Введение:

 
       ОБЩЕЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ НА РУСИ И В ТАТАРСКИХ УЛУСАХ В НАЧАЛЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIV ВЕКА.
      Минуло четверть века после почти одновременной смерти московского государя Ивана Даниловича Калиты, золотоордынского хана Узбека и литовского великого князя Гедимина – трех выдающихся монархов, составивших эпоху в истории своих стран. За это время как на Руси, так и в Орде произошло великое множество перемен, в корне изменивших не только политическую обстановку, но и соотношение сил. Русь, почти залечившая тяжелые раны, нанесенные ей нашествием Батыя, крепла и восстанавливала свою былую мощь; Орда, раздираемая ханскими усобицами, разваливалась и слабела.
      В 1353 году умер от чумы великий князь московский Симеон Гордый – старший сын и наследник Ивана Калиты, – государь твердый и властный, неуклонно продолжавший собирание русских земель, начатое его отцом. Жертвами той же эпидемий пали его сыновья Иван и Симеон, его младший брат князь Андрей Серпуховский и глава православной Церкви, московский митрополит Феогност. На великое княжение вступил единственный оставшийся в живых сын Калиты – Иван Иванович, получивший прозвище Кроткого.(за исключительную красоту его также называли – Красным)
      Это был слабый и безвольный монарх, с которым сразу же перестали считаться соседние князья, казалось, уже окончательно приведенные к повиновению его предшественниками. Вновь громко заговорили о своих правах на главенство князья Тверские; открыто потянулись к великому княжению князья Суздальские, значительно усилившиеся присоединением Нижегородской земли; совершенно вышел из-под московского влияния Муром; великий князь Рязанский, Олег Иванович, вторгся свойском в пределы Московского княжества и силою захватил город Лопасню, а сидевшего там московского наместника, боярина Михаила, увез в Рязань, и, по свидетельству летописца, «биша его нещадно и многия пакости ему сотвориша». Видя начавшееся крушение московского могущества, многие бояре Ивана Кроткого переметнулись в Рязань и в Тверь.
      *Улус – в буквальном смысле есть понятие, определяющее совокупность людей, подвластных какому-либо хану или князю. Но с переходом татар к оседлой жизни термин этот принял значение удельного владения.
      К счастью для Москвы и для всего русского будущего, в эту трудную пору, на место умершего Феоптста, московским митрополитом был поставлен Алексей Бяконтов(из рода бояр Плещеевых) – человек высокообразованный, умный и волевой, ставший впоследствии одним из наиболее чтимых русских святых. Он сразу же сделался гласной и почти единственной опорой слабовольного князя Ивана, а затем – малолетнего князя Дмитрия Ивановича. И только ему Москва обязана тем, что в эти тяжелые годы она не потеряла своего первенствующего значения и смогла продолжать великое дело объединения Руси.
      Когда в 1359 году умер великий князь Иван Кроткий, его старшему сыну и наследнику Дмитрию, впоследствии нареченному Донским, едва исполнилось девять лет, и, несмотря на все старания митрополита Алексея, великое княжение над Русью перешло к Суздальскому князю Дмитрию Константиновичу. Однако через два года в Орде произошла очередная смута, в итоге которой там объявилось сразу два независимых и враждовавших между собою хана: Абдаллах и Амурат. Первый из них утвердил на великом княжении Дмитрия Суздальского, но московская партия, воспользовавшись обстановкой, сейчас же выхлопотала у другого хана ярлык на великое княжение для малолетнего Дмитрия Ивановича.
      Между двумя претендентам и на верховную власть началась война, сложившаяся для Суздальского князя крайне неудачно: московское войско нанесло ему сильное поражение и заняло город Владимир, считавшийся в то время великокняжеской столицей. Тогда, видя победу Московского князя, хая Абдаллах тоже прислал ему ярлык на великое княжение. Дмитрий Иванович этот ярлык принял, но тем самым обидел хана Амурата, который сейчас же передал свой ярлык Дмитрию Суздальскому.
      Обменявшись, таким образом, ханскими ярлыками, оба князя продолжали борьбу, и только в 1364 году, благодаря тому, что между Суздальскими князьями вспыхнула усобица из-за Нижнего Новгорода,– Дмитрий Иванович прочно утвердился на великом княжении и заставил своего соперника отказаться от дальнейших притязаний. Еще через два года мир был окончательно закреплен женитьбой Дмитрия Московского на дочери Дмитрия Суздальского.
      Дмитрий Иванович, человек, щедро одаренный природой, к тому же c детства вынужденный действовать в очень сложной и трудной политической обстановке, рано выработал в себе качества незаурядного правителя. С ранних лет он твердо знал, к чему стремился, и к поставленным перед собою целям всегда шел смело и решительно, зачастую нарушая волю золотоордынских ханов и являясь первым из русских государей, занявших в отношении Орды почти независимую позицию. Очень скоро он сумел внушить должное уважение и всем русским удельным князьям. По словам летописи, он «твердою десницей приводиша князей под власть свою, аще же кои не покорялись его воле, на тех посягаша».
      Он незыблемо верил в историческую миссию Москвы и в то, что ей предначертано объединить все русские земли. Главною же мечтою его жизни,– в чем всячески старался укрепить его и митрополит Алексей,– было свержение ненавистного татарского ига, уже полтораста лет тяготевшего над Русью. И для того чтобы эта мечта претворилась в действительность, у Москвы уже имелись все основные предпосылки: она достаточно окрепла экономически и политически,– на долю Дмитрия выпадало организовать ее воинскую силу и правильно эту силу использовать.
      И если его дед, Иван Данилович Калита, заложивший основу московского могущества, был, прежде всего, вотченником-стяжателем, всеми способами расширявшим и укреплявшим свое родовое владение, то Дмитрий, по образу мыслей и чувств, был уже русским государем, для которого частое растворялось в общем. На враждующих с ним князей он смотрел не как на своих личных врагов и соперников, а как на врагов Руси, являющихся главным препятствием на пути ее освобождения. И опаснейшими из таких врагов он, не без основания, считал князей Тверских.
      В великом княжестве Тверском, после смерти князя Константина Михайловича, во всем покорного Москве, сразу же начались затянувшиеся на двадцать два года усобицы между тремя удельными князьями: Микулинским, Холмским и Кашинским. Из этой борьбы в 1367 году вышел победителем Микулинскпй князь Михаил Александрович, одолевший соперников с помощью литовского князя Ольгерда, женатого на его родной сестре, Ульяне Александровне.
      Едва утвердившись в Твери, Михаил Александрович начал готовиться к решительной борьбе с Москвой. Юный князь Дмитрий Иванович, конечно, знал об этом и понимал, что борьба будет трудной, ибо за спиной Тверского князя стоял воинственный и сильный Ольгерд, успевший уже захватить многие русские земли и стремившийся к дальнейшим завоеваниям. Но в предстоящем столкновении Дмитрий справедливо рассчитывал на сочувствие и поддержку всей русской народной толщи, ибо роли теперь коренным образом переменились: если в первый период борьбы и соперничества между Москвой и Тверью симпатии многих склонялись на сторону Тверских князей, законные права которых Иван Калита попирал при помощи интриг и татарской вооруженной силы, то теперь, наоборот, Тверской князь, опираясь на враждебную Литву, посягал на главный очаг русского объединения, от которого только и мог ожидать народ освобождения от татарского ига.
      Вражду двух сильнейших русских князей всячески раздувал и умело ею пользовался литовский князь Ольгерд – талантливый полководец, дальновидный политик и блестящий организатор. Уже через три года после смерти Гедимина ему удалось овладеть великокняжеским столом в Литве, на котором, по завещанию отца, сидел младший из Гедимиповичей – Явнутий.
      В Ольгерде, с детства припавшем православие и дважды женатом на русских княжнах, русское начало явно преобладало над литовским, и этим определялась вся его политика, направленная к тому, чтобы объединить под своей властью не только литовские, но и русские земли, слив их в одно общее Литовско-Русское государство. В соответствии с этим всю Западную Литву он отдал в управление своему брату Кейстуту (сохранившему язычество и женатому на жмудинке), поручив ему борьбу с наседавшими на литовские земли рыцарями Тевтонского ордена, а сам обратился на восток.
      Играя на том, что он несет русскому народу освобождение от татарского гнета и от княжеских междоусобиц. В течение двадцати лет, предшествовавших вокняжению Дмитрия, он без особого труда захватил, одно за другим, все западные и южные русские княжества, подойдя почти вплотную к рубежам Москвы: с запада и с юга литовские границы теперь проходили от нее менее чем в ста пятидесяти верстах; Ржев, Можайск, Калуга и Тула были в ту пору пограничными городами, а юго-восточные рубежи Литвы достигали реки Дона.
      * Первым браком Ольгерд был женат на княжне Марии Ярославне Витебской. Его христианское имя было Александр.
      Но Ольгерд и на этом не хотел остановиться: действуя в согласии со своим родственником. Тверским князем Михаилом Александровичем, он все усилия прилагал к тому, чтобы ослабить Москву и, прежде всего, вырвать из-под ее влияния Великий Новгород. В то же время, стоя на юге у самых рубежей Рязани, он приобрел заметное влияние на политику Рязанского князя Олега Ивановича и стремился направить ее против Москвы.
      Следует заметить, что успех, сопутствующий Ольгерду в захвате обширнейших искони русских областей, объясняется не столько временным падением авторитета Москвы, в период княжения Ивана Кроткого, сколько ослаблением Золотой Орды. Будь она в то время так же могущественна, как при хане Узбеке,– отторжение Литвой целого ряда русских княжеств, бывших татарскими данниками, было бы, конечно, невозможным.
      Но в Орде шли теперь беспрерывные смуты, междоусобия и развал. Великий хан Джанибек, сменивший на престоле своего грозного отца. Узбека, еще пятнадцать лет удерживал в повиновении своих вассальных ханов и даже расширил владения Золотой Орды присоединением Азербайджана. Но в 1357 году он пал жертвою заговора, принесшего власть его старшему сыну Бердибеку и вместе с тем положившего начало концу Золотой Орды. Уже через полтора года Верди бек, успевший умертвить двенадцать своих братьев, умер при довольно загадочных обстоятельствах, «на престол вступил его тринадцатый брат, хан Кульна. Но пять месяцев спустя и этот хан был свергнут и убит последним из сыновей Джанибека – Наурузом.
      Всей этой «занятней»,– как выражаются русские летописцы,– не преминули воспользоваться белоордынские ханы. Первый из них, Шейх-Орда, попытавшийся овладеть саранским престолом, был убит, но уже год спустя хан Кидырь оказался счастливее: ему удалось свергнуть Науруза и воцариться в Сарае. Почти все родственники хана Джанибека, включая и жену его, хатунь Тайдулу, были по его приказанию перебиты.
      *Белая Орда, или Ак-Орда, находилась в Зауралье и в среднеазиатских степях, восточнее Золотой Орды. Ею правили потомки старшего брата Батыя, Ичана-Орды.
      Кидырь оказался энергичным и твердым правителем, но порядка в Орде он восстановить не успел, ибо удар обрушился на него с той стороны, откуда он его никак не ждал: уже в следующем, 1361 году, он пал от руки своего собственного сына Темира-ходжи. Последний продержался на престоле всего пять недель. Вокруг золотоордынского трона идет теперь злая резня, и ханы, с неуловимой для историка быстротой, сменяют друг друга. Часто их появляется по нескольку одновременно: они сидят в разных городах, каждый чеканит свою монету, каждый называет себя «великим». Таким образом, со дня смерти Джанибека до Куликовской битвы, то есть за двадцать три года, в Золотой Орде сменилось двадцать девять ханов, имена которых сохранились в истории,– на самом же деле их было больше.
      На фоне этой кровавой смуты, с начала шестидесятых годов четырнадцатого столетия, в Золотой Орде начинает выдвигаться и приобретать решающую силу темник Мамай, женатый на дочери хана Бердибека. Не будучи по рождению чингисидом, он сам, согласно укоренившимся обычаям, не имел права на ханский престол. Однако, после смерти Темира-ходжи, он становится хозяином положения в большей части Золотой Орды и начинает управлять ею при помощи подставных ханов, которых он возводит на престол и прогоняет, если они обнаруживают непокорность.
      Первым из таких декоративных ханов был уже упомянутый Абдаллах, из династии Узбека. Но почти одновременно с ним появляется и второй «великий» хан – Амурат, из белоордынской династии. Он царствует независимо от Абдал-лаха и Мамая, силы обоих ханов приблизительно равны,– ни один не рискует решительно выступить против другого. После этого в Золотой Орде, помимо Мамаевых ставленников, утверждается вторая линия ханов, белоордынского происхождения. Когда Амурат пал жертвою очередного заговора, его сменяет по этой линии Азиз-хан, сын Темира-ходжи.
      *Хатунь – титул главной жены великих ханов, в переводе русских летописей – царица.
      **Темник – высший татарский вельможа, командир десятитысячного отряда конницы – тумена.
      Он владеет всем Заволжьем, включая оба Сарая. За Мамаем остаются правобережье Волги, южнорусские степи и Крым Иногда, на короткое время, появляется и третий «великий» хан. Пользуясь общей разрухой, многие улусные ханы и эмиры перестают кому-либо подчиняться и на время также превращаются в независимых правителей. Хорезм, за исключением некоторых окраинных областей, в эту пору совершенно отложился от Орды,– в Ургенче независимо правил и чеканил свою монету эмир Хуссейн, из династии Суфи.
      При таком положении в Орде татары не имели возможности решительно пресечь наступательные действия литовского князя Ольгерда, который широко пользовался этим для захвата все новых и новых русских земель. Только в 1363 году, после того как он, овладев Киевским и Переяславским княжествами, двинулся на Подолию,– три ближайших татарских князя, объединив свои силы, выступили против него. Но в сражении на реке Синие Воды они были наголову разбиты, и во всех этих землях Ольгерд посадил на княжение своих сыновей и племянников, которые сразу же перестали платить дань Орде.
      Насколько ослабела к этому времени Золотая Орда, можно судить и по следующему примеру: в 1365 году татарское войско, возглавляемое ханом Тагаем, вторгнулось в Рязанскую землю и врасплох овладело ее столицей. Прежде в таких случаях покорно ожидали, пока татары, пресытившись грабежом, уйдут сами, но теперь против них сейчас же выступили наскоро собранные ополчения князей Олега Рязанского, Владимира Пронского и Тита Карачевского. Битва произошла при урочище Воинове, и в ней татары понесли страшное поражение,– сам хан Тагай, с небольшим числом нукеров, едва успел спастись бегством. Это была первая серьезная победа, одержанная силою русского оружия над ордынцами.
      За последние четверть века крупные события произошли и в княжестве Рязанском. Едва вступил на престол хан Джанибек, Пронский князь Ярослав Александрович отправился в Орду и потребовал суда над княживший тогда в Рязани Иваном Коротополом, который незадолго до того предательски убил его отца, князя Александра Пронского.
      *Старый Сарай, или Сарай-Бату, выстроенный ханом Батыем, находился близ нынешней Астрахани. Новый Сарай, или Сарай-Берке, ставший столицей Золотой Орды со времени хана Узбека, находился на девяносто верст ниже нынешнего Царицына (Волгограда).
      **Хорезм – среднеазиатское государство, позже известное под назва нием Хивинского ханства. Его столица – город Ургенч, стояла на Амударье.
      ***Нукер – дружинник, служилый дворянин в Орде.
      Джанибек принял сторону Ярослава. Он дал ему ярлык на великое княжение в Рязани и отправил с ним татарское войско, которое изгнало Коротопола из его столицы, после чего на Рязанском столе прочно утвердилась династия Пронских князей. В течение следующих девяти лет там княжили последовательно три брата – Ярослав, Иван и Василий Александровичи, но ни один из них не был долговечен, а уже в 1351 году на великом княжении в Рязани мы видим молодого князя Олега Ивановича, а на Пронском столе – его двоюродного брата, Владимира Ярославича.
      Олег Иванович, удержавшийся на своем престоле более полувека, оказался очень способный и энергичным правителем,– при нем Рязанское княжество достигает вершины своего расцвета и могущества. Но в лице Пронского князя он всегда имел сильного соперника, которого, к тому же, поддерживала Москва, не желавшая допустить чрезмерного усиления столь опасного соседа.
      Большие перемены произошли и в княжестве Муромском: в 1355 году на Муром внезапно напал князь Федор Глебович, о происхождении которого летописцы не говорят ничего,– вероятно, это был представитель какой-то боковой ветви муромской династии. Княжившему в Муроме Юрию Ярославичу пришлось покинуть свой город. Оба князя явились на суд в Орду, но, очевидно, здесь у Федора Глебовича заранее были подготовлены сильные позиции, ибо великий хан Джанибек не только дал ему ярлык, но и выдал князя Юрия головой. Князь Федор заточил своего соперника в Муроме, где Юрий Ярославич, так блестяще восстановивший этот город из развалин, в скором времени умер.
