Глава 17

СТАНОК БЕККИ

Элвину уже начало казаться, что зима никогда не кончится. Раньше он любил зимние холода. Он процарапывал в покрывающем окошко инее дырочку и часами смотрел на разноцветные солнечные искорки, танцующие на нетронутом снежном покрывале. Но в те дни, замерзнув, он всегда мог укрыться дома, там, где тепло, отведать маминой стряпни и свернуться клубочком в мягкой постели. Правда, нельзя сказать, что сейчас он претерпевал такие уж неимоверные страдания — Элвин показал себя достойным учеником, обучаясь путям краснокожих.

Просто слишком много месяцев они скитались. Минул почти год с того весеннего утра, когда Элвин и Мера покинули Церковь Вигора, направляясь к Хатраку. Путь, ожидающий их, был долог, но теперь по сравнению с теми пространствами, что Элвину пришлось преодолеть, он выглядел легкой прогулкой. Элвин и Такумсе побывали далеко на юге, где краснокожие, общаясь на языке бледнолицых, говорили по-испански, а не по-английски. Они видели затянутые туманом низины Миззипи. Они говорили с криками, чоктавами и еще не познавшими цивилизацию черрики из болотистых областей. Они посетили самые верховья Миззипи, где было столько озер, что передвигались там исключительно на каноэ.

И в каждой деревне, в которую они заходили, повторялось одно и то же.

— Мы знаем о тебе, Такумсе, ты пришел говорить о войне. Мы не хотим войны. Мы будем сражаться, только если бледнолицые придут на наши земли.

После чего Такумсе объяснял, что, когда белый человек придет в их деревни, будет слишком поздно и никто их не поддержит, тогда как бледнолицые, словно ураган, сметут краснокожих с лица земли.

— Мы должны стать единой армией. И в таком случае мы будем сильнее.

Но одних слов было мало. Юноши пошли бы за ним, поддались бы на его увещевания, однако старейшины не хотели войны, они не искали славы, они желали лишь мира и покоя, а белый человек… Белый человек был слишком далеко, призрачной угрозой маяча на горизонте.

Тогда Такумсе поворачивался к Элвину и говорил:

— Расскажи, что случилось на берегах Типпи-Каноэ.

После третьего раза Элвин уже знал, что произойдет, когда он расскажет историю в десятый, в сотый, в какой бы то ни было раз. Как только краснокожие, сидящие вокруг костра, поворачивались к нему, он знал, что последует дальше. В их глазах светилось отвращение, поскольку он был бледнолицым, и вместе с тем интерес, потому что он сопровождал Такумсе. Как бы Элвин ни упрощал свой рассказ, как бы ни напирал на тот факт, что поселенцы Воббской долины считали, якобы это Такумсе похитил и замучил его и Меру, краснокожие все равно проникались скорбью и мрачной яростью. Поэтому в конце старейшины царапали пальцами почву, набирая полные пригоршни земли, будто бы выпуская на волю некоего страшного зверя, скрывающегося там. Поэтому молодые воины, все как один, вытаскивали свои кремниевые ножи. Острые лезвия оставляли на их коже неглубокие порезы, из которых начинала сочиться кровь, — таким образом воины учили свои ножи жажде. Теперь их тела будут искать боль и любить ее.

— Когда с берегов Гайо сойдет снег, — в конце концов говорил Такумсе.

— Мы будем там, — отвечали воины, и старейшины кивали в знак согласия.

То же самое повторялось в каждой деревне, в каждом племени. Иногда, правда, слышались голоса в защиту Пророка, кое-кто призывал к миру, но таких сразу высмеивали, обзывая «старухами», хотя, как заметил Элвин, старухи сильнее всех прочих выражали ярость и ненависть.

Однако Элвин ни разу не пожаловался на то, что Такумсе использует его, чтобы разжечь гнев краснокожих против расы бледнолицых. Ведь та история, которую приходилось рассказывать Элвину, была правдивой. Он не мог отказаться от нее, как не могла забыть о случившемся его семья, на которой лежало проклятье Пророка. Нет, если бы Элвин предпочел промолчать, руки его не обагрились бы кровью. Просто он чувствовал, что на его плечах лежит та же тяжкая ноша, что и на плечах всех бледнолицых, участвовавших в бойне на Типпи-Каноэ. История о случившемся там была правдива, и пусть даже каждый краснокожий, выслушивающий ее, проникался ненавистью и начинал искать мести, желая перерезать всех бледнолицых, которые не вернутся назад в Европу, у Элвина не было весомых причин скрывать правду от обитателей этой земли. Ведь знать правду — это данное природой право каждого человека, куда бы эта истина его ни завела. И, уже зная правду, следует избирать путь добра или зла.

