Тенскватава двинулся по узким улочкам, тихонько, монотонно напевая. Его услышали и разбудили детей. Бледнолицые рассчитывают напасть на краснокожих, пока те будут еще спать, и перерезать их в вигвамах и хижинах. Но краснокожие не стали дожидаться прихода войск, они сами направились на широкий луг рядом с городом. Места, чтобы всем рассесться, не хватило. Поэтому они стояли — отцы прижимали к себе матерей и детей, ожидая, когда бледнолицые прольют их кровь.

— Земля не впитает вашу кровь, — пообещал им Тенскватава. — Она стечет в реку, и я использую силу ваших жизней и смертей, чтобы сохранить жизнь земле и оставить белого человека на землях, которые он уже захватил и убил.

Тенскватава стоял на берегу Типпи-Каноэ и смотрел, как луг наполняется его людьми, многие из которых умрут, потому что поверили его словам.

— Встаньте сегодня рядом со мной, мистер Миллер, — произнес генерал Гаррисон. — Сегодня мы мстим за кровь ваших детей. Я хочу, чтобы вы приняли на себя почетную обязанность первым сделать выстрел в этой войне.

Бездельник Финк посмотрел на мельника, в глазах которого горел неудержимый гнев. Тот прочистил дуло мушкета и забил туда пулю. Бездельник узнал жажду убийства, поселившуюся в этом человеке. Порой на мужчину находит некое безумие, и тогда он становится смертельно опасным, совершая поступки, которые не под силу нормальному человеку. Бездельник лишь еще раз порадовался, что мельник понятия не имеет, когда и как умер один из его сыновей. Конечно, губернатор Билл не сказал своему подчиненному, кем был тот юноша, которому Бездельник переломал кости, но Финк — не маленький мальчик, он все понимает. Гаррисон ведет опасную игру. Он был готов на все, лишь бы возвыситься и захапать больше земли и людей под свою власть. И Бездельник Финк догадывался, что Гаррисон держит его под рукой, только пока нуждается в нем.

Видите ли, самое забавное заключалось в том, что Бездельник Финк не считал себя убийцей. Жизнь для него была состязанием, и смерть становилась наградой тем, кто приходил вторым. Это ведь не убийство, это честная драка. Так он убил Рвача — Рвачу не следовало терять бдительность. Рвач мог заметить, что среди работников на берегу Бездельника нет, Рвач мог вести себя осмотрительнее, не доверять никому, и тогда бы, вполне возможно, печальный исход постиг не его, а Бездельника Финка. Но Рвач проиграл состязание с Финком и вместе с тем лишился жизни.

Однако тот парнишка вчера — он в игре не участвовал. Он ни с кем не состязался. Он просто хотел вернуться домой. Бездельник Финк никогда не боролся с человеком, который отказывался драться, и ни разу он не убивал мужчину, который не намеревался убить его. Вчера он впервые убил человека по чьему-то приказу, и ему это не понравилось, совсем не понравилось. Очевидно, губернатор Билл подумал, что Рвача Бездельник убил потому, что ему приказали. Но это было не так. Так что сегодня, увидев разъяренного отца юноши, Бездельник Финк сказал ему — молча, чтобы никто не услышал: «Я на твоей стороне. Я согласен, что убийца твоего сына должен умереть».

К сожалению, тем убийцей был Бездельник Финк. Поэтому ему было стыдно.

И те краснокожие в Граде Пророка… Что же это за состязание такое? Их разбудит шрапнель, ворвавшаяся в их вигвамы, дома загорятся, их тела будет разрывать металл — тела детей, женщин, стариков…

«Нет, эта драка не по мне», — в который раз подумал Бездельник Финк.

Неба коснулся первый луч солнца. Град Пророка покрывали тени. Пришло время наступать. Элвин Миллер нацелил мушкет в гущу домов и выстрелил.

Несколькими секундами спустя грохотом отозвались пушки. Прошла еще пара-другая секунд, и в городе заполыхал первый пожар.

Пушки снова выстрелили. Однако из вигвамов не донеслось ни единого вопля. Даже из тех, что горели.