      В заключение следует сказать несколько слов о положении в Белой Орде, ибо происходившие в ней события тесно связаны с темой настоящей книги.
      Великий хан Мубарек-ходжа ненадолго пережил своего врага и соперника, золотоордынcкого хана Узбека: он умер в Сыгнаке, в 1345 году. Ему наследовал его старший племянник, хан Чимтай, царствовавший в Ак-Орде до 1360 года. Оставаясь верным своей политике добрососедских отношений
      *Город Сыгнак – столица Белой Орды, стоявшая на реке Сырдарье, примерно в пятистах верстах от впадения ее в Аральское море .

      В лето 6874, месяца геннвря в осемнадцатый день, на память святых отец наших Афанасия и Кирила, в неделю промежу говенем, женися князь великий Дмитрей Ивановичь, у князя у Дмитрия у Суждалльского, поял за ся дщерь его Овдотью и бысть князю великому свадьба на Коломне. Троицкая летопись
      Первым, как обычно, ударил к ранней заутрене «Лебедь» – невеликий, но ясноголосый колокол Чудова монаcтыря: владыка Алексей, митрополит московский и всея Руси, проживавший в Чудове, был строгим ревнителем благочестия и паству свою любил наставлять к оному не столько слоном, сколь живым примером. Звонари всех храмов московских к этому часу стояли уже на своих звонницах, распетляв вервия колокольных языков и распялив для устойчивости ноги, в ожидании первого удара чудовского «Лебедя».
      Едва лишь проплыл и медленно замер над просыпавшимся городом его неназойливый, но уверенный звук, будто властный голос самого владыки-святителя,– тотчас отозвался ему царственным басом «Великий Гуд» Успенского собора – лучший из пяти колоколов, отлитый на Московщине знаменитым колокольным мастером Бориской, звонко и радостно ударили ему вслед подголоски от Спаса-на-Бору; словно только и ждал того,– подстроился «Иван Лествичник», и, разом проснувшись, рассыпались красным звоном все семь колоколов Архангела Михаила. Благовест перекинулся на посад, прокатился по незатейливым деревянным церквушкам Заречья и, замыкая кольцо, от монастыря и монастырю понесся над лесистыми холмами Занеглименья. Торжественным звоном встречая наступающий день, десятки московских храмов разноголосым, но издавна слаженным хором колоколов призывали православный люд к утренней молитве, с коей каждому христианину подобало начинать свои житейские дела.
      *До Петра Великого летосчисление на Руси считались от сотворения мира, которое полагали за 5508 лет до Рождества Христова.
      ** В старину на Руси многим колоколам, особенно славившимся своим звуком, давали собственный имена.
      ***Здесь упоминаются первые каменные храмы, выстроенные в Москве Иваном Калптой: собор Успения Пресвятой Богородицы, церковь святого Иоанна Лестничника, храм Спаса-на-Бору и церковь во имя Архангела Михаила.
      Когда со звонницы княгининого Лазаря над самой головой ахнул и погнал над крышами города свою серебряную волну тенористый «Певун», – им самим недавно подаренный жене,– князь Дмитрий Иванович проснулся. Вставать не хотелось, все тело было налито сладкой ночной усталостью, и с минуту он лежал неподвижно, не открывая глаз. Однако второй удар звонкоголосого «Певуна», к которому дружно пристроился весь набор подзвонных колоколов, окончательно прогнал его сон.
      «Эко поет,– со смесью досады и восхищения подумал молодой князь.– Будто тебя самого в небеса уносит! Знал свое мастерство Бориско… Таких колоколов, чай, и в Цареграде еще не бывало!»
      Дмитрий открыл глаза, огляделся и быстро привскочил на постели: он находился не в своей опочивальне, а в тереме Евдокии Дмитриевны, куда тихонько пришел еще до полуночи, когда во дворце все спали. И уже перед самым рассветом, ненароком заснув на мягких пуховиках, не ушел вовремя. Экий срам ему, великому князю, ворочаться теперь к себе в одной рубахе, когда уже звонят к заутрене и кругом ходят люди!
      Он с досадою сел на постели и поглядел на спящую рядом жену. Русые волосы ее пышно разметались по подушке, на матово румяных щеках подрагивали тени длинных пушистых ресниц, высокая грудь мерно вздымалась под кружевною вставкою рубахи. Евдокия Дмитриевна, которой в ту пору едва минуло шестнадцать лет, была так хороша и свежа в этом утреннем сне, что Дмитрий не выдержал: наклонился и поцеловал жену в полуоткрытые, по-детски пухлые губы. Теплая белая рука тотчас выпросталась из-под простыни и мягко обвила его шею.
      * Каменная церковь Воскресения св. Лазаря, построенная в первые годы княжения Дмитрия Донского и входившая в состав хором княгини Евдокии Дмитриевны. Ныне это древнейшая постройка Москвы, сохранившаяся в своем первоначальном виде.
      – Митюня… князенька мой… Веришь: в самый сей миг снилося мне, что меня ты целуешь!
      – Вот и сбылся твой сон, лапушка! Только не обсчиталась ли ты, часом, спросонья? Может, не один раз я тебя целовал?
      По лицу Евдокии пробежала улыбка, завихрилась на щеках двумя нежными ямочками. В синих глазах запрыгали веселые бесенята.
      – Нешто я сказала один? Во сне целовал ты меня, не знаю, сколь долго… Я и счет позабыла!
      – Ну, коли позабыла, на тебе еще один!., и еще!… Остатние после додам. А теперь пусти… Слышь, к заутрене звонят? Что люди скажут, коли увидят, что я об эту пору отсель выхожу!
      – А что они сказать могут? Небось не от полюбовницы ворочаешься, а от своей жены.
      – Оно так, да все же совестно.
      – А ты послушай у двери: коли ничьих шагов не слыхать,– разом скочь в сенцы, да и вниз, по лесенке. Нешто тут далече!
      – Да иного не остается. А ты, чай, не выспалась нопе,– поспи еще.
      – Ай не грех?
      – Тот грех на мне, я его и отмолю. Ну, прощай покуда. Почивай с Богом!
      – Храни тебя Христос, милый!
      Дмитрий сунул голые волосатые ноги в мягкие чувяки, подошел к двери и прислушался. По ту сторону вес было тихо. Ласково кивнув жене, он быстро вышел в темные сенцы терема и стал спускаться по крутой деревянной лестнице. Первая же ступенька под его погон надрывно заскрипела, что заставило князя мысленно выругаться.
      Он и не подозревал, от какой неприятности избавила его эта голосистая ступенька: услышав наверху скрип, мамка Евдокии, Прасковья Андреевна, из рода суздальских бояр Вышеславцевых, направлявшаяся в терем будить свою княгиню,– подняла голову и, узнав в полутьме великого князя, в ночной сорочке спускавшегося вниз,– успела юркнуть под лестницу, прежде чем он ее увидел.
      Когда за Дмитрием закрылась дверь его опочивальни, она тихонько выбралась оттуда, но наверх уже подниматься не стала, а, постояв немного у лестницы, направилась назад, в свою светелку.
      «Эка встреча! – всю дорогу не переставая улыбаться, думала она, – Должно, к детям! Видать, крепко любит Дмитрей Иванович нашу княгинюшку! Да и как ее не любить, особливо в такието годы? Ведь ему еще и осемнадцати нету. Ну, ну, не стану ее сегодня тревожить, пускай поспит, сердешная, вволю… Небось в жизни-то еще успеет намаяться».
      Дмитрий с малых лет привык считать себя, прежде всего, воином, а потому ни пышности в одежде, ни обрядности не любил. Тщетно некоторые из ближних бояр ему говорили, что великому князю всея Руси обряжаться самому не пристало: он всегда одевался и раздевался сам,– разве что от ходьбы по лужам либо на охоте промочит ноги и вечером велит отрокам стащить с себя сапоги.
      Возвратившись, как он думал, никем не замеченный в свою опочивальню, князь сбросил ночную рубаху, натянул просторные, синего сукна шаровары и мягкие татарские ноговицы. Затем несколько раз громко хлопнул в ладоши. Почти сразу открылась боковая дверь, и два отрока, в длинных голубых рубахах, внесли в опочивальню медную лохань и пузатый кувшин с водой. Один поставил лохань на скамью, у окна, другой принялся поливать князю из кувшина.
      Дмитрий мылся не торопясь, с удовольствием растирая студеной водой свой мускулистый торс. Он ростом был высок, ладно сложен, коренаст и крепок. Волосом и глазами черен, лицом смугл, взглядом суров. Густые, сросшиеся над переносьем брови и рано пробившиеся усы увеличивали впечатление этой суровости.
      Окончив мытье, он расставил ноги, низко нагнулся над лоханью и велел отроку вылить остаток воды ему на спину и на голову. Потом принял от другого отрока полотняный, расшитый красным узорцем ручник и вытерся крепко, до жара в коже.
      – Какой кафтан наденешь, великий государь? – спросил старший из отроков.
      – Не надобно кафтана, день будет знойный. Неси белую рубаху да черкасский поясок, с серебром.
      Пока отрок искал требуемое, Дмитрий расчесал костяным гребнем свои густые волосы и подошел к открытому окну. Княжеский дворец стоял на самой возвышенной части кремлевского холма,– почти вся Москва отсюда была видна как на ладони, и юный государь невольно залюбовался открывшимся перед его глазами видом.
      *Отроками назывались тогда комнатные слуги.
      Прямо у его ног расстилалась обширная площадь, по бокам которой высились белокаменные храмы и, богато изукрашенные резьбой, деревянные дворцы-хоромы московских бояр. Лучи восходящего солнца уже растекались по верхушкам деревьев, румянили круглые маковки церквей и слепящим светом зажигали слюдяные окна высоких теремов; влево, чуть поодаль, громоздились бревенчатые стены Чудова монастыря. А еще дальше, куда ни глянь, выбивались из густой зелени садов крутые, увенчанные крестами вышки бесчисленных деревянных церквей да тускло поблескивали от росы тесовые крыши. Справа, внизу, за новою каменной стеной, по его, Дмитрия, велению опоясавшей Кремль,– в утреннем мареве несла свои тихие воды Москва-река и слышались крики плотогонов, чаливших к берегу груженные камнем плоты. По замоскворецкой луговне, среди, рощ, перелесков и небольших озер, кучками были рассыпаны деревни и села, а за ними, уходя в бескрайнюю даль, дыбилось необозримое море лесов.
      «Хороша моя Москва! – с удовлетворением подумал Дмитрий, – А еще и не такою будет! Пособил бы только Господь с татарвой да с княжьем управиться!»
      Это краткое обращение к Богу возвратило его мысли к действительности: он быстро отошел от окна, надел поданную отроком рубаху, туго затянул пояс и отправился к заутрене.

      За ранним завтраком у великого князя народу в этот день было немного: человек шесть ближних бояр да его двоюродный брат, Серпуховский князь Владимир Андреевич, со своим боярином-воеводой Акинфом Шубой.
      Юный князь Владимир, которому в ту пору не было и шестнадцати лет, ростом был высок, почти как Дмитрий, но худощавая фигура его сохраняла еще мальчишескую угловатость. Заметно было, что он старается держать себя солидно, как подобает взрослому и, к тому же, важному удельному князю. Но это ему не всегда удавалось,– особенно в те минуты, когда взгляд его больших серых глаз, с чисто детской преданностью, почти с обожанием, останавливался на мужественном лице Дмитрия.
      *Князь Владимир Серпуховский за Куликовскую битву получившей прозвание Храброго, был внуком Ивана Калиты от его младшего сына Андрея.
      Перехватив один из таких взглядов, Дмитрий Иванович, тоже очень любивший своего двоюродного брата, ласково ему улыбнулся. Ему вспомнилось, как началась эта дружба, неразрывными узами связавшая их на всю жизнь.
      Владимиру Андреевичу, родившемуся уже после смерти своего Отца, было всего пять лет, когда умер его старший брат Иван и к нему перешло Серпуховско-Боровское княжество,– важнейший московский удел, сохранявший еще, по отношению к Москве, значительную долю самостоятельности. Разумеется, за младенца Владимира всеми делами княжества правила группа бояр, которая,– пользуясь сначала слабостью великого князя Ивана Кроткого, а потом неустойчивым положением его малолетнего сына Дмитрия,– весьма мало считалась с Москвой и даже начала склоняться на путь открытого соперничества с нею.
      Так прошел десяток лет. Когда Дмитрий Иванович закончил борьбу с Суздальскими князьями и утвердился на великокняжеском столе, он уже отчетливо сознавал, что власть его не будет прочной, пока Москва окружена кольцом удельных княжеств, признающих эту власть в лучшем случае на словах, на деле же сохраняющих полное самоуправление. Необходимо было добиться, безоговорочного подчинения себе соседних князей, и притом немедленно: перед Дмитрием уже выросла угроза неминуемого столкновения с Тверью, за спиной которой стояла враждебная Москве Литва.
      Быстрыми и решительными действиями он, с помощью вооруженной силы, но почти без кровопролития, добился полного повиновения князей Ростовского, Ярославского, Стародубского и Муромского, а затем, с полгода тому назад, вызвал в Москву Серпуховско-Боровского князя, для переговоров и подписания ряда.
      Серпуховские бояре, сопровождавшие в этой поездке Владимира Андреевича, наставляли его «стоять на своем праве крепко и перед Москвою на послаб не идти». Замкнутый юноша, казавшийся своему окружению покорным в недалеким, но обыкновению слушал молча и не возражал. Но велико было разочарование бояр, когда, после недолгой беседы с глазу на глаз с Дмитрием, Серпуховским князь решительно заявил, что готов не только признать себя его «братом молодшим», но и «служить ему, великому государю, по доброй воле, без ослушания и в службу ему, когда надобно будет, войско свое и бояр и слуг посылать. А кто ему, брату моему старшому, будет ворог, тот и мне ворог, а кто ему будет друг, тот и мне друг». Кроме того, он отказался от права самостоятельных сношений с Ордой и дань ей обязался вносить через Московского князя.
      *Ряд – договор.
      Когда ряд был подписан, Дмитрий Иванович подошел к Владимиру и крепко его обнял.
      – Ну, Владимир Андреевич,– задушевно сказал он,– спаси тебя Христос! Годами ты молод, а разумом мудр,– сразу постиг, что не для моего возвеличения, а для пользы общей матери нашей – Руси это надобно! Отныне я тебе друг навеки и чего хошь для тебя не пожалею.
      – А мне иного и не надобно, братец! Вот разве одно: отцовы хоромы тут минувший летом пожар спалил, так дозволь поставить новые поближе к твоим, ибо наперед мыслю я в Серпухове оставить наместника, а самому жить в Москве, дабы лучше служить тебе.
      – То мне еще одна радость! Сего же дня выбирай себе место, где пожелаешь. Дам тебе лесу, плотников и иных умельцев. Станем жить вместе, и во всем ты мне будешь первым поможником!
      Так родилась эта крепкая дружба двух русских князей, обессмертивших свои имена перед потомством. Дружба, плоды которой тринадцать лет спустя вкусила вся Русь на Куликовом поле.
      Вслед за Владимиром Серпуховским подобные же договоры вскоре подписали с Москвой и другие удельные князья: Белозерский, Тарусский, Оболенский, Моложский, Дмитровский и Углицкий,– правда, далеко не все так охотно, как Владимир Андреевич. Таким образом, в руках Дмитрия оказались теперь все русские княжества, не захваченные Литвой, за исключением двух самых крупных: Тверского и Рязанского, с которыми еще предстояла тяжелая и длительная борьба.
      «Ништо, и с этими управлюсь,– подумал Дмитрий, в памяти которого промелькнули сейчас все эти дела и события,– а там, коли пособит Господь, и Орда свое получит!»
      Дмитрий Иванович оглядел сидевших за столом и остановился взглядом па румяном, излучающем здоровье лице боярина Гаврилы Андреевича Кобылипа, более известного всей Москве под прозвищем Гавши, который в эту минуту трудился над огромным кускам копченого окорока.
       – Ну, как твой постоялец, Гавша Андреич? – спросил князь.– Еще не вошел в разум?
      – Будто нет,– ответил боярин, еле ворочая языком в набитом рту.– Вчерась снова кричал, что станет жалиться на твое самоуправство хану,
      – Ну, коли так, пусть еще сидит,– промолвил Дмитрий. – Да гляди, чтобы какой нужды либо лишнего утеснения ему не было и боярам его тож. Но караулить всех крепко и держать розно, чтобы и рои еж собой не сносились,– добавил он.
