ГЛАВА1

Шестнадцатилетняя полоса почти беспрерывных внутри-русских войн закончилась в 1375 году полной победой Московского великого князя Дмитрия Ивановича. Самый сильный и самый беспокойный из его соперников, великий князь Михаил Александрович Тверской, – в итоге семилетней кровавой борьбы вынужден был смириться и признать себя «молод-шим братом» Московского князя; Суздальско-Нижегородские князья, также домогавшиеся верховной власти над Русью, были сломлены еще раньше; все остальные, один за другим, признали свою зависимость от Москвы и обязались служить ей. Самостоятельность сохранил один лишь великий князь Рязанский, Олег Иванович, но и он, испытав на себе силу московского оружия, сидел в своей вотчине тихо и старался ладить с могущественным соседом.

Положив, таким образом, конец изнурявшим страну усобицам и сделавшись не только по ханскому ярлыку, но и на деле великим князем всея Руси и общепризнанным главой возрождающегося Русского государства, – Дмитрий Иванович мог наконец приступить к тому, что почитал главной задачей своей жизни: к решительной борьбе с Ордой и свержению татарского ига.

Обстановка в татарских улусах, – еще четверть века тому назад находившихся под властью единого повелителя и представлявших собою несокрушимую силу, – за последние годы значительно изменилась и благоприятствовала планам Дмитрия: в то время как Русь объединялась и крепла, в Орде шли кровавые междоусобия и развал. Теперь она была разделена на три независимых и враждовавших между собою ханства, и тем из них, которое непосредственно

Первое, находившееся под властью Мамая, включало правобережье Волги, южнорусские степи и Крым; второе, в котором беспрерывно сменялись ханы, преимущественно из белоордынекой династии, охватывало левобережье Волги, с городом Сараем-Берке, и низовья Урала; третье – Белая Орда – от Зауралья до среднего течения Сырдарьи, где в ту пору правил Урус-хан, у которого с помощью Тимура оспаривал власть его племянник Тохтамыш.

Вопреки укоренившемуся мнению, что подобными набегами занимались новгородские подонки, стоит отметить, что оба организатора и главаря этого набега принадлежали к боярским родам Новгорода.

Щольница по суше переволакивала свои суда – ушкуи из речной системы Волхова в волжскую, обычно между реками Метой и Твердой.

соприкасалось с Русью и причиняло ей больше всего беспокойства, – от имени подставного хана Магомет-Султана, правил темник Мамай. С ним-то и предстояло Дмитрию скрестить оружие.

Мамай давно был недоволен Московским князем, не раз оказывавшим ему открытое неповиновение, и со своей стороны ждал случая, чтобы наказать его за строптивость. До сих пор ему не позволяли это сделать внутренние осложнения в самой Орде, чем Дмитрий умело пользовался. Но сроки решительного столкновения близились. Предстоящая борьба со столь грозным противником требовала предельного напряжения всех сил Русской земли и основательной подготовки, которую затрудняли великому князю бесчисленные внутренние помехи. После смирения непокорных князей первая же из них возникла по вине новгородской вольницы. Удачно ограбив в минувшем году все побережье Волги, она решила повторить набег, но на этот раз действовала с еще большей дерзостью.

Летом 1375 года две тысячи головорезов, под водительством атаманов Прокопия и Смольянина, на семидесяти больших ушкуях переволоклись в Волгуи подошли к Костроме. В городе своевременно узнали о их приближении, а потому, не рассчитывая захватить его врасплох, ушкуйники высадились на несколько верст выше и подошли к нему лесом. Воевода Александр Плещей, бывший в Костроме наместником, вышел к ним навстречу с пятитысячной ратью, но новгородцы искусно обошли ее и, ударив одновременно с двух сторон, разбили наголову.

Воевода Плещей бежал, бросив на произвол судьбы остатки своего войска и город, в который беспрепятственно ворвались ушкуйники. Зная, что Костроме неоткуда ждать помощи, так как князь Дмитрий Иванович со всем войском находился под Тверью, они целую неделю грабили и разоряли город, изумив своим бессмысленным варварством даже ко всему привычных современников. Летописец так повествует об этом, событии: «И вошедше разбойници в град, раз-грабиша вся елико беша в нем и стояша в нем неделю целу, творяще веяния скверны и всяк товар изнесоша, что бе лучшее и легчайшее то с собой поимаша, а что тяжкое все помета-ша в Волгу, а иное пожгоша и множество народа християнь-ского полониша, мужей и жен и детей и отроков и девиц, и взяша их с собою».

Покончив с Костромой, ушкуйники пустились дальше и, захватив врасплох Нижний Новгород, разграбили и его, перебили всех находившихся в городе татар, а русских жителей, сколько могли, увезли с собой. Затем ограбили Великий Булгар – столицу Волжской Болгарии, – с которой, впрочем, обошлись значительно мягче, чем со своими русскими городами, и тут продали в рабство всех привезенных с собою костромичей и нижегородцев. Потом, опустошив низовья Камы и, как всегда, уничтожая за собой все суда, плоты и причальные сооружения, – двинулись вниз по Волге, не пропуская ни одного города. Снова им удалось захватить и разграбить Сарай-Берке, но несмотря на сказочную добычу и голос благоразумия, – алчность и разбойная удаль толкали их дальше, к последнему богатому городу на Волге – Хаджи-Тархани. И только тут счастье им изменило: татарский князь Салачи хитростью заманил их в засаду и перебил всех, до последнего человека.

Этот случай послужил хорошим уроком новгородской вольнице, которая в те годы сделалась подлинным проклятием всего Поволжья. За пятнадцать предшествовавших лет она совершила по Волге восемь крупных грабительских походов, во время которых не раз опустошала все лежавшие на ее пути города, даже такие крупные, как Ярославль, Нижний Новгород, Булгар, Укек и самый Сарай – столицу великих ханов. Но после избиения под Хаджи-Тарханью столь дерзкие набеги больше никогда не повторялись.

Этот последний поход ушкуйников, оставивший по себе наиболее печальную память, хотя и дорого обошелся Руси, все же имел для нее и положительную сторону: наделав хлопот татарам, он помешал им воспользоваться тем, что московское войско стояло под Тверью, и совершить нападение на русские земли, к которому Мамай в этом году готовился.

События, разыгравшиеся в Орде, связали Мамаю руки и в следуютцем году, что позволило Дмитрию значительно окрепнуть и хорошо организовать нелегкое дело быстрого сбора воинских сил. В отношении с подчиненными ему князьями был строго определен порядок, согласно которому каждый теперь знал – в какой срок и какой численности войско он должен выставить по требованию великого князя. Знал и последний – на что он может рассчитывать, а это давало ему возможность, в случае надобности, в короткий ерок и в нужном месте сосредоточить сильную рать.

Крупным событием, также избавившим Дмитрия Ивановича от постоянно висевшей над Москвой угрозы, явилась смерть литовского великого князя Ольгерда – одного из самых опасных врагов Московской Руси. Умер он в начале 1377 года, и русские летописи повествуют об этом в следующих, не лишенных исторического и бытового интереса выражениях: «Умре князь великый Ольгерд Гедиминовичь Литовьский, зловерный, безбожный и нечестивый, и седе по нем на великом княжении сын его молодший Ягайло, того бо возлюби Ольгерд паче всех прочих сынов своих и умирая ему приказал старейшинство. Сам Ольгерд такоже не един сын у отца своего беша, но всю братью свою превзойде владостью и саном, понеже пива и меду не пиаше, ни вина, ни квасу кислого и оттого великоумство и воздержание собе приобрете и крепкий разум. И таковым промыслом и коварством мнози страны и земли воева и мнози грады и княжения поймал за себя и удержа власть велику, яко же ни един от братьи его, ни отец, ни дед не имал».

Того, что удалось на Руси Дмитрию Ивановичу, а в Литве Ольгерду, – никак не мог добиться Мамай, также стремившийся объединить под своей властью распавшуюся на уделы и раздираемую усобицами Золотую Орду. На правом берегу Волги он утвердился крепко, и тут никто из местных князей и ханов уже не осмеливался с ним соперничать. Но, несмотря на все его усилия, левобережье по-прежнему оставалось в руках белоордынских чингисидов, которые продолжали между собой кровавую борьбу за Сарай, хотя ни один из них, захватив престол, не имел силы на нем удержаться дольше нескольких месяцев. По смерти Айбек-хана он последовательно побывал в руках Араб-шаха, Хаджи-Черкеса и Каган-бека, после чего им снова завладел Араб-шах. Но не надолго: в 1376 году к городу подступил с большим войском сам Урус, великий хан Белой Орды, также старавшийся объединить под своей властью весь бывший улус Джучи.

Понимая, что ему не устоять против столь сильного противника, Араб-шах, – о котором и русские и восточные летописи отзываются как об отличном полководце, – уклонился от сражения и с верными ему туменами ушел в заволжские степи, после чего Урус-хан утвердился в Сарае. И это снова расстроило все планы Мамая, который был уже готов к походу на Русь. Он понимал, что если без промедления не сокрушить крепнущую силу Московского князя, то последний через несколько лет полностью выйдет из подчинения Орде: Дмитрий уже и сейчас постоянно нарушал требованья Мамая и почти не присылал ему дани. Но теперь, когда самый грозный враг, без всяких потерь овладевший Сараем, оказался в непосредственной близости и каждый день мог обрушиться на него, – Мамаю волей-неволей пришлось на время позабыть о Руси и думать лишь о той опасности, которая нависла над ним самим.

Это положение сейчас же,учел князь Дмитрий и умело им воспользовался: весною 1377 года он отправил лучшего своего воеводу, князя Боброка-Волынского, в поход на волжских болгар, подчинявшихся Мамаю. В помощь ему выступило также ополчение Суздальско-Нижегородских князей.

Когда русское войско подступило к Булгару, защитники города вышли ему навстречу, и сражение произошло под самыми Стенами болгарской столицы. В течение последних лет трижды ставшая легкой добычей новгородских ушкуйников, теперь она была хорошо защищена: по нападающим со стен ударили пушки; в войске у болгар, кроме обычных луков, оказались и ружья-самопалы. Однако русские, впервые встретившиеся здесь с применением огнестрельного оружия, не убоялись, и победа осталась за ними. Болгарский князь Асан просил мира и получил его, согласившись принять назначенных Москвой «даругу»и таможенника. Сверх того,

Удел, доставшийся при разделе империи Чингисхана его старшему сыну Джучи-хану. Он включал все территории, занимаемые позже Золотой и Белой Ордой, – от Енисея до Днепра, в него входили также Туркестан, Хорезм, Закавказье, Кавказ и Крым.

Стоит сравнить это с результатами знаменитой битвы при Кресси, где семидесятитысячная французская армия была наголову разбита вчетверо меньшим по численности отрядом англичан, впервые применивших против французов огнестрельное оружие.

Даруга – татарское слово, означающее то же, что и баскак: высший уполномоченный победителя в завоеванной стране. В данном случае подразумевается, вероятно, московский наместник.

его обязали уплатить три тысячи рублей в казну великого князя Дмитрия и две тысячи – воеводам и войску, чтобы не грабили города.

Этот поход, по существу, был уже открытым вызовом Мамаю и прямым наступлением на Орду, которое князь Дмитрий предпринял с целью захвата важных для Москвы стратегических и торговых позиций в татарском Поволжье. Цель эта в значительной мере была им достигнута, но развить свой успех глубже он пока не мог, так как обстановка в Орде снова изменилась, и на этот раз в пользу Мамая: воспользовавшись отсутствием Урус-хана, царевич Тохтамыш, при поддержке Тимура, сделал попытку захватить власть в Белой Орде и хотя на этот раз потерпел в том неудачу, – Урус-хан все же счел за лучшее, оставив в Сарае наместника, возвратиться с главными силами в свою столицу Сыгнак.

Но, кроме Мамая, в Орде находились и другие охотники пограбить русские земли: летом 1377 года в Москве было получено известие, что царевич Араб-шах, с несколькими туменами войска, переправился через Волгу и стоит в мордовских лесах, готовясь к набегу на Русь.

Дмитрий Иванович, во главе большого войска, тотчас же пришел в Нижний Новгород, чтобы на рубежах Русской земли дать отпор врагу. Но, простояв там более месяца и видя, что нет никаких подтверждений тревожным слухам, он со своими главными силами возвратился в Москву. На всякий случай он все же оставил на подступах к Нижнему сильный заслон, состоявший из войска Суздальско-Нижегородских князей и вспомогательных ополчений от смежных княжеств, пришедших сюда по приказу Дмитрия.

К концу июля вся эта рать стала лагерем на реке Пьяне, близ мордовских рубежей, по-прежнему не имея точных сведений о том, где находится Араб-шах.

ГЛАВА 2

И посла князь Д-митрей Костянтиновичь Суждальскый сына своего, князя Ивана, да князя Семена Михайловича, а с ними воеводы и вой многы, и бысть рать их велика зело. И приидоше за реку за Пьяну и тут оплошишеся, оружие и доспехи поскладоша, а ездют, порты свое с плечь спустив и петли растегав, бо бе в то время знойно. А вельможи и воеводы, ловы деюще и утеху си творящи, мняше аки дома и мед или пиво исливаху без меры, поистине за Пьяною пьяны…

Слухи о походе Московского князя против Араб-шаха под Нижний побежали по всей Руси, – как водится, обрастая по мере удаления от очага событий все большими преувеличениями и домыслами. До далекого Звенигородскоего княжества они дошли уже в совершенно искаженном виде: будто бы великий князь Дмитрий Иванович кликнул долгожданный клич и ныне, по его призыву, вся православная Русь встает против татар. А сбор войска на реке Пьяне.

Услышав эту весть, князь Федор Андреевич Звенигородский заволновался. Его не удивило то, что к нему не было из Москвы гонца: прямого призыва он ждать оттуда ее мог, ибо его, как князя, не подчиненного Дмитрию, все эти дела, строго говоря, не касались, и он мог спокойно оставаться от них в стороне. Под владычеством Литвы он чувствовал себя неплохо: княжество его лежало вдали от приграничных областей и иных беспокойных мест, обычно служивших аренами войны; к тому же оно было невелико и какими-либо обременительными повинностями или обложениями ему не докучали. А всякие усобицы великий князь Ольгерд Геди-минович в своем государстве давно вывел.

По рождению Федор Андреевич был полулитовцем и близким родственником Ольгерда, а потому его ничуть не тяготило подчинение Литве, и до пятидесяти семи лет он дожил спокойно и внешне и внутренне, находясь в добром здоровье и в полном ладу как с Ольгердом, так и со своей собственной совестью. Но с недавнего времени все это изменилось: он терпеть не мог двуличного и ненавидевшего Русь Ягайлу, по смерти Ольгерда объявленного литовским великим князем, и с нарастающей день ото дня силой сам начал ощущать себя русским.

Мысли его все настойчивей обращались теперь к Москве, и, если бы его княжество с нею граничило, он без колебаний поцеловал бы крест Дмитрию, вместо того чтобы подчиняться Ягайле.

«Но ведь через Карачевское либо Новосильское княжество не перескочишь, – размышлял он, – а они покуда остаются под Литвой. Старая лиса Святослав Титович Карачевский, вестимо, под нею и схочет остаться, ибо боится, что Дмитрей Иванович сгонит его с княжения и посадит в Карачеве дружка своего, Василева сына от татарской княжны, которому и по совести и по закону там надлежит княжить. Ну, а Новосиль-ский князь Юрий Романович – кто знает? Надо бы с ним по

Это княжество было прежде уделом Карачевского, а потом, вместе с последним, перешло под власть Литвы.

Его матерью была литовская княжна Елена Гимонтовна, двоюродная сестра Ольгерда.

сердцу потолковать, – может, вместе и перешли бы под руку

Московского князя. По всему видать, Дмитрей Иванович государь настоящий. Русь такого давно ждала… Да он, поди, и сам наших земель долго под Литвою не оставит».

Находясь в таком настроении, Федор Андреевич, – едва лишь услышал, что Дмитрий поднимается на татар, – сразу решил, что пришло время и ему послужить Руси.

«То еще и лучше, что меня не звали, – думал он. – Сам приду, по своей доброй воле и. стану о бок с братьями, чтобы никто не сказал, что в грозный для Руси час Звенигородский князь оставался почивать в своей вотчине, хотя и мог. А на Ягайлу – тьфу!»

Наскоро собрав ополчение из двух тысяч воев, он тотчас же выступил в поход, наказав старшему сыну своему Александру не мешкая собрать еще столько и вести их, следом за ним, на реку Пьяну.

Второго августа, пополудни, князь Федор со своим полком благополучно прибыл на мордовский рубеж, к месту расположения русского войска и был немало удивлен тем, что здесь увидел: на огромной поляне, с трех сторон окруженной лесом, а сзади омываемой рекой, в беспорядке было разбросано множество шалашей и шатров; возле них дымились костры, а в промежутках стояли телеги, с грудами наваленного на них оружия и доспехов. День был знойный, – полуголые люди бродили меж шатрами, спали, растянувшись в тени деревьев, или, сидя кучками в холодке, бражничали и орали песни; река и берег были полны купающимися, – там стоял такой крик и гогот, что, подъезжая к лагерю, Федор Андреевич услышал его за много верст. Все это весьма мало походило на воинскую стоянку, а скорее напоминало табор мирных кочевников, менее всего помышляющих о возможной встрече с противником.

«Ну и дела, – брезгливо подумал князь Федор. – Не ждал и увидеть такое в войске у князя Дмитрея! Ведь ежели налетят татары, тут никто и оружия своего сыскать не успеет, как всех посекут. Хоть бы уж стан свой поставили на том берегу, под защитой реки, а то нет, – вылезли на вражью сторону да и поразомлели, ровно свиньи в болоте!»

Между тем к голове звенигородского отряда, остановившегося на берегу реки, начали отовсюду стекаться любопытные, пошли обычные приветствия и расспросы. Предоставив отвечать на них своим дружинникам, Федор Андреевич спросил у одного из подошедших боярских детей – где стоит шатер великого князя Дмитрия?

– Князя великого Дмитрея Ивановича с нами нету, – ответил боярский сын. – Он еще из Нижнего воротился в Москву. А набольшими воеводами у нас князь Иван Дмитриевич Суждальский да родич его князь Семен Михайлович.

– Стало быть, что не московская рать тут стоит? – с облегчением спросил князь Федор.

– Вестимо, нет! Рать это суждальско-нижегородская, да еще с нами полки: владимирский, переяславский, юрьевский да муромский. Сила такая, что небось на три Арапши хватит, не то что на одного, – хвастливо добавил боярский сын, бывший уже в заметном подпитии. – А москве тут и делать неча!

– Так вы, значит, не на Мамая вышли?

– Нет, княже. Мы тут поставлены заслоном против царевича Арапши. Он со своею ордой ныне сбирался напасть на Нижний, да, видно, прознавши про нашу силу, поджал хвост. А Мамай что? – Дай срок, мы и Мамаю себя покажем!

– Ну, добро, – промолвил Федор Андреевич, досадуя на себя за то, что, не проверив полученных слухов, пришел сюда по пустому делу, – доколе еще ты покажешь себя Мамаю, покажи-ка мне шатер князя Ивана Дмитриевича.

– Шатер показать недолго, только князя Ивана Дмитриевича в сей час нету: он, с самого ранья, выехал со своими боярами на олений гон. Тута оленей пропасть, но близко к стану их, вестимо, пораспужали, надобно теперь отъезжать подале. Должно, к вечеру ловцы воротятся.

– Так… А кто же тут покуда за старшого?

– Князь Семен Михайлович. К нему, коли хочешь, сведу.

– Сведи, будь ласков.

В шатре у князя Семена дым стоял коромыслом: тут шла веселая пирушка. Сам хозяин и с ним человек десять бояр и воевод сидели на скамьях и чурбаках вокруг уставленного яствами и питиями стола и, видимо, давно предавались чревоугодию: почти все были без кафтанов, лица у многих побагровели, разговор то и дело прерывался раскатами пьяного смеха; вокруг стола, на полу, всюду валялись обглоданные кости и пустые баклаги.

На вошедшего князя Федора сперва никто не обратил внимания, и только когда он подошел вплотную к столу, все разом смолкли и с удивлением уставились на его богатырскую фигуру.

– Хлеб да соль, – промолвил Федор Андреевич. – Жа-

лею, что помешал вашему веселию: надобно мне видеть князя Семена Михайловича.

– Вот я сам, – отозвался коренастый человек лет сорока, с холеной рыжей бородой, сидевший напротив входа. – А ты что, гонцом ко мне, что ли? От кого?

– Нешто так уже я похож на гонца?

– Клянусь Богом, не похож нимало! А коли ты не гонец, то, должно быть, сам Святогор, вставший из земли, чтобы помочь нам побить татар!

– Теперь ты угадал наполовину, – усмехнулся князь Федор. – Я и вправду пришел помочь вам побить татар. Только не Святогор я, а князь Федор Звенигородский.

– Князь Федор Андреевич?! Из Литвы? – воскликнул удивленный Семен Михайлович. – Не обессудь, для Бога, никогда прежде не доводилось мне тебя видеть, потому и не признал. А слыхал о тебе немало. Какая же судьба привела тебя в этот край и как ты нашел наш стан?

– Принесли нам весть, будто по призыву Московского великого князя вся Русь ныне сбирается здесь, чтобы ударить на Орду. Ну, пришел и я со своим полком, да вот вижу тут совсем иное. А стан ваш найти немудрено: такой в нем крик стоит, что за десяток верст слыхать.

– А мы ни от кого и не таимся! Не как тати ночные, а как честные воины стали мы здесь, чтобы не допустить в русские земли разбойника Арапшу. И что ни больше будем шуметь, – сильнее он нас станет бояться! Вот он хотя и не шумит, а мы небось все о нем знаем: стоит он ныне на Волчьих Водах, верст будет полтораста отсюда, а дальше ни-ни! Потому от скуки и коротаем время как можем… Да ты, сделай милость, садись вот сюда, – захлопотал князь Семен, расчищая гостю место рядом с собой. – Откушай и повеселись с нами, за трапезой и побеседуем!

– Благодарствую, княже, как-нибудь иным разом. А сейчас мне недосуг: люди мои стоят еще на походе и ждут, что я им скажу.

– Сегодня воскресенье, день праздничный, – заплетающимся языком сказал один из сидевших за столом. – Сам Господь назначил его для отдыха и для веселия. А люди что? Прикажи им такоже пить да веселиться!

– Так вот, Семен Михайлович, – продолжал князь Федор, даже не взглянув на того, кто это сказал, – привел я с со-

Святогор – былинный великан-богатырь, погрузившийся в землю при попытке поднять непомерную тяжесть.

бою две тысячи воев, а следом за мною сын мой ведет еще столько… И ты мне толком скажи: коли все же думаете вы биться с Арапшой, я с вами останусь и пособлю. А коли нет, – поведу своих людей в обрат.

– Вестимо, с Арапшой будем биться! Ежели он сюда не придет, мы на него невдолге и сами ударим. А за то, что хочешь ты с нами послужить Руси, спаси тебя Христос, княже!

– Добро. Так, может, укажешь, где нам стан свой поставить?

– Да станови где тебе любо! На поляне-то тесновато, а по берегу, – что вверх, что вниз, – места непочатый край. Да ты, Федор Андреевич, все же хоть чарочку-то выпей с дороги!

– Не обессудь, Семен Михайлович, а до битвы пить не стану: я не бражничать сюда приехал, а постоять за Святую Русь. Да и вы бы остереглись пить-то: ежели, чего недоброго, подойдут тихомолком татары, сам понимаешь, что будет.

– Где им подойти! – засмеялся князь Семен. – Арапша нас боится, как черт креста. Ну, а кроме того, свели мы тут дружбу с мордовскими князьками, и они нас тотчас упредят, ежели он с места стронется.

– А не пить нам тоже не можно, – снова промолвил тот же боярин. – В такой зной и капуста без поливки засохнет, не то что живой человек!

– Да и то сказать, – добавил другой, – нешто мы виновны, что нас в такое место поставили? Тут даже река Пьяна, так чего уж с нас, грешных, спрашивать!

За столом раздался взрыв хохота, а князь Семен, как бы извиняясь, сказал:

– Так уж у нас повелось, Федор Андреевич: мы с князем Иваном Дмитриевичем побились об заклад – кто возьмет больше оленей. И вот, один день он, с десятью своими боярами, выезжает на лов, а я, стало быть, в этот день со своим десятком пью. Ну, а завтра он будет пить, а мы поедем на лов. Эдак и чередуемся. Так то сам видишь: река-то всегда пьяна, а мы лишь через день!

Снова все дружно захохотали, а князь Федор, негодуя в душе, слегка поклонился хозяину и, не глядя на остальных, вышел из шатра.

«Тоже воинство! – думал он, возвращаясь к своему полку. – Коли этот татарин Арапша не был бы вовсе дурак, он, с силою даже втрое меньшей, давно бы их всех как курчат порезал!»

ГЛАВА 3

Тое же лета 6885Андреям Звенигородского сына, князь Федор, побил татар многих. Ве же тот князь Федор Звенигородский телом велик зело и храбр на супостаты, и крепость и силу многу имея.

Князь Федор выбрал место для своей стоянки в полуверсте от главного лагеря, возле ближайшего брода через реку Пьяну. Воочию убедившись в опасном легкомыслии суздаль-ско-нижегородских воевод и в распущенности их войска, он сразу понял, сколь важное значение имеет охрана этого единственного пути отхода, и решил взять ее на себя.

Разбивши здесь свой стан, он распорядился окружить его кольцом сдвинутых вплотную телег, оставив лишь неширокий проход в сторону суздальцев, а воинам своим приказал: половине находиться в боевой готовности, а другой половине отдыхать, но не отлучаясь из лагеря и с оружием под рукой. Почти всех своих коней он велел перегнать на левый берег, где пастбище было лучше и где они находились в полной безопасности.

В разгар этих приготовлений, часа в четыре пополудни, со стороны большой поляны вдруг донесся взрыв неистовых криков. Обеспокоенный Федор Андреевич тотчас отправил туда одного из своих дружинников, узнать, что случилось, но, выслушав донесение посланного, только досадливо плюнул: оказывается, это возвратился с охоты князь Иван Дмитриевич и объявил, что дюжину затравленных оленей дарит войску, которое приветствовало его удачу и щедрость восторженными криками.

Солнце уже близилось к закату, когда лагерь звенигород-цев был наконец устроен и князь Федор решил, что теперь можно помыться и отдохнуть. Выйдя из своего шатра, он кликнул ближайшего воина, чтобы помог ему снять кольчугу: но в этот миг со стороны суздальского стана снова послышались дикие крики.

«Должно быть, еще какой-то пьяница воевода воротился с гулянки», – подумал было Федор Андреевич, но сейчас же нонял, что это другое: леденящие душу вопли, быстро приближаясь и нарастая в силе, неслись из лесу, с разных сторон, не оставляя сомнений в том, что это татары.

Как после выяснилось, Араб-шах через своих лазутчиков был отлично осведомлен о царящей в русском войске беспечности и решил ею воспользоваться. Те самые мордовские князья, на которых так надеялись суздальские воеводы, тайными тропами подвели татар к лесному селу Шилар, находившемуся в нескольких верстах от русского лагеря. Здесь Араб-шах разделил свою орду на пять отдельных отрядов, из которых четыре внезапно обрушились с разных сторон на русский стан. Пятому было приказано захватить брод через Пьяну и частично перейти на другой берег, чтобы там перехватывать спасающихся вплавь. И если бы не случайное появление здесь звенигородского полка и не предусмотрительность князя Федора, из всего русского войска в этот день едва ли спасся бы хоть один человек.

В большом лагере, где все были уверены, что татары находятся за полтораста верст, их внезапное нападение было ошеломляющей неожиданностью. И то, что тут произошло, трудно даже назвать битвой: это было жуткое побоище. Почти никто не успел еще опомниться и привести себя в относительную боевую готовность, как татарские всадники, с устрашающими воплями, опрокидывая шатры, круша и топча все на своем пути, ворвались уже в самую середину русского стана.

Полупьяный князь Семен Михайлович, вместе со своими собутыльниками выскочивший из шатра, потрясая саблей и ругаясь страшными словами, тщетно призывал воинов к порядку и к оружию, – на него никто не обращал внимания. Только две-три сотни сохранивших присутствие духа людей, полуодетых и вооруженных первым, что подвернулось под руку, сосредоточились возле княжьего шатра, готовые защищаться.,

Остальными овладела неудержимая паника, и все они, не помышляя о сопротивлении, беспорядочными толпами бросились к реке, надеясь за нею найти спасение. Благодаря тому, что звенигородский полк, сохранивший полный порядок, стойко защищал переправу, всем первым, прибежавшим сюда с большой поляны, удалось воспользоваться бродом и перебраться на ту сторону. Но татары очень скоро обратили на это внимание и без труда отрезали брод и оборонявших его звенигородцев от главного лагеря, где продолжалось избиение обезумевших и никем не руководимых людей, которыми теперь владела одна-единственная мысль: прорваться к берегу и уйти вплавь через реку.

Пьяна в этом месте была не шире двадцати сажен и, если

бы переправа происходила в порядке, едва ли тут мог бы погибнуть хоть один человек. Но сейчас на берегу шла невообразимая сумятица: в реку стихийно вливалась лавина конных и пеших людей, из которых каждый думал лишь о своем собственном спасении, по телам затоптанных и утопающих стремясь вырваться из этого страшного живого месива. Из каждых десяти, бросившихся в реку, только двоим или троим удавалось достигнуть противоположного берега, – остальные, не добравшись и до середины, шли на дно.

Одним из первых нашел бесславную смерть во взмученных водах реки Пьяны сам набольший воевода, князь Иван Дмитриевич Суздальский. Даже не попытавшись, по примеру князя Семена Михайловича, вдохнуть в своих воинов мужество и наладить какое-то сопротивление татарам, он вскочил на коня и, окруженный боярами, устремился к берегу, который в этом месте был довольно крут. В реку ринулись все разом, с ходу, не глядя на то, что вода здесь уже кишела плывущими и тонущими людьми. Кто-то из задавленных ими воинов, утопая, успел полоснуть одну из боярских лошадей ножом. Раненое и смертельно перепуганное животное, повернув обратно, стало биться и опрокидывать других. В одно мгновение все сгрудились в общий, яростно барахтающийся клубок, на который с берега наваливались новые беглецы, увеличивая смертоносный хаос. Сам князь и многие из его приближенных, не зная еще, как обернется дело, прежде чем выскочить из шатров, успели надеть кольчуги, которые теперь безжалостно влекли их на дно.

Через полчаса в суздальском стане все было кончено. Только князь Семен Михайлович, с горсточкой собранных им боеспособных людей, храбро защищался в самом центре лагеря. Здесь все понимали, что ни отбиться, ни отойти у них нет никакой надежды, но знали и то, что пощады от татар не будет, а потому дрались до последнего вздоха и умирали с честью. На открытом месте, окруженные со всех сторон, русские воины, один за другим, падали под градом стрел и копий. Князь Семен и несколько воевод, бывшие в доспехах, продержались дольше других, но в конце концов и они все были перебиты.

По– иному развивались события у брода, где стоял звенигородский полк. Здесь не было заметно растерянности и все мужественно сражались, повинуясь руководящей воле князя

Федора, который сохранял полное хладнокровие и всегда вовремя оказывался там, где натиск татар особенно усиливался и люди его начинали сдавать.

Благодаря тому, что отряд, посланный Араб-шахом для овладения бродом, подошел сюда на несколько минут позже, чем другие напали на суздальский лагерь, – звенигородцы успели приготовиться и налетевших ордынцев встретили дождем стрел и сулиц. Федор Андреевич приказал целить не во всадников, а в коней, и это распоряжение сразу себя оправдало: раненые лошади падали на землю, некоторые начинали метаться, внося расстройство в ряды татар. Это настолько ослабило стремительность первого, самого страшного натиска, что, доскакав до ограды из телег, всадники не смогли взять ее с налету и, поражаемые в упор русскими стрелами и копьями, вынуждены были отхлынуть.

Только один из них, видимо начальник, – желая увлечь остальных, а может быть, просто зарвавшись, на быстром как птица коне подлетел к телегам и с победным криком перемахнул через них в русский стан. Но никто не последовал его примеру, и минуту спустя смельчак.пал, пронзенный несколькими копьями сразу.

