ГЛАВА X

Путь шел теперь все время долиной реки Зеравшан по густо населенной местности, изрезанной множеством арыков и представляющей собой сплошной оазис. Но в это время года он выглядел довольно неприветливо: было начало января – самый разгар короткой среднеазиатской зимы. Краски земного покрова поблекли, степь омертвела, лишь холодные ветры, озоруя, гоняли по ней свалявшиеся в шары колючки, свирепо трепали оголенные ветви деревьев и до костей пронимали путника своей леденящей назойливостью.

Короткость зимнего дня, холод и скудность кормов на пастбищах не позволяли теперь отряду делать переходы длиннее четырех фарсахов, а однажды ночью выпал снег, поверхность Зеравшана подернулась льдом, и дальше пришлось двигаться еще медленнее. Но это продолжалось недолго. И когда, через две недели по выступлении из Бухары, отряд подходил к Самарканду, снега уже не было и в помине, легко разорвав свои непрочные ледяные оковы, свободно струились воды реки и арыков, а в потеплевшем ветре чуялась близость весны.

В двух фарсахах от Самарканда, у развалин замка Кешк-Алкама, построенного здесь еще во времена арабского владычества, отряд остановился на короткий отдых. Тут среди тенистых деревьев, окружающих полуобвалившиеся стены некогда величественного здания, обычно останавливались на последний привал идущие из Бухары караваны. Но были здесь и постоянные жители: чуть в стороне от дороги полукругом стояло пять или шесть невзрачных лачуг, в которых ютилось несколько крестьянских семейств, занимавшихся разведением винограда. В самом замке, несмотря на то, что некоторые его помещения сохранили крышу, не жил никто. В народе говорили, что последнему его владельцу, какому-то благочестивому шейху, разбойники отрубили голову в то время, как он совершал намаз[67]. Похоронили его тут же, в саду, но с той поры едва кто-нибудь останавливался в этом помещении на ночь, шейх вставал из могилы и до рассвета бродил по замку, держа в руках свою окровавленную голову.

Карач–мурза знал это предание и потому был несколько удивлен, увидев теперь в развалинах множество каких-то оборванцев, по-видимому, здесь поселившихся. Перед главным входом стояли несколько кибиток и большой шатер, возле которого сидели у костра с десяток воинов. Подозвав одного из них, Карач-мурза узнал в чем дело: оказывается, по распоряжению Тимура, большая партия пленных-рабов рыла поблизости новый арык, и начальник приставленной к ним стражи, отнюдь не озабоченный спокойным сном своих поднадзорных, разместил их в стенах замка. Свой шатер он из благоразумия поставил снаружи.

– Ну и что? – с любопытством спросил Карач-мурза. – Приходит к ним по ночам мертвый шейх?

– Нет, благородный эмир, – ответил воин, – ни разу не приходил. Шейх был богатый и почтенный человек, он, наверное, не хочет унижать свое достоинство и топтаться ночью среди этих грязных ослов.

Люди Карач-мурзы тем временем, насобирав поблизости сухих колючек и хвороста, разожгли костры и принялись готовить себе еду. Был обеденный час, и пленники-землекопы во дворе замка занимались тем же. Среди них было немало татар, захваченных Тимуром в последних войнах, а потому едва стало известно, что остановившийся здесь отряд идет из Орды, несколько человек, отделившись от остальных, приблизились к ближайшему костру, возле которого в предвкушении трапезы расположился десяток Салеха.

– Туганнарча селям[68] – сказал подошедший первым, кланяясь и прикладывая руку ко лбу и сердцу. – Да будет благословен Аллах, позволивший нам еще раз увидеть наших свободных братьев!

– Алейкюм селям, – ответил Салех, окидывая говорившего внимательным взглядом. Он не увидел, а скорее понял, что стоявший перед ним высокий и крепко сложенный человек был еще молод, хотя висевшие на нем лохмотья, страшная худоба и давно не бритое лицо старили его на много лет. – Ты татарин?

– Да, абый. Я был десятником в войске нашего повелителя, великого хана Тохтамыша, да поможет ему Аллах покорить всю землю. В битве под Яссами, раненый, я попал в руки врагов и вот уже два года живу в неволе, завидуя каждой пробегающей мимо собаке, ибо если ее и бьют, как меня, то хоть не заставляют работать.