Неужели никто ничего не заметил? Неужели они еще не поняли, что краснокожие покинули Град Пророка? А раз они ушли, значит, были готовы и сейчас, может быть, лежат в засаде. А может, они в страхе бежали или…

Амулет Бездельника Финка чуть не обжег его, так он раскалился. Финк знал, что это означает. Пришло время уходить. Если он останется, с ним случится что-то очень, очень плохое.

Он незаметно выскользнул из шеренги солдат — так называемых солдат, воинскому искусству этих фермеров обучали всего день или два. Никто не обратил внимания на Бездельника Финка. Всех занимало зрелище пылающих вигвамов. Кое-кто в конце концов заметил, что, похоже, в городе краснокожих никого нет. Люди зашушукались, обсуждая предположение. Но Бездельник ничего не сказал — он молча пробирался к речке.

Пушки стояли на холмах, и их грохот сотрясал окрестности. Бездельник выбрался из леса на лужайку, которая прилегала к реке. При виде открывшегося зрелища он замер на месте. Рассвет лишь серой черточкой озарил горизонт, но ошибиться он не мог. На лугу плечом к плечу стояли тысячи и тысячи краснокожих. Некоторые тихо плакали — шрапнель и случайные пули наверняка долетели и сюда, поскольку две пушки были установлены прямо на противоположной стороне города. Но краснокожие даже не пытались защищаться. Это была не засада. У них не было оружия. Эти краснокожие специально собрались здесь, чтобы принять смерть.

На берегу реки лежала дюжина каноэ. Бездельник стащил одну из лодок в воду и свалился в нее. Он поплывет вниз по течению, вниз по Воббской реке к Гайо. Сегодня здесь творилась не война, здесь творилась бойня, а в подобных драках Бездельник Финк не участвовал. У каждого человека есть черта, которую тот никогда не переступит.

В погребе царила тьма, поэтому Мера не видел Элвина. Но слышал его голос, мягкий и одновременно настойчивый, заслоняющий собой боль:

— Я пытаюсь излечить тебя, Мера, но мне нужна твоя помощь.

Мера не смог ответить. Речь ему была не по силам.

— Я исцелил твою шею, зарастил несколько ребер и вернул на место порванные внутренности, — говорил Элвин. — И левой рукой ты уже можешь действовать, с ее костями все в порядке, чувствуешь?

И правда, левая рука Меры больше не болела. Он пошевелил ею. Боль эхом прокатилась по телу, но рука свободно двигалась.

— Твои ребра, — сказал Элвин. — Они сломались и проткнули кожу. Ты должен поставить их на место.

Мера нажал на одно ребро и чуть не потерял сознание от боли.

— Не могу.

— Ты должен.

— Убери боль.

— Мера, этого я не умею. Но если я не поставлю ребра на место, ты не сможешь двигаться. Ты должен выдержать. Я потом все залечу, и ничего болеть не будет, но сначала ты должен немножко потерпеть, должен.

— Сделай это сам.

— Я не могу.

— Протяни руку, Элвин, и сделай. Ты уже большой мальчик, у тебя получится.

— Я не могу.

— Однажды я резал твою кость, спасая тебе жизнь. Я как-то смог.

— Мера, я не могу, потому что меня рядом с тобой нет.

Бессмыслица какая-то. Мера понял, что ему снится сон. Но неужели ему не мог присниться сон, в котором бы не было столько боли?

— Надави на кость, Мера.

Элвин не отстанет. Поэтому Мера надавил. Боль ударила его своим кулаком. Но Элвин сдержал слово. Вскоре вправленная кость уже не болела.

Это заняло целую вечность. Он был так искалечен, что, казалось, конца мучениям не будет. А в промежутках, пока Элвин исцелял вправленные на место кости, Мера рассказывал, что с ним случилось, а Элвин объяснял, что видел он, и вскоре Мера понял, что на кон поставлено нечто большее, нежели жизнь искалеченного юноши, валяющегося в земляном погребе.

Наконец пытки закончились. Мера не мог поверить. Его тело болело столько часов, что сейчас он испытывал весьма странные ощущения, поняв, что больше ничего не болит.