– За коня ему спасибо, – промолвил подошедший сюда князь Федор, – такого не вдруг найдешь. Ну, а сам он тут вовсе ненадобен! – С этими словами он поднял тело татарина, с которого один из воинов только что снял кольчугу, и, взмахнув им над головой, перебросил обратно через телеги. Федор Андреевич сделал это с умыслом: богатырская сила русского воеводы произвела должное впечатление и на его собственных людей, и на татар, ободрив первых и внушив страх вторым.

В течение получаса звенигородцы держались стойко. Татары, окружив их слабое укрепление полукольцом, засыпали его стрелами, но защищенные телегами воины несли мало потерь и в свою очередь метко били из-за укрытий по осаждающим. Дважды ордынцы с устрашающим воем бросались на приступ, но оба раза были отбиты.

С у л и ц а – дротик, метательное копье.

Федор Андреевич хорошо видел, что происходит в стане у соседей, и понимал, что как бы храбро ни сражались его собственные воины, – им не устоять, когда татары управятся с суздальцами и перебросят сюда все свои силы. Но он решил, пока в том будет надобность, любой ценой удерживать брод, чтобы дать возможность отойти за реку всем уцелевшим от разгрома. Поначалу эта мера себя оправдывала, и тысячи две муромцев и владимирцев, стоявших ближе к броду, успели перейти на другой берег, прежде чем татары отрезали этот путь. Но когда это случилось, – не оставалось уже ничего иного, как постараться отойти за реку самим. Приняв такое решение, князь Федор немедля подозвал старшего из своих воевод, боярина Елизарова.

– Бери тысячу человек, Осип Матвеевич, – сказал он, – и уходи с ними на тот берег, а я покуда с другой тысячью вас прикрою. За рекою времени не теряй: сразу начинай ловить беглецов. Если будет нужно, для острастки одному-другому ссеки головы, но остатних приведи в разум и возьми под свое начало. Коли татары за нами погонятся, надобно будет с ними еще биться. Ну, с Богом, а невдолге и я за тобой!

Едва начался отход, татары, разом со всех сторон, бросились на приступ, который, однако, был отбит, хотя и с немалыми потерями для звенигородцев. Как только тысяча Елизарова благополучно перешла на другой берег, князь Федор подозвал второго воеводу и приказал ему увести за реку еще пятьсот человек, взявши с собою и всех раненых.

Теперь, для прикрытия отхода, на правом берегу Пьяны с Федором Андреевичем осталось не более трех сотен людей, тогда как к татарам все время подходили новые силы со стороны главного лагеря, где последние очаги сопротивления были уже подавлены. Сам Араб-шах, взбешенный тем, что целый тумен его войска до сих пор не сумел справиться с русским отрядом, впятеро меньшим по численности, тоже прискакал сюда и, спешив две тысячи своих воинов, бросил их на приступ, пообещав казнить всякого, кто повернет назад, покуда хоть один из русских не положит оружия.

Отразить этот приступ оставшимся тут звенигородцам было явно не по силам: протяженность укрепленной линии, рассчитанная на две тысячи защитников, для трехсот была слишком велика, а суживать огороженный телегами круг под страшным натиском татар не было ни времени, ни возможности. Не прошло и нескольких минут, как ордынцы с торжествующим ревом облепили телеги, растаскивая их в стороны или перепрыгивая через них в русский стан.

Видя, что линия его обороны пала и что татары сейчас всею массою хлынут внутрь, князь Федор быстро отвел всех уцелевших к самой реке. Здесь, прикрывши брод плотным полукольцом из сотни воинов, с выставленными вперед копьями, а во втором ряду поставив сотню лучников, он приказал третьей сотне переходить на левый берег.

Несколько десятков человек, с небольшими потерями

от уже долетавших до них вражеских стрел, успели совершить переправу. Но на шедших позади внезапно обрушились татарские всадники, которым Араб-шах приказал броситься прямо в воду, чуть выше стоявших на берегу защитников брода. В одно мгновение все, кто еще находился в реке, были перерублены, а оставшиеся на берегу – окружены. Ни вырваться из этого окружения, ни победить в десятки раз превосходящего по численности противника у горсточки звенигород-цев не было никакой надежды. Все, что им теперь оставалось, это подороже продать свои жизни и достойно принять смерть.

– Бросай оружые! – по-русски крикнул, выезжая вперед, один из приближенных Араб-шаха. – Вам все один ко-нэц, а тот, кто сдался, тому хан дает жизнь!

– Погоди, – отозвался князь Федор, – сейчас я тебе дам ответ. – И, обратившись к своим воинам, сказал:– Братья! Все слышали, что говорит татарин? Тому не верьте! Покладем мы оружие, и они нас все одно перебьют. А ежели кого и пощадят, так в рабстве у них быть – хуже смерти. Лучше умрем, как честные воины, и не посрамим перед погаными своего христианского имени!

– Как ты, так и мы, княже, – раздались голоса. – Рабами быть не хотим! Не положим сраму на Русскую землю! С тобою ляжем костьми!

– Аминь, – сказал Федор Андреевич. – Будем;ке биться до конца, и нету здесь боле ни князя, ни господ, ни смердов, а токмо воины Божьи, взыскующие славной кончины. Кому согрешил – простите, и да помянет нас Русь в своих молитвах!

– Эй, рус! – нетерпеливо крикнул ожидавший ответа татарин. – Что я сказать хану?

– Скажи, что ежели даст нам, с оружием в руках, перейти на тот берег, мы уйдем, – ответил князь Федор. – А нет, будем биться и живыми вам в руки не дадимся!

Когда Араб-шаху перевели слова русского князя, он гневно хлопнул себя нагайкой по сапогу и крикнул:

– Вперед! Перебить всех до последнего!

Наступила заключительная фаза кровавых событий этого памятного в русской истории дня. И хотя итогом битвы на реке Пьяне было жестокое поражение, на которое обрекла русскую рать преступная беспечность нескольких воевод, – благодаря доблести звенигородцев и их князя Федора Анд-

реевича слава русского оружия в этот день не померкла.

Две сотни смертников, ставши в круг, грудью встретили бурный натиск ордынцев, каждый из которых хотел отличиться перед ханом и потому не жалел себя. Звенигородцы тоже сражались с отчаяньем обреченных, – прежде чем пасть, всякий из них успевал положить не одного противника. Но силы были слишком неравны, и круговой строй русских был сразу разорван.

Все теперь перемешалось, враг был повсюду, и люди князя Федора, разделенные на отдельные кучки, отбивались на все стороны, не сходя с места, покуда их не настигала смерть. Поверженные на землю раненые, пока еще оставалось немного сил и не добивала их татарская сабля, ползали среди сражающихся, хватая за ноги врагов, чтобы хоть этим помочь тем из своих, кто еще бился; те, у кого ломалось оружие, продолжали драться как могли, били противника ногами или, схватившись в обнимку, валили его наземь, стараясь задушить или разорвать ему рот руками. Никто не просил и не давал пощады, каждый знал, что пришел его смертный час, и думал лишь о том, чтобы умереть не даром.

Самая злая сеча шла возле, той группы бойцов, где сражался князь Федор Андреевич. Его исполинская фигура, в кольчуге и шлеме-шишаке, на две головы возвышалась над другими, – татары уже знали, что это русский князь и душа столь жестокого сопротивления, а потому все свои усилия направили на то, чтобы с ним скорее покончить. Но это было нелегко: тяжелый меч князя Федора, – в полтора раза длиннее обычных, – был в непрестанном движении и разил насмерть всех, до кого мог достать. Не прошло и нескольких минут, а вокруг него земля уже была усеяна трупами татар, сам» кз он оставался невредим.

– Пятьдесят коней тому, кто его убьет! – крикнул Араб-шах, видя, что некто из ордынцев больше не отваживается приблизиться к русскому князю на расстояние удара.

Побуждаемые возможностью отличиться и получить такую щедрую награду, человек десять, с саблями в руках, сразу бросились на князя Федора, сзади защищенного десятком своих воинов. В воздухе сверкнула молния меча, и две не успевшие пригнуться татарские головы отскочили от туловищ. Видя, что страшный меч поднимается для нового кругового взмаха, часть нападающих шарахнулись назад, но двое остались на месте. Один из них, муж-.иша почти такого же сложения, как князь Федор, понадеявшись отбить удар, закрылся своей саблей, но она переломилась, как сухая ветвь,

а мгновение спустя и сам ее владелец был разрублен от плеча до пояса. Другой татарин, тем временем, изловчившись, метнулся вперед и успел ударить Федора Андреевича саблей по шее, рассчитывая попасть под свисавшую со шлема кольчужную сеть. Но удар был нанесен слишком поспешно и, не причинив князю Федору вреда, стоил татарину жизни: с размозженной головой он опрокинулся на безжизненные тела товарищей. Видя, что остальные, стоя в нескольких шагах, о чем-то меж собой совещаются, и не зная, что они затевают, Федор Андреевич, до сих пор не сходивший с места, сам теперь бросился вперед и успел положить двоих, прежде чем уцелевшие кинулись наутек.

Возвращаясь на свое место, он быстро окинул взглядом поле сражения. Его людей оставалось уже совсем мало: только в двух или в трех местах, спинами друг к другу, стояло еще несколько русских воинов, из последних сил отбиваясь от ордынцев.

Возле князя в живых оставалось пятеро. Одного из них Федор Андреевич хорошо знал: это был звенигородский кузнец Митяйка, мужик лет сорока, славившийся своей медвежьей силой. Ростом он был ниже князя на добрых пол-аршина, но в плечах едва ли не шире. На него не налезала ни одна кольчуга, и он вышел в поход в доспехе своего собственного изготовления. Это была длинная, почти до колен, кожаная рубаха, сверху донизу обшитая всевозможным железным хламом: тут были и сломанные подковы, и старые болты, и куски колесных ободьев, и все прочие виды металлических отбросов, которыми была богата Митяйкина кузница. Весило это сооружение немало, и таскать его на себе обычному бойцу было не под силу, но кузнец, казалось, нисколько не был обременен такою тяжестью и знатно работал мечом: по количеству лежащих вокруг него татарских тел он смело мог потягаться со своим князем.

– Держишься, Митяй? – участливо спросил Федор Андреевич, смазывая ладонью кровь с лица. Рубанувший его татарин все же задел ему щеку, чего в пылу схватки он и не заметил.

– Стою, княже! Господь пособляет, да и доспех хорош, – сверкнул Митяйка белыми зубами. – Кажись, еще и не ранен.

Федор Андреевич хотел сказать что-то еще, но в этот миг на них снова со всех сторон набросились татары. Теперь многие из них действовали копьями, – чему раньше препятствовала царившая на поле битвы теснота, – и это значительно ухудшило положение оборонявшихся. Но мечи князя Фе-

дора и Митяя поспевали всюду и творили чудеса: перерубали древки копий, сносили головы, распластывали тела… И татары еще раз отхлынули.

Князь перевел дух и огляделся. Солнце только что зашло, охватывая почти полнеба пламенем заката, будто бы в по-меркнувшей от скорби небесной синеве разом отразилась вся кровь, пролитая сегодня на земле. Все поле было усеяно трупами, и взор Федора Андреевича с удовлетворением отметил, что татарских было много больше, чем русских. Но живых и сражавшихся звенигородцев уже нигде не было видно. За спиною князя стоял теперь один Митяй.

– Что, княже, кажись, мы последними остались? – спросил он, тяжко дыша и тоже озираясь вокруг.

– Будто так… Все христианство полегло, подходит и наш черед. Но, пока Господь не призвал, будем биться еще. Пусть басурманы покрепче запомнят нынешний день!

– Вестимо, княже! Только, ежели мы останемся стоять на месте, одни средь поля, они нас копьями и стрелами враз забьют. Давай лучше сами на них ударим!

– То и я думал. Ну, Митяюшка, брат мой во Христе и во брани, прощаться не будем: вместе идем к престолу Божьему. А теперь вперед, за Святую Русь!

И два русских богатыря – князь и кузнец, – глянув на небо и перекрестившись, бок о бок бросились на вражье войско.

Татары, стоявшие впереди и ждавшие, что эти двое, видк гибель всех своих товарищей, положат оружие, – подались теперь назад с возгласами суеверного ужаса: может быть, это вовсе не люди, а свирепые джинны, против которых оружие человека бессильно? Но сзади что-то яростно кричал Араб-шах, напирали другие понукаемые им бойцы, и минуту спустя вокруг русских витязей, врубившихся в самую гущу врагов, сомкнулось плотное, сверкающее десятками стальных клинков кольцо, из которого выход был только в смерть.

Но, казалось, она сегодня решительно отдавала предпочтение татарам: немало их еще полегло под русскими мечами, прежде чем одному удалось сзади перерубить Митяю ногу. Кузнец не упал, а лишь сел на землю и еще успел достать своим смертоносным мечом первого подскочившего к нему ордынца, прежде чем второй вогнал ему под лопатку копье.

Джинны – духи.

– Отхожу к Господу, княже, – из последних сил выкрикнул он, обливаясь кровью и падая на бок.

– Иди с миром и со славою, брат, сейчас и я за тобой, – промолвил князь Федор, на мгновение обернувшись к умирающему. – Но прежде того еще за тебя отомщу! – и, разя вкруговую своим страшным мечом, он свалил нескольких человек, заставив остальных отпрянуть.

– Брось меч, и я отпущу тебя! – крикнул Араб-шах, выезжая вперед. Каменное сердце этого маленького и тщедушного на вид азиата, прославившегося своей неумолимой жестокостью, сегодня впервые ощущало нечто похожее на жалость. Ему никогда не случалось видеть такого совершенного сочетания силы духа с телесной силой. – Уходи за реку, к своим!

– Нет, хан! – твердо ответил Федор Андреевич. – Все мои братья здесь полегли, и никто не принял пощады. Тут и я лягу!

– Ну, так умри! – со смесью досады и сожаления промолвил Араб-шах. – Чего стоите? Кончайте его, дети шайтана! – закричал он на своих воинов.

Как стая собак на матерого медведя, набросились ордынцы на Звенигородского князя, уже утомленного долгим боем и слабеющего от полученных ран. Но он еще постоял за себя: первому наскочившему татарину снес полчерепа, у второго отлетела отрубленная рука, вместе с зажатой в ней саблей. Но в это время брошенное кем-то копье сбило с князя Федора шлем, и кровь, хлынувшая из рассеченного лба, залила ему лицо и глаза.

Почти ничего не видя сквозь темнеющую красную пелену, он еще махал мечом, чувствуя, что удары его не падают впустую. Но вот, словно многоцветная молния, расколов этот мрак, на голову его обрушился страшный удар, – со звоном и грохотом мрак снова сомкнулся, и, выронив меч, Федор Андреевич упал навзничь.

– Это был не человек, а шайтан! – промолвил один из окружавших Араб-шаха темников.

– Это был настоящий человек и великий воин, – сказал Араб-шах. – Жаль, что Аллах захотел, чтобы он родился русским, а не татарином. А теперь объявите бойцам, что до восхода луны они могут готовить себе пищу и отдыхать. Потом мы выступим и будем идти всю ночь: путь на Нижний открыт, и нам надо прийти туда раньше, чем русские вышлют новое войско.

Около полуночи, когда татары ушли, из-за реки возвратились на поле сражения спасшиеся звенигородцы, чтобы подобрать своих раненых и похоронить убитых.

Они сразу нашли Федора Андреевича. Он был страшно изранен, но еще дышал. Случившийся в отряде знахарь, осмотрев его раны и оказав первую помощь, сказал, что князь, может быть, и выживет.

Оставить его здесь было негде, путь до Звенигорода был далек и труден, а потому боярин Елизаров принял решение везти его в Москву.

ГЛАВА 4

Татарове же приидоша к Новугороду к Нижнему месяца августа в пятый день, в середу…

Троицкая летопись

Три дня спустя орда Араб-шаха подошла к Нижнему Новгороду. Тут только накануне вечером узнали о страшном поражении русской рати на реке Пьяне и татар так скоро не ожидали. Войска в городе почти не было, к тому же молва изрядно преувеличивала силы Араб-шаха, а потому о сопротивлении никто не помышлял. Князь Дмитрий Константинович с семьей и приближенными бежал в Суздаль; из жителей, те, кто побогаче, на судах ушли по Волге в Городец, иные успели попрятаться, а остальных ворвавшиеся в город татары частью перебили, частью забрали в плен.

Татары грабили Нижний два дня, затем предали его огнюи ушли, уведя с собою огромный полон. Опустошая по пути нижегородские городки и селения, Араб-шах незаметно приблизился к рязанским рубежам, затем стремительно двинулся вперед и неожиданно для всех появился под стенами Рязани. Великий князь Олег Иванович, находившийся в городе с небольшими силами, храбро защищался, но яростного приступа ордынцев отбить не смог, и сам, будучи жестоко израненным, едва спасся от плена. А татары, разграбив его столицу, ушли за Волгу.

Но на Нижегородскую землю сейчас же обрушилась новая беда: зная, что после разгрома на Пьяне она осталась

Летописец отмечает, что при этом пожаре сгорело 32 церкви, причем город выгорел далеко не весь. Это дает представление о величине Нижнего Новгорода в XIV столетии.

без войска и без защиты, вслед за татарами на нее напала мордва, грабя и разоряя все, что еще уцелело.

Однако в своих расчетах мордовцы ошиблись: против них тотчас выступил Городецкий князь Борис Константинович и отогнал восвояси. Два месяца спустя, возмущенные как этим набегом, так и предательством на реке Пьяне, русские князья решили жестоко покарать мордву. На нее обрушилось вновь собранное нижегородское войско, в помощь которому великий князь Дмитрий Иванович послал и московский отряд, под начальством воеводы Федора Свибла. Вся мордовская земля была опустошена, не успевших попрятаться по лесам жителей перебили, а некоторых захватили в плен и, пригнавши в Нижний Новгород, тут секли плетьми, травили на льду собаками и казнили.

Тело утонувшего князя Ивана Дмитриевича еще осенью было найдено и привезено в Нижний. Отец и братья, желая представить его героем, с честью павшим в неравной борьбе с татарами, устроили ему небывало торжественные похороны. Но по рассказам спасшихся воинов в народе знали правду и, не слишком таясь, говорили, что черного кобеля, – хоть живого, хоть мертвого, – сколько ни мой, он от того белым не станет, и что такому воеводе оставаться бы на дне Пьяной реки, а не покоиться в Спасском храме, рядом со всеми любимым дедом своим, князем Константином Васильевичем.

Князь Федор Андреевич долго находился в пути: боясь, что он умрет от тряски в телеге, звенигородцы почти всю дорогу несли его на носилках. Помимо нескольких не опасных для жизни ран, последний полученный им сабельный удар был страшен и для человека не столь могучего сложения оказался бы смертельным. Но внутренние силы князя Федора боролись со смертью с таким же упорством, с каким сам он дрался с татарами. До Москвы его довезли живым, хотя и в состоянии полного беспамятства.

Здесь уже знали все подробности битвы на Пьяне и готовились принять его как героя. Сам великий князь Дмитрий Иванович со многими боярами выехал к нему навстречу, но

Троицкая летопись так повествует об этом: «Землю мордовскую по-воеваша всю и села и погосты их и зимницы пограбиша, а самих посекоша, всю землю их пусту сотвориша, а множество живых полониша и приведоша их в Нов-Город и казниша их казнью смертной и травиша их псы на леду на Волзе».

Федор Андреевич никого не узнавал и даже, казалось, никого не видел, хотя временами и открывал глаза.

По настоянию митрополита Алексея его положили в Чудо-вом монастыре, где святитель лично отслужил молебен о его выздоровлении и бдительно следил за тем, чтобы ему был обеспечен самый заботливый уход.

К концу сентября жизнь князя Федора уже находилась вне опасности. К нему возвратились память и дар речи, но он был слеп.

Владыка Алексей в эту осень недомогал. В августе ему минуло восемьдесят пять, и годы сказывались: он почти вовсе потерял сон, с трудом и неохотой принимал пищу, а в сырые дни мучительные боли в суставах приковывали его к постели.

Но мысль работала ясно. Бессонными ночами, длинными, как вереница прожитых дней, он думал о прошлом и неторопливо подводил итоги своего земного бытия, ибо хорошо понимал, что означает этот свинцовый холод, несмотря на меховую полость и жарко натопленную печь, рождающийся где-то внутри и будто ледяным чехлом одевающий кости. Но близящейся смерти не страшился, потому что крепко верил в то, что земная жизнь лишь преддверие жизни вечной и лучшей.

В тот день, когда ему доложили, что князь Федор уже достаточно окреп и начал говорить, святитель чувствовал себя сносно и тотчас отправился навестить раненого. Тяжело опираясь на посох и часто останавливаясь по пути, чтобы передохнуть, он добрел до кельи, где лежал страшно исхудавший, обросший бородой Федор Андреевич, и опустился у его ложа в поставленное тут кресло.

– Ну, вот, княже, – слабым голосом промолвил он, – Господь услышал наши молитвы и отвел от тебя смерть… Теперь поправишься и еще послужишь Руси. Будь здрав на долгие годы и прими мое благословение!

– Это ты, владыка, отче Алексей? – с трудом поворачивая к нему перевязанную голову, спросил князь Федор. Он уже знал, где находится, а потому, хотя и не видел своего посетителя, сразу догадался, кто он. – Спаси тебя Христос за заботу твою и за все… Знаю: посекли меня басурманы насмерть и без молитвы твоей святой мне бы, наверное, не жить.

– Не меня, а Господа возблагодари, Федор Андреевич.

Видать, угодил ты Ему безмерной доблестью, с которой постоял за Святую Русь.

– Стоял, как мог, владыка… Да что толку-то? Побили нас татары.

– Не твоя в том вина, Федор Андреевич. Не оплошай другие князья, была бы наша победа. Но благодарение тебе и людям твоим, – спасена от сраму русская честь и многие наши воины избежали смерти либо полона. Орду же мы все одно одолеем, и день тот близок. Долга была ночь над Русью, но уж она на исходе. Я, может, не доживу, ты же рассвет своими глазами увидишь.

– Нет, владыка, – горько усмехнулся князь Федор, – своими глазами я уж навряд что увижу…

– Почто так?

– Ослеп я… и как помыслю о том, что жить мне отныне в вечной тьме, так и не рад, что жив остался.

– Не ропщи на Бога, Федор Андреевич, а лучше молись Ему, – строго промолвил митрополит. – Все в Его власти. Он возвратил тебе жизнь, возвратит и зрение, коли с верою о том просить станешь.

– Я ли не молюсь, владыка? Только кто я, чтобы Господь по молитве моей сотворил чудо? Вот ты за меня помолись, отче святый! – с надеждой в голосе воскликнул князь Федор. – Твоя молитва беспременно дойдет до Бога! Ведь прозрела же по слову твоему татарская ханша!

– Буду молиться, сыне, и верю – Господь меня услышит. Но и ты помоги в том: очистись душою от греха и кривды и обещай небесному Отцу нашему, что ежели явит Он тебе свою великую милость, то и ты всегда будешь справедлив и милостив к просящему.

– Обещаю и клянусь в том, владыка!

– Аминь. А теперь, коли не утомила тебя наша беседа, ты мне вот что скажи: не у тебя ли духовная грамота деда твоего, князя Мстислава Михайловича, хранившаяся в роду Карачевских князей, а после будто попавшая в руки родителя твоего покойного?

– Не у меня она, отче, но знаю где: как оставил ее батюшка покойный в Покровском нашем монастыре, так она там и досе лежит.

– И никто тебя о ней не спрашивал?

– Годов тому с десяток приезжал ее искать родич мой, сын князя Василея Пантелевича, убивца моего отца.

– Почто же ты не отдал ему? Ведь та грамота ему надлежит по всей правде.

– Али ты его знаешь, владыка?

– Знаю. Он к тебе с моего благословения ездил.

– Если бы он мне о том сказал, может, было бы иное… А то я подумал: приведет от татар и учнет отнимать свой удел у князя Святослава Титовича, – снова весь край наш займется огнем и кровью. Ну и не дал…

– Он бы того не сделал, Федор Андреевич, – не таков человек. Я его добре знаю и вот что тебе скажу: забыть бы вам вражду отцов ваших и жить в дружбе, – ведь вы близкая родня, оба славные витязи, сердцем и мыслями чистые… Ты, коли вдругораз сведет вас случай, прими его как брата и тем угодишь Господу.

– С радостью так сделаю, владыка! Он мне самому приглянулся тогда, да как вспомнил дела отцов наших, вот и не дал душе-то раскрыться.

– Ну, ничего, сыне, еще, Бог даст, встретитесь. А грамоту мне пришли, как вернешься домой.

– И прежде пришлю, владыка, коли ты того хочешь. Завтра боярин мой едет с вестями в Звенигород, вот я ему и накажу, чтобы ту грамоту с первым же гонцом выслали.

– Добро, Федор Андреевич, тем очистишься от скверны, хотя и невольной… Ну, а теперь я пойду, ты же отдыхай и поправляйся! Стану о тебе молиться, и ты молись. И верь крепко, ибо только по вере твоей будет тебе дано. Коли не усомнишься, получишь исцеление.

– Если ты это говоришь, отче святый, верю, что так будет!

Прошло еще три недели. Здоровье князя Федора медленно, но неуклонно поправлялось. Он уже мог вставать с постели и с помощью кого-либо из приставленных к нему иноков спускаться в сад и совершать небольшие прогулки.

А однажды, проснувшись после крепкого сна, он открыл глаза и, еще не осознав мыслию того, что случилось, почувствовал в окружающем его мире мрака какую-то странную перемену: ему показалось, что мрак этот не всюду одинаково густ.

С замиранием сердца, боясь поверить себе, он медленно повернул голову и отчетливо увидел, будто прорубленный во тьме, светлый квадрат окна, сквозь который вливались в келью неяркие лучи утреннего солнца.

Потрясенный Федор Андреевич долго глядел на это белеющее во мраке отверстие в мир солнца и красок, и ему казалось, что ничего прекраснее он никогда не видел и не увидит. Потом

закрыл затуманенные слезами глаза и погрузился в горячую молитву.

Месяц спустя, передавая митрополиту привезенную из Звенигорода грамоту, князь Федор видел уже настолько хорошо, что без труда различал черты лица своего собеседника и мог навсегда запечатлеть их в памяти.

А к Рождеству он был уже настолько крепок, что покинул Москву и возвратился домой.

ГЛАВА 5

Двенадцатого февраля 1378 года умер в Москве митрополит Алексей. Преемником своим он намечал радонежского игумена Сергия, к тому времени уже широко прославившегося не только своим подвижничеством, но и глубоким пониманием тех государственных идей, которым служил и покойный митрополит.

Преподобный Сергий (в миру Варфоломей), справедливо почитающийся одним из столпов русского православия, родился в 1314 году, в семье обедневших ростовских бояр. Он с юных лет почувствовал призвание к религиозному подвижничеству: ему не было и двадцати одного года, когда он покинул мир и вместе со старшим братом своим, Стефаном, основал в радонежском бору, на берегу реки Кончуры, небольшую обитель, названную Троицкой, где два года спустя он принял иночество, а позже и сан игумена.

Устав молодой обители, в отличие от большинства русских монастырей того времени, был строг и даже суров. Она во всем терпела нужду, но слава ее быстро росла. Сюда начали стекаться монахи, стремившиеся к подвигу, за ними потянулись паломники; крестьяне, сперва окрестные, а потом и из дальних земель, стали приходить в обитель за помощью и утешением в несчастьях и болезнях, многие из них оседали поблизости на свободных землях и оставались тут навсегда. О святости жизни и мудрости игумена Сергия заговорили в самых отдаленных уголках Русской земли, за советом и наставлением стали приезжать к нему бояре и даже князья, которые привозили щедрые пожертвования. И, как следствие всего этого, небольшая Троицкая обитель вскоре превратилась в крупный и почитаемый всею Русью монастырь.

Русский человек любит подвиг и, как никто другой, на него способен. Подвижников, украсивших своими именами православные Святцы, Русь знает немало, и Сергий, вероятно, был далеко не самым строгим из них. Но в веках обессмер-

тило его имя и сделало его самым чтимым из русских святых, несомненно, то, что свою славу подвижника и всенародную популярность он использовал в глубоко патриотических целях. С великим подвигом сокрушения татарского владычества над Русью имя святого Сергия Радонежского в духовном плане связано столь же неразрывно, как имя Дмитрия Донского в плане военном.

Сергий хорошо понимал, что самым тяжким несчастием Руси была ее раздробленность на уделы, порождающая бесконечные внутренние войны, и что, доколе это зло не будет изжито, нельзя рассчитывать на освобождение от татарского ига. А потому всю силу приобретенного им авторитета и тот исключительный дар слова и убеждения, который отмечают в нем все современники, – он отдал делу объединения Руси под властью Дмитрия Московского, единственного из русских князей мыслившего в государственном масштабе и, по своим личным качествам, способного такое объединение осуществить. И во многих случаях проникновенное слово Сергия Радонежского оказывалось сильнее оружия и делало кровопролитие ненужным: примиряя между собой враждующих князей, он не одного из них убедил добровольно подчиниться Дмитрию. Именно таким образом, без всякой войны, было присоединено к Москве обширное княжество Ростовское, а позже Сергий убедил и Суздалвско-Нижнегородских князей отказаться от борьбы с Дмитрием и признать его верховную власть.

Сергий был живым олицетворением совести и чаяний возрождающейся Руси и истинным вдохновителем тех духовных сдвигов, которые вывели ее на великодержавный путь, оправданный всем дальнейшим ходом истории.

В силу всего этого, умирающий митрополит Алексей видел в лице Сергия наиболее достойного преемника, которому надлежало теперь возглавить русскую Церковь, чего хотел и великий князь Дмитрий Иванович, глубоко почитавший радонежского игумена. Посвящение его в митрополиты не могло встретить никаких возражений и со стороны вселенского патриарха, который очень высоко ценил Сергия и уже раньше прислал ему в награду наперсный крест и особую грамоту со своим патриаршим благословением.

Однако Сергий, по скромности своей, от столь высокого сана, несмотря на все уговоры, отказался, и, видя его непреклонность, князь Дмитрий решил просить патриарха о поставлении в московские митрополиты своего духовника, архимандрита Митяя. Но едва Митяй, – еще не получив по-

священия, – временно вступил в управление русской Церковью, в Москву явился, в сопровождении пышной свиты, митрополит Киприан, – дотоле находившийся в Киеве и возглавлявший православную Церковь в великом княжестве Литовском.

Следует пояснить, что до четырнадцатого столетия в каноническом отношении все русские земли представляли собой единую митрополию, глава которой был, таким образом, пер-воиерархом всей восточнославянской православной Церкви. Первоначально он пребывал в Киеве и назывался митрополитом Киевским и всея Руси: но с перенесением великокняжеской столицы на север митрополичья кафедра также была перенесена сначала во Владимир, а потом в Москву. Естественно, это делало митрополита ближайшим сотрудником Московских князей и чрезвычайно возвышало значение и власть последних. Достаточно вспомнить, что когда Псков отказался выдать Ивану Калите его врага, великого князя Александра Михайловича Тверского, весьма любимого псковичами, – митрополит Феогност отлучил все Псковское княжество от Церкви и тем принудил его подчиниться воле Московского князя.

Разумеется, такое положение очень не нравилось некоторым князьям, соперничавшим с Москвой и не желавшим находиться от нее в какой-либо зависимости. А потому те из них, которые были достаточно влиятельны и богаты, усиленно добивались учреждения в своих княжествах отдельных, независимых от Москвы митрополий.

Впервые в этом преуспел, в 1301 году, великий князь Юрий Львович Галицкий, внук короля Даниила Романовича. Но, как следствие сильного противодействия Москвы, галиц-кая митрополия не приобрела особого значения и в течение четырнадцатого столетия неоднократно упразднялась.

Великий князь Литовский Ольгерд Гедиминович, объединивший под своей властью всю Западную и Южную Русь и сам исповедовавший православие, тоже домогался церковной независимости от Москвы. В 1355 году, послав вселенскому патриарху Филофею богатейшие дары, он достиг своей цели: на Литву был поставлен митрополитом грек Роман, с местопребыванием в Киеве.

