ГЛАВА XVII

Возвратившись домой, Арсений без обиняков сказал отцу, что любит Карачевскую княжну Софью и просит его, коли он не против их брака, поехать к князю Ивану Мстиславичу, чтобы ее посватать.

– А с княжной ты уже о том говорил? – спросил весьма удивленный Карач-мурза.

– Говорил, батюшка. Она согласна.

– Когда же это и как вы успели слюбиться?

Арсений, изредка прерываемый вопросами отца, вкратце изложил ему несложную историю своей любви и связанных с нею событий. Выслушав его, Карач-мурза немного подумал. Выбор сына он одобрял, – княжна ему нравилась, а возможность породниться с князем Иваном Мстиславичем сразу привлекла его своей духовной, символической стороной: ему подумалось, что этот брак зачеркнул бы все обиды минувших поколений, как бы примиряя тени умерших, и снова мог бы соединить в потомстве две близкие ветви единого и славного рода, в прошлом разъединенные враждой и ненавистью. И он сказал:

– Ну что ж, коли вы друг другу любы, я рад и готов дать вам свое отчее благословение. Мыслю, что княжна

Софья будет тебе доброй женой, как и ты ей добрым мужем. На этих же днях поеду в Карачев и, Бог даст, сговоримся с князем Иваном Мстиславичем, – чай своему детищу он тоже не враг.

Когда неделю спустя князь Хотет увидел из окна своей опочивальни седобородого всадника, въезжающего к нему во двор в сопровождении целой свиты дружинников и слуг, он не сразу признал в нем Карач-мурзу.

В последнем сегодня ничто не напоминало того татарина, который посетил князя четыре года тому назад. Одет он был чисто по-русски и притом с подлинным великолепием: бобровая шапка с голубым верхом, аксамитовый[35], синий с серебром кафтан, шитые жемчугом сафьяновые сапоги, и на боку драгоценная, усыпанная самоцветами сабля.

Чувствуя, что неспроста такая пышность, несколько встревоженный Иван Мстиславич хотел было сам выйти на крыльцо встретить приезжего. Но в последнюю минуту спохватился, – в нем внезапно заговорила спесь. «Не возомнил бы татарин, что эдак разодевшись и приведя с собою кучу холопов, сравнялся он с Карачевским князем. Пусть свое место помнит!» – подумал Хотет и выслал дворецкого с приказанием провести посетителя в приемную горницу. Сам он переодеваться не стал, вышел, как был, в поношенном домашнем халате; меня, мол, род мой красит, а не одежа, однако гостя принял вежливо и с подобающим радушием.

– Рад видеть тебя здравым, Иван Васильевич, – промолвил он, пожимая руку Карач-мурзе. – Кажись, так стал зваться ты, принявши святое крещение?

– Так, Иван Мстиславич. Здравствуй и ты в благоденствии на многие лета, и да будет Господь вовеки милостив к тебе и к твоей достойнейшей семье, – ответил Карач-мурза с той цветистой восточной учтивостью, от которой он и на Руси не вполне отвык.

– За добрые пожелания спаси тебя Бог, Иван Васильевич. Ну, садись, сказывай, что нового у вас на Неручи?

– У нас, благодарение Создателю, ныне все спокойно, князь. Сейчас без помехи пашем, да вверх по правому берегу Неручи почали вырубать лес под новые посевы.

– Али народу у тебя еще прибыло?

– Прибыло много и все новые идут. Пленные татары, коих мы зимой взяли, почти все порешили у нас осесть, да и русских смердов приходит немало, – им у меня получше, нежели в иных местах. Коли так дальше пойдет, думаю у князя Витовта еще земли просить.

– Ну что же, в добрый час! Витовт Кейстутьевич в том тебе, наверное, не откажет, ему ведь на руку, чтобы заселялись порубежные земли, – промолвил Хотет не без зависти, шевельнувшейся в душе: этот невесть откуда пришлый татарин тут явно преуспевал и год от года набирал силу, в то время когда он сам, – как-никак князь и законный хозяин Карачевской земли, все больше хирел и терял значение.

– А в Диком Поле ныне спокойно? – помолчав, спросил он.

– Совсем спокойно там никогда не бывает, – ответил Карач-мурза. – Малые орды иной раз вблизи от рубежей показываются. Только после той острастки, что мы им дали, они нас более не тревожат.