Он услышал глухие «бух-бух» пушек.

— Слышишь, Элвин? — спросил он.

Элвин ничего не услышал.

— Начали стрелять. Пушки.

— Тогда беги, Мера. Беги со всех ног.

— Элвин, я в погребе. А дверь заперта.

Элвин выругался. Мера даже не подозревал, что его младший брат знает такие слова.

— Элвин, я у задней стенки дыру выкопал. Ты умеешь обращаться с камнем, так, может, ты разрыхлишь немножко землю, чтобы мне легче копалось?

План сработал. Мера забрался в туннель, закрыл глаза и принялся прокапываться наружу. Только на этот раз он вовсе не копал, хотя еще вчера стер пальцы до мяса, пытаясь выгрести землю. Сегодня почва сама падала на него, скатывалась комьями ему под ноги, а он лишь проталкивался вперед. Теперь можно было не выгребать землю из тоннеля, она сама падала вниз. Он упирался в нее ногами и лез вверх.

«Да я плыву по земле», — с изумлением подумал он и принялся хохотать, так легко это было, легко и необычно.

Заходясь от смеха, он выбрался наружу и очутился рядом с задней стеной погреба. Небо на горизонте уже горело — солнце должно было появиться через минуту-другую. Буханье пушек стихло. Означает ли это, что бойня уже закончилась, что он опоздал? Хотя, может, они просто дают пушкам остыть. Или передвигают их на другое место. Или краснокожим удалось захватить орудия…

Но хорошо ли это? Как-никак его братья и его отец первыми напали на краснокожих, и, если те победят в бою, кто-то из его родственников может погибнуть. Одно дело знать, что краснокожие правы, а бледнолицые поступают несправедливо, и совсем другое — желать, чтобы твои близкие проиграли сражение, встретив на поле боя свой конец. Он обязан остановить побоище, поэтому он побежал так, как не бегал никогда в жизни. Голос Элвина пропал, но Мера уже не нуждался в понуканиях. Он чуть не летел по дороге.

По пути он встретил двух людей. Сначала он наткнулся на миссис Хатч, которая ехала на своей телеге, доверху нагруженной провиантом. При виде Меры она заорала от ужаса — на нем была надета одна набедренная повязка, да и вымазался он с ног до головы, поэтому женщина, естественно, приняла его за краснокожего, надеющегося поживиться ее скальпом. Не успел Мера окликнуть ее по имени, как она резво соскочила с козел и опрометью бросилась прочь. Ну и ладно. Он выпряг лошадь из повозки и, вскочив ей на спину, галопом помчался по дороге, молясь про себя, чтобы лошадь не оступилась и не сбросила его.

Вторым человеком оказался Армор Уивер. Армор стоял на коленях посреди луга, прямо напротив своей лавки, и бормотал какую-то молитву под гул пушек и мушкетные выстрелы, доносящиеся с другого берега реки. Мера окликнул его. Лицо Армора вытянулось от изумления, словно он увидал воскресшего Иисуса Христа.

— Мера! — закричал он. — Стой, стой!

Мера хотел было объехать его, объяснив, что нет времени, но Армор выбежал прямо на середину дороги, и лошадь сама затормозила.

— Мера, ты ангел или на самом деле жив?

— Жив, жив, но кому я не скажу за это спасибо, так это Гаррисону. Он пытался убить меня. Я жив, и Элвин тоже. Это все Гаррисон подстроил, и я должен его остановить.

— Ты не можешь ехать в таком виде, — окинул его взглядом Армор. — Подожди, я сказал! Если ты появишься там в набедренной повязке и весь облепленный грязью, кто-нибудь может принять тебя за краснокожего и пристрелить на месте!

— Тогда садись за мной на лошадь, а по дороге отдашь одежду!

Мера помог Армору взобраться на лошадь, и они поскакали к переправе.

У парома дежурила жена Питера Паромщика. Только взглянув на Меру, она сразу поняла, что к чему.

— Быстрее! — крикнула она. — Там такое творится, река вся покраснела от крови.

