29

Раиса Максимовна боялась, если он не уйдет в отставку, будет война. Форос сделал свое: теперь она не сомневалась, что их семья — все, даже маленькая Катя, — пострадают обязательно.

Прежде она никогда не видела смерть в лицо. Полумертвый глаз и мертвая рука, висевшая как плеть, все время напоминали Раисе Максимовне о смерти.

Страна отнеслась к Форосу несерьезно. Да, она была единственным человеком в СССР, для кого Форос стал началом какой-то новой жизни — в обнимку со страхом.

Она постоянно задавала себе один и тот же вопрос: что будет, если будет война, хватит ли у него сил, ума и мужества? Кто его команда, кто будет с ним до конца?

Маршал Шапошников, командующий. Предаст кого угодно.

Александр Яковлев. Нельзя верить ни единому слову.

Егор Яковлев. Честный. Интеллигенцию не переубедит, интеллигенция рехнулась на Ельцине.

Бакатин. Солдафон. Толку от его преданности — никакого.

Примаков. Возьмет больничный.

Шеварднадзе. Ух, какая мерзость!

Гавриил Попов, мэр Москвы. Будет мстить. Очень хотел быть министром иностранных дел, Михаил Сергеевич — не одобрил.

Вадим Медведев. Политик. К сожалению, — допотопный.

Академик Петраков. Порядочный человек. Влияния — ноль.

Баранников, министр МВД. Темная лошадка.

Генерал Лобов. Начальник Генерального штаба. Переметнется к Ельцину. Военным вообще нельзя верить.

Назарбаев. Флюгер.

Черняев, Ревенко, Шахназаров. А что они могут?

Интеллигенция. Сдаст. Для них Ельцин — икона. За что борются, на то и напорются, только поймут это позже всех.

Снегур. Человек Ельцина.

Гамсахурдиа. Не обсуждается.

Кравчук и Шушкевич. Не обсуждается.

Тер-Петросян. Не простит тюрьмы.

Каримов. Бай.

Ниязов. Сходит с ума от любви к себе.

Еще… кто еще?

Вольский, Явлинский?.. Несерьезно.

Должен же быть кто-то еще!

Он стрелял в Баку, он стрелял в Риге. В Вильнюсе. В Тбилиси он воевал саперными лопатками. Она знала, он готов стрелять и в Москве, она собственными глазами видела, как в Форосе вечером 18-го он принимает заговорщиков, как пожимает им руки. Ей казалось, что он заигрывает с мерзавцами, потому что боится за семью, за Иру и Катю, которые тоже были на этой проклятой даче, но, когда они остались вдвоем, он как-то очень странно объяснил ей, что любая война между Крючковым и Ельциным ему на руку. Ибо война, как он сказал, расчищает ситуацию, что ему все равно, кто победит (лучше, если погибнут оба, и Ельцин, и Крючков), потому что без него, Президента Советского Союза, заговорщики не обойдутся: пока он — Президент, никто в мире не будет с ними разговаривать, никто! И убить его они тоже не могут, тогда с ними тем более… ну, он грубо выразился… в общем — понятно!

А если он ошибается? Просто ошибается? Буш и Коль — сволочи, это ясно! Михаил Сергеевич объединил Германию. Это он распорядился убрать оттуда все войска… полмиллиона, кажется! Американцы… не самая бедная страна, да?.. две бригады с Филиппин… две всего!.. выводила двенадцать лет, вот как это сложно! А Михаил Сергеевич — за четыре года. Плохо им, что ли? Немцы получили четырнадцать военных аэродромов… — или больше? Где благодарность? Нобелевская премия — благодарность? Забирайте, забирайте все, что вы навесили на Михаила Сергеевича, забирайте звания, красную мантию с шапочкой… — не надо, не надо Ельцина. Слушайте, не надо! Вам же хуже будет, дураки! Миттеран… подумать только: «его любит Россия!» Сегодня любит, завтра разлюбит, в России все быстро переходит в свою противоположность, — не понимают, нет…

И никогда не поймут.

Любая война убьет Михаила Сергеевича. Он — мишень.

Что Ельцин действительно умеет, так это воевать.

Ельцина, конечно, можно убить. Тогда тоже война.

Любая война убьет Михаила Сергеевича…

Если он не уйдет, война неизбежна.

