ГЛАВА 26

Тое же зимы прииде посол в Москву именем князь Карач, от царя Тохтамыша к великому князю Дмитрею Ивановичю, еже о миру, с добрыми речами и с пожалованьем от царя. Князь же великий утешился мало от великия скорби и печали, и честь Тохтамышеву послу воз-даде велию и многими дары одари его.

Никоновская летопись

После отъезда Киприана прошло два месяца. К наступлению– сильных холодов работы по восстановлению Москвы были почти закончены, а те следы разрушений, которых еще не успела коснуться рука человека, замело толстым слоем снега. Город принял свой обычный зимний облик, – только лишь целиком выгоревший посад был теперь вполовину меньше прежнего да редко, проходя московскими улицами, можно было услышать веселую песню или смех.

Хмур и печален был и великий князь Дмитрий Иванович. Его точили тяжелые думы.

«Не один уже раз Москва горела, – думал он, – из праха поднимать ее нам не впервой. Если бы только это! Горе же смертное в том, что Орда сызнова взяла над нами силу, – ужели же втуне полегли тысячи и тьмы русских людей на Куликовом поле? Ведь хан нас на том не оставит, что пограбил московские города: опять захочет моей покорности и повелит платить ему десятину, как некогда было положено… А что сделаешь, ежели после битвы с Мамаем да после нынешнего нашествия Русь наполовину обезлюдела и все в ней пришло в расстройство? И хотя изойдет душа слезами и кровью, а придется, как прежде, воздеть на себя татарское ярмо… Господи, коли нет иного исхода, хоть так по милости Своей сделай, чтобы не слишком тяжким было оно!»

Подавленный этими тяжелыми мыслями, Дмитрий ожидал послов из Орды. Чего потребует хан-победитель? Неизвестность томила пуще всего, но миновала осень, наступила зима, а вестей из Орды все не было.

Наконец, уже незадолго до Рождества, от заставы, стоявшей в десяти верстах на Ордынской дороге, прискакал сын боярский Юрий Палицын и доложил: к Москве подъезжает ханский посол, а с ним человек двести нукеров и слуг.

– Ага, едут! – воскликнул великий князь, сразу ощутивший при этом известии и тревогу, и то деловитое спокойствие, которое приходило к нему в минуты опасности. – А где ты оставил тех татар?

– На заставе, великий государь. Стали они там на корот-

кий роздых и, надо быть, через час либо полтора будут в

Москве.

– А кто посол, тебе ведомо? – сам не зная почему, спросил Дмитрий. В сущности, это было ему безразлично: не все ли равно, кто из татарских вельмож объявит ему ханскую волю и потребует точного ее исполнения?

– Ведомо, княже, – ответил Палицын. – Послом– едет ордынский царевич, по имени Карач-мурза.

– Карач-мурза! – вскричал Дмитрий. – Да не ослышался ли ты, часом?

– Не ослышался, великий государь, и тому верь. Не токмо нукеры нам его имя сказали, но и на заставе нашей-оказался один старый воин, который его признал. Сказывает, в прежние годы уже видел его однажды послом на Руси.

– Слава Христу и Пресвятой Богородице! – перекрестился Дмитрий. – Не столь, значит, и плохо наше дело, ежели его, а не кого иного хан прислал. Скачи сей же час в обрат, на заставу, и по пути упреждай всех, чтобы ханскому послу и людям его ни в какой малости обиды либо бесчестья не было. Если кто при проезде посла шапки не скинет или худое слово татарам крикнет, с того велю голову снять! А ты, Мартос, – обратился князь к окольничему Погожеву, вошедшему вместе с гонцом, – помедля собери что ни больше бояр и боярских детей. Пусть приоденутся, как подобает, да выходят с тобою вместе к Фроловым воротам. Посла встречайте с великой честью, ровно бы самого царя встречали! Всех людей его на посольский двор, – да чтобы ни в чем у них нужды не было, – а царевича проси прямо сюда, во дворец.

Более пятнадцати лет прошло с того дня, когда князь Дмитрий и Карач-мурза в последний раз видели друг друга. И теперь, встретившись опять, каждый из них невольно подивился тому новому, что рука времени наложила на другого.

