— Всех одарил, а о наших лярвах начисто забыл. Гляди-ка, получилось в рифму, — сам себе удивился он. — Что же им преподнести? Рвзве заказать ювелиру золотой член с алмазными яйцами? Вот будет потеха! Фекла с Симкой как увидят подарочек — мигом окосеют.

Федьке до того понравилась придумка — весь следующий день приговаривал: вот потеха будет, с ума сойти можно!

И такого веселого добряка — под нож? Как вскормленного кабанчика?

Сидякин маялся, до боли тер выпирающий подбородок, отчаянно моргал.

Средство от мучающей его маяты — воспоминание о семи горшках. Как вспомнит про золото и бриллианты, сразу исчезают жалость и неуверенность.

Наступила пятница, день встречи с Зайцем и последний день жизни Семенчука. Утром, до завтрака, Сидякин с внуком на руках погулял по участку. На полном серьезе разговаривал с малышом, тот отвечал деду веселым смехом. Прохору казалось — ребенок согласен с ним, радуется будущей свободе и богатству.

— Прохор Назарович, давайте сюды Ефимку, кормить его пора! — в открытое окно кухни прокричала Настька. — До чего же шалун ваш внук беда, ни минуты спокоя, так и рвется на травку.

Сидякин подкинул малыша, поймал, еще раз подкинул, подшлепнув по голой попке, подал няньке в окно. Ефимке игра понравилась, поэтому он принялся вертеться у Настьки на коленях, рвался в деду. Но не плакал — попрежнему улыбался.

Удивительный ребенок, слезу из него никакими побоями и обидами не вышибить. Щелкнет Настька его по лбу — улыбается, за очередную шалость приложится дед солдатским ремнем к голой попке — не сильно, больше для острастки — смеется. Настоящий христосик!

Прохор минут пятнадцать погулял, лениво размышляя о превратностях судьбы, превратившей его из боевого старшины в одного из владельцев подпольного сообщества нищих грабителей и убийц. Как бы она, хитроумная судьба, не вильнула павлиньим хвотом и не загнала ветерана и инвалида войны в тюремную камеру?

— Прохор Назарович, завтрак — на столе, — громко позвала хозяина Настька. — Избавьте меня от ентого шалуна, все руки вывернул, к вам рвется!

— Иду.

Но подняться на крыльцо старшина не успел.

— Ба…тя…ня!

Ступенька скрипнула, хилые перильца, показалось, прогнулись. Не оборачиваясь, Сидякин невольно вздрогнул, узнав заикающийся голос. Марк!

— Ба…тя…ня, — повторил сын. Уже не просяще — требовательно.

— Проходи, поговорим, — не здороваясь, прогудел Прохор, присаживаясь на лавку. Похлопал по ней широкой ладонью. — Садись.

Марк доковылял до лавки, сел на указанное место.

Из окна выглянула Настька. Наверно, собралась еще раз пригласить к столу. Увидев незнакомого парнишку, скрылась. Вместо нее показался Семенчук. Тоже убрался. Предусмотрительно задернул занавеску.

— Значит, освободили, — полувопросительно, полуутвердительно проговорил Сидякин. — Сколько же ты отсидел за колючкой?

— Пол…тора го…да.

С неожиданной жалостью Прохор оглядел сына. Еще более похудел — кости распирают желтозеленую кожу, грудь запала, кашель раздирает остатки легких, глаза в темносиней окаемке лихорадочно поблескивают

Прав Заяц — освободили для того, чтобы помер зек в человеческих условиях. Гуманизм, ядрена вошь! Сначала толкнули человека на преступление, осудили, отправили на зону, а после, когда осужденный подхватил страшную болезнь, добросердечно отпустили. Иди, дорогой, дыши свободой, наслаждайся ею в последние годы — или месяцы? — непутевой своей жизни!

Но и на том — спасибочко. Запросто могли похоронить и на зоне.

— Лечиться собираешься? Какие-нибудь лекарства врачи прописали?

Вместо ответа Марк покосился на занавеску кухонного окна. Из-за нее слышны веселые голоса, детский смех, постукивание вилок и ножей. До чего же он голоден, с острым чувством жалости подумал Прохор. Сейчас бы выпарить его в баньке, переодеть в чистое, посадить за стол, накормить.

— Ска…за…ли: неиз…ле…чимо.

Брешут дерьмовые эскулапы, яростно подумал Сидякин! Перетопленное сальце, свежий деревенский воздух, парное молочко, настоящпее, а не сурогатное, сливочное маслице кого угодно спасут. Никакая болячка не устоит против этих «лекарств». Сводить бы больного к местной знахарке, вдруг исправятся покареженные легкие, придут в норму.