Пока Мера окунался и смывал кровь и грязь, Армор быстро скинул с себя одежду. Вымыться дочиста не удалось, но во всяком случае Мера стал похож на белого человека. Не обтираясь, он надел рубашку и брюки, а наверх — жилетку Армора. Одежда пришлась не совсем впору, поскольку Армор был меньше Меры, но юноша все равно умудрился влезть в сюртук.

— Извини, что пришлось оставить тебя в одних подштанниках, — кивнул он Армору.

— Да я в церковь голышом войду, лишь бы остановить эту бойню, — ответил Армор.

Может, он еще что-то сказал напоследок, но Мера его уже не слышал. Он во весь опор скакал к полю сражения.

Все оказалось совсем не так, как представлял себе Элвин Миллер-старший. Он-то думал, что будет стрелять из мушкета по тем самым дикарям, которые похитили и убили его сыновей. Но город оказался пуст — все краснокожие собрались на Луге Речей, как будто ожидая от своего Пророка очередной проповеди. Миллер и не предполагал, что в Граде Пророка живет столько краснокожих, потому что никогда не видел всех разом. Но это же краснокожие, значит, какая разница? Поэтому он, как и все остальные, продолжал палить из своего мушкета — выстрел, перезарядить, — даже не смотря, попадает в кого-нибудь или нет. Да и как он мог промахнуться, если все краснокожие сбились в кучу? На него нашла жажда крови, он ничего не соображал от ярости и желания убивать. Он не заметил, что некоторые из его соседей вдруг перестали стрелять. Выстрелы раздавались гораздо реже. Но он перезаряжал и стрелял, перезаряжал и стрелял, после каждого выстрела делая шаг или два вперед. Постепенно он вышел из леса на открытый луг. И только когда пушки заняли свои позиции, он перестал стрелять, давая поработать огромным орудиям. Пушечные выстрелы, словно огромным плугом, пробороздили толпу краснокожих.

И тут он наконец заметил, как ведут себя краснокожие, что они делают и чего не делают. Они не кричали. Не стреляли в ответ. Они просто стояли — мужчины, женщины, дети, — просто стояли и смотрели, как бледнолицые убивают их. Ни один из них не повернулся спиной к шрапнельному залпу. Ни один родитель не попытался укрыть своего ребенка. Они просто стояли, ждали и умирали.

Залп картечью проделал в строе краснокожих огромные бреши, щитами от дождя смертоносного металла служили тела погибших. На глазах у Миллера дикари падали как подкошенные. Тот, кто мог, снова вставал на ноги, хотя бы на колени, или поднимал голову над кучей трупов, чтобы следующим залпом его добило.

Что происходит? Неужели они так хотят умереть?

Миллер оглянулся вокруг. Он и его товарищи по колено утопали в трупах — они уже дошли до того места, где когда-то стояли, прижавшись друг к другу, краснокожие. Прямо у его ног лежало тело маленького мальчика, возраста Элвина, — глаз малыша вырвало мушкетной пулей. «И может быть, эту пулю выпустил я, — подумал Миллер. — Может, это я убил этого мальчика».

В перерывах между пушечными залпами до слуха Миллера доносился плач. Но то плакали не выжившие краснокожие, горстка которых еще жалась к реке. Нет, это плакали друзья и знакомые Миллера, поселенцы, стоящие рядом и позади него. Некоторые из них что-то бормотали, о чем-то молили. «Остановитесь, — говорили они. — Пожалуйста, хватит».

«Пожалуйста, хватит». Это они к пушкам обращаются? Или к тем краснокожим мужчинам и женщинам, которые стоят под шквальным огнем, высоко подняв голову, которые не пытаются бежать и не плачут от страха? Или же к их детям, которые встречают летящие пули с не меньшим мужеством, чем родители? Или они обращаются к ужасной всепожирающей боли в собственных сердцах, не в силах больше смотреть на то, что они совершили, совершают и еще совершат?