Карач– мурза, которому минуло уже сорок, внешне изменился мало. Он по-прежнему был строен и моложав, только виски и небольшая холеная бородка чуть подернулись первым инеем седины да синие глаза его стали будто темней и печальней. Он находился в той поре, когда не ушла еще сила молодости, но ею уже управляет мудрость прожитых лет.

Зато перемена, происшедшая во внешности Дмитрия, была разительной: перед Карач-мурзой, запомнившим его

. юношей, стоял теперь не в меру грузный, раздавшийся вширь чернобородый мужчина, выглядевший много старше своих тридцати трех лет. Лоб его, как опущенная стрела шлема, пересекала суровая, почти никогда не расходившаяся складка, темные глаза глядели из-под косматых бровей угрюмо и устало. Но сейчас, остановившись на лице Карач-мурзы, они внезапно потеплели, тяжелая складка на лбу разгладилась, и густой голос князя прозвучал неподдельной лаской, когда он сказал:

– Иван Васильевич! Будь здрав, родной, еще на многие годы! И ежели по сей день ты мне остался другом, дозволь, без чинов, по-русски обнять тебя!

– Будь здрав и ты, Дмитрей Иванович, и да продлит Аллах твою жизнь еще на сто лет, – ответил Карач-мурза, шагнув навстречу Дмитрию. – А в дружбе навеки я тебе поклялся на сабле, и если бы такой клятве изменил, то недостоин был бы ходить по земле.

Они обнялись. Дмитрий троекратно расцеловал Карач-мурзу, последний, по татарскому обычаю, похлопал князя ладонями по спине и плечам. В рабочей горнице Дмитрия Ивановича, кроме них, никого не было.

– Вишь, как довелось нам встретиться, – промолвил Дмитрий, усаживая гостя за неширокий дубовый стол и садясь напротив. – Снова ты ко мне послом от великого хана…

Только на сей раз дело-то мое, видать, будет похуже, чем тогда было.

– В жизни каждого человека бывают удачи и бывают неудачи, князь. Тебя сейчас постигла неудача. Но она еще не столь велика, как могла бы быть.

– Вестимо, было бы много хуже, если бы не тебя, а кого иного хан ко мне послом нарядил. С чем ты прислан, еще не знаю, но как сказали мне, что это ты едешь, – веришь, будто камень с души свалился!

– Великий хан сначала хотел послать другого. Но в это время я приехал из Самарканда, и он послал меня, – промолвил Карач-мурза. Но он не сказал о том, что по выбору Тохтамыша послом на Русь должен был ехать свирепый Адаш, с требованьем десятины и возвращения к тем порядкам, которые существовали при хане Узбеке. И если бы не смерть Рустема, за которую хан чувствовал свою вину перед Карач-мурзой, последнему едва ли удалось бы его убедить отказаться от столь жестоких требований.

– Стало быть, тебя не было в Орде, когда она на Москву пошла? – спросил Дмитрий.

– Нет, князь. Великий хан Тохтамыш еще до этого отправил меня послом к Тимуру.

– Знаю, Иван Васильевич, тяжко было бы тебе идти с татарами против Руси, и ты, поди, рад был тому, что хан тебя в другое место услал. Но я о том жалею, что тебя не было под Москвой: может, сумел бы ты смягчить жестокое сердце его и не погибло бы у нас столько невинных людей. Ведь он всех мужчин повелел в Москве вырезать, хотя город взял не с бою, а обманом: всем обещал свою милость и, тому поверив, москвичи ему сами ворота отворили.

– Я отговаривал великого хана от этого похода, князь, но, наверное, не сумел найти те слова, которые были нужны, чтобы убедить его, – сказал Карач-мурза. Как подчиненный и посол Тохтамыша, он считал неудобным говорить о нем с осуждением. Но, подумав, что упрек Дмитрия в какой-то мере относится и к нему самому, добавил:– Если я виноват в том, что не сумел отговорить великого хана, то Аллах уже наказал меня за это: здесь, под Москвой, я потерял своего старшего сына.