      – Не нажить бы тебе с ним беды, Дмитрей Иванович, – после короткого молчания промолвил боярин Иван Вельяминов, статный мужчина лет тридцати, с русыми вьющимися волосами и с лицом редкой, почти ангельской красоты. – Добром его не отпустишь,– все одно тебя к тому принудят.
      – Кто это меня принудит? – вспыхнул Дмитрий.
      – А хотя бы и хан.
      – Не вельми боюсь и хана, Иван Васильевич. Не те времена! Ноне ханов, к тому же, двое: коли один за него пойдет, другой беспременно на мою сторону станет.
      – Окромя ханов, есть еще и Ольгерд Гедиминович. Не забудь, он Михаиле Александровичу зятем доводится, он же ему и тверской стол добыл. Нешто теперь он его в беде оставит?
      – За то и держу Михаилу в нятьи, чтобы от той дружбы с ворогом Руси отрекся. Пускай мне крест поцелует, и разом ему дорога скатертью!
      – Не поцелует он тебе креста, Дмитрей Иванович. Не такой он человек!
      – И я такоже мыслю, что ноне еще не поцелует. Вот и пусть сидит! Мне и то на руку.
      – Нешто думаешь его до смерти держать? Все одно отпустить придется.
      – Зачем до смерти? Мне его надобно подержать, доколе мы вежи завершим и войско я соберу. Ведь ежели его сейчас ослобонить, он враз на нас Литву наведет, а мы к тому не готовы.
      – По мне тоже пускай сидит,– вставил князь Владимир Андреевич, – хотя бы уж того ради, чтобы не помыслил, будто мы его дюже страшимся!
      *Держать в нятьи –удерживать силою, под арестом.
       **Вежи – башня.
      Речь за столом шла о Микулинском князе Михаиле Александровиче, который полгода тому назад, при помощи Литвы, овладел великокняжеским столом в Твери, отобрав его у дяди своего, Василия Михайловича Кашинского, бывшего ставленником Москвы.
      Около двух месяцев тому назад Дмитрий Иванович, по совету митрополита Алексея, позвал его в Москву, дабы полюбовно договориться об отношениях между ними и упрочить мир. Михаила Александрович это приглашение принял и прибыл в Москву в сопровождении своих ближайших советников и слуг. Встречен он был с подобающим почетом, но на первом же совещании отношения резко обострились: Дмитрий Иванович настаивал на том, чтобы новый великий князь Тверской признал себя его «молодшим братом» и поцеловал ему крест, как государю всея Руси. Михаила Александрович, рассчитывавший на поддержку Ольгерда, наотрез отказался. Он соглашался жить с Москвой в ладу и в мире, но на основах полного равенства.
      В пылу разгоревшегося спора он заявил, что великое княжение над Русью по праву принадлежит его роду и что Московские князья, наводя на Тверскую землю татар, оттягали это право «великими неправдами, воровством и кровью». Взбешенный Дмитрий ответил, что сам Михаила Александрович, с помощью лютого врага Руси – Ольгерда Литовского, воровским образом отнял тверской стол у князя Василия Кашинского и что в этом деле он, Дмитрий, как старший из русских князей, принимает на себя обязанности третейского судьи. Он велел тут же взять Михаилу Александровича и «держать его в нятьи, доколе ему, великому князю Московскому и всея Руси, крест не поцелует, либо вернет тверской стол Кашинскому князю, который всегда был Москве другом».
      – Сдается мне, только, что с вежами да со сбором войска надобно нам весьма и весьма поспешать,– негромко, но значительно промолвил младший брат Гавши, боярин Федор Кошка. Это был еще молодой белокурый человек, с мягкими вкрадчивыми движениями, круглолицый и гладкий, при одном взгляде на которого становилось попятным – почему получил он такое прозвище.
      *Михаил Александрович был сыном, а Василий Михайлович – братом великого князя Тверского, Александра Михайловича, в 1339 г. казненного в Орде по проискам Ивана Калиты. Первый из них получил в удел город Никулин, а второй – Кашин.
      – Мы времени и так не теряем,– ответил Дмитрий, а почто еще сверх того поспешать?
      – Не нагрянул бы кто выручать Тверского князя, прежде нежели мы того ждем.
      – Кому нагрянуть? Мы всех тверичей караулим крепко и за ними глядим во сто глаз. Упредить они никого не могли.
      – Сами-то не могли, ан, может, другие им услужили.
      – Окстись, Федор Андренч! Кто бы решился такое содеять?
      Небось у Михаилы Александровича есть и в Москве доброхоты, – не сразу ответил Кошка, бросив косой взгляд на Ивана Вельяминова.– Нешто не могли они снарядить гонца, хоть к Ольгерду?
      – Али ты чего знаешь?
      – Кабы знал, не таил бы… Сказываю только, что могло такое быть.
      Дмитрий замолк и нахмурился. Слова Кошки его встревожили. Торопливо закончив трапезу, он резко поднялся, коротко помолился на образа и приказал:
      – Упредить Свибла, Федьку Беклемигаа и иных предстателей, чтобы были на местах. До полдника сам обойду все вежи и погляжу, как идут работы.
      *Предстателями летопись называет руководителей строительных работ по возведению каменного кремля, ответственных перед князем.

      Первое упоминание о Москве мы находим в летописях под 1147 годом, в связи с тем, что там состоялась встреча двух князей – союзников: Юрия Долгорукого и Святослава Новгород-Северского. С этого года и ведется официальная история нашей древней столицы. Но самое возникновение тут населенного пункта, может быть, прежде носившего иное название, с полным правом следует отодвинуть значительно дальше в глубину веков.
      Доподлинно известно, что еще до прихода сюда князя Юрия Долгорукого на месте Москвы стояло большое село, принадлежавшее суздальскому боярину Степану Кучке. Еще раньше того здесь находился городок славянского племени вятичей, покоренных Владимиром Святым. Городок этот возник не позже девятого века, о чем свидетельствуют обнаруженные при раскопках предметы быта, украшения и монеты. Среди последних найдены были арабские дирхемы первой половины девятого столетия, и это доказывает, что население существовавшего здесь города уже тогда вело какие-то торговые отношения с Востоком. Но и это не было началом Москвы: те же раскопки обнаружили в западной части нынешнего Кремля остатка нескольких родовых городищ, относящихся к шестому веку. И, наконец, археологи установили, что человек облюбовал это место для поселения еще в эпоху каменного века, за три тысячи лет до Рождества Христова, и с той поры здесь, по-видимому, никогда не угасал очаг какой-то оседлой жизни.
      *Слово «Москва», по одной версии, на языке некогда обитавших тут финско-угорских племен означало «мутная вода», по другой – «медведица».
      Для наших отдаленных предков и их предшественников кремлевский холм являлся исключительно удобным местом для поселения: от вражеских набегов он был надежно защищен омывающими его с трех сторон реками – Москвой и Неглинной, множеством непроходимых болот и дремучими лесами, раскинувшимися на сотни верст вокруг. Истории известны случаи, когда шедшее на Москву неприятельское войско сбивалось в этих лесах и не могло обнаружить города.
      В то же время местность изобиловала всевозможной дичью и ценнейшими породами пушных зверей, меха которых являлись тогда основой меновой торговли. Реки были полны рыбой и служили удобными путями сообщения, а климат и почва были благоприятны для земледелия. Все это обеспечивало редкому населению края спокойную и сытую жизнь, что очень скоро стало известным и в южнорусских княжествах. Уже в XI-XII веках крестьяне из Киевской Руси, жестоко страдавшие от непрекращающихся междоусобий своих князей и от частых набегов стенных кочевников,– усиленно начали переселяться на север, в Суздальскую землю, и это – в совокупности с другими, отмеченными выше преимуществами,– предопределило перенесение сюда в дальнейшем и великокняжеской столицы.
      Юрий Владимирович Долгорукий,– первый из великих князей решившийся пренебречь Киевом ради Суздальской земли,– за какую-то провинность отобрав у боярина Кучки его москворецкие угодья, сразу же оценил все удобства этого места и основал здесь городок, который в 1156 году был обнесен прочным бревенчатым тыном и превратился в небольшую крепостцу, охранявшую подступы к Суздальскому княжеству. Очевидно, городок рос и развивался быстро, ибо уже в 1237 году, во время нашествия Батыя, летопись отмечает, что при взятии Москвы татарами здесь были разрушены многие монастыри и церкви.
      В 1271 году вновь отстроившаяся Москва впервые становится столицей небольшого удельного княжества, доставшегося младшему сыну Александра Невского – Даниилу. При его сыновьях – Юрии и, главным образом, Иване, получившем прозвание Калиты, начинается быстрый рост Московского княжества, которое, в силу личных качеств своих князей и исключительно выгодного географического положения, превращается а центр объединения русских земель. Только лишь за годы княжения Ивана Даниловича территория этого княжества увеличилась в семь раз.
      Калита значительно расширил свою столицу и обнес ее новыми стенами, а с восточной, незащищенной реками стороны окопал глубоким и широким рвом.
      Городские стены, по обычаю того времени, были сделаны из огромных, вплотную приставленных друг к другу срубов-клетей, сложенных из дубовых бревен аршинного диаметра и заполненных внутри землею и щебнем. В вышину они имели более пяти сажень, а в толщину около двух. В промежутках между возвышавшимися над стеной глухими и проездными башнями, по внешней ее кромке, тянулось прочное «заборало», то есть забор из толстых дубовых горбылей, с прорезанными в нем бойницами. Эти укрепления были, по своему времени, настолько сильны, что превращали Москву в почти неприступную крепость.
      Много внимания Иван Калита уделил и внутреннему благоустройству города: он построил здесь первые каменные здания, значительно расширил посад и ремесленные слободы. В это же время в Москве появились первые бревенчатые мостовые и водопровод,– очевидно подававший воду в великокняжеский дворец и на митрополичий двор,– о чем свидетельствуют остатки труб, обнаруженные при раскопках рядом с фундаментом деревянных стен Ивана Калиты.
      Летом 1365 года большая часть города была уничтожена страшным пожаром. И хотя исполинские стены Кремля не полностью сгорели, а лишь обуглились,– великий князь Дмитрий Иванович, знавший, что ему придется много воевать и что его столице предстоит выдержать не одну осаду, решил строить новые стены, впервые в истории северной Руси сложенные из камня.
      *Калита значит – денежный мешок, кошель.
      У князя Дмитрия решения быстро проводились в жизнь: он хотел приступить к постройке уже а следующем году, но тому помешали два непредвиденных обстоятельства: эпидемия чумы, стоившая Москве множества жизней, и разграбление Нижнего Новгорода новгородскими ушкуйниками, наделавшее великому князю немало хлопот. Однако уже с осени начали возить в Москву камень для кладки стен. Сплавляли его по реке, на плотах и баржах, по-видимому, из подмосковного села Дорогомилова, где были обнаружены богатые залежи белого известняка, от которого новая Москва и получила свое название Белокаменной. С весны 1367 года приступили к возведению крепостных стен, и летом следующего года они были в основном закончены,– оставалось лишь достроить некоторые башни и ворота.
      Такой срок для столь грандиозного, по тем временам, строительства может показаться неправдоподобно коротким. Но сомневаться в нем не приходится, ибо и начало и конец постройки отмечены в летописях. Не говоря уж о том, что надвигающиеся события заставляли князя Дмитрия очень торопиться с укреплением своей столицы и для этого имелись и все технические возможности.
      Вопреки укоренившемуся мнению в средневековой Руси не было недостатка в опытных мастерах и строить умели быстро. Дубовый кремль Ивана Калиты был выстроен всего за полгода; храм Архангела Михаила в Москве был полностью закончен менее чем за год. Кстати, это доказывает, что каменная кладка отнюдь не была, даже в северной, лесной Руси, чем-то новым и неизвестным, и все разговоры о том, что Дмитрий Донской при постройке своего кремля пользовался мастерами-иноземцами, лишены какого-либо основания.
      Среди строителей этого кремля летописи не отмечают ни одного иностранного имени, но зато называют несколько русских. Именами этих строителей первоначально были названы многие отдельные части постройки: так, например, Спасские ворота прежде назывались Фроловскима, а Троицкие – Пешковыми; были башни – Свиблова, Беклемишева, Собакина, Тимофеева и т. д.
      *Ушкуйниками называлась новгородская вольница, на больших ладьях – ушкуях отправлявшаяся по рекам в дальние края, для грабежа и открытия новых земель. За этот набег Дмитрий Донской заставил новгородских старшин уплатить 8 000 р. серебром, что по тем временам было огромной суммой.
      ** Некоторые ошибочно считают, что слово «кремль, происходит от „кремень“. Это не так, ибо кремлями первоначально назывались именно деревянные укрепления. Назвааие это идет от слова „кремь“ – так на севере и до сих пор называют строевой хвойным лес.
      Достоверно известно и то, что каменные храмы Ивана Калиты были выстроены без всякой иностранной помощи,– своими владимирскими и псковскими зодчими и мастерами. И в качестве образцов были взяты не византийские, а наши древние новгородские каменные церкви, архитектурный стиль которых позже был усвоен и Суздалем. По внешнему виду это были не очень затейливые, обычно квадратные здания, с двумя-тремя выступающими стенными полукружиями для алтарей; наверху – круглый «барабана, увенчанный главным куполом.
      Но в Москве к этому уже добавляются некоторые местные архитектурные особенности: вместо суздальских круглых арок, над порталом и окнами, здесь сооружают стрельчатые, по стенам идет несколько горизонтальных лепных поясов. с узорами, напоминающими русскую резьбу по дереву, а верх увенчан полукруглыми «кокошниками». Внутри эти церкви были отделаны мраморными плитами и цветной майоликой, а несколько позже – греческими и русскими мастерами расписаны стенной живописью.
      Сооружение такого храма обычно заканчивалось за один строительный сезон.

      В лето 6874 князь великий Дмитрей Ивановичь, погадав с братом своим, князем Володимером Андреевичем Серпуховьским и со всеми бояры, замыслил обновить град свой и тое же зимы повезли бел камень к городу. И заложил град Москву камен и начаша делати безпрестанно, и что задумаша то и совершиша город Москву стенами чюдными оградил. Московская летопись
      Когда Дмитрий Иванович, сопровождаемый князем Серпуховским, вышел на крыльцо, намереваясь пуститься в обход кремлевских укреплений, к нему подошел рослый молодец лет двадцати, с темными вьющимися волосами, чуть курносый и веселоглазый. Это был его любимец и товарищ детских забав, Михаиле Бренко, позже боярин и воевода.
      – Тут, княже, прибег до нас какой, не ведаю, человек из Литовской земли. По роду не наш, не русин, но, видать, муж знатный, и с ним много слуг,-доложил он, указывая Рукой на кучку спешившихся у крыльца всадников, снявших Шапки при виде великого князя.
      – А чего ему надобно? – спросил Дмитрий, оглядывая приезжих и останавливаясь взглядом на стоявшем впереди других невысоком коренастом человеке средних лет, с бритым подбородком и висячими рыжими усами. Он был одет в темно-зеленый кунтуш и высокие сапоги со шпорами; на поясе висел тяжелый клыч в малиновых ножнах, отделанных серебром.
      – Сказывает, что служить тебе приехал.
      – Пусть подойдет. Да покличь толмача Ачкасова,– добавил Дмитрий, не знавший иных языков, кроме русского.
      – Не надобно. Дмитрей Иванович: он по-нашему разумеет добро.
      – Ну, зови.
      По знаку Бренка приезжий витязь неторопливо поднялся на крыльцо и остановился перед князем.
      – Челом тебе, княже великий,– с сильным иностранным выговором, но довольно правильно произнес он, низко кланяясь и касаясь пола зажатой в руке меховой шапкой.
      – Будь здрав, человече! Сказывай, кто таков и отколе прибыл?
      – Зовусь я ныне Яном, а прозываюсь Драницей, великий государь. Прибыл же сюда из Литвы, дабы служить тебе, коли будет на то твое милостивое соизволение.
      – Ты что же, литвин?
      – Нет, княже, я из старого борусского роду и был средь тех, кои не захотели покориться немцам и ушли в леса. Мы бились за землю свою и за волю, доколе можно было, но что сделает горстка безоружных людей супротив одетых в железо рыцарей и их каменных замков? Нас ловили, как диких зверей, а поймав, предавали лютым казням. И ныне, кто уцелел, ушли в Литву либо к ляхам. А я пришел к тебе, великий государь.
      – Почто же и ты в Литве не остался? Чай, вы с литвинами одной крови.