Однако границы и юрисдикции митрополий не были точно определены, и это повело к бесчисленным столкновениям и неполадкам между митрополитами московским и киевским.

В возникшей борьбе победа осталась за Москвой, и десять лет спустя литовская митрополия была упразднена. Но Ольгерд не хотел сдаваться и, безрезультатно испробовав для восстановления своей митрополии все обычные средства, в конце концов прибег к крайности: заявил вселенскому патриарху, что если его ходатайство не будет удовлетворено, он перейдет в католичество и подчинит литовскую Церковь Риму. Это подействовало: в 1375 году в Киев был поставлен митрополитом болгарин Киприан.

В Москве это событие было воспринято с легко понятным неудовольствием, которое перешло в открытое негодование, когда Киприан – человек властолюбивый и к тому же научаемый Ольгердом, – едва утвердившись в Киеве, потребовал подчинения себе и московской митрополии, на том основании, что он, как иерарх, занимающий первую учрежденную на Руси киевскую кафедру, является старшим из митрополитов, а следовательно, главой всей русской Церкви. Великий князь Дмитрий Иванович, со свойственной ему решительностью, эти притязания отклонил и Киприану ответил: «Есть у нас митрополит Алексей, патриархом поставленный и всею Русью чтимый, а ты почто ставишься на живого митрополита?»

Киприан вынужден был остаться в Киеве, управляя делами литовской митрополии, но его домогательства настолько возмутили Дмитрия, что когда, после смерти Алексея, он явился в Москву, – его не впустили даже в город и под конвоем препроводили на границу Литвы.

После этогоДмитрий Иванович сейчас же отправил архимандрита Митяя в Константинополь, для посвящения в митрополиты. Но Митяй по дороге умер. Тогда находившийся в его свите переяславский архимандрит Пимен, воспользовавшись пустым бланком с великокняжеской печатью, – который был дан Митяю на всякий случай, – вписал в него свое имя и, прибыв в Константинополь, получил от патриарха митрополичий сан. Троицкая летопись в таких словах повествует об этом событии: «Пимен же, съзирая ризницу и казну Митяеву, обрете хартию имущу печять князя вели каго, а писания неимущу. И подумав с думцами своими и каписа грамоту на той хартии, сице глаголющу: от великаго князя руського к царю и к патриарху: послал есмь к вам мужа честна архимарита Пимена, поставьте ми его в митрополиты, того бо единого избрах на Русь и паче того никого не обретох».

Православное имя Ольгерда было Александр.

Киприан был родом из города Тырново, столицы Болгарии. Но Болгария тогда находилась под властью сербов, таким образом, вопрос о национальности Киприа.на остается спорным. Некоторые историки считают его сербом.

Чтобы дать читателям законченное представление о церковных делах эпохи; здесь автор несколько опережает общий ход своего повествования.

Впрочем, у Пимена дело прошло не очень гладко: византийский император Иоанн Пятый и патриарх Нил заподозрили что-то неладное и настаивали на том, что московским митрополитом должен быть Киприан. Пимена даже схватили и «много истязаша и распытоваше его и сущих с ним». Но он, как гласит летопись, «именем князя великого позаимоваше много серебра в рост от фрягов и бесерменов», и подарки сделали свое дело: он получил сан митрополита.

Однако великий князь Дмитрий Иванович, разгневанный этим подлогом, принять Пимена в качестве главы русской Церкви наотрез отказался и предпочел пригласить в Москву Киприана, так как хорошо понимал, что третьего митрополита патриарх на Русь не поставит.

Посланные им люди, во главе с боярином Иваном Драницей, встретили Пимена на границе Московского княжества. Тут с него сняли белый митрополичий клобук, а затем отвезли в ссылку, в город Чухлому.

Киприан прибыл в Москву в мае 1381 года. Предав забвению прошлое, Дмитрий Иванович повелел встретить его с подобающим почетом и с колокольным звоном.

ГЛАВА 6

…И тогда серебро мечей приняло цвет блестящего рубина, головы бойцов заплясали под пение стрел и копий, а сердца их начали рвать одежды своего земного бытия. Сам Тохтамыш-хан с трудом спас свою жизнь из водоворота битвы.

Из персидской летописи

В Белой Орде, где верховная власть до сих пор передавалась в порядке законной преемственности, положение было гораздо лучше, чем в Золотой: она почти не страдала от ханских усобиц и сохраняла свое единство. Великий хан Урус был силен, правил твердой рукой, и казалось, что власть его незыблема. Сам он не сомневался в том, что сумеет распространить ее и на Золотую Орду, разрозненную и ослабленную междоусобиями. Овладеть левобережьем Волги ему удалось без особого труда, и в 1376 году, утвердившись в Сарае, он

уже готовился к решительной схватке со своим последним и самым серьезным противником – Мамаем, когда над ним самим неожиданно сгустились грозовые тучи.

В лице своего племянника, царевича Тохтамыша, ой имел непримиримого врага, но сам по себе этот враг был настолько слаб и незначителен, что для Урус-хана не представлял опасности. Однако Тохтамыш сумел удачно воспользоваться обстановкой, сложившейся в Средней Азии, и, спасаясь от Урус-хана, – вместе со своим двоюродным братом, царевичем Карач-мурзой, бежал в Самарканд, надеясь на помощь и покровительство Тимура, который к этому времени овладел уже всем Мавераннахром и располагал очень крупными силами.

В своих расчетах Тохтамыш не ошибся: Тимур, наметивший обширный план завоеваний, хорошо видел, что в его осуществлении может ему помешать только Белая Орда, если она будет находиться в руках воинственного и враждебного ему повелителя. Урус-хан был именно таковым, и это сковывало действия Тимура, который, опасаясь удара в спину, вынужден был пока ограничиваться сравнительно мелкими завоеваниями и короткими походами.

Он как раз находился в одном из таких походов, когда ему доложили, что в поисках покровительства в Самарканд прибыл татарский царевич Тохтамыш, бежавший от преследований Урус-хана. Железный Хромец, обладавший незаурядным умом и не меньшей прозорливостью, сразу понял, что судьба посылает ему случай, которым следует воспользоваться: помощь, оказанная Тохтамышу, при удаче сулила ему возможность возвести на белоордынский престол своего ставленника, всем ему обязанного, – в худшем случае в Белой Орде возникнет большая междоусобная война, которая надолго свяжет руки Урус-хану и его ослабит.

Исходя из этого, Тимур распорядился оказать Тохтамышу самый лучший прием, а вскоре и сам прибыл в Самарканд. Он всячески обласкал белоордынского царевича, который в самых смелых мечтах своих не мог рассчитывать на такую широкую поддержку и помощь: Тимур осыпал его милостями и подарками, дал ему денег, скота, оружие, лошадей, кибитки и, наконец, предоставил в его распоряжение несколько туме-нов войска, чтобы овладеть столицей Белой Орды – Сыгна-ком и там утвердиться.

Отца Тохтамыша – Туй-ходжу-оглана – Урус-хан казнил в начале своего царствования.

В 1376 году, воспользовавшись тем, что Урус-хан со своими главными силами ушел на Волгу, Тохтамьхш отправился в поход. Правителем в Сыгнаке оставался старший сын Уруса, Кутлук-Буга, который, узнав о приближении противника, сейчас же выступил ему навстречу.

У Тохтамыша было меньше войска, но в разыгравшемся сражении перевес вначале явно клонился на его сторону. Вскоре Кутлук-Буга был убит, но тут произошло обратное тому, что в подобных случаях обыкновенно бывает: увидев гибель своего вождя, белоордынцы, – среди которых Кутлук-Буга пользовался большой любовью и популярностью, – вместо того чтобы обратиться в бегство, пришли в неистовство, и Тохтамыш был разбит наголову. С остатками своих туменов он возвратился в Самарканд, опасаясь самого худшего. Но Тимур не сказал ни слова упрека. Он снова хорошо принял Тохтамыша, дал ему еще более сильное войско и посоветовал немедленно идти в новый поход, – пока не возвратился с Волги Урус-хан.

Тохтамыш выступил не мешкая, осенью того же года. Он двигался быстрыми переходами, надеясь появиться под Сыгнаком неожиданно и взять город врасплох. Но в степной и довольно густо населенной местности молва опережала движение войска: хан Токтакия, второй сын Уруса, принявший власть в Ак-Орде после смерти брата, вовремя узнал о приближении неприятеля. Войска у него было много, так как в Сыгнаке понимали, что за спиной Тохтамыша стоит Тимур, который не ограничится первой, неудавшейся попыткой, и потому, не теряя времени, начали стягивать к столице кочевавшие в степи тумены.

Токтакия был опытным воином и сумел хорошо приготовиться ко встрече. Половину своего войска он оставил в городе, а другую половину выдвинул на несколько верст вперед и спрятал ее в пустых зарослях камыша, у берега Сыр дарьи.

Тохтамыш, не встретив по дороге никакого сопротивления, подошел к Сыгнаку на рассвете. Не видя на стенах и у запертых ворот ни одной живой души, он попробовал ворваться в город, но едва его воины полезли на стены, на них обрушилась лавина камней и стрел. Поняв, что его перехитрили, но еще не подозревая самого худшего, он приказал своим войскам отойти от стен и окружать город для осады.

К вечеру Сыгнак был обложен со всех сторон, и Тохтамыш, согласно обычаю, предложил осажденным сдаться, всем обе-

щая в этом случае пощаду. Но когда посланный им бирючпрокричал у главных ворот это предложение, – в него, вместо ответа, полетели стрелы. Тохтамыш иного и не ожидал. Он приказал своим воинам варить пищу и отдыхать, но к рассвету быть готовыми к общему приступу.

Ночь прошла спокойно. Но едва начало светать, с тыла на осаждающих обрушились три тумена ак-ордынцев, оставленных в засаде. Их вел лучший из темников Токтакии, эмир Казанчи, сумевший приблизиться незаметно и напасть врасплох. К счастью, в лагере Тохтамыша все были уже на ногах, готовясь к приступу, и это отчасти спасло положение. Завязалась жестокая сеча, в которой все преимущества были на стороне нападающих: они шли сосредоточенной массой, тогда как войско Тохтамыша было растянуто вокруг огромного города и менее всего ожидало нападения с тыла. Когда же, в довершение всего, распахнулись все городские ворота и из них с устрашающими воплями хлынули нескончаемые потоки всадников, – положение Тохтамыша, зажатого между двух огней, сделалось отчаянным. Не прошло и получаса, как войско его было разгромлено и побежало. Но спастись и уйти от погони в этот день удалось лишь немногим.

В момент нападения Тохтамыш, с группой приближенных, находился неподалеку от главных ворот и потому сразу же попал в самую гущу боя. Он не успел надеть доспехов, и это упущение сослужило ему хорошую службу: ничем не выделяясь среди других воинов, он не привлекал к себе особого внимания и до конца битвы оставался неузнанным, тогда как эмир Казанчи все усилия прилагал к тому, чтобы прорубиться к стоявшему в стороне пустому шатру царевича, возле которого развевался семихвостый ханский бунчук. Это ему удалось не без труда, так как нукеры Тохтамыша отчаянно защищались, что укрепляло уверенность эмира в том, что Тохтамыш находится среди них. Но, овладев в конце концов шатром и перерубив всех его защитников, он не обнаружил здесь того, кого искал.

Карач– мурза, все время находившийся рядом с Тохтамы-шем, очень скоро заметил ошибку эмира Казанчи и решил ею воспользоваться. Исход битвы, почти с самого начала, был ему совершенно ясен: их воины, из которых половина не успела даже сесть на коней, гибли тысячами и если еще продолжали драться, то лишь в надежде прорубиться сквозь ряды противника и спастись бегством. И Карач-мурза понял, что

Бирюч – глашатай.

пока остатки их туменов не побросали оружия, а Тохтамыш никем не узнан, – надо попытаться его спасти

Собрав вокруг себя десятка три нукеров, он отдал им нужные приказания, и, окружив Тохтамыша, они дружно врубились в ряды неприятеля, прокладывая себе дорогу к реке. Почти все другие старались пробиться в сторону степи, – ибо никто не верил в возможность уйти вплавь через Сырда-рью, – а потому ак-ордынцев было тут сравнительно мало, и небольшой отряд Тохтамыша, без особого труда вырвавшись из окружения, во весь опор понесся по берегу, вдоль реки.

Думая, что это простые воины, поначалу их никто даже не стал преследовать. Но, на беду, как раз в этот миг сюда подскакал эмир Казанчи, хорошо знавший Тохтамыша в лицо и искавший его по всему полю сражения. В одном из беглецов он сразу узнал царевича и, крикнув ближайшим воинам, чтобы следовали за ним, пустился в погоню.

Расстояние между двумя отрядами было не больше двухсот шагов, и на протяжении трех или четырех верст скачки оно заметно не изменилось. Но Карач-мурзе, голова которого напряженно работала в поисках спасения, было очевидно, что едва на их пути встретится один из многочисленных здесь арыков или иное препятствие, могущее вызвать небольшую задержку, – они будут настигнуты. Броситься вплавь через реку на виду у преследователей тоже не годилось, ибо, пока они отплывут от берега на значительное расстояние, их всех успеют перестрелять из луков.

По берегу между тем начали показываться отдельные, жидкие поросли камышей, вскоре перешедшие в сплошную блекло-зеленую стену, отделившую реку от дороги полосою в несколько десятков сажен. Проскакав вдоль нее с версту, Карач-мурза обернулся и прикинул на глаз количество преследователей. Их было не больше сорока человек. И, сразу приняв решение, он крикнул скакавшему рядом Тохтамышу:

– Сворачивай в камыши по первой же тропинке, которую увидишь, скачи к реке и бросайся вплавь! Я придержу погоню!

Тохтамыш молча кивнул и с середины дороги передвинулся на ее правый край. Вскоре в стене камышей показалась широкая прогалина, в которую он тотчас направил своего коня и почти одновременно услышал, как Карач-мурза скомандовал отряду остановиться и приготовиться к бою.

Он продолжал скакать по узкой тропе и вскоре увидел в десятке саженей впереди мутную поверхность Сырдарьи. Но в этот самый миг конь его, попав ногою в нору какого-то гры-

зуна, споткнулся и полетел на землю. Тохтамыш при падении не пострадал и сейчас же вскочил, но, попытавшись поднять свою лошадь, увидел, что нога у нее сломана. Злобно выругавшись, он побежал к берегу и измерил взглядом ширину реки: в эту пору года она тут не превышала ста двадцати сажен и течение не казалось слишком быстрым. Тохтамыш был хорошим пловцом, а потому, не раздумывая долго, он сбросил с себя одежду и, кинувшись в воду, стал быстро отдаляться от берега.

Эмир Казанчи, мчавшийся впереди своего отряда, сразу заметил, что в тот миг, когда преследуемые повернули коней и изготовились к бою, один из них свернул в камыши. В том, что это Тохтамыш, у него не было никаких сомнений, а потому за несколько секунд до того, как люди его сшиблись с нукерами Карач-мурзы, – он, нисколько не заботясь об исходе этой стычки, выхватил у одного из своих воинов лук и колчан со стрелами и ринулся к берегу.

Прежде чем он попал на дорожку, ему пришлось шагов сорок ломиться через сплошные заросли камыша, и это его задержало: когда он выбрался на берег, Тохтамыш был уже на середине реки.

Спрыгнув с коня, Казанчи наложил стрелу на тетиву лука и, тщательно прицелившись, выстрелил. Вначале ему показалось, что он промахнулся и что стрела ткнулась в воду возле самой головы плывущего. Но в то же мгновение голова эта исчезла под водой, а когда, минуту спустя, она снова появилась на поверхности, Казанчи радостно вскрикнул: его стрела торчала в левой руке беглеца! Однако Тохтамыш, повернувшись на бок, продолжал плыть, действуя здоровой рукой. Ему повезло: он почти сразу попал в полосу сильного течения, которое понесло его вниз по реке, быстро приближая к противоположному берегу.

Тщетно Казанчи пускал в него стрелу за стрелой, – они уже не долетали до цели. Только выпустив последнюю, поглощенный этим занятием эмир услышал за спиной конский топот и, быстро обернувшись, схватился за саблю. Но было уже поздно: Карач-мурза на всем скаку раскроил ему череп и, даже не обернувшись, бросился с конем в воду. Вырваться невредимыми из кровавой схватки на дороге, кроме него, удалось еще четверым. Все они также пустились вплавь через реку, но благополучно достигли другого берега только трое: сам Карач-мурза, пожилой эмир Идику, приставленный Тимуром к Тохтамышу, и татарин Адаш – один из преданнейших нукеров Тохтамыша.

Выбравшись из воды и привязав коней к первой попав– шейся коряге, они сейчас же рассыпались по прибрежным зарослям в поисках Тохтамыша, ибо на отмели его не оказалось, а на зов он не откликался. Вскоре на него набрел Идику и условленным криком позвал остальных.

Привалившись спиной к старому пню, Тохтамыш лежал на крохотной полянке, среди кустов, куда он дополз из последних сил, и тут, попытавшись выдернуть стрелу из раны, потерял сознание. Голый, грязный, с лицом, перепачканным слезами и кровью, он был беспомощен и жалок. Нужны были любовь или безграничная преданность, чтобы не почувствовать злорадства или презрения, увидев в таком состоянии человека, претендующего на величие. Но у барласаИдику не было по отношению к Тохтамышу ни того, ни другого. К тому же он вообще не любил татар, а потому сказал, обращаясь к подошедшему Карач-мурзе:

– Кажется, ваш хан мертв, оглан. Если бы Аллах был к нему более милостив. Он позволил бы ему умереть под стенами Сыгнака, с оружием в руках, как подобает настоящему воину.

Ничего не ответив эмиру, Карач-мурза опустился на колени подле бесчувственного Тохтамыша и быстро убедился в том, что он еще жив. Отломив наконечник стрелы, пронзившей его предплечье, он легко вытащил ее из раны. Последняя была не опасна, но очень болезненна, и, пока Карач-мурза ее перевязывал, обложив свежими листьями, Тохтамыш застонал и открыл глаза.

Он был храбрым и волевым человеком, и на протяжении всей его долгой и бурной жизни эти качества ему почти никогда не изменяли. Но сегодня, под тяжестью всех обрушившихся на него несчастий, унижения и боли, мужество его на мгновение покинуло.

– Все погибло, Ичан, – пробормотал он, узнавая Карач-мурзу. – Аллах от меня отвернулся, и Тимур мне больше не захочет помогать…

– Я знаю только, что сегодня Аллах два раза спас тебе жизнь, и, наверное, Он это сделал не зря, – сквозь зубы промолвил Карач-мурза, продолжая перевязывать рану. Но Тохтамыш, казалось, его не слышал.

– Теперь я даже не могу возвратиться в Самарканд… Если я возвращусь туда, Тимур прогонит меня, как собаку…

Да и это еще надо будет посчитать великой милостью, – добавил он и судорожно вхлипнул.

– И тот человек хотел быть великим ханом! – пробурчал Идику, неподвижно стоявший сбоку, глядя на происходящее.

Нукер Адаш, на которого никто не обращал внимания, между тем потоптался по поляне, потом зашел сзади и, взмахнув кинжалом, вогнал его по самую рукоятку в левый бок Идику. Эмир вскрикнул, обеими руками схватился за бок и, обливаясь кровью, упал на траву.

– Аллах акбар! – крикнул потрясенный этим зрелищем Карач-мурза. – Зачем ты убил его?!

– Его надо было убить, – хладнокровно ответил Адаш, погружая в землю свой кинжал, чтобы очистить его от крови. – Разве ты не знаешь, что он был глазом и ухом Тимура? Было бы нехорошо, если бы он рассказал ему то, что сейчас видел и слышал.

– Будет еще хуже, когда Тимур узнает, что мы его убили!

– А откуда он это узнает? Мы скажем ему, что Идику утонул в реке.

Карач– мурза помолчал. Его возмущала столь предательская расправа, но в то же время он понимал, что Адаш рассуждает разумно и что этим убийством он оказал Тохтамышу неоценимую услугу. Все же он сказал:

– Если это и так, не тебе надлежит принимать решения. Ты не должен был убивать его, не спросив своих начальников.

– Хана я не спросил потому, что сейчас его устами мне могла бы ответить не его обычная мудрость, а его болезнь. А тебя не спросил, оглан, потому, что знаю: ты бы этого не позволил. Теперь же дело уже сделано, и если я поступил плохо, пусть судит меня пресветлый хаи Тохтамыш!

– Ты поступил правильно,,и я никогда этого не забуду!Теперь мне можно ехать в Самарканд, к Тимуру, и Сыгнак еще будет моим! – окрепшимголосом сказал Тохтамыш, приподнимаясь на локте здоровой руки. Случившееся подействовало на него отрезвляюще, – теперь он снова обрел мужество и свою обычную самоуверенность.

– Разденьте его и помогите мне надеть его одежду, – добавил он, указывая на труп Идику. – А потом в путь!

Барласы – одно из тюркских племен Средней Азии. К нему принадлежал и Тимур.

Впоследствии Адаш сделался у Тохтамыша одним из знатнейших вельмож.

Час спустя, посадив Тохтамыша на лошадь убитого эмира, они уже скакали по направлению к Мавераннахру.

ГЛАВА 7

Тохтамыш был творением и питомцем милостей его ханского величества эмира Тимура. Он, как растение, питался от облака бесконечных даров его и возрастал под тенью непоколебимого могущества великого эмира, достигнув степени обладания верховной властью. Гийас ад-Дин Али, персидский автор XIV в.

Тимура и на этот раз не охладила неудача Тохтамыша. Он не любил отступать от принятых решений, а иметь на ак-ордынском престоле своего ставленника было ему особенно важно. Для достижения этой цели он готов был идти на большие жертвы, а то, что Тохтамыш потерпел уже два поражения, его в какой-то мере даже успокаивало, ибо это говорило о том, что будущий повелитель Белой Орды не одарен качествами выдающегося полководца, а следовательно, никогда не будет ему опасен. Если добавить к этому, что Тохтамыш обладал способностью легко располагать к себе нужных ему людей и сумел внушить Тимуру вполне искреннюю симпа-нию, станет понятным – почему тот снова принял татарского царевича милостиво и не лишил его своего покровительства.

В третий поход решили выступить летом следующего года, но к тому времени обстановка изменилась: встревоженный событиями на Сырдарье, в Сыгнак возвратился сам Урус-хан. Он привел с собою девять туменов отборной конницы и тотчас отправил в Самарканд посла, требуя выдачи Тохтамыша. Тимур отказал, и обе стороны начали готовиться к войне.

Железный Хромец на этот раз лично возглавил собранное им войско и поздней осенью 1377 года выступил в поход. Получив донесение об этом, Урус-хан сейчас же двинулся ему навстречу. По его сведеньям, Тимур находился еще далеко, но уже на втором переходе от Сыгнака его головной отряд натолкнулся на неприятеля. Произошла довольно жаркая стычка, закончившаяся для ак-ордынцев полной неудачей.

Пока к месту столкновения стягивались главные силы обеих сторон, стоявшая всю осень сухая погода резко изменилась: полил дождь, не прекращавшийся шесть дней; степь превратилась в болото, насквозь промокшие воины мерзли на холодном ветру, не имея возможности развести костры и обсушиться.

Ни один из двух полководцев не хотел при таких условиях

начинать битвы, и оба ждали улучшения погоды. Но едва кончился дождь, ударили сильные морозы. Земля покрылась ледяной корой, на которой скользили и падали лошади; неистовый ветер прохватывал воинов до костей, делая их совершенно небоеспособными. Так продолжалось больше недели. Наконец Урус-хан не выдержал и, выбрав день, показавшийся ему не таким холодным, попытался начать битву. Но бойцы, у которых пальцы совсем окоченели, не в состоянии были владеть оружием: при малейшей сшибке копья и сабли вываливались у них из рук.

Вместо решающего сражения получилась жалкая и нелепая стычка, вскоре закончившаяся тем, что воины Уруса побежали. Оба войска заняли исходное положение и в полном бездействии простояли друг против друга еще несколько дней. Погода не улучшалась, воинов косили болезни, с каждым днем труднее становилось прокормить людей и лошадей, а потому Тимур в конце концов принял благоразумное решение возвратиться в Самарканд. Разумеется. Урус-хан его не преследовал и сам сейчас же отошел в Сыгнак.

Дождавшись весны, Тимур снова отправился в поход, но по дороге получил известие, что Урус-хан внезапно умер и великим ханом Белой Орды провозгласил себя Токтакия. Последний был известен как искусный и решительный военачальник, но у Уруса было еще четверо сыновей, а потому, зная, что смена верховной власти в татарских улусах редко проходит без осложнений, – осторожный Тимур стал лагерем в нескольких переходах от Сыгнака, ожидая дальнейших событий.

В своих предположениях он не ошибся: две недели спустя по всем городам и стойбищам Белой Орды было объявлено, что великий хан Токстакия скоропостижно умер и на престол вступил его младший брат. Мелик-оглан.

Эта новость порадовала и вместе с тем удивила Тимура: Мелик издавна пользовался славой пьяницы и развратника, похождения которого служили неиссякаемым источником для веселых рассказов во всех чайханах Средней Азии, а потому, не считая его достойным для себя противником, Тимур передал начальство над войском Гохтамышу и возвратился в Самарканд.

Но хан Мелик, вопреки всем предположениям, оказался неплохим военачальником и к тому же располагал значительно большими силами, чем думали в ставке Тимура. Он сумел навязать Тохтамышу сражение на заранее выбранном рубеже, где условия местности позволили ему очень удачно располо-

жить свои войска, значительная часть которых оказалась скрытой от глаз противника, хотя и находилась тут же, в непосредственной близости.

Начало битвы казалось явно неудачным для белоордынцев. Они сражались вяло, и это было воспринято Тохтамышем как нечто вполне естественное: он так и ожидал, что они не станут особенно упорно защищать нелюбимого в войске хана Мелика. Полчаса спустя, когда передовые тумены неприятеля обратились в бегство, это предположение обратилось в уверенность. Если в мозгу Тохтамыша и мелькнуло подозрение, что его заманивают в западню, – подобная уловка нередко применялась татарами, – то, оглянувшись по сторонам, он тотчас его отбросил: на много верст вокруг расстилалась ровная на вид степь, где, казалось, невозможно было спрятать и сотню всадников. И потому он, окрыленный своею легкой победой, не слушая ничьих советов, бросился преследовать уходившего врага.

Но войско Мелика, казавшееся охваченным паникой, проскакав версты три, внезапно повернуло коней и с грозными криками двинулось навстречу преследователям. В то же самое время слева, как из-под земли, стали вырастать сотни и тысячи всадников, прятавшихся тут в неглубоких и неприметных издали оврагах. Растянувшимся но степи туменам Тохтамыша сразу же пришлось разорваться на две неравных группы: все основное ядро его войска, которое отстало от вырвавшегося далеко вперед головного отряда, – видя появившуюся сбоку массу белоордынской конницы, – под угрозой окружения вынуждено было остановиться и, перестроившись фронтом влево, вступить в бой с этим новым противником. Вначале численный перевес тут оказался на стороне воинов Тохтамыша, – им удалось отбиться и благополучно уйти, прежде чем сюда подоспели главные силы Мелика.

Но положение передового отряда, при котором находился и сам Тохтамыш, было гораздо хуже: ему пришлось вести бой в условиях почти полного окружения и с противником, впятеро превосходящим по численности. При таком соотношении сил исход сражения был, разумеется, предрешен: не прошло и получаса, как большая часть воинов Тохтамыша, несмотря на отчаянное сопротивление, была изрублена, а остальные обратились в беспорядочное бегство. Но и в нем мало кто нашел свое спасение, ибо белоордынцы уже успели отрезать их от остального войска Тохтамыша, во весь опор уходящего к границам Мавераннахра.

Когда Тохтамышу с несколькими приближенными и с

полусотней нукеров удалось вырваться из гущи боя, он с одного взгляда понял, что спастись ему будет нелегко. Вся степь кишела неприятелем, к тому же сегодня он был сразу узнан, а потому не менее тысячи всадников бросились за ним в преследованье, рассыпавшись, как на облаве, широким полукругом и стараясь гнать его в глубь Орды.

Надеяться можно было только на быстроту коней и на спасительный покров ночи, до наступления которой оставалось не более двух часов. В коня своего Тохтамыш крепко верил, ибо знал, что равного ему нет во всей Белой Орде. Это был личный подарок Тимура, – чистокровный золотисто-гнедой «неджеди», – бесценный арабский скакун, быстрый, как птица, и выносливый, как верблюд. За первые же четверть часа скачки он легко вынес своего хозяина вперед, обогнав на добрую сотню сажен почти всех других лошадей отряда. Лишь Карач-муза, тоже обладавший конем исключительных качеств, пока поспевал за ним, держась всего на один корпус сзади; пять или шесть нукеров скакали почти вместе, шагах в сорока за ними, – остальные вскоре начали отставать, падая один за другим под стрелами преследователей. Число последних тоже заметно сокращалось: все, у кого лошади были послабее, постепенно отставали от погони.

Пригнувшись к гриве коня, Тохтамыш несся вперед, все более опережая остальных. Теперь это уже не было похоже на облаву: направление выбирал он, описывая по степи широкую дугу, постепенно выводившую его на прямой путь к Мавераннахру. Время от времени оборачиваясь, всякий раз он видел за собой меньше преследователей, но еще быстрее уменьшалось число его собственных нукеров. Впрочем, это его не особенно беспокоило, ибо он уже не сомневался в том, что и он сам, и скакавший в девяти шагах за ним Карач-мурза уйдут от погони. Однако если лошадь последнего не уступала его арабу в быстроте, – она все же не могла состязаться с ним в выносливости и на втором часу скачки начала заметно сдавать.

Когда солнце, в последний раз обшарив землю скользящими, розовыми лучами, скрылось за грядою дальних холмов, Тохтамыш снова обернулся. Из всего его отряда за ним следовал теперь один Карач-мурза, но и он отстал уже шагов на двести. Медленно настигая его, за ним мчалось человек десять преследователей, лошади которых оказались достаточно выносливыми, – все остальные давно отстали от погони,

и в бескрайной степи, насколько хватал глаз, больше никого не было видно.

«Ичана нагонят!»– с тревогою подумал Тохтамыш. Первым его побуждением было придержать коня и разделить участь друга, ибо он не сомневался в том, что на его месте Карач-мурза поступил бы именно так. Но в нем сейчас же заговорил холодный рассудок: «Ведь вдвоем мы все равно не отобьемся от десятерых, значит, я только погублю себя и его. А так он еще может уйти, – на нем кольчуга, и стрелы ему не страшны. Ну, а если его схватят, а я спасусь, то смогу выкупить его у Мелика…»

Успокоив себя такими рассуждениями, он продолжал мчаться дальше во весь опор, но теперь поминутно оглядывался. Карач-мурза отставал все больше, и двое преследователей, немного опередив других, скакали шагах в сорока за ним, выпуская стрелу за стрелой. «Ничего, на нем хорошая кольчуга», – снова подумал Тохтамыш и в ту же минуту увидел, что Карач-мурза покачнулся в седле, медленно стал сползать на бок и, проскакав еще несколько шагов, рухнул на землю.

Уверенный в том, что его все равно не догонят, Тохтамыш придержал коня. Видя его совсем близко, вся погоня, – не обращая никакого внимания на упавшего, – бросилась за ним, ибо тому, кто привезет его живым или мертвым, хан Мелик обещал в награду тысячу коней. На протяжении следующих четырех или пяти верст, идя почти за хвостом его лошади, преследователи уже мысленно делили это богатство. Но едва на землю спустилась ночь, он снова полетел вперед быстрее птицы и вскоре исчез во мраке.

Причиной падения Карач-мурзы была не стрела врагов, как думал Тохтамыш и как были уверены сами стрелявшие. Правда, несколько стрел ударили ему в спину, и одна даже застряла в бармице, но на нем был отличный, московской работы юшман, служивший надежной защитой от стрел, которые, таким образом, не причинили ему вреда. Но еще во время сражения он был ранен копьем в левое плечо, чего никто из окружающих не заметил. Вначале он и сам не обратил на эту рану внимания, – острие копья, разорвав несколько зве-

Бармица – кольчушиая сетка, прикреплявшаяся к шлему для защиты шеи и плеч.