Он уже поднялся, собираясь пригласить сына в дом, но на крыльцо выбрался Ефимка. Отбиваясь пухлыми ручонками от преследующей его няньки, заливисто хохотал.

— Мой… сын?

Желание приголубить туберкулезника исчезло.

— Нет, мой внук! — жестко, с угрозой в голосе, прогудел Сидякин. — Забудь про отцовство! — приказал он.

Помолчали.

Доходяга закашлялся, прикрыл рот носовым платком. Когда отнял его, стали видны пятна крови. Наверно, врачи все же правы, решил Сидякин. Последняя стадия, вряд ли больной зек протянет еще пару месяцев.

Настька, наконец, поймала шалуна, унесла его в избу.

— Где живешь? — дождавшись окончания кашля и немного успокоившись, спросил Прохор.

Марк потер впалую грудь, невесело усмехнулся.

— При…ехал в Моск…ву и сра…зу к тебе. Боль…ше неку…да.

Прохору припомнилась библейская притча об отце, принявшем преступного своего сына. А ведь Марк ни в чем перед ним не провинился, скорее он провинился перед сыном, когда, с подачи Семенчука, толкнул его на скользкую дорожку попрошайничества и грабежей.

Кто перед кем должен виниться?

Эх, ежели бы между отцом и сыном не стоял розовощекий малыш!

Позволь туберкулезнику жить вместе с Ефимкой — заразит мальчишку, преждевременно сведет его в могилу. Разве можно допустить такое?

— Хотел спросить, где жить собираешься?

В обыденном вопросе — ответ на возможную фразу Марка: у тебя. Доходяга отлично понял это. Тяжело поднялся, вскинул на плечо невесомую котомку и, привычно пошатываясь, двинулся к калитке. Видимо, он все еще надеялся на отцовское чувство Сидякина — шел медленно, часто оглядываясь.

— Подожди!

Марк остановился. Радостная улыбка искривила тонкие губы, скупая слеза пробежала по впалой щеке.

Прохор подошел, протянул сыну тонкую стопку червонцев.

— Это тебе на первое время. Не вздумай возвращаться в подвал — живи у матери. Сюда не приезжай, понадобишься — найду.

— Спа…сибо, ба…тяня, — разочарованно проскрипел Марк. — Все сде…лаю, как ве…лишь.

Пока он ожидал на остановке автобус, Сидякин не уходил в избу — опершись на плетень, не сводил с покачивающегося сына жалеющего взгляда.

Ничего страшного не произошло, уговаривал он сам себя, Галилея охотно приютит больного сына, сделает все для его выздоровления. А отец время от времени будет подбрасывать денежки. Все образуется, все войдет в норму.

Когда Прохор, проводив автобус, наконец, вошел на кухню и расположился за столом, Ефимка забрался к нему на колени, что-то засюсюкал, запел.

— Проводил сынка? — без привычной веселости спросил Семенчук. — Хотя бы накормил страдальца.

— Мать накормит и обогреет, — жестко ответил Сидякин, целуя розовые щечки внука. — На то она и мать.

— Душа у тебя, кореш, из танковой брони изготовлена, — осуждающе покачал патлатой головой артиллерист. — Страшный ты человек…

Сам не представляешь, какой я страшный, подумал старшина. И никогда не узнаешь…

Субботнее утро — светлое, солнечное. Семенчук поднялся рано, постукивая протезом, забегал по избе. Сидякин грузно ворочался на постели, громко охал, изображал недомогание.

— Что с тобой, дружан? — заглянул в боковушку Федор. — Корсет расклеился или голова разболелась?

— Скверно себя чувствую. Суставы ломит — спасу нет.

— Ништяк, кореш, попаришься в баньке, попрыгаешь на жирной Симке — все болячки пройдут… Настька, жрать охота, а ты отсыпаешься! — заорал Семенчук, заглядывая в «девичий теремок». — Поджарь картоху, ленивица! Потом сготовь баньку, днем попаримся, вечером пойдем гостевать.

Невыспавшаяся девка в ответ что-то пробурчала, подватила Ефимку и подалась к рукомойнику, висящему во дворе. Малыш болтал ножками, что-то лепетал.

Наверно, просится к дедуле, умиленно подумал Прохор, тоже выходя из избы с полотенцем, перекинутом через плечо. Кроха еще неразумная, а понимает что к чему, сознает, кто его любит, а кто равнодушен.

