотой метра в три. Это была бронзовая фигура идущего мужчины с мечом в поднятой руке. На ней было множество складок и выделяющихся частей, чтобы девочка смогла на нее забраться. Пальцы соскальзывали, но она не сдавалась, пока не очутилась на плечах фигуры. Одной рукой она держалась за шлем, а второй — за меч.

В какое-то мгновение, коснувшись клинка, девочка подумала, а не попытаться ли перерезать себе шею… ведь тогда она уже точно не сможет дышать. Только это не было настоящее острие, меч оказался совершенно тупым, к тому же — ей не удавалось поместить шею под нужным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану.

Несколько раз Цинь-цзяо глубоко вздохнула, сплела руки за спиной и упала вперед. Упаду на голову — и это будет завершением собственной нечистоты.

Но, когда пол уже мчался ей навстречу, Цинь-цзяо утратила владение собой. Она вскрикнула, чувствовала за спиной, как руки сами вырываются из замка сжатых пальцев, как они продвигаются вперед, чтобы смягчить падение. Поздно, подумала она с мрачным удовлетворением.

А потом она ударилась головой о пол, и все залила чернота.

Цинь-цзяо очнулась, испытывая боль в затекшей руке и страшную головную боль, которая вспыхивала при каждом ее шевелении. Но девочка жила. Когда ей удалось открыть глаза, то увидала, что уже темно. Неужели наступила ночь? Она не могла шевельнуть левой рукой, той самой, что затекла; на локте она заметила страшный покрасневший синяк и подумала, что наверняка при падении что-то сломала.

Еще она заметила, что руки все еще покрыты ужасной черной мазью. Вновь она испытала чувство невыносимой грязи: приговор богов. Видать, попытка самоубийства их вовсе не удовлетворила. Боги не позволят ей так легко сбежать от их приговора.

Что же можно сделать? — спрашивала она себя в отчаянии. Как же я могу очиститься перед вами, боги? Цинь-цзяо, прародительница-сердце моя, укажи мне, каким образом могу я заслужить, чтобы боги осудили меня не так сурово?

Вспомнилась любовная песнь Цинь-цзяо, «Разделенные», одна из первых строф, которую отец давал ей выучить на память. Тогда ей было три года. Вскоре после того он сообщил ей, что мама умрет. Теперь пришел подходящий момент, чтобы вернуться к стихотворению: разве не была она сейчас разделена с любовью богов? Разве не обязана она была вновь соединиться с ними, чтобы те приняли ее в качестве одной из по-настоящему богослышащих?

Луна, заливающая западный альков, означала, что это бог, а не человек-влюбленный воспевается в этом стихотворении. Все отсылки к западу всегда означали, что дело касается богов. Ли Цинь-цзяо ответила на молитву малолетней Хань Цинь-цзяо и послала ей это стихотворение, чтобы излечить страдание, избавиться от которого невозможно — нечистоту тела.

Чем было это любовное письмо? — размышляла Цинь-цзяо. Строки возвращающихся гусей? Но ведь в этом зале гусей нет. Танцующие над потоком снежинки? Тут нет ни снега, ни текущей речки.

«И все же, когда опускаю взгляд, радость охватывает мое сердце». Вот это уже указание, решение. Цинь-цзяо была уверена в этом. Медленно, осторожно она повернулась на живот. Один лишь разик попыталась она опереться на левой руке, но, как только согнула локоть, то чуть не потеряла сознание. В конце концов, она встала на колени, низко опустив голову и опираясь правой рукой. И опустив взгляд. Стихотворение обещало, что радость охватит ее сердце.

Лучше себя она не почувствовала — оставалась такой же грязной, все болело. Опущенный взгляд не показал ей ничего, одни только отполированные доски пола и слои древесины, волнистыми линиями уходящие из под коленок до самого края зала.

Линии. Линии слоев древесины, строки гусей. А разве нельзя поглядеть на древесные слои как на быстрый поток? Она обязана последовать за ними как те гуси; она должна танцевать над быстрыми потоками как снежинки. Как раз это и означало обещание стихотворения: когда она опустит взгляд, радость охватит ее сердце.

Цинь-цзяо выбрала один слой, более темную линию, рекой вьющейся по более светлому дереву. Она сразу же поняла, что это и есть поток, вдоль течения которого следует идти. Она не смела касаться его пальцем — грязным и недостойным. Следовало проследить за ним легонько, как гуси скользят в воздухе, как снежинка касается ручья. Вдоль линии можно пройти лишь взглядом.

И она начала прослеживать ее, продвигаясь к самой стене. Несколько раз девочка дернулась столь быстро, что потеряла ее, забыла, какая это из множества. Но тут же она отыскивала ее вновь, во всяком случае, на это надеялась. И тут она добралась до стены. Достаточно ли этого? Остались ли довольны боги?

Почти, но не совсем. Когда взгляд соскальзывал с линии, Цинь-цзяо не была уверена, возвращается ли она к той же самой. Ведь снежинки не перескакивают от ручья к ручью. Необходимо было проследить за нужной линией по всей ее длине. На сей раз она начала от самой стенки, склонившись низко-низко, чтобы движения руки не отвлекали внимания. Девочка передвигалась очень медленно, не позволяя себе даже моргнуть, пускай даже глаза и горели огнем. Она знала, что если потеряет эту линию, вдоль которой сейчас движется, ее ждет возвращение, и все нужно будет делать с самого начала. Урок следовало исполнить во всем совершенстве; в противном случае он утратит силу очищения.

Это длилось целую вечность. Да, конечно же, она мигала, но не инстинктивно, не случайно. Когда глаза резало до невозможности, она склоняла голову так низко, чтобы левый глаз оказывался над самым слоем. Только лишь тогда, на мгновение, она закрывала правый глаз. Когда испытывалось облегчение, тогда девочка открывала его, продвигала над древесным слоем и после того закрывала левый. Таким образом она добралась до средины зала; здесь доска заканчивалась и соединялась со следующей.

Цинь-цзяо не была до конца уверена, а хватит ли этого, можно ли будет закончить, пройдя одну доску, или же следует отыскать следующий слой и идти вдоль него. Она сделала движение, как будто хотела подняться — тем самым испытывая богов, убеждаясь, остались ли те довольны ею. Выпрямилась… и не почувствовала ничего. Поднялась, оставаясь такой же свободной.

Ага! Выходит, они остались ею довольны. Теперь мазь на коже казалась всего лишь капелькой масла. Ей уже не нужно было мыться… не в этот момент. Она открыла иной способ очиститься, показать богам свою преданность. После этого девочка легла на полу, улыбаясь и тихо плача от радости. Ли Цинь-цзяо, моя прародительница-сердце, благодарю тебя за то, что ты подсказала мне этот способ. Теперь я уже соединилась с богами; разлука подошла к завершению. Мама, я снова с тобою, чистая и достойная. Белый Тигр Запада, я сделалась достаточно чистой, чтобы положить руку на твоей шерсти и не загрязнить ее.

Ее коснулись чьи-то руки… Руки отца, поднимающие ее вверх. Капли воды упали на лицо, на обнаженную кожу — отцовские слезы.

— Ты жива, — прошептал он. — Моя богослышащая, моя самая дорогая, моя доченька, жизнь моя, моя Блистающая Светом, сияй же вечно. Потом Цинь-цзяо довелось узнать, что на время испытания отца пришлось связать и заткнуть рот, когда же она забралась на статую и пыталась прижать шею к мечу, он рванулся с такой силой, что стул, к которому его привязали, упал, и отец тоже ударился головой о пол. Это посчитали величайшей милостью богов, поскольку он не видел падения дочери с фигуры. Когда она лежала без сознания, он все время рыдал. Потом же, когда она опустилась на колени и начала прослеживать древесные слои в полу, он первый понял, что это означает.

— Глядите, — прошептал он. — Боги поручили ей задание. Боги обратились к ней. Другие позднее установили, что никогда еще не видели прослеживавшего древесные слои. Такого еще не было в Каталоге Божественных Голосов: Ожидание — у — Двери, Счет — по -Пятеркам, Подсчет — Предметов, Рассмотрение — Случайных — Смертей, Срывание — Ногтей, Попытки — Грызть — Камень, Раздирание — Кожи, Вырывание-Волос, Выкалывание-Глаз — все эти действия были известны как покаяния, назначенные богами, ритуалы послушания, очищающие душу богослышащей особы, чтобы боги могли наполнить его разум мудростью. Только вот никто еще не видал Слежения — Древесных — Слоев. Тем не менее, отец понял, что делает Цинь-цзяо, дал ритуалу имя и прибавил его в Каталог Голосов. И теперь он навечно будет носить ее имя, Хань Цинь-цзяо, первой, кому боги приказали его исполнить. Она сделалась исключительной.

Равно как исключительной была ее предприимчивость в поисках способа очищения рук, а потом и способа покончить с собой. Многие пытались оттереть руки о стены, большинство сразу же пыталось воспользоваться собственной одеждой. Но вот трение ладонями о доски, чтобы разогреть кожу, было воспринято как дело чрезвычайно редкое и остроумное. И хотя удары головой о стену встречались часто, то вот падение со скульптуры вниз головой — такое происходило редко. И никто из тех, кто пытался сделать это перед девочкой, не имел достаточно силы воли, чтобы так долго держать руки за спиной. Весь храм шумел слухами, и очень скоро известия дошли до всех святынь на Дао.

Для Хань Фей-цы было огромной честью, что дочь его так сильно предана богам. История же о том, как он сам чуть не обезумел, когда Цинь-цзяо пыталась покончить с собой тоже распространилась во все стороны и тронула многие сердца.

— Возможно, что он и вправду самый великий из богослышащих, — говорили люди. — Но дочь свою он любит больше жизни.

И начали дарить его любовью столь огромной, как перед тем — уважением.

И как раз после того люди начали шептаться о возможной божественности Хань Фей-цы.

— Он великолепный и сильный. Боги захотят слушать его, — повторяли люди, которые его ценили. — и при всем этом, он настолько чувствителен, что всегда будет любить обитателей Дао и стараться приносить им добро. Разве не таким должен быть бог планеты?

Понятное дело, что решение об этом должно было быть принято позднее. Пока человек не умрет, он не может сделаться богом даже деревушки, не говоря уже о всей планете. Можно ли оценить, каким он будет богом, пока не ознакомишься со всей его жизнью, от начала до конца?

Подобные слухи много раз достигали ушей Цинь-цзяо. В то время, как она становилась старше, сознание того, что ее отца могут выбрать богом планеты Дао, сделалось одним из указателей всей ее жизни. Но именно тогда навечно запомнила она, что это его руки несли ее скрюченное, болящее тело к ложу выздоровления, что это из его глаз горячие слезы капали на ее похолодевшую кожу, это его голос шептал чудесные, наполненные любовью слова на древнем языке:

— Дорогая моя, моя Блистающая Светом, не забирай же своего сияния из моей жизни. Что бы не произошло, не делай себе беды, ибо я тогда наверняка умру.

Глава 4

ДЖЕЙН

Очень многие твои братья становятся христианами. Они верят в бога, которого принесли с собою люди.

А ты не веришь в Бога?

Такая проблема никогда не появлялась. Мы всегда помнили собственные начала.

Вы эволюционировали. Мы же были созданы.

Вирусом.

Вирусом, который был создан Богом, чтобы сотворить нас.

Выходит, ты тоже верующий.

Я понимаю веру.

Нет. Ты веры желаешь.

Я желаю ее в достаточной степени, чтобы вести себя так, будто верую. Может статься, что именно этим вера и является. Или же сознательным сумасшествием.

Как выяснилось, на корабль Миро перебрались не только Валентина с Яктом. Сюда же прибыла и Пликт, чтобы поселиться в несчастной, малюсенькой каморке, где у нее не было места достаточно, чтобы хорошенько выпрямиться. Она была аномалией этого путешествия: ни член семейства, ни экипажа, ни приятельница. Пликт слушала лекции Эндера, когда тот пребывал на Трондхейме в качестве Голоса Тех, Кого Нет. И она открыла, совершенно самостоятельно, что Эндрю Виггин был самым первым Голосом, и что он же был Эндером Виггином.

Валентина никак не могла понять, почему к этой интеллигентной молодой женщине пришла одержимость Эндером Виггином. Иногда она думала? Может, именно так и зарождаются религии. Основатель не ищет учеников, они приходят сами и требуют их учить.

Во всяком случае, Пликт осталась с Валентиной и ее семьей все те годы, с тех пор как Эндер покинул Трондхейм. Она учила детей и помогала в исследованиях, все время ожидая прихода дня, когда вся семья отправиться, чтобы соединиться с Эндрю. День, в приход которого веровала только Пликт.

Потому-то в ходе второй половины рейса к Лузитании, на корабле Миро летело четверо людей: Валентина, сам Миро, Якт и Пликт. По крайней мере, Валентина так считала. На третий день с момента встречи она узнала и о пятом компаньоне, который сопровождал их с самого начала.

В тот день, как обычно, вся четверка собралась на мостике. Впрочем, им и не было пойти куда-нибудь еще. Ведь это был транспортный корабль — кроме мостика и спальных помещений на нем имелся лишь небольшой коридор и туалет. Все остальное было предназначено для груза, а не для людей — во всяком случае, таких, что требуют хотя бы элементарных удобств.

Валентине недостаток обособленности совершенно не мешал. Она несколько притормозила производство антиправительственных текстов. Более важным ей казалось знакомство с Миро, а через него — с Лузитанией: с ее обитателями, свинксами, а в особенности — с семьей Миро, поскольку Эндер женился на Новинье, матери парня. Валентина охотно выслушивала подобную информацию. Она бы не была столь долгое время историком и биографом, если бы не научилась экстраполировать мельчайших фактов.

Истинным сокровищем в данном плане оказался сам Миро — не идущий на контакт, не верящий в людей, наполненный отвращением к своему беспомощному телу. Но ведь это так понятно. Буквально несколько месяцев назад он понес потерю и все время пытался найти себя заново. Валентина не боялась за его будущее; она прекрасно видела, что юноша обладает сильной волей, что он нее тот человек, который легко сдается. Ничего, он еще приспособится к новой ситуации.

Более всего ее интересовали его мысли. Ей казалось, что тюрьма тела освободила его разум. После случившегося с ним, тело его было чуть ли не полностью парализовано. Он мог лишь неподвижно лежать и размышлять. Понятно, что большую часть времени он посвящал рассмотрению собственного несчастья, собственных ошибок, навечно утраченного для него будущего. Но многие часы он рассматривал и проблемы, над которыми погруженные в свою работу люди никогда не задумываются. И на третий день их совместного путешествия Валентина пыталась извлечь из юноши как раз эти мысли.

— Большинство людей никогда не морочит ими себе голову, во всяком случае, не столь серьезно. Но ты — да, — сказала она ему.

— То, что я обдумываю это, вовсе не означает, что я что-то знаю, — ответил ей на это Миро.

Валентина уже привыкла к его выговору, хотя медлительность иногда доводила ее до ярости. Она не могла оказать невнимательности, а это требовало постоянного волевого усилия.

— Природа вселенной, — отозвался Якт.

— Источники жизни, — прибавила Валентина. — Ты размышлял над сутью жизни. И я хочу знать, к чему же ты пришел.

— Как функционирует вселенная, и почему мы все в ней торчим, — рассмеялся Миро. — Так, дурацкие теории.

— Как-то раз я на целых две недели один застрял в ледовом поле, без всякого обогрева, — признался Якт. — Так что не думаю, чтобы ты был в состоянии придумать что-то такое, что я посчитаю дурацким.

Валентина усмехнулась. Якт не был ученым, а его жизненная философия в самых общих чертах ограничивалась тем, чтобы держать экипаж в повиновении и выловить как можно больше рыбы. Но он знал, что Валентина хочет потянуть парня за язык, потому и помогал, как мог, почувствовать тому свободно; помогал поверить, что все относятся к нему серьезно.

И было важно, чтобы это сделал именно Якт. Валентина заметила, впрочем, и сам Якт, как глядит на него Миро. Якт был уже стариком, но все еще обладал плечами, руками и спиной рыбака; каждое его движение говорило о его прекрасном владении собственным телом. Миро даже прокомментировал данный факт, несколько фальшиво, но в голосе его звучало искреннее удивление:

— Ты сложен будто двадцатилетний. — Так он сказал, а Валентина явно услыхала наполненный иронией подтекст, который должен был мучить парня: А у меня, молодого, тело артретичного девяностолетнего старика.