– Вестимо, забоялись. Важно ты их проучил, Иван Васильевич! Мне княжич мой Михайло рассказывал и уж не знаю, кому больше воздал хвалы, – тебе ли за воинскую мудрость или сыну твоему за доблесть и силу. А твой Арсений и впрямь богатырь, да к тому и душой приятен, с ним мы уже добре знакомы. Воистину можешь гордиться таким сыном!

– На добром слове спасибо, Иван Мстиславич! Особо же рад я тому, что так хвалишь ты моего Арсения и что он тебе пришелся по сердцу, ибо приехал я сюда по его делу. И поелику ты о нем говоришь такое, чаю, что дело это у нас сладится.

– Какое же такое дело? – насторожился Хотет, начиная догадываться.

– Хочу сватать для него дочь твою, княжну Софью. Они друг дружку полюбили крепко и, чаю, будут хорошей парой, коли дашь ты им свое благословение, как я свое Даю.

Иван Мстиславич, хотя уже и ожидал этого, на мгновение растерялся, не зная что, вернее – как ответить. Всякого татарина, даже самого знатного, он ставил в душе неизмеримо ниже себя, а к тому же два дня тому назад получил от Михаила извещение о том, что Софью будет сватать Моложский князь, и этим был отменно доволен. Помолчав немного и собравшись с мыслями, он сказал:

– Не обессудь, Иван Васильевич, но хочешь ты невозможного. Знаю, ты человек достойный, и я тебя вельми уважаю. Сына твоего тоже хвалил я без лести и снова скажу: всем он хорош. Только что ни говори, а ведь вы татары и дочери моей он не ровня.

– Будь мой сын мусульманином, я бы с тобой в том не спорил, – спокойно возразил Карач-мурза. – Но он, тако же, как и я, давно принял святое крещение, стало быть, вера нас ныне не разделяет.

– Пусть так. Но я не о том говорю.

– А о чем же еще?

– Не ровня он ей по крови.

– Ну, это ты напраслину молвил, Иван Мстиславич. Коли говорить о его татарской крови, то и она не хуже твоей: и мать его, и бабка царского роду, из коего немало жен высватали русские князья.

– Может, по нужде и высватали. А у меня такой нужды нет, и я дочь свою отдам токмо за русского князя.

– Рад это слышать, Иван Мстиславич. Коли так, мы с тобою, наверно, поладим, ибо сын мой, как и я, тоже русский князь, да к тому же такого роду, который ты без сумнения выше всех иных ставишь.

– Бона! Какого же этого вы столь славного роду?

– Роду князей Карачевских и Черниговских, того же самого, что и ты, токмо лишь старшей ветви.

– Ты что, Иван Васильевич, меня за глупца почитаешь, али сам внезапу потерял разум? – воскликнул пораженный Хотет.

– Ни то, ни другое. Я тебе истину говорю. Я сын родной и законный князя Василея Пантелеевича, у которого прадед твой Тит Мстиславич отнял Карачевский стол, след чего род ваш Козельский тут и вокняжился. И ты мне по боковой ветви племянник.

– Откуда же ты вдруг татарин? Э, полно, Иван Васильевич, плетешь ты невесть что и мыслишь – так вот я словам твоим несуразным и поверю!

– Коли не веришь словам, поверишь вот этому, – промолвил Карач-мурза, протягивая собеседнику небольшой свиток пергамента, который достал он из бокового кармана.

– А это что такое? – спросил Хотет.

– Духовная грамота[36]предка нашего Мстислава Михайловича, первого князя Карачевского и Козельского.

– Как же она у тебя оказалась?

– Передавалась она старшему в роде, вместе с Карачевским столом, и мой отец получил ее от своего отца, когда вступил на великое княжение в нашей земле.

Хотет с недоверием взял пергамент, развернул его и медленно, букву за буквой, стал разбирать выцветшие от времени слова: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа: – се яз, раб Божий Мстислав, а во святом крещении Михайло, княж-Михайлов сын и князь земли Карачевской»… Дочитав до этого места, Иван Мстиславич быстро перевел глаза на подпись и на висевшую внизу красную восковую печать с изображением Архангела. Все так… Вельми дивно сие, а видать, не солгал татарин, – подумал он и снова углубился в чтение. Вначале содержание грамоты его почти не интересовало, – это было перечисление уделов, которые князь Мстислав Михайлович завещал четырем своим сыновьям, и общие им наставления. Но дойдя до того места, где говорилось, что в случае бездетности старшего из братьев – Святослава, на великом княжении в Карачеве утверждается род второго брата – князя Пантелеймона, Хотет почувствовал, что его бросило в жар: он вдруг сообразил, что сейчас не ему, потомку третьего брата Тита, – а именно этому «татарину» по закону надлежало княжить в Карачеве.

