На первый взгляд легко и просто.

Ступину дорога в институт перекрыта — там его знают. Следовательно, должен пойти Панкратов. Но в качестве кого? Устроиться хотя бы лаборантом? Но Андрей даже не представляет себе, чем должен заниматься лаборант, каковы его обязанности и права?

Пойти в качестве научного сотрудника — ещё сложней и опасней: «коллеги» мигом откроют истинное лицо лжеученого, как бы не пришлось бегством спасаться.

Ступин ничем не мог помочь — беспомощно разводил руками и извинительно улыбался. Дескать, извини, друг, но будь добреньким сам решать свои проблемы. У нас — полное равноправие, четкое разделение «труда».

Неожиданно Панкратов вспомнил о существовании отцовских друзей по училищу и Академии. В частности — об отставном полковнике Окуневе, котороый превратился в журналиста…

Окунев азартно выбивал на пишущей машинке очередную зубодробильную статью, прибивающую к позорному столбу разгулявшуюся преступность. Рядом сидела жена, безостановочно поучая мужа азам современной жизни.

— Пора бы тебе, Никита, переключиться на другую тематику…

Блям, блям, блям, в ускоренном темпе барабанила машинка, будто пыталась заглушить занудливые женские причитания.

— … сейчас преступники повсюду, пронизали все структуры: и частные, и государственные, — повысила голос Лена, пересиливая разболтанный стук старенького агрегата. — Поговаривают — даже в окружение Президента пробрались…

Никита Савельевич уменьшил силу удара по клавишам.Не веря, в принципе, бабьим россказням, он, тем не менее, прислушивался к ним, отлавливая правдоподобные оттенки, которые после некоторой шлифовки и правки можно использовать в очередной статье. Но переспрашивать, демонстрировать заинтересованность не стал. Лену лучше не выбивать с намеченного ею «маршрута», сама запутается и так забьет голову мужа всевозможными, далеко не лирическими, отступлениями, что никакой здравый смысл не справится.

— … Надоест ворам в законе и вне закона читать твои бредни — расправятся. Если не с тобой лично — к чему им длинный старикан? — с дочкой и внуком… Тебя это не пугает?

— Леночка, ты мне мешаешь?

О, черт, не выдержал! Давно известно, что женская болтливость требует постоянного подбрасывания «топлива» в виде заинтересованных вопросов либо возражений. Без них она постепенно затухает.

— Видишь, жена тебе уже начинает мешать. Что тогда говорить о преступниках, читающих твои опусы? — воспрянула Лена, протирая вечно запотевающие стекла очков. — Почему бы тебе не прислушаться к моему мнению и не написать большую статейку о молодежных равлечениях? Или — о новой постановке в Ленкоме? Или… Нет, Никита, ничему жизнь тебя не научила! Вон даже дочь говорит о тебе: взрослый ребенок. В каком только колхозе тебя воспитали?

Сдерживая возмущение, Никита Савельевич снова припал к спасительной машинке. По опыту прошлых аналогичных «собеседований» с супругой знал, что теперь её не остановить. Своей дурацкой просьбой не мешать ему работать он словно размыл последнюю, сдерживающую мощный поток, перемычку.

Спас многократный звонок в прихожей. Будто возле двери пристроился развеселый пацаненок с первого этажа, решивший выбить на звонковой кнопке единственную знакомую ему мелодию песенки о Чижике-Пыжике.

— Ну, я сейчас задам этому хулигану, — решительно поднялась со стула Лена, начисто позабыв о намерении воспитать мужа в духе заботы о семье и о собственной безопасности. — Родители не могут воспитать, я воспитаю!

Никита Савельевич знал, что это вовсе не пацан шалит — заявился с новой идеей нестареющий Федорчук. Судя по голосам на лестничной площадке, не один.

Когда под бдительным надзором Лены в комнату вошли Федорчук и Андрюха Панкратов, Окунев встревожился.

— Что-нибудь с отцом? — быстро спросил он Андрея. — Заболел?