Единственное, что умеет Ельцин, это воевать.

Будьте вы прокляты!..

Глупость, страшная глупость: придумать пост Президента в стране, где сознание людей вывихнулось условиями жизни, которой они живут. Съезды народных депутатов показали, что Советский Союз — это такая страна, где лидеров избирают толпой, где роль интеллигенции равна нулю, где восемь человек из десятерых — круглые дураки! ГДР и ФРГ: до объединения казалось, нация одна, просто две страны, а когда Михаил Сергеевич разрушил Берлинскую стену, вдруг выяснилось, что страна-то на самом деле одна, была и есть, зато нации две и они не могут найти общий язык друг с другом — хотят, но не могут! Точно так же… вот ведь, вспомнилось.. Сталин, по чьей-то подсказке, решил объединить в Москве цыганский театр с еврейским театром и в две недели заставить их найти между собой общий язык…

Раиса Максимовна скинула домашние тапочки, легла на диван и вытянула ноги — молодые, необыкновенно стройные.

А Черненко хотел видеть Генеральным секретарем Гейдара Алиева! Романов предлагал Гришина, но это — для отвода глаз, конечно, а Алиев мог возглавить комиссию по похоронам…

Да, если бы не Лигачев, который шептался — день и ночь — с первыми секретарями обкомов, съехавшимися на поминальный пленум, где бы был Михаил Сергеевич… — где-нибудь послом, так?

Она закурила. Пепел аккуратно ложился в пепельницу; все, что делала Раиса Максимовна, она делала красиво и спокойно, даже когда нервничала.

Михаил Сергеевич бросил ей однажды, что она — учительница, а не «первая леди»! Ему кто-то нажаловался, что она организовала лекции для жен членов Политбюро, пригласила Савелия Ямщикова, который рассказал этим женщинам о древних иконах… — но ведь их, этих женщин, жен ответственных товарищей, необходимо просвещать, они же не знают ничего, совсем ничегошеньки! Раиса Максимовна приглашала поэтов, чтобы они почувствовали прелесть живых стихов; одна лекция была по астрономии, приехал товарищ из Академии наук, показывал слайды, потом пили чай… Женщины, между прочим, были довольны, кроме Любови Дмитриевны, супруги Лукьянова, но это, как говорится, особый случай…

Что будет? Что будет дальше? Хорошо, — маятник качнется в сторону Михаила Сергеевича… ведь все прибегут, все, Кравчук и Шушкевич в первую очередь!

Сталин, говорят, запретил Художественному театру ставить «Гамлета», и с тех пор (при жизни Сталина) «Гамлет» в Советском Союзе не шел. Видно, смерть Полония, которого принц Датский отправил по ошибке на тот свет (ничего себе ошибочка, да?), напоминала Сталину об Аллилуевой; она, по слухам, стояла в спальне за шторой у окна. Сталин не знал, в кого он стреляет. Интересно все-таки: Гамлет не знает, что ему делать с подонком-отчимом, за его муками, за бесконечными «быть или не быть» наблюдают — вон сколько веков — миллионы людей, а здесь погибает — на глазах — целая страна, Советский Союз, и никому в мире (даже собственному народу) нет до этого дела! Получается, Советский Союз никому так не нужен, как Михаилу Сергеевичу, да и то потому, что он — Президент!..

Глупо, глупо думать, что Советский Союз исторически изжил себя самого, просто сейчас такая ситуация; они, эта тройка, сделали главное: догадались, что Михаил Сергеевич — один, совершенно один, и посмеялись над ним!

Проклятая страна. Царица Екатерина была великая женщина… — как она справлялась с Россией?

Левая рука висела как плеть. Раиса Максимовна встала с дивана и неожиданно увидела себя в зеркале: она машинально, по привычке, поправила волосы, но они снова упали на лоб; она подошла к зеркалу почти вплотную, да так и осталась стоять, не узнавая свое лицо.

«И все-таки узнают голос мой, и все-таки ему опять поверят…»

Она застонала — тихо, по-бабьи.

Болезнь отнимала у жены Президента волю, но она все-таки надеялась обмануть саму себя, сделать что угодно, даже глупость, лишь бы не слышать в ответ это гибельное слово «отставка»…

30

Егорка собрался ехать в Москву с единственной целью — убить Горбачева. На билет собирали двумя дворами: своих денег у Егорки не было, да и при чем тут, спрашивается, свои деньги — дело-то государственное, народное.