Конечно, вслух об этом праве Элвин не особенно распространялся. Тем более что для подобных разговоров не представлялось возможности. Он повсюду следовал за Такумсе, не отходя от него дальше, чем на расстояние вытянутой руки. Но вождь предпочитал не разговаривать с Элвином; единственное, что от него можно было услышать, это «Поймай рыбу» или «Пошли». Такумсе недвусмысленно давал понять, что между ним и Элвином не может быть дружбы и что он не ищет общества бледнолицых. Следуя сквозь леса, Такумсе даже не оборачивался, чтобы посмотреть, не отстал ли случайно Элвин. Присутствие мальчика он замечал только тогда, когда, взглянув на него, приказывал:

— Расскажи, что случилось на берегах Типпи-Каноэ.

Однажды, покинув деревню, обитатели которой настолько разозлились на бледнолицых, что начали с интересом поглядывать на скальп Элвина, мальчик не выдержал.

— Почему ты ни разу не попросил меня рассказать, как ты, я и Сказитель побывали на Восьмиликом Холме? — спросил он у Такумсе.

Но вождь в ответ лишь ускорил шаг, так что Элвину пришлось бежать за ним весь день, чтобы не отстать.

Так что если говорить о компании, то путешествовать с Такумсе было все равно что путешествовать в одиночку. Никогда в жизни Элвин не чувствовал себя так одиноко. «Так почему бы мне не бросить его? — размышлял он про себя. — Чего я таскаюсь за ним повсюду? Развлечения в этом мало, я лишь помогаю ему начать войну против своего же народа. Становится все холоднее и холоднее, солнце вообще перестало светить, а мир состоит из голых серых деревьев и слепящего бесконечного снега. Да и не нужен я Такумсе вовсе».

Тогда почему же Элвин продолжал следовать за ним? Отчасти из-за пророчества Тенскватавы, который предрек, что Такумсе не погибнет, если рядом с ним будет Элвин. Может быть, Элвин не был в восторге от компании Такумсе, но одновременно мальчик знал, что этот краснокожий — великий, хороший человек, а стало быть, раз Элвин каким-то образом может спасти ему жизнь, он обязан сделать все, что в его силах.

Кроме того, во всем этом крылось нечто большее. Элвин не просто чувствовал себя в долгу перед Пророком, пообещав заботиться о его брате; он не просто ощущал в себе нужду искупить постигшую его семью ужасную кару и разнести весть о происшедшем на Типпи-Каноэ по всей земле краснокожих. Следуя сквозь чащобы, затерявшись в полусне, отдавшись воле зелени леса и слыша в себе музыку земли, Элвин не мог выразить свои чувства словами. Нет, для слов будет другое время. Сейчас следовало понимать без слов, ощущать правильность того, что он делает, — Элвин осознавал, что сейчас он является смазкой на колесе повозки, которая песет на себе великие перемены. «Я могу весь стереться, сгореть в жаре, возникающем от трения колеса об ось, но мир меняется, и каким-то образом я стал неотъемлемой частью того, что помогает земле двигаться вперед. Такумсе строит нечто очень важное, сплачивая краснокожих и создавая из них то, чего никогда не было».

Впервые Элвин понял, что из людей тоже можно что-то построить. Он увидел, что, когда Такумсе уговаривает краснокожих чувствовать одним сердцем и действовать, руководствуясь единым разумом, люди, сплачиваясь, становятся чем-то большим. Значит, он строит, значит, он действует против Разрушителя. Как Элвин, который сплетает из травинок маленькие корзиночки. Травинки, если их брать по отдельности, — это просто травинки, но, сплетенные вместе, они становятся чем-то иным.

«Там, где не было ничего, Такумсе создает величественное здание, но без моей помощи это здание не будет построено».