      – Покинув землю отцов, я приехал в Литву, княже, и три лета прослужил в войске у князя Ольгерда, ожидаючи, что поведет он нас на немцев. Но увидел, что у него не то на уме: он воюет русские земли и тем лишь пособляет проклятым рыцарям. Потому и хочу тебе служить.
      *Клыч – род кривого меча.
      *Боруссы, или пруссы,– племя, родственное литовскому, населившее нынешнюю Пруссию и почти полностью истребленное рыцарями Тевтонского ордена.
      – Где же ты по-нашему научился?
      – Да у Ольгерда ж. Почитай, у него все войско по-русскому говорит.
      – Так… А тебе, часом, не случалось видеть у немцев самопалы либо арматы огненного бою?
      – Случалось, княже. Однова мы у рыцарей такую армату отбили, и я добре разглядел, как она сделана.
      – И выпалить из нее сумеешь?
      – Сумею, государь, коли огневое зелие будет.
      – Вот это добро! Такой человек мне надобен. Мыслю и я невдолге завести в своем войске арматы,– тогда поставлю тебя учить людей огненному бою, а покуда тебе и иное дело сыщется. Коли будешь мне верен и к службе окажешься усерден,– на меня не посетуешь.
      – Челом тебе, княже великий!
      – Челом, челом… У нас говорят: спаси Бог либо спаси Христос! Да ты какой веры? Чай, вы, боруссы, язычники?
      – Народ наш молился своим богам и наивыше всех чтил мать-землю Жемину да бога войны Натримпа. Рыцари нас обращали в христианство силою, но когда покинули нас наши боги и уразумели мы суть новой веры,– стали принимать ее и сами, без понуждения. И я принял.
      – За это хвалю. В чем же, однако, уразумели вы суть Христовой веры?
      – В том, княже, что кому нет удачи на этом свете, будет удача на том. И поелику немцы нас мучают здесь, на земле, мы их будем мучать в жизни вечной,– убежденно ответил Драница.
      Услышав такое рассуждение, смешливый Бренко прыснул в кулак. Улыбнулся и Дмитрий.
      – Ну, это вы того,– промолвил он.– У нас не так. Немцы хотя и христиане, но еретики, и за то самое их бесы в аду и без вас намучают. А ты, коли хочешь служить мне, изволь креститься в нашу, православную веру.
      – Воля твоя, великий государь,– покорно ответил Драница.
      – Ну то-то… Был ты Яном, у нас станешь Иваном. А по родителю как ты зовешься?
       – Отец мой по имени был Гримонт, княже великий.
      – Похоже на Григория. Стало быть, у нас будешь зваться Иваном Григорьевичем. Ты, Миша,– обратился князь к Бренку,– устрой его покуда у себя, да скажи отцу Мефодию, чтобы его скорее окрестил. А там поглядим, где ему поместье выделить и к чему приставить.
      *Огневым зелием назывался порох.
      Подойдя к главным, Боровицким воротам, получившим это названии от некогда дремучего, а теперь уже сильно поредевшего соснового бора, подступавшего здесь вплотную к городу,– Дмитрии Иванович поднялся на венчавшую ворота башню и осмотрелся кругом.
      Десятки раз уже глядел он отсюда на новые, вырастающие вокруг его столицы укрепления,– радостно было глядеть,– и имеете со стенами в сердце его вырастала затаенная гордость собой: ведь это его воля подняла тысячелетиями лежавший в земле камень и превратила его в неприступную белокаменную твердыню!
      Но сегодня ему пришла и другая мысль: да, все это создано его велением, но люди-то каковы! Ведь не минуло и полутора лет с того дня, как заложил он в основу этих укреплении первый камень, а сейчас погляди: вьется вокруг города пояс высоченных каменных стен, коих не сокрушить никакому ворогу! Снизу они много толще, но и по самому верху можно без боязни гнать на двух тройках рядом. И все это поднято руками своих, владимирских мастеров, по расчетам и указаниям не заморских зодчих, а своих же, русских. Отколе только взялись! Вот хоть бы Федька Беклемиш: на вид куда увалень, а оказался ума палата и в работе горел! Эн какую, башню вымахал! И бояре его пожалую… А Тимоха Векшин: пришел в лаптях, на вид лядащий, попервых работал как все, а ныне такого умельца хоть и в Цареград не стыдно. Этого деньгами одарю да вотчиной, – в бояре он рылом невышел… Да, башковит русский народ и руки у него золотые! Чего бы только он не достиг, кабы дать ему единую разумную волю да сбросить с его богатырских плеч постылый татарский гнет! И я его сброшу! – уверенно подумал Дмитрий.– Братьев родных не пожалею, коли станут мне в том помехой! Непокорное княжье буду давить как вшей, землю стану есть, а сброшу! Инако не достоин я перед Богом княжить над таким народом!
      Спустившись с башни, Дмитрий, со своими провожатыми, двинулся по верху стены на восток, вдоль речки Неглинной. Здесь все каменные работы были закончены, и сейчас плотники, между идущими но внешнему краю стены массивными каменными зубцами, прилаживали толстые дубовые щиты – «заборалаа, с проделанными в них скваясшши. Чуть поодаль, с внутренней стороны укреплений, сотни две обнаженных по пояс рабочих в облаке пыли рушили кусок деревянной стены старого кремля. Чтобы не оставлять город без защиты, на случай всегда возможного нападения,– ее сносили по частям, по мере того как сажень на двадцать впереди вырастала новая каменная стена, охватывающая, таким образом, гораздо более обширное пространство.
      Сильно обгоревшие и трухлявый бревна старой стены выкатывали крючьями на берег и спускали в реку; те, которые сохранялись лучше,– тут же шпили на доски и на дрова. Все прочее шло на забутовку новой стены, которая хоть и строилась из другого материала, но по старому способу: С двух сторон, на крепком растворе извести, клали облицовку из толстых, грубо обтесанных каменных плит, а промежуток заполняли землей и щебнем.
      Около Курятных ворот великого князя встретил главный предстатель, боярин Федор Андреевич Свибло, руководивший всем строительством. До начала этой постройки во всей Москве никто не догадывался, что под скромной внешностью этого немногословного сорокалетнего человека скрывается талантливый самородок, Бог весть откуда и какими путями почерпнувший твои обширные познания, которым мог бы позавидовать не один прославленный зодчий.
      Два года тому назад, когда боярская дума решала – как строить новый кремль и в каких землях искать умельца, способного руководить его постройкой, разгорелся жаркий спор: одни стояли за Византию, другие хотели строить по образцу немецких каменных крепостей-замков и звать зодчего немца. И тогда, неожиданно для всех, поднялся не любивший споров Федор Свибло.
      – А на что нам немцы да греки? – негромко промолвил он.– Нешто у нас своих образцов мало? Вон, хотя бы каменный кремль во Пскове: почитай, три века уже стоит, и досе не сумели его взять те самые немцы, у коих вы теперь учиться хотите. Да и в Изборскс не хуже. Есть и в иных заходных городах наших. И все те кремли ставлены своими, русскими людьми.
      Бояре подняли было Свибла на смех, но Дмитрию Ивановичу его слова пришлись по душе.
      *Скважня – бойница.
      – Псковской кремль и вправду неплох,– сказал он,– да ведь надобно суметь такой сделать!
      – Еще и получше сделаем. Без немцев и без греков, своими, русскими руками да умом.
      – Ты, что ли, сделаешь? – насмешливо спросил старый боярин Босоволков.
      – Хоть и я,– спокойно ответил Свнбло. – Поеду во Псков и в иные каменные русские города, все обсмотрю и обмерю, я выстрою не хуже, ежели великий князь повелит.
      Бояре зашумели. Дмитрий был в нерешительности, но митрополит Алексей, перед словом которого привыкли склоняться все, неожиданно поддержал Свибла, и это положило конец спорам. Через несколько дней Федор Андреевич выехал во Псков и в Изборск, а младший его брат Александр – в Старую Ладогу и в Порхов, для изучения тамошних каменных крепостей. Вернувшись несколько месяцев спустя, с подробными записями и чертежами, они стали во главе строительства, многое еще додумали от себя и полностью оправдали оказанное им доверие. Новый кремль получился на славу, и Москве теперь не страшна была никакая осада.
      – Ну что, Федор Андреевич,– спросил Дмитрий, когда боярин подошел и отвесил ему положенный поклон,– когда мыслишь управиться?
      – К осени управимся, княже, – ответил Свибло. – Не много уже и осталось: с полуночной стороны, от самых Боровицких ворот, все башни выведены доверху; в Беклемишевой осталось лишь свести верх, Шешков свою тоже кончает. Более иных поотстала Фролова, да вот ведем теперь две нововых, глухих, что ты велел добавить со стороны Москвы-реки.
      – А Собакина как?
      – Тимоха ее завершил. Ноне леса убирают.
      – А ну, пойдем глянем.
      Собакина башня стояла возле оружейного двора, в северовосточном углу неправильного четырехугольника, образуемого стенами нового кремля. Несколько выступая из стен наружу, для удобства стрельбы, она представляла собой массивное круглое сооружение, с выходящими на все стороны бойницами и плоской крышей, увенчанной по краю каменными зубцами.
      Не доходя до нее шагов десять, Дмитрий остановился и обшарил ее сверху донизу внимательным, изучающим взглядом. Добрая работа! Камни тут подобраны один к одному и обтесаны гладко, будто выструганы. А оттого и вся башня кажется легче и стройней, чем другие.
      *Полуночной сторонойназывался север, полуденной – юг
      Из ближайшей бойницы высунулась взлохмаченная русая голова на тонкой журавлиной шее и озабоченно поглядела наверх, где в это время здоровенный рабочий, с трудом удерживаясь на оголенных стропилах, готовился спускать тяжелую, заляпанную известью лесину.
      – Эй, Кострома! Убьешьси! – хриплым голосом закричала голова,– Обвяжись, дурило, веревкой, да за зубец! С черта вырос, а все глупой, как дите!
      Заметив внизу великого князя, голова мигом втянулась в бойницу, а через минуту из башни показался и поспешно направился к Дмитрию и сам ее обладатель, мастер Тимофей Векшин. Вначале ему была поручена постройка другой башни, на восточной стене Кремля. Но когда сын боярскийИван Собака, строитель угловой и наиболее ответственной башни, получившей его имя, сорвался со стены и поломал обе йоги,– Векшин был переброшен сюда и много раньше, чем ожидали, завершил постройку.
      – Будь здрав, Тимоша,– приветливо сказал Дмитрий Иванович.– Добрую башню ты вывел! Спаси тебя Христос, а я твоей службы не забуду.
      – Рад служить тебе, великий государь, – земно кланяясь, ответил Тимоха.
      – Все закончил?
      – Все, княже. К вечеру леса уберем.
      – Тебе от меня двадцать и пять рублев, а ватаге твоей пять ведер крепкого вина и день роздыху. Теперь ворочайся на свою старую башню и там потрудись тако же. Как ее завершишь,– еще тебя награжу.
      – Благодарствую, великий государь, спаси тебя Господь! А я послужу тебе, доколе живота хватят.
      Дмитрий вошел в башню и по крутой каменной лестнице поднялся на ее плоскую крышу. Прямо перед ним развернулся неохватный вид на холмистое, покрытое лесами Занеглименье, с разбросанными там и сям селами и монастырями; справа раскинулся заторопившийся в зелени обширный московский посад, отделенный от города широким рвом, идущим вдоль восточной стены Кремля. От столицы во все стороны разбегались дороги: тверская, дмитровская, ярославская, владимирская, ордынская, серпуховская… Сколько их!
      «Вот ежели бы воспарить птицею да поглядеть сверху на мою Москву,– подумал Дмитрий,– не иначе, она бы звездою представилась: дороги от нее, что лучи, и вдоль каждой тянутся по обе стороны избы, аж до самого леса! А придет: время, и сольются все те лучи в один круг-солнце, и всей Руси светить оно станет!»
      *Детьми боярскими тогда называли служилых дворян.
      Спустившись вниз, Дмитрий зашагал дальше, по восточной стене, не задерживаясь, миновал уже законченную Никольскую башню и остановился у Фроловых ворот, находившихся в средней части этой стены. Со стороны посада, прямо перед ним, расстилалась площадь торговых рядов(нынешняя Красная площадь), окаймленная несколькими деревянными церквами; в глубь кремля, к государеву дворцу, вела отсюда довольно широкая, мощенная бревнами улица. У моста, перекинутого через ров, стояло с полсотни груженых телег,– там шла толкотня и неразбериха, в воздухе висела крепкая ругань: узкие ворота пропускали лишь по одной телеге, к тому же то и дело; надо было останавливать их движение, чтобы выпустить едущих из города. Поглядев с минуту на всю эту кутерьму, Дмитрий нахмурился.
      – Это негоже,– обратился он к боярину Свиблу,– В сей стене беспременно надобно еще ворота пробить. Либо под]Никольской башней, либо под Тимофеевой. А то и под обоими. Глянь, что деется!
      – Истинно надобно, княже,– ответил боярин,– да ведь ты дюже торопил с постройкой, а ворота да мосты много времени отымают.
      – Ништо, коли надо, так надо. Управились мы быстрей, нежели я мыслил, а без вторых ворот тут беда. Ставь их у Тимофеевой башни, поелику она еще не завершена. Спереди, на случай чего, выведи каменный заслон и за ним ломай стену.
      – Сделаю, Дмитрей Иванович.
      – Ныне Тимоха со своею ватагою снова сюда перейдет, они эти ворота борзо сробят. А Фрол где?
      – Должно, внизу, в проезде, ворота навешивает. Спустившись со стены, Дмитрий вошел под округлые своды проездной башни. Здесь человек двадцать рабочих, обливаясь потом и с трудом удерживая на весу створку железных ворот, толщиною в вершок,-только что отлитых взамен временных, дубовых,– старались навесить ее на огромные, вмурованные в стену крючья. Высокий и толстый человек в расстегнутом кафтане, зычно покрикивая, руководил их движениями. Это был предстатель Фрол Беклемиш. Увидев князя, он тотчас подошел к нему с низким поклоном.
      – Ты, Фрол, что-то от других поотстал,– строго сказал Дмитрий.– Гляди, твоя башня лишь наполовину сделана, а Тимоха свою ныне закончил.
      – Так ведь у Тимохи глухая башня была, княже, а моя проездная! Нешто это одно? – оправдывался Фрол.– К тому еще, тута непрестанно туды-сюды ездют, и то мне в работе великая помеха.
      – Потому с тебя столько, как с иных, и не спрашивал. Однако поспешай. Дабы все завершить, сроку даю тебе месяц. Управишься – награжу, а нет – на себя пеняй!
      – За месяц управлюсь, государь.
      – Поглядим.
      На угловой, юго-восточной башне великого князя уже ожидал брат Фрола, Федор Беклемиш. У этого все было в исправности, работа подходила в концу, а потому, долго тут не задерживаясь, Дмитрий двинулся дальше, по стене, идущей вдоль реки Москвы. Здесь она была особенно высока, а местами шла в два и три яруса.
      Миновав две недавно начатые башни, великий князь остановился у третьей, почти законченной. Это была особая, так называемая Тайницкая башня, из которой предположено было провести подземный ход к реке, чтобы, в случае длительной осады, можно было по ночам пополнять запасы питьевой воды в городе. Но дело разрешилось проще: во время рытья под самой башней открылся родник чистой ключевой воды. Другой родник, еще более обильный, нашли под Собакинои башней, так что Москве теперь не угрожал недостаток воды, сколь долго ни затянулась бы осада.
      Подземный ход все-таки сделали, но придали ему иное, чисто военное назначение, а чтобы о тайнике не было лишних разговоров, башню было велено впредь называть Шешковой, по имени ее строителя.
      Поглядев на нее снаружи, Дмитрий велел своим спутникам
      ожидать его под стеной, а сам опустился в подземелье. Здесь, при свете факелов, несколько рабочих, под наблюдением Шешкова, заканчивали крепление подземного хода. Пройдя его из конца в конец, князь обернулся к предстателю, сопровождавшему его со светильником в руке.
      – Ну, спаси тебя Бог, Андрей! Ты добро потрудился, и я твоей работой всльми доволен.
      – Робил как умел, княже. И рад, коли угодил тебе.
      – Ты откуда родом?
      Тутошний я, московский. Из села Кудрина.
      – Из Кудрина? Погоди… Есть там вблизи деревенька Удомля, и рядом с ней пустошь.
      – Знаю ее, государь. Добрая пустошь. Гридиной она прозывается.
      – Жалую ту деревню и пустошь тобе, в вечное володение.
      – Спаси тебя Христос на долгие годы, великий государь! – кланяясь в землю, ответил Шешков.– А я за тебя хоть сейчас живот положу!