Как всегда, завтрак прошел весело. Ефимка сидит на коленях деда, болтает ножками, тычет пальцем в ноздрю Сидякина, заливисто смеется. Федор тоже улыбается, сыпет шутками-прибаутками.

— Все люди как люди, — ворчит Настька. За общим столом сидеть бабе не положено — устроилась возле печи. — Парятся вечером, перед ужином, а вы что удумали — днем! Все не по людски.

— Кому сказано — перед обедом, — увещевал Федька ворчливую хозяйку. — Опосля малость подремлем и подадимся жарить баб. Ну чего скривилась? Мужики мы аль не мужики?

— Постыдились бы такое говорить при ребеночке! Стыдобушка!

Настька быстро перемыла посуду, прошлась веником по полу, смахнула со стола крошки и побежала на край огорода к вросшей в землю древней бане.

— А мы с тобой, герой-старшина, в погреб, — таинственно прошептал Федька, косясь на приоткрытую дверь. — Оглядим наше богатство.

— Зачем? — удивился Прохор. — Только вчера проверяли.

— Проверяли да не так… Сичас выберем подарунчики для шлюшонок. Глядишь, крепче станут обнимать.

Знакомый процесс вскрытия захоронки. При виде семерых горшков у Прохора зачесались руки — удавить проклятого компаньона, самому перещупать золотые безделушки, погладить камушки… Нельзя, никак нельзя, не то вместо богатства отвалят лягавые годков пятнадцать за решеткой. Заставил себя успокоиться.

— Лучше бы, конечное дело, презентовать бабам по золотому члену с алмазными яйцами, — веселился Федька, то и дело повторяя излюбленное присловье. — Да вот беда — нету таких украшений. Придется енти сережки, — покачал на мозолистой ладони золотые серьги с вкрапленными в них бриллиантами. — Или бусы? Разные ожерелья да камеи — не для деревни, засмеют… Как думаешь, кореш?

Прохор безразлично пожал плечами.

— Значится, Фекле — сережки, Симке — бусы. Все, дружан, пошли отседова, как бы Настька не засекла.

Привалив плиту, для большей надежности прикатили к ней кадушки с соленьями, на них взвалили разную хурду-мурду. Выбрались на волю. Во время — по огородной тропке спешила Настька, за ней, переваливаясь с боку на бок — Ефимка.

— Все, мужики, берите бельишко и бегите в баньку. Знатно мы с малышом натопили ее!

В крохотной раздевалке Семенчук, по прежнему балагуря, скинул исподнее, затолкал его в специально поставленную корзину. Придерживаясь за стены, запрыгал на одной ноге в парилку.

— Молоток наша девка, знает, как угодить мужикам. Оженился бы, дак ведь не согласится — стар для нее… Пошли, Прошка, разоблачу тебя.

Слава Богу, не так давно врачи сняли с паралитика гипсовый корсет, заменили его на новое свое изобетение — матерчатый, жесткий, на пуговичках. Сидякин вспомнил сколько неприятностей доставил ему гипс — толком не помыться, даже на унитаз так просто не сядешь, приходится примащиваться.

В жаркой парилке он улегся на полок. Федька сноровисто расстегнул пуговицы, осторожно выташил из-под старшины корсет. Плеснул на каменку кружку кваса, натянул специальные рукавички, схватил два веника и, угрожающе ощерясь, принялся охлестывать Прохора. Прыгал возле полка и хлестал, хлестал.

В заключении окатил компаньона из шайки и принялся за себя. Хлестался и болтал, болтал и хлестался. В основном на тему будущего житья, когда он оженится на сисястой бабе и примется изготавливать наследников.

Посчитав мытье завершенным, притащил корсет и застегнул его на безвольно лежащем дружане. В раздевалке натянули чистое исподнее и весело болтая направились к избе.

— Полегчало после парилки?

— Малость полегчало, — болезненно поморщился Сидякин, ощупывая низ корсета. — Но не до конца… Знаешь, что, Федька, к бабам пойдешь один, я — в поликлинику к докторам.

— В город?

— Нет, больному в город ехать несподручно, вдруг в дороге что-нибудь сместится. Лучше подамся в Натальино. Там, говорят, новый неврапатолог, знающий мужик. А ты отметься у баб, мало будет Феклы разрешаю потребить Симку. Ох и зла же баба на любовь — двоих осидит, в пот вгонит.

— Одному как-то несподручно, — заколебался Семенчук. — Может, в поликлинику наведаешься в другой раз?