Олеша насмешничал: с такой-то рожей — и в Москву! Нет, Егорка знал: хошь спасти завод от назаровских — убирай Горбачева, при нем толку не будет, одно предательство. А если к власти придет Ельцин, он рассует воров и кооператоров по тюрьмам, сделает нормальные цены и жизнь — будет в радость.

— Водка бу как при Брежневе, — доказывал Егорка. — Понимашь?

Олеша не верил.

— Поздно. Нищие мы, Ленин изгадил. А потому правители в России — против народу. Был бы Ленин честный — залез бы на броневик… так мол и так, господа хорошие, сам я не здешний, из Швейцарии еду, порядков ваших не знаю, живу в шалаше…

Олеша любил «Комсомольскую правду».

Красноярье — центр России; земли отсюда поровну что до Бреста, что до Магадана — три с лишним тысячи верст… Егорка знал: если он, Егор Решетников, не спасет завод от назаровских, его никто не спасет, погибнет предприятие, Ачинск погибнет, тогда уезжать, — а как уезжать-то?..

Велика Россия, но отступать некуда, кому чужие нужны? Интересно, сколько русских сейчас, — а?

Горбачев — врет, Ельцин — не врет, Ельцину помочь надо, помочь. Заводы покупают, ошалела страна… И кто? Назаровские! Тюрьма по ним плачет, а Горбачев в люди их выводит, с ума сошел. Или, мож, они с ним делятся, — а?

Нет, грохнуть его — праздник будет! Все вздохнут. Напарник нужен, а его нет, ёшкин кот, вдвоем-то веселее будет, это ясно…

Егорка решил серьезно посоветоваться с Олешей и пригласил Борис Борисыча — самого умного в Ачинске мужика.

Беседовать в квартире было бы глупо, Егорка боялся прослушки. (Этот КГБ, он, говорят, всюду.) А дело такое, без пол-литры не разберешься, но пить-то тоже надо с умом: в «Огнях Сибири» — денег не хватит, ведь пол-литры, между прочим, будет мало, а это все — траты. Егорка выбрал фабрику-кухню, хотя здесь он обычно не пил, брезговал, зато горячее на фабрике-кухне давали до девяти вечера, правда, пельмени исчезали уже к семи, оставалось только тушеная капуста. Водку народ приносил с собой. Если не хватало, тетя Нина, хозяйка, давала в долг, причем по-божески: четыре сорок за стакан плюс процент за инфляцию.

— На отелю скинемси, — уверил Борис Борисыч, — Москва деньгу любит, факт, так шо скинемси. Но условие: сначала должен моё отдать, — понял? Деньгу мою.

— У него, поди, при себе-то не бу, — засомневался Олеша.

— Бу не бу — не е..т, — отрезал Борис Борисыч. — Он его стукнет, а я с кого получу? Он знашь мне ско-ка должен?

— Скоко? — заинтересовался Егорка.

— До хера, во скоко!

Первый стакан входил эффектно, как язычок пламени. Чтобы жар в горле не исчезал, нужно быстро принять второй, тогда пожар идет по всему телу. Борис Борисыч нагнулся к Егорке:

— Горбатый, сука, должен мне тридцать шесть ведер — п-понял? Я нормально считаю, по двадцать пять, не какие-нибудь… тыры-пыры…

Борис Борисыч степенно выпил стакан до дна.

— А в ведрах шо? — не понял Олеша.

— Э-а! — Борис Борисыч попытался было встать, но это уже не получилось. — Я как считаю?! Я честно считаю! М-мне чужого… — не возьму!

Борис Борисыч сунул руку за ватник и выхватил листочек школьной тетрадки, грязный и рваный, с дырками.

— Тут все… все по справедливости… — смотри! При Леониде Ильиче я, бл, мог купить на зарплату пятьдесят семь водок, — помнишь, «Русская» была… с красной по белому… вот! Знача, смотрим: должность мне не прибавили, денег тоже… тады па-а-чему ж, скажи, я могу ноне с получки взять тридцать шесть бутылей, — и все, а? Во шо эта сука сделала! Пятьдесят семь м… м-минус тридцать шесть… — Борис Борисыч задрожал, — чистый убыток — д-двадцать одна бутыль!.. Н-ну не гад, а? Двадцать одна каждый месяц, — это ж диверсия! Он же… он… враг народа, бл, с-считаем: он в марте явился, восемьдесят пятый, я проверял. Нн-ноне шо? Декаб девянос-первый. Знача, кажный год… недостача… д-двести… двести пятьдесят две бутыли… вот шо эта проб…ь устроила, вот как над народом, знача, измываются, да его… да…

Борис Борисыч задыхался.