      – Живой ты мне лучше послужишь. Да вот еще чего: окромя тех осьмерих, что крест целовали, ведает ли еще кто-либо о сем тайнике?
      – Опричь их да меня, не ведает ни одна душа, княже. Иных я сюды не пущал.
      – То добро. Каждому из них, сверх положенного корму, пять рублев и по паре новых сапог. Да еще раз накажи им крепко, чтобы языками-то не трепали. Рыли, мол, родник, и только.
      – Будь надежен, великий государь, нешто наш мужик свое крестоцелование порушит? Да и подобрал я для той работы людей верных и непьющих.
      – Верю вам. Ну, завершай тут, с Богом!
      Выйдя из подземелья, Дмитрий Иванович низом, вдоль внутренней стороны стены, направился к последней перед Боровицкими воротами, Свибловол башне, стоявшей на углу, при впадении Неглинки в Москву-реку. Но не успел он сделать и двадцати шагов, как со стороны дворца показался всадник, в котором князь сразу узнал своего окольничего, Ивана Гавриловича Кутузова.
      – Дозволь сказать, великий государь,– промолвил он, осадив коня перед Дмитрием и легко соскакивая на землю.
      – Сказывай,– ответил несколько встревоженный князь.
      – К тебе из Орды посол от великого хана!
      – От Мамаева хана?
      – Нет, княже, от хана Азиза.
      *Кормом называлось получаемое кем-либо содержание, жалованье,
      *Окольничий – древний придворный чин. На его обязанности были встречи и представление князю иностранных послов, забота о их размещении, а также – распоряжение всем во время поездок князя.
       – Ну, этот хоть тем велик, что сам себе хозяин. А кто таков посол-то?
      – Муж еще молодой и обличьем на татарина не похож нимало. А по имени Карач-мурза.
      – О таком не слыхивали. Должно, не вельмн важная птица.
      – Не думай, княже: нукер перед ним туг о трех хвостах возит.
      – Стало быть, ханского роду! Все одно, пусть пождет, покуда я его принять схочу. Наших послов в Орде тоже не вдруг принимают. А людей с ним много?
      – Душ с пол ста, государь.
      – Поставь их на Посольский двор. Посла чтить, как князя, по сану ему и корм отпускай, а людям его – как положено.
      – Слушаю, княже.
      – Да упреди владыку Алексея. Скажи ему, что хочу с ним ныне же совет держать.

      В лето 6876 князь великий Дмнтрей Ивановичь Московский да Алексеи митрополит князя великого Михаил Александровичи Тферьского зазваша на Москву любовью, а в правде бысть ему суд на-третеи и поимаша его и бояр его всех, и разведоша их розно и быша в нятьи и в истоме. А князь Михаиле седе на Гавшином дворе, и потом не за долго время внезапу придиша из Орды посол татарский князь Карачь, н тогда помысливше и укрепив князя Михаилу крестным целованием, отпустиша его восвояси. Никоновская летопись
      Митрополит Алексей – человек обширного ума и большой государственной мудрости,-узнав о прибытии ордьнского посла, советовал великому князю принять его немедля и без нужды не раздражать хана в такой момент, когда перед Москвою уже стояла неотвратимая угроза войны с Литвой. Но, Дмитрий, глубоко чтивший святителя и с детства привыкнувший следовать его советам, в этом вопросе проявил необычную неуступчивость.
      – Пусть пождет татарин! – решительно сказал он. – Не хочу, чтобы все эти мурзы да ханы мыслили, будто они на Руси хозяева и что так уже их русский государь страшится!
      *Туг – бунчук, обычно из хвостов тибетских яков,-знак высших начальников в Орде. Количество хвостов отвечало их происхождению и рангу. Три хвоста указывали на принадлежность к роду Чингиса.
      – Подумай, чадо мое,– промолвил несколько задетый митрополит,– к месту ли будет ньше хану когти казать? Я в том пользы не вижу. К тому же не знаем мы, с чем посол-то прислан. И может, для нас же лучше будет, коли мы о той без промедления сведаем.
      – С чем он прислан – отгадать немудрено: сам знаешь, отче, боле двух годов мы хану Азизу дани не посылали. Тем паче не надо бы ханского посла зря злить.
      – А какая в том беда? Все одно больше положенного он не спросит, а что положено – хоть так, хоть эдак отдавать надобно. Да я его долго томить не ставу, а и умалять себя перед погаными тоже не хочу! Нешто ордынские ханы наших послов сразу принимают?
      Владыка вздохнул, но спорить больше не стал. Он хорошо понимал, откуда все это у Дмитрия: будучи наставником юного князя, он сам воспитывал в нем с малых лет неустрашимого воина, учил не гнуть спины перед ханами, последовательно и настойчиво готовить его для решительной борьбы с Ордой. То, что он теперь слышал от Дмитрия, было следствием его собственных наставлении и в глубине души его даже радовало. И потому он только сказал:
      – Ну, гляди сам… Ты государь, твоя, стало быть, и воля.
      Прошло несколько дней. Ханский посол терпеливо ожидал приема и никаких признаков гнева или неудовольствия не обнаруживал. Его часто видели разъезжающим по Москве на великолепном арабском жеребце, в сопровождении двух или трех нукеров, почтительно державшихся немного позади. Он с любопытством поглядывал вокруг, иногда придерживал коня у иных боярских хором, изукрашенных особенно искусной резьбой, издали долго смотрел на дворец великого князя, увенчанный златоверхим теремом и являвшийся замечательным образцом деревянного зодчества. Но к новым укреплениям близко не подъезжал и, казалось, даже не глядел в их сторону, хотя ему, как послу великого хана, никаких препятствий в том не чинили.
      Держался он с достоинством, по без надменности,– не так, как обычно держали себя на Руси ханские послы. В беседы ни с кем не вступал, лишь изредка перекидывался со своими спутниками короткими фразами по-татарски. Однажды зашел в лавку искуснейшего московского бронника Ивашки Чагая, выбрал наилучший тончайшей работы юшман, по-русски спросил – сколько стоит, и заплатил сполна, не торгуясь, хотя Ивашка и заломил с него цену вдвое большую против обычной.
      * Бронник – мастер, изготовляющий защитные доспехи.
      Вечерами, – говорили слуги Посольского двора,– иной раз сидел он подолгу у горящего светца и писал что-то в небольшую тетрадь, которую хранил в зеленой сафьяновой сумке, расшитой золотою битью.
      Обо всем этом тотчас докладывали Дмитрию. Если бы татарин вел себя вызывающе и чем-либо проявлял свое нетерпение, молодой государь, в котором много еще оставалось неизжитого юношеского задору, вероятно, заставил бы его ожидать дольше. Но скромное поведение посла его обезоруживало, и вечером четвертого дня он, через окольничего Кутузова, объявил Карач-мурзе, что назавтра его примет.
      Не сомневаясь в том, что посол приехал требовать уплаты дани, Дмитрий прикинул в уме – чем можно укрепить ханское терпение, а одновременно и ослабить опасность, всегда грозившую Москве со стороны Орды. Раньше, у его предшественников был для этого только один путь: выражение полной покорности и беспрекословное повиновение. Теперь же, когда Орду раздирали внутренние неурядицы и у хана не было прежней уверенности в несокрушимой силе своего оружия, – несравненно правильнее было показать ему свою растущую мощь.
      «Силу мою его посол уже видел,– думал Дмитрий,– Небось втайне все глаза обмозолил о наши новые стены! Пусть теперь поглядит да расскажет своему хану, как русский государь живет и как ему служат». И он решил поразить Карач-мурзу внушительностью своего приема.
      Чтобы посол не подумал, что ему устраивают особо торжественную встречу, никакого воинского наряда в тот день ко дворцу поставлено не было: лишь, как обычно, стояли у крыльца два парных стража в красных кафтанах и с копьями в руках, да два другие – с саблями наголо, у дверей Думной палаты, где был назначен прием.
      Эта палата представляла собой просторный, почти квадратный зал, с четырьмя резными деревянными колоннами посредине и с рядом высоких стрельчатых окон, выходящих на площадь. Его стены, сверху донизу, были облицованы большими четырехугольными щитами из мореного дуба, изукрашенными по краям вычурной резьбой, а местами закрыты драгоценными тканями и узорчатыми бухарскими коврами, поверх которых было развешано всевозможное оружие. Выше человеческого роста, в середине каждого щита висело золотое или серебряное блюдо тонкой чеканной работы. Внизу, вдоль стен, тянулся ряд широких, покрытых коврами скамей, на которых разместилось человек сорок московских бояр, все в богатых, шитых золотом и жемчугом ферезеях, надетых поверх шелковых либо легких, заморского сукна кафтанов.
      *Юшман – древнерусский защитный доспех, состоящий из стальных колец,– комбинация кольчуги с бартерном.
      **Бить – расплющенная тонкая металлическая проволока.
      Прямо против входа, под большим образом святого Георгия Победоносца, в усыпанном драгоценными камнями окладе,– на невысоком, крытом парчой помосте, стоял резной деревянный трон с полукруглой спинкой и подлокотниками выложенными золотом и слоновой костью. На троне сидел Дмитрий Иванович, великий князь Московский и всея Руси, в сверкающем самоцветами парадном облачении, в бармах и отороченной собольим мехом Мономаховой шапке; украшенной крупными голубыми бриллиантами и увенчанной золотым крестом.
      Лицо Дмитрия, которому он тщетно силился придать величие и каменную неподвижность, было зло и нахмурено. В этом неудобном, тяжелом облачении ему было нестерпимо жарко, тело чесалось, пот выступал на лбу крупными каплями, противной щекочущей стрункой сбегал по спине, между лопаток.
      Справа от него в деревянном кресле, очень похожей на трон, но без золотых украшений и без подножки,– сидел в черной шелковой рясе и в белом клобуке митре полит Алексей, а слева, в таком же кресле, Серпуховские князь Владимир Андреевич, в расшитом золотом белом атласном кафтане.
      Позади этой группы, охватывая ее полумесяцем, неподвижно стояло двенадцать воинов-великанов, один к одному, как родные братья,– все в одинаковых стальных кольчугах с посеребренными зерцалами и в шлемах-шишаках, опоясанные тяжелыми богатырскими мечами. Сбоку, шагах в пяти от кресла митрополита, стоял, одетый в черное, молодой еще человек,– княжеский толмач Ачкасов.
      *Ферезея – длинная парадная одежда древнерусской знати.
       *3ерцало – дополнительный доспех, надевавшийся поверх кольчуги и состоявший из крупных стальных пластин, – иногда вызолоченных или посеребренных, – круглой на груди и соединенных с нею боковых четырехугольных.
      Оглядев в последний раз палату и находившихся в пей людей, Дмитрий отрывисто приказал:
      – Ввести татарина!
      Окольничий Кутузов, стоявший у входа, низко поклонился великому князю и тотчас вышел. Минуту спустя двери распахнулись на обе половинки, и в палату вошел ханский посол, в узорчатом восточном халате, подпоясанном шелковым кушаком, в зеленых сафьяновых сапогах, с загнутыми кверху носками, и в круглой, приплюснутой сверху меховой шапке. На боку его висела татарская сабля в черных, с золотом, ножнах.
      Взглянув на него, Дмитрий едва сумел скрыть свое изумление: легким, уверенным шагом,– так непохожим на расхлябанную походку природных наездников-татар,– к нему приближался высокий и стройный мужчина, лет двадцати пяти. В его красивом, правильном лице, с бритым подбородком и небольшими темными усами, не было ничего татарского. И вдобавок, с этого лица, из-под черных, тонко очерченных бровей, смело и открыто глядели на князя большие глаза, синие и ясные, как у девушки. Если бы Дмитрий доподлинно не знал – кто это, он готов был бы поклясться, что видит перед собою своего соотечественника.
      Посол между тем, остановившись шагах в пяти от трона, снял шапку, приложив руку ко лбу и сердцу, низко поклонился митрополиту Алексею, а уж после этого, и далеко не столь низко,– великому князю. Потом снова надел шапку и вскинул глаза на Дмитрия. Поза его не выражала ни особой почтительности, ни высокомерия: он стоял как равный перед равным.
      Увидев, что Карач-мурза стоит перед ним в шапке, Дмитрий Иванович нахмурился, но сейчас же овладел собой: посол имел на это полное право, ибо представлял здесь особу великого хана, свою зависимость от которого он, великий князь Московский, пока еще вынужден был признавать.
      «Иные ханские посланцы держат себя перед русскими князьями и вовсе без уважения,– успокаивая себя, подумал Дмитрий.– Бывает, кричат и ножищами топают… Этот, видать, не таков. Может, и шапку бы передо мною скинул, не заставь я его прождать четыре дня. Шуму не поднял, а вот теперь со мною квитается… Потому и владыке сперва поклонился, а уж после мне».
      – Спроси его, с чем прислан? – помолчав, обратился Дмитрий к толмачу. Тот выступил вперед и повторил его вопрос по-татарски.
      – Толмача не надобно, князь, – с еле уловимым восточным выговором, но правильно сказал по-русски посол, – я добро знаю по-вашему.
      – Али ты уже бывал на Руси? – с удивлением спросил Дмитрий.
      – На Русь я приехал впервой. Но я знаю языки смежных с Ордою народов, и русский тож.
      – И видать, знаешь не хуже нас. Да ты не русский ли, часом?
      – Нет, князь, я татарин и родился в Орде,– ответил посол. В этих спокойно произнесенных словах что-то неуловимое для других коснулось, однако, чуткого уха митрополита и заставило его особо насторожиться. Он уже и раньше не отводил от лица Карач-мурзы пытливого, изучающего взгляда.
      – Ладно, сказывай, с чем тебя прислал великий хан, промолвил Дмитрий Иванович.– Есть ли от него какая грамота?
      – Грамоты нет, князь. Но чтобы ты знал, что я буду говорить от имени великого хана, он дал мне вот эту пайцзу.
      С этими словами Карач-мурза вынул из-за кушака и пока зал Дмитрию овальную золотую пластинку, с вырезанной на ней головой тигра и надписью по-татарски: «Силою всевышнего Аллаха, да будет благословенно имя великого хана Азиза-ходжи и да умрут ослушники его воли. Сему повинуйтесь».
      – Добро, сказывай!
      Великий хан Азиз-ходжа, да пребудет с ним навечно милость Аллаха, повелел мне спросить: здоров ли сын его Дмитрий, великий князь Владимирский и Московский?
      – Скажи великому хану, что я здоров. А здоров ли отец мой, великий хан Азиз-ходжа? – с трудом выдавил из себя Дмитрий.
      *IIайцза – золотая, серебряная или бронзовая пластинка, слуившая пропуском или знаком особых полномочий. Золотая выдавалась лишь высшим представителям власти, облеченным полным доверием великого хана.
      В официальных сношениях великий хан именовал подчиненных ему русских князей своими сынами, а они его – отцом. В то время, хотя Московские князья уже и называли себя великими князьями всея Руси, титул этот еще не имел официального признании. Старшим из русских князей считался тот, кто получал ярлык на княжение во Владимире, из-за которого, таким образом, и велись бесконечные распри.
      – Благодарение Аллаху, великий хан здоров. И он ожидает от тебя покорности и дани, которую ты не присылал уже два года.
      – Дань давно собрана. Скажи великому хану, что я не посылал ее доселе лишь потому, что на Волге разбойничали ушкуйники, а после них – мятежная орда хана Булат-Темира. И я не хотел, чтобы достояние великого хана попало к ним в руки.
      – Скажу, князь. Но ушкуйников ты давно прогнал, а мятежник Булат-Темир, но повелению Великого хана Азиза-ходжи, посажен на кол. И путь из Москвы в Сарай-Берке теперь чист.
      – Доведи великому хану: не минет и месяца, как дань ему будет послана. Может, не вся сразу, но за год пошлю. – решилпоторговаться Дмитрий Иванович. К его удивлению, Карач-мурза не стал спорить.
      – Доведу, князь,– сказал он. – Но это не все: великому хану, да ниспошлет ему Аллах долгую жизнь, стало ведомо, что ты обманом и силою захватил Тверского князя Михаилу, приехавшего в Москву как гость, и держишь его в плену. Великий хан тебе повелевает: отпустить немедля Тверского князя и всех людей его на волю и ни в чем им обиды не чинить.
      – А что до того великому хану? – воскликнул Дмитрий, не сразу обретая дар речи.– Это наше, русское дело. И ежели я острастку даю ворам, оберегая землю свою от смуты и крови, – в том не токмо право мое, но и долг: на то я великий князь над Русью!
      – Ты в своей земле князь, а Михаила Тверской в своей. Перед великим ханом вы оба равны. И я тебе передаю повеление его, которое ты слышал.
      – А коли я того повеления не исполню?
