Однако он не забыл Дэла. Застал он его за очередной картиной. Творения Дэла уже пользовались широкой популярностью. Но разговор получился нелегким.
      - А, Берген. Земля слухами полнится.
      - Рад тебя видеть, Дэл.
      - Говорят, ты собираешься ободрать планету как липку и покрыть сталью.
      - Да, где-то так. Но не всю.
      - А я слышал, что в конце концов все затянет сталью.
      Берген нетерпеливо дернул плечами:
      - Останутся громадные парки. Многие мили нетронутой земли.
      - Пока населения не прибавится в очередной раз. Правильно я понял? Запас на черный денек.
      Берген был уязвлен:
      - Я пришел поговорить о твоих картинах.
      - Ну что ж, - сказал Дэл. - Вот, полюбуйся.
      И он вручил Бергену изображение стального монстра, который жидкой волной гноя растекался по зеленым холмам и лугам.
      - Отвратительно, - скривился Берген.
      - Это твой город. Я позаимствовал этот образ из архитектурных чертежей.
      - Мой город вовсе не так уродлив.
      - Знаю. Но задача художника заключается в том, чтобы делать прекрасное еще более прекрасным, а уродливое - еще более уродливым.
      - Должна же Империя иметь свою столицу.
      - Но должна ли столица превращаться в империю?
      - Почему ты так озлоблен? - спросил Берген, искренне встревоженный состоянием друга. - Вот уже долгие годы люди рвут планеты на части. Что на тебя нашло?
      - Ничего.
      - А где Анда? Где твой сын?
      - Понятия не имею. И не жалею об этом. - Дэл подошел к картине, изображающей закат, и ударил кулаком прямо в центр холста, прорвав в полотне огромную дыру.
      - Дэл! - воскликнул Берген. - Что ты делаешь?!
      - Я ее создал. Я имею право ее уничтожить.
      - Почему Анда ушла от тебя?
      - Я провалил экзамен. Ей сделал предложение какой-то парень, который пообещал сомек. Она согласилась.
      - Быть того не может. Ты провалил экзамен на сомек?
      - Мои картины подлежали оценке. Кроме того, когда тебе уже двадцать шесть, требования возрастают. Они уже гораздо выше.
      - Двадцать шесть.., но нам же всего...
      - Это тебе всего двадцать один. А мне уже двадцать шесть, и я быстро старею. - Дэл подошел к двери и распахнул ее настежь. - Убирайся, Берген. Я скоро умру. Через пару твоих лет я превращусь в никчемного старикашку, поэтому, прошу тебя, не приходи больше. Не утруждай себя.
      Действуй, как действовал, грабь эту планету, пока она еще приносит прибыль.
      Берген ушел. Он был обижен столь несправедливым обращением и никак не мог понять, с чего вдруг Дэл так возненавидел его. Если бы Дэл взял те деньги, что Берген предлагал ему два года назад, то успел бы подать запрос на тест, когда еще мог его пройти. Он сам виноват, Берген здесь ни при чем. И нечестно винить в чем-либо его.
      Три пробуждения подряд Берген не виделся с Дэлом.
      Память о поселившейся в друге ожесточенности была слишком свежа. Вместо этого Берген сосредоточился на строительстве своих городов. Полмиллиона человек работали на него, двенадцать городов одновременно поднимались над равниной. Большей частью земля оставалась непотревоженной, но города вознеслись на такую высоту, что ветра исчезли, а деревья-хлысты начали вымирать. Кто же знал, что семена должны были падать в землю с высоты не более метра и что без сильных ветров, которые пригибали деревья к земле, семечки, летя с самых вершин, разбивались и погибали? Через пятьдесят лет с лица планеты исчезнет последнее дерево-хлыст. И слишком поздно что-либо менять.
      Берген очень тосковал по этим деревьям. Он жалел их. А города уже заселялись. Космические корабли прибывали бесконечной чередой, чтобы опуститься в единственном космопорте в галактике, способном выдержать их вес. Пути назад не было.