– А князю Витовту ты эту грамоту показывал? – спросил он, быстро вскинув глаза на Карач-мурзу.

– Нет. Зачем бы я стал ее показывать? Карачевского стола я не домогаюсь, а то, что узнал ты обо мне сейчас, князь Витовт уже давно и без грамоты знает.

«Ага, значит, сунулся ты к нему, да вместо княжения получил шиш», – с облегчением подумал Иван Мстиславич. Ему стало ясно: если Витовт, зная о правах Карач-мурзы, до сих пор не передал ему Карачева, стало быть, он вообще не собирается этого делать. Почему – Хотет тоже уразумел: «Не меня, вестимо, жалеет, а Юлиану Ивановну». Эта догадка довершила его раздражение, и он сказал почти с вызовом, возвращая грамоту Карач-мурзе:

– Ну и чего же ты от меня теперь хочешь?

– Ничего не хочу, опричь того, за чем приехал: руку дочери твоей прошу для сына моего Арсения.

– Я уже сказал тебе, что за него Софью не отдам.

– Сказал, что не отдашь, поелику он не русский князь. Ну, а теперь сам видишь, что в том ты ошибся. Так что же еще?

– А то, что за другого русского князя хочу ее выдать.

– И он уже ее посватал?

– Посватал или еще посватает, то не важно. Такова моя воля родительская, и все тут!

– Стало быть, дочери своей ты счастья не хочешь? Ведь она Арсения любит, а не того другого князя.

– То не любовь, а блажь пустая! Выйдет за кого я велю, а там и полюбит. С девками всегда так.

– Это твое последнее слово, Иван Мстиславич?

– У меня слово токмо одно, оно и первое, оно и последнее. И на том не гневайся, Иван Васильевич.

– Ну, коли так, будь здоров. Жалею, что тебя зря потревожил, – поднимаясь с места, промолвил Карач-мурза.

– Куда же ты? Хоть отобедай с нами.

– Благодарствую, княже, спешу в обрат. Оставайся с Богом!

ГЛАВА XVIII

Когда Карач-мурза сообщил сыну о неудаче своего сватовства и посоветовал ему забыть княжну Софью, Арсений только нахмурился и ничего не сказал. Хотя удар был жесток, он сдаваться не собирался, но посвящать отца в свои дальнейшие намерения не хотел, справедливо опасаясь того, что они не встретят одобрения, а тогда пришлось бы отказаться от Софьи или идти на открытое нарушение отцовской воли. Ни того, ни другого Арсений, разумеется, не желал, а потому решил действовать теперь на свой собственный страх и риск.

Но Карач–мурза хорошо знал сына и не сомневался в том, что он на этом не успокоится и будет добиваться своего, вопреки сумасбродной воле князя Хотета. Не считая возможным открыто одобрять подобный образ действий, но в душе сочувствуя Арсению, он тоже предпочел не вызывать его на откровенность и сделал вид, что почитает это дело оконченным, а потому не хочет больше и говорить о нем.

Наутро следующего дня Арсений поскакал в Карачев: прежде всего надо было поговорить с княжной.

«Коли она меня крепко любит, – думал он, – пускай у Хотета язык загорится, а все одно мы поженимся. Ну а если я ей не столь люб, чтобы ради того отцовский запрет порушить, тогда… поглядим!»

Приехав в город, когда уже темнело, он приблизился прямо к своей лазейке и, привязав коня снаружи, проник в княжеский сад. Тут, вытащив из кармана зеленый лоскут, он хотел положить его в условленное место, но, заглянув в дупло, обнаружил там белый платочек, видимо, совсем недавно оставленный Софьей. Эта находка несказанно его обрадовала: значит, несмотря на все и она хотела говорить с ним! В том бы ей нужды не было, если бы она смирилась перед отцовской волей и не чаяла иного пути, как под венец с нелюбимым. Стало быть, не смирилась, любушка!

Бережно спрятав на груди платок, хранивший еле уловимый запах резеды, Арсений сунул в дупло зеленый лоскут, чтобы княжна знала, что он уже здесь, и отправился ночевать на постоялый двор.