ньев кольчуги и мякоть плеча, прошло вскользь. Но рана сильно кровоточила. Перевязать ее или даже зажать рукой было невозможно во время напряженной скачки, когда каждая секунда промедления грозила гибелью, и Карач-мурза вскоре начал слабеть от потери крови. Последние полчаса он удерживался в седле только предельным напряжением воли, но все же стал быстро отставать от Тохтамыша и в конце концов, потеряв сознание, упал наземь.

Очнулся он ночью и не сразу понял, что с ним произошло и где он находится. Но сильная боль в плече быстро напомнила ему о случившемся и окончательно приве-. ла в себя. Он с трудом приподнял голову и огляделся вокруг.

Посеребренная луной степь была на первый взгляд тиха и пустынна, – только звенели в траве цикады да возле самого лица Карач-мурзы легкий ветерок колыхал метелки полыни. Но сквозь них, в нескольких шагах от себя, он увидел какие-то медленно движущиеся тени и, вглядевшись, различил двух крупных гиен, с коротким лающим хохотом отпрянувших в сторону, едва он зашевелился, пытаясь сесть. Это ему удалось не сразу: собственное тело казалось глыбой свинца, в голове мутилось от слабости. Отдохнув немного после сделанного усилия, он попробовал встать на ноги, то тотчас почувствовал страшное головокружение и поспешно лег, вернее, упал на спину, почти теряя сознание.

Когда этот острый приступ слабости миновал, он открыл глаза и увидел, что гиены снова топчутся совсем близко, но теперь их было уже не две, а три. Нащупав рукоять сабли, Карач-мурза вытащил ее из ножен и сделал слабый взмах в сторону животных. С противным воем они подались немного назад, но тут же уселись на траву, всем своим видом показывая распростертому на земле человеку, что они могут и подождать, но отнюдь не намерены отказаться от добычи.

Некоторое время Карач-мурза пролежал неподвижно, обдумывая свое положение. Несмотря на его беспомощность, трусливые звери едва ли отважатся напасть на него, пока он бодрствует. Но от большой потери крови его неудержимо клонило ко сну, а заснуть при таких обстоятельствах – значило погибнуть: если гиены, – а вот уже к ним подошла и четвертая, – набросятся на него во время сна и почувствуют вкус крови, все будет кончено. Значит, нужно, во что бы то ни стало, не спать всю ночь, – утром они уйдут. Но принять такое решение было несравненно легче, чем его исполнить.

В течение получаса Карач-мурза кое-как боролся со сном, поминутно двигаясь, щипля себя за ухо и временами поднимая саблю, чтобы отпугнуть гиен. Но с каждой минутой движения его становились все более вялыми, мысли путались, и, наконец, он крепко уснул. Но проспал недолго, ибо подсознание твердило ему, что спать нельзя.

Сразу открыв глаза, он увидел гиен совсем близко от себя, – их было уже около десятка, – и когда он, подкрепленный коротким сном, без особых усилий сел и, громко закричав, взмахнул саблей, они лишь чуть-чуть попятились и подняли такой вой и хохот, что у него под шлемом зашевелились волосы. Ему стало ясно, что заснет он или не заснет, – вскоре эти гнусные твари совершенно осмелеют, и он будет растерзан.

– Великий и милостивый Аллах! – громко сказал он. – Ты всемогущ. И если я должен умереть, отврати от меня этот позорный конец и пошли мне смерть, приличную воину!

Он посидел еще немного, как бы ожидая, что Аллах ответит на его мольбу, но, почувствовав новый приступ головокружения, лег на спину и, положив себе на грудь саблю, почти мгновенно погрузился в состояние полусна-полубеспамятства. Голова его при этом откинулась набок и ухо коснулось земли.

Когда чувства его начали выходить из оцепенения, он явственно уловил отдаленный, но ритмично нарастающий звук, смысл которого не сразу дошел до его сознания. Но уже минуту спустя сердце его затрепетало от радости: это был стук копыт быстро приближающейся лошади.

Собрав остатки сил, он сел и поглядел вокруг. Гиен возле него уже не было, топот слышался теперь совсем близко, а вскоре показался всадник, направляющийся прямо к нему. Друг это или враг? Но Карач-мурзе не пришлось над этим долго раздумывать: осадив коня в трех шагах от него, ночной ездок соскочил на землю и крикнул:

– Ичан! Благодарение Аллаху, я нашел тебя!

– Тохтамыш! Да вознесет тебя Аллах превыше всех владык земных! Ты искал меня, вместо того чтобы спасать свою собственную голову?

– Как я мог тебя оставить! Я видел, когда ты упал, и хорошо заметил место. А потом, когда воины МелиКа отстали, – повернул обратно, и вот я здесь!

– Но как тебе удалось избавиться от погони?

– Разве трудно обмануть таких баранов? Я нарочно стал сдерживать коня, давая ему отдых, а они из последних

сил мчались за мной, думая, что вот-вот догонят! Но, проскакав еще один фарсах, их лошади начали падать одна за другой. И тогда, видя, что никто из них уже не может возвратиться сюда, я снова понесся вперед как ветер и, объехав степью, нашел тебя.

– И нашел вовремя! Еще немного – и меня сожрали бы гиены. Ты спас меня от наихудшей из смертей, и отыне жизнь моя принадлежит тебе! Клянусь, – что бы ни случилось с тобой в будущем, я тебя не покину!

– Я никогда не сомневался в твоей дружбе и в твоей преданности, Ичан. Но сейчас скажи: куда ты ранен?

– В плечо. Рана не опасная, но я потерял очень много крови и теперь слаб, как новорожденный ребенок.

– Сейчас я перевяжу твою рану, и поспим до полуночи, – и нам и коню моему нужен отдых. А потом сядем на него вдвоем, и поедем. Наше войско стало на ночевку не очень далеко отсюда, – по пути я поднялся на холм и видел с той стороны огни костров. К восходу солнца мы будем там.

Тимур и на этот раз не отвернулся от Тохтамыша. Он уже поставил на него так много, что явно было выгоднее довести начатое дело до конца, чем затевать что-то новое. «К тому же, – думал Тимур, – все потерянное сейчас после окупится и принесет свои плоды: чем больше Тохтамыш будет мне обязан, тем послушнее он станет, сделавшись великим ханом Белой Орды».

В Самарканде, не теряя времени, начали готовиться к новому походу и через верных людей зорко наблюдали за всем происходившим в Сыгнаке. А там было явно неблагополучно: хан Мелик вел разгульную жизнь, ссорился с улусными князьями и наживал себе все больше врагов. В войске его не любили и вскоре начали поговаривать, что Тохтамыш был бы куда лучшим ханом.

Учитывая эти настроения, Тимур, осенью того же года, снова отправил Тохтамыша на завоевание ак-ордынского престола.

Этот четвертый поход увенчался полным успехом. Тохта-мышу без боя сдалась сильнейшая белоордынская крепость Сауран, а после недолгого сопротивления пал и Сыгнак. Хан Мелик был захвачен в плен и казнен, вместе с эмиром Балтык-чи, – единственным до конца не пожелавшим изменить ему

военачальником. И то, чего так настойчиво добивался Тимур, наконец совершилось: великим ханом Белой Орды был провозглашен Тохтамыш. Но вожделения последнего простирались гораздо дальше, чем думал Железный Хромец.

Зиму 1378 года Тохтамыш провел в Сыгнаке, занимаясь делами государства. Он показал себя способным правителем и быстро упрочнил свое положение. Осыпав милостями и подарками улусных ханов и эмиров, он обеспечил себе их преданность и поддержку, произвел необходимые перемены в делах управления и на все руководящие должности поставил верных и подходящих людей. Одновременно он собрал и отлично снарядил большое войско, во главе которого весною 1379 года выступил в поход на Волгу.

Ему легко удалось подчинить себе всех левобережных ханов и занять Сарай, которым, после ухода Урус-хана, в третий раз овладел Араб-шах. К осени того же года все Заволжье и Приуралье были покорны Тохтамышу и его власть прочно утвердилась на всем огромном пространстве между реками Сырдарьей и Волгой.

Для того чтобы стать единым повелителем всего улуса Джучи, ему предстояло теперь скрестить оружие с Мамаем, который владел правобережьем Волги, распространяя свою власть и на русские земли. Но момент для этого был явно неподходящий: готовясь к решительной схватке с князем Дмитрием Московским, Мамай собрал громадную орду и был силен, как никогда. Это обстоятельство заставило его совершить пагубную ошибку: он не обратил должного внимания на усиление Тохтамыша, самонадеянно полагая, что с ним нетрудно будет справиться после победного похода на Русь.

Тохтамыш поступил умнее: он решил пока крепить свои собственные силы и не мешать столкновению Мамая с Дмитрием, справедливо рассудив, что чем бы оно ни закончилось, – больше всего выгадает на этом именно он, Тохтамыш, ибо оба противника понесут огромные потери, после чего справиться с Мамаем, а в случае непокорности и с Дмитрием, будет уже не трудно.

Дальнейшее показало, что его расчет был вполне правильным.

Эмир Балтыкчи был отцом Эдигея, в будущем сыгравшего роковую роль в судьбе Тохтамыша.

ГЛАВА 8

И поможе Бог великому князю Дмитрею Ивановичю, и победи врагы своя: татары повергоша копия свои и мечи и побегоша за реку за Вожю, а наши за ними, бьючи их и секучи и колючи, и убиша их множество, а инии в реце утопиша, и посрамлены быше окааннии бе-сермены.

Троицкая летопись

Через год после сражения на реке Пьяне, окрыленный легким успехом Араб-шаха, Мамай послал на Москву большое войско, под начальством князя Бегича. Это был лучший из золотоордынских полководцев того, времени, старый и опытный воин, за всю свою долгую боевую жизнь не знавший ни одного поражения и глубоко преданный Мамаю.

Избрав кратчайший путь на Москву, через земли Рязанского княжества, Бегич быстро двигался вперед, не отвлекаясь грабежом попутных городов и селений и по возможности стараясь сохранить свой поход в тайне. Но у Дмитрия Ивановича были верные люди и в ставке Мамая: он вовремя был предупрежден о готовящемся нашествии и заранее успел сосредоточить сильную рать на берегах Оки, Едва до него дошла весть о том, что орда Бегича перешла рязанские рубежи, – он выступил ей навстречу, напрямик, через земли своего союзника – князя Владимира Пронского, который присоединил к московскому войску большой отряд, под начальством своего сына Даниила.

Противники встретились на реке Вожеи несколько дней простояли друг против друга, не начиная сражения. Дмитрий Иванович занял очень выгодные позиции на левом берегу, расположив свое войско на гребне подковообразной возвышенности, полого спускавшейся к реке. Единственный удобный брод находился именно здесь. Справа и слева берег был крут и изрезан оврагами, что весьма затруднило бы переправу татарской конницы в другом месте и лишало ее возможности совершить какой-либо обход. Учитывая все это, Дмитрий решил оставаться тут, не переходя через реку и предоставляя это сделать татарам.

Бегич, со своей стороны, отлично видел, что условия сражения на левом берегу будут для него невыгодны, а потому не торопился, надеясь, что русские, наскучив ждать, сами перейдут Вожу. Чтобы побудить их к этому, он даже

В о ж а – правый приток Оки, впадающий в нее недалеко от Рязани.

оставил правый берег свободным и разбил свой стан в нескольких верстах от реки.

Но шли дни, а Дмитрий не трогался с места, и Бегич наконец понял, что совершить переправу придется ему: его противник мог простоять за рекою хоть до зимы, ибо ничто не обязывало его вступать в сражение, а он, Бегич, уклониться от этого не имел возможности. Мамай послал его именно для того, чтобы сразиться с Московским князем, и вернуться назад, не попытавшись этого сделать, он, конечно, не мог. Утром одиннадцатого августа татары начали переправу, не встречая со стороны русских никаких препятствий. В полдень вся ордынская конница уже сосредоточилась на левом берегу и, выстроившись в боевой порядок, ударила на центр московского расположения, возглавляемый самим великим князем Дмитрием Ивановичем. Но едва тут завязалась сеча, – с холмов обрушились на татар оба крыла русского войска, под начальством воеводы Тимофея Вельяминова и князя Даниила Пронского.

Битва была чрезвычайно упорной и продолжалась несколько часов. Сам Дмитрий сражался в первых рядах, воодушевляя других, и вскоре русские начали одолевать. Татар медленно теснили к реке и спереди, и с боков, все крепче сжимая охватившее их живое полукольцо. Однако они долгое время держались стойко и защищались отчаянно, ибо Бегич обещал казнить каждого, кто без приказа перейдет на другой берег. Но когда Бегич пал и бритая голова его, – со всей Орде известным бельмом на левом глазу, – насаженная на русское копье, поднялась над сражающимися, татар охватила паника. Не слушая яростных криков темника Хаджи-бея, вступившего теперь в командование и пережившего Бегича на какие-нибудь полчаса, – все бросились к берегу, давя и опрокидывая друг друга, в чаянье спастись за рекой.

Под русскими мечами и стрелами эта страшная переправа продолжалась до темноты. Тысячи татар полегли в этот день на берегу Вожи, но еще больше в ней утонуло. Преданье, – конечно, как и все героические преданья, сильно преувеличивая действительность, – говорит, что к концу побоища реку можно было перейти, не замочив ног, по плотине, образовавшейся из человеческих и конских трупов.

Спустившаяся ночная тьма позволила остаткам татар уйти и помешала победителям их преследовать. Утром русское войско перешло на правый берег, но стоял такой густой туман, что в нескольких шагах ничего не было видно. Тлько

к полудню прояснилось, и Дмитрий сейчас же бросился по следам отступивших татар. Под вечер он нагнал весь огромный обоз Бегича, брошенный убегающим войском. Русским досталась богатейшая добыча: все татарские повозки, кибитки, шатры, множество доспехов, оружия, утвари, скота и рабов. По распоряжению великого князя все это на следующий день было поделено между его воинами, но теперь надо было, не теряя времени, продолжать погоню за разбитой ордой. Ее нагнали уже после захода солнца, – часть татар успели порубить, остальные рассеялись под покровом наступившей ночи.

Победа Дмитрия была полной: больше половины Бегичева войска было уничтожено, все его имущество захвачено; из семи татарских князей, возглавлявших этот поход, остался в живых лишь один, едва отважившийся возвратиться в ставку Мамая со страшной вестью. Потери русских тоже были значительны. Славною смертью пали московские воеводы Дмитрий Александрович Монастырев и Назар Данилович Ку-саков, а с ними многие воины. Три дня стоял Дмитрий Иванович на берегах Вожи, пока собирали и хоронили убитых, потом возвратился в Москву, где, под звон колоколов, был торжественно встречен народом и духовенством.

Это было первое в истории большое сражение, выигранное русскими у татар. Для Руси его значение было огромно: оно полностью разрушило веру в непобедимость Орды, показало русским, что ныне у них есть вождь, способный с нею бороться и побеждать, укрепило уверенность в своих силах, поколебленную поражением на Пьяне. Но и Мамаю оно доказало, что он недооценивал могущества Москвы и что для победы над нею собственных сил его орды уже недостаточно.

Летом следующего года Мамай опустошил земли Нижегородского княжества, затем внезапно появился под Рязанью, взял город приступом, разграбил его и сжег. В этих действиях им руководило не только желание отомстить русским за свое поражение на Воже: путем устрашения он хотел принудить к полной покорности Рязанского и Нижегородского князей и обеспечить себе их помощь в предстоящем решительном столкновении с Москвой. Это ему отчасти удалось: в Куликовской битве Суздальско-Нижегородские князья не рискнули открыто примкнуть к Дмитрию, а великий князь Рязанский был даже союзником Мамая, хотя и не принес ему никакой пользы.

Но в своих усилиях удержать власть над Москвой Мамай

не пренебрегал, по-видимому, и более низменными средствами. Так, после разгрома татар на Воже в обозе Бегича был победителями захвачен «некий поп русский», пробиравшийся из Орды на Русь, а при обыске на нем был обнаружен сверток с «лютым зельем». Под пытками он признался, что этим «зельем» снабдили его в ставке Мамая государевы изменники – боярин Иван Васильевич Вельяминов и купец Некомат Сурожанин, и что ехал он по их наущению в Москву, «чтобы извести великого князя».

Разумеется, Иван Васильевич Вельяминов очутился в Орде не случайно, и трудно сомневаться в том, что это покушение затевалось с согласия Мамая, а может.быть и по его прямому наущению. Иначе отравитель едва ли мог бы путешествовать в обозе татарского войска.

Боярин Вельяминов, деятельно помогавший Тверскому князю в его борьбе с Дмитрием и уже три года тому назад уличенный в предательстве, с тех пор скрывался. Но Дмитрий Иванович, не злопамятный по натуре и поглощенный другими делами, не прилагал особых усилий к поимке изменника. Однако этот случай исчерпал его терпение: на всех дорогах, ведущих из Орды на Русь, было установлено наблюдение за проезжающими, а по русским городам разосланы люди, знающие Ивана Вельяминова в лицо, с приказанием схватить его, как только он будет обнаружен. Но на след его долго не удавалось напасть: среди купечества у боярина было немало пособников, помогавших ему скрываться.

Только в конце лета 1379 года Вельяминов, по словам летописца, был «взят хитростию» в городе Серпухове и привезен в Москву. Несколько дней спустя, по повелению великого князя, ему была отрублена голова.

В истории Руси это была первая публичная казнь, и на москвичей она произвела тяжкое впечатление. Иван Васильевич был так красив и принял смерть с таким достоинством и бесстрашием, что многие отказывались верить в его виновность. Летописец так повествует об этом событии: «Того же лета, августа в тридцатый день, на память святого мученика Филикса, во вторник до обеда, убьев бысть Иван Васильев, сын тысяцкого Вельяминова, мечом бысть потят на Кучковом поле у города Москвы, повелением князя великого Дмитрея

Этот случай отмечен всеми русскими летописями почти в одинаковых выражениях: «На том же побоищи, на Воже, изымаша некоего попа русского, от Орды шедша, от Ивана Вельяминова, и обретоша у него мех лютого зелья и потом извыпрошаша его и много истязаша, а после сослаша его князь великий на Лаче озеро в заточение».

Ивановичи. И бе множество народа стояще и мнози просле-зишася о нем и опечалишеся о красе его и о величествии его».

Пособник Вельяминова, купец Некомат Сурожанин, был пойман и казнен четыре года спустя.

Пока на Руси происходили все эти события, крупные сдвиги совершались также в соседней Литве. Великий князь Ягайло, продолжая политику своего отца, стремился к новым захватам русских земель, но теперь его собственных сил было для этого недостаточно, тем более что на престоле он чувствовал себя не очень прочно. Не гнушаясь в отношениях с подчиненными ему князьями ни обманом, ни коварством, – он восстановил против себя своего могущественного дядю, князя Кейстута, человека рыцарски благородного и пользовавшегося в Литве всенародной любовью и популярностью; старшие братья тоже считали себя обиженными завещанием отца и едва терпели над собой власть младшего, а часто и вовсе отказывали ему в повиновении. Все это толкнуло Ягайлу на сближение с Тевтонским орденом, которому он предложил совместный поход на Москву, надеясь путем новых завоеваний упрочнить свою власть и укрепить пошатнувшееся государственное единство Литовского княжества.

Но расчеты его оказались ошибочными. В Литве ненавидели тевтонских рыцарей, с неслыханной жестокостью насаждавших здесь христианство и грабивших народ, а потому союз с ними окончательно восстановил против Ягайло недовольных князей. В частности, он послужил поводом к отъезду из Литвы старшего Ольгердовича – князя Андрея Полоцкого, который, явившись на Русь и поцеловав крест Московскому великому князю, получил при его помощи княжение во Пскове.

Осведомленный в намереньях Ягайлы, Дмитрий Иванович не стал ожидать, пока он столкуется с орденом, а с обычной своей решительностью, в конце 1379 года, сам послал на Литву большое войско, под начальством князей Владимира Серпуховского, Боброка-Волынского и Андрея Полоцкого. Войско это победно вторгнулось в Новгород-Северскую землю, захватило город Стародуб (черниговский), а оттуда двинулось на Трубчевск и Брянск. Княживший здесь Дмитрий Ольгер-дович, также недовольный Ягайлой, сдал свои города без сопротивления и, подобно старшему своему брату Андрею, вместе с дружиной и многими боярами перешел на службу

Полное собрание русских летописей. Т. 2, 18.

к великому князю Московскому, который, как гласит летопись, «приял его с честью великою и многою любовью и даждь ему град Переяславль-Залесский, со всеми его пошлинами».

Весною следующего года Дмитрий Иванович все захваченные у Литвы города оставил. Этим походом он хотел лишь устрашить Ягайлу, показав ему как силу Москвы, так и непрочность его собственного государства. Но начинать серьезную войну с Литвой он сейчас не хотел и не мог, так как хорошо понимал, что Мамай не простит ему своего поражения на Воже и что надо быть готовым к отражению нового татарского нашествия на Русь.

А слухи, приходившие из Орды, день ото дня становились тревожнее. Осенью 1379 года внезапно умер, очевидно от отравления, хан Магомет-Султан, – ставленник Мамая, – и последний провозгласил себя великим ханом Золотой Орды. Всю зиму он усиленно собирал войска и летом 1380 года, с ордой, насчитывающей несколько сот тысяч человек, вышел на кочевку к берегам реки Воронежа, у самых рубежей Руси.

ГЛАВА 9

В лето 6888 поганый царь Мамай поиде ратью на Русь, на великаго князя Дмитрея Ивановичи, а с ним все князи ордынский темные и со всеми силами тотарскими. И еще к тому попаимована рать: бесерме-ны, буртаси, фрязи, черкасы, ясы, булгары, мордва, черемисы и ины многыя силы… А князь великий Ягайло со всею силою литовьской и с желотью и ляхи поиде на помощь Мамаю и с ним в одиначестве князь Олег Рязанский. И сочте силу свою Мамай и обрете девятьсот и тридцать тысяч человек. И возгордися он и рече: «Идем на Русь и сотворим се пусту, яко же при Батые было».

Устюжская летопись

В Орде всегда проживало достаточно русских людей, – купцов, духовенства и пленников, – среди которых были и соглядатаи Дмитрия. Уже раннею весною от них стали приходить вести о том, что Мамай готовится к походу и собрал небывалое по численности войско. Впрочем, Мамай и не ста-

Троицкая летопись.

Под б е се р м е н а м и летописец подразумевает тут туркменов; Фрязи – генуэзцы, ясы – осетины, буртасы – один из кочевых народов, обитавших в Заволжье; ж е л о т ь – жмудины. Что касается сил Мамая, то здесь они преувеличены по крайней мере вдвое, даже если бы к °Рде успели присоединиться литовские и рязанские войска.

рался скрыть этих приготовлений: он был слишком уверен в своей силе и потому действовал в открытую.

А силу сплотил он и впрямь огромную. На землях подвластной ему Орды в войско были согнаны все мужчины, способные держать оружие. Когда его спросили, какую часть земледельцев следует оставить, чтобы Орда была обеспечена хлебом, он ответил:

– Мне нужны воины, а не пахари. В этом году никто не должен работать на своем поле: хлеб для нас посеяли на Руси!

Во всех соседних землях люди Мамая вербовали наемников, обещая им милости хана и богатую добычу. И, едва стаяли снега, в Орду потянулись отряды черкесов, туркменов, осетин, волжских болгар, черемисов, мордвы и других. Соблазненные возможностью небывалого грабежа, пришли даже генуэзцы из Крыма.

Зимою Мамай вел переговоры с Ягайлой и с Рязанским князем Олегом Ивановичем, обещая щедро оделить их московскими землями, если они ему помогут. И помочь согласились оба, так как, помимо надежды на земельные приобретения, Ягайло искал случая посчитаться с Дмитрием, у которого находили прибежище все враждебные ему литовские князья, а Олег Иванович смертельно боялся татар, после того как они дважды, за последние три года, опустошили его землю и сожгли Рязань.

Было условлено, что не позже первого сентября литовские и рязанские войска соединятся с ордой Мамая в верховьях Дона и оттуда вместе двинутся на Москву.

Но не терял времени и великий князь Дмитрий Иванович. По его повелению во всех городах Руси готовили доспехи, в селах сбивали из дерева или плели из прутьев щиты, вытачивали и оперяли стрелы; во всех кузницах ковали оружие, закупали его в Великом Новгороде, у волжских болгар и в орденских землях; в подвластных Москве княжествах спешно собирали войска, а по Оке и в верховьях Дона были поставлены многочисленные заставы и сторожевые посты с наказом зорко следить за приближением татар и по возможности разведывать их силы.

Двадцать третьего июня в Москву прискакал служилый человек Андрей Попов и сказал, что привез важные вести из Мамаевой орды. Его тотчас провели к самому великому князю.

– Где видел орду? – спросил Дмитрий, оглядев с головы до ног крепкую фигуру воина.

– Ноне стоит она промеж рекой Воронежем и Доном, ве-

ликий государь, поприщста не будет от города Ельца.

– И сам Мамай с нею?

– Истина, княже. Своими очьми его видел.

– Обскажи все.

– Стояли мы стражею на Дону, чуть пониже Быстрой Сосны, – начал Попов, – я, Родион Жидовинов, Федька Ми-люк да с нами с пол ста воев. Ну, Задонье блюли мы крепко, и, едва татары пошли через Воронеж, мы уж о том знали. Сила у поганых несметная, – дни и ночи шли как сарана, – черна была степь, и не виделось им ни конца, ни краю. А как стала орда близ Дону, взял я двух воев, и почали мы ее объезжать кругом, дабы уразуметь, сколько есть силы басурманской и что можно высмотреть. Днем хоронились в кустах и в балках, а ночью ехали и за двенадцать ночей едва обкружили татарский стан! Ну, на тринадцатую ночь подобрался я к ним поближе, послухать, о чем толкуют у костров поганые, только забрехал на меня татарский пес и меня схватили.

Наутро привели к самому Мамаю. Спросил он – кто я есть, я запираться не стал, – и так и так, думаю, смерть. Но он не осерчал, ухмыльнулся. «Да, говорит, хоть все приезжайте сюды глядеть! Идут со мною двенадцать орд и три царства, а в службе у меня семьдесят три князя больших да тридцать малых, а силы моей считанной сорок шесть темь да, может, еще полстолька будет несчитанной. И, опричь того, всякий день подходят ко мне новые орды. И всю эту силу, каковой и у Батыя не было, веду я на Русь, на вашего князя Дмитрея Ивановича!» И, сказав такое, повелел он меня увести. Ну, видя, что Мамай беседовал со мною милостиво и казнить не велел, стерегли меня не дюже крепко, и молитвами Радонежского угодника да твоим государевым счастьем через ночь я сбег и привез тебе свои вести.

– Так… Сколько же, мыслишь ты, поистине есть войска у Мамая? Неужто он тебе правду сказал?

– Должно быть, прилгнул Мамай, княже, не без того. Счесть я, вестимо, не мог, а так прикидывал, что туменов у него будет поболе тридцати, может и сорок наберется.

– Ну, добро, иди. Службу твою не забуду.

Времени терять было нельзя, и Дмитрий в тот же день

Поприще – древнерусская мера длины, примерно верста. В этом повествовании приводятся все имена русских людей, – князей, воевод, служилых дворян, купцов– и простых воинов, – участников Куликовской битвы, которые автору удалось обнаружить в летописях и иных документах эпохи. Их немного более ста, и они заслуживают того, чтобы их не забыло потомство.

разослал гонцов по всем русским городам, повелевая войскам к Успению святой Богородицысобраться у города Коломны. На реку Быструю Сосну он отправил заставу в семьдесят испытанных воинов, под начальством молодых детей боярских Василия Тупика, Андрея Волосатого и Якова Ослябьева, наказав им бдительно следить за всеми передвижениями орды, а также захватить у татар «языка», – не простого воя, а мурзу либо сотника, – и прислать его поскорее в Москву.

Русская земля всколыхнулась и пришла в движение от края и до края. Но ни суеты, ни растерянности не было, – все шло ладно и споро, как было предусмотрено великим князем, ибо народ ему верил и каждый хотел, в меру сил своих, послужить святому делу спасения Отчизны. В приемные станы свозили хлеб и гречиху, гнали гурты скота, косяки лошадей; по дорогам тянулся к Москве и к Коломне пеший и конный люд, двигались отряды всадников, шли обозы с оружием и запасом; в церквах служили молебны, в селах и деревнях снаряжали ополченцев в войско: матери и жены укладывали в котомки немудреную снедь, целебные травы и медвежий жир для лечения ран, не забывали положить и по чистой белой рубахе, чтобы надел ее воин перед битвой, дабы не предстать перед престолом Божьим в непотребном виде, ежели выпадет ему смертный жребий. Никто не голосил и не плакал, – для того еще будет время, – да и что убиваться-то по одному, когда встает на врага вся Святая Русь, и коли не выстоит, – никому в ней живу не быть…

Слухи о том, что Русь деятельно готовится к отпору и что под знамена князя Дмитрия отовсюду стекаются войска, вскоре дошли до Мамая, поколебав его уверенность в легкой победе. Он понимал, что русские, одержимые идеей освобождения, будут сражаться с предельным упорством, а в стойкости своего собственного войска, – разноплеменного по составу и заинтересованного только в грабеже, – не был уверен. Успех своего похода он строил на огромном численном превосходстве, и вот это единственное его преимущество рушилось, если Дмитрию удастся собрать войска не меньше.

Помощь Литвы и Рязани приобретала теперь для Мамая особенно важное значение, но вовремя ли придет эта помощь? Он посылал к Ягайле и к князю Олегу гонца за гонцом, торопя их с выступлением, но ни тот ни другой не спешил. Правда, Ягайло выступил из Вильны в начале июля, но за три недели не прошел и трехсот верст; князь Олег Рязанский

15 августа по ст. ст.

отвечал, что и рад бы угодить хану, но сборы войска идут медленно потому, что после двух последних татарских набегов земля его обезлюдела. Разгневанный таким ответом, Мамай повелел ему сказать: «Я стою на рубежах твоей земли и, если ты не исполнишь обещанного, превращу ее в пастбище для моих коней!»

Положение князя Оле1а Ивановича было трудным: совесть не позволила ему сражаться на стороне татар, против своих, но в то же время он знал, что в случае неповиновения Мамай его не пощадит. Он мог двинуться на Москву через Рязанское княжество и по пути обратить его в пустыню. Правда, можно было решительно стать на сторону Дмитрия, но это значило – признать его главенство, а себя поставить в общий ряд с подвластными Москве князьями, чего Олег Иванович никак не хотел. Но и такой шаг едва ли спас бы его от мести Мамая, который стоял в четырех дневных переходах от его столицы и мог поспеть туда гораздо раньше, чем подойдут московские войска. Таким образом, вся изворотливость Рязанского князя была направлена к тому, чтобы остаться в стороне от столкновения Москвы с Ордой и не попасть между молотом и наковальней. И потому, получив грозное предостережение Мамая, он ответил ему новыми изъявлениями покорности и обещаниями поторопиться с выступлением, а в Москву сейчас же отправил гонца с вестью о том, что Мамай движется на Русь через Рязанские земли, угрожая их разорением, и что литовский князь Ягайло ведет свое войско на соединение с ордой.

Эту чрезвычайно важную новость Дмитрий Иванович слышал впервые, но тем не менее рязанского посла он принял сурово.

– Скажи своему князю, – ответил он, – что я татар не боюсь, а коли он их боится, почто не идет с нами? Вся Русь ныне здесь, под моими стягами, одного лишь Рязанского князя нет. А ежели мыслит он со мною и с Мамаем ладиться, я его землю боронить от Орды не стану и пусть от меня добра не ждет!

Не имея уверенности в своих союзниках, Мамай между тем сделал попытку, не роняя своего достоинства, избежать войны с Дмитрием: он прислал к нему посла, обещая мир, если Русь согласится платить Орде ту дань, которая была установлена Батыем. Дмитрий Иванович, желая выиграть

Дань эта была установлена в размере «десятины», т. е. десятой части государственных доходов. Так она и выплачивалась до вокняжения Дмитрия Донского, который ее значительно урезал.