— Скока он при власти? Шесть лет!.. Выходит… тридцать шесть ведер по двадцать пять литров кажное, — это не п-преступление?!

Олеша, силившийся хоть что-то понять, вдруг вскрикнул, откинул стул и куда-то пошел, задевая столики.

— Налей… — тихо попросил Борис Борисыч. Вокруг гудела, лениво переругивалась столовая, пьяные грязные слова цеплялись за клубы табачного дыма и повисали в воздухе. Трезвых здесь не было.

— Налей! — повторил Борис Борисыч, — горит все…

Егорка налил стакан, пододвинул его к Борис Борисычу, но сам пить не стал.

— Зачем он нас… так… — а, Борисыч?

— Жизни нашей не знает. Потому все.

Он поднял стакан и тут же, не раздумывая, кинул водку в рот. Не пролилось ни капли — а ещё говорят, русские не умеют пить!

— Перестарался Горбачев, — подытожил Борис Борисыч. — Ум за разум… короче…

Если уж пить, то по-настоящему, чтоб захлебываться: вроде как водку водкой закусываешь.

Егорка о чем-то думал, но сам не понимал о чем.

— Горбачев-то… прячется поди… — сказал Борис Борисыч.

Есть все-таки в водке огромный недостаток: от вина люди пьянеют степенно, красиво, а водка может подвести: она подрубает сразу, одним ударом. Но когда он придет, этот удар, — вопрос. Глаза Борис Борисыча налились чем-то похожим на кровь, но больше от обиды: русский человек не любит если его считают дураком.

Егорка взял котлеты с пюре, но к котлетам так никто и не притронулся.

— Прячется, точно…

Все, финиш: Борис Борисыч отяжелел, голова клонилась к столу, но он упрямо откидывал голову назад, будто боролся со сном.

— Ты… Егорий… м-ме-ня… да? — вдруг крикнул Борис Борисыч.

— Уважаю, — кивнул головой Егорка.

— Тогда… брось это дело, понял? Никто нас не защитит!

— Почему?

— Человека нет.

— А кто нужен? — удивился Егорка.

— Сталин. Такой, как он… — п-пон-нял? Он забижал, потому что грузин был… но забижал-то тех, кто нужон ему был, а таки, как мы, — жили как люди! А счас мы — не люди… Кончились мы… как люди… — понял? Говно мы. Выиграт в Роси-рос-сии… — Борис Борисыч старательно выговаривал каждое слово, — выиграет тока тот, кто сразу со-бразит, что Россия — это шабашка, потому что жопа мы, не народ, любой к нам заскочит, бутыль выставит, заколотит на горбах на наших и — фить! Нету его, отвалил, а сами мы… жопа… ничего не могём… — не страна мы… шабашка…

Борис Борисыч не справился с головой, и она свалилась на стол.

— Они б-боятся нас… — промычал он, — а нас нет!

Через секунду он уже спал. И это был мертвый сон.

Водка врезала и по Егорке: столовая свалилась куда-то вбок и плыла, плыла, растекалась в клубах дыма. Тетя Нина достала допотопный, ещё с катушками, магнитофон, и в столовую ворвался старый голос Вадима Козина, магаданские записи:

Магадан, Магадан, чудный город на севере дальнем,

Магадан, Магадан, ты счастье мое — Магадан…

«Как это Магадан может быть счастьем?.. Как?..»

Егорка схватил стакан, быстро, без удовольствия допил его и пододвинул холодную котлету.

— Ты что, Нинок, котлеты на моче стряпаешь? — крикнул кто-то из зала.

Тетя Нина широко, по-доброму улыбнулась:

— Не хошь — не жри!..

— Деньги вертай! — не унимался кто-то.

— Ну ты, бля… — удивилась тетя Нина. — Не дож-ждесси!

