Глава 22

«… во время очередного посещения Марк снова возвратился к неоднократно выдаваемой теме — первому аресту, первой ходке на зону. Кажется, пытался сам понять и разобраться — почему это произошло, кто повинен?…»

Из коричневой тетради.

Марку казалось, что прежней жизни у него не было — она приснилась. Заботливую мать вспоминал со слезами, отца — со злым ожесточением. Еще бы не с ожесточением — старшина продал сына, да, да, именно продал! И это называется отец?

Постепенно и слезы и злость улеглись, перестали донимать. Казалось, что живет он в вонючем, пропахшем нечистотами и нищетой, подвале с самого рождения. Вначале дни и ночи тянулись унылой чередой, потом они ускорили ход, помчались наперегонки. Незаметно прошло полгода, потом — год.

Странно, но хилый, болезненный подросток окреп, перестал спотыкаться и качаться. Конечно, не потолстел — на черняшке с сельдью не разгонишься, но силенок прибавилось. Даже заикаться стал пореже, только когда разволнуется.

Жили они втроем, так называемой, «семьей»: Доходяга, Хмырь и Вездеход. Спали на привычных местах: Хмырь — на полу, разложив на газетах тощий матрац, Вездеход и Доходяга — на топчане. Завтракали и ужинали в своем закутке, гордо именуемом «комнатой». Обедать не доводилось — «работа» держали в напряжении.

Хмырь и Доходяга устраивались на паперти бок о бок. Оба изображали тяжело больных, у которых мозги — шиворот навыворот, ноги-руки парализованы, на теле — отвратные гниющие язвы. Их талантливо рисовала Райка. Марк старательно копировал учителя, перенимал азы нелегкой нищенской профессии.

Вездеход располагалась метрах в ста от пацанов. Сидит, покачивает очередного арендованного орущего младенца. Когда тот, утомленный голодом и криком, замолкает, потихоньку от дарителей пощипывает его. «Аренда» стоит немалых денег, использовать ее нужно на полную мощность.

А сама не сводит настороженного взгляда с Доходяги. Ничего не поделаешь, женщина в любом возрасте и состоянии — всегда женщина.Господь вложил в ее душу заботу о «слабых» мужиках — кормить, поить, обстирывать, защищать.

Чем-то пришелся Райке по нраву «туберкулезник». По утрам и вечерам оглаживает его, старается сунуть кусок послаще да посытней, чинит рвань, стирает бельишко. На «работе» наблюдает за «сохранностью» дитяти. Не дай Бог обидит кто или даже попытается обидеть — налетит черной вороной, расцарапает морду, доберется до недобрых моргал.

Однажды, Заяц в сопровождении своих помощников, собирая ежедневную дань, злобно цыкнул на замешкавшегося Доходягу, покрыл его привычным черным матом. Вездеход оставила на подстилке орущего младенца и подскочила к беседующим.

— Ты чего? — не понял Заяц. — Порешила еще внести в казну?

— Лучше его не трожь! — прошипела защитница, кивая на пригнувшегося парня. — В обиду не дам!

— А ты кто ему? — подбоченился старший надсмотрщик, жестом призывая на помощь своих охранников. — Мать, жена или полюбовница?

— Енто мое дело — кем быть. Тебя не касаемо. Токо обижать мальчонку не дам. Убьешь меня — тады поступай, как знаешь.

Продолжать полемику опасно — несколько любопытных стариков и старух остановились возле нищих. Послышались негодующие возгласы, кто-то предложил вызвать милицию. Обижают убогих, издеваются над больными детьми!

Надсмотрщики отступили. Пообещав разобраться со шлюшкой в более подходящей обстановке…

В начале Марк стыдился самозванной опекунши, отворачивался, отталкивал ласкающие его хилое тело женские руки. Спал отвернувшись к дощатой перегородке. Потом привык. Мало того, стал считать материнскую заботу Райки само собой разумеющейся.

К концу первого года пребывания у нищих Марк окончательно освоился. К нему тоже привыкли. Когда парнишка разгуливал перед сном по подвалу, пацаны и взрослые мужики подшучивали над ним, но подшучивали беззлобно, добродушно.

Единственная проблема — Желток.

Неизвестно по какой причине коротконогий язвило возненавидел Марка. Пускать в ход кулаки остарегался — Доходягу пасла Вездеход. Связываться с острым языком и крепкими кулачками бабы-уродины не хотелось — избить не изобьет, но ославит на всю нищую братию.

Ограничивался подглядыванием и матерщиной.

