Глава 14

Полковник в отставке Окунев не был профессиональным журналистом. И все же коллеги с завистью отмечали его бойкое перо и умение подмечать самые незначительные факты, играющие на разрабатываемую им тему. И ещё одно поражало коллег — необычайное трудолюбие Окунева. Увлеченный работой, он просиживал за машинкой не только часы — сутки. Без еды, поглощая только невообразимое количество крепчайшего чая.

Вдруг — будто отрубили. Валяется целыми днями на диване с газетой недельной давности или незряче смотрит на телевизионный экран. На вопросы жены либо отмолчится, либо буркнет что-то отдаленно напоминающее ворчание автомобильного двигателя.

Произошла эта перемена после третьего посещения Окуневым треклятого научно-исследовательского института.

По идиотской, как считала жена, черте характера он был слишком уж обязательным человеком. Пообещал — выполни, порядочность прежде всего — эти и им подобные прописные истины внедрила в отставного полковника армия. Поэтому, пообещав написать очерк и прежде, чем его опубликовать — представить Платонову для ознакомления, Никита Савельевич целую неделю маялся. С одной стороны, заметка в газете ничем ему не грозила — мало ли их печатается? — но с другой — на память приходила сценка на автобусной остановке и от страха перехватывало дыхание.

И все же, плюнув на мерзкую трусость, Окунев засел за машинку и накатал шикарный очерк. На пьедестал «трудовой доблести и героизма» возвел всех четверых научных сотрудников.Из чувства неосознанного подхалимажа отвел солидный «кусок» очерка Иллариону Пантелеевичу, доктору наук, исполняющему обязанности начальника института.

Бережно уложив рукопись в специальную папочку, полковник-журналист отправился в знакомое здание. То ли от сознания завершенной работы, то ли от предчувствия читательских восторгов, но ноги Окунева не подкашивались и он смотрел прямо перед собой, не оглядывая пугливо каждый угол и каждого прохожего.

Иллариону Пантелеевичу появление журналиста — дополнительная зубная боль. Голова раскалывается от навалившихся институтских проблем, а тут ещё — дурацкий очерк. Тем не менее, он скучающе просмотрел рукопись, машинально отыскивая в ней замаскированные секреты.

Не нашел и задышал свободней.

— Большое дело вы сотворили, Никита Савельевич, даже не представляете себе, как помогли нам. Прочитают газетку там, — ткнул он пальцем в потолок и опасливо оглядел его — не сталось ли, не дай Бог, следа, — вдруг решат помочь. Деньгами, конечно… Тогда заживем! Ликвидируем долги по зарплате, включим электричество, может быть, — телефоны…Спасибо вам!

Минут двадцать вдохновенно вещал. Нет, не об очерке — о нищенствующих сотрудниках, о задолженностях по энергии, отоплению и связи, об отсутствии металла, короче, о всех бедах, которые трясут недавно процветающее научнре учреждение.

Перебивать собеседника Окунев не решался. Все по той же причине: порядочности. Поэтому выбрался из института, когда небо по-зимнему потемнело. Потянуло промозглым ветерком, пошел дождь со снегом.

Едва Никита Савельевич вступил на «зебру, намереваясь перейти проезжую часть улицы, как мирно дремлющий в стороне тяжелый „мерседес“ внезапно помчался прямо на него. Спас от верной гибели гололед. Машина вильнула, задев журналиста по-касательной, и умчалась.

К упавшему бросились люди, ожидающие автобуса, но Окунев сам поднялся с асфальта. Зверски болел ушибленный бок, от напряжения подрагивали колени…

После этого покушения — именно, покушения, журналист уверен в истинной причине наезда! — Никита Савельевич и захандрил.

Жена, Елена Ефимовна, на первых порах не придала значения настроению мужа. Бывает такое у мужиков, рассуждала она про себя, нервы издерганы, малейшая зацепка — начинают дрожать. Пройдет пару дней — успокоится, придет в себя.

Прошла неделя, но Окунев не успокаивался, Наоборот, ему стало намного хуже. Дошло до того, что есть перестал, от любимого блюда — тушенной индюшатины — отказывается.

Пришлось вызвать «скорую помощь».

Речь, конечно, шла не о медицине — в окружении выпускников Военно-Инженерной Академии «скорой помощью» именовался Володька Федорчук.