Сквозь полудрему Егорке почудилось, что рядом с ним кто-то плачет. Он не сразу узнал Олешу: его физиономия разбухла, Олеша не мог говорить, только тыкал в Егорку листом бумаги.

— Чё? — не понял Егорка. — Чё с тобой?

— Ты… чё? А ничё! — взвизгнул Олеша. — Тридцать два ведра… — п-понял? Тридцать два ведра!

Борис Борисыч, удачно сложившийся пополам, вдруг рыгнул и упал на пол. Олеша рухнул рядом с Борис Борисычем и вцепился в него обеими руками:

— Тридцать два ведра, — слышь… слышь!.. Тридцать два ведра!..

Борис Борисыч не слышал. Его башка послушно крутилась в Олешиных руках и тут же падала обратно на пол.

— Суки, с-суки, с-с-суки! — вопил Олеша.

Егорка встал и медленно по стенке пошел к выходу. Дойдя до двери, он оглянулся назад: Олеша попытался вдруг встать и завыл вдруг по-звериному…

Егорка передумал ехать в Москву в понедельник, но от идеи своей — не отказался.

31

Интервью Руцкого, опубликованное в «Известиях», произвело фурор: Алешка ходил гоголем. Таких текстов от Руцкого никто не ждал; вся страна открыла рты. Особенно запомнились фразы о «мальчиках в розовых штанишках» и о том, что Российская Федерация рано или поздно пошлет Гайдара «по эротическому маршруту»; Гайдар обещал подать в суд.

Текст интервью полностью переписал, на самом деле, Николай Арсеньевич Гульбинский, пресс-секретарь Руцкого, смешной парень в огромных очках, потом приложил руку Федоров, но «мальчики», слава богу, остались, то есть свои аплодисменты Алешка заслужил.

Анатолий Красиков, руководитель пресс-службы Ельцина, был недоволен «Известиями», но Бурбулис напряжение снял, хотя тоже был недоволен.

«Арзамасцев сделал главное — показал Руцкого», — объяснил Бурбулис.

«Намаюсь я тут…» — догадался Алешка.

В управлении кадров — тоже скандал: новые ставки у Красикова могли появиться только с первого января, но Голембиовский, слава богу, не возражал, чтобы Алешка поработал в «Известиях» ещё пару недель.

Эх, фартовый человек, Алешка Арзамасцев!

В России, где все случается случайно, самое главное — не прозевать свой час.

В России выигрывает только тот, кто видит, кожей чувствует, как меняется время.

Грачев, новый пресс-секретарь Президента СССР, высказал пожелание об интервью Горбачева «Известиям». Если прежде, ещё полгода назад, получить у Горбачева интервью было совершенно не реально (в лучшем случае интервьюером выступала факс-машина: редакция отправляла вопросы, а факс скидывал ленивые, неинтересные ответы), то сейчас Президент СССР не упускал любую возможность «обменяться в свете реалий».

По табели о рангах, интервьюировать Горбачева должен был Голембиовский, но он лежал в больнице со сломанной ключицей. Грачев предлагал Отто Лациса, известного международника и члена ЦК КПСС, которого Горбачев несколько раз публично защищал от «агрессивно-послушного большинства», но Лацис, как выяснилось, боялся испортить отношения с Ельциным, — короче говоря, Голембиовский решил, что в Кремль поедет Боднарук, а вопросы будут обсуждены на редколлегии.

В качестве «ассистента» (мало ли что!) Боднарук взял с собой Алешку: Арзамасцев — признанный интервьюер, а самое главное — человек рискованный, всегда выручит, если случится заминка.

Грачев не возражал.

Вот, черт, ну что за погода в Москве, а? Жить не хочется. Москва не Питер, не на болоте стоит, а мгла, сплошная мгла! Откроешь рот — нажрешься снега.

Боднарук очень боялся аварий, поэтому Алешка сразу, не раздумывая, уселся на место «покойника», то есть — рядом с шофером. После событий в августе союзные и тем более российские министры не имели права въезжать в Кремль на служебных «Чайках» и «Волгах». Горбачев заявил, что «при всем желании оппозиции поиграть на трудностях», он исключает «военный реванш» — и тут же, не объясняя причины, уволил начальника Генерального штаба Вооруженных сил и коменданта Кремля.

Грачев предупредил, что Президент СССР отводит для беседы час десять, а в полдень у Горбачева встреча с Ельциным — первая после «беловежского сговора».