На следующий день, после обеда, когда княжна появилась в саду, Арсений уже давно был на месте. Увидев ее и убедившись, что вокруг нет ни души, он вышел из-за кустов и хотел приблизиться к ней, но Софья поспешно сказала:

– Всеми святыми тебя молю: оставайся скрытым! Это место тем и хорошо, что оно из терема не видно. Коли кто выглянет оттуда и увидит меня одну на скамье, будут спокойны и нас не потревожат. А ныне надобно сугубо блюсти осторожность: родитель намедни сказал, что ежели еще что заметит или уподозрит, в тот же час отошлет меня в Вильну, к бабке.

– Он тебе говорил о том, что отец мой приезжал тебя сватать? – спросил Арсений, снова прячась в кустах.

– Говорил. Был сердит и все допытывался, где и как мы с тобою встречались, либо сносились? Я крепко стояла на том, что с той самой поры, как приезжал ты сюда с медвежьей шкурой, тебя не видела и вестей от тебя не имела. Кажись, он тому поверил и только спросил еще: истина ли то, что ты мне люб?

– А что ты ответила? – спросил Арсений, видя, что княжна замолчала.

– Ответила, что истина… – потупив голову, промолвила Софья.

– Спаси тебя Христос, ласточка, за эти слова! Коли так, ничто еще не потеряно. Ну, а что еще твой родитель сказал?

– Корил меня в том, будто я тебе, если не словами, так глазами надежду дала, потому ты и вздумал свататься. И опять сказал, чтобы я это из головы выбросила и о тебе думать не смела, ибо о судьбе моей он сам печется и уже приискал мне жениха, Моложского княжича, который собою вельми пригож и невдолге приедет меня сватать.

– Ну, а ты что?

– Вестимо, не хочу я идти за того княжича, только батюшке больше ничего не сказала, боясь, что инако он вконец осерчает и велит запереть меня в тереме. Как бы мы тогда с тобою встретились? Я ж хоть в последний раз тебя повидать хотела…

– Бог даст, не последний это раз, моя любушка! Еще целую жизнь вместе будем, коли ныне не оплошаем.

– А что теперь сделаешь? Не знай я своего отца, молила бы, в ноги ему упавши, чтобы позволил за тебя идти. Да ведь не зря он Хотетом прозван, его норова не переборешь, только хуже будет. Ничего нам не осталось, как проститься навеки…

– А я иное думаю: осталось нам бежать и обвенчаться тайно. И когда дело будет сделано, уж ничей норов его в обрат не повернет.

– Да как же это можно? Без родительского благословения под венец идти?

– Коли я тебе истинно люб, почитай, лучше за меня идти без благословения, нежели с благословением за нелюбимого. Да и церковь наш брак благословит.

– А батюшка-то? Ведь он такого мне никогда не простит. Еще и проклянуть может!

– Что ты, любушка! Не злой же он человек, и ты ему дочь родная. Да и за что проклинать: ему тут бесчестья нет, ведь не холопа ты ему зятем сделаешь, а князя из его же славного рода. Все обойдется! Посерчает родитель твой, не без того, а там и простит, уразумевши, что иного не остается.

– Хоть матушкино благословение получить бы…

– Как повенчаемся, вымолим у нее благословение, – какая мать в том откажет? А сейчас, чай, сама разумеешь, просить о том княгиню – значит погубить дело. Втайне от всех надобно это сделать и наипаче спешить, покуда тот треклятый княжич не приехал, либо еще что не стряслось.

– Ох, не смею я этого… Знаю, без тебя моя жизнь будет как ночь темна, а все же на такой грех идти боязно.

– Не столь уж велик этот грех, и Бог его нам простит: не чужое счастье хотим мы порушить, а токмо свое спасти. Но я тебя не неволю. Боишься со мною угоном венчаться, иди за Моложского княжича. Третьего пути нет.

– Господи! Не хочу за Моложского княжича, – вырвалось у княжны. Слезы хлынули у нее из глаз, и она закрыла лицо руками. – Только за тебя пойду, либо ни за кого!

– Тогда решайся.

– А что же делать-то надо? – после довольно долгого молчания, всхлипывая, промолвила Софья.

– Ты только не казнись боле, будь готова и жди. А я все сделаю: где-либо в глухом месте найду попа, который нас обвенчает, по пути расставлю подменных лошадей и прочее приготовлю, а после приеду за тобой. На это мне шесть дней достанет, так что во вторник на той неделе буду я снова здесь, и ты выходи к моему лазу после полдника, едва твои родители почивать лягут. Часа два либо три тебя дома не хватятся, а мы к тому времени уже верст за сорок отсюда будем. Уразумела все, ласточка?

Княжна молча кивнула головой, не отнимая ладоней от лица.