— Как Вездеход оприходовала тебя? — с показной жалостливостью, интересовался он, когда Райки не было рядом. — Берегись, кореш, доберется

— замучает. Говорят, подгребла одного мужика — откинул копыта. Не зря приклеили ей кликуху — Вездеход.

— Врешь ты все, — возмущался Доходяга. — Райка не такая — добрая.

— Добрая, — все с такой же сожалеющей улыбочкой подтверждал Желток. — Вот только больно уж охочая до молоденьких пацаненков. Прямо таки бесится, завидя поживу. Был у нас один — не то тринадцати, не то пятнадцати годков

— положила на него Райка глаз, ходила за бедным пацаном, будто приклеенная. Все же добилась своего. Ночью навалилась, стащила портки, так высосала пацаненка — утром помер… Так что, стерегись!

— Она что — проститутка? — заикаясь больше обычного, спросил Доходяга. Желток заколебался. Подтвердить — передаст Вездеходу, ожидай очередного скандала с зуботычинами. Отвергнуть — потеряют цену подбрасываемые Доходяге предупреждения об опасности.

— Не видел, за ноги не держал, брехать не стану. Но кореши говорят — бешенство матки. Особо, когда нацелится на малолеток.

По внедренной матерью доверчивости Марк, морщась от отвращения, поверил Желтку. Какая выгода ему врать? Может быть, на самом деле, Вездеход, притворяясь доброй и заботливой, преследует какие-то мерзкие цели?

Однажды, произошло событие, опровегнувшее высказывания Желтка. Не полностью, конечно, добрая треть опасливых подозрений осталась. Тогда часов в одинадцать вечера Доходяга и Вездеход сидели в своем закутке. Марк читал газету двухнедельной давности, Райка штопала его сменные подштаники. Хмыря не было — пару раз в неделю он пропадал до полуночи, нередко — до утра.

— Нынче — банная ночь! — объявила Вездеход, кивая на бадейки с кипятком и холодной водой. — Ты давно не мылся — долго ли заболеть!

Накинула ввернутый на прошлой неделе в дверь крючок и, подбоченясь, выжидательно поглядела на Марка.

— Ты иди, сам управлюсь, — опасливо бормотнул Доходяга, вспомнив предупреждения Желтка. — Мне… стыдно…

— Стыдно когда не видно, — хрипло рассмеялась женщина. — Знаем, как мужики моются — сбрызнутся водичкой, разотрут грязь — все. Нет, мальчишечка, не получится, отмою тебя, обработаю мочалкой, человеком станешь…. А кого тебе здесь стыдиться? — недоуменно оглядела она коморку. — Дверь — на запоре, подглядывателей нетути, Желток ушел вместе с Хмырем. Я — не в счет… Быстро скидывай рубаху, портки!

Марк нерешительно стянул рванную рубаху, сбросил брюки и остался в одних трусах. Стоял худющий, сгорбившись, переступая с ноги на ногу, исподлобья отслеживая малейшее движение «любительницы малолеток».

— Трусы! — потребовала Райка. Не дождавшись выполнения, озлобленно закричала. — Ах, ты, антиллегент дерьмовый!

С такой силой дернула за выцветшие «семейные» трусы, что резинка лопнула и они спали к ногам. Доходяга поспешно закрыл ладонями стыдное место. Он почувствовал волнение, все в нем напряглось.

Вездеход оглядела с головы до ног стыдливого мальчонку. Неожиданно отвернулась и… жарко покраснела. Изуродовавший ее лицо шрам набух и зарделся багрянцем. Будто закровоточил.

Скажи тому же Желтку, что дерзкая, не признающая запретных тем, матерщиная баба способна краснеть — на смех поднимет, разнесет по подвалу весть о брехливом интеллигентишке.

Доходяга тоже удивился. Неожиданная стыдливость второй маманьки, как Райка с гордостью себя величала, никак не стыковались с мерзкими рассказами Желтка. По мнению Марка, «бешенные бабы» — откровенны и бесстыжи. А эта отвела взгляд, покраснела…

— Ну чего растопырился? — хрипло промолвила Вездеход. Кажется, она злится на себя за неприсущее ей смущение. — Становись в лохань да повернись ко мне спиной. Чай не мужикам показуешься — бабе. Стыдобушка!

Доходяга торопливо отвернулся.

Райка окатила его теплой водой и принялась намыливать голову, спину.

— Наклонись, неумеха, — командовала она. — Подними праву рученьку, инвалидик… Теперича левую… Вот так, молоток парень… Наклонись, спинку потру…

Закончив обработку туловища, Вездеход сунула подопечному обмылок и мочалку.

— Остальное домывай сам. Мне недосуг. Токо, гляди, без оммана, штоб чисто было. Возвернусь — проверю!