– Неужто наши в сече убили? – спросил Дмитрий. – Скорблю о том вместе с тобой, Иван Васильевич. Но что сделаешь? Такова война. И не мы ее начали, а лишь оборонялись.

– Его не в сече убили, князь, – сказал Карач-мурза, и голос его слегка изменился. – Он подъехал к воротам, как посол великого хана, и один из стоявших на стене воинов застрелил его.

– Так это сын твой был? – воскликнул Дмитрий. – Сказывали мне про тот случай. Вовсе, оно неладно получилось, что грех таить! Своих в этом деле обелять не стану, но ты и то учти, что не войско Москву обороняло, а смерды да торговый люд, – ни порядка, ни начальства у них настоящего не было. Верь, Иван Васильевич, душевно о том сокрушаюсь, но сделанного не воротишь. И ты нам тот грех прости, ибо Москва заплатила за него дорогой ценой: две с половиной тьмы людей было в ней перебито по повелению вашего хана.

– Я в том никого не виню, Дмитрей Иванович, – грустно, промолвил Карач-мурза. – Такова была воля Аллаха. Я говорил Рустему… Но лучше не будем больше вспоминать об этом.

– А есть у тебя еще дети? – помолчав, спросил Дмитрий.

– Остался еще один сын. Он не захотел идти в этот поход.

– Вижу и радуюсь, Иван Васильевич: и в тебе и в семени твоем сильна еще русская кровь. Ведь мне святитель наш Алексей, незадолго до кончины своей, открыл, кто ты таков.

– Я обещал ему всегда оставаться другом Руси, князь. И я стараюсь блюсти свое обещание как возможно лучше.

– Кому и знать это, как не мне, Иван Васильевич! Думаешь, забыл я то время, когда ты в Сарае правил и ворога моего Мамая ровно на привязи держал? Или как пособил ты мне с Тверским-то князем? И не раз, а дважды: без того упреждения, что ты мне прислал из Сарая, – когда он с Ма маевым ярлыком ко Владимиру шел, – вовсе бы я врасплох попал. Спаси тебя Господь за твою великую помощь, а я ее до смерти не забуду!

– Твои слова наполняют мое сердце радостью, князь. И я надеюсь, что Аллах пошлет мне еще другие случаи быть тебе полезным.

Собеседники помолчали. Дмитрию Ивановичу хотелось поскорее узнать – что требует от него хан Тохтамыш, однако достоинство русского государя не позволяло ему обнаруживать свое нетерпение, и он ждал, когда о том заговорит сам посол. Но Карач-мурза, видя, что эта встреча с Московским князем носит частный характер, к делу не приступал, и наконец Дмитрий не выдержал:

– В начале беседы нашей, Иван Васильевич, молвил ты, что дело мое с Ордою не столь и скверно, как могло быть. Жду, что ты мне больше о том скажешь, но прежде от себя скажу: наихудшее тогда было бы, ежели бы у хана Тохтамы-ша недостало мудрости уразуметь, что теперь уже не можно все повернуть к прежнему, как, скажем, при Батые было. Русь не та, и Орда не та. И прямо тебе говорю: на такое я никогда не пойду, хотя бы он мне новою войной грозил. Не зря положили мы тьмы русских жизней на Куликовом поле.

– Великий хан это понял, Дмитрей Иванович, и он такого от тебя не требует. Он лишь хочет, чтобы ты перед другими признавал его верховную власть и в знак того платил бы Орде хоть малую дань. На том предлагает он тебе свою дружбу, вечныймир и помощь супротив врагов твоих; обещает, что татарские орды более вторгаться в русские земли не будут, и в управлении Русью дает тебе полную

волю.

– А ярлык на Владимирский стол снова станет ©н давать по своему хотению тому князю, который лучше ему потрафит или дороже заплатит?

– Владимирское княжество великий хан согласен счи-

тать твоею наследственной вотчиной, и великое княжение над Русью он навеки закрепит в твоем роду.

– Так… Ну, а какую же дань хочет он с нас брать?