Якт очень много значил для Миро, он представлял то будущее, которое юноша навсегда утратил. Восхищение и отвращение; Миро было бы очень трудно говорить в присутствии Якта, если бы тот не позаботился о том, чтобы проявлять уважение к парню.

Ясное дело, что Пликт при этом разговоре сидела на своем месте молча, замкнувшись в себе, практически невидимая.

— Ну ладно, — сказал Миро. — Размышления о природе действительности и души.

— Теология или метафизика? — удостоверилась Валентина.

— В основном метафизика. И физика. Ни то, ни другое моей специальностью не является. И я нужен был тебе вовсе не для такой болтовни.

— Я и сама не всегда знаю, чего мне нужно.

— Ладно, — вздохнул Миро. Он несколько раз глубоко вдохнул воздух, как будто размышлял, с чего бы начать. — О филотических сплетениях вы знаете.

— То же, что и все, — призналась Валентина. — И мне известно, что за последние две с половиной тысячи лет подобные размышления ни к чему не привели, поскольку невозможно провести эксперименты.

Речь шла о старинном открытии, еще тех времен, когда теория пыталась догнать развитие техники. Юные студенты-физики заучивали на память несколько мудрых утверждений: «Филоты являются основным строительным материалом всяческой материи и энергии. Филоты не имеют массы и инерции. Филоты обладают лишь положением, стабильностью и связями». И все знали, что соединения филот и сплетения филотических лучей обеспечивают действие анзиблей, позволяя обеспечивать мгновенную связь между планетами и космолетами, находящимися в множестве световых лет. Но никто не знал, почему же анзибли действуют. Поскольку же на филоты невозможно было воздействовать, то опыты с ними были практически невозможны. Их можно было только наблюдать, да и то, через из соединения.

— Филотика, — буркнул Якт. — Анзибли?

— Побочный продукт.

— Ну а какая тут связь с душой? — спросила Валентина.

Миро уже собирался было ответить, но совершенно неожиданно нахмурился, по-видимому, при мысли, что должен провозгласить длинную речь своими сопротивляющимися, недвижными губами. Какое-то время он беззвучно шевелил ими.

— Я не могу объяснить.

— Ничего, послушаем, — заверила юношу Валентина. Она понимала, что при таких трудностях с речью парень совершенно не горит к долгим дискуссиям.

— Нет, — коротко отрезал тот.

Валентина попыталась было убеждать его продолжить, но заметила, что Миро шевелит губами, практически беззвучно. Что-то бурчит под носом? Ругается?

Нет… Она знала, что здесь что-то не то.

Только лишь через какое-то время она осознала, откуда берется у нее эта уверенность. А оттуда, что уже видела аналогичное поведение Эндера: бесшумные движения челюстью и губами, когда он давал инструкции компьютерному терминалу, встроенному в драгоценный камень, который он носил в ухе. Понятно, выходит, что Миро, точно так же, как и Эндер, был подключен к компьютеру, и потому разговаривал таким вот образом.

Через мгновение стало ясно, какой приказ он дал своему камню. По-видимому, он контактировал с бортовым компьютером, поскольку один из экранов потемнел, после чего на нем высветилось лицо Миро. Вот только в нем не было ни следа мертвенности, которой было отмечено его настоящее лицо. Валентина поняла: именно так выглядел он перед несчастьем. Когда же компьютерное изображение заговорило, исходящий из динамиков звук явно был давним голосом Миро: чистым, сильным, в нем отражались ум и блестящие способности юноши.

— Вы знаете, что когда филоты соединяются, чтобы создать постоянную структуру: мезон, нейтрон, атом, молекулу, организм или планету… они сплетаются вместе.

— Что это? — спросил Якт. Он еще не догадался, почему с ними заговорил компьютер.

Изображение Миро на экране застыло и умолкло. Ответил сам Миро:

— Я тут развлекался этим, — объяснил он. — Я говорю ему разные вещи, а он запоминает и повторяет за меня.

Валентина попробовала представить, как Миро работает с компьютером, пока тот не стал воспроизводить его голос и лицо именно так, как было нужно. Его оживленность, когда он моделировал себя такого, каким должен был быть. И его страдания, когда видал, кем мог стать и кем никогда уже не станет.

— Отличная идея, — заявила она. — Нечто вроде протеза личности.

Миро рассмеялся… единственным «Ха!»

— Рассказывай дальше, — попросила Валентина. — И безразлично, то ли ты говоришь сам, то ли компьютер за тебя, мы слушаем.

Картинка на экране ожила и заговорила сильным голосом смоделированного Миро:

— Филоты — это базисный строительный материал материи и энергии. У них нет ни массы, ни размера. Каждая филота контактирует с остальной частью вселенной вдоль самостоятельного луча, одномерной линии, соединяющей ее со всеми остальными филотами в наименьшей из самостоятельных структур: мезоне. Все жгуты филот данной структуры сплетаются в нить, связующую мезон с большей по размеру структурой, например, нейтроном. Нити нейтрона сплетаются в волокно, соединяющее его с другими атомными частицами, после чего волокна атома сплетаются в шнур молекулы. Это не имеет ничего общего ч внутриатомными воздействиями или гравитацией, никакой связи с химическими связями. Насколько нам известно, соединения филот ничего не делают. Они просто существуют.

— Но ведь в сплетениях все время присутствуют самостоятельные лучи, — вмешалась Валентина.

— Да. Каждый из лучей существует вечно, — подтвердил экран.

Вот это потрясло Валентину; и Якта тоже, судя по тому, как широко раскрыл он глаза. Компьютер мог мгновенно реагировать на замечание. Выходит, это не было заранее записанной лекцией. Они уже знали, что имеют дело со сложной программой, раз он так великолепно симулировал лицо и голос Миро; но теперь он отвечал так, как будто симулировал и личность…

Но, может, Миро передал компьютеру какое-то указание? Может он беззвучно проговорил эти слова? Этого Валентина не знала: она смотрела на экран. Теперь же она решила наблюдать за юношей.

— Нам неизвестно, бесконечен ли луч, — сказала она. — Мы знаем лишь то, что нам пока что не удалось найти его конца.

— Они сплетаются целыми планетами, и филотическое сплетение каждой из них достигает материнской звезды, а от звезды — до центра галактики…

— Куда же идет галактическое сплетение? — вмешался Якт.

Всем известный вопрос. Дети задавали его, когда в средней школе начинали занятия по филотике. Вопрос такой же старый, как и теории, что галактики являются нейтронами или мезонами в масштабе вселенной высшего уровня, или же как проблема: если вселенная не бесконечна, то что же лежит за ее границами?

— Так, так, — буркнул Миро. На сей раз он произнес это собственными губами. — Только я веду не к тому. Хочу поговорить о жизни.

Компьютерный голос — голос интеллигентного молодого человека — продолжил рассказ:

— Филотические сплетения таких субстанций как камень или песок непосредственно соединяют каждую молекулу с центром планеты. Но когда молекула входит в состав живого организма, ее луч перемещается. Вместо того, чтобы стремиться вглубь планеты, он вплетается в самостоятельную клетку, а лучи клеток объединяются совместно так, что каждый организм высылает самостоятельное волокно филотических соединений, которое затем вплетается в главную филотическую нить планеты.

— Что доказывает, что всякая, взятая отдельно жизнь в определенном смысле важна даже с точки зрения физики, — подтвердила Валентина. Когда-то она написала об этом эссе. При этом она пыталась расправиться с неким мистицизмом, народившимся вокруг филотики, и, одновременно, воспользоваться им, чтобы предложить собственный взгляд на формирование общества. — Только этот факт не имеет никаких практических результатов. С ним ничего не можешь сделать. Филотические сплетения живых организмов существуют, а больше ничего. Каждая филота с чем-то объединяется, а через это «что-то» с чем-то иным, а через «то» еще с чем-то другим… живые клетки и организмы — это всего лишь два уровня, на которых и производятся подобные соединения.

— Все так, — согласился Миро. — То, что живет, сплетается вместе.

Валентина пожала плечами и кивнула. Этот тезис было бы сложно доказать, но раз Миро нуждался в подобной гипотезе, пожалуйста…

Компьютерный Миро вновь продолжил свой доклад.

— Я размышлял над тем, насколько крепко подобное волокно. Когда структура сплетения подвергается разрыву, например, когда распадается молекула, система филот какое-то время еще сохраняется. Уже не связанные физически элементы, остаются связанными филотически. Чем меньше частица, тем дольше сохраняется соединение после распада исходной структуры, и тем медленнее отдельные фрагменты перемещаются в новые сплетения.

Якт сморщил лоб.

— Мне казалось, что, чем меньше объект, тем быстрее что-либо с ним происходит.

— Это противоречит интуиции, — ответила ему Валентина.

— После атомного распада филотическим лучам требуются часы, чтобы вновь упорядочиться, — сказал компьютерный Миро. — Если же мы разрушим частицу, меньшую чем атом, филотические соединения между элементами сохранятся намного дольше.

— Именно так действует анзибль, — вмешался Миро.

Валентина внимательно поглядела на него. Почему это один раз он говорит своим голосом, а другой — с помощью компьютера? Управляет он этой программой или нет?

— Принцип работы анзибля основывается на помещении мезона в сильном магнитном поле, — сообщил Миро из компьютера. — Затем его раскалывают и переносят обе части на любое расстояние. Филотическое сплетение все так же соединяет их. И потому-то соединение действует мгновенно. Если какой-либо из элементов поворачивается или подвергается резонансу, луч между ними тоже поворачивается или вибрирует, и это движение регистрируется на другом конце линии связи в тот же самый миг. Передача движения вдоль луча не требует времени, даже если элементы находятся друг от друга на расстоянии в несколько световых лет. Никто не знает, каким образом это действует, но мы этому рады. Без анзибля осмысленная межпланетная связь не была бы возможной.

— Черт подери, сейчас никакой осмысленной связи нет, — буркнул Якт. — А если бы не анзибли, то не было бы и военного флота, летящего к Лузитании.

Но Валентина Якта не слушала. Она наблюдала за Миро. На сей раз она заметила, что тот шевельнул губами… легонько и беззвучно. И действительно, сразу же после этого компьютерное изображение Миро вновь заговорило. Юноша и вправду отдавал приказы. Сама идея, что могло бы быть как-то иначе, была, естественно, абсурдной. Кто бы еще мог управлять компьютером?

— Это как бы иерархия, — заявило изображение. — Чем более высокую сложность имеет структура, тем быстрее она реагирует на изменения. Это можно определить следующим образом: чем меньше частица, тем она глупее, и тем медленнее замечает, что является частью уже другой структуры.

— Ты антропоморфизируешь, — заметила Валентина.

— Возможно, — согласился Миро. — Но, может, и нет.

— Человеческие существа являются организмами, — продолжало изображение на экране. — Но вот филотические сплетения людей намного превышают своей сложностью сплетения всех иных форм жизни.

— Теперь ты говоришь о всех этих тысячелетней давности сенсационных сведениях с Ганги, — отметила Валентина. — Только ведь из тех наблюдений никому не удалось сделать осмысленных выводов.

Исследователи, индусы по национальности, причем набожные, якобы, смогли показать, что филотические сплетения людей, в отличие от сплетений других организмов, не всегда достигают центра планеты прямиком, чтобы соединиться там со всей остальной материей и жизнью. Они утверждали, что филотические лучи людских существ часто сплетаются с лучами иных людей. Чаще всего таким вот образом они связывают членов семей, но иногда — учителей и учеников, близких сотрудников, не исключая, что и самих исследователей. Ученые с Ганги пришли к выводу, что подобное различие между людьми и всяческой иной растительной и животной жизнью доказывает, будто бы людская душа поднята на более высокий уровень, она ближе к совершенству. Они верили, что Совершенствующийся творит единство, как все живое творит единство со всем миром.

— Это приятная, мистическая теория, но помимо индусов с Ганги никто ее серьезно не рассматривает.

— Я рассматриваю, — заявил Миро.

— Кто что любит, — буркнул Якт.

— Только не как религию, но как науку.

— Ты имеешь в виду метафизику, точно?

Ей ответило изображение Миро:

— Филотические связи между людьми меняются быстрее всего, и исследователи с Ганги доказали, что те реагируют на людскую волю. Если с семьей тебя связывают сильные чувства, то ваши филотические лучи сплетаются, и вы становитесь единством. Точно так же, как являются единством различные атомы одной и той же молекулы.

Милая теория — именно так подумала о ней Валентина, когда услыхала про нее впервые. Это случилось тысячи две лет назад, когда Эндер был Голосом для казненного революционера на Минданао. В то время они размышляли над тем, доказали бы исследования гангианских ученых, что они двое связаны как брат и сестра. Имелась ли у них такого рода связь в детстве и не разрушилась ли она на время пребывания Эндера в Боевой Школе, когда они расстались на целых шесть лет? Сама идея очень понравилась Эндеру, равно как и Валентине, но после одного единственного разговора к этой теме они уже не возвращались. Так что идея филотических сплетений между людьми осталась в памяти Валентины в категории «ничего идеек».

— Приятно верить, что метафора человеческого единства имеет и филотическое соответствие.

— Но послушай! — чуть ли не вскрикнул Миро. Ему явно не хотелось, чтобы Валентина квалифицировала его идеи как «приятные».

И вновь изображение закончило за парня:

— Если ученые с Ганги были правы, то, когда людское существо решает установить связь с другой особой или же когда становится членом общества, то это уже не только социологический феномен. Это еще и физический факт. Филота, наименьшая вообразимая физическая частица… если только можно назвать физическим нечто, не имеющее массы или инерции… реагирует на воздействие людской воли.

— Именно потому то другим весьма трудно относиться к экспериментам гангиан серьезно.

— Их эксперименты были проведены очень тщательно и честно.

— Но ведь никто, кроме них, подобных результатов не получил.

— Никто другой не отнесся к ним достаточно серьезно, чтобы повторить те же самые опыты. Это тебя не удивляет?

— Удивляет, — признала Валентина. Но тут же вспомнила, как эта идея была высмеяна в научных изданиях, и в то же время с энтузиазмом принята всякого рода сумасшедшими и использована десятком прибацанных религий. Разве после всего этого мог ли надеяться кто-нибудь из ученых на серьезную экономическую поддержку подобного рода исследований? Как мог он развивать собственную карьеру, если остальные признавали его сторонником метафизической религии? — Хотя, нет, видимо нет.

Изображение Миро кивнуло головой.

— Если филотический луч сплетается, реагируя на человеческую волю, то почему нельзя предположить, что и все остальные сплетения управляются волей? Каждая частица, вся материя и энергия, любое наблюдаемое явление во вселенной… почему они не могут быть проявлением воли разумных существ?

— Здесь мы пересекли границу гангианского индуизма, — заявила Валентина. — Как я могу серьезно отнестись к подобному? То, о чем ты говоришь, это анимизм. Самый примитивный тип религии. Все живет: камни, океаны…

— Нет, — запротестовал Миро. — Жизнь — это жизнь.

— Жизнь — это жизнь, — повторила программа. — Жизнь существует в том случае, когда у какой-нибудь филоты имеется достаточно силы воли, чтобы связать воедино молекулы отдельной клетки, сплести их лучи в один. Более сильная филота может соединить множество клеток в единый организм. Разумные организмы являются самыми сильными из сильнейших. Мы можем перекидывать наши филотические соединения куда только пожелаем. Филотическая база сознательной жизни еще более выразительна у других известных нам видов мыслящих существ. Когда свинкс умирает и переходит в третью жизнь, то его обладающая сильной волей филота сохраняет личность и перемещает ее из останков млекопитающего в живое дерево.

— Реинкарнация, — заметил Якт. — Филота — это душа.

— Во всяком случае, так происходит у свинксов, — ответил на это Миро.