– И сделаешь все, как надо?

– Сделаю… да простит мне Господь.

– Ну, вот и ладно, цветик мой, а покуда оставайся с Богом и будь сердцем крепка, тогда все хорошо кончится. До вторника ждать не долго, а сейчас я хочу уехать отсюда, пока меня в городе никто не видел, и сразу возьмусь за дело.

ГЛАВА XIX

Арсений задолго вперед обдумывать своих действий не любил, но когда доходило до дела, умел взяться за него крепко и с умом, предусматривая все возможности и не теряя времени понапрасну.

Он почти не сомневался в том, что за ними будет погоня. «Вестимо, мы ее часа на два опередим, – думал он, – но ведь, если скакать далеко, верховые наш возок все одно догонят. Спробовать надо сбить их со следу, но это тоже либо удастся, либо нет, стало быть, важнее всего венчаться где-нибудь поближе и поскорее, покуда нас не настигли. А там хоть и словят, жену у мужа уже не отберут!»

Пораскинув умом, он остановился на большом селе Звенцах, которое находилось в шестидесяти верстах от Карачева и верст на пятнадцать в стороне от прямой дороги на Карачеевку. Там была церковь, и ее настоятеля Арсений хорошо знал. Простившись с княжной, он направился прямо в это село и, остановившись на ночлег у священника, договорился с ним обо всем. С кем он будет венчаться, Арсений обещал сказать ему после, но старенький отец Александр, приход которого был беден и во многом зависел от щедрости Карач-мурзы, получив клятвенное заверение в том, что последний не против этого брака, ни о чем больше допытываться не стал и сказал, что если невеста идет под венец по своей доброй воле, он их обвенчает, и что во вторник вечером все к этому будет готово.

Приехав затем в Карачеевку, Арсений провел тут день, а на следующий выехал обратно; взяв с собою трех молодых татар – коноводов и пятнадцать тщательно отобранных лошадей. «Разбив их на три одинаковых группы, первую он оставил в Звенцах, а две остальные – по дороге оттуда в Карачев, на расстоянии двадцати верст одна от другой.

Покончив с этим, он снова возвратился домой, а в понедельник утром на двух тройках, запряженных в крепкие возки, выехал в Карачев. В этой поездке его сопровождали трое верных дружинников, полностью посвященных в дело: Гафиз, Керим и сын Ильяса – Хайдар; ехала с ними и сестра последнего, семнадцатилетняя Зульма. Двигались они не спеша и, приехав в город, когда уже совсем стемнело, остановились на двух разных постоялых дворах.

Наутро Арсений дал спутникам все нужные распоряжения, а сам, сразу после полудня, пешком отправился к месту встречи с Софьей, прихватив с собою широкую женскую шаль – накидку.

Ждать ему пришлось довольно долго, прошло около часа, прежде чем на садовой дорожке показалась княжна. Постояв немного у скамьи и не видя отсюда никого, она нерешительно вошла в кустарник и приблизилась к старой липе, у тына, где ожидал Арсений.

– Слава Христу, пришла ты, любушка, – вполголоса промолвил он. – А я уж заждался, думал, не случилась ли какая беда. Ну, идем теперь поскорее, нам каждый миг дорог!

Пока он говорил это, Софья стояла неподвижно, потупив голову. Но выслушав его, подняла наполненные

слезами глаза и, глядя на него с любовью и нежностью, сказала:

– Милый, прости и забудь меня. Много я этими днями думала и молилась и вот, к иному пришла. Не побегу я с тобой… Столько в том будет горя и сраму родителям, что этого Бог не простит и не даст он нам счастья.

– От тебя ли я это слышу, княжна? – потемнев, воскликнул Арсений. – Да ведь дело у нас было решено, и я все приготовил к твоему увозу и к венчанию. А теперь, что же, на попятный? Ужели хочешь так осрамить меня перед моими людьми и перед попом?

– Прости меня, мой любимый! Но я не могу иначе…

– Вот, говоришь «любимый»! А сама, что же, пойдешь за Моложского княжича?

– Не пойду за него, в том тебе Богом клянусь1

– А что ты сделаешь?

– Не знаю еще. Коли будут неволить, в монастырь уйду. Этого родитель запретить мне не может.

– В твои-то годы и в монастырь'! Да полно, княжна! Почто на самой заре свою жизнь ломать? Бежим, как было у нас уговорено, и все будет ладно.

– Не томи меня боле и не проси о том. Не могу я такого греха взять на душу!