– Я тебе сразу скажу, князь, то самое малое, на что вели кий хан согласится: пять тысяч рублей в год.

– Всего только? – вырвалось у Дмитрия. – Ну, Иван Васильевич, друг бесценный, и в этом вижу я твою "руку! Не найду слов благодарить тебя! Даже когда сказал ты, что дело мое не слишком плохо, и тогда ожидал я много худшего.

– Я жалею, что не получилось совсем хорошо, Дмитрей Иванович. Но это еще будет! У нас говорят: когда есть много иголок, из них можно сделать молот, а имея молот, можно построить дом. Из своих иголок ты уже выковал молот и начал строить. Пусть одна стена сейчас обвалилась, это ничего, – молот остался в твоих руках, и ты дом достроишь!

– Даст Господь, дострою, а не я – дети мои достроят. Но все же горько, что обвалилась стена-то… Как раз в новом доме пожить разохотился и своими глазами увидеть дел своих завершение. Ну, да что сетовать, – выше себя не прыгнешь! Однако ежели хан свои обещания станет блюсти, уже и то много. И, умирая, скажу, что не втуне моя жизнь прошла.

– Великий хан Тохтамыш будет блюсти свои обещания, князь. Ему надо жить с тобою в мире потому, что у него есть очень сильные враги, борьба с которыми будет долгой и трудной. У тебя будет время для того, чтобы окрепнуть и сделаться сильней; чем прежде.

– Ну, давай Бог, чтобы так все и было. А тебе, Иван Васильевич, еще раз великое мое спасибо. Вестимо, ныне мы беседовали как два друга и два русских князя, а как посла ханского я тебя, дня через три, когда приготовимся, буду принимать на людях й с великою честью, как Русь еще ни одного посла ордынского не принимала.

– Я доведу об этом великому хану, Дмитрей Иванович, и хан будет доволен.

– Э, да что там хан! Он пускай думает, что это ему такая честь воздается, а ты знай другое: тебе она, вся эта честь, тебе – другу моему и другу Руси! Эх, жаль, святителя нашего Алексея нету больше с нами, то-то он рад был бы тебя увидеть… Да погоди! – спохватился Дмитрий. – Совсем было запамятовал: незадолго до смерти своей оставил он мне для тебя одну грамоту. Я еще спросил тогда, – надо ли ее

Пять тысяч рублей того времени были равноценны приблизительно пятистам тысячам рублей начала двадцатого столетия.

тебе в Орду переслать? – Нет, говорит, Иван Васильевич сам в Москву приедет, тогда и отдашь ему. Великий был провидец святитель наш, царствие ему небесное…

С этими словами Дмитрий встал, поискал недолго на полке, в углу, – где, среди других вещей, лежало у него несколько книг и рукописей, – и, возвратившись к столу, протянул Карач-мурзе небольшой свиток побуревшего от времени пергамента.

– Поди, знаешь, что это такое? – спросил он, пока ханский посол развязывал плетеный шнур, которым была перевязана рукопись.

– Еще не знаю, князь, – ответил Карач-мурза, развернув свиток и с трудом разбирая выцветшие, написанные сплошнякомслова:– «Во имя Отца и Сына и Святого Духа: се аз, раб Божий грешный Мстислав, а во святом крещении Михайло, княж Михайлов сын, Карачевской земли князь и Козельской…» Да это, никак, грамота духовная прадеда моего, великого князя Мстислава Михайловича, когда-то украденная у моего отца! – воскликнул он, опуская рукопись и подняв изумленные глаза на Дмитрия.

– Она и есть, – подтвердил князь. – Но ты дальше читай!

– «…Приказал сыну своему большему Святославу большое княжение и дал есмь ему стольный город Карачев, – читал Карач-мурза, мельком пробегая несущественное и останавливаясь на главном. – …Коль преставится Святослав, сидети в Карачеве его старшому сыну, а коль сынов ему Бог не даст, сидети на большом княжении старшому по нем брату, князю Пантелеймону, а по смерти его паки старшому его, Пантелеймона, сыну. И тако наследие наше в потомках держать, а молодшим князьям стольного князя чтити в отца место и из воли его не выходить. И быть всем дружны и усобиц не заводить, а кто заведет, того большой князь судить и казнить волен… Аще же кто волю мою в том порушит, да падет на того мое проклятие навек, и пусть не со мною одним, а со всем родом нашим готовится стать перед Богом».