— Не бери в голову, Оглобля, — прохрипел Федорчук, опередив уже раскрывшего рот Панкратова-сына. — Федуна радикулит прострелил — ни встать, ни лечь. Зинуха выхаживает муженька-инвалида…

Никита Савельевич с облегчением откинулся на спинку стула, перевел дыхание на обычный спокойный ритм. Радикулит разве болезнь? С ней сто лет проживешь-промаешься. Возраст у бывших курсантов, как принято выражаться, находится в «зоне риска» — любая, кроме радикулита, болячка, ранее не замечаемая, может оказаться последней.

— Присаживайтесь к столу, хлопцы, — повел рукой Окунев в сторону кухни. — Сейчас Лена накормит и напоит. А то вон Андрюха после ранения ноги едва таскает.

Елена Ефимовна с готовностью побежала на кухню. Кормить и поить — главное для неё удовольствие, неважно чем и кого, когда и по какой причине. Такой уж у неё хлебосольный характер. Не чета прижимистому характеру матери Андрея, которая каждый кусок, отправляемый гостем в рот, провожает осуждающими взглядами.

— Понимаешь, Оглобля, — продолжал хрипеть Федорчук. — Ни свет, ни заря, заявляется ко мне полуживой Андрюха и требует, чтобы я самолично отконвоировал его к журналисту… А у меня — шкафчик стоит недоделанный, мемуарчики недописанные, — по-бабьи причитал он, бросая на Окунева хитрые взгляды. — Вот и пришлось бросить все дела… Кстати, имеется предложение…

Окунев улыбнулся. Странный все же человек, председатель оргкомитета курсантского содружества, идеи посещают его голову в таком изобилии, что для их «переработки» потребуется целый компьютерный центр.

Хозяйка на кухне позвякивала посудой, что-то разогревала. Квартира заполнилась вкуснейшими ароматами. Окунев прижмурился, Панкратов облизал пересохшие губы — неизвестно по какой медицинской причине после операции его замучила вечная жажда.

Наконец, в комнату заглянула раскрасневшаяся веселая Елена Ефимовна.

— Оголодали, мужички? Сейчас закипят пельмешки — причаститесь. Они у нас свои, не купленные…

— Погоди, Ленуха, не мешай, — досадливо отмахнулся от предложенных пельменей Влвдимир Иванович. — Мы сейчас обсудим одну идейку…

Выложить очередную глобальную идею Федорчуку помешал Андрей.

— Вот что, деды-полковники, — негромко начал он, но в этой негромкости таилась несокрушимая уверенность в праве перебивать старших по возрасту и по званию. Федорчук растерянно умолк. — Мне потребовалась ваша помощь… Но с одним непременным условием: никто о нашем разговоре знать не должен.

Он многозначительно поглядел на вход в кухню, Дескать, в вашем молчании я уверен, а вот как поведет себя Елена Ефимовна? Не стоит ли спровадить её на часок-другой прогуляться?

— Ленка — могила, — гордо заверил Окунев. — Это она только на вид трещотка, а предупредишь — полсловечка не скажет.

Про себя Панкратов усомнился, но промолчал.

Разговор продолжился на кухне за столом, уставленным многочисленными холодными закусками и блюдом с выложенными на нем аппетитными пельменями.

— Не спрашивайте зачем мне это нужно — не отвечу. Но, поверьте, имеется крайняя необходимость «поработать» в одном научно-исследовательском институте оборонки. Проникнуть туда раньше было просто невозможно — не пропускали. Сейчас — тоже сложно, но полегче…

Федорчук изучал новую электроплиту, демонстрировал незаинтересованность человека, выполнившего свои обязанности обычного проводника. Теперь ожидает конца беседы, чтобы проводить Панкратова обратно домой.

Окунев гонял вилкой по тарелке оставшийся несъеденный пельмень. Он уже понял, что от него требуется и прикидывал, как половчей выполнить просьбу сыщика.

Елена Ефимовна машинально протирала стекла очков. Неожиданно возникшая тревога расползалась внутри на подобии масляного пятна на водной поверхности.