– Почему же ты не бежал?

– Я два раза бежал, абый. Оба раза меня поймали, и сам я не знаю, как выжил после всех полученных побоев. Когда будет случай, побегу и в третий раз, хотя теперь уже меня просто убьют, если схватят.

– Я думаю, что в третий раз тебе не придется бежать, – сказал Салех, с участием взглянув на собеседника. – Наш начальник, сиятельный оглан Карач-мурза, едет послом великого хана к великому эмиру и ведет с собой всех пленных, которых мы взяли под Яссами. Великий хан, желая мира, возвращает их Тимур-беку, и Тимур-бек, наверное, теперь отпустит всех вас.

– Да прославится великий Аллах, и да пошлет он тебе долгую и счастливую жизнь за эту отрадную весть, абый! – воскликнул просиявший пленник. – Значит, я еще буду пить воду из родного Джаика и увижу, как восходит солнце над Сараил-Джадидом!

– Так ты родом из Сараил-Джадида? По пути сюда мы проходили через этот город. Да ты садись с нами, сейчас будет готова еда.

– Благодарю, абый, но мне нельзя садиться: стража смотрит за нами во все глаза. Нам позволили только подойти к вашему костру и узнать новости.

– Что же ты хочешь знать?

– Все ли спокойно в Сараил-Джадиде, абый? Не нападали на город какие-нибудь враги, и не было ли там пожара или других больших бедствий?

– Все там, благодарение Аллаху, благополучно, и никаких несчастий не было, если ты не считаешь несчастьем того, что наш преславный начальник Карач-оглан по пути прогнал вашего ясакчи Халила и повелел хакиму поставить на его место другого.

– Да живет тысячу лет справедливый и мудрый Ка-рач-оглан! Теперь наш город вздохнет свободно, избавившись от этого змея. Что же такое он сделал?

– Он преследовал и несправедливо осудил на смерть одну молодую женщину. Узнав об этом, Карач-оглан велел освободить ее и прогнал Халила.

– Наконец-то этот похотливый пес получил по заслугам! Все мы его хорошо знали, и только теперь, после того что ты сейчас рассказал, я буду спокоен за свою Фатиму…

– Это имя твоей жены – Фатима? – спросил Салех, быстро поднимая голову. – А тебя самого как зовут?

– Я Нух, сын Улу-Исхака, абый.

– Нух! – воскликнул Салех, вскакивая на ноги. – Тогда идем со мной. Тут есть один человек, который тебя знает и которого ты, наверно, рад будешь увидеть.

– Я не могу идти с тобой, абый! Начальник нашей стражи за это переломает мне все кости.

– Ничего не бойся. За тебя заступится сам Карач-оглан. Идем!

С этими словами Салех схватил Нуха за руку и повлек за собой. Оставив его стоять в нескольких шагах от кибитки, в которой помещались служанки ханум Хатедже, сам он прошел вперед и, слегка раздвинув края кошмы, что-то тихо сказал.

А минуту спустя из кибитки вышла Фатима и, узнав мужа, со слезами бросилась к его ногам.

Когда Карач-мурза приказал позвать к себе начальника стражи и объявил ему, что хочет выкупить Нуха, тот сначала заупрямился.

– Я не могу этого сделать, хотя мне и хотелось бы угодить тебе, благородный эмир,'– твердил он. – Этот раб не принадлежит мне. Я получил людей по счету и за каждого из них отвечаю перед своим начальством.

– Ну а если бы он умер? – спросил Карач-мурза. – Наверное, при такой тяжелой работе у тебя умирает немало людей.

– Когда умирают, это другое дело, эмир. Но если я отпущу или продам пленника, на меня обязательно донесет кто-нибудь из моих подчиненных, потому что многие из них ждут случая занять мое место.

– Ты скорее потеряешь свое место, если будешь упорствовать. За этого раба просит сама пресветлая ханум Хатедже, племянница великого эмира Тимур-бека, которая едет со мной.

– Племянница великого Тимур-бека, да вознесется шатер его славы до самого неба! – воскликнул пораженный начальник стражи. – Почему ты мне сразу этого не сказал, сиятельный эмир? Тогда бы я тоже сразу сказал тебе: бери этого человека, сиятельный эмир! И да усыплет Аллах цветами счастья дальнейший путь благородной ханум Хатедже, племянницы нашего великого повелителя!