Миллер заметил, что кровь не впитывается в мягкую землю прибрежного луга. Вытекая из ран, она образовывала ручейки, реки, целые потоки, которые низвергались вниз по склону берега, вливаясь в Типпи-Каноэ. В этот ясный, светлый день солнечные лучи ярко-красными бликами отражались от воды речки.

Внезапно, прямо у него на глазах, вода в реке превратилась в стекло. Солнечный свет уже не танцевал на ней, а ослепительно отражался, как от зеркала. И все же Миллер рассмотрел, как по воде, словно Иисус, идет какой-то краснокожий. Достигнув середины протоки, он остановился.

Плач вокруг Миллера прекратился. Теперь зазвучали крики, все больше и больше голосов присоединялось к хору: «Перестаньте стрелять! Остановитесь! Опустите ружья!» Кто-то закричал, указывая на человека, стоящего на воде.

Прозвучал горн. Все затихли.

— Давайте добьем их, парни! — заорал Гаррисон.

Он гарцевал на молодом жеребце и указывал на залитый кровью берег. Рядом с ним не было ни одного поселенца, но солдаты, получив приказ, сразу выстроились в шеренгу и, наставив штыки, двинулись вперед. Там, где когда-то стояли десять тысяч краснокожих, все поле было устлано трупами. Уцелела, может быть, тысяча, и все они собрались у воды, у края холма.

Но в этот самый момент из леса вдруг выскочил высокий бледнолицый юноша. Одежда на нем сидела вкривь и вкось, башмаки он где-то оставил, а жилет и сюртук, видимо, забыл застегнуть. Его мокрые, взъерошенные волосы воинственно торчали во все стороны, а лицо выражало мрачную решимость. Но Миллер сразу узнал его, узнал и заорал во всю глотку:

— Мера! Это же мой сын Мера!

Отбросив мушкет, он побежал вниз по усыпанному трупами берегу навстречу сыну.

— Это мой сын Мера! Он жив! Ты жив!

И тут он поскользнулся в крови или споткнулся о чье-то мертвое тело, — как бы то ни было, он упал. Руки его по локоть ушли в кровавые лужи, забрызгав алым грудь и лицо.

В десяти ярдах от него раздался голос Меры. Юноша кричал, чтобы каждый человек на поляне услышал его:

— Краснокожие, пленившие меня, были наняты Гаррисоном. Такумсе и Тенскватава спасли нас. Когда я два дня назад вернулся домой, солдаты Гаррисона схватили меня, чтобы я не рассказал вам правду. Он даже пытался убить меня. — Речь Меры была ясной и взвешенной, чтобы до каждого человека дошел смысл его слов. — Гаррисон знал о нашем похищении. Он сам его спланировал. Эти краснокожие невиновны. Вы убиваете невинных людей.

Миллер поднялся на ноги и вздел руки над головой, кровь ручьем хлынула вниз по ало-красным кистям. Из его горла вырвался страдальческий, отчаянный вопль:

— Что же я наделал?! Что я натворил!

И крик тот подхватили дюжины, сотни голосов.

Но тут вперед выехал генерал Гаррисон, по-прежнему гарцуя на нетерпеливом жеребце. Даже его солдаты бросили оружие.

— Это ложь! — заорал Гаррисон. — Я никогда не видел этого мальчишку! Меня хотят оболгать!

— Это не ложь! — крикнул Мера. — Вот его платок — его засунули мне в рот вместо кляпа, чтобы я не кричал, пока мне ломают кости.

Миллер посмотрел на платок, которым размахивал его сын. В углу большими четкими буквами было вышито: «УГГ». Уильям Генри Гаррисон. Этот платок узнали все.

— Правда! — закричал кто-то из солдат Гаррисона. — Два дня назад мы привезли этого мальчишку к Гаррисону.

— Но мы не знали, что он из тех, из пропавших, которых, по слухам, убили краснокожие!

Над лугом разнесся громкий, завывающий стон. Все обернулись туда, где на затвердевших алых водах Типпи-Каноэ стоял одноглазый Пророк.

— Люди мои, придите ко мне! — велел он.

Оставшиеся в живых краснокожие потянулись к нему. Перейдя речку, они остановились на другом берегу.