время для окончания своих сборов, не отверг сразу этого предложения. Татарского посла он продержал несколько дней, а потом отпустил его ни с чем, сказав, что посоветуется с другими князьями Русской земли и тогда пришлет свой ответ хану.

Но еще прежде того он отправил к месту расположения орды новый разведывательный отряд, иод началом воевод Ивана Сеславина, Григория Судакова и Клементин Полева, с наказом вызнать, – верно ли то, что Мамай поджидает подхода Ягайлы, а также захватить и прислать в Москву татарского «языка», поелику от первого посланного отряда никаких вестей до сих пор не было.

Но два дня спустя в Москву приехал сын боярский Василий Тупик, с захваченным им татарином. Пленник оказался одним из приближенных Мамая и сообщил важные сведенья. Он сказал, что за Доном стоит орда, численностью свыше тридцати туменов, не считая многих тысяч наемников, и что Мамай только и ожидает подхода войск Ягайлы и князя Олега Рязанского, чтобы двинуться на Русь и покончить с Дмитрием еще до наступления осенних дождей.

То, что Рязанский князь обещал свою помощь Мамаю, было для Дмитрия новостью, хотя и не очень его удивившей. Слухи о сговоре Мамая с Ягайлой тоже получили теперь свое подтверждение. И стало очевидно: Руси угрожает гибель, предотвратить которую можно только быстротой и смелостью действий. И Дмитрий решил не ожидать нападения, а первым ударить на татар, не давая им времени соединиться со своими союзниками.

Было начало августа, а, по словам плененного татарина, Мамай ожидал подхода Ягайлы и Олега Рязанского к первому сентября. Нельзя было терять ни дня, и Дмитрий Иванович сейчас же отдал приказ находившимся у Москвы войскам готовиться к выступлению на Коломну.

Вечером того же дня он вызвал к себе воеводу Захария Тютчева, хорошо говорившего по-татарски и слывшего человеком невозмутимо-спокойным и находчивым.

– Готовься послужить Руси, Захар Матвеевич, – сказал великий князь вошедшему боярину. – Ночь тебе на сборы, а с зарею выедешь послом моим в Орду.

– Сборы мои недолги, княже: коли есть спех, то и в ночь выеду, – ответил Тютчев. Он был еще молод, ясноглаз и хорош собою. И сердце Дмитрия на мгновение сжалось.

«Почитай, на смерть посылаю, – подумал он. – Да ведь все на нее идем. Днем раньше, днем позже, – что уж там… Ко-

му– то ехать надо, а лучше его на такое дело никого не сыскать». И вслух сказал:

– Выедешь утром. Повезешь грамоту мою Мамаю, и в той грамоте будет отписано, что дань ему готов платить такую, как платил доселева, ни рубля больше. А пока он свою орду с Дона не уведет, и того не дам! О десятине же пусть позабудет, – прошли те времена. А ежели ответ мой будет ему не по сердцу и схочет он со мною биться, скажи, что я к тому готов, только пусть наперед крепко подумает, – не пришлось бы ему платить мне десятину!

– Скажу, государь, – просто ответил Тютчев.

– На рожон, однако, не лезь, – продолжал Дмитрий. – Как хана его почти, но после держись достойно, как подобает посланцу Великой Руси. За мои слова ты перед ним не ответчик, а вот за свои, – гляди, не перегни… Все, что я тебе покуда сказал, это еще полдела. А наипаче надобно мне Мамая распалить, чтобы в сердцах снялся он с кочевья и пошел на нас, не ожидая Литву и своих рязанских пособников. Разумеешь? И в том уповаю на твое умение. В речах своих будь ловок и так все оборачивай, чтобы Мамай на меня взъярился, а не на тебя. Коли поведешь дело с умом – и Руси сослужишь службу великую, и сам будешь цел. Но ежели так выйдет, что он весь гнев свой на тебя изведет, а сам останется ждать Ягайлу и Рязанского князя, – и тебе конец, и мне никакого проку. Помни это.

– Разумею, княже. Чести русской не посрамлю и доверия твоего не обману.

– Тому верю. Знаю тебя. Поезжай через Рязанскую землю и по пути погляди да послушай – что там и как? Коли сведаешь что важное, немедля шли ко мне гонца. В Орде тоже держи глаза открытыми и старайся все примечать. С собою возьми сотню добрых воев, только, не доезжая дня до Мамаевой ставки, ее где-нибудь схорони, а сам явись к хану с двумя либо тремя боярскими детьми да со слугами. Сотня тебе может в пути сгодиться, – мало ли кого ноне встретишь!

– Все сделаю, как велишь, государь.

– Ну, тогда с Богом, иди сбирайся. Перед выездом зай-•ди, простимся и возьмешь грамоту, – будет готова.

Отпустив Тютчева и приказавши дворцовому Дьяку изготовить к утру грамоту для посла, Дмитрий Иванович созвал к себе находившихся в Москве князей и воевод, чтобы совместно обсудить подробности похода и установить порядок движения полков.

Было очевидно, что Коломна не сможет вместить всех собранных войск, большая часть которых находилась сейчас в окрестностях Москвы, очень важно было также избежать заторов на дорогах, а потому решили, что князь Владимир Андреевич Серпуховский и воевода Тимофей Вельяминов, – каждый во главе тридцатитысячного отряда, – двумя различными дорогами, минуя Коломну, пойдут прямо к выбранному для переправы через Оку месту, возле впадения в нее реки Лопасни; князь Федор Романович Белозерский и его сын Иван, с двадцатью пятью тысячами воинов, одновременно двинутся на Коломну, в три дня спустя за ними выступит и сам великий князь, с главными силами, численностью около шестидесяти тысяч человек. Все остальные войска уже находились в Коломне или подходили к ней прямыми дорогами из различных удельных княжеств.

За день до начала похода Дмитрий Иванович, с главными воеводами, отправился в Троицкую обитель. В ту пору митрополита в Москве не было, преподобный же Сергий, несмотря на скромный сан игумена, являлся наиболее чтимым на Руси пастырем, и потому именно от него хотел русский государь получить благословение на ратный подвиг.

В обитель приехали утром. Здесь, посреди обширной лесной поляны, обнесенной деревянным тыном, высилась большая, но незатейливая на вид бревенчатая церковь, в которой как раз совершалось богослужение. Справа и слева от нее, рядами тянулись такие же бревенчатые кельи иноков, сзади виднелась монастырская трапезная, и всевозможные службы.

Князь Дмитрий, сопровождаемый воеводами, вошел в церковь и окинул взором ее внутреннее убранство. Низкий иконостас, с решетчатыми царскими вратами, – сквозь которые молящимся хорошо была видна вся внутренность алтаря, – и потемневшие бревенчатые стены в полумраке сверкали золотом и самоцветами множества икон в драгоценных окладах, пожертвованных монастырю князьями и боярами. Среди этих сокровищ подлинной отрешенностью веяло от хрупкой фигуры седовласого подвижника Сергия, в скромном холщовом облачении служившего литургию! Голос

Временный глава Русской Церкви, архимандрит Митяй, в эту пору находился на пути в Константинополь, куда он выехал для посвящения в митрополиты.

его был тих и мягок, в возгласах не было ничего торжественного, – великое искусство его служения заключалось в полной его безыскусственности, – это была простая и задушевная беседа с Богом, сра?у и целиком приобщавшая к себе сердца и мысли молящихся, которых Сергий, казалось, вовсе не замечал.

С радостной легкостью поддавшись охватившему его ощущению близости Бога, Дмитрий горячо молился. Но, шепча, по привычке, заученные с детства слова уставных молитв, он внезапно осознал, что они не вмещают тех чувств, забот и тревог, которые тяжелым грузом лежали на его душе. И сердце нашло и подсказало ему иную молитву, – простую и немногословную, но чудесным образом выразившую все. «Господи великий, – шептал он, – услыши молитву мою, на Тебя одного уповаю! Не дай погибнуть Руси! Сколько уже претерпела она, страдалица, нету силы еще терпеть! Пособи же верным сынам Твоим одолеть врага, благослови оружие наше! Ты видишь, Господи: не ради возвеличения своего обнажаю я меч, а в защиту родной земли и неисчислимых святынь Твоих. Вложи же в этот меч всю разящую силу Твою, а жизнь мою, коли нужно, возьми, – с радостью предстану перед Твоим святым престолом, исполнивши земной долг мой!»

Окончив службу и не ожидая, когда великий князь подойдет под благословение, Сергий, с золотым распятием в руке, сам направился к нему и, осенив его широким крестным знамением, сказал:

– Буди здрав на многие лета, великий государь! И да исполнит Господь твою молитву!

– Благослови, отче святый, – промолвил Дмитрий, приложившись к кресту и опускаясь на колени. – Благослови и молись за нас, ибо час настал!

– Знаю, сыне. Иди смело и исполни долг, Богом тебе завещанный! Избрав тебя орудием своей всевышней воли, Господь не оставит тебя в решающий час. Благославляю тебя и христолюбивое воинство твое на великий подвиг освобождения Руси, а молитва моя и заступничество всех святых земли нашей всегда будет с вами!

Часом позже, после скромной трапезы, давая последнее напутствие великому князю, Сергий сказал:

– Знаю, много прольется христианской крови и ангелы Божьи уже плетут в небесах неисчислимые мученические венцы. Но ты, княже, своего еще не возденешь, ибо прежде того украсится чело твое венцом славы. Ты вернешься с брани живым и с победою!

– Да услышит тебя Господь и да исполнит Он по слову твоему, отче, – взволнованно промолвил Дмитрий, – Не себе славы ищу, а величия и блага Руси! И еще прошу, отче Сергий, дай мне на поход кого-либо из братии твоей. В том будет великая помощь войску моему, ибо укрепится оно духом, видя с собою на ратном поле посланца и молитвенника твоего!

– Добро, – сказал Сергий, минутку подумав. – Двоих тебе дам братьев, иноков Пересвета и Ослябю. Крест животворящий ныне избрали они своим оружием, но коли дрогнет твое войско и будет надобно примером ободрить его, – благословлю их и мечом постоять за Христову веру, ибо были они в миру славными витязями. Иди же, сыне, Бог приведет тебя к победе!

ГЛАВА 10

И съвокупися князь великий Дмитрей Ивановичь со всеми князьями рускыми и со всею силою Русской земли, й поиде вборзе из Москвы противу поганых и прииде на Коломну, индеже собрав воев своих сто к пятьдесят тысящь, опричь рати иных князей и воевод местных. Еще к тому приспеща в той грозный час издалече князи Ольгердовичи, поклонитися и послужити: князь Андрей Полоцкий со псковичи и брат его Дмитрей Бряньскии со всеми своими мужи. И от начала миру не бывала такова сила русских князей, якоже при сем князи.

Повесть о побоище на Дону (XV в.)

Восемнадцатого августа великий князь, с главными силами, прибыл в Коломну, встреченный у городских ворот сонмом духовенства, во главе с коломенским епископом Герасимом, и множеством князей и воевод, уже находившихся на месте сбора.

Город был переполнен, и все окрестности его, на много верст кругом, представляли собой сплошной военный лагерь. Даже поднявшись на сторожевую башню коломенского кремля, Дмитрий Иванович не мог оглядеть всего этого ратного моря. Всюду, куда ни посмотри, виднелись сложенные из свежих ветвей шалаши воинов и походные шатры воевод; над ними реяли разноцветные стяги, сверкали острия составленных вместе копий, курились дымки бесчисленных костров; тут и там, на блеклой предосенней зелени полей, черными островами стояли сотни и тысячи тесно сдвинутых телег, пас-

Иноки Александр Пересвет и Родион Ослябя до пострижения были боярами и воеводами Брянского княжества.

лись огромные гурты скота и табуны лошадей. Среди всего этого всюду бродили, сидели и лежали люди, и было их столько, что, казалось, и счесть немыслимо…

«А ведь это еще не все, – с гордым удовлетворением подумал Дмитрий. – Шестьдесят тысяч пошли из Москвы прямо на Лопасню, да еще в пути к нам сколько пристанет! Быть того не может, чтобы татары одолели такую силу!»

Дмитрию хотелось сразу же пуститься в объезд лагеря, но его ждали на богослужение, к тому же он подумал, что будет лучше дать войску время подготовиться к общему смотру, а потому решил отложить это на завтра и, предупредив о том воевод, отправился к обедне.

Служил ее сам владыка Герасим, в старой, но просторной деревянной церкви Христова Воскресения, возле которой уже заканчивали постройку нового каменного храма того же имени, – самого обширного и величественного из всех дотоле бывших на Московской Руси. Но именно с этой, уже обветшалой и обреченной на снос бревенчатой церковью у Дмитрия были связаны особые воспоминания: четырнадцать лет тому назад его, почти отрока, венчали в ней с Евдокией Дмитриевной Суздальской. И, охваченный этими воспоминаниями, он никак не мог сосредоточиться на молитве.

«Будто и не много лет минуло, – думал он, – а сколь меняются времена! Брал Евдокию^ ее не зная, только лишь того ради, что надобно было породниться с Суздальскими князьями, – боялись мы их в ту пору. Сильны были и спесивы: не хотели ехать в Москву на свадьбу, пришлось уступить и венчаться тут, в Коломне. А ныне они предо мной не князья, а князишки, коли захочу, – пешки в Москву придут! За женку же им спасибо, слюбились с нею и живем дай Бог всякому… Как убивалась-то, бедняжка, меня на рать провожаючи!»

Вечером в полки были назначены воеводы, а утром следующего дня, когда вся рать была собрана на обширном Девичьем поле, близ города, – из кремлевских ворот выехал и направился к ней великий князь Дмитрий Иванович. Обычно скромный в одежде, сегодня он счел нужным показаться войску во всем блеске своего боевого облачения. Его шлем, оплечья и зерцало кольчуги сверкали золотом, на плечи была накинута отороченная горностаем алая епанча.

Роскошно был убран и его могучий белый конь: под драгоценное седло, с лукою, искрящейся огнями самоцветов, был положен богато расшитый жемчугом малиновый чепрак; узда, оголовье и нагрудник были изукрашены золотыми бляхами и кистями, а лоб коня – закрыт трехугольным золо-

тым щитом, со звездою, выложенной на нем из крупных ла-лов. И только боевой меч с крестообразной рукояткой, в простых черных ножнах висевший на боку у Дмитрия, не соответствовал всему этому великолепию и каждому красноречиво напоминал о том, что привело их сюда.

Справа и шага на два сзади окольничий Иван Кутузов вез развернутый черный стяг великого князя, с вышитым на нем изображением Нерукотворного Спаса. Слева, и тоже чуть поотстав, ехал воевода Михаила Бренко, ведавший учет войску, а сзади – еще человек десять приближенных, все, как и государь, в боевых доспехах. Князья и воеводы стояли на поле, впереди своих полков, но по мере того как Дмитрий объезжал их, они тоже присоединялись к его свите.

Войска были построены покоем, по трем сторонам поля, и первым с краю стоял Белозерский полк. Конных тут было мало, но зато пеших многие тысячи, и народ все здоровый, рослый, – «под стать своим князьям, – с удовлетворением отметил про себя Дмитрий. – Высок и дороден Федор Романович, а князь Иван на полголовы перерос отца, – истинный богатырь! Воины глядят смело и одеты неплохо. Доспехов, правда, почти не видать, но щиты хороши, мечей и копий много, у кого же нет, – у тех луки, топоры либо палицы. Эти будут биться! Эх, кабы все были такие, как белозерцы, татары бы и дорогу на Русь забыли!»

Вторым стоял полк Тарусских и Оболенских князей. Он был вполовину меньше Белозерского, но зато весь сидел на конях, и тут многие воины были в кольчугах и в шлемах. Перед серединой полка, окруженный десятком князей и воевод, бородатый великаи-витязь, сидя на вороном коне, держал голубой черниговский стяг, с изображением архангела Михаила. «Эти князья хотя и не столь богаты, а в грязь лицом не ударили, – медленно проезжая мимо, подумал Дмитрий. – Видать, ничего для войска не пожалели, да и сами вышли, почитай, все: и старики Ивановичи тут, и племянники их, и внуки. Господь знает только, все ли домой воротятся?»

Миновав еще Муромский полк, по численности не уступавший Тарусскому, но снаряженный похуже, Дмитрий Иванович придержал коня у следующего. Это были моложцы.

Л а л – рубин.

Покоем в славянском алфавите называлась буква П.

Это был общий княжеский род, идущий от кн. Юрия Тарусского, – младшего сына вел. князя Михаила Черниговского. Оболенское княжество было уделом Тарусского.

Их было немного, – тысячи с три, – но все конны и хорошо вооружены. Впереди полка, на поджаром золотисто-рыжем жеребце, сидел ладный русобородый всадник, в сверкающих начищенной сталью доспехах и в посеребренном шлеме-ерихонке. Это был князь Федор Михайлович Моложский, сверстник Дмитрия, товарищ детских игр и неизменный участник всех его войн и походов.

– Вот и еще привел Господь встретиться, Федя, – ласково сказал Дмитрий, подъезжая к нему. – Ну, здравствуй на долгие годы! Обнял бы тебя, да на коне и в доспехах несподручно. Снова, значит, вместе в сечу пойдем?

– Куда ты, туда и я, княже! Доколе жив, послужу тебе и святой Руси.

– Славных ты молодцов привел. Я уж знаю: добро бьются твои моложцы!

– Не обессудь, что мало, Дмитрей Иванович: повыбили моих людишек-то в последних войнах.

– Кто тебя осудит! Чай, на моей службе костьми легли. Ну, езжай за мною; поглядим других.

Вот стоят Ярославский, Ростовский, Углицкий, Ста-родубский полки… Вьются над ними алые, синие и желтые стяги, серебром и золотом светятся доспехи стоящих впереди князей и воевод. А воины, хотя и много их, снаряжены не богато. Конные еще туда-сюда, а больше пеших, и тут доспе-ха ни на ком не увидишь. Кто в тягиляе, а кто и просто в кожухе и в войлочной шапке, с понашитыми сверху железными бляхами и пластинами. На ногах лапти… Щиты деревянные, у кого обитые кожей, а у кого и так. Да и плетенных из лозы немало. Но люди глядят весело и биться будут, – знают, что идут за святое дело и что с ними Бог. А доспехи и щиты что же? Где их напастись на эдакое войско!

А вот и мещеряки, с князем своим Юрием Федоровичем. Ныне их с русскими почти и не различишь, а ведь дед родной этого князя, Беклемиш, еще был язычником! Только и остались у них от мещерской старины кожаные шапки да такие же латы, но это неплохо, – в битве они надежней тяги-ляев.

Объехав еще несколько полков, приведенных удельными князьями, Дмитрий Иванович, за которым следовало теперь не менее сотни военачальников, свернул вправо и поехал

Тягиляй – стеганая, на шерсти, толстая куртка с высоким воротником, обычно кожаная. Для предохранения бойца от сабельных ударов в нее вшивались куски железа, проволока и т. п.

вдоль той стороны поля, где были выстроены войска, собранные в московских землях.

Здесь, под желтым стягом, с изображением святого Георгия Победоносца, первым стоял Передовой полк, – все коренные москвичи, под началом воевод братьев Всеволожских – Дмитрия, Владимира и Ивана Александровичей. Этот полк, насчитывавший десять тысяч всадников, был гордостью Дмитрия. Лошади тут были на подбор, воины рослые, уже испытанные во многих битвах, почти все в кольчугах и в шишаках, с коваными круглыми щитами, при мечах и с длинными копьями, к которым, под лезвием, были приделаны железные крючья, чтобы стаскивать противника с седла.

«Эх, кабы все войско мое было таково, – думал Дмитрий, нарочито медленно проезжая мимо бородатых богатырей, провожавших его преданными глазами, – я бы тогда и татар, и литву, и немцев повоевал, ни единой пяди Русской земли под ними бы не оставил! Оно, правда, и так свое отберем, только долго будет и тяжко… Коли я не успею, сыны мои либо внуки сделают».

Далее стоял Коломенский полк, куда главным воеводою был поставлен государев свояк, Микула Васильевич Вельяминов, а за ним Владимирский и Юрьевский полки, под водительством боярина Ивана Окатьевича Валуева и племянника его Тимофея Васильевича. «И эти все хороши, – думал Дмитрий, пытливо оглядывая нескончаемые ряды воинов, тянувшиеся мимо. – На многих доспехи, лапотников почти не видать, и оружны как подобает. А вот костромичи похуже, – мысленно отметил он, подъезжая к следующему полку, перед которым сидел на коне воевода Иван Григорьевич Драница. Рыжие усы его уже запорошила седина, он был в русских доспехах, но на боку его висел тот же самый клыч в малиновых ножнах, с которым он, двенадцать лет тому назад, приехал из Прусской земли поискать счастья в службе Московскому князю.

– Погоди, Миша, – придерживая коня, обратился великий князь к боярину Бренку, – тут же у нас воеводою был поставлен Иван Квашня. Куда он подевался?

– Занедужил Иван Родионович, княже. Цельную ночь брюхом маялся и ныне лежит кулем. А Драница у костромичей вторым.

– Стало быть, расквасился наш Квашня! Ну, гляди, коли завтра ему не полегчает, пускай остается в Коломне. Драницу

Потомки Драницы впоследствии приняли фамилию Чуриловых.

на его место главным, а в подручные ему братьев Нелидовых!

– Нелидов Иван с Серпуховским ушел, княже, а Юрия взял с собою посол твой, Тютчев.

– Ну, тогда Кожина и Белоусова к Дранице!

– Сделаю, как велишь, Дмитрей Иванович.

– И еще, чтобы не забыть: Валую в помощь добавь Федора Грунка и Михаилу Челядню. Велик Владимирский полк, туда надобно поболе воевод поставить.

– Не забуду, княже.

Миновав Дмитровский полк, с воеводою Михайлой Ивановичем Окинфиевым, великий князь подъехал к Переяславскому, стоявшему на московской стороне поля последним. Сюда воеводою был назначен Андрей Иванович, сын татарского царевича Серкиза, – ныне московского боярина, состарившегося на службе Руси и слабого ногами, а потому оставленного Дмитрием в Москве. К своему удивлению, князь увидел теперь старика царевича в полном боевом облачении сидящим на коне, рядом с сыном.

– Не ждал тебя здесь увидеть, Иван Ахметович, – промолвил Дмитрий, подъезжая к нему. – Что, не усидел в Москве?

– Приехал, княже, – с легким татарским выговором ответил старик. – С сыном буду. Не обык я сидеть позади, когда другие в битву идут.

– Да нешто мало ты на веку повоевал? Чай, заслужил отдых. Ну, куда ты, с твоими ногами?

– Ноги ничего, государь. На коне я еще крепко сижу.

– Ну, а коли с коня собьют? Стар ведь ты, друже!

– Бог был милостив к моему роду, князь: у нас никто еще не умирал на постели. Коли я Его сильно не прогневил, верю, что и мне Он пошлет хорошую смерть.

– Стало быть, идешь ты со мною, чая этой «хорошей» смерти?

– За хлеб и за ласку твою, Дмитрей Иванович, хочу послужить тебе еще, как могу, – ответил царевич, поднимая на Дмитрия чуть раскосые и уже обесцвеченные старостью глаза. – А жизнь и смерть наша в руках Божьих.

С минуту Дмитрий молча глядел на старика, потом подался вперед и крепко сжал его руку.

– Эх, Иван Ахметович, верный ты друг! Ежели бы все служили мне, как ты, иного бы не желал. Ну, что ж, коли так, езжай с нами, и да сохранит тебя Господь!

Третью сторону поля занимали войска, приведенные братьями Ольгердовичами и русскими удельными князьями,

находившимися под властью Литвы. Взглянув на них, Дмитрий не мог скрыть своего удивления и радости: такой помощи с этой стороны он не ожидал. Тут было не менее шестидесяти тысяч воинов, все на конях и в большинстве хорошо вооруженные.

Особенно выделялись псковичи князя Андрея Ольгердови-ча. То ли воеводы их так умело поставили, то ли и впрямь все они были такие, но, проезжая вдоль Псковского полка, Дмитрий видел перед собою одинаково рослых и крепких молодцов, даже лицами будто схожих. Все их передние ряды были в доспехах, с железными щитами и копьями; среди начальных людейна многих были кованые немецкие панцири и шлемы с решетчатыми забралами, но в задних рядах Дмитрий заметил и тягилян, что вызвало в нем легкую досаду. «Богат Псков, да малость прижимист, – подумал он, – ему бы ништо и всех в кольчуги одеть». Но, подъезжая к сверкавшему позолотой колонтаряпсковскому князю, он сказал:

– Экие у тебя орлы, Андрей Ольгердович! Ты, может, нарочно таких брал, а неказистых оставлял дома? Гляди, плохой приплод будет у псковичей, ежели эти не вернутся с поля.

– Да нет, Дмитрей Иванович, во Пскове они все таковы. Крепкий народ псковичи!

– Ну, значит, к месту ты им пришелся, авось не сгонят, как сгоняли иных князей, – улыбнулся Дмитрий, оглядывая высокую и жилистую фигуру князя Андрея, который, несмотря на свои пятьдесят пять лет, казалось, находился в расцвете сил.

Отряд Брянского князя своим видом и численностью тоже порадовал Дмитрия Ивановича. Тут, среди воинов и воевод, его наметанный глаз замечал немало литовцев, и это заставило его внутренне усмехнуться: «Сколько с ними пришлось повоевать, а вот теперь они за меня в битву пойдут», – подумал он.

За брянцами в поле стояло несколько отдельных, сравнительно небольших конных полков. Чьи они – Дмитрий не знал, но Бренко, по мере того как великий князь со своею свитой продвигался вперед, подсказывал:

– Смоленцы, с князем Иваном Васильевичем… Карачев-цы… Козельцы… Новосильцы… Ельчане…

Смотр кончился поздно. После него на середину поля

Начальные люди – начальники.

Колонтарь – защитный доспех, состоявший из нашитых на кольчужную или кожаную основу горизонтальных, во всю грудь металлических

вышел епископ Герасим в сопровождении всего коломенского духовенства и отслужил напутственный молебен. Потом, пока он благословлял князей и воевод, а затем, поворачиваясь на все стороны и высоко поднимая в обеих руках распятие, крестил стоявшие вокруг полки, – священники и служки ходили по рядам и кропили воинов святой водой.

Перед тем как отпустить с поля войска, Дмитрий собрал вокруг себя всех старших военачальников и сказал им:

– Слушайте меня, братья! Надо бы мне слово молвить воинству, да не стану: все равно мало кто меня услышит, – эдакую рать не то что голосом – глазом не, охватишь! А потому слово свое вам скажу, вы же по полкам повторите: пусть всякий знает, что близится Час пострадать за Русскую землю. Тяжко будет, и многие не вернутся с поля, но ежели оплошаем – и Руси не быть! Только знаю, – не оплошаем и врага побьем, и пусть все тому верят, как я верю! Сила наша велика, но сильнее того мы помощью Божьей, заступою всех святых земли нашей и молитвами угодника Сергия. Пусть же каждый, не щадя живота, постоит за Русь, за святыни православные, за семьи свои, за родные города и села! И людям скажите: сам я буду биться бок о бок с ними, как простой воин, и коли приму за Отчизну венец мученический, – буду рад, ибо для себя лучшей кончины не мыслил.

С минуту вокруг царило молчание. Потом чей-то голос возле Дмитрия произнес:

– Великий государь! Какая ж то будет победа, ежели татар прогоним, а ты падешь?

– За Русь будем биться, не за меня! – ответил Дмитрий. – Я же, поелику от Бога получил власти, богатгтва и чести больше, нежели все иные, – перед Ним и перед землею своей наибольший должник. Ну, о том кончено, – добавил он другим голосом. – Уводите с поля людей, а завтра с зарею в поход! До Лопасни пустить наперед пеших и обозы, конница выступит днем либо двумя позже. А уж за Окою пойдем иным порядком.

Великий князь уже собирался уезжать с поля, когда к нему приблизилось несколько человек, судя по одежде, купцов. Разом сняв шапки, все они поклонились в землю.

– Дозволь слово молвить, великий государь, – сказал стоявший впереди других.

Подлинные слова Дмитрия.

– Молви, – ответил Дмитрий, придерживая коня. – Кто такие?

– Сурожские гости мы, великий государь! Я – Козьма Хаврин, а со мною тут Василей Капица, Костянтин Пету-нов, Олферьев Сидор, да Тимофей Весяков, да Митрей Черный, да еще Антон Верблюзин, да братья Саларевы – Михаила и Дементий, да Иван Ших.

– Сурожане! Некомата дружки? – нахмурился Дмитрий.

– Не кори нас им, батюшка государь! – воскликнул Хаврин. – Какой он нам друг, разбойник проклятый! Что сраму-то за него натерпелись! Он нам лютый ворог, как и тебе!

– Чего же хотите вы? – смягчаясь, спросил Дмитрий.

– Челом тебе бьем, княже великий: Русь и нам стала матерью, хотим за нее головы сложить! Повели принять нас в твое войско.

– Добро, – сказал Дмитрий, секунду подумав. – Коли так, и Русь вас и детей ваших не забудет. В войско вас беру. За торговой надобностью ездите вы по разным странам, так вот, кто из вас жив останется, пусть расскажет там, как билися мы за родную землю! Михаила Андреевич, – обратился он к Бренку, – поставь их по разным полкам, чтобы добре всю битву увидели.

Ночью великого князя разбудили: возвратился из Орды боярин Тютчев. Дмитрий пожелал его видеть тотчас и, наспех одевшись, принял своего посла. Тютчев, скакавший несколько дней почти без отдыха, был покрыт пылью и еле держался на ногах от усталости, но его почерневшее от солнца лицо излучало безмятежное спокойствие, которое сразу передалось и Дмитрию.

– Слава Христу, – воскликнул он, обнимая воеводу, – жив ты, Захар Матвеич! Боялся я за тебя… Ну как? Говорил с Мамаем?

– Говорил, великий государь.

– Ну и что? Да ты садись, чай, притомился изрядно. Где застал орду?

– За Доном, княже, чуть ниже Красивой Мечи.

– А велика ли?

– Велика, но не столь, как Мамай кажет. Более трехсот тысяч едва ли будет.

– Ну, сказывай все, с самых начал!

– Доехал я без помех, княже, и принял меня Мамай в тот же час, поначалу будто милостиво. Спросил о твоем здоровье, – все по чину, – должно, думал, что ты согласился платить ему десятину и с тем меня прислал. Но когда вычитал ему толмач твою грамоту, он враз озверел. Стал кричать, что еще до зимы обратит Москву во прах и что ты будешь ему ноги целовать. Снял с себя чувяк и мне сует, – на, говорит, отвези своему князю, чтобы загодя целовать его наловчился! Я, вестимо, не беру и ему ответствую, что о моем государе слушать мне такое не подобает. А свой чувяк, говорю, ты, хан, побереги: он тебе сгодится, когда будешь бежать от Москвы, ибо земля наша для татар колючая, – коли побежишь босиком, попортишь ножки.

– Так и сказал? – в восхищении воскликнул Дмитрий.

– Так и сказал, государь. Юрий Нелидов да Тимофей Кикин при том были.

– Ну, а Мамай что?

– Он сперва обомлел на миг, а после крикнул страже, чтобы меня схватили и вели на казнь. Скрутили мне его нукеры руки, а он тогда спрашивает: может, я еще что сказать имею? Я говорю: сказал тебе такое, ибо не стерпел поношения своему государю, а больше сказать мне нечего. И ежели у тебя обычай казнить послов, я готов принять муки и смерть. Ну, тут он чуток подумал и велел слугам отпустить мои руки. «Вижу, говорит, что ты князю Дмитрею верный слуга, а я бесстрашных людей люблю. Скоро, говорит, тебе некому будет служить на Руси, тогда приходи ко мне, – я возьму тебя в службу и поставлю высоко. Теперь же ворочайся к своему государю, и коли не хочешь везти ему мой чувяк, – отвезут мои послы, коих отправлю с тобой; им же дам грамоту для князя Дмитрея».