– Теперь разумеешь? – спросил Дмитрий, когда Карач-мурза кончил читать. – С этою грамотой ныне ты перед законом Карачевский князь, ибо она утверждает род отца твоего на княжении и показует, что стол у него отнят был воровством и обманом.

В то время писали без всяких знаков препинания и не отделяя слов друг от друга, сплошной строкой.

– Закон одно, а сила другое, Дмитрей Иванович. Пускай княжить в Карачеве и мне надлежит, а сидит там крепко воровской князь. И литовский государь его, своего зятя,

не даст в обиду, хотя я ему и десять грамот покажу.

– Сегодня оно так, а завтра может по-иному быть. И будет по-иному! Думаешь, долго еще оставлю я под Литвою наши русские земли? Если хан меня теперь не обманет и Орда больше Москву тревожить не будет, мне много годов не понадобится, чтобы снова войти в полную силу. И тогда, допрежь всего, отберу у Ягайлы Черниговщину, а отобравши, никого иного – тебя посажу туда князем! Мало того, что друг ты мне верный, но ведь тебе и по роду и по месту княжить там надлежит. А коли Бог мне столько жизни не даст и я того сделать не успею, – сын мой сделает. Тому верь!

– Я верю, князь, и на добром слове тебе спасибо. Тоже и ты мне верь: коли сбудется все, как ты говоришь, – Черниговский князь будет Московскому первым слугою и с Тверским либо с Рязанским одной дорогою не пойдет.

– Знаю, Иван Васильевич, и потому сугубо о праве твоем порадею. Ты же пока храни свою грамоту как зеницу ока.

– Буду хранить, Дмитрей Иванович. А вот, к слову, – не сказывал ли тебе митрополит Алексей, где была эта грамота и как он нашел ее?

– Сказывал. Была она в Покровском звенигородском монастыре, и святитель наш, когда, – годов тому пять, – лежал тут раненый князь Федор Андреевич, через него и добыл ее.

– А князь Федор Андреевич добром ее отдал?

– Вестимо, добром! Ведь он было вовсе ослеп от татарской сабли, а владыка Алексей своею святой молитвой ему исцеление вымолил.

– Да воздаст великий Аллах этому святому и мудрому старцу по делам его и да приблизит его навеки к своему престолу!

– Аминь. Только уж не Аллах, а Бог пусть его приблизит!

– Бог един, княже. И не суди, что называю Его Аллахом: привык.

– Что ты, Иван Васильевич! То я не в осуждение, а в шутку сказал. Бог, вестимо, один, но апостолы и пророки. разных народов волю Его толкуют всяк по-своему. Только кому же в том и верить, как не Сыну Его единородному,

Господу Иисусу Христу, который волю Отца Своего доподлинно знал? И тебе эту истинную веру христианскую все одно придется принять, коли будешь ты в русских землях

княжить. А может, и раньше того хочешь Орду оставить? Я тебе как прежде говорил, так и ныне говорю: рад буду, коли перейдешь ты ко мне в службу, и превыше всех своих бояр тебя поставлю.

– Спаси тебя Алл… Господь, Дмитрей Иванович, за ласку твою и за уважение, – чуть помолчав, ответил Карач-мурза. – И рад бы служить тебе здесь, в Москве, да ведь сам ты знаешь, как сложилась моя судьба и как в жизни моей все переплелось… Вот ты мне друг, и за Русь у меня сердце болит, – тут бы мне, кажись, и остаться. Но, может, ты того не ведаешь, что хан Тохтамыш мне брат двоюродный. Мы с ним с колыбели вместе росли, мать моя не раз кормила его своей грудью, а его мать – меня. Выросши, во многих битвах сражались мы бок о бок, а однажды было, что, жизни своей не жалея, спас он меня от страшной смерти. Ну, как мне его теперь оставить, покуда я ему надобен?