— Точно такая же картина и с королевой улья, — прибавило изображение Миро. — Мы открыли филотические соединения, поскольку отметили тот факт, что жукеры общаются друг с другом быстрее, чем скорость света. И тогда мы увидали, что такое возможно. Отдельные жукеры — это всего лишь части королевы улья, они ее руки и ноги, а она сама — их разум. Это один гигантский механизм с сотнями тысяч тел. И единственной связью между ними являются сплетения филотических лучей.

Это был такой образ вселенной, который Валентина никогда до сих пор не рассматривала. Понятно, что в качестве историка и биографа, обычно она рассуждала в категориях отдельных людей и обществ, но, хотя полнейшим дилетантом в области физических наук она не была, но не было у нее и специального образования. Возможно, физик сразу же бы отметил, что идея Миро абсурдна. Но, с другой стороны, физика ограничивали бы определенные взгляды, поддерживаемые научным сообществом, потому ему труднее было бы признать теорию, рушащую основы всего его знания. Даже тогда, если бы данная теория была бы истинной.

Ей эта идея нравилась и хотелось бы, чтобы она оказалась истинной. Возможно, что из громаднейшего числа влюбленных, которые шептали друг другу: мы едины с тобой, кое-кто был и прав. Из миллиардов жен и мужей, связанных с собою настолько близко, как будто имели общую душу, может быть некоторые имели ее и на самом деле, на самом реальном уровне действительности. Разве не приятна ли такая мысль?

Только Якт не был так уж восхищен.

— Мне казалось, что нам не следовало бы упоминать о существовании королевы улья, — заявил он. — Это должно было оставаться секретом Эндера.

— Ничего страшного, — успокоила его Валентина. — В этой кабине о ней знают все.

Якт раздраженно поглядел на жену.

— Лично я считал, будто мы летим на Лузитанию, чтобы помочь в столкновении со Звездным Конгрессом. Так что же все это имеет общего с реальностью?

— Возможно, что и ничего, — вздохнула Валентина. — Но может — и все.

На какое-то мгновение Якт спрятал лицо в ладонях, после чего глянул на Валентину с улыбкой, которая, собственно, улыбкой и не была.

— С тех пор, как твой брат покинул Трондхейм, ты никогда не говорила о вещах столь трансцендентальных.

Эти слова ее укололи, тем более, что Якт того и добивался. Неужели после стольких лет Якт все еще ревнует к ее чувственной связи с Эндером? Неужели его все еще злит, что она занимается такими вещами, которые для него никакого значения не имеют?

— Когда он ушел, я осталась.

Это означало: ведь я же сдала тот единственный, самый важный экзамен. Почему же ты теперь во мне усомнился?

Якт тут же стушевался. Вот эта черта была в нем великолепна: как только он понимал, что ошибается, то тут же отступал.

— А когда отправилась ты, — ответил он, — я пошел за тобой.

Валентина восприняла это следующим образом: я с тобою, к Эндеру уже не ревную и вообще, прости. Потом, когда они останутся одни, то скажут эти слова друг другу прямо. Им нельзя прилетать на Лузитанию с подозрениями и ревностью в сердце.

Миро, естественно, понятия не имел, что Якт с Валентиной уже помирились. Он лишь заметил родившуюся меж ними напряженность и посчитал, будто явился ее причиной.

— Извините, — промямлил он. — Я не хотел…

— Все в порядке, — успокоил его Якт. — Это я вышел из роли.

— Нет никакой роли, — подчеркнула Валентина и улыбнулась мужу. Тот тоже ответил ей улыбкой.

Как раз это Миро и хотел знать, после чего ему явно сделалось легче.

— Продолжай, — попросила парня Валентина.

— Примем все это в качестве исходной позиции, — включилось изображение Миро.

После такого Валентина не могла сдержаться и расхохоталась. Отчасти оттого, что вся эта гангианская история с филотой в роли души была слишком трудна для восприятия. Отчасти же потому, что ей хотелось разрядить напряженность между собой и Яктом.

— Извини, — буркнула она юноше. — Уж слишком сильная это «исходная позиция». Если это всего лишь вступление, то никак не могу дождаться выводов.

Миро мгновенно понял чувства женщины и улыбнулся в ответ.

— У меня было много времени на размышления, — пояснил он. — Именно таковыми были мои рассуждения относительно сути жизни: все во вселенной является лишь поведением филот. Но имеется еще кое-что, о чем мы хотим вам рассказать. И, возможно, спросить. — Он обратился к Якту. — Как раз это весьма важно для удержания Лузитанского Флота.

Якт покачал головой.

— Очень мило, когда кто-нибудь время от времени подкинет косточку и мне.

Валентина одарила мужа одной из самых очаровательных своих улыбок.

— Я понимаю это так, что будешь благодарен мне, если несколько из них я тебе поломаю.

Якт рассмеялся.

— Продолжай, Миро, — попросила Валентина.

Ей ответил компьютерный образ.

— Если вся наша действительность — это только лишь поведение филот, то, вполне очевидно, что большинство из них разумно или же достаточно сильно всего лишь настолько, чтобы действовать как мезон или же удерживать в целости нейтрон. Очень немногие из них обладают достаточной силой воли, чтобы стать живыми, чтобы управлять живым организмом. И совсем уж ничтожное количество достаточно сильно, чтобы управлять… нет, чтобы быть… организмом разумным. Тем не менее, даже самое сложное и разумное существо, например, королева улья, как и все остальное, в принципе является всего лишь филотой. Ее тождественность и жизнь получаются из выполняемой ею роли, но, по-настоящему, это всего лишь филота.

— Мое "я"… моя воля… являются субатомной частицей? спросила Валентина.

— Забавная идея. — Якт, улыбаясь, покачал головой. — Мой сапог и я — близнецы-братья.

Миро слабо улыбнулся. А его изображение ответило:

— Если звезда и атом водорода являются братьями, тогда — так, имеется родство между тобою и филотами, творящими обычные предметы, такие, например, как твой сапог.

Валентина заметила, что на сей раз Миро ничего про себя не проговаривал. Откуда же программа, создающая изображение парня, взяла сравнение со звездами и атомами водорода, раз Миро ничего ей не подсказывал? Валентина никогда не слыхала о программе, способной самостоятельно провозгласить настолько сложное и в то же время осмысленное высказывание.

— Вполне возможно, что во вселенной существуют другие типы родства, о которых вы не имеете понятия, — продолжало компьютерное изображение. — Вполне возможно, что существует жизнь, которую вы еще не встречали.

Валентина отметила, что миро взволнован. Чем-то обеспокоен. Как будто ему не нравилось то, что делает его изображение.

— О какой жизни ты говоришь? — спросил Якт.

— Существует некое явление, весьма распространенное, но в то же время совершенно не объясненное. Все относятся к нему как к чему-то совершенно естественному, и никто им не заинтересовался. Я говорю о том, что ни разу соединение через анзибль не было прервано.

— Ерунда, — заявил Якт. — Один из анзиблей на Трондхейме не работал целых шесть месяцев. Слишком часто такое не случается, но, все-таки, бывает.

И снова губы Миро даже не дрогнули, а его компьютерное изображение ответило мгновенно. Миро явно уже не управлял программой.

— Я же не утверждаю, будто анзибли никогда не ломаются. Нет, я имею в виду то, что связь, филотические сплетения между частицами мезона, никогда не были разорваны. Сами устройства анзибля могут быть подвержены авариям, могут подвести обслуживающие их программы, только никогда еще фрагмент мезона в анзибле не сдвинулся, не допустил, чтобы филотический луч сплелся с другим местным мезоном или даже с соседней планетой.

— Магнитное поле делает этот фрагмент неподвижным, — объявил Якт.

— Разбитые мезоны по своей природе недостаточно стабильны, чтобы мы могли правильно оценить, как он ведет себя обычно, — прибавила Валентина.

— Мне известны все типичные ответы, — заявило изображение. — И все — сплошная ерунда. Такие ответы дают детям родители, когда они не знают правду и не собираются ее выяснять. Люди до сих пор относятся к анзиблям как к магическим предметам. И все довольны, что устройства действуют; если бы они попытались понять — почему те работают, волшебство бы испарилось, и анзибли замолкли бы. — Никто так не считает, — запротестовала Валентина.

— Все. Даже если бы потребовались сотни, тысячи лет или целых три тысячи лет, то до нынешнего дня хотя бы одно из соединений должно было бы расключиться. Какой-нибудь из фрагментов мезона обязан был бы перенести собственный филотический луч. Но такого не произошло.

— Почему? — спросил Миро.

Поначалу Валентине показалось, что Миро задал риторический вопрос. Но ведь нет… он и сам, как все, глядел на экран. Он ожидал, чтобы изображение ответило ему.

— А мне казалось, что программа просто передает твои размышления, — бросила она.

— Передавала, — ответил ей Миро. — Теперь уже нет.

— А если в филотических сплетениях между анзиблями живет какое-то существо? — спросило изображение.

— Ты уверена, что хочешь именно этого? — спросил Миро, обращаясь к изображению на экране.

И после того картинка на экране сменилась лицом молодой девушки, которой Валентина никогда до того не видала.

— А если какое-то существо живет в сети филотических лучей, соединяющих анзибли на каждой планете и на каждом космическом корабле в границах людской вселенной? А если оно само построено из этих филотических сплетений? Если мысли его рождаются в сплетениях и вибрациях разбитых пар? А его воспоминания складируются в компьютерах всех планет и всех кораблей?

— Кто ты такая? — Валентина обратилась прямо к компьютерному экрану.

— Возможно, что та, кто стережет филотические соединения между анзиблями. Возможно, что я — это новый тип организма, который сам не сплетает лучей, но прослеживает за этими сплетениями, чтобы те никогда не разорвались. И если это правда, то, если бы соединения были разорваны, если бы анзибли замерли… если бы они замолчали, то я бы умерла.

— Кто ты такая? — повторила Валентина.

— Валентина, позволь представить тебе Джейн, — вмешался Миро. — Это приятельница Эндера. И моя тоже.

— Джейн…

Выходит, Джейн не была криптонимом антиправительственной мятежной группы в администрации Звездного Конгресса. Она была компьютерной программой, сложным элементом программного обеспечения.

Нет. Если то, в чем она желала убедить — Джейн была намного большим, чем программа. Она была существом, живущим в паутине филотических волокон, хранящим собственные воспоминания в компьютерах всех миров. Если правота была на ее стороне, то сеть перекрещивающихся филотических нитей, объединяющая анзибли всех планет, и была ее телом, материей. А филотические связи никогда не прерывались лишь потому, что так хотела она.

— Теперь же я спрашиваю у великого Демосфена, — заговорила Джейн. — Кто я рамен или варельсе? Живу ли я вообще Мне нужен твой ответ, поскольку, считаю, мне удастся задержать Лузитанский Флот. Но, прежде чем я это сделаю, мне нужно быть уверенной: стоит ли умирать ради этого?

Слова Джейн ударили Миро в самое сердце. Она могла удержать флот — это он понял сразу же. Конгресс вооружил несколько кораблей системой Др. М., но еще не выслал приказа пустить ее в ход. И он не мог его выслать, чтобы Джейн не узнала об этом первой. Поскольку же она полностью господствовала над всеми соединениями через анзибли, то могла задержать этот приказ еще до того, как тот доберется до адресата.

Проблема была в том, что такое действие выдаст Конгрессу ее существование. Во всяком же случае, даст им понять, что происходит нечто недоброе. Когда флот не подтвердит получения приказа, инструкции будут высланы вновь. И, чем больше информации Джейн заблокирует, тем сильнее Конгресс уверится, что кто-то в недопустимой степени перехватил управление анзиблями.

Она могла бы и избегнуть этого, передавая фальшивую информацию Но тогда ей пришлось бы контролировать всю сеть связи меж кораблями флота, а также — между флотом и планетарными станциями. Лишь тогда удалось бы убедить Конгресс, что флот что-либо знает про отданный приказ о начале резни. Несмотря на громадные возможности Джейн, подобная задача уже в короткое время перерастет ее способности. В определенной степени она могла посвящать свое внимание сотням, может даже тысячам дел одновременно, но Миро сразу же понял — даже если бы она не делала ничего другого, то никоим образом не справится с полным надзором и требуемой степенью вмешательства.

Так или иначе, тайное станет явным. Когда же Джейн рассказала о своем плане, Миро сразу же знал, что она права. Самым лучшим способом, который давал наименьшие шансы обнаружения ее существования, будет полное отсечение связей через анзибли между флотом и планетарными станциями, а так же между кораблями флота. Пускай каждый из них находится в изоляции, пускай экипажи ломают голову, что же произошло. И у них не будет никакого выбора; им придется прервать миссию, либо выполнять начальные приказы. Они или улетят, или доберутся до Лузитании, только без права на использование Маленького Доктора.

Тем временем, все-таки, Конгресс узнает, что произошло. Может статься, что в связи с обыкновенной, бюрократической неэффективностью действий этой организации, никто и не догадается, что подобное произошло. Только, в конце концов, кто-то догадается, что никакого человеческого, естественного объяснения причин не имеется. Кто-нибудь поймет, что существует Джейн — или же что-то на нее похожее. И что ее можно убить, прерывая всяческую связь через анзибли. Когда же об этом узнают, она наверняка погибнет.

— А, может, и нет. — Миро не хотел поверить в это. — Вполне возможно, что ты сможешь не дать им что-либо сделать, будешь контролировать планетарную связь, чтобы нельзя было приказать отключить анзибли.

Ему никто не отвечал. Миро понял, почему так: Джейн не может непрерывно вмешиваться в планетарную связь. В конце концов, правительства отдельных планет самостоятельно придут к подобным выводам. В вечной войне она сможет пережить годы, десятилетия, поколения. Только, чем более будет пользоваться она собственной властью, тем большие страх и ненависть пробудит она в людях. Пока, наконец, не погибнет.

— Тогда — книга, — предложил Миро. — Такая как «Королева Улья» или «Гегемон». Как «Жизнь Человека». Голос Тех, Кого Нет мог бы ее написать. Убедить их не делать этого.

— Возможно, — вздохнула Валентина.

— Но ведь она же не должна погибнуть, — упирался Миро.

— Я знаю, что мы не имеем права просить ее так рисковать, — призналась Валентина. — Но если это единственный способ, чтобы спасти свинксов и королеву улья…

Миро почувствовал нарастающую злость.

— Ты не имеешь права говорить о ее смерти! Кто для тебя Джейн? Программа, фрагмент кода. Но ведь это не так! Она реальная, такая же реальная, как и королева улья, как каждый из свинксов… — Для тебя же, по-видимому, еще сильнее.

— Одинаково реальная. Ты забываешь, что свинксов я знаю как… так же, как собственных братьев…

— Но, все же, допускаешь мысль, что их уничтожение может стать необходимостью с точки зрения морали.

— Только не выворачивай моих слов наизнанку.

— Я их разбираю по порядку, — ответила Валентина. — Ты же согласен, что можешь потерять их, поскольку уже и так их потерял. Зато вот утрата Джейн…

— Разве я не могу замолвить за нее слово только лишь потому, что она моя приятельница? Или только чужим можно принимать решения, касающиеся жизни и смерти?

Глубокий и спокойный голос Якта прервал их ссору:

— Успокойтесь оба. Решение принадлежит не вам. Решение примет сама Джейн. Это она имеет право оценивать стоимость своей жизни. Я не философ, но до такой степени в этом разбираюсь.

— Хорошо сказано, — признала Валентина.

Миро знал, что в данном вопросе Якт прав. Выбор принадлежал только Джейн. Только сам он не мог с этим согласиться, так как знал, что она выберет. Оставить решение ей самой было одинаково с просьбой, чтобы та согласилась на самоуничтожение. И, в конце концов, она сама так и решит. Время шло для нее столь быстро, тем более, что они летели с субсветовой скоростью. Скорее всего, решение она уже приняла.

Только вот этого он уже бы не вынес. Не снес бы утраты Джейн; одна только мысль об этом забирала покой. Ему не хотелось проявлять слабость при этих людях. Хорошие люди… Да, это хорошие люди, но ему не хотелось, чтобы они видели, как теряет контроль над собой. Поэтому Миро наклонился вперед, нашел положение равновесия и осторожно поднялся с кресла. Это было трудно, поскольку всего лишь несколько мышц подчинялось его воле. Переход с мостика в каюту требовал максимальной собранности. Никто за ним не пошел, с ним даже никто не заговорил. И Миро был им за это благодарен. Очутившись один в собственной каюте, он лег на койку и призвал Джейн. Но не вслух. Миро проговаривал слова про себя, поскольку так уж привык, когда общался с ней. Хотя остальные на борту уже знали про Джейн, парню не хотелось ломать привычек, позволяющих сохранять ее существование в тайне.