— Единственная возможность — пробраться под маркой журналиста. Правильно? — Окунев кивнул:да, правильно. — Но у меня нет соответствующего удостоверения… Что можно придумать, Никита Савельевич?

Журналист промолчал. А что посоветовать? Подделать «корочки» или воспользоваться чужими? Раскроется подлог — такую кашу заварят особисты — всей компанией не расхлебаешь.

— Больше обратиться не к кому. Поможете — спасибо, откажетесь — не обижусь…

Журналист, пользуясь своим удостоверением, конечно, может получить разрешение на визит в засекреченный институт, хотя бы под предлогом работы над статьей о буднях отечественной оборонки. Но как протащить туда Андрея?

В голову не приходило ничего путного — какая-то ядовитая смесь детективщины с фантастикой.

— Есть ещё один вариант, — подумав, предложил Андрей. — Откроюсь: мне нужно проверить всех людей, так или иначе причастных к новому изобретению Иванчишина…

— Вот это уже полегче, — свободней задышал Окунев. — Попробую помочь. Кстати, давно хочу написать что-либо на тему, далекую от криминальной…

Он бросил на жену лукавый взгляд и она ответила благодарной улыбкой…

— Хочу написать очерк о ваших буднях. Особенно, о научных сотрудниках, которые занимаются особо важными темами…

Исполняющий обязанности начальника научно-исследовательского института изобразил благодарную улыбку, за которой, будто за театральной кулисой, спрятаны беспокойство и настороженность.

— Понимаю и благодарю, — по солдатски припечатал он. — Но некоторая специфика…

Узковатый для располневшей фигуры пиджачок обильно посыпан перхотью, падающей из густой прически. Узел старомодного галстука съехал до половины груди, воротничок рубашки, лишенный верхней пуговицы, обнажает клок полуседых волос. Похоже, не привык генерал или полковник — кто разберет в гражданском одеянии — следить за своей внешностью. Дела загрызли либо в детстве мама не научила аккуратности?

— Все понимаю, Илларион Пантелеевич, — перебил Окунев. — О темах и разработках — ни слова. Обещаю. Мало того, перед публикацией рукопись представлю вам на рассмотрение… В первую очередь, меня интересуют люди, испытывающие немалые психологические нагрузки, их быт, времяпровождение, взгляды на жизнь…

Илларион Пантелеевич откровенно загрустил. О каком-таком времяпровождении талдычит настырный журналист? Вот уже полгода сотрудники института не получают зарплаты, живут неизвестно на какие средства…

Почему неизвестно, сам себя одернул Платонов, очень даже известно! Кто разгружает по ночам вагоны, кто подрабатывает электриком, кто — рабочим на конвейере разлива минеральной воды. Но, вот что странно: все без исключения ходят в положенное время в родные, черт бы их побрал, лаборатории. Вентиляция не работает, электроэнергию и связь за долги отключили…

А журналист твердит о каком-то очерке.

— Честно говоря, не знаю, что ответить… Все же — секретность…

— Бросьте, Илларион Пантелеевич! — невежливо перебил собеседника Окунев. — Какая там секретность? Она рухнула вместе с экономикой, сельским хозяйством и промышленностью. По сверхсекретным объектам разгуливают зарубежные туристы, добрая половина которых — посланцы спецслужб тех же Соединенных Штатов. В газетах и журналах печатаются такие откровения с рисунками и схемочками, что прежде их авторов мигом отправили бы на зону…

Врио начальника равнодушно махнул волосатой рукой. Прав журналист, черт с ним, пусть описывает «быт и времяпровождение» научных сотрудников, авось, прочитают в правительстве — прослезятся и подкинут хотя бы на зарплату.

— Ладно, пишите… Только где же вы собираетесь общаться с персонажами будущего очерка? В стенах института разрешить не могу…

— Зачем — в стенах? — удивился Окунев. — Дайте мне несколько фамилий с домашними адресами. Желательно тех, кто занимается наиболее перспективными разработками… К примеру, темой Иванчишина…

Окунев намеренно шел напролом. Сознавал, что подобное откровение — опасно, но только оно может протаранить опасения руководителя института.