      Проснувшись в четвертый раз, Берген узнал, что его старания были отмечены императрицей и теперь он будет целых десять лет Спать под сомеком и бодрствовать всего год.
      И тогда он понял, что если Дэл так и не сумел добиться сомека, то сейчас ему уже сорок с лишним, и в следующее его пробуждение он превратится в дряхлого старика, тогда как ему самому едва минет двадцать пять. Он вдруг пожалел, что столько времени избегал встреч с другом. В сомеке таилось немало странных загадок. Он отрезает тебя от людей. Пускает твое время по отдельной колее. И Берген осознал, что вскоре окружать его будут только те, кто следует тому же расписанию приема сомека, что и он.
      О большинстве своих старых друзей он не сожалел ни капли. Еще во время первого периода сомека он потерял и мать, и отца. Но Дэл - это другое дело. Он не видел Дэла целых три периода бодрствования и соскучился по нему.
      До этого они были так близки.
      Найти его оказалось нетрудно - Берген просто спросил у одного своего знакомого с хорошим вкусом, не слышал ли он когда-нибудь о Дэле Ваулзе.
      - Слышал ли христианин об Иисусе Христе? - расхохотавшись, отозвался тот.
      Берген не слышал ни об Иисусе, ни о христианах, но смысл фразы уловил. Он обнаружил Дэла в большой студии, выстроенной в уголке нетронутой природы, где деревья закрывали кронами громады восьми городов, высящихся в отдалении.
      - Берген! - удивленно воскликнул Дэл. - Я уж думал, что никогда тебя больше не увижу!
      Берген в потрясении взирал на человека, который был когда-то другом его детства. Четыре года, минувшие для Бергена, превратились в двадцать лет жизни Дэла, и различия между бывшими друзьями были поразительными. Дэл обзавелся животиком и превратился во внушительного тучного мужчину с громадной бородищей и жизнерадостной улыбкой. ("Это не Дэл!" - кричало что-то внутри Бергена).
      Судя по всему, дела у него шли хорошо, он пребывал в благодушном настрое и на первый взгляд был абсолютно счастлив. Но для Бергена он стал абсолютно чужим, старшим по возрасту человеком, к которому надлежит относиться с уважением.
      - Берген, ты совсем не изменился.
      - Зато ты теперь другой, - ответил Берген, попытавшись улыбнуться и делая вид, что пошутил.
      - Заходи. Взгляни на мои картины. Обещаю не мешать и держаться в сторонке. Жена говорит, я так растолстел, что за моим животом даже самой огромной картины видно не будет. А я отвечаю, что просто пришлось располнеть, иначе накопленные капиталы не влезали в пояс. - Хохот Дэла гулко раскатился по комнате, и с балкончика в студию ворвалась женщина средних лет.
      - От тебя у меня тесто не всходит, стаканы лопаются, а теперь ты еще и на птиц покусился. Посмотри, от твоего рева гнезда с деревьев посыпались! в притворном гневе крикнула она.
      Дэл мигом преобразился. Он стал похож на влюбленного медведя. Подковыляв к ней, он неловко ее облапил, поцеловал и потащил за собой.
      - Берген, познакомься с моей супругой. Трив, это Берген, мой старый друг. Ярким лучом далекого прошлого он снова ворвался в мою жизнь. Он восполнил меня, и наконец-то я обрел целостность.
      - Ты и так уже полон, дальше некуда, - проворчала Трив.
      - Я женился на ней, - сказал Дэл, - потому что мне нужен человек, который бы постоянно повторял, какой я ужасный маляр.
      - Не то слово. Просто кошмар какой-то! Лучше всех.
      Из великих разве что Рембрандт еще способен потягаться с нами! - И Трив игриво пихнула Дэла в плечо.
      "Я больше не выдержу, - подумал про себя Берген. - Это не Дэл. Слишком дружелюбен, чересчур радуется жизни. Кто эта женщина, которая позволяет себе такие вольности с моим великим другом? И кто этот довольно ухмыляющийся толстяк-самозванец?!"