— Джейн, — без слов позвал он.

— Да? — отозвался голос у него в ухе. Как и всегда, Миро представил, что это голос женщины, стоящей, хотя и вне поля зрения, но близко. Он закрыл глаза, чтобы представить ее получше, выразительней. Легкое дыхание на щеке и прикосновение волос, когда она тихо обращается к нему, а он ей, в тишине, отвечает.

— Прежде, чем на что-либо решишься, поговори с Эндером.

— Я уже разговаривала с ним. Буквально мгновение назад, когда вы сами раздумывали.

— И что он сказал?

— Чтобы ничего не делать. Не принимать никаких решений, пока приказ не будет отдан.

— Правильно. Может, они этого и не сделают.

— Может. Возможно, что к власти придет новая группа, проводящая иную политику. Может случиться, что эта группа поменяет мнение. Вполне возможно, что пропаганда Валентины принесет свои плоды. Вполне возможно, что флот взбунтуется.

Это последнее было маловероятным… миро понял, что Джейн абсолютно уверена, что приказ будет отдан.

— И как скоро? — спросил он.

— Флот доберется до места лет через пятнадцать. Через год, а может и меньше, после прибытия этих двух кораблей. Именно так я спланировала этот полет. Приказ же будет отдан несколько раньше. По-видимому, месяцев за шесть перед достижением цели… это значит, около восьми часов до того, как флот выйдет из субсветовой скорости и снизит скорость до нормальной.

— Не делай этого.

— Я еще не приняла решение.

— Да нет же, приняла. Ты решилась сделать это.

Джейн не ответила.

— Не бросай меня, — попросил Миро.

— Я не бросаю своих друзей, если только не обязана, — ответила та. — Кое-кто поступает так, только не я.

— Просто, не уходи.

— Попытаюсь.

— Отыщи какой-нибудь другой способ, чтобы их удержать. Или придумай, как выбраться из филотической сети. Тогда они не смогут тебя убить.

— То же самое сказал и Эндер.

— Так сделай это!

— Способ искать я могу, только вот, кто знает, существует ли он?

— Должен существовать.

— Именно потому-то я иногда и размышляю над тем, а живу ли я на самом деле. Вы, живые существа, считаете, что если чего-то очень хотите, то это что-то обязано произойти. Желание от всего сердца обладает творческой силой.

— Как же ты ищешь чего-то, раз не веришь, что оно существует?

— Я либо ищу, либо нет, — подтвердила Джейн. — Что-то может меня отвлечь, или же мне все надоедает — как и у людей. Я попытаюсь придумать что-нибудь другое.

— Но и об этом думай тоже, — не отступал Миро. — Думай над тем, кто ты такая. Как действует твой разум. Тебе не удастся спасти свою жизнь, если сначала не поймешь, что вообще начала эту жизнь. А вот когда поймешь, осознаешь…

— Тогда, возможно, я создам собственную копию и где-нибудь ее спрячу.

— Возможно.

— Возможно, — повторила она как эхо.

Только Миро знал, что она и сама не верит в это. И он тоже не верит. Джейн существовала в филотической сети анзиблей. Она могла хранить свои воспоминания в компьютерах всех планет и каждого находящегося в пространстве корабля, но ей негде было поместить собственное "я", поскольку оно требовало сети филотических соединений.

Разве что…

— А что с отцовскими деревьями на Лузитании? Ведь они тоже филотически общаются.

— Это не одно и то же, — объяснила Джейн. — Не цифровой путь. Там связь кодируется не так, как в анзиблях.

— Может и не цифровым путем, но информацию как-то передают. И все это работает посредством филот. А королева улья? Она ведь передает приказы жукерам.

— Тут совсем никаких шансов. Слишком примитивная структура. Ее система не образует сети. Все они соединены только с ней одной.

— Ну откуда ты можешь знать, что не удастся, если даже толком не знаешь, как действуешь сама?

— Ну ладно. Я подумаю над этим.

— Думай покрепче, — попросил Миро.

— Я знаю лишь один способ мышления, — напомнила ему Джейн.

— Ну, я хотел сказать, удели этому внимание.

Джейн могла прослеживать несколько мыслительных маршрутов одновременно, но ее мысли имели приоритеты, множество самых различных уровней внимания. Миро не хотелось, чтобы Джейн спихнула размышления над собой на какой-то из низких уровней.

— Я уделю этому внимание, — пообещала она.

— Тогда ты что-нибудь придумаешь, — сказал он уверенно. — Обязательно.

Какое-то время Джейн не отвечала. Миро посчитал, что она закончила разговор. Мысли рассеялись. Тогда он попытался представить, как будет выглядеть его жизнь — все так же в этом теле, но уже без Джейн. И такое может случиться еще до того, как они доберутся до Лузитании. Но если так, то этот полет будет самой большущей ошибкой его жизни. Мчась с субсветовой скоростью, он проскочил тридцать лет реального времени. Тридцать лет, которые можно было бы провести с Джейн. Тогда, может быть, он еще как-то смирился бы с ее утратой. Но потерять ее сейчас, буквально через несколько недель их знакомства… Он понимал, что слезы рождаются из-за сожаления над самим собой, но, тем не менее, плакал.

— Миро, — отозвалась Джейн.

— Слушаю.

— Как я могу придумать что-либо, чего никто раньше придумать не мог?

Какое-то время он ничего не мог понять.

— Миро, ну как я могу открыть что-то, что не является логическим выводом из того, до чего люди уже дошли и где-то записали?

— Но ведь ты же непрерывно изобретаешь различные вещи, — заявил Миро.

— Сейчас я пытаюсь поднять нечто неподъемное. Ищу ответы на вопросы, которых человеческие существа никогда не пытались ставить.

— Но ты можешь то сделать?

— Если я не способна к оригинальному мышлению, означает ли это, что я всего лишь вышедшая из под контроля компьютерная программа?

— Черт подери, Джейн! У большинства людей за всю жизнь не появилось ни одной оригинальной мыслишки. — Он тихо рассмеялся. — Означает ли это, что мы являемся вышедшими из под контроля земными обезьянами?

— Ты плакал, — заметила Джейн.

— Да.

— Ты не веришь, что я найду какое-нибудь решение. Думаешь, что я погибну.

— Я верю, что ты сможешь его найти. Честное слово. Но, тем не менее, я боюсь.

— Боишься, что я умру.

— Боюсь, что потеряю тебя.

— Неужели это так страшно? Потерять меня?

— О Боже! — шепнул Миро.

— Ты будешь печалиться обо мне в течение часа? — допытывалась Джейн. — День? Год?

Чего она от него хотела? Заверения, что когда уйдет, то не будет забыта? Что кто-то станет о ней печалиться? Почему она сомневается в этом? Неужели она не узнала его?

А может, Джейн уже достаточно человечна, чтобы желать подтверждения того, о чем и так прекрасно знает?

— Всегда, вечно, — ответил он.

На этот раз она рассмеялась. Шутливо.

— Ты не будешь жить так долго.

— Ну, что-то вроде…

Когда Джейн замолкла в этот раз, больше уже не вернулась, и Миро остался один на один со своими мыслями.

Валентина, Якт и Пликт сидели вместе на мостике и обсуждали только что узнанные факты. Они пытались разрешить, что они могут значить, что может произойти. Но пришли всего лишь к выводу, что, хотя будущего предвидеть и нельзя, вероятнее всего, оно не будет столь мрачным, как их самые худшие опасения, но и не настолько лучезарным, как самые лучшие надежды. Впрочем, не так ли устроен мир всегда?

— Все так, — согласилась Пликт. — За исключением исключений.

— Типично для Пликт. Когда она не преподавала, то говорила немного, но если уж отзывалась, ее слова всегда как бы завершали разговор. Теперь она поднялась и направилась в свою ужасно неудобную клетушку. Как и всегда, Валентина пыталась ее переубедить, чтобы Пликт вернулась на второй корабль.

— Варсам и Ро не желают меня терпеть в своей каюте, — сопротивлялась та.

— Ты вовсе им не мешаешь.

— Валентина, — вмешался Якт. — Пликт не вернется туда, потому что не хочет что-либо проворонить.

— Ага.

— Спокойной ночи, — бросила с улыбкой Пликт.

Вскоре после нее вышел и Якт. Он на мгновение положил руку на плечо жены.

— Я сейчас приду, — сказала она. И не обманывала; она собиралась идти за ним почти сразу же. Но осталась на мостике, задумавшись, пытаясь каким-то образом понять вселенную, которая все известные человеку разумные расы практически одновременно осуждала на смерть. Королева улья, свинксы-pequeninos, а теперь и Джейн, единственная в своем роде, возможно, что и вообще единственная, какая может появиться когда-либо. Настоящее обилие разумной жизни, хотя и известное лишь немногим. И все эти виды, один за другим, ожидало уничтожение.

По крайней мере, Эндер наконец-то поймет, что это естественный ход вещей. Что он не ответственен за уничтожение жукеров три тысячи лет назад в той степени, как всегда считал. Ксеноцид, по-видимому, встроен в структуру вселенной. Никакой милости, даже по отношению к наилучшим игрокам.

Как могла она верить, будто все иначе? Почему разумные существа должны быть свободными от угрозы уничтожения, что висит дамокловым мечом над каждым, когда-либо существовавшим видом?

С момента ухода Якта прошел, наверное, час, когда Валентина наконец-то выключила терминал и поднялась. Когда в голову ей пришла неожиданная мысль, она еще остановилась и сказала в воздух?

— Джейн? Джейн?

Никакого ответа.

Впрочем, никакого ответа она и не обязана ожидать. Это Миро носил в ухе драгоценный камень. Миро и Эндер. За сколькими личностями Джейн может прослеживать одновременно. Может статься, что два человека и были пределом ее возможностей. А может, две тысячи. Или два миллиона. Ну что могла знать Валентина о возможностях существа, существующего как призрак филотической сети? Если бы Джейн ее даже слыхала, Валентина не имела права отвечать на вызов.

Она остановилась в коридоре, как раз между каютами Миро и той, которую она делила с Яктом. Двери не были звуконепроницаемыми. Валентина слыхала тихое похрапывание Якта из их общей спальни. Слыхала она и другой отзвук. Дыхание Миро. Парень не спал. Может, он плакал. Валентина воспитала трех детей и могла распознать их неровное, тяжелое дыхание.

Он не мой ребенок. Я не должна вмешиваться.

Валентина толкнула дверь. Та открылась бесшумно, но сноп света упал на кровать. Плач утих, и Миро опухшими глазами глянул на женщину.

— Чего ты хочешь? — спросил он ее.

Валентина вошла в его каюту и уселась на полу возле койки. Их лица находились буквально в нескольких сантиметрах друг от друга.

— Ведь ты никогда не плакал над собой, правда?

— Пару раз.

— Но сегодня плакал из-за нее.

— И над собой тоже.

Валентина склонилась, обняла юношу и уложила его голову на своем плече.

— Нет, — шепнул тот, но не стал вырываться. Через мгновение он неуклюже вытянул руку и прижал ее к себе. Миро уже не плакал, но позволил держать себя так минуту или две. Наверное, ему сделалось полегче. Этого Валентина не знала.

В конце концов он отодвинулся и лег на спину.

— Мне очень жаль… — буркнул он.

— Да не за что, — ответила она. Валентина отвечала всегда на то, что люди думали, а не говорили.

— Не рассказывай Якту, — шепнул Миро.

— О чем ты говоришь. Мы просто поговорили.

Она поднялась и вышла, закрывая за собой дверь. Хороший парень. Валентине понравилось, как он признался, что мнение Якта его тоже волнует. И важно ли то, что сегодняшние его слезы отчасти были пролиты и над собой? Она и сама пару раз плакала по подобной причине. Почти всегда, вспомнилось ей, печаль всегда относится к потере того, кто тоскует.

Глава 5

ЛУЗИТАНСКИЙ ФЛОТ

Эндер утверждает, что когда сюда прибудет флот Звездного Конгресса, то он пожелает уничтожить этот мир.

Интересно.

Вы не боитесь смерти?

Мы не собираемся оставаться здесь до их прибытия.

Цинь-цзяо уже не была маленькой девочкой, прячущей кровоточащие руки. Когда было выяснено, что она богослышащая, жизнь ее коренным образом переменилась. В возрасте десяти лет она восприняла голос богов и собственное место в жизни. Она научилась принимать привилегии и честь как дары, предназначенные, по сути своей, богам, а не для себя. Она вовсе не была тщеславной — этому научил ее отец. Совсем наоборот, с течением времени она становилась все более покорной, поскольку люди и боги возлагали на ее плечах все большее и большее бремя.

К своим обязанностям она относилась очень серьезно и даже находила в них радость. В течение десяти лет она получила свое трудное, но великолепное образование. Собственное тело Цинь-цзяо тренировала и совершенствовала в компании других детей: в беге, плавании, конной езде, во владении мечом, шестом и в боях без оружия. Ее память, равно как и память ее ровесников, заполнили чужие слова: на старке, повсеместно применяемом языке звезд, вводимом и в компьютеры; на древнекитайском, выпеваемом гортанными звуками и записываемом красивыми иероглифами на рисовой бумаге или песке; и на ново-китайском, на котором обычно все разговаривали, а писали буквами нормального алфавита на обычной бумаге или на земле. И никого не удивляло — за исключением самой Цинь-цзяо — что эти языки она выучила намного быстрее и тщательнее, чем остальные дети.

Некоторые преподаватели приходили только к ней. Таким именно образом она знакомилась с естественными науками и историей, с математикой и музыкой. Каждую неделю она приходила к отцу и проводила с ним половину дня. Девочка показывала ему, чему научилась за это время, и ждала оценки. Похвала из отцовских уст заставляла Цинь-цзяо от радости плясать всю обратную дорогу; в результате же малейшего укора она целыми часами прослеживала древесные слои в классе. Только лишь после того она чувствовала себя достойной вернуться к занятиям.

Часть ее обучения проходила в одиночестве. Цинь-цзяо понимала, насколько силен ее отец: он мог долгое время сопротивляться приказаниям богов. Девочка знала, что когда боги требуют ритуального очищения, желание… потребность послушания столь огромна, что им невозможно отказать. И все же, отцу это удавалось — во всяком случае, столь долго, что никогда не проводил ритуал на людях. Цинь-цзяо тоже хотела обладать подобной силой; потому-то она и начала обучаться науке задержки. Когда боги давали понять ее поразительно недостойное поведение, когда глаза сами начинали искать в досках пола древесные слои, или же когда ладони начинали казаться ей невыносимо грязными, она начинала ждать, пытаясь сконцентрироваться на том, в чем принимала участие, и оттягивая ритуал как можно на дольше.

Поначалу триумфом было достижение целой минуты. Когда же сопротивление, в конце концов, ломалось, боги наказывали девочку, делая очищение более сложным, более трудоемким, чем обычно.

Но Цинь-цзяо не отступала. Ведь она же была дочерью Хань Фей-цы. И со временем, спустя несколько лет, она открыла то, что отец ее уже знал: можно жить с этим желанием, замыкая его внутри себя на целые часы, будто ясное пламя, схороненное в шкатулке из полупрозрачного нефрита — опасный, страшный огонь богов, пылающий у нее в сердце.

Впоследствии, оставшись в одиночестве, она могла отворить эту шкатулку и выпустить пламя. Не в едином чудовищном извержении, но тихонько, постепенно, заполняя ее светом, когда сама она склоняла голову и прослеживала древесные слои в досках пола или же, стоя над освященной посудиной, спокойно и методично оттирала руки пемзой, золой и алоэ.