— Что вы имеете в виду? — все же насторожился врио начальника, подтянув для придания своему вопросу большей значимости узел галстука. — И откуда вам известно об изобретении Геннадия Петровича?

Журналист засмеялся. С самого начала трудной беседы он готовился к этому вопросу, прикидывал разные варианты ответов и пояснений. И все же реакция Платонова застала его врасплох.

— Кажется, вы и меня подозреваете?

— Вас — нет, — снова опустил узел галстука Платонов. — Но почему вы выбрали именно эту лабораторию — непонятно.

— Все понятно и оправданно, — с некоторой долей раздражение вступил в завершающую фазу разговора Никита Савельевич. — Насколько мне известно, остальные лаборатории просто бездельничают. По независящим от них причинам. А мне для очерка необходимы действующие герои… Конечно, если бы я задался целью написать о трудностях переходного периода, о развале оборонки и так далее, было бы безразлично какую лабораторию взять за основу. Но передо мной другая задача… Я уже говорил о ней — не хочу повторяться и отнимать у вас дорогое время… Вы спрашиваете: откуда мне известно о теме Иванчишина?… Прочитайте небольшую заметку в газете «Завтра»… Кстати, предвидя вашу реакцию, я захватил её с собой…

Конечно, в крохотной заметке подробностей не приводилось, автор, как и положено опытному газетчику, ограничился легкими намеками и ссылками на источник информации, пожелавший остаться неизвестным.

— Признаюсь, дел у меня невпроворот. Да и у вас, похоже, аналогичные трудности.

Окунев кивнул на стол, заваленный бумагами и папками.

— Пожалуй, вы правы… Ну, и хватка же у вас, дорогие газетчики — позавидуешь.

— Говорят, что волка ноги кормят, а журналиста — голова и удачно подвешенный язык… Впрочем, ноги — тоже…

Платонов несколько раз перечитал заметку, озабоченно покрутил крупной головой. Можно не сомневаться, что он после завершения беседы с журналистом, помчится на полусогнутых к особистам… Смотрите, что делают газетчики, как можно работать под вечным страхов?… Не пора ли подкрутить гайки, прищемить язычки?

— Зайдите завтра. Мы посоветуемся и решим окончательно.

Очередная проволочка! Все сомнения разрешены, все овраги-буераки благополучно пройдены — прикажи принести какую-то учетную книгу по кадрам да продиктуй настырному журналисту десяток фамилий с адресами и телефонами. Так нет, загляните завтра!

Но с начальством, даже чужим, не поспоришь.

Повздыхал Окунев, поохал и отправился во свояси. В приемной одарил секретаршу парой долгоиграющих конфеток — в счет будущего доброго отношения — и покинул здание института.

На улице промозглый ветерок сгребал разноцветную листву. В скверике напротив — ни одного гуляющего. Поодаль устало гомонится рынок. Поток покупателей иссяк и усталые торгаши упаковывают непроданный товар в сумки и мешки.

Именно здесь бушевала смертельная схватка, лилась кровь, раздавались крики боли и просьбы о помощи. До чего же отходчива память! А может быть это хорошо: не была бы в человеке заложена способность забывать, несчастья раздавили бы его, превратили в лепеху…

Размышляя, Окунев медленно шагал к автобусной остановке. Вспомнил — дома нет хлеба, Лена просила купить батончик нарезного и, если повезет, ароматного. Однажды приносил такой и невидный хлебец всем пришелся по вкусу.Особенно, покрытый слоем сливочного масла, поверх которого — пара пластинок малосоленного упругого огурчика…

А вот и булочная. Прижалась, бедолага, к солидному, в блестящих стеклах и парадном алюминии, зданию коммерческого магазина, словно нищенка к преуспевающему бизнесмену.