      - Да, мои полотна, - спохватился Дэл. - Пойдем, я покажу их тебе.
      Именно эти полотна, развешанные по стенам, окончательно убедили Бергена, что перед ним действительно Дэл.
      Да, голос за его плечом звучал по-прежнему весело и принадлежал уже пожилому человеку. Но картины, мазки кисти, переливы красок, полутона - вот где скрывался настоящий Дэл. Они были рождены болью и кровью рабского труда в поместье Бишопов; однако теперь они были исполнены спокойствия, прежде Дэлу не свойственного. И все же, глядя на них, Берген осознавал, что эта безмятежность всегда присутствовала в них - просто она ждала подходящего мига, чтобы вырваться на свободу.
      В полотнах было кое-что и от Трив.
      За обедом Берген с некоторым стыдом признался ей, что да, он и есть тот самый человек, который создал все эти города.
      - Весьма впечатляюще, - кивнула она, ставя букетик полевых цветов в вазу.
      - Моя жена ненавидит города, - сказал Дэл.
      - Насколько я помню, ты от них тоже не в восторге.
      Дэл было расхохотался, но потом вспомнил, что сначала неплохо бы проглотить то, что в данный момент находилось во рту:
      - Берген, друг мой, я выше этих материй.
      - Следовательно, - незамедлительно отреагировала Трив, - материи эти весьма прочны, раз способны выдерживать твой вес.
      Дэл улыбнулся, снова облапил жену и сказал:
      - Во время еды не смей даже заикаться насчет моего веса, Худющая. Это портит мне весь аппетит.
      - Так, значит, ты изменил свое мнение насчет городов?
      - Все города - мрачные, уродливые создания, - объяснил Дэл. - Я отношусь к ним как к огромным сточным канавам, которые убивают все в округе. Когда на планету, которая может вместить всего лишь пятнадцать миллионов населения, набивается пятнадцать миллиардов человек, надо же куда-то сливать отходы. Вот и начинаешь нагромождать металлические плиты друг на друга, и деревья постепенно вымирают. Под силу ли мне остановить прилив?
      - Конечно, - кивнула Трив.
      - Она безгранично верит в меня. Нет, Берген, я закончил войну с городами. Городские жители покупают мои картины и дают мне возможность жить в роскоши, писать изумительные полотна и спать с красавицей женой.
      - Раз уж я такая красавица, почему ты еще не написал мой портрет?
      - Не в моих силах установить во Вселенной справедливость, - продолжал Дэл. - Я всего лишь могу писать Кроув. Я пишу его таким, каким он был до своей гибели, до того, как его смердящий труп получил прозвище Капитолий. Эти картины просуществуют сотни лет. И люди, которые увидят их, надеюсь, скажут: "Вот как выглядит настоящий мир. Это тебе не коридоры из стали, пластика и искусственной древесины".
      - Мы используем только натуральное дерево, - запротестовал Берген.
      - Ничего, скоро перейдете на заменители, - пообещал Дэл. - Деревьев почти не осталось. А возить бревна с другой планеты не очень-то выгодно.
      Вот тогда-то Берген и задал вопрос, который вертелся на языке все это время:
      - Это правда, что тебе предлагали сомек?
      - Они чуть силой меня туда не засунули. Только рулоном холста и отбился.
      - Так, значит, ты и вправду отказался? - уточнил Берген, с трудом веря услышанному.
      - Отказался. Даже не один, целых три раза отказывался. Они все угомониться не могли: "Десять лет под сомеком! Пятнадцать лет под сомеком!" А что мне с этого сна? Я не умею рисовать во сне.
      - Но, Дэл... - попытался убедить его Берген. - Сомек - ведь это, по существу, бессмертие. Вот я, к примеру, сейчас перехожу на десять лет сна и лишь один год бодрствования, и это означает, что пятьдесят мне исполнится лишь через три сотни лет! Три столетия пройдет, а я буду жив! И наверняка протяну еще лет пятьсот. Я стану свидетелем расцвета и падения Империи, увижу полотна тысяч художников, отделенных друг от друга веками. Я разорву узы времен...