— Честно признаюсь — боюсь. В госпитале предупредили: с позвоночником лучше не шутить. Выйдет себе дороже.

— Ну, ежели так, двигай. Постараюсь один справиться…

После сытного обеда Сидякин натянул новые брюки, светлозеленую рубашку, поверх — легкую куртку. И зашагал по обочине дороги. Автобуса дожидаться — не резон, скорее пехом доберешься.

Натальино — большая деревня, раскинувшаяся по обоим берегам бойкой речушки. С собственной больницей и поликлиникой, даже с Домом колхозника — одноэтажным приземистым зданием с выцветшим флагом над крыльцом. Именно больничка и «гостиница» больше всего интересовала Прохора.

И еще одно достоинство — прошагать десяток верст в одну сторону и столько же — в обратную даже паралитику под силу.

Проверился по полной программе: терапевт, хирург, неврапатолог. Каждый из врачей не только осмотрел пациента — выслушал многословную исповедь о ранениях, полученных при защите Родины, о госпиталях, в которых пришлось лежать, о наградах и поощрениях.

После осмотров Прохор долго беседовал с сестрой в регистратуре. Отвешивал неуклюжие комплименты, смеялся, шутил. Короче, всячески отмечался. Если лягавые что-либо заподозрят, обязательно выйдут на медицину.

К вечеру зашел в Дом колхозника.

— Тут такая проблема, — извинительно начал он, позвякивая орденами и медалями. — Приболел малость, врачи приписали постельный режим, а добираться домой, глядя на ночь, побаиваюсь. Ежели есть свободная комната, переночую, утром уеду на автобусе.

Отказать ветерану, инвалиду войны, дежурной администраторше даже в голову не пришло. В захудалом общежитии нашлась отдельная угловая комната.

С аппетитом поуинав стаканом сметаны и двумя яйцами в смятку, Прохор улегся на скрипучую кровать, мысленно приказал себе подняться ровно в половине двенадцатого и безмятежно захрапел.

В половине двенадцатого проснулся. Осторожно открыв окно, вылез наружу и, таясь в зарослях кустарников, зашагал в Горелково. От недавних сомнений не осталось следа — старшина напоминал туго натянутую пружину.

Около часа ночи он остановился возле избы самогонщицы. Оглядел темные окна, прикрытую, но, кажется, незапертую, входную дверь. Проверил небольшой электрический фонарик с приклеенной нашлепкой, оставляющей узкую щель. Все в порядке, работает. Ощупал за поясом острую финку, сохранившуюся еще с войны. Наточена на славу, не подведет. Натянул перчатки, на башмаки — матерчатые тапки.

Подсвечивая фонариком, Прохор заглянул в боковушку. Симка храпела во все завертки, голые груди свисают двумя полупустыми мешками, богатырские ноги разбросаны. Интересно, сама уснула или Федька «убаюкал»?

В горнице — разворошенный праздничный стол. На полу валяется пустая бутылка, из горлышка еще капают остатки ядовитого самогона.

Наверно, недавно пошабашили, с опаской подумал Прохор, вдруг еще не спят? Тогда придется вносить в разработанный план изменения — вместе с Федькой приколоть и его сопостельницу. А это создаст некоторые трудности — может направить сыскарей на верный путь.

Опасения оказались напрасными — уставшие любовники крепко спали. Бесстыдно раскинув ноги, голая Фекла все еще держалась за полюбившийся ей «протезик». Такой же голый Федька во сне подрагивал культей.

Под Варшавой командиру разведвзвода довелось снимать часового возле немецкого склада боеприпасов. Натренированным движением зажал солдату рот, финка вошла точно в сердце. Часовой не ойкнул.

Но там был враг, фашист, проклятый оккупант, а здесь…

Вспомнилось, как Семенчук встречал его при выписке из госпиталя, с какой добротой и заботой смотрел на фронтового побратима. А банька? Федька бережно, стараясь не причинить другу боль, освобождал его от корсета, потом, нахлестывая веничками, осторожно переворачивал с боку на бок.

Испугавшись необычной размягченности, Прохор торопливо зажал ладонью открытый рот Федьки, ударил ножом. Семенчук не охнул, не вздрогнул — отошел. Окровавленный нож Сидякин осторожно вложил в руку спящей Феклы.

На улице убийца освободился от перчаток и тапок, положил их в карман и неспешным шагом пошел полем в сторону Натальино. На окраине деревни аккуратно закопал под неприметным кустом «вещдоки». Ровно через два часа влез в приоткрытое окно своего номера, разделся и улегся в постель…