Таким вот образом использовала она гневный голос богов, чтобы научиться дисциплине почитания. Только лишь в редкие мгновения внезапной растерянности Цинь-цзяо теряла контроль над собой и бросалась на пол при учителях или гостях. Подобное унижение она воспринимала как напоминание, что власть богов абсолютна, что только лишь ради собственной забавы они обычно позволяют девочке контролировать себя. Цинь-цзяо довольствовалась этой несовершенной дисциплиной. Ведь она же и не могла равняться в совершенстве с отцом. Его необыкновенное благородство рождалось из уважения, которым дарили его боги. Они не требовали публичного унижения. Она же сама пока что ничего не совершила, чтобы заслужить подобную честь.

И, наконец, ее обучение включало в себя один день в неделю, отдаваемый в качестве помощи в праведном труде обычных людей. Праведный труд, понятное дело, не был той работой, которой обычные люди занимались ежедневно в своих конторах и на производствах. Праведный труд означал убийственную пахоту на рисовых плантациях. Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок на Дао были обязаны исполнять эту работу, бродя по щиколотки в воде, наклоняясь, чтобы садить и собирать рис… в противном же случае ему отказывали в гражданстве.

— Подобным образом мы отдаем честь нашим предкам, — объяснил отец, когда Цинь-цзяо была еще совсем маленькой. — Тем самым мы показываем, что никто из нас не возвысится над их трудом.

Рис, полученный в результате праведного труда, почитался священным. Его жертвовали в божьи храмы, ели в праздничные дни; в маленьких мисочках его предлагали домашним богам.

Как-то раз, когда Цинь-цзяо было лет двенадцать, день был ужасно жарким, а она сама хотела как можно быстрее закончить собственную исследовательскую работу.

— Не поручай мне сегодня идти на рисовое поле, — попросила она учителя. — То, что я делаю здесь, намного важнее.

Учитель поклонился и вышел, но вскоре после того в комнате Цинь-цзяо появился отец. В руке он держал тяжелый меч. Цинь-цзяо перепугано вскрикнула, когда он поднял клинок над головой. Неужто он хотел убить ее за высказанное святотатство? Но нет… Отец не сделал ей ничего плохого — как вообще могла она подумать о подобном? Меч опустился на компьютерный терминал. Металлические части выгнулись, пластмассовые — лопнули и разлетелись по сторонам. Машина была полностью покорежена.

Отец даже не повысил голоса. Самым ласковым шепотом он произнес:

— Первым делом — боги. На втором месте предки. На третьем — народ. На четвертом — повелители. И в самом конце — ты.

Это было одним из самых ясных изложений Дао.. Именно это было причиной заселения этого мира. И она забыла об этом: если у тебя слишком много занятий, чтобы заниматься праведным трудом, то ты сошла с Пути.

И с тех пор она уже навсегда помнила о Дао. И со временем даже научилась любить солнце, жгущее спину, холодную и мутную воду под ногами, побеги риса, зелеными пальчиками тянущиеся навстречу ее рукам из ила. Измазанная грязью рисовых полей, Цинь-цзяо никогда не чувствовала себя нечистой, ибо знала, что загрязнилась, служа богам.

И вот — когда ей исполнилось шестнадцать лет — Цинь-цзяо закончила свою учебу. Теперь ей нужно было проявить себя взрослой женщиной — в задании достаточно трудном и важном, чтобы его можно было поручить только лишь кому-то из богослышащих.

Цинь-цзяо вошла в комнату великого Хань Фей-цы. Как и ее собственная, эта была просторная и почти пустая; как и у нее постелью служила рисовая циновка на полу; как и у нее главное место занимал стол с компьютерным терминалом. Каждый раз, когда Цинь-цзяо входила в комнату отца, терминал высвечивал что-нибудь в воздухе — чертежи, действующие в реальном времени трехмерные модели, слова… Чаще всего, это были слова. Буквы или иероглифы светились в воздухе на виртуальных страницах, переворачиваемых вперед и назад, находящихся рядом, когда отец их сравнивал.

В комнате самой Цинь-цзяо ничего больше не было. Только отец не прослеживал древесные слои, потому и не нуждался в излишней суровости. Тем не менее, комнату он обставил просто. Один коврик на полу — практически без украшений. Один низенький столик, а на нем одна статуэтка. Одна картина на голой стенке. Поскольку же помещение было просторным, каждая из этих вещей почти терялась, как теряется зовущий издали голос.

Для гостей комната являлась посланием: ХФ избрал простоту. Для чистой души хватала одна вещь из каждой категории Только ЦЦ. Воспринимала совершенно иное послание. Ведь она знала то, чего никак не мог знать никакой чужой человек: и коврик, и столик, и статуэтка, и картина ежедневно менялись. И больше ни одной из этих вещей она не встречала. И после того она усвоила следующий урок: чистой душе нельзя привыкать ни к какому предмету Чистая душа каждый день должна открывать что-то новое.

Поскольку Цинь-цзяо пришла сюда официально, то не остановилась за стулом, не стала изучать экран, пытаясь отгадать, над чем работает отец. На сей раз она встала на коленях посредине комнаты, на гладком коврике цвета яйца малиновки, с небольшим пятнышком в углу. Она опустила голову и даже не глядела на пятно. Через мгновение отец встал со своего места и подошел к ней.

— Хань Цинь-цзяо, — сказал он. — Да увижу я восход солнца на лице своей дочери. Девушка подняла голову и с улыбкой глянула на отца.

Тот улыбнулся в ответ.

— То, задание, которое тебе дам сейчас, совсем не легкое даже для взрослого и опытного человека, — сообщил он.

Цинь-цзяо склонила голову. Она и ожидала, что отец предназначит для нее сложную работу, и была готова исполнить его волю.

— Погляди на меня, Цинь-цзяо Девушка выпрямилась и поглядела отцу прямо в глаза.

— Это уже не школьное задание. Это заказ из реального мира, пересланный мне Звездным Конгрессом. От него могут зависеть судьбы отдельных людей, народов и планет.

Цинь-цзяо и до того была взволнована, но эти слова пробудили в ней страх.

— Тогда ты обязан поручить такое задание кому-то, заслуживающему доверия, но не ребенку, не имеющему никакого опыта.

— Ты уже несколько лет вовсе не дитя, Цинь-цзяо. Так ты выслушаешь, какое задание я тебе приготовил?

— Да, отец.

— Что тебе известно про Лузитанский Флот?

— Я обязана сообщить все?

— Скажи то, что считаешь важным.

Выходит, это проверка, сможет ли она в этом отдельном вопросе отделить вещи важные от несущественных.

— Флот был выслан для усмирения взбунтовавшейся колонии на Лузитании, где дерзко был нарушен закон, запрещающий вмешательство в жизнь единственной известной нечеловеческой расы.

Достаточно ли этого? Нет… Отец все еще ждет.

— С самого выступления флота разгорелись споры, — продолжила Цинь-цзяо. — Общественное беспокойство возбудили статьи, приписываемые лицу, которое зовут Демосфеном.

— Конкретно, какого рода беспокойство?

— Демосфен предостерегал колонии, что Лузитанский Флот является опасным прецедентом. Что всего лишь вопросом времени является то, что Звездный Конгресс воспользуется силой, чтобы заставить себя слушаться и остальные колонии. Католическим мирам и католическим меньшинствам Демосфен заявлял, что Звездный Конгресс попытается наказать епископа Лузитании за высылку миссионеров с целью спасения души свинксов от адского огня. Ученым же Демосфен пересылал сообщение, что нарушается сам принцип независимых исследований, что целой планете угрожает атака только лишь потому, что она решила предпочесть мнение работающих на месте ученых мнению чиновников, удаленных на сотни световых лет. И всех Демосфен убеждал в том, что Лузитанский Флот снабжен Системой Молекулярной Деструкции. Понятно, что это ложь, но некоторые в это поверили.

— И насколько действенными были эти тексты? — спросил отец.

— Не знаю.

— Очень действенными. Пятнадцать лет назад первые из них вызвали в колониях настолько большой отклик, что привели чуть ли не к революции.

Революция в колониях? Пятнадцать лет назад? Цинь-цзяо знала только лишь об одном подобном событии, но даже не представляла себе, что это имело какую-то связь со статьями Демосфена. Девушка покраснела.

— Это год Колониального Трактата, твоего первого крупного договора.

— Он не был только лишь моей заслугой, — ответил ей Хань Фей-цы. — В равной мере он принадлежал Звездному Конгрессу и колонии. Благодаря нему нам удалось предотвратить ужасный конфликт. А Лузитанский Флот продолжает свою важнейшую миссию.

— Но ведь ты лично написал каждое слово трактата, отец.

— Делая это, я лишь выразил желания и ожидания, уже существующие в сердцах людей, стоящих по разные стороны конфликта. Сам же я был только чиновником Цинь-цзяо склонила голову. Она знала правду; впрочем, ее знали все. Это было началом величия Хань Фей-цы, ибо он не только составил договор, но и убедил обе стороны, чтобы те приняли его практически без поправок. С тех пор он сделался одним из наиболее доверенных советников Конгресса. Ежедневно он получал информацию от самых важных по положению людей со всех планет. Если он и предпочитал называть себя чиновником, то лишь потому, что был необыкновенно скромным человеком. Цинь-цзяо было известно и то, что, когда умирала мать, отец как раз занимался этой проблемой. Таков уж у него был характер — он не презрел ни жены, ни обязанностей. Он не мог спасти жизни мамы, зато сумел спасти жизни тех, которые погибли бы в войне.

— Цинь-цзяо, почему ты считаешь абсолютной ложью утверждение о том, что Лузитанский Флот, якобы, обладает Системой Др.М.?

— Потому что… потому что это чудовищно. Они уничтожили бы целый мир, как Эндер Ксеноубийца. Такая сила не имеет ни права, ни причины существования во вселенной.

— Кто тебя научил подобному?

— Меня научило приличие, — ответила на это Цинь-цзяо. — Боги создали звезды и планеты… По какому же праву человек может осмелиться уничтожить это?

— Но ведь боги сотворили и законы природы, дающие возможность уничтожения планет и звезд. По какому же праву человек должен отказываться от того, что дают боги?

Цинь-цзяо обиженно замолчала. Ни разу еще она не слыхала, чтобы ее отец высказывался в защиту войны — ведь он ненавидел войну во все ее проявлениях.

— Спрашиваю тебя во второй раз: кто сказал тебе что подобная сила не имеет ни права, ни причины существования во вселенной?

— Это моя собственная идея.

— Но ведь это предложение является точной цитатой.

— Так. Она взята из Демосфена. Ведь если я верю в идею, она становится моей. Ты сам учил меня этому.

— Нужно быть осторожной. Прежде чем поверить в идею следует выяснить все ее последствия.

— Маленького Доктора нельзя применять против Лузитании, а значит, и посылать его туда не следует.

Хань Фей-цы со всей серьезностью кивнул. — Откуда тебе известно, что его нельзя применять?

— Поскольку это уничтожило бы свинксов, молодую и прекрасную расу, желающую реализовать собственный потенциал в качестве одаренного разумом вида.

— Еще одна цитата.

— Отец, ты же читал «Жизнь Человека»?

— Читал.

— Так как же ты можешь сомневаться в том, что свинксов следует защищать?

— Я сказал, что «Жизнь Человека» читал И нее сказал, что в эту книгу поверил.

— Ты не веришь?

— И верю, и не верю. Книга появилась уже после уничтожения лузитанского анзибля. Так что, вполне возможно, что создавалась она и не там. А раз так, то это всего лишь фикция. И это тем более вероятно, что подписал ее «Голос Тех, Кого Нет». Тем же самым именем подписаны и «Королева Улья», и «Гегемон», вышедшие тысячу лет назад. Кто-то, явно пытался воспользоваться уважением, которое люди питают к этим древним произведениям.

— А я верю, что «Жизнь Человека» — настоящая.

— Ты имеешь на это право, Цинь-цзяо. Но вот, почему ты веришь?

Потому что эта книга казалась мне правдивой когда я ее читала. Можно ли сказать об этом отцу? Да, ему можно сказать все.

— Потому что, когда я ее читала, то чувствовала что она должна быть правдивой.

— Понимаю.

— Теперь ты знаешь, что я глупа.

— Совсем даже наоборот. Я знаю, что ты умна. Когда ты слышишь правдивую историю, какая-то внутренняя часть в тебе отвечает на нее — вне зависимости от искусности вне зависимости от аргументов История может быть рассказана неуклюже, но она все равно будет тебе нравиться, если ты любишь правду Она может быть наиболее очевидной выдумкой, но ты и далее будешь верить в содержащуюся внутри нее правду Ведь ты не можешь отбросить правды, пусть даже она покрыта лохмотьями.

— Так как же возможно то, что ты не веришь в «Жизнь Человека»?

— Я неясно выразился. Мы говорим о двух различных значениях слов «правда» и «вера». Ты веришь что рассказ правдив, поскольку на него отреагировало твое глубинное чувство правды. Но это чувство правды не реагирует на сферу фактов этого рассказа, на то, описывает ли он реальные события реального мира Твое внутреннее чувство правды реагирует на сферу причинности истории: на то, верно ли она изображает способ функционирования вселенной, способ, которым боги реализуют собственную волю среди человеческих существ.

Цинь-цзяо размышляла буквально миг, после чего понимающе кивнула.

— «Жизнь Человека» с универсальной точки зрения может быть правдивой книгой, но она фальшива в подробностях.

— Так, — подтвердил Хань Фей-цы. — Ты можешь прочесть книжку и почерпнуть из нее большую мудрость Только вот, а представляет ли эта книга точное описание свинксов? В это трудно поверить: сходный с млекопитающими вид, который после смерти превращается в деревья? Прекрасно в качестве метафоры, но смешно с научной точки зрения.

— Но можешь ли ты быть в этом уверен, отец?

— Нет, уверенным я, конечно же, быть не могу. Природа сотворила множество удивительных существ. Так что, вполне возможно, что «Жизнь Человека» является описанием действительности. Именно потому я и не верю в нее, и не могу не верить. Я терпеливо держу ее в подвешенном состоянии. Выжидаю. Но, ожидая, я не требую, чтобы Конгресс относился к Лузитании так, как будто ее населяли бы эти сказочные существа из «Жизни Человека». Из того, что нам известно, pequeninos могут быть для нас по-настоящему смертельной угрозой. Ведь это чужие.

— Они рамены.

— Это в книге. Рамены они или же варельсе — мы не имеем об этом понятия. Флот несет с собой Маленького Доктора, поскольку это может оказаться необходимым для спасения человечества перед невообразимой угрозой. Не мы будем решать, следует ли им воспользоваться. Решать станет Конгресс. И не нам следовало решать, стоило его вообще высылать. Решил Конгресс. И наверняка не мы обязаны решать должен ли Маленький Доктор вообще существовать. Боги постановили, что подобное оружие возможно и имеет право на существование.

— Выходит, Демосфен был прав. Флот обладает системой М. Др. — Да.

— И правительственные документы, опубликованные Демосфеном… были настоящими?

— Да.

— Но ведь, отец… ты сам, вместе со многими другими, заявлял, что это фальшивка.

— Как боги обращаются только лишь к немногим избранным, так и секреты правителей должны быть известны лишь тем, кто воспользуются этим знанием по назначению. Демосфен выдает великие тайны людям, которые не смогут воспользоваться ими с умом. Ради добра этих же людей следовало бы стереть это знание из их памяти Единственным способом укрытия уже открытой тайны является замена ее ложью. И тогда знание о правде вновь становится секретом.

— То есть, ты объясняешь мне, что Демосфен говорит правду, а Звездный Конгресс нас обманывает.

— Я объясняю тебе, что Демосфен — это неприятель богов. Мудрый правитель никогда не выслал бы флот к Лузитании, не дав ему возможности реагировать на все обстоятельства. Но Демосфен, использовав собственное знание о том, что Флот снабжен Маленьким Доктором, желал заставить Конгресс отозвать корабли обратно. Тем самым он желает отобрать власть у тех, кому боги поручили управлять человечеством. Что же ожидает людей, если они захотят отвергнуть повелителей, назначенных самими богами?

— Хаос и страдания, — ответила Цинь-цзяо. История знала множество периодов хаоса и страданий, пока боги, наконец, не послали сильных властелинов и поддерживающие порядок учреждения.

— Демосфен говорил правду о Маленьком Докторе Неужели ты считала, будто враги богов никогда не говорят правду? Хотелось бы, чтобы было так. Тогда мы бы легко их узнавали.