      - Узы времен. Неплохо сказано. Ты в восторге от прогресса. Поздравляю. И желаю всего наилучшего. Счастливых сновидений, да будет тебе сон в руку.
      - Молитва типичного капиталиста, - добавила Трив, улыбнувшись и подложив в тарелку Бергена салата.
      - Но, Берген, пока ты летишь над водой, подобно камешку, пущенному умелой рукой, оставляя еле заметные круги и практически не касаясь поверхности - пока твой мозг занят проблемой, как бы проскакать подольше, я буду плыть. Я люблю плавать. Это позволяет мне почувствовать воду, погрузиться в нее. Это требует недюжинных сил. Но когда я уйду из этого мира, а это случится, когда тебе и тридцати не будет, то, уверен, останутся жить мои полотна.
      - Бессмертие в иной форме - не мелковато ли?
      - Мои картины - это мелковато?
      - Нет, - признался Берген.
      - Тогда доедай, взгляни еще раз на мои полотна и возвращайся обратно. Строй свои города-гиганты до тех пор, пока весь мир не затянет сталью и планета не засияет в пространстве, словно звезда. В этом тоже есть своя красота, и твое творение переживет тебя. Живи как знаешь. Но скажи мне, Берген, когда ты последний раз прыгал в озеро голышом?
      - Да, такого я не вытворял уже много-много лет, - расхохотался Берген.
      - А я проделал это не далее как сегодня утром.
      - В твоем-то возрасте?! - изумился Берген и тут же пожалел о сказанном. Не потому, что Дэл обиделся - он, казалось, пропустил это восклицание мимо ушей. Берген пожалел о своих словах потому, что они были концом всякой надежды на дальнейшую дружбу. Дэл, который изображал на полотнах прекрасные деревья-хлысты, сильно постарел. Еще пара лет - и он окончательно превратится в старика; линиям их жизней уже не суждено пересечься - разве что по чистой случайности. Трив, и та была ближе Бергену. "А ведь я, - вдруг понял Берген, - именно я строю эти города".
      Поздним вечером, расставаясь с Бергеном, как с добрым другом, шутя и подсмеиваясь совсем как в старые времена, Дэл вдруг спросил (и голос его стал неожиданно серьезным):
      - Берген, а ты все еще рисуешь?
      Берген покачал головой:
      - Совсем замотался, ни секунды свободной. Но скажу честно - будь у меня твой талант, Дэл, я бы нашел время.
      Но вот таланта-то у меня и нет. И никогда не было.
      - Не правда, Берген. Ты был куда талантливее меня.
      Берген посмотрел Дэлу в глаза и понял, что тот говорит искренне.
      - Нет, не убеждай меня, - поспешно проговорил Берген. - Стоит мне поверить в это - и я не смогу и дальше жить так, как живу сейчас.
      - О, друг мой, - печально улыбнулся Дэл. - Я чуть не расплакался. Обними меня на прощание ради тех двух мальчишек, которыми мы когда-то были.
      Они обнялись, и Берген покинул дом Дэла. И больше они никогда не встречались.
      Берген прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как Капитолий от края до края затянуло сталью - даже океаны отступили перед неудержимым натиском, превратившись в конце концов в маленькие прудики. Однажды Берген отправился в круиз вокруг планеты, чтобы полюбоваться своим детищем из космоса. Планета блестела и переливалась.
      Она была прекрасна. Настоящая звезда.
      Берген прожил достаточно долго, чтобы увидеть и кое-что еще. Как-то раз он заглянул в магазин, который специализировался на редчайших, старинных картинах. И там он увидел полотно, стиль которого узнал с первого взгляда.
      Краска уже облупилась, яркие тона поблекли. На картине были изображены деревья-хлысты, и принадлежала она кисти Дэла Ваулза.
      - Кто довел холст до такого состояния?! - в негодовании обратился Берген к владельцу магазинчика.