Такие мысли наполнили его страхом, потому что он творил нечто такое, чего не понимал, но также они пробудили в нем любопытство, ибо ему очень хотелось увидеть, что из этого выйдет. Поэтому он двигался вперед, продолжал давить и толкать. Он рассказывал краснокожим свою историю, ощущая сначала подозрительные взгляды, а потом — неприкрытую ненависть. Большую часть дня ему приходилось созерцать спину Такумсе, который углублялся все дальше в леса. Лесная зелень постепенно приобрела золотисто-красноватые оттенки, затем покрылась чернотой дождевых капель на голых ветвях и наконец подернулась сединой, замерев в холодном ожидании. И все беспокойства Элвина, вся его обескураженность, его смущение и скорбь по тому, что ожидает их в будущем и уже случилось в прошлом, — все это превратилось в усталое отвращение к зиме. Он с нетерпением ждал, когда же наконец она закончится, когда растает снег и придет весна. За которой последует лето.

Лето, когда он сможет обернуться назад и понять, что все испытания уже позади. Лето, когда он будет знать, к добру или ко злу привели его деяния. Когда наконец уйдет этот отвратительный снежно-белый страх, поселившийся внутри и скрывший под собой остальные чувства, как снег укрывает от посторонних глаз землю.

И вдруг в один прекрасный день Элвин заметил, что воздух как-то потеплел, а растаявший снег обнажил траву и землю, каплями воды скатившись с ветвей деревьев. Неподалеку мелькнуло что-то красноватое — то некая птичка искала себе пару, чтобы свить гнездо и отложить яйца. В тот самый день Такумсе свернул на восток. Поднявшись на гряду холмов, расположенную в северной, освоенной бледнолицыми части Аппалачей, он остановился на скале, нависшей над небольшой долинкой, где виднелись несколько ферм поселенцев.

Такой деревни Элвин еще ни разу не видел. Она не походила ни на французский Детройт, где люди жили, сбившись в кучу, ни на редкие поселенья Воббской территории, где каждая ферма казалась неровной заплатой на яркой зелени леса. Здесь деревья были ухожены и росли рядами, отделяя одно поле от другого. Лишь на склонах холмов, окаймляющих долину, лесные гиганты вновь возвращались к своему дикому состоянию. Поскольку земля уже оттаяла, на полях появились фермеры. Их плуги осторожно, бережно разрезали лик земли. Как краснокожий, проводя острием ножа по своему бедру, учит лезвие жажде, так плуг фермера учит землю плодородить. Только из-под лезвия плуга покажется не кровь, как из-под острого кремня, а пшеница, маис, рис или овес тонкой струйкой пробегут по коже земли. Эта открытая рана будет кровоточить, пока не наступит осень и серпы жнецов не снимут богатый урожай. Затем снова пойдет снег, укрыв землю белой повязкой и залечив ее до следующего года. Вся эта долина напоминала старую, больную лошадь.

«Я не должен так думать, — упрекнул себя Элвин. — Я должен радоваться, ведь я снова вижу землю белых поселенцев». Из сотен печных труб, торчащих по всей долине, курился дымок. Проведя в заточении четырех стен целую зиму, на улицу хлынули радостные ребятишки; фермеры, потея в легких весенних заморозках, исполняли обязанности по дому; из ноздрей и от тяжело вздымающихся боков лошадей и быков валил жаркий пар. Вот он какой, дом. Вот какой Армор, отец и прочие белые поселенцы хотят видеть Воббскую долину. Это и есть цивилизация — одно хозяйство упирается в другое, локти упираются в бока ближнего, земля измерена и поделена, чтобы все знали, что кому принадлежит, кто что использует и кто лезет на чужую территорию.

Проведя целый год среди краснокожих и не видя из бледнолицых никого, кроме Меры и Сказителя, Элвин уже не мог смотреть на долину глазами белого человека. Он смотрел на нее, как краснокожий, и ему казалось, что видит он конец света.

— Что мы здесь делаем? — спросил Элвин Такумсе.

Такумсе ничего не ответил. Уверенным шагом, словно имел на это полное право, он принялся спускаться с холмов в долину белого человека. Элвин не понял его поведения, но, как обычно, последовал за ним.

К величайшему удивлению Элвина, когда они ступили на полувспаханное поле, фермер не заорал на них, чтобы они, мол, топтали землю где-нибудь в другом месте. Подняв голову, он дружелюбно подмигнул и махнул рукой.

— Привет, Айк! — крикнул он.

Айк?

Такумсе помахал ему в ответ и зашагал дальше.

Элвин чуть не расхохотался. Фермеры, освоившие эту долину, прекрасно знали Такумсе, знали его настолько хорошо, что узнавали издалека! И Такумсе, самого ярого ненавистника бледнолицых во всей лесной стране, называли здесь именем белого человека!