Нуху все случившееся в этот день казалось сном. Утром – несчастнейший из рабов, оборванный, голодный и уже потерявший надежду на лучшую долю, к вечеру он стал свободным человеком, нукером могущественного и славного Карач-оглана. Он снова был сыт, хорошо одет, получил прекрасного коня и оружие, а что самое главное и удивительное, – здесь, в этой чужой стране, соединился с любимой женой, которую уже не чаял когда-нибудь увидеть. Воистину велик Аллах, если он может творить такие чудеса!

Несколько дней спустя, сидя с Фатимой под деревом, в стороне от остановившегося на ночлег отряда, Нух любовно гладил руку жены и говорил:

– Скажи мне, Фатима: это правда, что мы еще живы и находимся на земле? Или, может быть, мы оба умерли и теперь встретились в садах Аллаха?

– С тобой мне здесь не хуже, чем в садах Аллаха, мой Нух! Я думаю, что мы не умерли и что только теперь начнется наша настоящая жизнь!

– Ты сказала истину! И теперь мы всегда будем вместе. Я останусь на службе у Карач-оглана, потому что это самый лучший князь на земле. Он спас тебе жизнь, он привел тебя ко мне, и меня он тоже спас, Фатима! Когда он поедет назад, ты уйдешь от ханум Хатедже и мы вместе возвратимся в Орду.

– Ханум Хатедже тоже очень добра, и мне у нее хорошо. Мне не хочется уходить от нее, Нух.

– Значит, ты не хочешь быть со мной?

– Как можешь ты это говорить, Нух! Я сказала только, что не хочу покидать ханум Хатедже.

– Тогда, чтобы быть с тобой вместе, мне надо покинуть Карач-оглана? Но это невозможно, Фатима. Я не могу заплатить ему такой неблагодарностью!

– Тебе не нужно покидать Карач-оглана, Нух. И мне не нужно покидать ханум Хатедже. Надо только подождать немного. Если я не совсем глупа и что-нибудь понимаю, мы и так сможем быть всегда вместе.

ГЛАВА XI

Город Самарканд – в древности Мараканда – по времени своего возникновения является, вероятно, самым старым из всех городов, вошедших в состав Российской державы. По преданиям он был основан полулегендарным царем Афросиабом[69] более чем за три тысячи лет до начала христианской эры. Возможно, что это несколько преувеличено. Но во всяком случае в 329 году до Р. X., когда Самаркандом овладел Александр Македонский, это был уже большой и превосходно укрепленный город. Римский историк первого века, Квинт Курций Руф, пишет, что он был обнесен стеной общим протяжением в семьдесят стадий[70], и что за этой стеной было еще и внутреннее укрепление.

Географическое положение города было исключительно удачно: он был окружен чрезвычайно плодородными землями и лежал на пересечении главных караванных путей того времени, идущих из Индии, Китая, Персии и Хорезма. Все это способствовало пышному развитию земледелия и торговли, привлекая сюда множество народа и обеспечивая Самарканду быстрый рост. По количеству населения и по величине он всегда был первым городом Мавераннахра, даже в те периоды истории, когда столицей государства бывала Бухара.

По свидетельствам арабских историков X-XII веков можно заключить, что в их времена город Самарканд, то есть его центральная часть – Шахристан, занимал огромную площадь в несколько тысяч десятин и был опоясан стеной протяжением около шестидесяти верст. К нему примыкало обширное предместье – раббад, тоже защищенное мощными укреплениями. Стены города, также как и все его ворота, были двойными.

Не в пример чрезвычайно уплотненной Бухаре, Самарканд был построен просторно, здесь в огороженное стенами пространство входило множество садов и виноградников. Но все же городское население его было очень велико: по данным китайского историка Чань-Чуня, перед нашествием Чингиз-хана тут насчитывалось около ста тысяч семейств, то есть не менее четырехсот тысяч жителей. Самарканд в это время был огромным торгово-промышленным центром, безусловно самым крупным во всей Средней Азии. Знаменитый арабский географ Макдиси оставил нам довольно подробный перечень товаров, которые вывозились из Самарканда. Сюда входят парча и ткани, преимущественно хлопчатобумажные; в большом количестве шелк, который по качеству не уступал китайскому; овечья и козья шерсть, ножницы и иголки; резные серебряные кубки, медные котлы и другая посуда; оружие, в особенности луки и колчаны; походные шатры, кибитки, седла, шорные изделия и металлические части сбруи; кожи, виноград, фрукты, орехи т. д. Но едва ли не самым важным предметом вывоза, во всяком случае, в культурном своем значении, являлась писчая бумага.