— Докладывай, слабак, — утвердившись на стуле рядом с диваном, на котором лежал Окунев, потребовал бессменный председатель оргкомитета курсантского содружества. — Что приключилось с «малышом»?

Тяжело дыша и фиксируя участившийся сердечный ритм, Окунев поведал о случившемся. Начиная с беседы в кабинете начальник института и кончая взбесившейся иномаркой.

— Не бери в голову, — потребовал Федорчук, привычно массируя лысину. — Сейчас в Москве по статистике количество дорожных пеступлений намного превышает рождаемость. Не убили же тебя, ноги-руки — на месте, в мозгу извилины шевелятся. Как, шевелятся? — с неожиданным любопытством смешливо поинтересовался он.

Никита Савельевич недовольно поморщился. Бодрый голос Федорчука не избавили Окунева от мыслей о грозящей ему опасности, наоборот, усилили их.

— Шевелятся или нет? — напирал Федорчук.

— Ну, шевелятся. — нехотя признался Окунев.

— Сомневаюсь. Если б мог думать — позвонил бы Андрюхе, посоветовался…

Журналист отвернулся, покаянно вздохнул. Действительно, почему он не вспомнил о Панкратове-младшем? Опытный сыщик, сын Федуна, человек близкий, можно даже сказать — родной. К тому же, это Андрей послал его в институт, заставил врать и изворачиваться, добывая фамилии и адреса сотрудников Иванчишина. Не свяжись он с дурацким очерком — сейчас не преследовали бы тревожные раздумья, боязнь расправы.

Значит, во всем виновен сыщик. По всем законам чести и порядочности Панкратов просто обязан помочь ему избавиться от мучающего чувства тревоги.

— Я к тебе прямо от Лехи Сазонова, — вздохнул Федорчук и снова тронул ладонью лысину. — Жизнь-житуха…

— Что у Лехи?

Окунев знал — Володька так просто в гости не ходит, говорит, что у него нет времени для гостевания. Значит, перехватила председателя жена Сазонова, вызвала на «помощь».

— Не говори… Анька лежит пластом, охает-ахает, Леха сосет валидол… С внуком несчастье. У него — девчонка, со школы дружили. Леха исподволь готовился свадьбу играть. А её подонки изнасиловали у внука на глазах. Бросился защитить — пырнули ножом… И девчонку тоже… Два трупа… А ты страдаешь — машиной по случайности едва не сбили… Тоже мне, горе…

Федорчук поднялся со стула, крепко потер ноющую поясницу.

— Ты куда?

— Как куда? Искать Андрюху…

Панкратов чувствовал — за ним следят. За каждым шагом, за каждым жестом. Безстыдно и напористо. Идет по улице — за ним, наступая на пятки, следуют двое: здоровенный амбал с квадратной мордой и щуплый парнишка с бегающими глазами. Он так изучил внешность «топтунов» — можно по памяти портреты писать. Находится дома — безответные телефонные звонки, все те же бандюги оттираются на улице, нагло поглядывая на освещенные окна.

Что же заставляет бандитов пасти отставника? Желание уничтожить настырного сыскаря? Вряд ли, отставник — не та фигура…

Причина лежит на поверхности: его активная деятельность вместе со Ступиным!

После от»езда Татьяны Андрей немного успокоился. Главное: жена находится в безопасности, ее не убьют и не похитят. Сам он привык ходить по острию ножа, балансировать на качающейся перекладине, именуемой жизнью.

Тем более, что сейчас он не один — Костя Негодин добился разрешения начальства приставить к отставному сыщику охрану. Двух ребят, приехавших из омского уголовного розыска на стажировку.

Митяй и Юрка, несмотря на молодость, успели «пообщаться» с сибирскими уголовниками, наработали солидный опыт, не раз побывали в госпиталях, где хирурги «штопали» им огнестрельные и колотые раны.

Короче, парни битые.

Задание охранять Панкратова встретили с пониманием и охотой. Вот и ходят за Андреем, будто скованные с ним наручниками. Митяй живет вместе с опекаемым, Юрка снимает комнатушку у бабушки-пенсионерки этажом ниже.

Панкратову предстоит выполнить последнее задание в Москве: разобраться с кандидатом технических наук Стеллой Ковригиной. После этого — в Сибирь, в городишко с удивительно приятным названием — Кокошкино. Где ожидает его Таня.