Конечно, «проверять» Райка не будет, подумал Марк, когда банщица вышла из каморки, кажется, она стыдится не меньше его, может быть даже больше. Смущается, краснеет. Но на всякий случай придется постараться. Он с такой силой растирал костлявое тело жесткой мочалкой, что, казалось, вот-вот протрет кожу и доберется до костей. Наконец, выбрался из лохани и присел на топчан.

— Готов? — спросила из-за двери наставница. — Тады надевай.

В приоткрытую дверь влетели отремонтированные трусы. Доходяга поймал их на лету, поспешно натянул на мокрое тело, накинул на плечи рубашку.

Дверь каморки открылась и вошла Райка. Неужели подглядывала в какую-нибудь щелку, подумал Марк и поежился. Если верить Желтку — набросится на малолетка, не отбиться, не позвать на помощь.

Не набросилась — остановилась посредине каморки, подбоченилась, окинула оценивающим взглядом покрасневшую кожу парня, удовлетворенно кивнула.

— Молоток, милый, чую — всю грязину смыл… После баньки настоящие мужики принимают. Водку я не уважаю и тебе не советую, а вот малость винца не помешает. Не для веселья, ради здоровья. Закусишь конфетками — для тебя расстаралась.

Последний раз Марку довелось пробовать спиртное на дне рождения матери. Тоже — сладкое, крепленное вино. Всего полстакана. Закружилась голова, закачался. Если бы мать не подхватила — упал бы.

Удивительно, но сейчас, выпив три четверти стакана, Доходяга не упал и не закачался. Наоборот, его охватило приятное чувство легкости.

— А теперича ложись.

Райка расправила на топчане смятое одеяльце, взбодрила тощую подушку. Приглашающе похлопала по ней ладонью.

— А вы?

Выканье у нищих воспринимается злой шуткой, но Марк никак не может привыкнуть к новым обычаям и обрядам. Сказать взрослой женщине «ты» не поворачивается язык.

Райка не высмеяла, сделала вид — не заметила. Походила по каморке, ломая тонкие пальцы. Наконец, решилась.

— Я тут подглядела… ну, когда трусы свалились… Не специально — случайно… Вовсе ты не пацан — стоящий мужик, тебе уже баба требуется… Спать мне с мужиком опасно — вдруг взбесишься, поентому поменяемся местами: я — на тюфячок Хмыря, он — рядышком с тобой на топчане. Токо не вини себя — нет твоей вины, природа-матушка старается. Вот подрастешь малость, войдешь в разум — тады можа перерешу.

Марк не стал винить ни себя, ни Вездехода. Без спора забрался на топчан, укрылся прохудившимся одеяльцем. Долго не мог уснуть — перебирал в памяти события сегодняшнего вечера. Вторично его назвали «стоящим мужиком».

Возвратившийся во втором часу ночи Хмырь не стал распрашивать отчего да почему — забрался на топчан, повернулся спиной к Доходяге и сладко заснул. А вот Вездеход до утра проворочалась на жестком матраце. Что до Марка — он находился в каком-то полудреме, то проваливался в сон, то выбирался из него…

Прошло полмесяца — подростки попрежнему спали на топчане, Вездеход — на полу. В одну из ночей Хмырь нашел новое свое место занятым.

— Жестко, — коротко пояснила Райка. — Мужикам — сподручно, бабам — в тягость. Так што я буду теперича сызнова спать с Доходягой. Господь Бог простит мои прегрешения.

Незвестно, как отреагировал Всевышний, а Марк обрадовался — в холодные ночи тощая женщина согревала его не хуже печки. Вот только обнимать парнишку Вездеход перестала, не прижимала к себе тощее его тельце. Лежала на самом краю топчана, при малейшем движении «сынка» вздрагивала.

Марк попрежнему втискивался в перегородку…

«Семья» поужинала, как всегда, в половине одинадцатого. На этот раз старательная хозяйка побаловала мужчин жаренной наважкой с отварным картофелем. Запили крепким чаем. Райка собрала грязные миски и стаканы, понесла их к единственному в подвале крану. Подростки, блаженно поглаживая полные животы, разлеглись на топчане, тихо беседовали. Спать — рано, в подвале укладываются не раньше двенадцати.

— Ты сегодня никуда не идешь? — почти не заикаясь, поинтересовался Доходяга. Равнодушно, только для того, чтобы не молчать. — Обычно уходишь… Куда?

— Меньше будешь знать — реже болеть, — назидательно выдал Хмырь избитую истину. — Не штормуй, кореш, похавал — переваривай. Не то Вездеход отшлепает по попке.