Но Элвин решил подождать с расспросами. Он молча шагал следом за Такумсе, пока тот не пришел туда, куда изначально направлялся.

Этот дом ничем не отличался от остальных, разве что выглядел чуточку подревнее. Большой, с множеством пристроек, беспорядочно окруживших первоначальное строение. Наверное, вон тот уголок дома, под которым виднеется каменный фундамент, и был первой хижиной, построенной здесь. Затем к ней добавилась большая пристройка, так что времянка превратилась в кухню, после чего спереди было добавлено еще одно крыло — оно было уже двухэтажным, с большим чердаком. Впоследствии к хижине пристроили сзади еще несколько комнат — резные балки, положенные в остов и когда-то сиявшие свежей белизной, уже потемнели и сквозь облупившуюся краску проглядывало серое дерево. В этом доме заключалась вся история долины: сначала лишь бы времянку возвести, чтобы укрыться от дождей, пока корчуешь лес; потом можно добавить комнату или две для удобства; затем достигаешь некоего процветания, рождаются дети, и вот уже возникает нужда в большом двухэтажном особняке. В конце концов в доме живет три поколения одной семьи, и здание разрастается не потому, что хозяин не хочет ударить в грязь лицом перед остальными поселенцами, а затем, чтобы обеспечить местом новых членов семейства.

Таким был тот дом, дом, который впитал в себя долгую повесть о победной войне белого человека против земли.

Такумсе обошел его вокруг и направился к маленькой, потрепанной дверце, что выходила на задний двор. Он даже не постучал — открыв дверь, он шагнул внутрь.

Все это Элвин видел собственными глазами, и впервые он растерялся. По сути дела, он должен был зайти в дом следом за Такумсе, как заходил в глиняные мазанки краснокожих. Но, будучи бледнолицым, он знал, что нельзя входить в чужой дом вот так, с заднего входа. Надо подойти к передней двери, вежливо постучать и подождать, пока тебя впустят.

Поэтому Элвин так и стоял у задней двери, которую Такумсе, конечно же, даже не позаботился закрыть, — стоял и смотрел, как первые весенние мушки залетают в темный коридор. Он чуточку поежился, вспомнив мать, которая в таких случаях принималась кричать и ругаться, что вот, мол, оставляют двери открытыми, и в комнату набиваются мухи, которые потом жужжат и кусаются по ночам, мешая честному народу спать. Вспомнив об этом, Элвин поступил так, как требовала от детей мать: он вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Но дальше идти не посмел, так и замер в темной передней посреди тяжелых накидок, висящих на деревянных колышках, и покрытых толстым слоем грязи башмаков, раскиданных по полу. Все было как-то странно, непривычно. Слишком много месяцев подряд он слышал зеленую песнь леса, но сейчас музыка скрылась вдали, отступив перед весенней какофонией жизни на ферме бледнолицего поселенца, и воцарившаяся тишина оглушала.

— Исаак, — произнес женский голос.

Один из шумов, издаваемых бледнолицыми, внезапно прекратился. И только тогда Элвин понял, что этот шум он слышал ушами, а не чувствами краснокожего человека. Он попытался вспомнить, что же так шумит. Ритмичное постукивание, повторяющееся раз за разом, это… это похоже на ткацкий станок. Он слышал стук ткацкого станка. Должно быть, Такумсе вошел в комнату, где ткала какая-то женщина. И Такумсе вовсе не был чужим в этом доме, поскольку женщина знала его под тем же самым именем, что и тот фермер в полях. Исаак.

— Исаак, — снова повторил женский голос.

— Бекка, — сказал Такумсе.

Самое обычное имя, но почему же сердце Элвина так заколотилось, так застучало? Наверное, потому, что Такумсе произнес это имя голосом, который заставляет людские сердца громко биться. Более того, ломаные гласные того английского, на котором обычно говорят краснокожие, вдруг сгладились, превратившись в чистейшую речь, будто Такумсе всю жизнь прожил в Англии. Теперь его произношение ничем не отличалось от произношения преподобного Троуэра.

Нет, нет, это не Такумсе, это говорит какой-то другой человек, какой-то бледнолицый фермер, находящийся в одной комнате с той женщиной. Вот ответ на вопрос. И Элвин тихонько двинулся вперед, пробираясь сквозь темную переднюю туда, откуда доносились голоса. Сейчас он увидит, что это не Такумсе, и все разъяснится.