Секрет ее изготовления самаркандцы узнали в середине VIII века от захваченных в плен китайских мастеров. В дальнейшем они усовершенствовали и упростили ее производство, опередив в этом отношении китайцев. Для развития культуры Средней Азии это обстоятельство сыграло исключительную роль, ибо благодаря ему к концу X века в мусульманских странах сравнительно дешевая бумага совершенно вытеснила папирус и пергамент, что способствовало бурному росту письменности и распространению научных знаний. Каждый, даже обладавший весьма скромными достатками ученый, мыслитель, философ, путешественник или поэт получил возможность записывать то, что он знал или создал, чем значительно облегчалось блестящее развитие арабской культуры средневековья. Европа же, которая и в интеллектуальном отношении стояла тогда гораздо ниже мусульманского Востока, в течение еще трех веков пользовалась пергаментом, по своей цене мало кому доступным. При этом для того, чтобы создать новое письменное произведение,.нередко уничтожали старое, которое просто соскабливали с пергамента, чтобы использовать его вторично[71].

Ныне мало кто из европейцев правильно представляет себе истинное соотношение культурных сил средневековых Востока и Запада. В нашей памяти, в лучшем случае, сохранился десяток арабских имен, которым, на первый взгляд, нетрудно противопоставить гораздо большее количество имен европейских. Но это объясняется только неосведомленностью. На самом же деле, если сохранившиеся письменные памятники средневековой Европы исчисляются десятками, то дошедшие до нас труды представителей мусульманского Востока исчисляются тысячами, и среди них есть немало подлинно гениальных. В этом заметную роль сыграла самаркандская бумага.

Широкое развитие торговли и промышленности Самарканда накладывало на все его население совершенно особый отпечаток: ремесленный и торговый люд имел здесь большую силу, которую всегда мог использовать для защиты своих жизненных интересов. Власти вынуждены были с этим считаться, ибо на всякое увеличение налогов и торговых пошлин или чрезмерный произвол должностных лиц население города обычно отвечало мятежами, подавить которые бывало нелегко, так как это население было чрезвычайно многочисленно и поголовно вооружено. Может быть, именно потому многие правители Мавераннахра предпочитали держать свою столицу в более спокойной и патриархальной Бухаре.

В 1221 году Самарканд был взят и безжалостно разрушен ордой Чингиз-хана. По приказу грозного завоевателя были срыты городские стены, обращены в развалины все крупные здания, кроме имевших религиозное значение, уничтожен Арзис, знаменитый свинцовый водопровод, который снабжал водой весь Шахристан, выжжены базары и караван-сараи и уведены в плен все ремесленники. Кроме того, во время военных действий были разрушены многие плотины, что совершенно расстроило оросительную систему области.

Под властью монголов Самарканд, в котором теперь едва теплилась жизнь, пролежал в развалинах почти целое столетие, прежде чем царствовавшие здесь потомки хана Чагатая начали его восстанавливать. Но в этом направлении они успели сделать весьма немного, ибо начавшиеся между ними усобицы и бесконечные восстания тюркских эмиров препятствовали какой-либо созидательной деятельности.

В 1346 году пал последний чагатайский хан Казан-бек, но борьба за верховную власть между местными эмирами продолжалась еще более двадцати лет, покуда победителем из нее не вышел Тимур. В 1369 году он стал полным владыкой Мавераннахра и объявил Самарканд своей столицей.