      – Коли не исполнишь, жди для себя беды: великий хан разорит твою землю, ослобонит Тверского князя силою и передаст ему ярлык на великое княжение во Владимире. А ты встанешь перед судом великого хана.
      – Ну, это мы еще поглядим,– запальчиво начал Дмитрий ,но митрополит Алексей быстро перебил его:
      – Погоди, княже, дозволь мне сказать послу, и, не ожидая ответа, он обратился к невозмутимо стоявшему Карач-мурзе: – Князь Михаила тверским столом завладел незаконно, сложившись с набольшим ворогом, как Руси, так и Орды,– Ольгердом Литовским. А ныне замышляет он против целой Руси, о чем великий хан, должно быть, не ведает. Мы ему все подробно отпишем, а уж тогда пусть он нас и рассудит.
      *Слово вор тогда означало «изменник», «узурпатор». Вор же в нынешнем значении этого слова назывался – тать.
      – Великому хану вы можете отписать, и он вас рассудит по справедливости. Но допрежь того вы должны отпустить Тверского князя, как повелевает великий хан.
      – Нешто на то нам срок положен?
      – Великий хан сказал: я должен оставаться в Москве неделю. Четыре дня уже минуло. Еще через три я и доложу великому хану, исполнена ли его священная воля.
      – Ну, ежели так, говорить не о чем,– помолчав, промолвил митрополит.– Мы о том ныне же станем совет держать и завтра либо послезавтра скажем тебе, на чем порешили. Ты же, посол, будь ласков, навести меня сегодня ввечеру в Чудовой обители,– тут тебе всякий укажет. Сам, должно быть, ведаешь, в Орде я бывал не единожды, немало имею там друзей, и мне бы хотелось кой о чем расспросить тебя без помехи.
      – Хорошо, аксакал, я приду, – ответил несколько удивленный Карач-мурза.
      *Аксакал – дословно «белая борода», почтительное обращение к особо уважаемым старикам.

      Митрополиту Алексею в ту пору было за семьдесят, но внешность его могла послужить образцом величавой старческой красоты. Он был высок ростом, довольно худдержался прямо; белая как снег борода, может быть, немного слишком холеная для его сана, придавала его тонкому одухотворенному лицу особую, патриаршую благостность. Он, пожалуй, казался бы несколько «неземным», если бы не большие серые глаза, глядевшие остро и молодо. В спокойном, сосредоточенном взгляде не было безразлично к окружающему отрешенности подвижника, а чувствовалась твердая воля и глубокий ум.
      Родившись в богатой и просвещенной семье черниговского боярина Федора Бяконта, перешедшего на службу в Москву,– Алексей (в миру Элевферий) с детства получил незаурядное по своему времени образование, которое усердно пополнял в течение всей дальнейшей жизни. Его обширные знания, в соединение с сильной волей и ясным пониманием стоявших перед Москвой исторических задач, помогли ему не только поднять авторитет русского архипастыря на небывалую дотоле высоту, но и стать в трудные для Руси годы мудрым и твердым руководителем ее внешней и внутренней политики.
      Святителя глубоко почитали не только на Руси, но ив татарской Орде. Но почитали несколько по-разному: русский народ чтил его за чистоту личной жизни и за те неоценимые услуги, которые оказывал он родной земле; татары же считали его колдуном необыкновенной силы и испытывали перед ним почтительно-суеверный страх. Слухи о творимых им чудесах ходили по всей Орде, преувеличивая действительность в десятки и сотни раз.
      Русские церковно-летописные источники тоже связывают с именем святого Алексея много чудесных случаев. В чудеса можно верить или не верить, точнее,– в зависимости от склада ума,– можно объяснять их вмешательством божественной силы или естественными причинами. Но самих фактов зачастую отрицать невозможно, ибо их достоверность не подлежит ни малейшему сомнению. И к этому именно разряду фактов относится следующий случай, отмеченный как в русских, так и в восточных летописях и подтверждаемый целым рядом побочных обстоятельств.
      В середине пятидесятых годов четырнадцатого столетия тяжело заболела хатунь Тайдула, любимая жена золотоордынского хана Джанибека. Судя по тому, что летописи говорят, что в нее «вселился бес», вероятно, тут был случай эпилепсии. К ханше привозили прославленных врачей, пробовали лечить ее всеми известными тогда способами, но ничто не помогало. Вскоре она к тому же ослепла. Тогда кто-то надоумил Джанибека обратиться к митрополиту Алексею, уже получившему известность целителя. В своем письме к княжившему в Москве Ивану Кроткому великий хан писал: «Слышали мы, что есть у вас на Руси некий поп, именем Аликсай, которому Бог все дает по молитве его. Пришли к нам борзо сего служителя Божия, дабы исцелил он здравие моей любимой супруги».
      Положение митрополита было нелегким: в случае неудачи он рисковал очень многим, может быть, даже головой. Летописи говорят, что, получив это приглашение, он долго молился в Богородицкой церкви и что Бог послал ему ободряющее знамение: на алтаре сама собой загорелась стоявшая там свеча. Алексей отправился в Орду, с молитвою окропил ханшу святой водой, и Тайдула прозрела. Припадки ее тоже после этого прекратились.
      Случай этот произвел на татар огромное впечатление, а хан Джанибек «дароваша митрополиту многия милости и с честью великою отпустите его на Русь».
      Достоверность этого случая подтверждается тем историческим несомненным фактом, что в числе «многия милости» Джанибек, за это исцеление, подарил митрополиту Алексею принадлежавшее Орде ханское посольское подворье, находившееся в самом центре Московского Кремля,– где митрополит, в память этого события, выстроил монастырь, названный Чудовым. Ханы больше привыкли получать подарки чем их делать, и потому нет сомнения, что только событие совершенно исключительное могло побудить Джанибека на такую щедрость.
      Известно также, что Тайдула после этого не только оказывала православной Церкви и самому митрополиту Алексею неизменное покровительство, но и совершила шаг, которому в ином случае едва ли нашлось бы объяснение. Она выпросила себе у хана, в качестве личного удела, русский город Тулу и поселилась там, окруженная православным духовенством. До конца жизни она пользовалась нормальным здоровье; а погибла от руки убийцы, при одном из дворцовых переворотов в Сарае.
      Из уст в уста передавался среди татар и другой случай: будто бы, выезжая из Орды, митрополит Алексей увидел как какой-то татарин избивает русского раба. Остановив его возок, святитель пытался образумить истязателя, но последний ответил лишь грубой бранью и поднял руку, чтобы снова ударить свою жертву. Поднял, но опустить не мог: она как бы окаменела в этом положении. Митрополит, не сказав больше ни слова, велел погонять лошадей, и вскоре возок скрылся из виду. Тщетно пытался татарин опустить
      Не помогли ему ни молитвы муллы, ни усилия знахарей. Рука его обрела подвижность только после того как он догадался отпустить на волю своего русского раба. Рассказывали и другие подобные истории. Пылкое воображение азиатов, падких на все таинственное и сверхъестественное, за долгими разговорами в чайханах и на стойбищах, у ночных костров, измышляло и пускало в обращение все новые и новые чудесные случаи из жизни русского «аксакала Али-касая», постепенно облекая его имя в легенду.
      *До нас дошли три ярлыка, за собственной подписью Тайдулы, выданные митрополиту Алексею.
      Спустя несколько лет после исцеления Тайдулы в Орде произошли крупные события, и митрополиту Алексею снова пришлось отправиться в Сарай, чтобы получить у нового хана ярлык, подтверждающий права и привилегии православной Церкви.
      Молодой хан Бердибек захватил престол путем открытого насилия, и с его легкой руки этот способ воцарения становится в Золотой Орде не только обычным, но и почти не знающим исключений. Однако, в целях восстановления истины, следует заметить, что русские летописцы приписывают ему предумышленное отцеубийство едва ли основательно. Персидский историк Муин ад-Дин Натанзи, несомненно, лучше осведомленный, освещает это событие иначе. По его утверждениям виновником и душою переворота был темник Товлубей, хотя убийство хана Джанибека первоначально не входило в его намерения. Произошло следующее после победной войны с Хулагидами, завоевав у них Азербайджан Джанибек оставил там наместником своего старшего сына Бердибека, а сам отправился назад, в Сарай, но по дороге, где-то около Дербента, тяжело заболел, и приближенные с часу на час ожидали его смерти. Конечно, каждый из его пятнадцати сыновей надеялся захватить престол после смерти отца, и был в той или иной степени подготовлен к соответствующим действиям. Эмир Товлубей, находившийся в ханской ставке, без сомнения, хорошо понимал, что он станет в государстве первым человеком, если новый хан будет обязан ему своим троном. И потому он немедленно вызвал из Азербайджана Бердибека, сообщив ему о безнадежном положении отца.
      Однако к тому времени, когда Бердибек, во главе крупного отряда своих нукеров, прискакал в ханскую ставку, Джанибек почти выздоровел и пришел в бешенство, узнав о появлении здесь своего наследника с войском. Тогда, опасаясь жестокой расправы, Товлубей, которому уже нечего было терять, пошел на крайность: ворвавшись в ханский шатер, с несколькими преданными ему людьми, он прикончил хана | тут же начал приводить эмиров к присяге Бердибеку. После этого, но распоряжению того же Товлубея, но, вероятно, уже с ведома Бердибека, в различных городах Орды были убиты его двенадцать братьев.
      *Xулагиды – династия, идущая от Хулагу, внука Чингисхана, от его младшего сына Тулая. Она владела государством, которое включало Персию, Багдадскнн халифат, Армению, Грузию и Азербайджан.
      В отношении Руси Бердибек придерживался политики своего отца, то есть правил без излишней жестокости. Но он был вольнодумцем и в чудеса «русского попа» не верил, а случай с исцелением Тайдулы приписывал простой случайности. Желая посмеяться над Алексеем и развенчать его в глазах своих подчиненных, он, как гласит предание, пригласил его на обед и приказал слугам подать ему на блюде печеную лошадиную голову. Митрополит поблагодарил хана, за тем перекрестил блюдо, и все с изумлением увидели, что на нем лежит жареная щука, которую святитель спокойно принялся есть. На Бердибека это произвело, будто бы, такое впечатление, что он не только дал Алексею просимый ярлык, но еще и даровал новые милости православной Церкви.

      Церковные земли все: и леса и воды, огороды, виноградья и сады, мельницы, зимовища и летовища, – да не зимают оных ни в чем наши баскаки, ни сановные, ни служилые люди, а что буде взято, да отдадут немедля и беспосульно.
      А церковные люди все: мастеры сокольники, пахари, холопы и слуги и работницы и все, кто будет из церковных людей,– никого да не заимают ни во что, ни в работу, ни в сторожу. А попове и чернецы на дани, ни поплужницы, ни таможницы, ни иного чего не дают, а кто с них возьмет,– баскаци наши, княжьи писцы либо иной кто,смертию да умрет.
      А что в законе их – иконы, книги либо иное что, да не емлют того, не издерут и не погубят. А кто будет веру их хулити, тот человек обвинен будет и умрет.
       Из ярлыка хана Менгу-Тимура, 1259 2.
      Здесь будет уместно сказать несколько слов об этих, доныне сохранившихся «тарханных» ярлыках, выданных различными ханами Золотой Орды русским митрополитам, ибо они полностью опровергают весьма распространенное, но совершенно ошибочное мнение о том, что православная Церковь терпела от татар жестокие притеснения.
      В империи Чингисидов полнейшая веротерпимость и покровительственное отношение верховной власти ко всей вероучениям были предопределены еще самим Чингисханом.
      *Тархан – свободный, неприкосновенный. Таких ярлыков сохранилось семь: ханов Менгу-Тимура. Узбека, Бердибека, Атюляка и три подписанные ханшей Тайдулой.
      Будучи гениальным организатором, он хорошо понимал, что, не оскорбляя религиозных чувств покоренных народов и не восстанавливая против себя их духовенства,– будет несравненно легче удерживать в повиновении созданную им сверх империю, охватывавшую более половины всей известной тогда земной поверхности. И потому, еще в самом начале своих завоеваний, он, для всех покоренных им стран, провозгласил полную свободу отправления любого религиозного культа, а также неприкосновенность церковного имущества и личности священнослужителей. В силу этой, так называемой тарханной грамоты – любой храмовый прислужник или монастырский раб находился в большей безопасности, чем сам монарх завоеванной Чингисом страны.
      Этот обычай веротерпимости неуклонно соблюдал и внук его Бату-хан, создатель Золотой Орды. Сам он, по словам персидского историка Джувейни, «не придерживался ни одной из религий или сект и не питал никакой склонности к познанию Бога». Очевидно, он считал, что ему, «джехангиру», не подобает склонять голову перед богами побежденных им народов.
      Кстати, интересно привести ту характеристику, которую дает ему названный историк: «Бату был мудрым и справедливым государем. Особенно он покровительствовал городу в торговле. Со всех сторон купцы привозили к нему в ставку свои товары. Что бы это ни было,– он брал все и за каждую вещь платил щедро. Никто из тех, кто приходил к нему для службы и для торговли, не возвращался без выгоды для себя».
      Почти то же самое пишет о нем армянский автор Киракос Гандзакеци в своей «Истории монголов». Он добавляет: «К Бату-хану постоянно приезжали цари, князья, купцы и все несправедливо обиженные, лишенные отчизны и имущества. Он по справедливости разбирал их дела и возвращал им княжества и владения. Он щедро раздавал ярлыки и льготные грамоты, и никто не дерзал ослушаться его воли».
      Чтобы облегчить возможность беспристрастного суждения о хане Батые, сыгравшем столь крупную роль в истории Руси,– приведем еще отзыв о нем афганца Ал-Джурджани: «Бату был человек весьма справедливый. В продолжение его царствования подвластным ему странам ислама не приключилось ни одной беды, ни по его собственной воле, ни от его подчиненных, ни от войска. Купцы наши и все другие под его защитой пользовались чрезвычайной безопасностью и получали большие выгоды».
      *Бату– хана наши легопмся неправильно называют Батыем.
      **Джехангир – значит «покоритель мира», это был титул Бату.
      **Ала ад– Дин Джувейни. История завоеватели мира. 1260 г.
      Как видим, мнения всех этих историков – современников Батыя – вполне единодушны. Все трое принадлежали к различным, покоренным татарами народностям, и потому едва ли их можно заподозрить в искажении истины в пользу своих поработителей. Католический прелат Плако Карпинн, посетивший, по поручению папы, ставку Батыя, тоже отзывается о нем с уважением. Свидетельства всех этих авторов показывают, что для правильной оценки личности Батыя нельзя основываться только на русских летописях. Причины расхождения вполне понятны: Русь особенно жестоко пострадала от татарского нашествия; она оказала завоевателям исключительно упорное и долгое сопротивление, а потому победители, озлобленные огромными потерями, были здесь поначалу беспощадны и обложили Русь особенно тяжкой данью. К тому же свободолюбивый русский народ не мог так легко примириться с потерей своей независимости, как мирились с нею азиатские народы, издавна привыкнувшие ко всевозможным завоевателям. И потому естественно, что наши летописцы относились к татарам со жгучей ненавистью И не находили ни для кого из них доброго слова.
      Конечно, образцом добродетели Бату-хан отнюдь не был. Но в управлении своим огромным, разноплеменным государством он проявлял много ума и дальновидности и показал себя блестящим организатором. Когда ему это казалось нужным, – он бывал неумолимо жесток, но широко применял также методы поощрения, был справедлив, щедр, умел проявлять великодушие и по-своему был благороден.
      Поелику к делам веры он был совершенно равнодушен, все религии, и в том числе православие, в пределах его империи пользовались полнейшей свободой. Пожалуй даже, к православию он относился с большей симпатией, чем к другим вероучениям. Это можно заключить хотя бы из того, что старшему своему сыну Сартаку и его жене он позволил принять православие, может быть сознательно предопределял этим дальнейший путь Орды, от которого ее отклонил лишь случай: ранняя смерть Сартака.
      *Ал – Джурджани. Сочинение «Табакат-и-наспри», 1259 г.
      ** Джиованни дель Плано Карпини в своей книге «Libellus Historicus» пишет: «Бату, император татар, живет с полным великолепием. Он очень милостив к своим людям, но все же внушает им сильный страх. В бою он весьма жесток. Он очень умен, проницателен в весьма искусен в войне, так как сражается уже долгое время».