Ну, наутро выехал я в обрат, и со мною четыре Мамаевых посла: Казибек, Агиш, Урай и Сеид-Буюк, а при них полета нукеров. К ночи приехали мы на то место, где оставил я свою сотню. Узревши ее, послы было всполошились, но я их успокоил, что это-де мои люди и что будут они нам охраной. Повечеряли дружно и легли спать, только средь ночи велел я своим молодцам всех нукеров повязать, а послов привести ко мне. Подвели их к костру, и я говорю Казибеку: давай, князь, Мамаеву грамоту, буду ее читать! Он, вестимо, уже смекнул, что дело их плохо, не сказал и полслова, – дает. Прочел я, плюнул в ту грамоту, разорвал ее надвое и подаю

Казибеку: садись, говорю, теперь на коня и вези эти шмотья обратно Мамаю, скажи ему, что к русскому государю так писать негоже. Да и чувяк не позабудь ему воротить! С тем он уехал, а других послов и их людей я привез сюда, – может, ты пожелаешь их о чем расспросить.

– Что же было писано в Мамаевой грамоте? – спросил Дмитрий.

– Да всякая похвальба и хула на тебя, государь. Неохота и повторять.

– Повтори все же.

– Слово в слово я не запомнил, но написал Мамай вроде того, что если жалеешь ты свою землю и не хочешь, чтобы всю ее вытоптали татарские кони, – должен выйти ему на-встречь, с покорностью и повиниться, что не способен править Русью. Тогда он тебя цомилует и пошлет пасти своих верблюдов, а на Русь поставит другого князя.

– Малого он хочет, – засмеялся Дмитрий. – Что же, навстречу ему я выйду, только едва ли он тому останется рад. Ну, молодец же ты, Захар Матвеич, дай еще раз обниму тебя! Спаси тебя Господь за верность и за службу твою, век того не забуду! Мыслю я, что Мамай теперь так взъярился, что беспременно пойдет на нас, не ожидая Литву и Рязань. А мне того и надо!

– Он уже идет, княже. Следом за Казибеком послал я тайно из моих людей сына боярского Михаилу Лялина, наказавши ему высмотреть, что там будет. На третьем ночлеге он нас догнал и сказал, что в тот самый день, когда воротился к Мамаю его посол, орда стронулась и пошла вверх по Дону.

– Ну, слава Христу! Завтра и мы выступаем, авось успеем ударить на татар, покуда они одни. А ты, едучи Рязанской землей, ничего там не вызнал?

– Вызнал, государь: войско князя Олега Ивановича не вельми велико и ныне стоит близ реки Вожи, недалече от того места, где запрошлым годом побили мы Бегича. Прежде стояли они под самым Пронском, да вой его, как прознали о том, что собрал их князь в помощь Мамаю, – почали разбегаться, вот и увел их князь подале от городов и сел, чтобы не так бежали.

– Ну, оттуда он едва ли поспеет ко времени, да по всему видно, – не слишком ему хочется и поспеть. Эти нам не страшны: если бы и дошло до дела, почитай, все рязанцы, кроме своего князя, сами бы на нашу сторону перешли. Иное Ягайло. Знать бы наверное – где он?

– Передовой литовский полк ныне стоит в Одоеве, княже,

а сам Ягайло, со всею своей силой, к нему подходит. Так мне сказал в пути человек, который ехал прямо оттуда.

– Должно быть, то истина, потому что сегодня и здесь такие слухи были. Ну, добро, Захар Матвеич, иди теперь отдыхай, да и я посплю. Завтра день будет трудный.

ГЛАВА 11

На Москве кони ржут, звенит слава руская по всей земле. Трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, стоят стяги у Дона великого на берегу. То не орлы слетошася со всея полунощный страны, – съехалися вси князи руския к государю-князю Дмитрею Ивановичи), рекучи ему: господине великий, уже поганый татарове на поля наши наступают и отчину нашу берут. Пойдем же за быструю реку Дон, прольем кровь за землю Рускую и за веру крестьяскую!

«Задонщина» – повесть Софония Рязанца (конца XIV в.)

Двадцатого августа, выслав вперед большой разведывательный отряд под начальством воеводы Семена Мелика и детей боярских Игнатия Кренева, Петра Горского, Фомы Ты-нина, Карпа Олексина и Петра Чирикова, – с наказом бдительно следить за всеми передвижениями орды, – Дмитрий Иванович с войском выступил из Коломны и через три дня прибыл к месту переправы.

Здесь уже находился, со своим отрядом, князь Владимир Андреевич Серпуховский, который не терял времени даром: часть его людей разведывала броды через Оку, промечая каждый из них двумя рядами шестов, вбитых во дно реки; все остальные валили в лесу деревья и вязали плоты для перевозки телег и клади. Сам князь Владимир и оба его набольшие воеводы – Данила Белеут и Константин Кононов – руководили этими работами, кипевшими на обоих берегах одновременно.

На следующий день подошел отряд Тимофея Вельяминова, и началась общая переправа, продолжавшаяся три дня. Наконец, к вечеру двадцать седьмого августа, вся огромная рать, тысячи голов скота, предназначенного для ее прокормления, и бесчисленные обозы оказались на правом берегу Оки. Краем Рязанского княжества тронулись дальше, растянувшись на много верст.

Погода стояла жаркая, – когда шли степью, солнце палило тяжело снаряженных воинов изнуряющим зноем, в лесных местностях было легче, но тут сильно задерживала теснота дорог, и потому войско двигалось медленно. Только четвертого

сентября подошли к большому селу Березуй, в верховьях Дона, где Дмитрий решил сделать дневку, чтобы подождать отставшие обозы. Вечером того же дня разведчики Петр Горский и Карп Олексин доставили сюда захваченного в плен татарского мурзу, который на допросе сказал, что орда Мамая перешла на правый берег Дона возле Кузьминой гати, повыше Красивой Мечи, и сейчас находится в трех переходах от Непрядвы, где она должна соединиться с войском литовского князя Ягайлы, который обещал быть там девятого либо десятого сентября.

Получив это чрезвычайно важное сообщение, Дмитрий понял, что нельзя терять ни часа: нужно было как можно скорее сблизиться с Мамаем и заставить его вступить в сражение до подхода Ягайлы.

Русское войско сейчас же двинулось дальше, по левому берегу Дона и утром шестого сентября стало лагерем против впадения в него реки Непрядвы. В полдень с передовой заставы прискакал сам воевода Семен Мелик и доложил, что татары находятся у Гусиного брода, в одном переходе от них и, по-видимому не зная, что войско Дмитрия стоит так близко, – спокойно продолжают двигаться вперед.

Не оставалось никаких сомнений в том, что завтра Мамай будет здесь. Но, увидев русское войско на противоположном берегу Дона, захочет ли он немедленно начать битву или, стоя за рекой, будет ожидать подхода литовцев? Последнее казалось более вероятным, и это ставило под угрозу не только план Дмитрия, но и весь исход сражения: в этом случае пришлось бы самим переправляться через Дон на глазах у татар и вступать в битву в самых невыгодных для себя условиях или же, оставаясь на месте и укрепив как можно свой лагерь, – ждать удара объединенных сил Мамая и Ягайлы.

И то и другое было плохо. Но оставалась еще одна возможность: перейти на правый берег Дона до подхода татар и занять там удобные для сражения рубежи. Это обеспечивало Дмитрию наибольшие преимущества, но в случае проигрыша битвы обрекало все русское войско на гибель: находящаяся за спиной река, которая имела тут тридцать пять сажен ширины, при довольно крутых берегах, делала отступление невозможным.

Дмитрий понимал, что нужно идти на этот риск. Он

От места переправы через Оку до Куликова поля войском было пройдено расстояние примерно в 180 верст. Это заняло десять дней.

верил в свое войско, ибо знал, что оно крепко духом и будет сражаться стойко, верил и в то, что его собственными действиями руководит Бог. А как раз в это утро прибыл к нему инок из Троицкой обители, с просфорой и грамоткой от своего игумена. В этой грамотке Сергий писал: «Благословение Господне да пребудет с тобою и с воинством твоим, великий государь! Молюсь за тебя денно и нощно, без страху и с верою иди вперед, – Бог и Пресвятая Богородица не оставят тебя своею помощью».

«Будто знал преподобный», – подумал Дмитрий, вспомнив об этом. Его решение созрело, но, понимая исключительную важность предстоящего шага и связанную с ним ответственность перед родной землей, он все же счел нужным созвать на совет старших военачальников.

На этом совещании мнения разделились. Владимир Серпу-ховский, братья Ольгердовичи, князья Белозерские, Боброк, Бренко и многие другие горячо поддерживали великого князя. Но были и такие, которые считали более благоразумным остаться на левом берегу Дона.

– Пусть орда сама идет на нас через Дон, – говорил князь Иван Холмский, – мы ее прямо из реки будем принимать в копья, да еще скольких в воде пострелим!

– Ну, а ежели Мамай не пойдет через реку? – возражали ему. – Тогда что? Нам идти на их копья и стрелы?

– Зачем нам идти? Будем ждать. Не для того же Мамай поднял все басурманские земли, чтобы на нас издали глядеть! Днем раньше, днем позже, а коли мы первыми не сунемся, придется идти ему!

– Он-то пойдет, когда дождется Ягайлу, только нам того попустить нельзя. А может обернуться и похуже: сговорившись с Мамаем, Ягайло перейдет Дон где-либо ниже и ударит нам в спину, когда орда начнет битву!

Разгоревшиеся споры прекратил Дмитрий Иванович. Он приказал боярину Бренку вслух прочитать грамоту отца Сергия, потом сказал:

– Слышали, братья, слово Радонежского угодника? Коли пойдем вперед, Бог нам поможет. А на споры ныне времени нету. Починайте возиться за Дон!

Переправа продолжалась весь день и всю ночь. Конница шла отысканными в разных местах бродами, пешие воины и телеги перевозились на плотах, а к вечеру уже пошли по двум наскоро наведенным через Дон мостам. До самого рассвета на обоих берегах реки пылали громадные костры, освещая места переправы, слышались грохот колес по бревен-

чатым настилам мостов, ржание коней, окрики воевод и крепкая ругань сорвавшихся в воду людей. Но дело шло споро, и еще до полуночи Дмитрий с облегчением увидел, что к восходу солнца все его войско будет на правом берегу.

Сам он, – перейдя реку одним из первых, – вместе с князем Боброком-Волынским и с боярином Бренком до темноты объезжал прилегающую к берегу местность, прикидывая, как лучше расположить здесь полки. С наступлением ночи все трое возвратились к Дону и еще долго сидели, совещаясь, у костра, под береговою кручей, куда великий князь приказал являться с докладом тем воеводам, полки которых уже закончили переправу. Бренко свинцовой палочкой тотчас отмечал их в своем списке.

– А счел ли ты, Михаила Андреевич, доточно, – сколько же есть у нас на сегодня войска? – спросил Дмитрий.

– Счел, государь: без малого двести тысяч и десять.

– Неужли есть столько? Да откуда?

– А вот, коли сумневаешься, погляди запись и сочти сам, – промолвил Бренко, протягивая ему список. – Тут у меня все наши полки расписаны.

– Долго будет… Сам знаешь, какое было мое учение, – невесело усмехнулся Дмитрий. – Почитай, с девяти годов и по сей день только на войну да на походы и доставало времени. Чти в голос, а я послушаю.

– Добро, Дмитрей Иванович, – сказал Бренко, придвигаясь ближе к костру. Боброк подкинул в него несколько сухих ветвей из лежавшей рядом кучи, и притухший было огонь сразу ожил и, негромко потрескивая, засуетился во тьме веселыми языками пламени. – Так вот: с Белаозера у нас князья Федор Романович да сын его Иван, да князь Семен Кемский, да Глеб Карголомский, да Андрей Андомский, да еще семь княжичей, а войска с ними пришло шестнадцать тысяч.

Еще Ростовские князья – Дмитрий да Андрей Федоровичи и Ярославские – Андрей Васильевич да Василь Васильевич, да с ними князья: Роман Прозоровский, Лев Курбский и Афанасий Шехонский, да молодых пятеро, а всего силы ростовской и ярославской двадцать три тысячи.

Углицкие князья Борис да Роман Давыдовичи, да сыны князя Романа – Иван, Владимир, Святослав и Яков, а силы их семь тысяч.

Дмитрий Донской*;два умел читать и подписывать свое имя под документами.

С Мурома князья Владимир Дмитриевич Красный да Андрей Федорович, и у них войска восемь тысяч и пять сот.

Тарусские князья Федор и Мстислав Ивановичи, да Оболенских четверо: Иван Костянтинович и брат его Андрей, да сыны князя Андрея – Семен и Михаила, а воев поставили они восемь тысяч.

Из тверских земель – князь Михаила Васильевич Кашинский привел шесть тысяч да князь Иван Всеволодович Холмский – пять тысяч.

Еще. с нами Стародубские князья Андрей Федорович да Семен Михайлович, а войска дали они шесть тысяч; да князь Мещерский Юрий дал четыре, да Моложский Федор – три тысячи.

Далее идут князья Ольгердовичи, Андрей да Дмитрей, да при них князья: Смоленский Иван Васильевич, Глеб Иванович Друцкой, Федор Туровский, да сыны Дмитрея Ольгер-довича – князь Роман Трубчевский и княжич Глеб. Эти у меня все вместе посчитаны, и войска с ними сорок и шесть тысяч.

Ну, еще с низовых русских земель, из-под Литвы, есть от Новосильской земли князь Степан Романович с пятью тысячами воев, да из Карачевской привел князь Лев Серпейский две тысячи и князь Давид Иванович Шонуров тако же две тысячи, собранных в Козельске. А Елецкий князь, Федор Иванович, поставил две тысячи и пять сот.

Это доселева я читал все тех, что вышли с нами из Москвы да из Коломны. А еще по пути подошли к войску две тысячи звенигородцев, с князем Александром Федоровичем, да по тысяче воев от Белева и от Лихвина, со своими воеводами, да еще пронцев, коих не увел с собою князь Олег Иванович, пристало к нам тысячи с три.

И вот еще какое диво: не ведаю, отколь взялся и как сюда поспел, но только, назад тому три дня, пришел к нашему стану Пермский князек по имени Аликей и привел с собою восемь сот воев. По обличью и по речи не наши, но говорит тот князь, что во Христа верует и что русы ему друзья, а татары вороги, и потому хочет он пособить нам супротив Мамая. Ну, я ему сказал, что всякой помощи мы рады и что Русь их службы не позабудет.

– Это добро, – промолвил Дмитрий. – Пусть привыкают к нам. Пермская земля прежде Великому Новгороду дань платила, ну, а ныне она к Москве тянется. Бывали уже ко мне и иослы и подарки от Пермяцких князей. Живут средь них и наши русские старцы-просветители. Всего лишь за-

прошлым годом выдал я охранную грамоту ростовскому иноку Стефану, ехавшему туда. Муж достойный и вельми ученый, – сам угодник Сергий тогда за него просил. Был слух, – на почине чуть его не сожгли язычники, а потом сумел он с ними поладить, многих обратил в христианскую веру и ныне строит там церкви и учит народ. Может, и этот князь Аликей из его духовных сынов. После битвы, коли живы будем, я с ним еще потолкую… Ну, это не к делу, – чти дальше!

– Так вот, княже, если сложить всех воев, коих привели нам эти князья, будет сто сорок и восемь тысяч. Да более шести десятков тысяч собрали мы сами, в наших московских землях, волостях и уделах. Вот, стало быть, и получается всей нашей силы двести и десять тысяч, как я тебе прежде сказал.

– Никогда еще Русская земля такого войска не видывала! – воскликнул Дмитрий Иванович.

– Истина, государь. Почитай, вся Русь под твои стяги встала, – промолвил Боброк.

– Ну, не вся, – помрачнев, сказал Дмитрий. – Коли не говорить о Мамаевом прихвостне Олеге Рязанском, который скорее татарам пособит, нежели нам, – Новгород никого не дал, да и от Тверской земли, и смех и грех, – всего пять тысяч, с князем Холмским!

– А Кашинский князь?

– Ну, это более наш, нежели тверской.

– Был слух, в Великом Новгороде собрали нам в помощь войска тридцать тысяч и будто ведет их сюда сам посадник Иван Васильевич.

– Дорого яичко ко Христову дню… Наобещали с три ко-

Святой Стефан Пермский, родом из Устюга, – известный просветитель зырян и пермяков и первый епископ Пермский (с 1383 года). Изучив язык туземцев, он составил им алфавит, ввел у них письменность и мирным путем приобщил этот дикий край к русской культуре.

В многочисленных летописях, сказаниях и иных документах эпохи численность войска Дмитрия Донского определяется весьма разноречиво: в пределах от ста пятидесяти до четырехсот пятидесяти тысяч человек, а численность орды Мамая – от двухсот пятидесяти до девятьсот тридцати тысяч. Точно установить истину теперь, разумеется, невозможно, но при изучении и сопоставлении всех данных цифры, приведенные в этой книге, представляются наиболее близкими к действительности.

Если это войско и было собрано, то вовремя оно к Дмитрию не подошло. В летописях, подробно перечисляющих все ополчения, участвовавшие в Куликовской битве, нет никаких указаний на то, что в их числе находились новгородцы. Об оказании какой-либо помощи Дмитрию Донскому ни слова нет и в новгородских летописях.

роба, только завтра нам уже в битву идти, а где они, новгородцы-то? Знаю я их: на языке одно, а на уме другое. Небось новгородская господа так уж была бы рада, ежели бы Мамай сокрушил Москву!

– Это так. Им своя мошна всего дороже. А вот еще суз-дальцы и нижегородцы, видно, стыда не имут.

– Ну, не скажи: и воев и бояр суздальских да нижегородских у нас в войске немало, – промолвил Дмитрий, – только лишь князя нет ни единого. Отбрехались, что будут, мол, стоять ратью на своих рубежах, – вдруг-де орда повернет на их земли, как прежде случалось. Ну и пусть стоят, не надобны они нам… Чай, всем еще памятно, как воевали они на реке Пьяне!

– Истину молвил, Дмитрий Иванович! И без них управимся. Господь за нас, да и ратью мы вельми сильны.

– Сильны-то сильны, да ведь и Мамай не слаб. Эх, знать бы сейчас – какова его подлинная сила?

– Андрюшка Попов сказывал – тридцать пять темь, а Тютчев говорит, и тридцати не будет.

– Сказывают разное, а истинного счета орде, поди, и сам Мамай не знает. Но я так мыслю, что тысяч триста у него есть беспременно. Это вполовину больше, нежели у нас.

– Не в силе Бог, а в правде, Дмитрей Иванович, – сказал Бренко. – С нами молитвы угодника Сергия и помощь Святой Троицы. Да и люди наши за землю родную будут стоять крепко. Побьем мы татар, вот увидишь!

– Побьем, Миша, не можно нам не побить. Только тяжко будет, ох, тяжко! Что слез-то прольют на Руси матери и жены, оплакивая мертвых!

ГЛАВА 12

О, жаворонок, летьняя птица, красных дней утеха, возлети под синий небеса, обратись к стольному граду Москве, воспой славу князю великому Дмитрею Ивановичи» и брату его, князю Владимеру Ондреевичю! То не буря ли занесла соколов в земли залесския, в поле половецкое.

«Задонщина»

Утром Дмитрий собрал старших воевод и князей и выехал с ними на расстилавшееся по эту сторону Дона обширное Куликово поле, чтобы еще раз осмотреть его и дать указания – как ставить полки.

Это поле, начинавшееся верстах в двух от берега Дона, представляло собой очень широкую, – верст в двенадцать, а

местами и шире, – прогалину, с боков окаймленную лесом и длинным языком уходившую далеко на юг. В ближайшей своей части, где Дон и Непрядва охватывали его сзади широким полукругом, оно изобиловало невысокими холмами, оврагами и речками с крутыми, заросшими берегами. Дмитрий еще накануне, при первом осмотре, решил остановиться именно здесь, с чем и князь Боброк, – наиопытнейший из московских воевод, – тоже был согласен. Тут можно было удобно расположить свои войска, но особенно важно было то, что столь пересеченная местность не позволяла Мамаю сразу ввести в бой всю свою громадную орду и лишала татар возможности применять излюбленную ими тактику охватов и обходных

движений.

Теперь предстояло выбрать место, на котором выгоднее всего было встретить первый натиск татар, и, применяясь к условиям, созданным тут природой, наилучшим образом расположить свои полки. Военачальники изъездили поле вдоль и поперек, изучая характер местности, прикидывая расстояния и споря о том, как лучше использовать естественные рубежи. Каждый высказывал свои соображения и предлагал свой план, – Дмитрий внимательно слушал всех, а сам молчал, остро.поглядывая по сторонам из-под черных, сросшихся на переносице бровей. Но когда, закончив осмотр, выехали на бугор, откуда хорошо было видно все иоле, он в немногих словах изложил свой план распределения сил и точно указал, где стоять какому полку.

Согласно обычаю, русская рать была разбита на шесть отдельных отрядов-полков и поставлена «крестом».

В центре стоял Большой полк, численностью в пятьдесят тысяч человек, – почти все из московских и владимирских земель, – под началом воевод: Тимофея и Микулы Вельяминовых, Михаилы Бренка, Семена Мелика, Ивана Квашни и двух Валуевых, – дяди и племянника. На полверсты впереди – Передовой полк, двадцать тысяч бойцов, все на конях, под командой князей Ольгердовичей и братьев Всеволожских. Запасный полк, – тысяч пятнадцать, под начальством князей Тарусских и Оболенских, поставили позади Большого, чтобы он мог легко прийти на помощь туда, где в том окажется надобность.

Справа от Большого полка – полк Правой руки, тридцать тысяч воинов и главные воеводы: князь Андрей Федорович Ростовский и князь Андрей Федорович Стародубский, а под рукою у них Ярославские и Углицкие князья. Правым крылом этот полк примыкал к обрывистому и заросшему лесом

берегу речки Нижний Дубняк, что надежно защищало его от обхода или от флангового удара.

По другую сторону Большого полка стоял полк Левой руки, под началом князей Белозерских, Федора Моложского и Глеба Друцкого. Этот полк насчитывал двадцать пять тысяч бойцов и слева был прикрыт лишь неглубоким оврагом речки Смолки, – таким образом, левое крыло было наиболее уязвимой частью русского построения. Дмитрий понимал, что во время боя татары это непременно обнаружат и постараются использовать, а потому именно с этой стороны, в лесу за рекою Смолкой, он приказал поставить Засадный полк, численностью в семьдесят тысяч всадников, под водительством испытанных военачальников: князей Боброка-Волынского и Владимира Серпуховского, в помощь которым были князья Федор Елецкий и Юрий Мещерский. Этому полку было наказано до поры не ввязываться в сражение и ничем себя не обнаруживать, чтобы ударить на татар только в решающую минуту, – если они начнут явно одолевать, или преследовать и добивать их, когда побегут с поля.

К двум часам дня все полки были разведены по местам, воинам приказали осмотреть и изготовить к бою оружие, потом отдыхать. Вскоре по всему полю закурились дымки костров, от бесчисленных казанков, котлов и мисок потянуло запахами каши, лука и мясного хлебова, волнами поплыл рокот негромких голосов. Кто-то попробовал затянуть песню, но тотчас оборвал ее.

– Петь будешь, как побьем татар, – сурово сказал ему сидевший рядом седобородый воин, – а ноне близких вспомяни да помолись!

В канун грозного сражения, решающего участь родной земли, люди были серьезны и сдержанны, никто не сквернословил и не гомонил, точно стояли не в поле, а в преддверии храма, в ожидании великого таинства. Но ни страха, ни уныния не было. «Это не княжья усобица, где невесть за что подневольный человек несет голову на кон, а война правая, за домы свои и за Святую Русь! В такой битве и Господь и ангелы Его пособят, – беспременно побьем поганых!» – так рассуждали и так верили воины, и за святое дело каждый готов был к тому, чтобы лечь костьми на этом поле, коли такова будет воля Божья. Только не все ведь лягут, – будет немало и таких, что возвратятся домой со славою и с победой!

Поснедавши и помолясь, люди отошли от костров. Кто, найдя холодок, улегся спать, иные, собравшись кучками, негромко беседовали, вспоминая всякую бывальщину и род-

ные места; те, у кого не было на завтра чистых рубах, отправились к ближайшим ручьям и речкам, постирать свои. Яркий солнечный день постепенно бледнел и гас, как бы проникаясь томительным предчувствием близкой грозы.

Часа за два до захода солнца прискакали вестники от поставленной впереди стражи и сказали: идут татары. Вскоре их передовые тумены показались на открытом месте, верстах в четырех от русского стана. Взрыв свирепых криков, долетевший оттуда, ясно говорил о том, что и они заметили неприятеля. Потоптавшись немного на месте, – видимо в ожидании приказаний от хана, – они продвинулись еще версты на полторы вперед и растеклись во всю ширину поля, разбивая свой стан. До самой темноты к этому рубежу черным потоком текла с юга несметная орда. Шла она, видно, и ночью, ибо на татарской стороне все поле, доколе хватал глаз, светилось огнями костров и факелов, а в лагере их почти до рассвета слышались крики, движение и возня. Дмитрий Иванович, хотя и знал, что татары не любят воевать ночью, все же приказал, помимо обычного охранения, выставить далеко впереди русского войска многочисленные сторожевые посты и бдительно следить за всем, что делается у противника.

Шатер великого князя был поставлен в безопасном месте, позади Большого полка. Целый день Дмитрий, поглощенный делами и заботами, в него не заглядывал, – пришел лишь затемно, когда все распоряжения были сделаны и русский лагерь начал погружаться в сон. Не раздеваясь, он лег на постель и попытался заснуть. Но, вместо сна, пришло чувство гнетущего одиночества и смутной, нарастающей тревоги. Все помыслы князя были с войском, ему казалось, что покуда он тут лежит, – там, впереди свершается или каждый миг может свершиться нечто непредвиденное и важное, отчего дальше все пойдет совсем не так, как предположено. Этак промаявшись около часу, он понял, что здесь не уснет, – встал, пристегнул к поясу меч, накинул плащ и вышел из шатра.

Вокруг было тихо, в русском стане почти все спали. Миновав Большой полк, Дмитрий вступил в расположение Передового. Тут тоже царило безмолвие, лишь отфыркивались и всхрапывали лошади на коновязях, да кое-где потрескивали догорающие костры, освещая блеклым червонным пламенем тела спящих повсюду людей. Заметив в стороне молящегося на коленях воина в белой рубахе, Дмитрий подошел к нему.

Увидев великого князя и узнав его, воин поспешно поднялся на ноги.

– Молись, молись, брате, – промолвил Дмитрий – я тому не помеха.

^ – Ништо, государь, еще помолюсь… А может, ты для какой службы человека ищешь? – помолчав, добавил воин. Это был крепкого сложения мужик, лет сорока, с лохматыми русыми волосами и стриженной вполукруг бородой.

– Нет, я так… Как звать тебя и откуда родом?

– Степан я, прозванием Новосел, а родом из-под Юрьева княже.

– Уже бывал в войнах?

– Не случалось доселева. Был я в общине старостой, так меня в войско не брали.

– Что же, боязно завтра в битву идти?

– Нет, княже. Чего бояться-то? Все под Богом… Я ноне своею охотою пошел.

– __А вот, молишься, когда другие спят. Значит, душа не спокойна.

– Так нешто я от боязни? За Русь сердце болит, – что народу-то завтра ляжет! Молил я Господа, чтобы полегче далась нам победа.

– А веришь, что победим?

– Вестимо, верю! Завтра народ будет биться, как николи еще не бился, всякий разумеет, за что в сечу идет. Истинный Бог, побьем поганых, – ты, государь, в том не сумлевай-ся! Хоть бы и воеводы оплошали, – все одно побьем!

– Не оплошают и воеводы! А в победе и у меня сумнений нет, – разве с такими людьми возможно не победить? – Дмитрий шагнул вперед, обнял воина и троекратно его поцеловал. – Всех не могу; а тебя одного за всех! – сказал он. – Ну, молись, брате Степан, Христос с тобою, а я пойду. О том же и я молю Господа еженощно.

Эта короткая беседа с воином вернула Дмитрию душевное равновесие и уверенность. Выйдя за линию Передового полка, он с минуту поглядел на мерцавшие вдали костры татарского стана, затем расстелил под кустом свой плащ, лег и почти мгновенно уснул.

Проснулся великий князь от весьма чувствительного удара в бок. Приоткрыв глаза и все еще находясь во власти сна, он увидел стоявшую над ним темную фигуру, готовящуюся на-

градить его вторым пинком. Еще не вполне сознавая – где он и что происходит, Дмитрий сел, протирая рукой заспанные глаза.

_ Так– то ты службу несешь, пес смердящий, – раздался

голос, по которому Дмитрий сразу опознал своего зятя, князя Бо брока-Волынского. – Ну, не я бы на тебя набрел, а татары?

_ Где татары? – вскакивая на ноги, воскликнул князь. – Окстись, Дмитрей Михайлович! Ты что, в разуме повредился?

– Матерь Божья! Это ты, Дмитрей Иванович?

– Слава Христу, хоть теперь признал! – засмеялся Дмитрий. – Чай, больше ругать не станешь?

– Прости для Бога, государь! Нешто могло мне на ум прийти, что это ты тут спишь? Подумал – страж нерадивый на посту заснул, ночь темна, не видать, кто лежит. А ты как здесь случился?

– Притомился малость, обходя стан; прилег тут да и заснул ненароком. Видать, уже поздно?

– Уж давно перешло за полночь.

– А ты что не спишь?

– Вышел стражу проверить да поглядеть, что у татар

деется.

– Ну, пойдем вместе.

Князья молча прошли с версту и остановились, не доходя немного до речки Чуровки, на которой стояли русские передовые посты. Ночь была душной и темной, поздно взошедшую ущербную луну закрывали низкие облака; на юге, за татарским станом, яростно полыхали зарницы; зловеще и нудно где-то, совсем близко, выл одинокий волк, да вдали, на Непрядве, гоготали и хлопали крыльями гуси.

Позади, в русском стане, было тихо, словно и нет никого. У татар повеюду пылали костры, слышались крики, ржание коней, дикое, непривычное русскому уху пение и грохот бубнов.

– Видать, поганые загодя победу празднуют, – промолвил Дмитрий. – Только не рано ли?

– Завтра им будет не до песен, княже. Вон, погляди на сполохив небе, над самой ордой: рдяны, ровно бы кровь из них брызжет. То для них худая примета.

– А вот, к слову, Дмитрей Михайлович: сказывают, у вас на Волыни колдуны вельми искусны и знает через них

Сполохи – зарницы.

народ много верных примет и гаданий. Может, и ты там чему научился?

– Перед битвой у нас слушают голоса земли, – не сразу ответил Боброк. Он был лет на десять старше своего шурина, и Дмитрий с большим доверием относился к его военному опыту и житейской мудрости. – И кому дано понимать их, тот может сказать, чья будет победа.

– А ты можешь?

– Бывало, мог.

– А ну, спробуй!

Боброк лег на траву, правым ухом припал к земле, закрывши ладонью левое. Он лежал не шевелясь, так долго, что Дмитрия начало разбирать нетерпение.

– Ну, что слышал? – спросил он, едва Боброк поднял голову.

– Плачет земля, Дмитрей Иванович! Сперва услыхал я лишь один стон и плач великий, а после стал различать в нем два голоса: в одной стороне вроде бы татарская женка голосит по мертвому, а в другой, жалостливо так, – ровно свирель пастушья, – плачет русская дева. Без числа воинов падет завтра и у нас, и у татар. Но победа будет твоя.

– Как ты о том сведал?

– Стал я слушать еще, и вот, там где татарка плакала, помстилосьмне, будто вороны закричали, а на русской стороне зазвонили колокола. Господь нам готовит победу, тому верь, государь.

– Слава Христу и Его Пречистой Матери, коли так, – перекрестился Дмитрий. – Устояла бы Русь, а что многие тут навеки лягут, – не без того. Может, и нас с тобой завтра не будет… Не зря бы только.

– Зря не будет, да и мы, Бог даст, своими глазами победу увидим, – промолвил Боброк. – А ты все же отдохнул бы теперь, Дмитрей Иванович. Утром небось все силы снадо-бятся.

– И то, пойду. Твой шатер где?