— Все мои люди, придите!

Трупы зашевелились, начали подниматься. Поселенцы, стоящие среди мертвых краснокожих, закричали от ужаса. Но то не мертвые поднимались — на ноги вставали только те, кто еще мог дышать. Шатаясь и цепляясь друг за друга, они двинулись к реке. Некоторые пытались нести детей, грудных младенцев, но силы их быстро убывали.

Миллер снова ощутил кровь на собственных руках. Он должен был что-то сделать. Поэтому он кинулся к раненой женщине, которая тащила на плечах умирающего мужа. Миллер хотел взять у нее из рук ребенка, хотел помочь. Но, приблизившись, он заглянул ей в глаза и увидел свое отражение — увидел изможденное белое лицо, забрызганное кровью, которая еще капала с его рук. Отражение было крошечным, но он различил все детали, будто ему поднесли огромное зеркало. Он не мог дотронуться до ее малыша — во всяком случае такими руками.

Другие поселенцы тоже бросились на помощь, но, похоже, увидели то же, что и Миллер. Поэтому они отпрянули, словно от огня.

С земли поднялась примерно тысяча раненых. По пути к ручью многие из них снова упали, чтобы не подняться уже никогда. Те же, что сумели добраться до воды, перешли, переползли на другой берег; им помогли оставшиеся в живых собратья.

Неожиданно Миллер подметил одну весьма необычную деталь. Как раненые, так и выжившие краснокожие шли по окровавленному лугу, по напитанной кровью реке, однако на их руках и ногах не осталось ни одного алого потека.

— Люди мои, те, кто умер! «Вернитесь домой», — приказывает земля!

Час назад луг был заполнен краснокожими, сейчас же его усеивали мертвые тела. Но, повинуясь приказу Пророка, трупы вдруг начали содрогаться и рассыпаться в прах. Превратившись в пыль, они впитались в луговую траву. Не прошло и минуты, как никого не осталось, и трава снова обрела былую свежесть и зелень. Последние капли крови, подпрыгивая, словно капли масла на раскаленной сковородке, скатились по берегу и влились в ярко-красную реку.

— Подойди ко мне, друг мой Мера, — тихо произнес Пророк и протянул руку.

Мера повернулся спиной к отцу и зашагал по поросшему травой склону к реке.

— Иди же, — сказал Пророк.

— Я не могу идти по крови твоих людей, — возразил Мера.

— Они отдали свою кровь, чтобы поддержать тебя, — объяснил Пророк. — Подойди ко мне или прими проклятие, которое падет на каждого бледнолицего, что находится сейчас на лугу.

— Тогда я останусь здесь, — поднял голову Мера. — Будь я на их месте, вряд ли бы поступил иначе, чем поступили они. Если они виновны, значит, виновен и я.

Пророк кивнул.

Собравшиеся на лугу поселенцы и солдаты внезапно ощутили что-то теплое, влажное и липкое на руках. Некоторые из них вскрикнули от ужаса, опустив глаза. От локтя до кисти руки были покрыты кровью. Кое-кто попытался стереть ее рубахой. Другие принялись искать раны, из которых она текла, но ничего не нашли. Просто из кожи сочилась кровь.

— Хотите ли вы, чтобы ваши руки очистились от крови моего народа? — спросил Пророк.

Он уже не кричал, но каждое его слово громом разносилось по лугу. Да, да, они очень хотели очиститься.

— Тогда возвращайтесь по домам и расскажите о происшедшем своим женам и детям, соседям и друзьям. Расскажите все, что здесь случилось. Не пытайтесь ничего скрыть. Не говорите, что кто-то вас обманул, — вы все знали, что стреляете в безоружных, беззащитных людей. Вы знали, что совершаете убийство. Может быть, вы считали, что мы преступники, но, стреляя в грудных младенцев, маленьких детей, стариков и женщин, вы убивали нас, потому что мы краснокожие. Поэтому расскажите все, как было, и, если вы будете правдивы, ваши руки очистятся.