– Не можешь? Ну, так я его на себя возьму! – воскликнул Арсений. С этими словами он подскочил к остолбеневшей княжне, набросил ей на голову накидку и, схватив на руки, шагнул к забору. Дыра, через которую он проникал в сад, была слишком узка, чтобы пропустить его с такой ношей, двумя ударами ноги он ее расширил и вышел наружу.

– Пусти! – прошептала Софья, делая слабую попытку вырваться. Арсений ничего не ответил, только крепче сжал ее в своих железных руках.

Со всех сторон их окружал довольно густой кустарник, по уклону сбегавший отсюда к городской стене, а за нею к берегу Снежети[37]Жилых дворов тут, на косогоре, почти не было, и заранее все высмотревший Арсений, придерживаясь кустов, уверенно направился к тому месту, где одна из городниц стены от ветхости обвалилась, свободно позволяя выйти к реке.

Теперь княжна Софья лежала на его руках смирно, не пытаясь сопротивляться. Она поняла, что он ее все равно не выпустит, да в душе уже и сама не хотела этого, – сила и смелость Арсения покорили ее. Когда ему оставалось шагов двадцать до городской стены, она сказала:

– Отпусти меня наземь, я сама пойду.

– Вот так-то лучше, – промолвил Арсений, бережно поставив ее на ноги. – Только прикрой лицо шалью, чтобы ненароком тебя кто-либо не признал. Сейчас спустимся к реке, а там надо будет пройти по открытому месту вон до той рощи, в ней у меня возок спрятан. Пойдем по берегу не спеша, будто какой горожанин со своей милой погулять вышли.

К счастью, все эти предосторожности оказались излишними: был час послеобеденного отдыха, нигде не виделось живой души, и минут пятнадцать спустя Арсений и Софья, никем не замеченные, благополучно выбравшись из города и пройдя берегом с полверсты, уже подходили к цели. По пути он сказал ей:

– Ты на меня не сердись, ласточка, за то, что тебя так схватил. Иного не оставалось. Коли поддался бы я твоей слабости, все бы у нас пропало.

– Я не сержусь, – тихо промолвила княжна. – Видно, такова была воля Божья.

В роще их ожидала тройка и при ней верховые, Гафиз и Керим. Усевшись с Софьей в возок, Арсений перекрестился, разобрал вожжи и стегнул лошадей. Выехав из заросли на дорогу, тройка набрала скорость и, поднимая клубы пыли, во весь опор понеслась на юго-восток, в сторону Карачеевки.

Почти в то же время по улицам Карачева, гремя бубенцами и колокольчиками, пролетела другая тройка и, выехав через северные ворота, помчалась по дороге на Меченск. В ней сидели двое: молодой мужчина и женщина, закутанная в шаль.

Это были Хайдар и Зульма.

ГЛАВА XX

Дважды сменив по пути лошадей, Арсений и его спутники к шести часам вечера были уже в Звенцах. У отца Александра все было готово, и они прошли прямо в церковь.

Во время совершения обряда священник спросил имя невесты и, получив краткий ответ, обвенчал рабу Божью Софию с рабом Божьим Арсением. Но когда для записи в церковную книгу потребовались более полные данные и в том числе имена родителей, услыхав их, он обомлел, и перо вывалилось из его задрожавшей руки. Однако когда Арсений высыпал на стол пригоршню золота и обещал позаботиться о его судьбе в случае каких-либо преследований со стороны Карачевского князя, отец Александр немного успокоился и, окончив запись, пожелал молодым долгой и счастливой жизни.

Снова переменив коней, они без промедления выехали в Карачеевку, до которой отсюда было немного более пятидесяти верст. Догнав по дороге коновода, возвращавшегося на Неручь с лошадьми, которых они сменили при повороте на Звенцы, Арсений от него узнал, что погони за ними не было. Из этого он понял, что его хитрость удалась: погнались, без сомнения, не за ними, а за Хайдаром и Зульмой, по дороге на Меченск, ибо на их тройку, выезжавшую с таким шумом, в городе, конечно, многие обратили внимание.

Когда до Карачеевки оставалось верст двадцать, Арсений сделал короткую остановку на отдых и, отозвав в сторону Гафиза, сказал ему:

– Скачи вперед и без утайки расскажи все моему отцу. К тому добавь, что молю его о прощении и, коли он сильно сердит, гнев его на себя готов принять смиренно, только бы сегодня встретил он нас по-родительски, ради жены моей молодой, которая ни в чем не повинна.