– За Смолкой, в дубраве. Только я еще обойду стражу, протру ей глаза, ежели что. Сейчас, перед рассветом, сугубо бдить надобно.

– Протираешь ты знатно, на себе испытал, – улыбнулся Дмитрий. – Ну, коли так, оставайся с Богом!

Помстилось – показалось.

Проводив взором фигуру великого князя, скоро утонувшую во мраке, Боброк зашагал к полосе кустарников, окаймлявших речку Чуровку. Стало заметно светлее, – близился рассвет, да и луна начала изредка проглядывать сквозь прорывы поредевших облаков.

На первых двух постах все оказалось в порядке. Но на третьем было неладно; дозорный сидел на кочке и, опершись на рукоять меча, поставленного меж колен, спал, негромко прихрапывая. Боброк подошел тихо, как волк, изловчился и с силою ударил ногой по мечу. Воин, внезапно лишившись опоры, рухнул с кочки кулем и ткнулся головой в землю.

Он тотчас вскочил, еще не понимая, что с ним стряслось, но грянувшая, как с неба, затрещина разом привела его в себя.

«Коли десятник, ништо, – мелькнуло в мозгу, – даст еще раз-другой, того и будет!» Но, подняв глаза, обмер: перед ним стоял грозный Волынский князь, которого в войске боялись пуще всех иных воевод. Узнал его и Боброк: это был костромич Фомка Кабычей, незадолго до того схваченный в Москве за разбой. Будь другое время, ему бы несдобровать, но поелику люди были нужны для похода, – в меру постегав батогами, его поставили в войско, дабы честною службой искупил он свою вину.

– Тать шелудивый! – сурово сказал Боброк. – Тебе бы ныне за троих усердствовать, а ты в страже спишь, ровно и не Русь за тобой. Ну, пеняй на себя: ежели стоять невмоготу, будешь висеть!

– Князь пресветлый! – возопил Кабычей, понимая, что не мольбы о пощаде, а лишь находчивость может спасти его от петли. – В животе моем и в смерти ты волен! Только не спал я, милостивец, сгореть мне на этом месте, не спал!

– Вона! – насмешливо произнес Боброк. – Стало быть, это мне только привиделось?

Слово «привиделось» внезапно вдохновило Кабычея, который до этого и сам не знал еще, что станет врать в свое оправдание.

– Не спал я, княже, Богом тебе клянусь, – проникновенным голосом сказал он. – А было мне в тот самый час небесное видение.

– Видение?! Да ты, никак, из разбойников одним скоком во святые угодил?

– Нешто только святым бывают видения, княже милостивый? Господь печется о всех. Может, через тое самое восхотел Он наставить меня на путь правды и святости! Мало, что ли, святых смолоду бывали разбойниками?

– Вишь, куда ты наметил! Только не поспеешь ты стать святым, ежели так службу несешь!

– Помилосердствуй, княже, не прими греха на душу! Нешто моя в том вина, что на службе Господь послал мне видение?

– Что же такое тебе привиделось?

– Глянул я, княже, ненароком на небо и вот, вижу: летит с ордынской стороны облако великое и прямо на Русскую землю! Полыхают с того облака молоньи и громы, спущается оно все ниже, и вот почала выходить из него несметная рать. Но тут, со стороны полуденной, внезапу пришли два витязя юных, в све.тлых одеждах и с вострыми мечами в руках… На-дысь, были то святые Борис и Глеб! И приступили они без страху к татарским воеводам, рекуче: «Кто вам, поганым нехристям, сыроядцампроклятым, дозволил тревожить Святую Русь?» И как почали сечь басурманов своими мечами, индо стон смертный пошел по всей ихней орде! В недолго время посекли всех до единого и само облако то искрошили в шмотья… А после, гляжу, – святой Глеб прямо сюды идет, до мене! И тут я в страхе сомлел и сник, – энто как раз в тот са «шй миг было, когда ты подошел и вдарил, думая, что я заспал…

– Ну и здоров ты врать! – подивился Боброк.

– Пусть я в землю врасту, ежели солгал тебе, всесветлый князь! Истинно так все было, как я сказал. Надо быть, в этом знамение Божье, что пособят нам посечь татар святые Борис и Глеб!

Боброк пристально поглядел на Кабычея, усмехнулся, малость подумал, потом сказал:

– Ну, слушай теперь меня, провидец: в иное время я бы с тебя за такое велел спустить три шкуры. Одну за то, что в дозоре спишь, а другие две, дабы уразумел ты, что меня не столь легко обмануть. Но возблагодари Господа: сегодня нам твое «видение» вельми сгодится. С зарею будет тебе смена, – ходи по полкам и всем пересказывай то, что и мне сказал!

Утром по всему стану только и судачили о том, что некоему

Татар на Руси называли «сыроядцами» потому, что до принятия Ордой ислама, во время походов, – когда не было времени для варки пищи, – они ели сырую конину. Утром, при выступлении, всадник клал под седло тонкий пласт мяса, – к полудню оно бывало «готово».

святой жизни мужу, Фоме Кабычею, от Бога было в ночи знамение, чтобы русские воины шли в битву с верою и без страха, ибо будут среди них невидимо сражаться святые Борис и Глеб, коим Господь велел посечь орду. Слыша такое, даже робкие укреплялись духом, и только лишь в сотне Кабы-чея, где он был хорошо известен, люди дивились и не знали, что думать.

– Это наш Фомка-то святой жизни муж? – говорил Ва-сюк Сухоборец, высокий и жилистый воин, судя по щеке, изуродованной шрамом, уже побывавший в битвах. – С эдаким святым повстреваться в лесу не приведи Господь!

– Шалыган как есть! – подтвердил другой воин, Юрка Сапожник. – Чтоб меня ноне убил первый татарин, коли не соврал он про тое видение! Таким шпыням видениев не бывает!

– Кто знает, братцы! Может, оно и вправду было, – промолвил огромный, похожий на лешего, но миролюбивый Федяй Зернов. – Не токмо попам да боярам Господь чудеса являет. Сподобляются того и простые люди!

– За простых людей кто говорит! Да Фомка-то ведь разбойник!

– Ну и што? Разбойник о бок с самим Христом был распят!

– Эко сказал! Нешто наш Кабычей с того стал лучше? Что хошь говори, а не поверю я, чтобы ему было видение!

– А чего бы он стал врать-то?

– Вона, чего! Тут и дите уразумеет: выпялиться хотит перед людьми, вот и врет!

– Он ловок, Фомка-то! За тую выдумку ему еще, гляди, и перепадет чегось!

В этот миг из-за ближайшего куста появился и сам Фома Кабычей. Он не шел, а шествовал, словно епископ, весь преисполненный сознанием своей значимости. С минуту все молча глядели на него, потом кто-то засмеялся, а Васюк сказал:

– А вот и сам преподобный угодник грядет! Здрав буди, честной отец! Так было тебе, говоришь, видение?

– Вестимо, было, – буркнул Кабычей.

– Ан врешь!

– Ан не вру! Ты поди послухай: все войско о том гутарит!

– Стало быть, всем приспел наврать. Ты что на язык, что на ноги скор. Коли совести нет, энти небылицы плести можно: поди узнай – было оно или не было?

– Знать хочешь, было или не было? – озлился Фома. – Ну, слухай сюды, жеребец меченый: идем со мною до Волынского князя!

– До Волынского князя? А на что он нам дался?

– А на то дался, что в тую самую пору он до мене подошел и конец того видения мы с ним вместях глядели! Вот и выкуси!

– Эвон что? – протянул Васюк. – А может…

– Чего еще может? – сурово оборвал его десятник Гридя Хрулец.*– Хватит языком-то трепать! Ежели Волынский князь к тому причастен, стало быт^ь, прими за истину и больше нишкни! Чай, у него голова получше твоей! —

ГЛАВА 13

Выеде же Челибей из полку татарского хоробруя, велик и страшен, подобен есть древнему Гольяфу. Видев же то чернец Пересвет и напус-тися на него и рече – «игумен Сергий, помози молитвою своею!» Он же паки устремися противу ему и ударишася крепко, мало что земля под ними не проторжес^, и спадоша оба с коней на землю и умироша, ни един же от единого не отыиде.

Вологодская летопись

Перед восходом солнца густой туман заволок Куликово поле. Покуда он не рассеялся, битву начинать было нельзя, но к шести часам все уже стояли на своих местах, в боевой готовности. Воины в последний раз опробовали седловку коней, половчее приладили оружие и теперь томились ожиданием, ежась от утренней прохлады и изредка перекидываясь словами. Многие, – особенно те, кто еще не бывал в сражениях, – истово и часто крестились, творя про себя молитвы. В восьмом часу заиграли трубы, и перед войском появился князь Дмитрий. На белом коне, в сверкающих золотом доспехах и в накинутой на плечи красной епанче, он объезжал полки, коротко напутствуя их на подвиг. Все воеводы стояли уже на своих местах, и только окольничий Иван Кутузов вез за великим князем развернутый черный стяг с золототканым Спасом.

– Братья, – говорил Дмитрий, – бейтесь крепко с татарами, ибо за веру отцов стоите и за Святую Русь! Ныне день Пресвятой Богородицы, на помощь Ее и на доблесть вашу возлагаю все мои упования! Коли днесь победим, – конец поганому игу навеки, а вам вечная слава! Бейтесь

Куликовская битва происходила 8 сентября ст. ст., в день рождества Богородицы.

же, не щадя живота, и смерти не бойтесь, ибо если оплошаем и пустим татар на Русь, жизнь наша будет хуже смерти! Закончив объезд, Дмитрий подъехал к группе воевод, стоявших впереди Большого полка.

– Редеет мгла, – сказал он, – скоро с Божьей помощью и начнем. Время уже и мне изготовиться к сече.

– Али ты не готов, княже? – с удивлением спросил боярин Бренко, оглядывая доспехи и оружие Дмитрия. – Кажись, у тебя все на месте и в справности.

– Слово мое было еще в Коломне: буду биться сегодня как простой воин. Пойду наперед, а ты за меня станешь в Большом полку.

– Одумайся, Дмитрей Иванович! Такое великому князю не подобает. Должен ты стоять под стягом, на высоком месте и блюсти сражение, дабы всякий воин, видя, что жив ты, укреплялся духом и лучше бился. Бойцов у нас не счесть, а государь ты один!

– Дабы все государя видели на своем месте, наденешь мой доспех и епанчу, и стяг мой при тебе будет. Сменяемся и конями. А я, как положил себе перед Господом и перед моим народом, так и сделаю. – С этими словами Дмитрий сбросил свой алый плащ и начал отстегивать ремни золоченых оплечий и нагрудного зерцала.

– Княже! Не делай того, молю тебя! – воскликнул Бренко.

– Коли себя не жалеешь, нас пожалей, – сказал Микула Вельяминов. – Ну, как убьют тебя, что с Русью станется? Вотчич твой Василей отрок еще, не удержать ему бремя власти в столь трудную пору.

– На вас уповаю, братья. Как мне с юных дней были вы твердой опорою, так и его не оставите своею помощью. А я не могу инако: ужели хотите, чтобы, всех вперед призывая, сам я позади схоронился? Не токмо словом, но и делом хочу послужить Руси впереди других и дать пример слабым. На, надевай, – дабавил он, протягивая Бренку свой шлем-ерихонку, – нету нам времени для разговоров!

Бренко, еле сдерживая слезы, надел доспехи и епанчу великого князя и сел на его коня. Дмитрий, оставшись в простой кольчуге и надев на голову стальной шишак, поданный ему кем-то из воевод, мало чем отличался теперь от рядового воина.

– Ну, Миша, давай простимся, всяко может слу-

читься, – сказал он Бренку. – С детских лет был ты мне набольшим другом, будь таковым и сыну, ежели что.

– В том не сумневайся, Дмитрей Иванович! Только ужели мыслишь ты, ч^о, на твое место став, я сегодня меча не выну? Что хошь после со мною делай, но как бы ни обернулось, – назад я отсюда шагу не подамся, как и сам бы ты не подался!

– Стой крепко, но на рожон не лезь. Сам даве сказал, что войско должно государя под стягом видеть. Ну, храни тебя Христос! – и, трижды поцеловав Бренка, Дмитрий вскочил на его коня и поскакал вперед.

Почти одновременно с Дмитрием к голове Передового полка подъехал один из находившихся впереди дозорных и сообщил, что приближаются татары. Р тумане их не было видно, но уже отчетливо слышались голоса и шумы, присущие движению большого войска. Шло оно медленно, видимо, как и русские, ожидая, когда прояснится.

Это случилось почти внезапно: подувший с Дону ветер в несколько мгновений рассеял туман, и противники увидели друг друга. Черный вал татарского войска, раскинувшись во всю ширину поля, стоял в двухстах саженях. Версты на полторы сзади и чуть влево, на холме виднелся красный шатер Мамая, откуда хан приготовился наблюдать сражение.

Заметив, что оба крыла орды поотстали от середины, Дмитрий тотчас приказал Передовому полку продвинуться немного вперед, выдвигая фланги. Медленно шли навстречу и татары. Когда расстояние сократилось шагов до ста, обе стороны остановились. Ордынские военачальники почему-то медлили с приказом начинать битву, – выжидал и Дмитрий, не исключая того, что хан вступит в переговоры. Может быть, того же ожидал Мамай со стороны Дмитрия.

Тем временем первые ряды воинов, распаляя себя, завязали крепкую перебранку, понося друг друга самыми обидными словами. Вскоре отдельных выкриков уже нельзя было расслышать в общем свирепом реве.

Наконец из ордынских рядов вырвался вперед огромного роста всадник, в стальных доспехах и с копьем в руке. Подскакав к русскому войску, он осадил коня и крикнул:

– Языком женка быется, баатур быетсякопьем! Колы ест такы храбры рускы свыня, чтобы нэ боялся быться с Темыр-бей, пусть ыдет напыред!

Дмитрий с тревогою оглянулся. Надо было не только

Весь этот абзац летописи приводят как подлинные слова Дмитрия.

Это имя – Теми р-б ей – русские летописи исказили в Челибей.

принять этот вызов, но и победить татарина, иначе русское войско, еще не начав сражения, сникнет духом. Но кто может свалить этого великана?

Из рядов выехал прославленный своею силою витязь Григорий Капустин.

– Дозволь, великий государь, я сражусь с басурманом, – промолвил он. Но не успел Дмитрий что-либо ответить, как к нему приблизился инок Пересвет:

– Во славу животворящей Троицы и Пречистой Девы, княже, благослови на подвиг!

Дмитрий в замешательстве оглядел смельчаков: оба телами истые богатыри, – Пересвет чуть повыше, а Капустин пошире в плечах. Этот, вестимо, в бою гораздо искусен и годов на двадцать моложе, но инока Бог ведет, – не зря же благословил его в войско провидец Сергий. И князь, почти не колеблясь, сказал:

– Иди, отче, тебе вверяю русскую честь!

Пересвет поклонился государю, помолился коротко и, взяв из рук ближайшего воина тяжелое копье, тронул вперед. Он сидел на крепком вороном коне, но сам был, как обычно, в черном кукулеи в схиме, с медным крестом на груди.

– Погоди, отче! – крикнул Дмитрий. – Неужли так выйдешь? Надень хоть кольчугу либо щит возьми.

– Мне того не надобно, государь: схима моя надежней кольчуги, а щитом мне молитва преподобного Сергия! – и с этими словами Пересвет выехал из рядов, навстречу татарскому богатырю.

– Ты зачэм, стары борода? – удивился Темир-бей, увидев его. – Я баатур на бытву звал, а поп мне нэ надо!

– Я с тобой буду биться, – сказал Пересвет.

– Со мной быться ты, поп?! Значыт, рускы баатур нэт? Ыли рускы баатур за поп прятался?

– Хлипок ты, татарин, с русскими багатырями биться. Сперва спробуй русского попа одолеть. Становись в поле!

– Хлыпкы я? Поп одолеть?! Еслы поп прышел смеяться Темыр-бей, смэх тыбе нэ будет, умырать будет! А потом с настоящим баатур буду быться! – с этими словами Темир-бей рванул повод и погнал коня в сторону. Пересвет поскакал в другую.

Разъехавшись шагов на сто, они повернули коней и остановились, прощупывая глазами друг друга. Из презренья к

К у к у л ь, или куколь, – головной убор монахов-схимников, род кло бука, но более закрытый.

противнику татарин бросил свой щит на землю и, наставив копье, ринулся вперед. Перекрестившись, Пересвет изготовил свое и поскакал навстречу.

Сшиблись с такою силою, что взметнувшиеся на дыбы кони едва не опрокинулись навзничь. Ни один из бойцов не промахнулся: копье Пересвета, пробив кольчугу и грудь Те-мир-бея, на четверть выбежало из его спины. Но и схимник был сражен насмерть.

Оба витязя пали с коней на землю, – Темир-бей сразу, Пересвет минутою позже. Уже лежа на земле, он приподнялся на локте, осенил русское войско крестным знамением и испустил дух.

На одно мгновение над полем повисла страшная, предгрозовая тишина. Потом воздух содрогнулся от ударившей в небо волны разноголосых криков, пронзительно запели боевые трубы, две живые стены, вздыбившись, рванулись вперед и, сверкая молниями клинков и копий, обрушились друг на друга.

ГЛАВА 14

Хощу вам, братие, о брани поведати и новыя победы, како случися на Дону великому князю Дмитрею Ивановичи) и всем руским христианам с поганым Мамаем и с безбожною Ордой. И возвыси Бог род православный, а поганых уничижи и посрами, яко же в прежняя времена помог Гедеону над медиамы, а преславному ДОоисею над фараоном.

Сказание о Мамаевом побоище, повесть начала XV в.

Всю тяжесть первого удара принял на себя Передовой полк. Справа и слева от него были овраги, которые не позволяли татарам хлынуть на русское войско всею своей подавляющей массой, покуда этот полк закрывал проход. Тут завязалась жестокая и стремительно-быстрая сеча, но, несмотря на громадные потери, русские более получаса держались стойко, не подавшись и шагу назад. Но вскоре пешие фряги Мамая, перебираясь через овраги, начали с боков засыпать их стрелами; спереди татары напирали стеной, драться приходилось в невообразимой тесноте, – по словам летописцев, не было места, куда упасть мертвому, – и Передовой полк был смят. Потеряв убитыми много тысяч бойцов, а из воевод – князя Федора Туровского, он откатился назад и смешался с Большим полком, стоявшим за ним.

Десятки тысяч ордынцев устремились теперь в открывшийся проход между оврагами и главными своими силами обрушились на Большой полк. Но одновременно удари-

ли они и на полк Правой руки, в попытке его опрокинуть и с этой стороны зайти в тыл русскому войску.

Огромное сражение стремительно развивалось. Обе стороны дрались с предельным ожесточением, вначале, – пока место не освободилось за счет павших, – почти в такой же тесноте, как в Передовом полку, ибо для сотен тысяч сражающихся не хватало ширины поля. Русским это было на руку: они могли успешнее отражать противника, наседающего спереди, не опасаясь фланговых ударов.

Стоя на невысоком, плосковерхом бугре, в середине Большого полка, боярин Бренко с трудом подавлял желание покинуть свое место под государевым знаменем и устремиться в сечу. Но помня наказ Дмитрия, да и сам понимая, что не только свои, но и татары его видят и принимают за великого князя, – он все же оставался у стяга, с замиранием сердца наблюдая ход сражения. Оно шло пока на сотню шагов впереди, медленно, но неуклонно приближаясь, по мере того как ордынцы врубались в гущу москвичей и коломенцев, стоявших в первых рядах Большого полка.

Но видит Бренко: дорогою ценой платят поганые за каждый шаг, – крепко стоят москвичи и коломенцы! Почти час уже ломит на них неиссякаемая сила орды, – один басурман падет, а на его место, ровно из-под земли, вырастают двое других; звенит поле сталью, вскидываются на дыбы кони, стонет под их копытами земля; раскалывая щиты и пронзая груди, мечутся, искрясь на солнце, окровавленные жала копий; взлетают над головами клинки и палицы, растут груды мертвых тел, их уже, местами, и конь не перескочит, а русские всего чуть подались назад.

Вот четверо татар теснят славного богатыря Григория Капустина. Но, видать, невдомек им, на кого наскочили: первого поддел он на копье и, сорвав с седла, швырнул через голову, ровно сноп жита; двух других положил мечом, а последний, – не углядел Бренко, куда и подевался. А Капустин уже спешит на выручку к воеводе Андрею Шубе, которого с трех сторон обступили татары. Знатно бьется воевода, немало ворогов положил уже вкруг себя, но не впрок ему стал богатый фряжский доспех: все больше собирается возле него татар, – по убранству видят, что это важный начальник, и облепили его, как мухи патоку. Вот уже срубили Шубе алый еловец, еще минута – и шлем с него упал, сбитый копьем. Кровью

Еловец – украшение из лоскута цветной ткани, кожи или перьев, прикреплявшееся к острию шлема.

залилось лицо, но еще держится воевода. Поспеет ли Григорий? – Попал он в самую гущу, но прет как таран, кулями валятся обочь его поганые.

– Подержись еще малость, Андрей Федорович, ужо-тко я здеся! – крикнул он. Но уже не дослышал слов этих Шуба, сразила его татарская сабля. Наддал из последних сил Капустин, оттеснил ордынцев, чтобы не добили воеводу, коли еще он жив. Наклонился на миг с коня – воеводину смерть увидал, а свою проглядел: не упустили басурманы минуты, – разом вогнали в него три копья.

Перекрестившись, Бренко обратил взгляд в другую сторону, где незадолго до того видел он рубившегося Микулу Вельяминова. Но его уже нигде не было видно, и в этом месте татары изрядно продвинулись вперед. «Неужто и он пал? – подумал Бренко. – А Дмитрей Иванович где же? Его и не различишь в простой-то кольчуге средь такого множества».

Михаила Андреевич начал искать глазами, и вскоре ему показалось, что в одном высоком воине, бившемся спиной к нему, он узнает великого князя. Но вглядеться хорошо не успел, ибо в ту самую минуту москвичи дрогнули и все разом побежали назад. По орде раскатился торжествующий рев, и Бренко неожиданно увидел совсем близко от себя скуластые лица татар, распаленные яростью боя.

– Михаила Андреевич, – крикнул выросший перед ним Кутузов, – как повелишь со стягом? Его бы увезти немедля, инако, не ровен час, возьмут поганые!

– Стяг оборонять будем, – ответил Бренко, обнажая меч. – Где он поставлен, там ему и стоять, покуда хоть кто из нас жив. Опамятуйтесь, братья! – крикнул он во весь голос, выезжая вперед. – Ужели отдадим нехристям нашу святыню и себя осрамим? Поглядите округ: русские полки стоят крепко, только вы бежите! А ну, с Богом и дружно, – все на орду!

Ему удалось остановить бегущих, и возле стяга началась лютая сеча. Татарские военачальники и беки, опережая рядовых ордынцев, со всех сторон устремились к бугру, на котором стоял Бренко: принимая его за Дмитрия, каждый из них думал теперь о щедрой награде и славе, которые ждут того, кто привезет Мамаю голову русского государя и его черное знамя.

Но лучшие московские витязи тоже спешили отовсюду на

Бек – князь. Титул этот указывал па принадлежность к княжескому роду, тогда княжеский титул эмира в эту пору часто присваивался по должности темникам и вельможам даже не знатного происхождения.

помощь Бренку. Покуда еще было время оглядываться, повел он глазами вокруг себя и близко увидел Ивана Драницу: воевода, лицом красный как свекла, пробивался к нему, лихо работая своим тяжелым клычом; чуть поодаль, бог о бок ломились сквозь татар Тимофей Вельяминов и Семен Мелик, а за ними, клином, с полета воев. Хоть бы поспели! Но тут, шагах в десяти от себя, Бренко негаданно увидел Дмитрия. Он отбивался мечом от двоих теснивших его ордынцев и в тот самый миг, когда Бренко глянул, – одного из них распластал мало не надвое. Другой взмахнул было саблей, и несдобровать бы князю, кабы тут же не поддел поганого снизу копьем какой-то пеший воин. «Кажись, Васюк Сухоборец», – подумал Бренко, но что было дальше, уже не увидел, потому что тут на него самого налетели татары.

Телом могуч и в бою искусен Михайло Андреевич, против троих-четверых биться ему бы ничто. Но сейчас насело на него разом не меньше десятка. Двоих он посек быстро, сам получив лишь легкую рану в щеку, изловчился было и на третьего, но тут закололи копьем его коня, и Бренко упал наземь. Татары рванулись к нему, но на пути им встал Иван Кутузов, секунду спустя подоспел Драница, и они вдвоем сдержали натиск, покуда Бренко выбирался из-под туши коня. Едва встал он на ноги, – пал с рассеченной головой Кутузов. Бренко мигом ухватил его лошадь за повод и занес ногу, чтобы вскочить в седло, но тут ударили его самого копьем в бок, и он снова упал. Однако рана была не смертельна, – приподнявшись и силясь встать, он еще увидел, как подняли на копья Драницу, потом трое татар, соскочив с коней, кинулись к нему. С другой стороны, с палицей в руке, путаясь в полах схимы, подбегал инок Ослябя.

– Эвот тебе за брата Александра, поганый! – прохрипел он, опуская палицу на голову первого татарина. – Молись за меня, отче Сергий! – и размозжил голову второму. Но тут сабля третьего сразила его самого. Обливаясь кровью, он выронил палицу и грузно повалился на Бренка.

Михаила Андреевич, лежа навзничь, слабеющей рукой попытался спихнуть с себя мертвое тело. Но не успел: холодное лезвие копья, дробя зубы и обрывая жизнь, вошло ему в рот, пригвоздив к земле.

С победными криками ордынцы ринулись теперь к государеву знамени. Только один из них, спрыгнув с лошади и на ходу вытаскивая нож, подбежал к телу того, кого принимали

Александр – имя Пересвета.

за князя Дмитрия. Но, сорвав шлем с головы убитого и вглядевшись в изуродованное ранами лицо, он отпрянул с криком:

– Это не он!

– А ты сюда погляди! – раздался сзади насмешливый голос. Татарин быстро обернулся и в чернобородом всаднике, который в это мгновение снес ему голову, еще успел узнать русского великого князя. Узнал его и Дмитрий: это был Бо-рак-сеид, месяц тому назад приезжавший к нему послом от Мамая.

К знамени, укрепленному на бугре, между тем подскакали одновременно с полсотни татар и Семен Мелик, со своими людьми. Сюда же спешил и Дмитрий, а с ним вой Гридя Хру-лец, Васюк Сухоборец и с десяток других, но возле самого бугра налетели на них Мамаевы косоги, и пришлось с ними биться.

За государев стяг сражались на пределе ярости. Тут исступленно секлись и конные и пешие; раненые и сбитые с коней катались в обнимку, давя и терзая друг друга; оставшиеся безоружными дрались ногами, обломками щитов и копий, с разбега били противника головой в живот…

Наконец одному из татар удалось перерубить саблей древко знамени, и оно упало на землю. Несколько минут возле него шла кровавая свалка, в которой ничего нельзя было разобрать, потом черно-золотое полотнище снова взмыло над бугром: воевода Семен Мелик высоко поднимал его одной рукой, – в другой был меч, которым он оборонялся от ордынцев. Но их набегало сюда все больше, вокруг бугра они в неудержимом порыве теснили москвичей, которые, со смертью Бренка, снова стали откатываться назад.

Прошло не много минут, и пал храбрый воевода Мелик, пронзенный копьем; с разрубленной головой лег на него юрьевский смерд Степан Новосел, подхвативший падающее знамя; саблями иссечен Тимофей Вельяминов, приспевший было на помощь. И орда с торжествующим криком хлынула через бугор. Казалось, еще немного, и Большой полк будет разрезан надвое, но в этот миг ударили сбоку вла-димирцы.

Оказавшись в задних рядах русского построения, они до сих пор не участвовали в битве. Но теперь, когда частью перебитые, частью схлынувшие москвичи освободили им место, они всю свою нерастраченную силу обрушили*на зарвавшихся ордынцев.

Косоги – черкесы.

На бугре возобновилась злая сеча. Уже почти на вершине его нашел славную смерть набольший владимирский воевода, боярин Иван Окатьевич Валуй. Но племянник его Тимофей пробился к поверженному знамени и поднял его над сражающимися.

По русским рядам, ширясь и вливая в сердца отвагу, прокатился победный крик. Татары отступали, не прекращая жестокого сопротивления. Снова, нахлынув массой, они попытались повалить русский стяг. Тимофей Валуевич успел передать его двум подбежавшим воинам, – чтобы, привязав перерубленное древко к копью, снова укрепили его на прежнем месте, – а сам стал впереди, прикрывая их. Шесть или семь татар, обступив молодого воеводу, сыпали на него сабельные удары. Отбивался он ловко, пока мог, но скоро ему отрубили руку, и он упал. Подбежавший дворецкий его, Иван Кожухов, заслонив своего господина, вступил в неравный бой с татарами. Двоих он успел убить, прежде чем остальные изрубили его в куски, а потом прикончили и раненого Валуе-вича.

Но от знамени их сейчас же отбросили набежавшие во множестве владимирцы. Москвичи и коломенцы, ободрившись, снова крушили ордынцев с другой стороны. Позади врубившегося в Большой полк лучшего татарского тумена русские ряды сомкнулись, и этот тумен был уничтожен до последнего человека. Остальные отхлынули, и после страшного трехчасового боя русские наконец смогли перевести дух и осмотреться. Потери их были очень велики, – во многих сотнях осталось по двадцать – тридцать человек; из московских воевод в центре уцелел один Иван Квашня, и начальство над Большим полком принял князь Иван Васильевич Смоленский. Зная, что сражение вот-вот возобновится, он приказал трубить сбор и приводить оставшихся людей в порядок.

Еще раньше того была отбита атака орды на полк Правой руки. Здесь татары всю силу удара сосредоточили на правом крыле, рассчитывая вдоль речки Нижний Дубняк прорваться в тыл русскому войску. Но стоявшие тут угличане уперлись крепко и дрались с предельным мужеством. Из шести углиц-ких князей в этой битве пало пятеро, а с ними и князь Семен Стародубский. Полегло больше половины воинов-угличан, много ярославцев и Стародубцев, но опрокинуть их татарам не удалось, и на третьем часу сражения они отступили.

Князь Роман Давыдович и его сыновья: Иван, Владимир, Святослав и Яков.

Затишье продолжалось не долго. Разобравшись теперь в особенностях русского построения и правильно определив его наиболее уязвимое место, Мамай обрушил все силы орды на полк Левой руки, приказав своим темникам сбить его любой ценой и с этой стороны выйти в тыл Большому полку.

Первый удар стоявшие здесь белозерцы выдержали не дрогнув, но татары, не считаясь с потерями, бросали в битву новые тумены, и с каждой минутой сеча становилась все более кровавой и напряженной. И воины и воеводы Левого полка дрались с беспримерной доблестью. Тут все понимали, что от их стойкости зависит участь Большого полка, а может быть, даже исход всего сражения, и потому, не жалея жизней, старались удержать страшный натиск врага.

Вот, заметив, что в одном месте татары прорвали русские ряды и врубаются вглубь, бросился на них московский воевода Иван Семенович Мороз, с сыновьями Фирсом и Львом да с полусотней всадников. Они сдержали напор орды, покуда оправились и подоспели сюда другие, но сами все были изрублены; пал смертью храбрых старый князь Федор Романович Белозерский, не надолго пережил отца и князь Иван; без счету полегло и простых воев, – имена же их записаны у Бога в золотой книге славных, – и поредели ряды Левого полка, как колосья под градом.

Видя, что взликовали татары и рвутся вперед, собрал князь Глеб Иванович Друцкой вокруг себя сотни три воев, кои были поближе, и кинулся с ними без страху, смерти навстречу. Сам он схватился с татарским темником, долго с ним бился, – ловок и силен был поганый, – но когда одолел его князь Глеб и оглянулся, никого уже не увидел из своих воев, – кругом были татары. И положил князь Глеб свою молодую жизнь в неравном бою.