Нет, не хотел, не хотел Алешка врать себе самому: Горбачев, над которым он всегда издевался, ему ужасно понравился.

Твердый, ироничный, чуть пополневший (нервы?) после Фороса, Президент СССР был полон энергии и сил.

— Начнем беседу, — сказал Горбачев.

— В режиме «прямого эфира», Михаил Сергеевич, — Боднарук передал слова Голембиовского. — Под диктофон, без визирования, как на Западе.

— Согласен, — кивнул головой Горбачев. — «Известиям» верю.

Кабинет Президента СССР был гладкий и серый. Говорят, Раиса Максимовна сама здесь переставляла мебель. «Значит, у неё плохой вкус, — догадался Алешка. — Интересно, что за мебель в Фонде культуры?» Боднарук открыл блокнот:

— Михаил Сергеевич, не считаете ли вы, что вы вступили в самый трудный период своей жизни?

— Именно так, — кивнул Горбачев.

Пискнул телефон прямой связи с Григорием Явлинским (после Фороса Явлинский фактически был — в одном лице — премьер-министром Советского Союза и министром финансов), но Горбачев не шелохнулся. Он глядел на Боднарука так, словно это — не интервью, нет, — вражеская атака.

— Я буду спрашивать только о последних событиях… — медленно сказал Боднарук. — Не кажется ли вам, Михаил Сергеевич, что ваша политика, нацеленная на Союзный договор, была ошибкой?

— Не кажется, — махнул рукой Горбачев. — Реальности, какими является наш мир, его переплетенность — человеческая, экономическая и стратегическая, — затрагивают всех, то есть если разрушается часть структуры, то разрушается она вся… — Горбачев сделал паузу. — Убежден, что даже сейчас, на новом этапе, Союзный договор необходим, хотя эрозия, конечно, большая и мы можем, я прямо говорю, схлопотать плохую ситуацию. Значит: Союзный договор как база для реформирования нашего унитарного многонационального государства просто необходим, но согласование при большой степени свободы, какой является расхождение по национальным квартирам, усложнит, я думаю, процесс согласования и взаимодействия…

— То есть вы считаете, что в Беловежской пуще ничего особенного не произошло? — уточнил Боднарук.

— Произошло, конечно, произошло, но Советский Союз был, есть и будет, так что с этой точки зрения — да, не произошло.

— А если люди, Михаил Сергеевич, выскажутся за СНГ?..

— Значит, я с людьми расхожусь, — сказал Горбачев. — Тогда — все. Раз нет консенсуса, значит, это — дезинтеграция.

Боднарук посмотрел на Алешку, потом на Грачева и опять полез в блокнот.

— Михаил Сергеевич… сейчас активно обсуждается вопрос вашей отставки. Вчера по Российскому телевидению выступал Михаил Полторанин, который сказал следующее: Президент Горбачев, безусловно, историческая фигура, он может быть почетным президентом всего этого содружества, сохраняющим неприкосновенность («чтобы у него не было комплекса Хонеккера», как выразился Полторанин). Складывается впечатление, что это не Полторанин придумал, а Президент Ельцин. Вам предлагалось что-либо подобное?

— Вы это впервые мне рассказываете, — усмехнулся Горбачев. — Такого разговора не было, ко мне никто не подходил, я не вижу себя в какой-то иной роли, тем более — в роли свадебного генерала, но если я, прямо говорю, увижу, что то, о чем они высказываются, отвечает моим убеждениям, я ещё раз все обдумаю.

— Сейчас постоянно возникает вопрос о вашей роли как главнокомандующего… — начал Алешка.

— Я употреблю свою роль главнокомандующего, чтобы, с одной стороны, позаботиться об армии, не расшатывать её, хотя это трудно в реформируемой стране, в армии, вы знаете, тоже идут реформы, но этот важнейший государственный институт будет выполнять свои функции по назначению. Хватит Баку и хватит Тбилиси, — та политика, которая рассчитывает пустить в ход танки, не достигнет цели, это тупик, политический тупик…

— И вы давно это поняли, Михаил Сергеевич? — не выдержал Алешка.

— Я это знал всегда! — твердо сказал Горбачев. Он мельком взглянул на Грачева. Словно спрашивая (взглядом), доволен ли он его ответами.