      - До какого состояния? Сэр, вы хоть представляете, сколько лет этой картине? Семь сотен, сэр! Так что она весьма неплохо сохранилась. Этот пейзаж принадлежит великому художнику, величайшему творцу в нашем тысячелетии, но, к сожалению, никакой холст, никакие краски не способны храниться вечно. Чудес, увы, не бывает!
      Вот тогда-то Берген и понял, что в отчаянной погоне за бессмертием он зашел дальше, чем сам рассчитывал. Ибо он не только обогнал и пережил всех своих друзей - он пережил даже их творения. Какие-то шедевры превратились в пыль, другие только начинали рассыпаться. Один Берген прожил достаточно долго, чтобы явиться свидетелем зрелища, которое Вселенная тщательно укрывает от глаз человеческих. Он увидел энтропию.
      И Вселенная стареет, сказал Берген, глядя на картину Дэла. Стоило ли платить такую цену, чтобы прийти к этой истине?
      Он купил картину. Она рассыпалась в прах еще до его смерти.
      Глава 2
      ВТОРОЙ ШАНС
      Уже в семилетнем возрасте Батта была связана по рукам и ногам, хотя впервые осознала это, только когда ей исполнилось двадцать два. Путы ее были настолько неприметны и невесомы, что, окажись на месте Батты другой человек, может быть, он бы ничего и не заметил.
      Отец, искалеченный в результате нелепейшего несчастного случая в одной из коммуникационных труб и изгнанный правительством на пенсию еще до рождения Батты.
      Мать, чье сердце словно из чистого золота, но чей мозг не способен обдумывать одну проблему больше трех минут.
      Плюс братья и сестры, которые, родившись в хаосе и отчаянии их безумной конурки, наверняка сбились бы с пути истинного, не реши Батта (пусть даже незаметно для себя самой) заменить младшим отпрыскам, родителям и себе самой мать и отца.
      Сразу после школы домой, никаких тебе встреч с друзьями и подружками, никаких шалостей в бесконечных коридорах Капитолия, где так любили развлекаться дети выходцев из среднего класса - любой другой на месте Батты взбунтовался бы. Но Батта покорно шла после школы домой, убиралась, мыла, готовила обед, разговаривала с матерью (вернее, больше слушала ее), помогала другим детишкам разрешить мелкие проблемы, после чего храбро отправлялась в логово отца, где тот прятался от остального мира, притворяясь, будто с ногами все нормально, а если их и нет, то это ему без разницы. ("Черт побери, я взрастил пятерых детей, скажешь нет?" - время от времени восклицал он.) Но для Батты жизнь текла вовсе не так уныло, как могло показаться. Батта любила учиться; способности у нее были незаурядные, почти гениальные. Она даже поступила в колледж - в основном потому, что там ей назначили стипендию, а мать постоянно твердила, что дармовщину пропускать нельзя.
      А в колледже Батта повстречалась с этим юношей.
      Его тоже можно было назвать гением - правда, его ум был несколько иного склада. Из ее знакомых никто не мог с ним сравниться (правда, всех знакомых Батты можно было по пальцам пересчитать, но она-то этого не понимала). Необычная, безумная их дружба росла и крепла - сначала подарки в виде препарированных на семинарах по зоологии твондов, затем долгие, тихие часы совместной подготовки к экзаменам.
      И никаких пожатий пальчиков. Ни одной попытки поцеловаться. Никаких вам торопливых исследований в темноте.
      Похоже на то, что Абнер Дун вообще никогда не задумывался о сексе. Сама Батта плохо представляла, что это такое и понравится ли это ей вообще (при мысли о сексе в ее уме сразу вставала картина, как мать занимается любовью с безногим мужчиной).
      Вскоре колледж был окончен, им присвоили степени - ей по физике, ему по правительственной службе, - и они перестали видеться друг с другом. Время шло, и Батге исполнилось двадцать два, когда она наконец поняла, насколько ее связала семья.
      - Куда ты собралась? Колледж ты окончила, на занятия ходить не надо, так куда же ты? - спросила мать.