Когда осчастливленный двумя батонами хлеба — белым и ароматным — Окунев вышел на улицу, уже стемнело. Ветер усилился, пошел мелкий осенний дождик. Поеживаясь, подняв воротник, журналист побрел на остановку автобуса.

Основной поток пассажэиров уже схлынул, но под навесом павильончика укрылись от дождя женщины и старики. Никита Савельевич стариком себя не считал, поэтому в павильончик не полез, пристроился под облысевшим деревом, раскрыв над головой видавший виды зонтик.

— Покурим, батя?

«Батя» — звучит по родственному мягко и приветливо. Добродушная насмешка не таит обиды. Поэтому журналист посмотрел на обратившегося к нему мужчину с симпатией.

Модный длиннополый плащ с выпущенным наружу белым шарфом, шляпа, небольшая бородка — современная форма «нового русского». Приятный баритон, без хрипоты и наигранности. Короче — культурный человек, знающий себе цену, но без унизительного для окружающих превосходства и хамовитости.

Окунев охотно — любит угощать! — вытряхнул из пачки сигарету «ява». Бизнесмен, брезгливо поморщившись, достал «мальборо». Ну, что ж, у каждого — свои привычки, в соответствии с карманом, обижаться — глупо.

Закурили.

— Вот что, падло, свинячий огрызок, слушай мой базар, — невероятное сочетание приятного баритона и блатного жаргона настолько поразили журналиста, что Никита Савельевич онемел. Стоял, не чувствуя рук и ног, беспомощно шевелил губами. — Еще раз заявишься туда, — кивок в сторону институтского подъезда, — замочим. На кладбище переселишься, овца шебутная, понял? А теперь двигай ходулями к бабе, пусть сменит испачканные кальсоны.

Мужчина подтянул белый шарф, погасил недокуренную сигарету об руку Окунева, державшую зонт, презрительно хохотнул и не торопясь пошел по тротуару. Будто он не преступник, а самый настоящий хозяин в городе и в стране.

Может быть, действительно, полновластный хозяин?

Окунев приплелся домой на ослабевших ногах. Молча бросил жене пакет с хлебом, с трудом расшнуровал непослушными пальцами ботинки, долго не мог попасть в разношенные шлепанцы.

— Никита, что случилось? Тебе плохо? — встревожилась жена. — Вызвать «скорую»?

— Не надо никого вызывать… Пройдет…

Елена Ефимовна все же тайком от мужа позвонила. Но не врачам — Федорчуку. Так уж повелось: жены всегда обращались именно к председателю оргкомитета, который «работал» и в качестве лекаря, и в качестве советчика по всем вопросам — большим и малым…

Под прикрытием накрепко запертой двери Окунев, почти не запинаясь и внешне с некоторой долей показного равнодушия, выложил другу все, что с ним произошло. Начиная с нелегкой беседы с исполняющим обязанности начальника института и кончая не менее трудным «базаром» с солидным «бизнесменом».

— Не отстают, ублюдки, значит, — подвел итоговую черту Федорчук. — Пузана придавили — наследники его нарисовались…Ну, что ж, поборемся, — огладил выпирающее брюшко «борец». — Не трусь, Оглобля, не тряси штанами, не бери в голову…

— Не брать в голову советуешь? — усомнился в бойцовских способностях пенсионеров журналист. — Бороться собираешься, старец? Ну, ну, борись, сражайся. А я — пас. Не хочу раньше времени выслушивать надгробные речи…

— Как это «пас»,»не хочу»? — мигом рассвирепел Федорчук. — А кто пообещал Андрюхе помочь? Кто изображал героя? Я или ты? Не хочешь завтра идти в институт, слюнтяй, не ходи. Обойдемся. Катьку попрошу — сходит, она баба бедовая, ничего не боится. Позвони только: так и так, медвежья болезнь одолела, даже сплю, дескать, в обнимку с унитазом, придет жена товарища…

За дверью, прижав покрасневшее ухо к щели, исходила жалостью и гневом Елена Ефимовна. Ей хотелось распахнуть дверь и, величественно выпрямившись, появиться на пороге. Почему в институт должна идти жена Володдьки? Разве у Окунева нет своей подруги и помощницы? За нужной Панкратову бумагой пойдет она, только она!