Грачев молчал.

— А с чем связано смещение генерала Лобова с поста начальника Генштаба? — поинтересовался Боднарук.

— Это как раз связано с тем, чтобы все было стабильно, — сказал Горбачев.

— Михаил Сергеевич, — Боднарук говорил увереннее, — вы за Союз, но в конце концов неважно — Содружество или Союз. Вы за единое экономическое, политическое, правовое пространство — в этом суть Союза…

— Да, чтобы обеспечить более эффективное взаимодействие, — кивнул Горбачев.

— Но если все идет не тем путем, как вы хотели…

— Тогда дезинтеграция.

— Но они же соединились втроем, — возразил Алешка. — Кто-то присоединится еще, кто-то нет…

— Да, но они соединились на соглашении, которое имеет в виду, что произойдет процесс разъединения! Три президента, знаете ли, залезли в воду, хотели дурачка повалять, ноги помочить или ещё там что… а их, знаете ли, течение подхватило и несет черт-те куда… Нет уж, послушайте меня: подумайте о народах, которые уже смеются над вами — повылазьте из воды, так я скажу!.. А чего только не хотят сделать из Горбачева! И даже омерзительно читать. Надо бы раньше, перед новоогаревским процессом, пойти на объединение демократических сил, чтобы не пустить реформы под откос! Одним словом, вывод, к которому я пришел: если это Содружество выдается как окончательный вариант, для меня это неприемлемо.

— Выдается, — согласился Алешка.

— Неприемлемо! — подчеркнул Горбачев. — Пожалуйста, я могу показать варианты, — сегодня мы будем беседовать об этом с Борисом Николаевичем Ельциным, потому что процесс — вы правы — запутался.

— А с Кравчуком намечается встреча? — поинтересовался Алешка.

— Я его звал, — Горбачев развел руками, — и звал Шушкевича. Я для кого угодно открыт. Но они сказали, что от их имени выступает Борис Николаевич. А вообще… — Горбачев качнулся вперед и внимательно посмотрел на Боднарука, — кто знает мысли Горбачева, — кто?! Вот сейчас они выясняются. Сколько раз пытались выдать Горбачеву, что он исчерпал себя, потому что Горбачев, значит, в плену этих консерваторов, что он и не вырвется никогда…

— И мы так писали…

— Чепуха это все! Ахинея! Если бы не реформы, где б мы сейчас были а? Так что — не надо! Зачем забывать про углы? А задача в том, чтобы как можно быстрее, я скажу, формировать настоящий политический плюрализм, вот как… в моем положении — Президента СССР — относиться к тому, что был референдум, люди прямо высказались за Союз… а они… в Беловежской пуще… выходят на новый вариант межгосударственного образования… — слушайте, ну куда это годится? Схлопочем плохую ситуацию, я прямо говорю. Значит — надо разъяснять. Я — разъясняю.

«Скучно в Кремле, — подумал Алешка. — Они тут сами от себя оху…»

— После выборов и особенно в связи с приходом Ельцина, — продолжал Горбачев, — развернулся очень острый этап, связанный с суверенизацией. И это вызвало нестыковку законов; участвуя в политическом противоборстве, стороны начали, конечно, эксплуатировать этот факт, чем ещё больше осложнили весь процесс…

Интервью было долгим, Горбачев говорил около часа.

— Интересный разговор был, Михаил Сергеевич, — подвел черту Боднарук. — Мы спрашиваем: «Который час?» — «Спасибо, — говорите вы, — я уже пообедал…»

— А может, это и хорошо? — засмеялся Горбачев. Он воспринял это как шутку.

32

— Это, Акопчик, как дважды два, — Руцкой был выше Акопа на голову, но дышал ему прямо в лицо, — если у политика ни хрена нет… денег нет… он не политик — он онанист.

От Руцкого несло луком.

— У меня, Акопчик, две академии, шоб ты знал, не какие-нибудь… хухры-мухры… я пришел сюда с заместителя командующего воздушной армией: полковник плюс вице-президент! Но ты сам смотри, шо… они делают, суки! Президент пишут с большой буквы, а вице-президент — с маленькой, вроде как я — порученец у Бориса Николаевича, хотя народ, Акопчик, избрал нас одним бел-лютенем… одним, понял? Значит, Ельцину я тоже голоса давал, если… всенародно!