Теперь на лугу не осталось ни одного человека, который бы не плакал, не дрожал или не побледнел от стыда. Рассказать о том, что сегодня случилось, женам и детям, родителям, братьям и сестрам — это невыносимый позор. Но если ничего не говорить, окровавленные руки сами все объяснят. Они и не думали, что их ожидает столь страшная кара.

Однако Пророк еще не закончил:

— Но если в ваш дом забредет какой-нибудь странник и вы не расскажете ему свою повесть до наступления ночи, то на руках у вас снова выступит кровь. И пропадет она, только когда вы поделитесь с ним своей историей. Так будет продолжаться до скончания ваших дней — каждый мужчина, каждая женщина, которых вы встретите на пути, должны услышать из ваших уст правду, иначе ваши руки снова обагрятся кровью. А если вы когда-нибудь, по какой угодно причине, убьете человеческое существо, то с ваших рук и лица будет вечно течь кровь. Даже когда вы сляжете в могилу.

Они закивали, они согласились. Это было справедливо, поистине справедливо. Они не смогут вернуть жизнь убитым, но зато не позволят распространиться лжи о том, что сегодня произошло. Никто не скажет, что на Типпи-Каноэ войска белого человека, вступив в битву, одержали славную победу. Это была кровавая бойня, и повинен в ней белый человек. Ни один краснокожий не поднял на бледнолицых руку. Бойня была беспощадной, и о ней узнает весь мир.

Осталось только одно — вопрос наказания человека, сидящего сейчас на молодом жеребце.

— Бледнолицый Убийца Гаррисон! — окликнул Пророк. — Подойди ко мне!

Гаррисон потряс головой, попытался развернуть лошадь, но поводья выскользнули из его окровавленных рук, и конь быстро спустился по берегу. Поселенцы молча проводили его взглядами — они ненавидели его за то, что он солгал им, за то, что поднял, вызвал в их сердцах жажду убийства и использовал ее. Жеребец подошел к самому краю воды. Гаррисон посмотрел на одноглазого краснокожего, который когда-то сидел у него под столом и слезно вымаливал глоток виски.

— Тебя постигнет то же самое проклятие, — сказал Пророк, — только твоя история намного длиннее и страшнее. И ты не станешь поджидать странников на пороге дома, чтобы рассказать свою повесть: каждый новый день ты обязан находить человека, который еще не слышал эту правду из твоих уст. Каждый день ты будешь пускаться на поиски нового слушателя, иначе твои руки будут вечно покрыты кровью. А если ты решишь спрятаться и предпочтешь жить с залитыми кровью руками, нежели отыскивать себе новых слушателей, то в полной мере ощутишь страдания моих людей. Каждый день у тебя будет прибавляться по ране, пока ты снова не расскажешь кому-нибудь свою повесть. И не пытайся убить себя — у тебя ничего не выйдет. Ты будешь бесконечно скитаться по землям бледнолицых. Люди, увидев тебя, будут убегать и прятаться, страшась звука твоего голоса, а ты будешь умолять их остановиться и выслушать тебя. Твое старое имя останется в прошлом, а звать тебя будут именем, которое ты заработал сегодня. Типпи-Каноэ. Это твое новое имя, Бледнолицый Убийца Гаррисон. И ты будешь носить его, пока не умрешь, а умрешь ты очень, очень старым человеком.

Гаррисон склонился и, закрыв лицо окровавленными руками, разрыдался. Но то были слезы ярости, даже сейчас он не испытывал ни сожалений, ни стыда. Если б он смог, то убил бы Пророка. А теперь он пустится по всему свету на поиски ведьмы или мага, которые смогут снять с него проклятие. Он не может допустить, чтобы этот жалкий одноглазый краснокожий одержал над ним победу.

— Куда ты направляешься, Тенскватава? — спросил стоящий на берегу Мера.

— На запад, — ответил Тенскватава. — Мои люди, все, кто еще верит в меня, пойдут на запад от Миззипи. Когда вы будете рассказывать свою историю, передайте бледнолицым, что к западу от Миззипи простирается земля краснокожего человека. Не ходите туда. Земля не вынесет ноги бледнолицего. Вы дышите смертью; ваше касание содержит смертельный яд; ваши слова сплошь лживы; живая земля не примет вас.