С этого момента начинаются быстрое восстановление города и полная его перестройка. Тимур не жалеет ничего, чтобы сделать свою столицу самой блистательной в Азии. Из всех завоеванных стран непрерывным потоком текут сюда награбленные сокровища, лучшие строительные и отделочные материалы, редчайшие произведения искусства, золото, драгоценная утварь и все, что может способствовать украшению столицы великого завоевателя. Из Индии, Персии, Сирии, Хорезма и других покоренных стран свозятся сюда лучшие зодчие, художники и мастера, сгоняются десятки тысяч рабов. Возводятся и украшаются невиданной по роскоши и изяществу отделкой величественные дворцы, мечети, мавзолеи и караван-сараи, разбиваются великолепные парки и пруды, во всех окрестностях проводятся новые дороги и арыки. На небывалую высоту поднимаются ремесло и торговля. Количество жителей снова возрастает до двухсот тысяч человек.

Работа кипела днем и ночью. И только при совершенно неограниченных возможностях Тимура и при его беспощадно жестокой воле это колоссальное строительство удалось осуществить в столь короткий срок; к концу века Самарканд по своему великолепию и благоустройству смело мог потягаться с любой столицей мира. Окрестным селениям и пригородам Тимур умышленно дал названия самых крупных и прославленных городов Востока – Багдада, Дамаска, Каира и других, чтобы подчеркнуть их ничтожество по сравнению с Самаркандом.

ГЛАВА XII

Хатедже была в Самарканде лет пятнадцать тому назад, когда его перестройка только начиналась. И потому теперь, столько наслышавшись о здешних чудесах, воплощенных в жизнь волей ее грозного родича, она горела нетерпением их осмотреть. Из кибитки почти ничего нельзя было увидеть, и потому, когда вдали показался город, она выразила желание пересесть на верховую лошадь, которая, по распоряжению Карач-мурзы, сейчас же была ей подана.

Сам Карач-мурза тоже более восьми лет не бывал в Самарканде и потому также ожидал увидеть тут много нового. Обогнав медленно движущийся отряд, они выехали вперед и поднялись на стоявшую чуть в стороне горку, с которой открывался хороший вид на расстилавшийся внизу город. И здесь их восхищенным взорам действительно представилась величественная картина.

Склон горы полого спускался к огромному саду, раскинувшемуся у ее подножья. Там всюду виднелись кущи вечнозеленых деревьев, местами образующих тенистые аллеи и цветники самой причудливой формы, разделенные желтыми линиями дорожек и лентами арыков, посеребренных лучами солнца. Среди густой зелени были рассыпаны летние дворцы с бьющими перед ними фонтанами, разноцветные шатры, искусственные водопады и воздушно-легкие беседки, каждая из которых была подлинным произведением искусства. А в середине сада, на берегу большого пруда, высился непередаваемо прекрасный павильон, будто перенесенный сюда из китайской сказки. Его матовая, голубая с белым облицовка не отражала солнечных лучей, а как бы впитывала их в себя, заставляя все это изумительное строение светиться каким-то мягким, волшебным светом[72].

За этим садом начинался громадный город, обнесенный мощными стенами, но он тоже весь тонул в зелени, из которой тут и там выбивались разноцветные крыши зданий, синие купола мечетей, кружевные столпы минаретов, узорчатые порталы медресе, колоннады и башни дворцов и зубчатые стены караван-сараев. Весь город был окружен кольцом садов, таких же прекрасных, как тот, который расстилался у ног Хатедже и Карач-мурзы[73], а за садами с одной стороны виднелась зеленая долина, иссеченная руслами реки и арыков, а с другой высились лиловатые, кое-где припорошенные снегом вершины и сбегающие вниз отроги гор.

– Как это красиво! – промолвила Хатедже, любуясь волшебным зрелищем. – Какие сады! Лучшие, наверно, есть только у Аллаха.

– Здесь, внизу, это Баги-Майдан, – пояснил Карач-мурза. – Когда я приезжал сюда в последний раз, его только начинали устраивать. Слева от него, видишь, за широким арыком, начинается другой сад – Баги-Дилкуш. А вон там, с другой стороны, под горами, – самый большой из всех, Баги-Джехан Нумо. Возле гор он переходит в настоящий лес, и там на свободе живут всевозможные звери и птицы, которые совсем не боятся людей, потому что Тимур-бек под страхом смерти запретил на них охотиться[74]. Я думаю, что на всей земле нет такого огромного сада. Мне рассказывали, что однажды там убежала верховая лошадь одного знатного араба – зодчего, сотни рабов искали ее повсюду и нашли только через месяц[75].