– Понимаю тебя, Иван Васильевич, и не сужу, ибо вижу, что не корысть твоими действами правит, а токмо лишь честное сердце твое. Ну что же, если так, оставайся пока в Орде. Ты, и там находясь, Руси послужил уже немало и еще больше того послужить можешь, коли столь близок ты к великому хану.

– Это истина, князь. Хан Тохтамыш не очень любит слушать советы, и он упрям. Но мне он верит больше, чем другим, и я могу иногда повлиять на него. Если Москве будет угрожать опасность или другие русские князья захотят очернить тебя перед великим ханом, я сделаю все, чтобы помочь тебе.

– В том у меня нет сумнения, Иван Васильевич, а потому мне только и остается молить Бога, чтобы ты всегда был в милости у хана. А бесценных услуг твоих я никогда не забуду, как и Русь их не позабудет!

" Три дня спустя в приемной палате кремлевского дворца великий князь Дмитрий Иванович, окруженный своими боярами и высшим духовенством, торжественно принимал ханского посла.

На этом приеме были оглашены условия мира и основы новых отношений Руси и Орды, тут же принятые Дмитрием.

И если усилия всей его жизни так и не привели к полному освобождению Руси от татарского владычества, то все же зависимость от Орды была теперь сведена к уплате незначительной дани, и в этой, уже мало ощутительной форме она просуществовала еще сто лет.

После великого пиршества, которым завершилось соглашение, осыпанный подарками и обласканный Дмитрием Карач-мурза отбыл в Орду, увозя с собою дары великому хану Тохтамышу от Московского князя и государя всея Руси.

Вскоре хану была отправлена и дань. Летописи отмечают, что для того, чтобы собрать нужные для этого пять тысяч рублей, князь Дмитрий Донской, – казна которого была пуста после грозных событий последних лет, – взымал с каждой русской деревни по полтине. И при этом, – как можно судить по некоторым косвенным данным, – он собрал много больше того, что нужно было на уплату дани. Это дает наглядное представление о количестве деревень на Московской Руси того времени.

ГЛАВА 27

В лето 6897, месяца майя в 19 день, на память святого мученика Патрекея, преставися благоверный и христолюбивый и благородный князь великый Дмитрей Ивановичь Московский. И положиша его в церкви святого архангела Михаила, идеже есть гроб отца его и деда и прадеда, и плакаша над ним князи и бояре и вельможи, епископы, игумены и Попове и черноризцы, и весь народ от мала и до велика, и несть на Руси такого, кто бы не плакал.

Троицкая летопись

Тяжкими для Москвы событиями 1382 года, сильно подорвавшими могущество Дмитрия Донского, сейчас же попытались воспользоваться все те русские князья, которые по значению своему могли претендовать на главенство. Полегая, что Дмитрий не пользуется расположением хана Тохтамыша и что оттягать у него великое княжение над Русью будет не трудно, – весною следующего года в Сарай почти одновременно явились князья: Михаила Александрович Тверской, с сыном Александром, Семен Дмитриевич Суздальско-Нижегородский, присланный своим умирающим отцом, и Борис Константинович Городецкий. Все они привезли хану богатые подарки, и каждый домогался ярлыка на великое княжение. Узнав об этом, Дмитрий Иванович тоже прислал в Орду своего старшего сына Василия, дабы он защищал права и интересы Москвы.

Но в этом надобности не было: у Московского князя был здесь более надежный защитник. Тохтамыш благосклонно принял дары русских князей, но обещания, данного Дмитрию Донскому, не нарушил и великое княжение оставил за ним. Князь Борис Городецкий получил ярлык на Нижний Новгород, – вместо умершего в это время брата своего, Дмитрия Константиновича, – а сыну последнего, Семену, хан оставил лишь Суздаль. Тверской князь просидел в Сарае еще полгода, раздавая подарки приближенным Тохтамыша и не теряя надежды с их помощью выправить себе ярлык на Владимирское княжество или хотя бы наместничество над Великим Новгородом. Но, не преуспев ни в том, ни в другом, зимою он возвратился в Тверь.