Подойдя к двери, он заглянул в комнату. Такумсе стоял посредине, сжимал руками плечи бледнолицей женщины и не отрываясь глядел ей в глаза, а она смотрела на него. Они не обмолвились ни словом, просто глядели друг на друга. И никакого фермера в комнате не было.

— Мой народ собирается на Гайо, — сказал Такумсе. Голос его звучал все так же странно.

— Знаю, — кивнула женщина. — Это уже появилось на холсте. — Она оглянулась и увидела стоящего на пороге Элвина. — Ты пришел не один.

Таких глаз, как у нее, Элвин в жизни не видел. Он был еще слишком юн, чтобы гоняться за юбками, — он помнил, как его братья, Нет и Нед, едва им стукнуло четырнадцать, словно с цепи посрывались. Поэтому, заглянув ей в глаза, он не ощутил того желания, которое преследует мужчину, видящего красивую женщину. Сейчас он испытал те же чувства, что испытывал, когда смотрел на пламя, наблюдая за его переливами и игрой. Он не искал в огне смысл, лишь созерцал его переменчивость. То же самое он увидел сейчас. Она словно явилась свидетельницей всему происходящему на Земле, и события те, запечатлевшись внутри ее глаз, теперь кипели там, но никому не дано извлечь эти видения оттуда и рассказать о них.

Вспомнив, как Такумсе внезапно превратился в белого человека, Элвин напугался, подумав, что эта женщина обладает каким-то неведомым, могущественным колдовством.

— Меня зовут Бекка, — представилась женщина.

— А его — Элвин, — сказал Такумсе. Хотя нет, не Такумсе, Исаак, потому что этот голос больше не принадлежал Такумсе. — Он сын мельника из Воббской долины.

— Он — та ниточка, которая не согласуется с остальным рисунком холста. — Она улыбнулась Элвину. — Ну, заходи, я хочу наконец увидеть легендарного Мальчика-Ренегата.

— Кого? — не понял Элвин. — Какого гада?

— Мальчика-Ренегата. Вы что, не знаете? Аппалачи слухами полнятся. Народ только и говорит о Такумсе, который сегодня появляется в верховьях Ошконсин, а завтра уже сидит в деревне на берегах Язу, призывая краснокожих к убийствам и насилию. И везде его сопровождает бледнолицый мальчик, который толкает краснокожих на страшные жестокости, который учит их тайным пыткам, практиковавшимся когда-то папской инквизицией в Испании и Италии.

— Это все не так, — возразил Элвин.

Она улыбнулась. Вновь в ее глазах затанцевали огоньки.

— Меня, наверное, очень ненавидят, — сказал Элвин. — А ведь я даже не знаю, что такое инкивзиция.

— Инквизиция, — поправил Исаак.

Элвин ощутил, как сердце его холодными щупальцами сжал страх. Если о нем рассказывают такие истории, его, должно быть, считают преступником, чудовищем в человеческом облике.

— Но я только следую за…

— Я знаю, что ты делаешь и почему, — перебила Бекка. — Мы здесь хорошо знаем Исаака, поэтому не верим всяким лживым сплетням о вас двоих.

Но Элвину не было дела до того, чему верят и чему не верят «здесь». Его больше интересовало, что думают у него дома, в Воббской долине.

— Не беспокойся, — успокоила Бекка. — Никто не знает, кто этот бледнолицый мальчик. Уж конечно, не один из двух Невинных, которых Такумсе разрезал в лесу на кусочки. Конечно, это не Элвин и не Мера. Кстати, который из двоих ты?

— Элвин, — сказал Исаак.

— А, ну да, — кивнула Бекка. — Ты ведь уже представил его мне. Мне что-то очень сложно стало запоминать людские имена.

— Такумсе никого не резал на кусочки.

— Как ты можешь догадываться, Элвин, этому слуху мы тоже не поверили.

— А-а…

Элвин не знал, что сказать, а поскольку он долгое время провел среди краснокожих, он поступил так, как обычно поступают краснокожие, когда им нечего сказать. Белый человек почему-то очень редко додумывается до подобного выхода из положения. Элвин просто промолчал.

— Хлеба и сыра? — спросила Бекка.

— С удовольствием. Спасибо тебе большое, — ответил Исаак.