Когда уже иссякали последние силы белозерцев, подошел к ним на помощь Запасный полк, и сеча разгорелась яростней прежнего. Но Мамай, окрыленный успехом, не жалел людей, – татары шли вал за валом, и казалось, их уже ничто не может остановить. Под их бурным натиском Запасный полк таял, как льдина на солнце, хотя и сражался храбро. Рубясь в первых рядах, сложили здесь свои седые головы князья Федор и Мстислав Тарусские. Видя смерть стариков, возгорелся гневом князь Андрей Константинович Оболенский и дал себе зарок: за каждого из дядьев убить по три

татарина или самому живу не быть. Ростом невелик, но ровно из стали вылит князь Андрей и в бою искусен. Летает он по полю на быстром коне, словно ангел смерти, рдеет на солнце золоченый шлем, вьется над ним голубой еловец: где махнет саблею, там и валится татарин с седла! Вот уже троих срубил – это за дядю Мстислава, и еще троих – за Федора, и еще двух, на додачу. Стал высматривать девятого и видит: лежит на земле сын его любимый Семен, пронзенный копьем. Покачнулся князь Андрей, помертвел весь, медленно осенил себя крестом… Разве же за это троих убить? Тут и целой орды мало! Бросился он в самую гущу татар и рубил их как исступленный, уже не считая, покуда его самого не забили

копьями. _

На исходе второго часа силы левого крыла были слом-лецы и оно начало отходить к Непрядве, оторвавшись от Большого полка, который тоже отбивался от наседавших спереди татар, но стоял крепко. Заметив беду, приспел на помощь князь Дмитрий Брянский: остатки своей дружины – несколько тысяч человек, уцелевших после битвы в Передовом полку – он бросил в прорыв, пытаясь сдержать хлынувшую в русские тылы орду. Но в короткое время половина брянцев была изрублена, остальные, истекая кровью, стали подаваться назад, смешиваясь с остатками разбитого Левого полка. И тут нежданно увидели великого князя: на самом берегу Смолки, под деревьями, он и еще три воина, – один, как и князь, в кольчуге, а другие два в тягиляях, – бились против десятка татар.

Притомился Дмитрий в долгой сече, пот заливает и ест глаза и не дает рука прежней силы, а дух перевести – минуты нет Не один уже раз его бы настигла смерть, да, видя, что заслабел князь, крепко прилепились к нему три воя – Сенька Быков, Федяй Зернов и Юрка Сапожник, – куда он туда и они, и дружно стоят за своего государя. Ьыл еще с ними четвертый – Федор Холоп, – да отлетела душа его к Богу, принял в грудь копье, которое инако досталось бы

Дмитрию.

И плохо им тут пришлось: свалил одного татарина Дмитрий Иванович, но другой тут же выбил у него меч и замахнулся было саблей на безоружного князя. Но Юрка Сапожник не проглядел, – вовремя подсек басурмана. Соскочил Федяи Зернов на землю, поднял меч и хотел дать его Дмитрию, но в этот самый миг достала его татарская сабля, а под государем пошатнулся конь и пал, придавив собою всадника. И хоть закрыли его собою Юрий Сапожник и Сенька Быков, —

татары накатили разом, Быкова крюком сорвали с седла, Юрке отсекли руку, и один ударил копьем в бок силившегося подняться князя. Дмитрий снова упал и, сотворив молитву, ждал уже неминучей смерти, но тут подоспели два брянских витязя и, не глядя, что татар на каждого четверо, смело ударили на них.

Дмитрий, лежа на боку, с ногой, придавленной трупом лошади, – бессильный помочь или хотя бы подняться, глядел на неравный бой, от исхода которого зависела его собственная жизнь.

Один из брянцев, – крепкий и ладный старик, с почти белою, по грудь бородой, – бился с ловкостью и умением, поразившими Дмитрия: только успели схватиться, а уж два татарина, с рассеченными головами, скувырнулись под ноги его коня; недолго маялся он и с третьим, кинулся на четвертого, но тот повернул коня и поскакал прочь. Перевел дух старый богатырь, стер ладонью пот и обернулся на помощь товарищу. Но вдруг обронил саблю, качнулся и упал с седла: выцелил его стрелою отскакавший татарин, – вошла прямо в глаз.

Другой витязь, по виду литовец, – много моложе первого и телом крупней, тоже рубился неплохо. Он свалил двоих, осталось против него еще трое, но тут мимо них с победным криком хлынула в тыл русскому войску новая орда, и все бывшие в поле татары поскакали за ней. Это Мамай, видя, что левое крыло русских смято и осталось лишь завершить победу, бросил в прорыв несколько туменов свежей конницы, которую берег на крайний случай.

Литовский витязь высвободил Дмитрия из-под коня и пособил ему подняться на ноги.

– Ты крепко ранен, княже великий? – спросил он.

– Кажись, пустяк, будто лишь кожу вспороло, – ответил Дмитрий. – Ну, друг, спаси тебя Христос навеки! Не уйти бы мне тут от смерти. Как звать тебя, скажи?

– Мартос я, государь, а прозванием Погож, из дружины Брянского князя.

– Добро, брате Мартос, тебя не забуду, коли жив останусь. А кто этот старый витязь, приявший столь славную смерть?

– Царство ему небесное, – перекрестился Мартос, глянув на тело товарища. – Экое горе будет нашему князю, сильно он любил старика. Это его давний дружинник, воевода Лаврентий Клинков. А родом он из Карачева.

– Да упокоит его Господь со святыми и славными, —

крестясь, сказал Дмитрий. – Ну, а теперь, Мартос, садись на коня и скачи в дубраву, к Засадному полку. Скажи Волынскому князю либо Серпуховскому: пришло время!

– Лечу, княже. А ты как же? Хоть пособлю тебе на коня сесть.

– Не надобно. С такой раною пешим лучше: коли сомлею, – присяду и отдохну. Подай мне вон ту палицу, она и к бою хороша, и опереться на нее можно.

Исполнив эту просьбу князя, Мартос ускакал, а Дмитрий вошел в прибрежные заросли и, сев под деревом, стал напряженно вслушиваться в звуки боя, который теперь переместился в тыл Большого полка.

Очень скоро он услышал то, чего ожидал: за Смолкою взревела боевая труба, тотчас возник и ураганом стал нарастать шум неисчислимого множества копыт, задрожала земля, и вырвавшаяся из дубравы лавина Засадного полка ударила сбоку на орду, уже упивавшуюся победой.

Дмитрий стал на колени и, глядя не на небо, как ему казалось, а на скакавшего впереди всех Серпуховского князя, несколько раз торопливо перекрестился.

– Господи, – прошептал он, – последнее даем и только от Тебя теперь чаем помощи! Не попусти же, чтобы погибла Русь!

И, поднявшись на ноги, он быстро пошел, почти побежал туда, где в эти минуты решался исход сражения.

Атака Засадного полка была сокрушающей, но в первое мгновение татары встретили ее стойко: они подумали, что это лишь небольшой отряд, – остатки разбитого Левого полка, собравшиеся за Смолкой для последней попытки спасти положение русского войска. Но когда поле покрылось десятками тысяч всадников, а лесная опушка продолжала, волна за волной, выбрасывать новые тысячи, – их охватила растерянность, обратившаяся в панику, когда кто-то крикнул: «Аллах акбар! Убитые русы оживают и снова идут на нас!» И орда обратилась в беспорядочное бегство.

Часть ее, отрезанная стремительным ударом Засадного полка, оказалась в тылу русского войска и побежала вперед, к Непрядве. Все, кто не попал в окружение, – и Мамай впереди других, – бросая все и думая лишь о спасении жизни, устремились вон с Куликова поля, тою же дорогой, которой пришли. Большая часть Засадного полка, во главе с князем Боб-

роком, кинулась в преследованье и, рубя бегущих, гнала их почти пятьдесят верст, до реки Красивой Мечи.

Но битва еще не была окончена; многие тысячи, отрезанные от бежавшей орды Мамая, продолжали отчаянное сопротивление, ибо пощады в этот день никому не было. И эта последняя фаза сражения, в которой покрыл себя славой князь Владимир Серпуховский, была хотя и недолгой, но чрезвычайно упорной и кровопролитной.

Вначале татары надеялись, что им удастся уйти вплавь через Непрядву, и потому всею своей массой хлынули к ней. Пробиться к реке им удалось без всякого труда, потому что все русское войско оказалось позади них. Но крутой и покрытый непролазными зарослями ежевики берег почти не оставлял возможности спуститься к воде. Едва ордынцы начали прорубать в колючих зарослях проходы, – сзади на них обрушились подоспевшие части Большого полка, а сбоку, стараясь отрезать их от реки, ударили ростовцы князя Андрея Федоровича.

Поняв, что осуществить в таких условиях переправу невозможно, – татары теперь решили пробиваться из окружения тем же путем, которым в него попали. Стремительно вырвавшись из готовых сомкнуться клещей, они бросились назад, к Смолке, где путь им преграждала только небольшая часть Засадного полка, не ушедшая в преследованье Мамая. Сплотив вокруг себя всех находившихся тут бойцов, князь Серпуховский, не ожидая удара, двинулся навстречу татарам.

Они дрались с отчаяньем обреченных, но и русские, окрыленные победой, стояли крепко, и тут завязалась жестокая сеча. В ней нашел свою смерть храбрый воевода, князь Юрий Мещерский; сам Владимир Андреевич, – поспевавший всюду, где татары начинали одолевать, – вскоре был окружен с небольшим числом воинов и бился из последних сил, уже не чая спасения.

Казалось, – еще минута, и татары прорвутся, но подоспели сюда бойцы из других полков, – все, кто находился поближе. Выручая князя Владимира, сложили тут свои головы подскакавшие одними из первых московские воеводы Иван Родионович Квашня и Андрей Серкизов, сын ордынского царевича. Вскоре татар взяли в крепкое кольцо, и, полчаса спустя, все они были изрублены.

Великая битва закончилась. Русь славила победу!

И князь Владимир Андреевич приказал трубить отбой.

ГЛАВА 15

Князь же великий Дмитрей Ивановичь с братом своим, князем Володимером, став на костех татарских и многия воеводы и воины русския похвалите и честную Матерь Божью Богородицю крепко прославише. И стояще за Доном восемь дней, доколе же христиан схорониша, а нечестивых оставиша зверем на расхищение и после приехал Богом хранимый в стольный и великий град свой Москву.

Новгородская летопись

Солнце, уже спустившееся в полнеба, но еще яркое, золотою искорью лучилось на помятых доспехах Серпуховского князя, сидевшего на коне под государевым стягом. К подножию бугра отовсюду стекались люди. Оставшиеся в живых воеводы и воины из разных полков, переполненные радостью победы и сохраненной жизни, тут же на поле, над телами десятков тысяч павших, обнимали друг друга, возглашая славу. Но невесел был князь Владимир Андреевич, и чем больше вглядывался он в лица подходивших, тем становился мрачнее.

– Еще погодите радоваться, – сурово промолвил он. – Государь-то наш где? Коли жив он и цел, неужто бы досе не объявился?

Победные крики разом стихли. Люди, минуту назад ликовавшие, теперь переглядывались с тревогой и страхом: только сейчас все заметили, что великого князя нет среди них.

– Кто и где его последним видел? – спросил князь Владимир.

– Был я с ним рядом, когда ссек он голову татарину, убившему боярина Бренка, – сказал Васюк Сухоборец. – А после меня от него отхинули.

– Я его и после видел, – промолвил десятник Гридя Хрулец, – уже когда стал подаваться назад наш Левый полк. Был он здрав и рубился с татарами крепко.

Нашлись и другие, в разное время видевшие Дмитрия Ивановича в сражении. Но последним из всех оказался молодой князь Степан Новосильский.

– Уже когда сеча к концу близилась, – сказал он, – увидел я великого князя недалече от Смолки. Пеший, бился он палицей с двумя басурманами, и не мог я ему пособить, ибо в тот самый миг наскочили на меня четверо, и сам я не ведаю, как жив остался.

– Стало быть, там и надобно его искать, – молвил князь Владимир, съезжая с бугра. – А ну, братья, все на поиск,

может, Господь даст, жив он еще. Веди, Степан Романович, где его видел!

Когда,выехали на то место, где начинал битву полк Левой руки, кто-то из идущих впереди воинов не своим голосом крикнул:

– Господи, за что покарал нас?! Вот он лежит, наш свет государь, уже холодный!

Владимир покачнулся в седле, будто стрела татарская ударила его в грудь, закрыл ладонью глаза. Но князь Роман Прозоровский огрел плетью коня, рванулся вперед. Минуту спустя все облегченно вздохнули, услышав его голос:

– Слава Христу, братья, не он это, а князь Иван Федорович!

Владимир Андреевич подъехал и глянул вниз: перед ним, раскинув руки крестом, лежал в залитых кровью доспехах князь Иван Белозерский. Лицом он и при жизни был похож на Дмитрия, смерть же еще увеличила это сходство. Чуть поодаль лежал и отец его, князь Федор Романович, иссеченный саблями, а близ него князь Андрей Андомский и двое Белозерских княжичей, из коих старшему не минуло и восемнадцати лет.

– Упокой, Господи, светлые души их со святыми Русской земли, – крестясь, промолвил Владимир. – Ищите же теперь государя, да на тех, что лежат в богатых доспехах, глядеть нет нужды: Дмитрий Иванович был в простой кольчуге и в шишаке.

Кругом было навалено столько трупов, что всем пришлось спешиться. Выйдя на берег Смолки, к тому месту, где князь Новосильский видел Дмитрия, люди рассыпались по кустам, с тревогою заглядывая в лица убитых. Искали долго и уже стали отчаиваться, когда дети боярские Федор Сабур и Григорий Хлопищев набрели на великого князя. В изорванной и окровавленной кольчуге он лежал под деревом, без сознания, но еще был жив.

Принесли в шлеме студеной воды из речки, плеснули князю в лицо, еще и еще. Наконец он вздохнул, невнятно забормотал что-то, пошевелил рукою и открыл глаза.

– Слава Христу и-Пресвятой Богородице! Сжалился Господь над Русью! Жив государь наш! – пронеслось в толпе, и радостная весть, передаваясь из уст в уста, в короткое время облетела огромное поле, возвращая воинам радость победы и вновь исторгая из многих тысяч грудей ликующие крики.

Дмитрий был ранен легко, – сломили его усталость и

потеря крови. Все же он не вышел из битвы до конца и, только когда татары побежали с поля, прилег на траву отдохнуть и тут впал в забытье.

Очнувшись теперь, он сел, взял из рук Сабура шлем с остатками воды и жадно их выпил до капли. Затем поднялся на ноги и, чувствуя, что хмелеет от бьющей из сердца радости, обнял Серпуховского князя, а за ним и других стоявших вокруг людей.

– Ну, родные, спаси вас Христос, – говорил он. – С великою вас победою! Славно вы бились все, воистину не оскудела богатырями Святая Русь! День нынешний и безмерная доблесть ваша живы будут в потомках, доколе стоит Русская земля. А с таким народом как не стоять ей вовеки!

– Слава тебе, великий государь! Слава тебе, отец наш! Да живет и крепнет Святая Русь! – кричали вокруг.

– А за татарами пошла ли погоня? – возвращаясь к делам, спросил Дмитрий, едва улеглась немного эта волна восторга.

– Погнался за ними Волынский князь и с ним, почитай, тысяч сорок воев, – ответил Владимир Андреевич.

– То добро. Надобно их так проводить, чтобы на Русь и дорогу забыли. А теперь хочу павших почтить и, покуда еще не смерклось, объехать поле. Коня мне дайте!

– Возьми моего, государь, а я себе другого сыщу, – сказал князь Федор Елецкий, передавая Дмитрию повод своего белого жеребца.

– Ты бы сперва рану свою обмыл, Дмитрей Иванович, а то долго ли до греха? – промолвил Владимир Андреевич, помогая великому князю сесть в седло.

– Это можно, – согласился Дмитрий. – Заедем по пути в мой шатер, заодно и переоблакусь.

День, зачатый в крови, клонился к вечеру; чернея, дли-нились тени, заходящее солнце озаряло красноватым светом Куликово поле, усеянное телами павших. Дмитрий и прежде знал, что войско его понесло громадные потери, но только сейчас, объезжая с уцелевшими воеводами поле битвы, постиг он, какою ценой заплатила Русь за победу.

Два часа уже едут они по скошенной Смертью ниве, и всюду, доколе глаз достает, лежат сраженные витязи. Тесно сомкнула ряды свей мертвая рать, – конь едва находит, куда ступить, а местами тела громоздятся высокими грудами; стелются низом тяжкие стоны тех, в ком еще не угасла жизнь, – от них холодеет сердце, и кажется, будто это плачет земля; вьются над трупами стаи крикливого воронья, летают с места на место, вспуганные воинами, выносящими с поля раненых. Напилась земля кровью, как весенним дождем, и долго еще будет роситься скорбящая Русь слезами…

У бугра, где зыбился на ветру привязанный к копью черный стяг, весь иссеченный вражьими саблями, но до конца выстоявший тут под страшным натиском орды, великий князь остановился. Убитых в этом месте воевод уже успели извлечь из сонмища мертвых тел и положить в ряд, под знаменем.

Медленно сняв с головы шлем, Дмитрий перекрестился отяжелевшей от внезапной слабости рукой и повел глазами по безжизненным, ранами освященным лицам. Вот перед ним, на последнем смотру, вытянулись товарищи по многим славным походам, лучшие друзья и верные слуги: Миша Бренко, коего с детства любил как брата, свояк Микула и дядя его Тимофей Вельяминов, старый окольничий Иван Кутузов, оба Валуевича, бесстрашный Андрей Шуба и гордость русского войска – богатырь Григорий Капустин. Тут и славный воевода Семен Мелик, – давно уже ставший почитать за обиду всякое напоминание о том, что был он когда-то рыцарь фон Мельк, – и другой пришлец из чужой земли, Иван Драница, жизнь положивший за приемную мать свою, за святую и ласковую Русь; юные совсем Родион Ржевский и Брянские княжичи Глеб и Роман, а с ними рядом – доблестный инок Ослябя, близ которого положили и племянника его убитого, юношу Якова.

– Прими, Боже, в царствие Твое и в жизнь вечную верных сынов православной Руси, за Родину убиенных, – снова перекрестился Дмитрий и отер ладонью сползавшие по щекам слезы. Потом, обратись к своим спутникам, добавил:

– Всех этих и других воевод, смерть приявших, завтра же везти в Москву, там похороним их с великою честью. А простых воинов с утра начнем предавать христианскому погребению тут, на поле. И сам я здесь останусь, доколе не провожу в могилу последнего.

Выехав к берегу Смолки, великий князь отыскал то место, где был он ранен и упал с коня. Седой воевода Лаврентий Клинков лежал еще здесь, с залитым кровью лицом и со стрелой, торчащей в глазнице. Глядя на него, Дмитрий помолился коротко и сказал, обращаясь к сопровождавшим его князьям:

– За меня смерть принял… Мне бы тут лежать, кабы не он и не друг его Мартос Погож. А этот жив ли?

– Здесь я, государь, – отозвался Мартос, находившийся при Брянском князе, в свите Дмитрия.

– Ну, выезжай сюда! – И когда Мартос приблизился, Дмитрий обнял его и сказал: – Много я ныне потерял друзей, но, Господь даст, будут новые. Хочешь служить мне?

– Я бы с радостью, государь… коли князь мой меня отпустит.

– Уступи его мне, Дмитрей Ольгердович, – обратился Дмитрий к Брянскому князю. – Ведь не зря его Бог привел мне на помощь, когда я уже и не чаял в живых остаться.

– Он в своей судьбе волен, Дмитрей Иванович. Я же себе за честь приму, коли мой верный дружинник будет взыскан твоею особой милостью.

– Ну, вот и добро, спаси тебя Христос, княже. Коли позволишь, и этого старого витязя, за меня жизнь отдавшего, велю отвезти в Москву и с честью похоронить в Кремле, вкупе с моими воеводами. А тебя, – обратился он к Марто-су, – жалую своим окольничим, на место ныне убиенного Ивана Кутузова.

Проехав еще шагов двести, увидели на земле, среди нагро-можденья татарских трупов, иссеченные тела воевод Ивана Квашни и Андрея Серкизова. Князь Владимир Андреевич сошел с коня, поклонился праху их земно и поцеловал покойников.

– Меня спасая, приняли венец мученический, – пояснил он Дмитрию, глядевшему на него. Потом, обращаясь к своему стремянному, сыну боярскому Арцыбашеву, добавил: – Вели сей же час их вынести отсель и обмыть. Тела обрядить в лучшие мои одежды и везти в Москву, к семьям их, о коих попечение на себя приемлю.

Уже когда тронулись дальше, все увидели, что великий князь, отъехав чуть в сторону, стоит, склонив непокрытую голову и глядя вниз: перед ним лежал на траве боярин Иван Ахметович. В груди старого царевича торчала татарская стрела, пробившая сердце. Лицо было спокойно и благостно.

– Сыскал-таки кончину, какую чаял, – с ласковой грустью промолвил Дмитрий. – Отведи же ему, Господи, место достойное в Твоем светлом раю, среди славных и чистых сердцем!

Потомки царевича Серкиза носят фамилию Старковых.

Утром возвратился из погони князь Боброк. Воины его иссекли тысячи бежавших татар, – особенно много при их переправе через реку Красивую Мечу, за которую русские уже их не преследовали. Добыча была огромна: в руки победителей попал шатер Мамая, со всем его великолепным убранством, шатры и имущество других татарских князей, все кибитки и повозки орды, множество лошадей, скота и оружия.

Весь день отпевали убитых и хоронили их в обширных братских могилах, но к ночи успели предать земле лишь малую часть. Вечером боярин Михаила Челяднин, ведавший счет павшим, доложил великому князю Дмитрию:

– Убиенных у нас, государь, князей тридцать четыре, а больших воевод и бояр московских сорок, да и иных городов, и земель русских близ пяти сот, да двадцать семь литовских. Воинов же схоронили сегодня двенадцать тысяч и три ста. И ежели постольку хоронить каждодневно будем, – станет мертвых еще ден на семь либо на восемь. А татар полегло в поле много больше. Ужели и их закапывать велишь?

– Где там! – махнул рукою Дмитрий. – Оставить зверям да воронью на расхищение!

Вскоре стало известно, что великий князь Ягайло, со всем литовским войском, в день битвы находился в тридцати верстах от Куликова поля, но, узнав о победе Дмитрия, в тот же час повернул назад и уходит так быстро, словно за ним гонятся по пятам.

Восемь дней хоронили убитых русских воинов и едва сумели закончить: десятки тысяч разбросанных по полю татарских трупов начали разлагаться, отравляя воздух невыносимым смрадом.

Семнадцатого сентября, когда погребение было завершено, Дмитрий повел свое войско назад в Москву и вступил в Рязанскую землю. Великий князь Олег Иванович, опасаясь жестокой расправы за свое вероломство, вместе с семьей бежал в Литву. Но рязанский народ встретил Дмитрия вос-

Позже Дмитрий Донской приказал поставить на месте этого погребения церковь Рождества Пресвятой Богородицы, и было постановлено ежегодно, в Дмитриеву субботу, совершать поминовение павших на Куликовом поле, «доколе стоять будет Русская земля». В 1848 г. на Красном холме, там, где во время битвы стоял шатер Мамая, был воздвигнут памятник павшим в этой битве.

торженно, а бояре вышли ему навстречу с хлебом-солью, моля не гневаться и пощадить Рязанщину.

Дмитрий внял их мольбам и ограничился тем, что посадил в Рязани своих наместников, а войску московскому повелел: «Рязанскою землею идучи, ни единому волосу не коснуться».

Москва встретила победителей колокольным звоном и всенародным ликованием. И хотя в каждой почти семье было кого оплакивать, Русь расцветала великою радостью: разбита поганая Орда, полтора столетия тяжким гнетом давившая Русскую землю и еще так недавно казавшаяся непобедимой. В обычном своем смирении и скромности, забывая о собственном неоценимом вкладе в дело этой победы, – народ видел в ней неоплатную заслугу своего государя, великого князя Дмитрия, которого нарек Донским, а главного его сподвижника, князя Владимира Серпуховского – Храбрым.

В эти дни бурного национального подъема и опьянения великой победой все хотели думать, что татарское иго сброшено полностью и навеки. Но это оказалось не так: в дряхлеющей империи Чингисидов, кроме Мамаевой орды, были и другие, еще достаточно мощные силы, власть которых над Русью, хотя и в очень ослабленной форме, продержалась еще целое столетие.

Да и сам Мамай не считал свое дело окончательно проигранным: возвратившись в Орду, он тотчас принялся собирать новое войско на Дмитрия, но хан Тохтамыш воспользовался благоприятной для себя обстановкой и сейчас же выступил против него.

Битва произошла на той самой реке Калке, где татары когда-то нанесли первое поражение русским князьям, и в ней Мамай был разбит наголову. Все его темники передались Тохтамышу, а сам он бежал в Кафу. Владевшие ею генуэзцы, – недавние союзники Мамая, – согласились его принять, но это убежище оказалось весьма ненадежным: Кафа жила,

В следующем году, подписав с Дмитрием договор, в котором он признавал себя его «молодшим братом», отказался от союза с Литвой и сделал Москве некоторые территориальные уступки, – Олег Иванович возвратился на свое княжение в Рязань.

В течение долгого времени в этих прозваниях не было строгого разделения: Дмитрия часто называли Храбрым, а Владимира Серпуховского Донским. Только значительно позже они закрепились окончательно.

:

главным образом, торговлей с Ордой, и, видя, что в ней прочно воцарился Тохтамыш, генуэзцы предательски убили Мамая. Это им принесло двойную выгоду: они снискали расположение Тохтамыша и в то же время овладели несметными сокровищами Мамая, – итогами двадцатилетнего ограбления Руси, – которые он привез с собою в Кафу.

Одолев последнего соперника и сделавшись единым повелителем Золотой и Белой Орды, Тохтамыш тотчас уведомил об этом всех русских князей. Прибыл его посол и в Москву. В выражениях вежливых и даже дружелюбных новый великий хан извещал князя Дмитрия Ивановича, что он уничтожил их общего врага, самозваного хана Мамая, и, приняв верховную власть над всем улусом Джучи, ожидает к себе должного повиновения.

Ослабленная потерями на Куликовом поле, Русь не была сейчас в состоянии выдержать новую войну со столь сильным противником. Скрепя сердце Дмитрий принял ханского посла «с честью» и отправил Тохтамышу богатые дары.

В русских летописях с этого времени термин «Золотая Орда» начинает исчезать и появляется новый: «Большая Орда».

Часть вторая

ЧАША ГОРЕЧИ

490

Что же касается простого народа, то он вообще был лишен каких-либо прав и всецело попадал в зависимость от произ вола шляхты, сввей и польской.

Все это вызвало в литовских землях волну недовольства, вскоре принявшего форму вооруженной борьбы, которую возглавлял сначала князь Андрей Ольгердович Полоцкий, а потом Витовт. Последний, – хотя и принял католичество, – поляков не любил и оставался горячим поборником самостоятельности Литовского княжества. При помощи Тевтонского ордена и при поддержке коренного населения Литвы он в 1392 году добился того, что Ягайло назначил его пожизненным правителем литовских земель, в качестве своего наместника. Но сам Витовт очень скоро начал се бя именовать великим князем Литовским и распоряжался в Литве почти самостоятельно. Однако польские порядки и католичество, хотя и медленно, продолжали здесь укореняться, что привело в дальнейшем к бесчисленным народным восстаниям и к известной церковной унии.

Таково было общее политическое положение Руси и ее блжжайших соседей к 1389 году, когда в расцвете жизни, не достигнув и сорокалетнего возраста, умер великий князь Московский, Дмитрий Иванович. Свела его в могилу, очевидно, болезнь сердца. Летопись отмечает, что Дмитрий был «телом велик, широк и плечист, чреват вельми и тяжел собою зело». Далее летописец повествует, что «по весне разболеся великий князь внезапу и тяжко ему вельми быше, а потом полегчало и возрадовашеся вси люди о сем. И паки тогды в большую болезнь впаде и стенания поступи к сердцу ему и уже приближися конец жития его». Все это похоже на два сердечных удара, второй из которых оказался для князя роковым.

Он оставил после себя шестерых сыновей и три дочери. Старшему из его детей – Василию, в ту пору едва исполнилось двадцать лет, младший, Константин, родился за четыре дня до смерти отца.

До нас дошло завещание Дмитрия Донского, которое особенно интересно как показатель его отношения к своим помощникам и сотрудникам – боярам. Трудно допустить, что ему просто посчастливилось в их подборе или что в его время боярство было не таким, как до него и после него. Общий патриотический подъем, присущий его эпохе, в какой-то мере распространялся, конечно, на всех. Но несомненно и то, что Дмитрий умел сотрудничать и ладить со своими боярами, как ни один другой русский государь, и обладал качествами, которые заставляли этих бояр служить ему не за страх, а за совесть. В своем предсмертном обращении к боярам он говорит: «…С вами яз царствовах и Русскую землю держах, с вами противнику бех страшен во бранех, по-гаиых с Божией помощью посрамих и врагов покорих себе. С вами грады держах и великие волости, с вами великое княжение свое зело укрепих и мир сотворих на Руси. Вас же и чад ваших в любви и чести имех, и не бояре вы у мене быше, но князи земли моей. Ныне же вспомните словеса ваши, еже ко мне рекли: „Должны есмы служить тобе и детям твоим и главы свои за вас положити“. И укрепитеся ныне в том и мир Господен да будет с вами».

Далее Дмитрий обращается к сыновьям своим с такими

словами:

«Бога бойтесь и мир да любовь держите межу собой. Творите все с рассуждением и с вопрошением матери вашей, бояр же своих любите и честь им достойную воздавайте, без думы же их ничто не творите. Приветливы будете ко всем служащим вам, и умножится тогда слава державы вашей, и врази падут под ногами вашими, и облегчится тягота вашей земли».

И, очевидно, не столько в требовательности, как именно в той отеческой простоте и приветливости к людям, которую Дмитрий завещал и своим преемникам, заключался секрет того, что все окружающие старались служить ему, не кривя душой и не жалея себя.

Старшему своему сыну Василию, как прямому и неоспоримому наследнику, Дмитрий передал «великое княжение и Русскую землю», не испрашивая на то предварительного согласия хана, как было принято раньше. И Тохтамыш, соблюдая свое обещание, утвердил волю Дмитрия присланным Василию ярлыком.

Остальным своим сыновьям Дмитрий Иванович выделил сравнительно небольшие уделы и обязал их подчинением старшему брату – «великому государю всея Руси», – предопределив этим дальнейшую централизацию верховной власти, сто лет спустя приведшую к полному единодержавию. В заключение он завещал сыновьям стремиться к окончательному освобождению Русской земли от власти Орды.

Российского государства. Годы его княжения и самая жизнь его, насыщенная трудом и подвигом во имя Русской земли, предопределили весь дальнейший ход нашей истории и послужили основой того грандиозного здания, которое на

этом фундаменте выросло. И если его преемники, великие князья и цари Московские, – ни один из которых уже не обладал всею совокупностью присущих ему качеств, – удачно довели это здание до крыши, то главная их заслуга в том, что они сумели хорошо распорядиться наследием, которое оставил им Дмитрий.

Значение личности в ходе истории принято теперь отрицать. Но все же стоит себе представить, – как бы сложилась история Московской Руси, если бы в те насыщенные грозою, судьбоносные годы на месте Дмитрия оказался, например, его отец Иван Кроткий? А на месте митрополита Алексея – митрополит Киприан?

Если в известной степени Дмитрий явился личностью, выдвинутой «законом исторической необходимости», своего рода порождением эпохи, то в еще большей мере он был ее творцом и вдохновителем того патриотического подъема, который эту эпоху характеризует. Использовав этот подъем, он привел Русь к победе над татарами. Но прежде того он одержал еще более важную победу: он победил страх русского народа перед Ордой, и победил его, главным образом, своим личным примером.

Наша официальная историческая наука, признавая неоценимые заслуги Дмитрия Донского, все же, – в силу причин, о которых уже говорилось, – не воздала ему должного в полной мере. И едва ли хоть один из русских монархов более, чем он, заслуживает наречения великим.

Со смертью Дмитрия Донского закончилась одна из самых замечательных глав, вписанных историей в книгу судьбы

т основатели другм^ диндстнй рвдд Чингисд