      Так или иначе, но при Бату-хане никаких особых ярлыков, ограждающих права русской Церкви, не требовалось. Положение стало более тревожным после того, как на золотоордынский престол вступил Берке-хан, младший брат Батыя, принявший магометанство. Под его влиянием Орда начала быстро исламизироваться. Можно было ожидать, что в связи с этим изменится отношение татар к православной Церкви и что ханские баскаки на Руси перестанут соблюдать тарханную грамоту Чингисхана. Отдельные ее нарушения, очевидно, уже имели место, и это заставило митрополита Кирилла в 1269 году обратиться к хану Менгу-Тимуру с просьбой подтвердить особым ярлыком неприкосновенность православной веры и русского духовенства.
      Менгу– Тимур, царствовавший после Берке-хана, выдал просимый ярлык, начинавшийся, между прочим, весьма любопытным для исследователя вступлением: «Силою великого Аллаха и волею всевышней Троицы…» Подобную фразу в устах великого хана можно объяснить только тем, что в ту переходную эпоху, -когда старое татарское язычество в Орде уступало место новым, более возвышенным формам религиозного культа, – в ханской ставке почти в одинаковой степени сказывалось влияние ислама и православия, а сам хан, в совести своей, пытался если не соединить, то как-то примирить оба эти религиозные начала.
      Ярлык Менгу-Тимура не только подтверждает, но и значительно расширяет привилегии русской Церкви, определенные грамотой Чингисхана. Под страхом смертной казни запрещается кому бы то ни было проявлять неуважение к православной вере и оскорблять ее священнослужителей; такое же наказание определяется за кражу или порчу богослужебных книг, икон и церковной утвари; как черное, так и белое духовенство, вместе со всеми церковными и монастырскими людьми и угодьями, освобождается от всех видов Дани, податей и повинностей, а также подтверждается полная неприкосновенность всех церковных владений.
      Подобные ярлыки в дальнейшем выдавались и другими ханами. Невзирая на то, что в Орде все крепче утверждался ислам,– в каждом последующем ярлыке не урезывались а, наоборот, расширялись привилегии православия. Так, в ярлыке великого хана Узбека, выданном в 1313 году митрополиту Петру, после подтверждения всего установленного Менгу-Тимуром, имеется следующее добавление: «И есть за митрополитом право судити и в правде правити все люди своя, в чем ни есть: в разбое, в поличном и в татьбе, и во всех иных делах,– ведает сам митрополит един, или кому он укажет».
      *Баскаки – высшие ханские уполномоченные в покоренных странах, нечто вроде наместников. По положению они считались выше князей и военачальников. Иногда их называли также даругами.
      Иными словами, митрополиту предоставляется право суда над всеми подведомственными Церкви людьми, причем в делах, не только касающихся религии, но также в уголовных, и гражданских.
      Бердибеков и следующие ярлыки дают русскому духовенству еще некоторые дополнительные льготы, главным образом в смысле свободы передвижения по землям Орды и ограждениям от придирок и поборов ханских чиновников.
      Если добавить к этому, что в самой Золотой Орде существовала русская епархия, во главе с епископом ( этот епископ официально именовался епископом Саранским и Подольским.), что во всех крупных татарских городах имелись православные храмы, а в Сарае-Берке их было пять,– станет совершенно очевидным, что Церковь наша не только ни в чем не терпела обиды от татарской власти, но, наоборот: в лице золотоордынских ханов имела решительных защитников и покровителей, предоставлявших ей такие права и привилегии, которых далеко не всегда удавалось ей добиться от своих собственных, русских князей.

      Обычные представления об отсталости древнерусской культур неверны. До завоевания Руси татаро-монголами ни о какой отсталости говорить не приходится. Напротив, Русь этого времени, самым тесным образом связанная с самой передовой страной тогдашней Европы – Византией, опережала своим развитием многие из европейских страны. Она обладала высоко развитой письменностью, литературой, зодчеством, живописью; в ней процветали ремесла и торговли. Она была грозным государством с обширными международными связям и гордым патриотическим самосознанием.
       Академик Д. С. Лихачев(Культура русского народа X – XVII вв.)
      Владыка Алексей чуждался роскоши и был далек от стремления к тем пышности и блеску, которыми любили окружать себя западноевропейские иерархи его ранга. Но не было в нем и показного аскетизма. В соответствии с этим его покои в Чудовом монастыре были обставлены скромно, но удобно и даже уютно. Здесь не было ничего, что служило бы тщеславию или праздности, но зато было все, что необходимо для повседневного обихода, труда и отдыха человека, стремящегося не к бессмысленному и никому ненужному умерщвлению плоти, а к тому, чтобы как можно лучше и дольше послужить родной земле, православной Церкви и своему народу.
      Были поздние сумерки. В рабочей келье митрополита пахло сосновой смолой я воском, где-то в углу неназойливо, но без опаски распевал сверчок. У божницы теплилась лампада,– на вид беспомощный огонек ее стойко боролся со сгущающимся мраком, не давая ему затмить священные лики. Алексей давно отложил перо и теперь неподвижно сидел, откинувшись в кресле, у широкого, заваленного рукописями стола. В этот переходный час,– когда день уже отошел, но еще не зажигали свечей,– он любил посидеть спокойно, в раздумьях, и дать отдых устающим глазам. Последние месяцы он напряженно работал над своей «Книгой поучений», которую задумал написать как руководство для низших церковных иерархов, в большинстве своем пребывавших тогда в недопустимой для священнослужителя косности.
      «Помыслить тяжко,– думал святитель,– сколь далеко откинуло нас басурманское иго назад, во тьму невежества, и сколь мало ныне осталось на Руси пищи для душеполезного чтения! А ведь до нашествия поганых и в грамоте и в книгочействе, да в искусных умениях были мы впереди почти всех иных народов.
      Почитай, с полтыщи городов и городков стояло тогда на Руси, и не зря же урмане да свей издревле называли нашу землю Гардарией: то им было в великую диковину, поелику своих городов не имели они в ту пору и трех десятков. Когда шли на нас татары, монастырей на Руси было два ста с половиною, а церквей и не счесть!
      *Из трудов св. Алексея до нас дошли: «Прибавления к творениям святых отцов», «Книга поучений», «Душеполезные чтения», замечательный своей точностью перевод с греческого Евангелия и некоторые иные переводы и грамоты.
      **Франкский ученый нонах Теофил, живший в XII в., в своем сочинении «Divrsarum artium shedula» (трактат и развития различных отраслей искусства и ремесла) в области культуры ставит Русь на второе место непосредственно после наиболее передовой тогда Византии и выше всех других европейских стран.
      ***Урманами назывались тогда норвежцы, свеями – шведы.
      ****Древние скандинавы называли Русь «Гардарик», что значит «Страна городов».
      В одном Киеве стояло их мало не шесть сот, да в Великом Новгороде два ста, либо близко того… Ежели для всех прочих городов исчислить на круг по четыре церкви,– вот еще две тыщи. Да в книгах митрополичьих сыскал я без малого шесть тысяч сел, такоже имевших по одному храму. Не менее двух тысяч было, сверх того, княжеских да боярских домовых церквей – крестовых палат. Стало быть, вкупе набиралось у нас свыше одиннадцати тысяч православных храмов, рассадников грамоты.
      Одним лишь тем храмам, для обихода своего и совершения положенных треб, надобно было иметь более ста тысяч богослужебных книг. И в каждом монастыре, а такоже при многих городских церквах, были свои книжные списатели, кои трудились над переводами и размножением своих и из иных земель привезенных книг. Радели они не токмо о духовном, но такоже и о мирском, поучительном и разум возвышающем чтении. Всякий книголюб,– а было их на Руси немало,– знал, где и что заказать возможно. И писец, за месяц либо за два, списывал ему с великим тщанием и красою любую книгу, взымая за труд свой не более гривны серебром, а чаще – гривну либо две гривны кунами.
      Были обширные книгохранилища при многих церквах; и в монастырях, к примеру, в Киево-Печерском, в Авраамиевом Смоленском, при святой Софии в Новгороде, при Успенской соборной церкви во Владимире… При всяком епископском подворье беспременно имелось училище для рукополагаемых попов, а при всяком приходе – какая ни есть школа для поповых детей и других отроков и отроковиц, к грамоте склонных. И грамотный человек не был тогда на Руси в редкость. В городах, почитай, каждый осьмой либо девятый знал читать, а не менее половины таких и писать умели.
      *При этом способе подсчета результат получается скорее заниженный. Применяется и иной, исходящий из того, что древнерусский приход в среднем не мог включать более пятисот человек, а население Руси к началу XIII в. определяется приблизительно в 7 миллионов душ. В этом случае мы получаем цифру в 14 000 храмов.
      ** Описателями назывались переписчики книг.
      ***Гривна – основная денежная единица Древней Руси. Существовало три типа гривны: золотая, серебряная и кунная. Серебряная представляла собой пластинку, содержащую около 200 граммов чистого серебра; золотая ценилась в 6,5 раза дороже, а гривна кун – в 4 раза дешевле серебряной. Гривна кун делилась на более мелкие монеты: вначале на 20 ногат, а позже – на 50 кун, или резан. Значительно позже появился рубль – это серебряная гривна, разрубленная пополам.
      Немало было и вельми ученых мужей, знавших разные премудрости и глаголивших на многих языцех. И, вестимо, имели они знатные вифлиотеки. Особливо князья наши… Почин тому, надо быть, положил великий князь Ярослав Володимерович, не зря прозванный Мудрым: книг имел он в своих хоромах великое множество и, сказывают, денно и нощно предавался чтению. Такоже и сын его Святослав Черниговский,– у этого не токмо хоромы, а и клети были книгами полны. Да и Всеволод Ярославич был зело учен и легко изъяснялся на пяти языцех, окромя своего родного,– а из земли своей он николи не выезжал! В Киеве воздвиг он училище для благорожденных девиц, где обучали их грамоте и всяким наукам… Михаиле Юрьевич, Мономахов внук, с греками, с латынянами и с немцами беседовал на их языках и книг имел пропасть… Не менее того имели их Галицкий князь Ярослав Осмомысл и Святополк Черниговский, оба славные своей ученостью… Смоленский князь Роман Ростиславич да Волынский – Володимир Василькович в своих городах открыли многие училища и держали на своем корму немало грецких и латинских учителей. Роман Ростиславич столь много о просвещении народа своего пекся, что всю свою казну извел на школы да на книги и умер в столь крайней бедности, что смоляне, дабы прилично похоронить его, должны были собрать складчину… Великий князь Костянтин Всеволодович во Владимире и в Ростове Великом воздвиг училища, и многие отроки обучались там всяким наукам от грецких, латинских и своих, русских ученых мужей. И одних только грецких книг тем училищам подарил князь более тыщи… Великим книголюбцем был такоже князь Гавриил Мстиславич в Новгороде,– не зря его Церковь наша к сонму святых причислила. Много порадел он о просвещении Пскова и Новгорода, где по примеру мудрого предка своего Ярослава Володимеровича повелел всех охочих до знания отроков и отроковиц обучать грамоте.
      Да нешто только среди князей наших бывали столь просвещенные мужи? – продолжал свои неторопливые думы святитель, как драгоценные четки перебирая в памяти славные имена русской древности.– А боярин Ян Вышата? А отцов Церкви сколько! Почитай, каждый монастырь был в те поры очагом мудрости… Новгородский епископ Иоаким, первый летописец земли Русской, учредил в Великом Новгороде школу еще в шесть тысяч пятьсот тридцать осьмом году,– должно, первая была на Руси. ( 1030 г. христианской эры)Обладателями великих знаний и изрядных книжных сокровищ были такоже епископ Туровский Кирилл, митрополит Климентий Смолятич ( Изучал Гомера, Платона, Аристотеля и др., был их знатоком.),инок Григорий Печерский, Моисей Угрин, Никон Черноризец, Исаакий Затворник… да разве всех перечислишь? Борзо и охотою шел народ наш к свету и знанию, и все сгубила проклятая Батыева орда! Все те сотни городов были порушены во прах, почти все те богатства книжные сгибли в пламени пожаров. И вновь одичал русский народ. Грамотный человек на Руси теперь в редкость, сколько и попов есть вовсе темных! Книг не осталось от прежнего и сотой доли. Да и кто бы о них помышлять стал, покуда хоть чуток ран своих Русь не залечила? Вот, только лишь сто годе спустя, Иван Данилыч Калита о них впервой вспомнил. Не тем будь помянут, – бессовестный был человек и скаред великий, но на книги денег не жалел, и немало их было Москве размножено за годы его княжения. И за это простит ему Господь многие из его прегрешений…»
      Старик келарь, вошедший с серебряным свечником в котором горели три толстых восковых свечи, нарушил размышления митрополита и вернул его мысли к действительности. Он потер лоб сухой старческой рукой и спросил:
      – Что, не приходил еще ханский посол?
      – Покуда не был, владыко, – ответил монах, ставив свечник на стол. – Должно, не придет уже, вишь, ночь на дворе.
      – Придет беспременно.
      – Тогда веди его прямо сюда.
      – Приведу, владыко. Чем еще велишь послужить тебе
      – Ничего не надобно, отче. Ступай покуда с Богом.
      Инок бесшумно вышел, а митрополит снова погрузился в раздумье. Но теперь мысли его приняли иное направление:
      «А может, и впрямь не придет посол? Хотя такой слова своего не порушит, видать по обличью… Удивлена! оно достойно, его обличье: николи не встречал такого татарина… Да точно ли он татарин? Что-то мне с первого мига, как его увидел, гребтится иное… будто знаем он мне. Но отколь?… Кажись, вот-вот ухвачу, постигну, ан нет, уплывает… Господи, освети разум, укрепи память мою!…» Старец закрыл глаза и, откинув голову на спинку кресла, замер неподвижно, весь унесясь в минувшее. Так прошло несколько минут. Вдруг лицо его посветлело, в открывшихся глазах блеснула радость. Он вспомнил!
      * Все перечисленные в этом размышлении митрополита имена, факт и цифры почерпнуты из летописей и иных документов древности. См. хотя бы Сапунов Б. О древнерусской книжности.
      Это было тринадцать лет тому назад, когда он, Алексей, впервые посетил Орду и Господь послал ему силу исцелить ослепшую ханшу Тайдулу. В те дни в Сарае о том только и говорили. У православного епископского подворья, где остановился митрополит, день и ночь стояла толпа всякого убогого люда, чаявшего хоть коснуться одежд русского чудотворца либо поднять горсть пыли с того места, куда ступила его нога.
      И вот, поздно вечером, когда уже совсем смерклось, растолкав убогих, вошел в ворота человек,– по одежде знатный татарин,– и потребовал допустить его к святителю. Думая, что это посланный от великого хана либо от Тайдулы, коего ожидал владыка,– слуги его тотчас впустили.
      Примечательный то был человек,– такого, увидевши раз, не забудешь: росту огромного, в плечах косая сажень, лицом еще не стар и глаза острые, а волосы и борода белее снегу… Сказался он русским, по имени Никита, из карачевских боярских детей, но в Орде прожил уже много лет. И, испросив благословения, поведал он тогда историю вельми необычную.
      Будто в городе Сыгнаке, на реке Сейхун, при ставке ак-ордынского великого хана Чимтая, проживает родной внук этого хана,– в ту пору отрок годов двенадцати либо тринадцати. И будто тот отрок, рожденный от матери-татарки, на деле есть русский княжич, сын законный князя Карачевского, Василия Пантелеича, коего на Руси давно почитали пропавшим без вести. Но Никита, бывший его стремянным и не разлучавшийся со своим господином до самой его смерти, в тот вечер открыл всю правду…
      Он рассказал, как Тит Мстиславич Козельский, научаемый братом своим молодшим, князем Андреем Звенигородским, неправдою добыл у великого хана Узбека ярлык на большое княжение в Карачеве, где по праву и правде сидел тогда братанич его, – тот самый князь Василий Пантелеич…
      *Сейхун – арабское и татарское название реки Сырдарьи.
      ** Братанич – племянник, сын старшего брата. Сын младшего брата назывался брательнич, сын сестры – сестрич.
      И как потом заманили дядья своего братанича и государя в город Козельск и там хотели схватить его изменой; но князь Василий им не дался и ускакал, успевши насмерть зарубить саблею Звенигородского князя Андрея Мстиславича, который в том воровском деле был главный виновник и заводила… А после, спасаясь от Узбекова гнева, князь Васил! Пантелеич, вместе с ним, с Никитой, бежал в Орду, где был принят с почетом и два года спустя оженился на ордынской царевне, на Чимтаевой дочери. А ей спустя год родился у них сын… И невдолге, по то же году, коль скоро стало ведомо, что умер хан Узбек. Собрался князь Василий, с женой и сыном, в обрат, на родину, где ждал его к себе на княжение брянский народ. И за день всего до отъезда принял он нежданную смерть от воровской стрелы. А мальчик остался у своей татарской родни и растет как татарин…
      – Почему же ты его на Русь не привез, понеже он князь русский? – спросил Алексей, когда посетитель закончил свой рассказ.