– Я понимаю, оглан, что можно насадить такие обширные сады, в которых потеряется и человек, и лошадь. Но посмотри: сейчас зима, а тут повсюду цветут цветы! Мой слабый ум не может постигнуть – как это сделано, оглан. Или это цветы не настоящие?

– Это настоящие цветы, ханум, живые цветы. Тысячи пород деревьев и других растений привозили для этих садов со всех концов земли. И по повелению твоего великого дяди Тимур-бека они подобраны так, чтобы во всякую пору года некоторые из них цвели, сменяя друг друга.

– Как хорошо он это придумал, оглан, – задумчиво промолвила Хатедже. – Я думаю, что вот так же должно быть и с людьми…

– Как, ханум?

– Чтобы в душе человека тоже был такой сад… Я не знаю, как это выразить, оглан.

– Ты, наверно, хочешь сказать, что в душе человека тоже всегда должно что-нибудь цвести? И когда увядают одни цветы, нужно сделать так, чтобы зацвели другие?

– Да, оглан. Если человек хочет счастья… иесли он не засыхает сам, вместе с первыми цветами.

– Каждый человек хочет счастья, ханум.

– Но не всякий может его достигнуть. Ты сказал, что Тимур-беку эти цветы привозили со всех концов земли. Ну а обыкновенный человек, если у него нет могущества Тимур-бека, разве он всегда может получить тот цветок, для которого возделана почва его сердца?

– Человек, который очень хочет, достанет такой цветок.

– Может быть, если этот человек мужчина. А женщина сама подобна цветку – ее просто срывают, и не всегда срывает тот, кем она хочет быть сорвана… Но посмотри: наш отряд уже совсем близко от города, – поспешно добавила Хатедже, которой вдруг подумалось, что всего этого не следовало говорить Карач-мурзе. – Получится нехорошо, если Тимур-бек вышлет кого-нибудь навстречу, а тебя там не будет, оглан.

Приказав своим людям разбить стойбище на широком лугу, верстах в трех от городских стен, Карач-мурза и с ним Хатедже в сопровождении небольшой свиты въехали в город. Тут они сразу же узнали, что Тимура нет в Самарканде: оставив здесь правителем своего сына Шахруха, он в начале января выехал к войску, которое стояло у Ташкента.

Чтобы узнать больше, нужно было повидать Шахруха. Последний, хорошо зная Карач-мурзу, принял его сразу и сообщил следующее: Тимур всю осень находился при войске, а потом заболел и в декабре приехал в Самарканд, но едва почувствовав себя лучше, возвратился обратно. Уезжая, он сказал, что двадцать второго января выступит из Ташкента и пойдет к городу Отрару, где предполагает быть первого февраля, так что гонцов со всякими известиями к этому времени надо посылать в Отрар. Кроме этого, Шахрух ничего не знал или не хотел сказать.

Эти новости обеспокоили Карач-мурзу. Обдумывая в пути все, что могло случиться, он почти не сомневался в том, что если Железный Хромец выступит в поход раньше, чем предполагали в Орде, то двинется обычной дорогой, через Бухару-, то есть навстречу посольскому отряду. Но из того, что Тимур решил идти на Отрар, делалось очевидным, что он избрал другой путь: вниз по Сырдарье и дальше, через Тургайскую низину.

Значит, теперь нужно было догонять Тимура и при этом дорожить каждым часом: было двадцатое января, и у Карач-мурзы оставалось времени в обрез, чтобы, двинувшись отсюда прямо на Отрар, прийти туда одновременно с Тимуром и там попытаться отговорить его от продолжения похода. Было совершенно очевидно, что чем дальше Тимур успеет отойти, тем труднее будет это сделать.

Обдумав все это, Карач-мурза решил выступить на следующее утро. Времени на осмотр города не оставалось, но все же он не мог отказать Хатедже в желании помолиться у гроба ее любимой тетки Туркан-аки, которая, вместе со своей дочерью Шади-Мульк, покоилась здесь, в роскошном мавзолее, воздвигнутом для них Тимуром.

Этот мавзолей стоял на склоне громадного голого холма, с восточной стороны примыкавшего к городу. Именно на этом месте, которое еще сохранило свое древнее название Афросиаб, некогда возникла античная Мараканда, а позже находился шахристан Самарканда, включавший внутреннюю цитадель, дворцы местной знати, общественные здания и вообще всю ту лучшую часть города, которую орда Чингиз-хана обратила в руины.