Но непонятный страх сковал руки и ноги, затуманил голову, перехватил дыхание. Будто позорный ужас передался ей от мужа.

— Не надо, — безвольно возразил Окунев. — Пойду сам!

— Вместе со мной, — обрадовался Федорчук. — И не пойдем — поедем. Сын «тачку» купил — отвезет…

На следующий день Никита Савельевич, превозмогая желание обернуться и оглядеть подступы к институту, вошел в подъезд. Федорчук с сыном остались в машине, отслеживая поведение немногочисленных прохожих…

— Мы посоветовались и решили порекомендовать вам четырех сотрудников, занимающихся темой Иванчишина…

Платонов был сегодня на удивление энергичен, будто принятое решение поможет ему ликвидировать все задолженности и проблемы, сотрясающие институт. Брюшко перетянуто ремнем, перхоть убрана с плеч пиджака, лысая голова вздернута в поднебесье. Говорит, будто читает научный доклад, жестами подчеркивая наиболее значимые места… Неужели, непонятно?… Могу повторить…

— … единственная просьба: об изобретении — ни слова, ни намека. С писакой — простите за неловкое слово, к вам оно не относится — тиснувшего дурацкую заметку в газету, мы разберемся…

— Можете не сомневаться — ни слова, — клятвенно пообещал успокоенный Окунев, глядя на невесть какими путями попавший в кабинет начальника института портрет Дзержинского. — Рукопись представлю вам для ознакомления и оценки.

Говорил и твердо знал: никакого очерка не будет. Напишет про труд ассенизаторов, дворников, стрелочников, но не ученых, Ибо перед глазами стоит тот самый мужик в длинополом плаще и в шляпе, рука, о которую тот погасил окурок все ещё ноет и чешется…

Вечером, вызванный по телефону, пожаловал Панкратов вместе с женой. В последнее время он старался не оставлять Таню одну — охрана снята, лейтенант Гена и его товарищи направлены для выполнения других заданий. Мало ли что может произойти.

Пока Елена Ефимовна на кухне угощала гостью собственоручно изготовленным затейливым тортом, мыжчины тихо беседовали в комнате.

Выслушав исповедь Окунева и зафиксировав в памяти облик «нового русского», подошедшего к журналисту на автобусной остановке, сыщик, наконец, развернул поданную ему бумагу Платонова.

Устименко Павел Семенович… Адрес… Телефон…

Натальина Инна Аркадьевна… Адрес… Телефон…

Ковров Николай Николаевич… Адрес… Телефон…

Ковригина Стелла Пахомовна… Адрес… Телефон…

Улов, прямо скажем, не из богатых, но все же кое-что имеется. Надежд на то, что кто-нибудь из четырых младших научных сотрудников — окажется искомым пособником бандитов, конечно, мало, но, ежели четверка окажется чистой, через неё можно выйти на других кандидатов либо докторов. В конце концов Панкратов доберется — обязан добраться! — до бандитского прихвостня.

Все это потребует массу времени, а его катастрофически не хватает. Преступники, похитившие генерала-изобретателя, наверняка, лихорадочно готовятся к проведению каких-то акций, для которых им понадобилась чудо-ракетка.

Происходящее напоминает бег с препятствиями. У сыщиков на общественных началах препятствий больше, каждое из них труднопреодолимо. У противника — полегче, но есть свои трудности: доработка пусковой установки и ракетки, боязнь попасть в руки уголовного розыска, неустойчивая связь с агентом, затаившемся в институте.

Кто кого опередит — в этом залог успеха либо поражения. Поэтому необходимо не просто поторапливаться — мчаться галопом, лететь со сверхзвуковой скоростью, но во что бы то ни стало обогнать тоже бегущих из последних сил преступников. Только тогда можно надеяться на спасение генерала Иванчишина…