      – Да ведь мать-то его татарка! Нешто можно был дите новорожденное с родной матерью разлучать? Да и кто бы мне дал то сделать, ежели бы я и похотел?
      – Ну, а после, когда он подрос?
      – Не единожды я о том думал, отче святый. И рассудил, что лучше ему покуда оставаться в Орде. Привез бы я его на Русь, – где бы он, сиротка, преклонил? В отчине его княжит лютый ворог, Карачевская земля ноне не под Русью, а под Литвой, стало быть великий князь Московский хоть бы и захотел порадеть о справедливости, – того сделать не может. От литовского государя, Ольгерда Гедиминовича, тем паче ожидать нечего: нынешний Карачевский князь, Святослав Титович ему доводится зятем, и, вестимо, Ольгерд завсегда возьмет его сторону. Нет сумнения, что на земле отцов своя княж -Васильев сын ныне найдет лишь ворогов и будет супротив них бессилен. А в Белой Орде он важный царевич, – по отцу наследовал улус, который будет поболе Карачевского княжества, со всеми его уделами. Да и живет при родной матери и при деде, которые в нем души не чают…
      – Так чего же ты от меня хочешь? – спросил митрополит после довольно долгого молчания.
      – Хочу, чтобы знал ты, владыка, как архипастырь и отец духовный всея Руси, что в басурманской Орде растет среди татар праправнук родной святого Михаила, по роду старший из всех Черниговских князей, ныне живущих, в то время как в земле его отцов, по праву ему принадлежащей, княжат обманщики и воры!
      – Да поможет ему Господь! Но того изменить мы не властны: сам ты сказал, что вотчина его ныне под Литвой.
      – Сегодня под Литвой, а что завтра будет, о том лишь Бог ведает. Москва растет и крепнет, к ней течет вся русская сила. И может статься, недалек тот день, когда она Черниговские земли у Литвы отымет. Вот тогда и замолвил бы ты, святой отец, перед великим князем свое справедливое слово и сказал бы ему, кто должен по праву княжить в Карачеве.
      – Коли так случится, не сумневайся. Но ведь ежели к тому времени много годов пройдет и вырастет твой княжич в Орде,– станет он чистым татарином. Может, и слова по-нашему вымолвить не сумеет.
      – Того не опасайся, владыка: я с ним не разлучаюсь и он меня почитает, ровно второго отца. Я его научил Русь любить, как мы ее любим, а говорит он и пишет по-русскому так, что еще у него поучиться можно. И знает много: он жадный до учения, как иной пьяница до вина.
      – Ежели так, он нам и как татарин немалую пользу принести может.
      – Да что ты, владыка! – с обидою в голосе сказал Никита.– Какой же он татарин? Почитай, половина всех русских князей берет в жены иноплеменниц, разве же их дети оттого перестают быть русскими? Вот, к примеру, князь Юрий Володимерович, заложивший ваш город Москву, на половчанке был женат,– нешто сын его, святой и благоверный князь Андрей Юрьевич, с того стал половцем? Тот на Руси вырос, а этот растет в Орде. Да разве его в том вина? Эх, отче, поглядел бы ты на нашего княжича,– не стал бы такого думать: он по обличью Русский как есть. Лицом весь в родителя, только у того глаза были карие, а у этого – как небесная синь. И душою тоже чист и светел, как и отец его был.
      – Как же звать-то его?
      – В младенчестве звали мы его Ваней,– думали Иваном окрестить, как вернемся на Русь. Так я его и ныне зову. Ну, а средь татар зовется он Карач-мурза. По отцу, значит, поелику Василея Пантелеича в Орде прозвали князь Карачей. Не умели, вестимо, татары-то вымолвить «Карачевский».
      Схватив начало клубка воспоминаний, что было самым трудным, святитель припомнил весь этот разговор до малейших подробностей: он обладал необыкновенной памятью. И| пожалуй, не менее необыкновенной удачей.
      «Прими, Господи, смиренную благодарность раба твоего,– удовлетворенно подумал он, – явил бо мне еще раз великую Свою милость! Теперь знаю, как говорить с ханским послом».
      И в этот самый миг келарь доложил ему о приходе Карач-мурзы.

      Как и все в Орде, Карач-мурза немало слышал «аксакале Алексее» и о той чудодейственной силе, которой ему приписывала молва. Большей части того, что рассказыва ли, он не верил, но и остающегося было достаточно того, чтобы митрополит представлялся ему существом не обыкновенным. Впрочем, это представление не вызывало нем суеверного страха, как в большинстве рядовых татар, все люди своего времени, Карач-мурза верил в Бога и верил в чудесное. Но, как человек мыслящий и получивший хоров образование, он пытался подыскать этому чудесному какое-то разумное объяснение или хотя бы постигнуть его нерв причину.
      В данном случае первопричиной чудес он считал глубин познаний русского старца, которому, за святость жизни, открыл тайны высшей мудрости. Кроме того, он знал, что годы малолетства Дмитрия всеми делами Московского государства мудро и твердо управлял Алексей, влияние которого на русского великого князя и сейчас, как говорили в Орде, было почти неограничено. В силу всего этого Карач мурза, еще до встречи с митрополитом, был преисполнен к нему уважения, которое укрепилось и возросло во время приема у князя, когда Алексей своим своевременным вмешательством предотвратил резкое столкновение, к которому вела запальчивость Дмитрия и которого сам Карач-мурза всеми силами хотел избежать.
      Железная, нерассуждающая дисциплина и слепое повиновение полученному приказу составляли основу татарского воинского воспитания. Такое воспитание получил и Карач-мурза. Отправляясь послом в Москву, он не допускал и мысли о том, что воля пославшего его хана может быть не исполнена. Но он искренне хотел, чтобы это произошло мирно, без насилия и без обид, ибо ехал на Русь преисполненный доброжелательства и, кроме того, хорошо знал, что великий хан Азиз-ходжа остановил свой выбор на нем именно потому, что и сам желал окончить дело миром: хан полагал, что Карач-мурза, в совершенстве владеющий русским языком и сам полурусский, лучше, чем кто-либо, сумеет помирить двух враждующих великих князей и установить между ними согласие.
      Не понимая еще всей сложности внутрирусской обстановки и отношений, ханский посол наивно думал, что оба русских князя и сами стремятся к тому же и что он, таким образом, окажет услугу им обоим. А потому холодно-высокомерный прием, оказанный ему Дмитрием, его удивил и в глубине души обидел. И, вместе с тем, окончательно склонил его симпатии на сторону Тверского князя, которого он и прежде готов был считать жертвою коварства и недопустимого нарушения законов гостеприимства со стороны князя Московского.
      Понимая, что митрополит пожелал его видеть вовсе не для разговора о своих ордынских знакомых, а лишь ради того, чтобы извлечь из этого свидания какую-то пользу для князя Дмитрия Ивановича, в ущерб Михаилу Тверскому,– Карач-мурза заранее решил быть непреклонным и требовать точного исполнения ханской воли.
 

* * *

 
      – Рад тебя видеть, князь! Спасибо, что исполнил просьбу мою и зашел навестить старика, – сказал Алексей, поднимаясь навстречу гостю, приветствовавшему его почтительным восточным поклоном.– Не обессудь только за прием: я смиренный служитель Божий и хоромы мои небогаты.
      – Мудрость и добродетели хозяина являются лучшими украшениями жилища,– с обычной для Востока цветистой вежливостью ответил Карач-мурза.
      – Садись сюда, сделай милость,– продолжал митрополит, опускаясь в свое кресло и указывая посетителю на другое, стоявшее сбоку стола. – Чай, ты находился либо наездился по Москве до устали!
      – Я сегодня никуда не выезжал, святой отец,– садясь, сказал Карач-мурза. – Все примечательное и достойное внимания, что мог я увидеть в городе вашем, я уже обсмотрел за те четыре дня, которые провел здесь, ожидая приема у великого князя.
      – Что же, приглянулась тебе наша Москва?
      – Да, святой отец. Вы умеете устраивать свои жилища, жить чище, красивее и удобней, чем живут другие народ: которые я видел.
      – Ну, жилища что! Тебе, как воину, наши но стены да башни, надо быть, куда любопытнее было видеть.
      – Это правда, аксакал,– ответил Карач-мурза, непроизвольно называя святителя так, как обычно называли его татары, – мне бы хотелось их обсмотреть. Но я к ним близко подъезжал и даже почти не глядел в их сторону.
      – Почто так? – удивился митрополит.
      – Потому что, если великий хан станет меня расспрашивать об этих укреплениях, я должен говорить ему правду, и я скажу: я видел их только издали и потому не могу судить ни о толщине, ни о высоте московских стен, ни о том, с каков стороны их лучше брать.
      – Вот ты какой! Хотя и татарин, а Русь тебе, видать, тоже чем-то мила?
      – Я воин, а не лазутчик, святой отец,– уклончиво ответил Карач-мурза.
      – Ну, ну, пусть будет так… А скажи мне, князь, почто И тебя бунчук о трех хвостах? Ты не родич ли будешь великому хану?
      – Великому хану Азизу-ходже, да продлит Аллах его драгоценные дни, моя мать доводится двоюродной сестрой
      – Так… Стало быть, ты и великому хану близок, Руси нашей будто зла не хочешь?
      – Ты сказал истину, почтенный старец.
      – А ныне утром мне подумалось иное…
      – Почему, аксакал? Разве я сказал что-нибудь против Руси?
      – Прямо не сказал… Но ты хочешь, чтобы мы от себя отпустили безоговорно злейшего ворога Руси, князя Михайла Тверского.
      – Такова священная воля великого хана,– сразу насторожившись, ответил Карач-мурза,– и ежели вы не хотите себе беды, она должна быть исполнена.
      – Исполнить-то ее, вестимо, надо. Но исполнить можно по– разному, и это уже в твоей, а не в ханской воле.
      – Мой слабый ум не в состоянии проникнуть в глубину твоей мудрой мысли, святой отец.
      – Мы бы князя Михаилу Александровича и сами давно отпустили с Богом, ежели бы он Дмитрею Ивановичу крест поцеловал.
      – А зачем целовать? От великого хана ему на то повеления не было.
      – Повеления не было, но и запрету не было. А меж тем от того крестоцелования и хану была бы немалая польза. И потому, ежели впрямь ты Руси добра желаешь,– мог бы ты князя Михаилу в том убедить либо даже его понудить…
      – Ты москвич, аксакал, и потому думаешь, что хотеть добра Руси – это значит хотеть его Московскому князю. А мне Тверь такая же Русь, как и Москва!
      – Видать, не знаешь ты здешних делов, княже. Москва о всей Руси, как мать родная, печется и ее воедино крепит, аки свою семью. А Тверской князь о себе лишь мыслит и на нас наводит литовское войско. Ну, сам ты скажи: что великий хан на том выгадает, ежели пособит Михаиле? Только то, что литовский князь Ольгерд у него еще и новых данников отымет, на придачу к тем, коих уже отнял! А Москва не одну лишь свою выгоду блюдет, но такоже и ханову.
      – Так говоришь ты, аксакал,– с легкой усмешкой ответил Карач-мурза,– а если мы спросим Тверского князя, он скажет: «Это я блюду выгоду великого хана, потому что не даю Москве усилиться настолько, чтобы вовсе перестать платить дань великому хану!»
      – Эх, князь! Ты умен и сам должен понимать: всякий народ хочет и ищет воли. Но тебе,– митрополит особенно подчеркнул это слово,– тебе во всем этом деле, кроме ума, такоже и сердце кой-что говорить должно…
      – Оно мне говорит: Москва – Русь и Тверь тоже Русь! – приходя в бозотчетное для себя возбуждение, ответил Карач-мурза.– Но Московский князь позвал Тверского в гости и приготовил ему западню! Говорят, ты великий провидец, отче, но есть вещи, которых и ты не можешь знать… Эта западня слишком напоминает мне другую, всеми давно позабытую. И потому в таком деле не жди моей помощи! Я помогу не вероломному обманщику, а обманутому!
      – Ежели я провидец, то ужели мыслишь ты, что Господь послал мне этот чудесный дар за вероломство либо за помощь в чужом вероломстве? А истину я и вправду вижу лучше, чем ты… И знаю, про какую западню ты сейчас вспомнил: про ту, которую тридцать годов тому назад уготовили в городе Козельске родителю твоему покойному, великому князю Василею Пантелеевичу Карачевскому, дядья его Тит Мстис-лавич да Андрей Мстиславич. Не так ли, князь Иван Васильевич? Но можно ли равнять тот случай с тем, что ты видишь здесь? Там было чистое воровство, а тут как раз обратное:| Дмитрей Иванович свою землю от воров обороняет.

      Карач– мурза был потрясен этими спокойно произнесенными словами. Если в пылу спора он совсем было позабыл какой славой пользуется его собеседник, то последний напомнил ему об этом самым ошеломляющим образом. Велика власть непостижимого, даже над самым храбрым и умным человеком! Бледный, откинувшись на спинку кресла, мурза глядел на митрополита с такой помесью страха и удивления в своих округлившихся синих глазах, что святитель невольно улыбнулся.
      – Да ты не опасайся,– немного помолчав, промолвил он. – Что я знаю, то во мне и умрет.
      – Аллах акбар!– пробормотал Карач-мурза, начина приходить в себя.– Тебе открыты все тайны, святой отец, ты знаешь все!
      – Не все, однако… К примеру, не знаю я, почто скрываешь от нас, что ты сын русского князя?
      – Зачем говорить об этом? Аллах не дал моему отцу возвратиться на Русь, значит, Он захотел, чтобы я был татарином и я стал татарином. Но память отца для меня священна, и не хочу, чтобы здесь показывали на меня пальцами и говорили: «Вот едет сын князя Василея Карачевского, он родился в Орде и сделался „поганым“… Ведь так вы называете нас, татар?
      – Вас, татар? Ты не татарин, а русский, Иван Васильевич!
      – Нет, аксакал! Я хотел быть русским, но этого не хочет Аллах. И я не мог идти против Его всевышней воли.
      – В чем же ты увидел волю Аллаха?
      – Только слепой мог бы ее не увидеть, ибо Аллах указ ее трижды: в первый раз, когда моего отца, потерявшего все Руси, Он привел в Орду и дал ему там улус и жену-татарку. Отец не понял воли Аллаха,– он хотел, вместе со мною, возвратиться на Русь, и вот, в самый день отъезда, его поразила стрела врага… Но даже после этого я хотел остаться русским. Я с малолетства говорил и думал по-русски, я знал все, что делается на Руси,– до тринадцати годов сердцем и мыслями я был здесь, с вами. Но когда Аллах в третий раз указал мне свою волю, я понял, что ничтожный червь не может и не должен противиться своему Создателю…
      – Каково же было это третье указание Божье?
      – Бог призвал к себе человека, научившего меня любить Русь и воспитавшего меня русским. Человека, которого я чтил и любил как своего второго отца и который мог бы прожить еще сто лет, если бы я не шел против воли Аллаха.
      – Да, Никита Толбугин был богатырь. Какою же смертию он умер?
      – Бисмаллах! Ты и про него знаешь, аксакал? Воистину я был глупцом, когда не хотел верить многим из тех чудесных историй, которые рассказывают о тебе в Орде! Прости меня, святой старец! Теперь я знаю: все, что говорят о тебе,– это только ничтожная доля правды!
      – Ежели бы так было, я бы не стал тебя спрашивать, как погиб тот, кого ты называешь своим вторым отцом. Вот видишь: не знаю же.
      – Потому, что тебе нет надобности проникать в эту тайну чудесным путем: ты знаешь, что я тебе и так скажу. Но если бы я захотел это скрыть от тебя, то все равно не смог бы этого сделать!
      – Ну, так как же было дело-то?
      – Это было в тот год, когда ты исцелил в Золотой Орде хатунь Тайдулу, святой отец. Незадолго до того литовцы захватили землю моего отца – княжество Карачевское, и Никита поехал в Сарай-Берке, чтобы у русских и литовских купцов узнать все новости. Но назад он не вернулся: в это лето по низовьям Волги лютовала черная смерть,– на обратном пути Никита захворал и через два дня умер.
      – Да упокоит Господь душу этого славного витязя в селениях праведных,– перекрестившись, сказал митрополит.– Ну и после того остался ты совсем один среди татар?
      – Зачем один? Я остался с матерью, в Сыгнаке, у деда моего, великого хана Чимтая.
      – Ив смерти Никиты узрел ты, стало быть, волю Господню к тому, чтобы стал ты татарином?
      *Черною смертью, или моровой язвой, называли тогда чуму, эпидемии которой в те времена свирепствовали в Европе и в Азии, унося миллионы жизней.