— Если нам позволено лгать, служа богам, какие еще преступления можем мы совершать?

— А что такое преступление?

— Действием, противоречащим закону.

— Какому закону?

— Понимаю. Конгресс устанавливает законы, то есть, законом становится все, о чем решит Конгресс. Но ведь Конгресс состоит из мужчин и женщин которые, сами по себе, могут быть хорошими или плохими.

— Вот теперь ты ближе к истине. Мы не можем, служа Конгрессу, совершать преступлений, поскольку сам Конгресс устанавливает законы. Но, если бы Конгресс сделался бы злом, то, оставшиеся ему верные тоже творили бы зло. Это уже вопрос совести. Однако, в таком бы случае, Конгресс наверняка утратил бы мандат небес. А мы, богослышащие, не имеем права на ожидание и сомнения, как все остальные. Если боги откажут Конгрессу в поддержке, мы тут же узнаем об этом..

— Выходит, ты лгал ради Конгресса, поскольку Конгресс правит по воле небес.

— И я знал, что помогая им сохранить секрет, действую согласно воле богов и ради добра людей.

Цинь-цзяо никогда еще не думала о Конгрессе в таком вот плане. Все известные ей исторические книги представляли его как учреждение, объединяющее все человечество. Действия Конгресса всегда были благородными. Теперь она поняла, что не все поступки должны были казаться хорошими, что вовсе не означало, будто те такими не являются.

— Я обязана узнать от богов, является ли воля Конгресса и их собственной волей, — заявила она.

— Ты сделаешь это? — спросил Хань Фей-цы. — Но будешь ли ты послушна воле Конгресса, пусть даже решения его и кажутся тебе злом, пока Конгресс обладает мандатом неба?

— Ты требуешь присяги?

— Да.

— В таком случае: так. Я буду послушна, пока небеса поддерживают их.

— Я должен был получить от тебя это обещание, поскольку этого требуют предписания безопасности Конгресса, — объяснил Хань Фей-цы. — В противном случае, я бы не мог поверить тебе задания. — Он откашлялся. — Но теперь я хотел бы попросить тебя дать еще одну клятву.

— Если будет возможно, я ее дам — Эта клятва… берется от великой любви. Хань Цинь-цзяо, будешь ли ты служить богам во всем, всяческим образом, в течение всей своей жизни?

— Отче, подобная клятва вовсе не нужна. Разве боги уже не избрали меня и не указали собственным голосом мой путь?

— И все-таки, я попрошу тебя дать такую клятву.

— Всегда, всяческим образом и во всем я буду служить богам.

К крайнему изумлению Цинь-цзяо ее отец опустился на колени и взял ее за руку. По щекам у него покатились слезы.

— Ты сняла с моего сердца самое тяжкое бремя, которое когда-либо ложилось на него.

— Каким же образом я сделала это, отче?

— Прежде чем умереть, твоя мать вынудила меня дать ей обещание. Она сказала, что, раз вся ее личность выражалась в преданности богам, то я смогу помочь тебе понять ее только одним образом: обучая тебя тому, чтобы и ты тоже служила богам. Всю свою жизнь я опасался, что ты можешь подвести, можешь отвернуться от богов, сможешь и возненавидеть. Или же, что ты не будешь достойна слышать их голос.

Это признание ударило Цинь-цзяо в самое сердце. Она всегда понимала, что недостойна в глаза богов… Даже тогда, когда те не требовали, чтобы девушка глядела или прослеживала древесные слои. Только сейчас узнала она, насколько велика была ставка: любовь ее матери.

— Теперь все мои опасения развеялись. Ты идеальная дочь, Цинь-цзяо. Уже сейчас ты великолепно служишь богам. Но теперь, после твоей клятвы, я уже уверен, что ты никогда не отступишь. Великая радость будет гостить в небесном доме, где живет твоя мать.

Правда? На небесах знают о моих слабостях. Ты, отче, видишь лишь то, что я еще не подвела богов. Мать же наверняка знает, как немного мне оставалось, и насколько нечиста я в их глазах.

Но как же он обрадован… Цинь-цзяо не осмелилась признаться ему, что боится того дня, когда все увидят ее недостойность. Потому-то она обняла отца.

Девушка не могла удержаться от того, чтобы не спросить:

— Отче, ты и вправду считаешь, будто мама слыхала мою клятву?

— Надеюсь, — подтвердил Хань Фей-цы. — А если и нет, то боги наверняка сохранят в раковине эхо твоих слов. Она будет их слышать всегда, как только приложит к ней ухо.

Такие вот придуманные истории они рассказывали друг другу, когда Цинь-цзяо была еще девочкой. Она как можно быстрее отстранила от себя все опасения и тут же нашла ответ.

— Нет. Боги сохранят прикосновение нашего объятия и ввяжут его в шарф. Мама будет носить его на плечах, когда зима придет на небеса.

Цинь-цзяо почувствовала облегчение, что отец не сказал: да. Он всего лишь надеялся на то, что мама слыхала ее клятву… Но, может быть, и не услыхала… и тогда не будет столь разочарованной, когда ее дочка в чем-то подведет.

Отец поцеловал Цинь-цзяо и поднялся — А теперь ты уже готова к тому, чтобы познакомиться со своим заданием, — объявил он.

Отец взял Цинь-цзяо за руку и подвел ее к столу. Девушка терпеливо ждала, пока он садился. Даже стоя, она была не намного выше сидящего Хань Фей-цы. По-видимому, она еще немного подрастет, хотя — надеялась — ненамного Она не хотела стать похожей на какую-нибудь из тех громадных, крепко сложенных женщин которые на полях таскали тяжести. Уж лучше быть мышкой, чем кабаном, сказала ей много лет назад Му-Пао.

Отец вызвал на экран звездную карту. Цинь-цзяо сразу же узнала данный сектор В самом центре его находилась планетарная система Лузитании, хотя масштаб и был слишком мал, чтобы увидать отдельные планеты.

— В центре — Лузитания, — сказала Цинь-цзяо.

Отец кивнул и напечатал несколько команд.

— Посмотри теперь, — попросил он. — Не на экран, а на мои пальцы. Это, плюс идентификация голоса, составляют пароль, который откроет тебе доступ ко всей необходимой информации.

Цинь-цзяо глядела, как отец печатает «4Банда». Она сразу же поняла, к чему этот пароль относится. Прародительницей-сердцем ее матери была Цзянь-цинь, вдова первого Коммунистического императора Китая, Мао Цзе-дуна. Когда Цзянь-цинь и ее союзники потеряли власть в результате Заговора Трусов, враги назвали их «Бандой Четырех». Мать Цинь-цзяо была истинной дочерью-сердцем этой великолепной, гонимой женщины, И каждый раз, когда Цинь-цзяо введет код доступа она почтит честь прародительницы-сердца своей матери. Отец милостиво позволил ей делать это.

На экране появились зеленые точки. Цинь-цзяо быстро, практически подсознательно пересчитала их. Их было девятнадцать, на некотором расстоянии от Лузитании, окружая систему со всех сторон.

— Это Лузитанский Флот?

— Это и позиция пятимесячной давности. — После чего Хань Фей-цы нажал несколько клавишей. Зеленые точки исчезли. — А вот это их нынешняя позиция.

Цинь-цзяо пригляделась повнимательней, но не обнаружила ни единой зеленой точки. Но отец явно надеялся на то, что она что-то да видит.

— Они уже на Лузитании?

— Корабли именно там где ты их видишь, — ответил Хань Фей-цы. — Пять месяцев назад флот исчез.

— Куда исчез?

— Этого никто не знает.

— Мятеж невозможен?

— Этого никто не знает.

— Весь флот?

— Все корабли.

— Что ты имел в виду, говоря: исчез?

Отец улыбнулся.

— Браво, Цинь-цзяо. Ты задала самый правильный вопрос. Никто их не видел, корабли находились в космосе. То есть, в физическом плане они не исчезли. Они могут и далее лететь предыдущим курсом. Исчезли же в том смысле, что мы потеряли с ними всяческий контакт.

— Анзибли?

— Замолчали. Все сразу, на протяжении трех минут. Ни одна из передач прервана не была. Одна закончилась, а вот следующая… уже не поступила.

— Связь всех кораблей со всеми планетами? Повсюду? Это невозможно. Даже взрыв… если бы мог случиться столь огромный… но даже и в таком случае, это не могло относиться к одному и тому же событию. Корабли были расположены слишком разбросано вокруг Лузитании.

— Почему же, Цинь-цзяо, могло. Если ты можешь представить катаклизм столь огромных масштабов… ну, например, звезда Лузитании могла бы превратиться в сверхновую. Пройдут десятилетия, прежде чем свет от нее увидят хотя бы в ближайших к ней мирах. Вся проблема в том, что это была бы самая невероятная сверхновая в истории. Я не сказал невозможная, но самая малоправдоподобная. — Были бы и какие-то более ранние признаки катастрофы, какие-нибудь перемены в состоянии звезды. Инструменты на кораблях открыли что-либо?

— Нет. Потому-то мы и не считаем что дело в каком-то известном астрофизическом явлении. Ученые не могут предложить какого-либо объяснения Поэтому мы попробовали исследовать возможность саботажа. При этом выяснили, не было ли каких-то попыток вломиться в компьютеры анзиблей. В поисках следов заговора в экипажа мы прочесали личные дела всего персонала, провели анализ всех передач, чтобы обнаружить, а не общались ли заговорщики с собою. Было проверено все, что только годилось для проверки. На каждой из планет полиция провела следствие.. проверили все контакты операторов анзиблей.

— Интересно, если даже никакие сигналы не передаются, остаются ли связи все еще открытыми?

— А как ты думаешь?

Цинь-цзяо покраснела.

— Конечно же, да даже если бы флот был атакован Системой Малого Доктора. Анзибли связаны фрагментами субатомных частиц, И они останутся, даже если звездолеты рассеются в пыль.

— Не стыдись, Цинь-цзяо. Мудрецы мудры не потому, что не совершают ошибок. Мудры они, когда исправляют собственные ошибки, как только их заметят.

Но Цинь-цзяо покраснела по другой причине. Кровь пульсировала у нее в висках, поскольку только сейчас она поняла, какого рода задание поверит ей отец. Но ведь это же невозможно! Он не мог поручить ей решение проблемы, которую не разрешили тысячи более мудрых и старших людей.

— Отец, — шепнула девушка. — Так каким же будет мое задание?

Она все еще рассчитывала на то, что имеется в виду какая-нибудь связанная с исчезновением флота мелочь. Но, даже не услыхав ответа, Цинь-цзяо поняла, что все ее надежды напрасны.

— Ты обязана отыскать все возможные объяснения исчезновения флота, — объявил отец. — И рассчитать вероятность для каждого из них. Звездный Конгресс обязан знать, как это могло произойти, и проследить, чтобы подобное больше никогда не случилось.

— Но, отец, мне всего лишь шестнадцать лет. Разве не знаешь ты многих других людей, поумнее меня?

— Может статься, что они слишком умны, чтобы браться за подобное задание. А ты еще достаточно молода, чтобы не поверить в собственную непогрешимость. Ты еще достаточно молода, чтобы подумать о вещах невозможных и выяснить, почему они, все-таки, могут быть возможными. А прежде всего — боги обращались к тебе необыкновенно ясно чудесное мое дитя, моя Сияющая Светом.

Как раз этого девушка и опасалась: что отец рассчитывает на ее успех по причине особой милости богов. Он не понимал, насколько недостойна она в их глазах, как мало они ее любят.

И еще одно…

— А если мне удастся? Если я выясню, где находится Лузитанский Флот, и связь восстановится? Не будет ли в таком случае моей виной то, что флот уничтожит Лузитанию?

— Это чудесно, что первой твоей мыслью стало сочувствие к обитателям Лузитании. Звездный Конгресс дал обещание, что не воспользуется Системой Малого Доктора, пока это не станет совершенно очевидным. А это столь мало вероятно, что даже не могу поверить, чтобы произошло. Но, даже если бы дошло до этого, то решение принимает Конгресс. Как говорил мой прародитель-сердца «Хотя мудрец присуждает к мягкому наказанию, то это не от сочувствия; хоть к суровому, то это не от жестокости; он поступает согласно закону, соответствующему данному моменту. Обстоятельства меняются в зависимости от времени, и способы их разрешения меняются вместе с обстоятельствами». Можешь быть уверена, что действия Звездного Конгресса по отношению к Лузитании не будут продиктованы сочувствием или жестокостью, но руководством добра для всего человечества. Именно потому мы и служим повелителям: поскольку они служат людям, которые служат предкам, служащим богам.

— Отец, я была бы недостойной, думая иначе, — сказала Цинь-цзяо. Она не только знала, но и чувствовала собственную нечистоту. Ей хотелось отмыть руки. Ей хотелось отследить слой дерева. Но она сдержалась. Можно подождать.

Что бы я ни сделала, подумала девушка, это приведет к ужасным последствиям. Если я подведу, то отец потеряет уважение Конгресса, а затем и уважение всех на Дао И это покажет, что он не достоин сделаться после смерти избранным богом.

Если же мне улыбнется успех, то результатом может стать ксеноцид. Даже если выбор будет принадлежать Конгрессу, я буду знать, что стала его причиной. Именно на меня падет часть ответственности. Что бы я ни сделала, меня ждет поражение и грязь священной недостойности.

И вот тогда отец заговорил с ней, как будто сами боги открыли ему сердце дочери:

— Да, ты недостойна, — сказал он. — И даже сейчас остаешься недостойной в собственны мыслях.

Цинь-цзяо покраснела и опустила голову — не потому, что мысли ее были столь явными, но вообще за обладание столь непослушными мыслями.

Отец нежно положил ей руку на плечо.

— Но я верю, что боги сделают тебя достойной, — сказал он. — Звездный Конгресс имеет мандат небес, но и ты была избрана чтобы идти своим путем. Великое дело может и удастся. Так ты попробуешь?

— Попробую. — И подведу надежды только это никого уже не удивит. И уж самое малое — богов, знающих, что я их недостойна.

— Когда ты назовешь свое имя и напечатаешь пароль, для тебя будут открыты все архивы. Если тебе будет нужна какая-нибудь помощь, сообщишь мне.

Гордо выпрямившись, Цинь-цзяо вышла из комнаты отца, заставив себя подняться к себе в комнату не спеша. Только лишь закрыв дверь, она упала на колени и поползла по полу. Девушка прослеживала линии древесины до те пор, пока уже мало что могла видеть. И она чувствовала себя настолько недостойной задания что даже теперь не испытывала себя очищенной до конца. Цинь-цзяо вышла в туалет и там драила руки, пока не посчитала, что боги удовлетворены. Дважды слуги отели прервать ее занятие, принося какое-то известие или же еду — ей было совершенно безразлично, какую именно — но видя, что Цинь-цзяо общается с богами, уважительно склоняли головы и тихонько уходили.

И очистило ее, в конце концов, не мытье рук. Это произошло когда девушка исторгла из собственного сердца последний след колебаний. Звездный Конгресс обладает мандатом небес. Тогда ей необходимо избавиться от малейших сомнений. Что они там не сделают с Лузитанским Флотом, наверняка исполнят волю богов. Ее же обязанностью будет помочь в этом. Если она подчиняется воле богов они обязательно откроют ей путь к решению проблемы. Каждый же раз, когда она подумает иначе, когда в памяти ее отзовутся слова Демосфена, их нужно будет стереть, повторяя про себя, что будет послушна владыкам, правящим по воле небес. Прежде, чем разум успокоился, руки Цинь-цзяо были багровыми, с капельками крови, сочащейся из истертой чуть ли не до живого кожи. Именно так и рождается мое понимание истины, подумала девушка. Если мне удастся смыть достаточный слой собственной смертности, правда богов просочится к свету.

Наконец-то она почувствовала себя чистой. Было уже поздно, глаза Цинь-цзяо слипались от усталости. Тем не менее, она уселась перед терминалом и стала работать.

— Покажи мне данные всех исследований, проведенных до сих пор в связи с исчезновением Лузитанского Флота, — приказала она компьютеру. — Начни с самых новых.