Отпустив с миром всех тяжущихся русских князей, но желая себе обеспечить их повиновение, Тохтамыш оставил в Орде заложниками их сыновей: Василия Московского, Александра Тверского, Ивана Городецкого и Родослава Рязанского, которого отец его, Олег Иванович, тоже прислал по какому-то делу в Сарай. Василий Суздальско-Ыижегород-ский был задержан еще раньше, после похода на Русь.

Всем этим молодым князьям пришлось просидеть в Орде довольно долго. Первому удалось бежать, два года спустя, Василию Дмитриевичу Московскому, в чем помогли ему ордынские друзья. Отмечая это, русские летописи не называют имен этих друзей, но трудно сомневаться в том, что среди них первое место занимал Карач-мурза.

Годом позже бежал Василий Суздальский, но был пойман и «прия за то от татар великую истому». Отпустил его Тохтамыш только в 1388 году. Третьим был Родослав Ольгович: побег его увенчался успехом, но Рязанское княжество было за это наказано опустошительным нашествием татар. Александра Тверского в конце концов выкупил из Орды его отец. Тохтамыш, которому нужно было развязать себе руки для предстоящей борьбы с Тимуром, слово, данное Дмитрию, держал и Московскую землю больше ничем не тревожил, а потому последние годы княжения Дмитрия Донского прошли сравнительно спокойно. Но все же ему пришлось вести еще две войны: с Рязанью и с Великим Новгородом.

В 1385 году рязанцы внезапно напали на Коломну. Захватив город, они его разграбили, убили московского наместника – князя Александра Андреевича Полоцкого – и увели множество пленных.

Дмитрий Иванович, ввиду наступившего успокоения, большого войска в ту пору не держал и мог выставить против

Рязани лишь небольшую рать, под начальством Владимира Серпуховского. Но князь Олег Иванович, давно ожидавший случая поквитаться с Москвой, был хорошо подготовлен и в первом же столкновении разбил москвичей, которые потеряли много воинов и лучших воевод. Война продолжалась, но складывалась она явно неудачно для Москвы, и только благодаря посредничеству игумена Сергия Радонежского, сумевшего склонить Рязанского князя к миру, – ее удалось закончить вничью. Между Москвой и Рязанью был подписан вечный мир, вскоре закрепленный женитьбой княжича Федора Ольговича на дочери Дмитрия – Софье.

Но все же следствием этой войны явилось значительное усиление Рязани в ближайшие годы. Олег Иванович начал действовать более смело, полностью подчинил себе Пронск и Муром, присоединил к великому княжеству Рязанскому Елецкий удел, – отошедший от Карачевского княжества после захвата его Ольгердом, – и даже стал открыто распоряжаться в Козельске, хотя последний еще числился за Литвой. Ему же в это время принадлежала и вся Тульская область.

В 1386 году новгородская вольница, – одиннадцать лет ничем себя не проявлявшая после страшного урока, полученного от Астраханского князя Салачи, – снова появилась на реках, в московских владениях, грабя и опустошая все на своем пути. Чтобы навсегда покончить с этим злом, от которого извечно страдали мирные русские города и торговые караваны на Волге, – Дмитрий Иванович на этот раз решил сурово наказать новгородцев, которые к тому же всячески отлынивали от уплаты Москве податей и пошлин, установленных прежними соглашениями.

Зимою того же года московское войско, возглавляемое самим великим князем, вступило в новгородские земли, захватывая города и уводя жителей в плен. С новгородскими послами, дважды выезжавшими ему навстречу, Дмитрий вступить в переговоры не пожелал и подошел к самому Новгороду, основательно опустошив его окрестности. Только тут вышедшему из города духовенству и выборным новгородским людям удалось смягчить сердце Московского князя и добиться прекращения военных действий. Обязав Новгород уплатить все недоимки и решительно пресечь грабительские походы ушкуйников, взяв с него большой откуп и посадив в городе своего наместника, Дмитрий Иванович вывел войско из Новгородской земли.