      - Так, думаю прогуляться, - ответила Батта.
      - Но, Батта, отец хотел тебя видеть. Ты же знаешь, он чувствует себя нормально, только когда ты рядом.
      Это действительно было так. Батта все больше замыкалась в стенах трехкомнатной квартирки, пока в один пре красный день, почти через год после выпуска, не раздался звонок в дверь.
      - Абнер, - прошептала она, скорее удивленная, нежели обрадованная. Она совсем забыла про него. Она даже забыла, что вообще когда-то обучалась в колледже.
      - Батта, я так давно не видел тебя. Все думал о тебе.
      - Ну, - она крутнулась на пятках, чтобы дать ему возможность полюбоваться, хотя знала, что выглядит ужасно, - вот она я, смотри.
      - Ты выглядишь потрясающе.
      - А ты стал похож на подопытное животное, которое почему-то забыли препарировать.
      Они рассмеялись. Старые времена, старое волшебство.
      Он пригласил ее пройтись. Она отказалась. Он попытался назначить свидание. Она была слишком занята. А когда Батга в пятый раз выскочила из комнаты, спеша на очередной зов отца, Абнер решил, что разговор окончен, и ушел, не дожидаясь ее возвращения.
      Тогда она снова ощутила, насколько глубоко запуталась.
      Шли дни, и каждый день приносил что-то новое. Дети подрастали (женились, выходили замуж, в общем, так или иначе сбегали из дома), словом, жизнь текла своим чередом, но, оглядываясь назад, Батта понимала, что ничего не изменилось, что это ее мозг создает иллюзию перемен, дабы не дать ей окончательно свихнуться. И вот уже ей минуло двадцать семь и она начала превращаться в одинокую старую деву. Все братья и сестры покинули отчий кров, и она осталась наедине с родителями.
      Тогда Абнер Дун снова появился у нее в доме.
      С удивлением она отметила, что эти годы он провел не в сомеке. Она пригласила его в гостиную (та же потрепанная мебель, только постаревшая; те же крашеные стены, только еще сильнее почерневшие от грязи; та же Батта Хед-Дис, только чувства еще больше омертвели), и он опустился на диван, не сводя с нее глаз.
      - Я думала, ты уже под сомеком, - сказала она.
      - Только не я. Есть некоторые вещи, которые не делаются сами собой, пока ты проводишь годы во сне. Я приму сомек, только когда буду готов.
      - И когда же это случится?
      - Когда я буду править миром.
      Она рассмеялась, решив, что это шутка:
      - А потом вдруг выяснится, что я давным-давно пропавшая дочь Матери, похищенная еще в детстве цыганами и проведшая эти годы в плену у космических пиратов. Ты станешь повелителем Вселенной, а я займу место Императрицы.
      - Через год я буду готов принять сомек.
      На этот раз она не рассмеялась. Лишь посмотрела на него внимательно и увидела, что постоянные тревоги, работа и, возможно, жестокость проложили свои борозды на его лице. Что-то неведомое доселе таилось теперь в глубине его глаз.
      - Знаешь, ты стал похож на тонущего человека, - сказала она.
      - А по-моему, это ты уже утонула.
      Он взял ее за руку. Она была немало удивлена этим жестом - подобного проявления чувств он не позволял себе никогда. Рука его была теплой, сухой, гладкой и твердой - такой, по ее мнению, должна быть мужская рука (не то что крючковатая клешня отца), поэтому она не отняла пальцев.
      - Еще в прошлую нашу встречу я понял, что с тобой происходит, - сказал он. - Все это время я ждал, когда ты наконец освободишься. Последний из твоих любимых братьев ушел из дому неделю назад. Твой долг исполнен. Теперь ты выйдешь за меня замуж?
      ***
      Тремя часами спустя они сидели в противоположном конце сектора, в весьма скромной квартирке (скромной только на первый взгляд - стоило только приказать, как из стен сразу выдвигались компьютеры и роскошная мебель).
      Она еще раз покачала головой.
      - Аб, - сказала она, - я не могу. Ты пойми.