Чуть ли не мгновенно над терминалом вспыхнули слова, страница за страницей, ровненькими рядками, будто марширующие на фронт солдаты. Цинь-цзяо прочитывала страницу, затем переворачивала ее, после чего открывалась следующая. Так она читала семь часов, пока слабость тела не сморила ее, и Цинь-цзяо заснула перед терминалом.

Джейн следит за всем. Одновременно она может выполнять миллион заданий и следить за тысячей дел. Ни одна из этих ее возможностей не является бесконечной, но такою ее можно признать по сравнению с нашей жалкой способностью мышления об одном деле, когда выполняем что-то совсем другое Зато ее чувства подвержены иным ограничениям, нам неизвестным… а точнее: это мы сами являемся самым большим ее ограничением. Она не видит и ничего не знает ни о чем, что не было введено в виде данных в компьютеры, соединенные в громадную межпланетную сеть анзиблей.

Это ограничение не столь уж большое, как могло бы показаться. У Джейн имеется чуть ли не мгновенный доступ к данным любого космолета спутника, каждой системы контроля за движением и чуть ли не каждого управляемого электроникой шпионского устройства в человеческой вселенной. За то она практически никогда не слышит ссор влюбленных, читаемых на ночь сказок, ни школьных дискуссий, ни болтовни за ужином, она не видит пролитых в одиночестве горьки слез. Джейн известна лишь та часть нашей жизни, которую мы представляем в цифровой форме.

Если бы спросить Джейн точное число человечески существ на населенных планетах, она быстро бы выдала результат, основанный на данных переписи населения, с прибавлением вероятности числа рождений и смертей в каждой группе. В большинстве случаев ей удалось бы сопоставить номера с фамилиями, хотя никто из людей не мог бы прожить достаточно долго, чтобы прочитать этот список. А если бы сообщить ей имя, любое какое только сейчас пришло в голову — Хань Цинь-цзяо, к примеру — и спросить: а что это за особа?, Джейн практически мгновенно сообщит все самые существенные данные: дату рождения, гражданство, происхождение, рост и вес на время последнего медицинского обследования, школьные отметки.

И все же, вся эта охотно сообщаемая ею информация для Джейн остается всего лишь шумом. Спрашивать Джейн про Цинь-цзяо, это все равно, что спрашивать ее о конкретной молекуле водяного пара в далекой туманности. Молекула наверняка находится там, но в ней нет ничего особенного, что отличало бы ее от мириадов других, находящихся рядом.

Так было, пока Цинь-цзяо не начала пользоваться своим компьютером, чтобы получить доступ ко всем рапортам, касающимся исчезновения Лузитанского Флота. В иерархии внимания Джейн китайская девушка тут же передвинулась на множество уровней вверх. Джейн вела тщательнейшую запись всех действий, выполняемых Цинь-цзяо с помощью своего терминала. И она быстро поняла, что девушка — хотя и всего лишь шестнадцатилетняя — станет источником серьезных неприятностей. А все потому, что Хань Цинь-цзяо, не связанная с конкретной группой, без всяческих идеологических предубеждений или же интересов, которые хотела бы охранять, имела более широкие — а значит, и более страшные в последствиях — взгляды на информацию, собранную предыдущими исследователями.

Почему это было грозно и страшно? Разве Джейн оставляла какие-либо следы, которые могла отыскать Цинь-цзяо?

Нет. Конечно же, нет. Джейн не оставила ни малейшего следа. Она размышляла над этим. Ведь она могла предложить гипотезу, что исчезновение Лузитанского Флота было результатом саботажа аварии или же какой-нибудь естественной катастрофы. Но она отказалась от подобного замысла, поскольку была не в состоянии сфабриковать никаких физических доказательств. Джейн могла всего лишь оставить фальшивые данные в памяти компьютеров. Они не имели бы никакого физического соответствия в реальном мире, поэтому каждый в меру интеллигентный исследователь быстро бы понял, что это подделка. И тогда он пришел бы к выводу, что исчезновение Лузитанского Флота вызвал некий фактор, имеющий неограниченный доступ в компьютерную систему, в которой эти данные очутились. И вот это уже наверняка бы позволило людям вычислить Джейн намного быстрее, чем если бы она не оставила никаких следов.

Так что отсутствие следов было решительно самым наилучшим выходом. И пока Цинь-цзяо не начала собственного следствия, было решением самым эффективным. Каждая из исследующих проблему организаций вела поиски только лишь в знакомых для себя местах. Полиция на множестве планет проверила все известные группы диссидентов (а кое-где даже пытала известных ей диссидентов, пока те не дали ничего не стоящие признания; после этого следователи писали окончательные рапорты и признавали дело закрытым). Военные искали следы войск противника, в особенности же чужие космолеты. Ведь военные прекрасно помнили вторжение жукеров, произошедшее три тысячелетия назад. Ученые искали какое-то неожиданное и невидимое астрономическое явление, которое могло бы или уничтожить флот, или же выборочно прервать связь. Политики же искали кого-нибудь, на кого могли бы свалить вину за случившееся. Никто и представить не мог Джейн, следовательно, никто ее и не обнаружил.

Но Цинь-цзяо сопоставляла информацию из разных источников, старательно, систематично, мелочно прочесывая данные. В конце концов она должна была натолкнуться на то, что выдаст — и тем самым прервет — существование Джейн. И таким вот ключевым следом было — проще говоря — полное отсутствие следов. Никто другой этого не замечал, поскольку ни один из исследователей не располагал методичным, лишенным предубеждений умом.

Джейн не могла знать, что нечеловеческое на первый взгляд терпение Цинь-цзяо, ее скрупулезное исследование мелочей, постоянные смены формул и программ компьютерного анализа — все это было результатом бессчетного числа часов, проведенных, стоя на коленках на деревянном полу, внимательного прослеживания слоев дерева от одного конца доски до другого. Джейн не понимала, что чудесные уроки, преподаваемые богами, сделали из Цинь-цзяо самого грозного для нее противника. Она лишь знала, что в какой-то момент времени исследователь по имени Цинь-цзяо поймет то, чего не понял никто иной: всякое возможное объяснение исчезновения Лузитанского Флота полностью исключено.

И вот тогда останется только один вывод: что какая-то сила, еще неизвестная в истории человечества, обладает достаточной мощью, чтобы одновременно уничтожить всю распыленную флотилию космических кораблей, или же — что так же маловероятно — одновременно отключить все анзибли флота. И если тот же самый методичный разум начнет перечислять все возможные силы, располагающие подобной мощью, то, в конце концов, он будет вынужден назвать и ту, что существует в действительности: независимое "я", живущее среди — нет, построенное из — филотических лучей, соединяющих все анзибли. А поскольку такое объяснение было бы правдивым, никакие логические размышления или же исследования его исключить не смогут. И, наконец, останется только лишь оно. А вот тогда, кто-то воспользуется открытием Цинь-цзяо и уничтожит Джейн.

Потому-то Джейн со все большей увлеченностью следила за исследованиями Цинь-цзяо. Шестнадцатилетняя дочка Хань Фей-цы, весящая тридцать девять килограммов и сто шестьдесят сантиметров роста, принадлежащая к наивысшему общественному и интеллектуальному классу на таоистской, китайской планете Дао, была первым известным Джейн человеческим существом, достигшим скрупулезности и точности, приближенные к компьютерным, а тем самым, и самой Джейн. Правда, сама Джейн могла бы провести анализ, на который Цинь-цзяо требовались недели и месяцы, в течение часа. Только вот угроза состояла в том, что Цинь-цзяо чуть ли не дословно проводила те же самые исследования, которые проводила бы и Джейн. Так что не было причин, чтобы Цинь-цзяо не пришла к тем же самым выводам, к которым пришла бы и Джейн.

Так что, Цинь-цзяо была самым грозным противником Джейн, а Джейн ничем не могла ей помешать во всяком случае, физически. Попытки блокировать доступ к информации еще быстрее бы привели к выявлению ее существования. Поэтому, вместо того, чтобы оказывать откровенное сопротивление, Джейн искала какой-нибудь другой способ остановить соперника. Она не до конца понимала человеческую природу, но Эндер научил ее одному: чтобы удержать людское существо от совершения чего-либо, следует найти способ, чтобы эта проблема перестала его интересовать.

Глава 6

ВАРЕЛЬСЕ

Каким образом тебе удается общаться с разумом Эндера непосредственно?

Сейчас, когда нам известно, где он, это так же естественно как и еда.

А как ты его обнаружила? Мне никогда не удалось обратиться к разуму кого-либо, кто не перешел в состояние третьей жизни.

Мы обнаружили его посредством анзиблей и подключенной к ним электроники — отыскав его тело в пространстве. Чтобы добраться до его разума, нам пришлось окунуться в хаос и сотворить помост.

Помост?

"Я" — посредника, частично напоминающего его разум, а частично — наш.

Если тебе удалось добраться до его разума, почему же ты допустила, чтобы он вас уничтожил?

Человеческий мозг — очень странная вещь. Прежде, чем мы поняли то, что в нем открыли, пока не научились разговаривать в этом свернутом пространстве, все мои сестры и матери погибли. Мы продолжали изучать его разум все эти годы, пока ожидали в коконе, пока он нас не обнаружит. Когда же он пришел, то мы уже могли общаться с ним непосредственно.

А что случилось с тем созданным потомством?

Мы никогда не думали о нем. По-видимому, оно до сих пор где-то там и существует. Новый вид картофеля погибал. Эндер видел коричневые круги на листья, видел поломанные стебли, настолько хрупкие, что ломались от легчайшего дуновения ветра. Сегодня утром все растения еще были здоровы. Болезнь появилась неожиданно, и с такими поражающими эффектами, что это мог быть только лишь вирус десколады.

Эла и Новинья будут разочарованы. Они очень рассчитывали на этот сорт. Эла, падчерица Эндера, работала над геном, который бы вызвал, что каждая клетка организма начнет вырабатывать три различных химических соединения, подавляющих вирус десколады или даже его убивающих. Новинья, жена Эндера, пыталась создать ген, который бы сделал ядро клетки недоступным для всяческих молекул, крупнее одной десятой размеров вируса. В этот сорт картофеля они ввели оба гена, а когда все предварительные тесты показали, что свойства зафиксировались, Эндер перенес саженцы на экспериментальную ферму. Вместе с ассистентами он заботился о них уже шесть недель. На первый взгляд все шло замечательно.

Если бы этот метод давал эффекты, его можно было бы использовать у всех животных и растений, идущих в пищу людям на Лузитании. Только вирус десколады был слишком хитрым, и в конце концов обманывал любые стратегические находки.

Тем не менее, шесть недель — это гораздо лучше, чем обычные два-три дня. Может они нашли верный путь.

Но, возможно, дела зашли уже слишком далеко. Когда Эндер прибыл на Лузитанию, новые виды земных растений и животных выдерживали даже двадцать лет, прежде чем десколада расшифровывала и разрывала и генетические цепочки. Но в последние годы вирус как бы совершил прорыв и декодировал любую земную генетическую молекулу за несколько дней, а то и часов.

В последнее время лишь одно позволяло колонистам выращивать растения и ухаживать за животными: смертельный для вирусов аэрозоль. Среди людей имелись и такие, которые хотели бы опрыскать целую планету, чтобы раз и навсегда избавиться от десколады.

Подобное поведение было непрактичным, но возможным. Существовали и другие причины отказа от подобного замысла. Десколада была абсолютно необходимым условием размножения всех местных форм жизни. Включая сюда и свинксов — pequeninos, разумных обитателей здешнего мира. Цикл размножения неразрывно связывал их с единственным здешним видом деревьев. Если бы вирус был уничтожен, нынешнее поколение свинксов было бы последним. А это уже ксеноцид.

В данный момент идея, чтобы сделать нечто, способное уничтожить свинксов, был бы немедленно отвергнут большей частью обитателей Милагре, деревни, в которой жили люди. Это в данный момент. Только Эндер понимал, сколько из них поменяло бы свое мнение, если бы им стали известны некоторые факты. К примеру, только очень немногие осознавали, что десколада уже дважды приспособилась к химикату, используемому для борьбы с ней. Эла и Новинья разработали несколько новых версий вирусо-киллера, так что в следующий раз, как только вирус перестанет реагировать на воздействие одной из них, они могли бы сразу перейти к следующей. Точно по тем же причинам, им уже раз пришлось сменить ингибитор, который удерживал людей при жизни, без исключения зараженных вирусом десколады. Средство добавлялось в пищу, поэтому каждый человек принимал его с едой.

Однако, действие всяческих ингибиторов и вирусо-киллеров опиралось на единственном основном принципе. В один прекрасный день вирус десколады — точно так же, как он уже приспособился к земным генам — научится противодействовать целому классу химических средств. Тогда уже не будет иметь никакого значения, сколько версий имеется в запасе. Десколада исчерпает его за пару дней.

И только немногие люди знали о том, сколь шатко положение с выживанием Милагре. Эта группа прекрасно понимала, что все зависит от работы Новиньи и Элы, лузитанских ксенобиологов. Они же осознавали, как трудно этим женщинам опередить десколаду, если же они останутся позади — произойдет катастрофа.

И прекрасно. Если бы колонисты это поняли, то многие сказали бы: раз уж десколада и так должна нас когда-нибудь победить, то давайте сразу избавимся от нее. Очень жалко, что при этом должны будут погибнуть поросята, но, имея на выбор себя и их, мы предпочитаем, чтобы это были они.

Эндер мог смотреть на это объективно, с философской перспективы. Он мог повторять, что уж лучше, если погибнет одна небольшая человеческая колония, чем вся разумная раса. Но он понимал, что эти аргументы для людей с Лузитании будут непреемлемыми. Ведь речь здесь шла о их собственной жизни, о жизни их собственных детей. Абсурдом было бы ожидать, что эти люди захотят умирать за чуждый вид, которого они совершенно не знали, и только немногие вообще любили. С генетической точки зрения это не имело бы смысла — эволюция поддерживает только лишь такие виды, которые способны защищать свои гены. Даже, если бы сам епископ заявил, что господь желает, чтобы люди отдали свои жизни за свинксов, то очень немногие пожелали бы его послушать.

Я и сам не уверен, подумал Эндер, способен был бы на такую жертву. Пускай даже у меня нет своих детей. Пускай я уже пережил уничтожение разумной расы… хотя и сам вызвал его, и знаю, какое это чудовищное бремя… все равно, не уверен, позволил бы я умирать людским существам. Умирать от голода, когда будут уничтожены плоды трудов, или, что гораздо болезненней, когда десколада вернется как болезнь, способная в несколько дней поглотить человеческое тело.

И все же… мог бы я согласиться на уничтожение свинксов? Позволил бы я совершить еще один ксеноцид?

Он поднял поломанный стебель картофеля с пятнистыми листьями. Новинья должна осмотреть его. Исследует его, она или Эла, и совместно подтвердят то, что сейчас уже очевидно. Еще одно поражение.

Он вложил стебель в стерильный пакет.

— Говорящий.

Это отозвался Садовник, ассистент Эндера и его ближайший приятель среди свинксов. Садовник был сыном pequenino по имени Человек, которого Эндер лично перевел в «третью жизнь», древесную стадию жизненного цикла. Эндер поднял прозрачный пластиковый пакет вверх, чтобы Садовник увидал листы растения.

— И действительно, совершенно мертвое, — согласился Садовник без какой-либо заметной эмоции. Как раз это больше всего и беспокоило в начальной стадии работы со свинксами. Это было самым крепким из барьеров, делавших невозможным, чтобы колонисты признали аборигенов. Свинксы не проявляли эмоций, которые люди могли бы легко, инстинктивно интерпретировать. Свинксы вовсе не были милыми или забавными — они были попросту странными.

— Попытаемся еще раз, — признал Эндер. — Мне кажется, что мы уже приближаемся к цели.

— Твоя жена разыскивает тебя, — сообщил Садовник.

Слово «жена», даже переведенное на человеческий язык, такой как старк, для свинкса несло в себе столько напряжения, что он даже не мог высказать его естественно. Садовник, к примеру, его чуть ли не проквакал. Идея жены среди свинксов была столь могучим делом, что, пусть даже разговаривая с Новиньей непосредственно, они обращались к ней по имени, то, говоря уже с ее мужем, определяли ее исключительно титулом.