Рассмеялся, видимо, представив себе тонкий ремень, которым Райка подпоясывает дырявую «рабочую» куртку, хлещущий по тощим ягодицам Доходяги.

— Не отшлепает, — с непривычной твердостью заверил Марк. — Она говорит, что я — мужик, а мужиков бабы не бьют.

— Мужиком назвала? — удивился Хмырь. — Или баба ромсы попутала, или испытала тебя в деле… Признайся, испытала? Какая она голая? Небось, кости так выпирают, что у тебя на теле синяки? Надеюсь, ты не фрайернулся?

За год пребывания в воровском притоне Марк изучил местный жаргон, а вот пользоваться им на практике не пытался. Как-то не стыкуется он с хилым, болезненного видом пареньком, услышит нищая братия выражения типа «ксивы» или «ништяк» — засмеют.

Поэтому Доходяга отлично понял, чего добивается от него любопытный наставник. Соврать — легче всего, перепроверять у Вездехода Хмырь не решится. Но врать, придумывать несуществующую «случку» было почему-то противно.

— Нет, — снова сильно заикаясь, признался Марк. — Ничего такого не было. Просто назвала мужиком и — все.

— Значит, фрайернулся, — не поверил Хмырь.

Дальнейшее развитие тихой беседы прервало появление Желтка. Окинув подозрительным взглядом малолеток, он многозначительно кивнул Хмырю.

— Выйдем — базар имеется.

Обычно наставник Доходяги не особенно жаловал ехидного, в"еддивого мужика. На этот раз молча спрыгнул с лежанки и вслед за Желтком вышел из каморки.

Возвратился минут через десять. Хмурый, сосредоточенный.

— Собирайся. Идем на дело.

То, что нищие попрошайки промышляли грабежами, Марк давно догадывался. Но Марка его никогда не приглашали. Да и что он мог делать? Таскать узлы с ворованными вещами — об этом даже подумать смешно. Орудовать отмычками не умеет, пользоваться «перышком» не обучен. Короче — настоящая бездарь.

— Так я же — обуза? — заикаясь от волнения, предостерег он наставника.

— Намаетесь…

— Ништяк, — оборвал «ученика» Хмырь. — Постоишь на стреме.

Отказываться нельзя — все равно заставят. Если понадобится — силой. Поэтому Доходяга, заранее дрожа от страха, натянул на узкие плечики починенную второй мамашей кофтенку, сунул ноги в разбитые прохаря.

В каморку со стопкой чистой посуды вошла Райка. Увидела одетого «сынка» и угрюмого его наставника, насторожилась.

— Куда на ночь глядя? — загородила она дверь.

— Поссать, — сообщил Хмырь, бесстыдно растегивая ширинку и кивая на дальний угол подвала, используемый попрошайками в качестве отхожего места. — Может сопроводишь, подержишь?

— Тьфу, охальник! — отмахнулась Вездеход. — Сам управишься… Токо недолго, спать охота.

Посмеиваясь над доверчивой уродиной, Хмырь, держа подопечного за рукав кофты, пошел к лазу. На ходу передал ему нож.

— Держи, кореш, перышко. На всякий случай…

Возле лаза ковырял в носу Желток. Увидев Доходягу в сопровождении

Хмыря, брезгливо поморщился.

— Гляди, недоносок, — угрожающе предупредил он. — Пропустишь лягавых — пойдешь под молотки. Так отделаю — копыта откинешь, защитница не спасет…

Марк послушно кивнул, обреченно склонил голову. Знал — не помилуют, изобьют.

Три налетчика осторожно выбрались в приямок, замаскировали щитом лаз, несколько минут посидели, настороженно оглядывая ночной двор. Кажется, ничего опасного — ни лягавых, ни прохожих, которые могут настучать в отделение.

Бежали по дворам, на освещенные улицы выбирались редко. Желток тихим голосом инструктировал корешей.

— Заяц наколол одну бабку, у нее — дорогие иконки. Покупатель имеется. Цынканул — бабка сегодня ночует у дочери, пасет внука…

Через полтора часа грабители выбрались, наконец, на тихую улочку на окраине Москвы. Прижимаясь к заборам добрались до вросшей в землю хатенки.

Почуяв чужаков забрехал дворовой пес. Хмырь бросил ему заранее припасенную кость — собака пару раз взлаяла, потом удовлетворенно заработала зубами. Когда парни вошли во двор, даже завиляла облезлым хвостом. Наверно, выпрашивала добавку. Сильный удар дубинкой свалил ее на землю — подергала задними ногами, поскулила и отошла.

Висячий замок на входной двери сопротивлялся недолго. Отмычками налетчики не воспользовались — поддел Желток его фомкой, дернул посильней