      Он нахмурился:
      - Честно говоря, я думал, что ты будешь настаивать на брачном контракте. Какая-никакая гарантия. Но если ты предпочитаешь официально ни с кем себя не связывать, мы можем...
      - Нет, ты не понял. Прямо перед твоим приходом я молила Бога, чтобы произошло нечто подобное, что-нибудь такое, благодаря чему я могла бы вырваться...
      - Так прими мое предложение.
      - Я не могу не думать о родителях. О матери, которая абсолютно беспомощна и не может позаботиться даже о себе, об отце, который жаждет править всеми на свете, и только я могу совладать с ним и сделать его счастливым. Я нужна им.
      - Рискую показаться банальным, но я не меньше нуждаюсь в тебе.
      - Меньше, куда меньше. - Она обвела взглядом комнату: такое мог позволить себе лишь человек богатый и могущественный.
      - Обстановка? Батта, все это лишь часть колоссального плана. Прямая, ведущая к дальнейшим свершениям. И я хочу разделить этот путь с тобой.
      - Ты и в самом деле безумец, ты бредишь романтикой, как и все остальные парни, - улыбнулась она. - Разделить со мной будущее.., ерунда какая. С чего ты вообще взял, что любишь меня?
      - Понимаешь, Батта, не мечтою единой жив человек.
      - В нынешние времена женщины перестали быть недоступными.
      - Вот только другой такой Батты нигде не найти, - напомнил он. А затем провел по ее руке пальцами. Никогда в жизни она не чувствовала такого прикосновения, и она обняла его, как не обнимала еще никого. В течение следующих двух часов все было в новинку - каждый жест, каждая улыбка.
      - Нет, - прошептала она, когда он попытался перейти к последней фазе затянувшейся сексуальной прелюдии. - Прошу тебя, нет.
      - Почему? - прошептал он в ответ. - Какого дьявола, почему нет?
      - Потому что если мы сделаем это, я не смогу расстаться с тобой.
      - Вот и замечательно, - сказал он и приник было к ней, но она ускользнула, спрыгнула с постели и начала одеваться.
      - Куда ты так торопишься? - спросил он. - Что случилось?
      - Я не могу. Не могу бросить мать и отца.
      - Неужели они так нежно любят тебя, что жить без дочери не смогут?
      - Они нуждаются во мне.
      - Черт подери, Батта, да они взрослые люди и могут позаботиться о себе.
      - Когда мне было всего семь лет, может быть, они и могли, - возразила она, - но когда мне исполнилось двенадцать, все изменилось. На меня можно было положиться.
      Я прекрасно справлялась со своими обязанностями. И они бросили притворяться взрослыми, они забыли, как это делается, Аб. Я не могу уйти и жить счастливо, зная, что без меня они медленно умирают.
      - Можешь. Потому что если ты не уйдешь, то в скором времени умрешь сама. Я возьму тебя с собой, Батта, мы примем сомек сегодня же. Ты проведешь во сне пять лет, а когда проснешься, окажется, что они снова научились заботиться о себе. Ты навестишь их и лично убедишься, что все в порядке.
      - Откуда у тебя такие деньги?
      - Не деньги главное в этой замечательной империи, - ответил Абнер Дун. - Власть.
      - Когда я проснусь, их, может, уже в не будет живых.
      - Может. Тогда ты им точно не понадобишься.
      - Я буду чувствовать себя виноватой перед ними, Аб.
      Эта вина уничтожит меня.
      Но Абнер Дун умел убеждать. Вскоре она опустилась на столик на колесиках, он надел ей на голову шлем для сна и включил запись. Все ее воспоминания, вся ее личность, все надежды и страхи оказались на кассете, которую Абнер Дун подбрасывал на своей ладони.
      - Когда ты проснешься, я верну содержание этой кассеты в твою память, и ты даже не поймешь, что проспала пять лет.
      - И если что-нибудь сейчас произойдет, сомек все равно сотрет воспоминания об этом, да? - немного нервничая, улыбнулась она.