Он развернулся, подошел к своим собратьям, ожидающим на противоположном берегу, и, поддерживая раненого мальчика, побрел к начинающемуся неподалеку лесу. За его спиной воды Типпи-Каноэ вновь возобновили свое течение.

Миллер спустился по склону к своему сыну.

— Мера, — позвал он, — Мера, Мера…

Мера повернулся и протянул руки, чтобы обнять своего отца.

— Пап, Элвин жив, он сейчас на востоке. С ним Такумсе, и он…

Но Миллер знаком велел ему замолчать и, взяв руки сына, осмотрел их. С них, как и с его собственных, струилась кровь. Миллер покачал головой.

— Это все я виноват, — сказал он. — Это я виноват.

— Нет, пап, — прервал его Мера. — Здесь вины хватит на всех.

— Но ты, сынок, сделал все, что мог, чтобы предотвратить эту бойню. На тебе лежит мой стыд.

— Что ж, может, тебе будет легче, если мы разделим его и понесем вместе. — Мера взял отца за плечи и крепко прижал к себе. — Мы видели самое страшное, на что способны люди. И мы видели, какими они могут быть. Но это не означает, что в один прекрасный день мы не станем свидетелями обратному. И если после сегодняшнего мы никогда не обретем совершенство, мы все же можем стать значительно лучше.

«Наверное», — подумал Миллер. Но он сомневался. Может быть, он сомневался, что когда-нибудь поверит в это, даже если пророчество его сына исполнится. Он больше не сможет заглянуть себе в душу и не ужаснуться увиденному там.

Они подождали, пока подойдут остальные члены семьи. Их руки, руки Дэвида, Кальма, Неда и Нета, также сочились кровью. Дэвид держал ладони перед собой и плакал.

— Лучше б я погиб вместе с Вигором в Хатраке!

— Вряд ли бы ты чем-нибудь нам помог, — сказал Кальм.

— Но я был бы мертв — и был бы чист.

Близнецы ничего не сказали. Они молча держали друг друга за руки.

— Надо идти домой, — произнес Мера.

— Я не пойду, — заявил Миллер.

— Но они ж с ума сойдут от беспокойства, — напомнил Мера. — Мама, девочки, Кэлли…

Миллер вспомнил свое прощание с Верой.

— Она сказала, что если я… если это…

— Я знаю, что она могла сказать, но также знаю, что детям нужен отец, а значит, она не прогонит тебя.

— Я должен буду рассказать ей. О том, что мы натворили.

— Да, ей, девочкам и Кэлли. Нам всем придется рассказать им об этом, а Кальму и Дэвиду еще предстоит поведать свою историю женам. Лучше сделать это не откладывая, мы очистим наши руки и будем жить дальше. Все вместе. И я еще должен рассказать, что случилось со мной и Элвином. Но это уже после, хорошо? Договорились?

Армор встретил их на берегу Воббской реки. Паром стоял у противоположного берега, и люди молча сходили с него; лодки, на которых переправлялись через реку вчера вечером, уже разобрали. Поэтому они уселись на траву и стали ждать.

Мера снял с себя окровавленные сюртук и брюки, но Армор не стал надевать их. Армор не произнес ни слова в упрек, но все упорно избегали встречаться взглядом со своим родственником. Мера отвел его в сторону и, пока паром медленно плыл через реку, рассказал ему о проклятии. Армор выслушал, затем подошел к Миллеру, который, стоя к нему спиной, внимательно изучал противоположный берег.

— Отец, — позвал Армор.

— Ты был прав, Армор, — понурив голову, признался Миллер, старательно отводя глаза. Он вытянул руки. — И вот оно, доказательство твоей правоты.

— Мера сказал, что я должен выслушать от вас повесть о случившемся, — сказал Армор, обводя всех взглядом. — После этого вы от меня и слова не услышите о том, что случилось сегодня. Я все еще ваш сын и брат, если вы примете меня, а моя жена — ваша дочь и сестра. Вы единственные родные мне люди в здешних местах.