Эта возвышенная местность была совершенно безводна, и того количества воды, которое подавал сюда уничтоженный монголами водопровод, и прежде едва хватало на самые насущные потребности населения. Зная это, Тимур, более всего любивший сады и обилие зелени, не стал восстанавливать ни водопровода, ни прежнего городского центра, он перенес последний на место бывшего раббада, Афросиаб же остался теперь за чертой города, как был, в развалинах, которые постепенно разбирали на нужды нового строительства.

Однако здесь сохранились могильники многих мусульманских святых и мавзолеи[76], которые Чингиз-хан приказал не трогать, и в том числе особо почитаемая святыня: гробница Кусама Ибн-Аббаса, двоюродного брата пророка Магомета. Считалось, что погребение возле могилы Кусама обеспечивает душам правоверных загробное блаженство, а потому тут постепенно вырос целый городок могильников, мавзолеев, мечетей и молелен, который носил общее название Шахи-Зенда, что означает «Живой Царь». Его объясняет легенда, согласно которой Кусам Ибн-Аббас, убитый на этом месте врагами, в действительности не умер: его бездыханное тело было поглощено скалой, за которой он воскрес и продолжает жить до сих пор[77].

Религиозное значение Шахи-Зенда полностью сохранилось и при Тимуре, который за годы своего владычества воздвиг здесь более десятка новых мавзолеев, своим великолепием затмивших все существовавшие прежде.

Мазар Туркан-аки и Шади-Мульк, построенный и отделанный знаменитыми самаркандскими зодчими Баред-ди-ном и Шамси-дином, вместе с тремя другими новыми мавзолеями[78] стоял на краю сбегавшей с вершины холма дороги, которая служила как бы главной улицей этого города мертвых. Он представлял собой величественное прямоугольное строение, увенчанное рубчатой скуфьей купола, который опирался на невысокий восьмигранный барабан. Огромная стрельчатая ниша портала, а также вся передняя стена здания была сверху донизу покрыты панелями, заполненными вязью тончайших узоров из майолики и резной терракоты, с преобладанием нежно-бирюзового цвета. Еще более художественной была внутренняя отделка стен и свода, где сложнейшие узоры орнамента изящно сочетались с накладными вызолоченными надписями, воспроизводящими различные изречения из Корана.

Оставив Хатедже и сопровождавшую ее Фатиму молиться у гробниц, стоявших в мазаре, Карач-мурза вышел наружу. Оглядев соседние мавзолеи и увидев, что по архитектурному замыслу и по отделке они мало отличаются друг от друга, он пошел по дороге к вершине холма, где находился мазар Кусама Ибн-Аббаса.

Тут стояла большая группа строений. Самый мавзолей святого – древнейший из всех – неоднократно перестраивался, но побывавший здесь в XIV веке арабский путешественник Ибн-Батута дает такое его описание:

Обойдя здание кругом, Карач-мурза вошел внутрь. «Зиарат-хана» – поминальная зала, из которой через особое окошко можно было взглянуть на гробницу, отличалась высокохудожественной отделкой, ее стены были покрыты сложнейшим изразцовым орнаментом белого и голубого цветов, с золотой росписью. Та часть мазара, в которой стояла гробница, была более древней постройки, ее стены были украшены совсем простым узором, составленным из звезд и перекрещивающихся прямых линий.

Выйдя снова наружу, Карач-мурза окинул взглядом соседние строения: вот древняя мечеть Кусама, выше – мавзолей имама Ходжи-Ахмата, еще несколько старых и изрядно обветшалых мавзолеев, которые он уже видел, а по другую сторону дороги – три новых. Один из них обращал на себя внимание своеобразием отделки, для которой тут были использованы разноцветные кирпичи и фигурная майолика. Подойдя ближе, Карач-мурза прочел над порталом, что тут покоится прах сиятельного эмира Бурундука, одного из любимых военачальников Тимура. Он хотел зайти внутрь, но в этот миг увидел, что внизу на дорожке показалась Хатедже, и поспешил к ней. Солнце уже склонялось к горизонту, и нужно было возвращаться в стойбище, чтобы с рассветом выступить в дальнейший путь[79].