— Я как раз и шел к ней, — ответил на это Эндер. — Ты не мог бы измерить и снять на пленку этот картофель?

Садовник подпрыгнул вертикально вверх. Будто воздушная кукуруза, подумалось Эндеру. Даже если мордочка свинкса осталась — для людских глаз — лишенная какого-либо выражения, этот скачок был признаком восхищения. Садовник обожал всяческую работу с электронным оборудованием. Он интересовался машинами, а уж занятия с ними повышало его статус среди мужчин-свинксов. Он тут же начал распаковывать камеру и компьютер, которые повсюду таскал с собою в сумке.

— Когда закончишь, подготовь, пожалуйста, эту изолированную часть к мгновенному сожжению, — прибавил Эндер.

— Да, да, — сказал Садовник. — Да, да, да.

Эндер вздохнул. Свинксов ужасно раздражало, если люди говорили им что-то, о чем они уже знали. Естественно, что Садовник прекрасно знал процедуру действий, когда десколада приспосабливалась к новому виду — «обученный» вирус следовало уничтожить, пока он был изолирован. Нельзя было позволить, чтобы вся популяция вирусов десколады воспользовалась знанием того, о чем узнал отдельный ее представитель. Поэтому Эндеру и не следовало об этом напоминать. И все же, именно таким образом человеческие существа удовлетворяли собственное чувство ответственности — снова и снова проверяя, хотя и знали, что необходимости в этом нет.

Садовник был настолько занят, что и не заметил, что Эндер уходит с поля, как он зашел в барак переходного шлюза, разделся и вложил одежду в стерилизатор. Затем начался очистительный танец: руки высоко вверх, оборот, присесть, встать — чтобы излучение и газы добрались до всех частей тела. Он глубоко втянул воздух через рот и нос, закашлялся — как всегда — поскольку человеческий организм с трудом выносил эти газы. Полные три минуты со слезящимися глазами и жжением в легких, три минуты размахивания руками, присаживаний и вставаний — наш ритуальный поклон всемогущей десколаде. Именно таким образом мы унижаемся перед абсолютной повелительницей жизни на этой планете.

В конце концов, процесс закончился; меня как будто поджарили на вертеле, подумалось Эндеру. Когда свежий воздух наконец-то проник в шлюз, мужчина вынул одежду из стерилизатора и одел, все еще горячую, на себя. Как только он выйдет отсюда, все помещение будет нагрето, и температура любой поверхности намного превысит границы тепловой сопротивляемости вируса десколады. Во время конечного этапа очищения там ничто не могло выжить. Когда туда вновь кто-нибудь зайдет, все будет идеально стерильным.

Тем не менее, Эндер никак не мог избавиться от мысли, что вирусу каким-то образом удастся выскользнуть — если даже и не через шлюз, то через тончайшую пленку деструктивного поля, невидимой крепостной стеной защищающего пространство опытного хозяйства. По теории любая молекула, размерами больше ста атомов, при прохождении этого барьера подвергалась распаду. По обеим сторонам ограды защищали людей и свинксов от случайного вхождения в смертоносную зону. Но Эндер частенько представлял, что бы произошло, если бы кто-нибудь попытался пройти через деструктивное поле. Всякая клетка тела немедленно погибнет, поскольку распадутся аминокислоты. Вполне возможно, что тело и останется физически целым, но в собственном воображении Эндер всегда видел, как оно рассыпается в уносимую ветром пыль, даже не успев опасть на землю.

Более всего его беспокоил факт, что действие барьера основывалось на том же принципе, что и Система Молекулярной Деструкции. Спроектированная для нападения на космические снаряды и корабли, именно Эндером она была использована против родной планеты жукеров. Это произошло три тысячи лет назад, когда он командовал военным флотом Земли. И то же самое оружие Звездный Конгресс выслал теперь против Лузитании. По словам Джейн, Конгресс уже попытался отдать приказ о его использовании. Она заблокировала распоряжение, ликвидировав связь между флотом и остальным человечеством. Но трудно предугадать, не выстрелит ли, несмотря на отсутствие инструкций, какой-нибудь охваченный паникой после отключения анзибля капитан, как только доберется до планеты.

Подобное невозможно представить, и, тем не менее, они это сделали: Конгресс отдал приказ об уничтожении целого мира. Приказ о начале ксеноцида. Неужели Эндер напрасно писал «Королеву Улья»? Неужели уже обо всем забыли?

Только для них это не было «уже». Для большинства людей прошло три тысячи лет. И, пускай Эндер написал «Жизнь Человека», повсеместно ему так и не поверили. Книга не повлияла на человеческие умы в той степени, чтобы Конгресс не посмел выступить против pequeninos.

Почему они решились на это? По-видимому, точно же по той причине, что и ксенологи решились применять деструктивный барьер: чтобы изолировать грозную инфекцию, не допустить к заражению большую популяцию. По-видимому, Конгресс заботился о том, чтобы отсечь фокус заразы планетарного бунта. Когда сюда доберется флот, с приказом или без него, он сможет применить Малого Доктора для окончательного решения вопроса с десколадой. Если перестанет существовать планета Лузитания, то перестанет существовать и авто-мутирующий, наполовину разумный вирус, который ждет — не дождется, как бы уничтожить все человечество со всеми его достижениями.

От опытного поля до новой ксенологической станции было не далеко. Тропинка огибала невысокий холм и бежала по опушке леса, предоставлявшего отцов и матерей, а затем и живое кладбище для племени свинксов. Затем она вела к северным воротам в ограде, окружавшей людскую колонию.

Ограда раздражала Эндера. Причина ее постройки исчезла, как только сломалась политика минимализации контак-тов между людьми и свинксами. Сейчас оба вида свободно моги проходить через ворота. Когда Эндер прилетел на Лузитанию, еще действовало поле, вызывающее ужасные боли у каждого, кто попадал в сферу его действия. Во время борьбы за право свободного контакта со свинксами, самый старший из пасынков Эндера, Миро, на несколько минут был пленен этим полем, в результате чего его мозг подвергся необратимым изменениям. Но инвалидность Миро — это единственное самое болезненное и непосредственное проявление вреда, которое ограждение вызвало в душах людей, замкнутых в его границах. Тридцать лет назад этот психологический барьер был отключен. Все это время не возникало никаких причин, чтобы что-то разделяло обе расы… и, тем не менее, ограда осталась. Так захотели колонисты на Лузитании. Они пожелали, чтобы стена между ними и свинксами стояла.

Именно потому ксенобиологические лаборатории и были перенесены с их давнего места над рекой. Если уж свинксы должны были участвовать в исследованиях, то лаборатории должны были располагаться неподалеку от ограды, зато опытные участки перенесли наружу. Это, чтобы люди и поросята не сталкивались неожиданно друг с другом.

Когда Миро улетал навстречу Валентине, Эндер верил, что по возвращению парень будет удивлен огромными переменами в мире Лузитании. Ему казалось, что Миро увидит живущих совместно людей и свинксов: две расы, сосуществующих в гармонии. Тем временем, колония почти что и не изменилась. За редкими исключениями, человеческие существа на Лузитании не желали близкого соседства с иной расой.

Хорошо еще, что Эндер помог Королеве Улья воспроизвести ее расу подальше от Милагре. Он планировал, что люди и жукеры постепенно узнают друг друга. Тем не менее, и он, и Новинья, и вся их семья по необходимости удерживали существование жукеров в тайне. Если колонисты не могли сосуществовать с млекопитающими pequeninos, то известие о насекомоподобных жукерах наверняка вызвало бы вспышку ксенофобии.

Слишком много у меня тайн, думал Эндер. Все эти годы я был Голосом Тех, Кого Нет. Я открывал секреты и помогал людям жить в ореоле правды. Теперь же я не выдаю и половины того, что мне известно. Если бы я рассказал обо всем, правда породила бы страх, ненависть, жестокости, убийства и войну.

Неподалеку от ворот, но уже за оградой, росли два отцовских дерева. Левое, если глядеть со стороны ворот, носило имя Корнероя, правое — Человека. Человек был свинксом, которого Эндеру пришлось собственноручно убить, чтобы ритуально подписать договор между людьми и свинксами. После этого Человек возродился в целлюлозе и хлорофилле, уже как взрослый самец, способный плодить детей.

В настоящее время Человек до си пор обладал необыкновенным авторитетом, причем, не только среди собственного племени. Эндер знал, что pequenino все еще живет. И все же, когда он глядел на дерево, то не мог не вспоминать о том, как Человек погиб.

Контакты с Человеком не доставляли Эндеру никаких хлопот. Много раз он разговаривал с его отцовским деревом. Вот только он никак не мог думать о дереве, как о той самой личности, которую знал еще как pequenino по имени Человек. Умом он понимал, что воля и память создают тождественность личности, и эти самые воля и память перенесены сейчас из свинкса в отцовское дерево. Только вот понимание умом не всегда хватало для веры. Сейчас Человек сделался кем-то совершенно чужим.

И все-таки, это был Человек, и он остался другом; проходя мимо, Эндер прикоснулся к коре. Затем, сойдя на несколько шагов с тропинки, он подошел к более старшему отцовскому дереву, к Корнерою. Здесь он тоже прикоснулся к коре. Он никогда не знал Корнероя в виде свинкса — тот погиб от других рук, и дерево его уже было высоким и раскидистым, когда Эндер прибыл на Лузитанию. Когда он разговаривал с Корнероем, не было никакого гнетущего чувства утраты.

У подножия дерева, среди корней, лежали палки. Некоторые сюда принесли, другие сбросил с собственных ветвей сам Корнерой. Они служили для разговоров. Свинксы выбивали ими ритм по коре отцовского дерева, а оно само создавало и преобразовывало пустые пространства внутри ствола. Отзвук ударов менялся, что и было неспешной беседой. Эндер тоже мог выстукивать этот ритм, довольно-таки неуклюже, но достаточно умело, чтобы понимать деревья.

Но сегодня у него не было никакого желания разговаривать. Пускай Садовник расскажет отцовским деревьям, что еще один эксперимент закончился неудачей. Эндер поговорит с Корнероем и Человеком потом. Поговорит и с Королевой Улья. Поговорит с каждым. И после всех этих разговоров ни на шаг не приблизится к разрешению проблем, омрачавши будущее Лузитании. Ведь и решение от слов не зависело. Оно зависело только лишь от знаний и действий — знаний, которые могут быть усвоены лишь другими людьми, и действий, которые могут быть сделаны только лишь людьми. Сам Эндер ничего не мог сделать, чтобы разрешить хотя бы что-нибудь.

Все, что он мог сам, что делал со дня той последней битвы, которую провел еще в качестве ребенка-воина, это лишь выслушивание и провозглашение. В других местах и в другие времена этого было достаточно. Но не сейчас. Лузитании угрожало много видов уничтожения; и некоторые из них принес сюда сам Эндер. И ни одно из них не могло быть унесено в небытие словом, мыслью или деянием Эндрю Виггина. Его собственное будущее, равно как и будущее все обитателей Лузитании, находилось в руках других людей. Разница между ними состояла в том, что Эндеру были ведомы все угрозы, все возможные последствия любой ошибки или поражения. Кто был более проклятым: тот, кто погибал, не осознавая ничего до самого момента смерти, или тот, кто видел собственную гибель, шаг за шагом приближающуюся в течение дней, месяцев и лет?

Эндер покинул отцовские деревья и направился по протоптанной тропинке в сторону людской колонии, через ворота, через двери — в ксенобиологическую лабораторию. Доверенный ассистент Элы, свинкс по имени Глухарь, хотя у него наверняка не было ни малейших проблем со слухом, немедленно провел его в кабинет Новиньи. Здесь его уже ожидали она сама, Эла, Квара и Грего. Эндер поднял пакет с кусочком картофельного стебля.

Эла покачала головой, Новинья вздохнула. Но они не были разочарованы даже наполовину, как Эндер того ожидал. Все явно думали о чем-то другом.

— По-видимому, чего-то такого мы и ожидали, — подтвердила его мысли Новинья.

— Тем не менее, попробовать было надо, — прибавила Эла. — Зачем? — спросил Грего. Младшему сыну Новиньи, а с этим и пасынку Эндера, уже давно исполнилось двадцать лет, и он был блестящим ученым. В семейных дискуссиях охотнее всего он брал на себя роль адвоката дьявола, и неважно, о чем шел разговор — о ксенобиологии или подборе краски для стен. — Вводя новые виды, мы только лишь обучаем десколаду, как справиться с любой нашей стратегией. Если мы не уничтожим ее как можно скорее, то она уничтожит нас. А без десколады мы могли бы выращивать нормальную картошку без всяческих дурацких добавок.

— Мы не можем этого делать! — крикнула Квара. Эндер был изумлен. Квара всегда очень неохотно вступала в дискуссию. Подобный взрыв эмоций был ей совершенно несвойственнен. — Я говорю вам, что десколада живая.

— А я говорю, что это всего лишь вирус, — возразил ей Грего.

Эндер уж было обеспокоился, что Грего уговаривает всех уничтожить десколаду — это на него не похоже: призывать к чему-либо, способному уничтожить свинксов. Грего практически рос среди них, знал их и разговаривал на их языке лучше, чем кто-либо другой.

— Дети, ведите себя тихо и позвольте мне объяснить, — перебила их Новинья. — Мы дискутировали с Элой, что делать, если картофель начнет погибать. Эла сказала… Нет, Эла, объясни ему сама.

— Идея довольно-таки простая. Вместо того, чтобы создавать растения, тормозящие развитие вируса десколады, мы должны атаковать сам вирус.

— Правильно, — похвалил ее Грего.

— Заткнись, — рявкнула Квара.

— Будь добр, Грего, окажи уж всем такую любезность и сделай так, о чем так вежливо попросила тебя твоя сестра, — сказала Новинья.

Эла вздохнула.

— Мы не можем его убить, поскольку тогда погибнет вся туземная жизнь Лузитании, — продолжила она. — Именно потому я и хотела создать новый вид десколады. Он должен исполнять роль нынешнего вируса в репродукционных цикла всех лузитанских форм жизни, но должен быть лишен способности адаптироваться к новым видам.

— И ты можешь выделить эту часть вируса? — спросил у нее Эндер. — Тебе удастся ее обнаружить?

— Это маловероятно. Но мне кажется, что смогу отыскать те фрагменты, которые активны в свинксах и во всех остальных растительно-животных парах. Эти мы оставим, а все остальные отбросим. Прибавим рудиментарную способность к воспроизводству и вставим несколько рецепторов, чтобы вирус соответствующим образом реагировал на изменения в организмах носителей. Все это хозяйство помещаем в небольшой органелле — и замена десколады готова. Свинксы и остальные местные виды остаются в безопасности, а наши неприятности заканчиваются.

— А потом вы опрыскаете всю планету, чтобы ликвидировать оригинальные вирусы? — спросил у нее Эндер. — Но что будет, если способный к сопротивлению вид уже появился? — Нет, не опрыскаем, поскольку тогда погибли бы и все вирусы, уже встроенные в тела всех существ на Лузитании. В этом месте как раз начинаются проблемы…

— Как будто все остальное — это легкая штучка, — вмешалась Новинья. — Создать из ничего новую органеллу…

— Мы не можем просто-напросто ввести эти органеллы нескольким или даже всем свинксам. Их следовало бы ввести в организмы каждого местного животного, дерева, травинки…

— Это невозможно, — согласился Эндер.

— Поэтому мы должны включить механизм, способный универсальным образом распространить органеллу и, одновременно, уничтожить раз и навсегда вирусы десколады.

— Ксеноцид, — заявила Квара.

— Как раз в связи с этим мы и ссоримся, — объяснила Эла. — Квара считает, что десколада обладает разумом.

Эндер присмотрелся к своей самой младшей падчерице.

— Разумная молекула?

— Они имеют собственный язык, Эндрю.

— Когда ты об этом узнала? — спросил Эндер. — Он пытался представить, каким образом способна разговаривать генетическая молекула, пускай даже такая длинная и сложная как вирус десколады.

— Я уже давно это подозревала. Только мне не хотелось говорить, пока не будет стопроцентной уверенности, только вот…

— Что означает — ты не уверена, — с триумфом в голосе заметил Грего.