      - Верно, - кивнул Дун. - Я могу изнасиловать тебя, сотворить любую грязь, а когда ты проснешься, ты по-прежнему будешь считать меня джентльменом.
      - Никогда тебя таковым не считала.
      - А теперь давай Спать, - улыбнулся он.
      - А ты?
      - Я же говорил, у меня еще дела, я присоединюсь к тебе через год. И буду на год старше, когда проснемся. Мы подпишем брачный контракт - а если ты настаиваешь, можно и не подписывать - и начнем новую жизнь. Договорились?
      Тут она разрыдалась, постепенно ее всхлипы приобрели истерические нотки. Он обнял ее, начал укачивать, как младенца, спросил, почему она плачет, попытался понять, что такого он натворил, но она лишь отвечала:
      - Ничего. Ничего.
      В конце концов он достал из ящика бутылку с сомеком (но ведь частное владение сомеком запрещено! Запрещено законом...) и иглу и повел ее к столу. Однако она вырвалась и отбежала в другой конец комнаты.
      - Нет.
      - Почему?!
      - Я не могу бросить родителей.
      - Но ведь ты тоже имеешь право на личную жизнь!
      - Аб, я не могу! Неужели ты никак не можешь понять?
      Любовь - это не просто когда тебе кто-то нравится. Я не люблю своих родителей. Но они доверяют мне, они ищут во мне опору.., проклятие, я и есть их опора, и я не имею права просто отступить в сторону, позволив им упасть.
      - Имеешь! Любой на твоем месте поступил бы так! Ты посмотри, что они из тебя сделали, они искалечили тебя, а ведь у тебя есть собственная жизнь.
      - Кто угодно, но не я. Я, Батта Хеддис, не отступаю.
      Такой я человек! А если тебе это не нравится, поищи себе кого-нибудь другого!
      Она выбежала из квартирки, добралась до ближайшей станции коммуникационной трубы, вернулась домой, заперла дверь, бросилась на диван и разрыдалась. Она плакала до тех пор, пока из соседней комнаты не донесся нетерпеливый оклик отца. Тогда она поднялась, прошла к нему и гладила его по голове, пока он не заснул.
      ***
      Когда рядом были братья и сестры, Батта еще могла притворяться, что в жизни есть хоть какое-то разнообразие. Теперь возможностей для притворства не стало. Теперь она одна была опорой жизни родителей, и постепенно она начала сдавать. Работа с утра до вечера и вечные упреки (хотя она стала еще сильнее, чем прежде, и мало-помалу втянулась в эту рутину, забыв даже о том, что где-то существует другая жизнь), сделали свое дело, а затем ее начало подтачивать чувство глубокого одиночества - и это при том, что у нее даже секунды свободной не было, чтобы побыть наедине с собой.
      - Батта, я вот сейчас вышиваю, конечно, в богатых домах вышивают на настоящем хлопке, но ты же сама знаешь, что мы этого позволить себе не можем, пенсия отца такая маленькая, и все равно, посмотри, какой замечательный цветок у меня получается - или это пчелка? Один Бог знает, я в жизни не видела пчел, но посмотри, правда красивый цветок? Спасибо, дорогая, ведь красивый цветочек, правда? В богатых домах, там на настоящем хлопке вышивают, но мы-то не можем позволить себе этого. Поэтому я вышиваю на синтетике. Это называется вышивкой, посмотри, какая пчелка, а? Правда, здорово? Спасибо, спасибо, Батта, дорогая, когда ты рядом, я себя чувствую просто прекрасно. Ты знаешь, я сейчас вышиваю. О, дорогая, кажется, отец зовет. Пойду к нему - сама сходишь? Спасибо. А я посижу здесь, повышиваю, если не возражаешь.
      В спальне царит вялая тишь. Болезненный стон. Ноги, начинающиеся, как и у всех нормальных людей, от бедра, вдруг резко обрываются в двух сантиметрах от паха, оставляя нижнюю половину постели гладкой и девственно нетронутой, а простыни и одеяла - аккуратно заправленными.