Удастся расколоть Ковригину — протянется путеводная ниточка к лежбищу Пуделя, следовательно, к генералу Иванчишину. Не удастся — попытается в Сибири.

Вечером пили с Митяем крепко заваренный чай. Как выразился омчанин — «чифирили». Ноги гудят, голова раскалывается на части. За день набегались в поисках родителей Ковригиной, якобы, подкидывающих денежки «безработной» доченьке.

Адрес все-таки узнали. Завтра — первый, ознакомительный, визит.

— Люблю чифирить, — намолчавшись за день, Митяй говорил беспрерывно, не останавливаясь. — В тайге воткнещь над костром две рогульки, пристроишь на них перекладину с котелком — класс! Закипит водица — ягодок лимонника насыпешь, листиков разных… Отхлебнешь — откуда только сила берется… Это тебе не городской асфальт, не вонючие машины — матушка-природа… Помню однажды…

Что случилось «однажды» узнать не довелось — заверещал телефонный аппарат.

— Слушаю.

— Здорово! — захрипел в трубке знакомый голос Федорчука. — Ты меня не знаешь, я тебя — только понаслышке…

Умный дед, даже можно сказать — сверхумный, подумал Панкратов, улыбнувшись. Знает, что телефон может прослушиваться, вот и «работает» кодом.

— Что случилось?

— Ничего страшного. Соскучился и хочу табя видеть. Вот и все… Будь другом, приходи через часок к метро Кузьминки. В павильоне и повстречаемся…

А вот это уже — явный прокол. Время и место встречи выдано, мужик с квадратной рожей, небось, записал его в поминальник… А как иначе поступить пенсионеру? Надеется на сообразительность и хватку сыщика, вот и выразился открытым текстом. — Придется шевелить ходулями, — огорченно вздохнул Андрей, после завершения короткой беседы. — Страсть как не хочется выходить из дому, но дед Володька зря беспокоить не станет. Мужик с понятием… Вот только как быть с пастухами?

— Обеспечу, — пообещал Митяй. — Выход через десять минут.

О чем перешптывались ниже этажем два охранника, для Панкратова осталось тайной.

Предстоящая встреча с отставным полковником почему-то казалась ему многообещающей и он ощущал нетерпение спортсмена-бегуна на старте. Треклятые «топтуны», как же они мешают! Повязать нельзя — лучше привычные, изученные со всех сторон, чем новые, непредсказуемые. А то, что эти новые непременно появятся — никаких сомнений.

Выручили омичане.

Рядом с прогуливающимися амбалами затормозила милицейская «волга».

— Документы?

— Ты что, друг, сбрендил? Гуляем перед сном, какие документы?

Демонстрируется покачивающаяся дубинка.

— В милиции разберемся… Живо — в машину!

Организовавший по телефону это «представление» Юрка, ехидно ухмыляясь, глядел на него из окна. Будто из театральной ложи.

Молодчаги, хлопцы, здорово сработали! Привезут пастухов в отделение, часика два поманежат в «обезьянике» и — извините, не обессудьте, промашку дали, можете считать себя свободными… До следующего раза. Постарайтесь впредь даже в туалет носить паспорта с московской пропиской…

Андрей и Митяй спокойно отправился на встречу с Федорчуком. Шагах в двадцати следом, подстраховывая, двигался Юрка…

Федорчук, заложив руки за спину, нервно расхаживал возле остановки автобусов. Панкратов задерживался, и он про себя материл сыщика. Должен же тот понимать, что по пустякам тревожить его не станут, что отставной полковник Федорчук загружен не меньше сотрудника уголовки, что, наконец, у него нет особого желания разгуливать по темным улицам.

— Дед, дай полтиник на мороженное, — ворвался в размышления гнусавый мальчишеский голос. Не выпрашивающий — требующий. Дескать, не дашь — пожалеешь.

— А гуся не хочешь?

Федорчук снял перчатку и состроил «двухэтажный» кукиш. Такой выразительный, что парнишка стал заикаться.

Сразу же из-за ближайшего ларька вывернулись два мордоворота. Как принято, в поддатом состоянии.

— Детишек забижаешь, падло! — заревел один из них раззадоренным быком. — Сейчас мы тебя сделаем…

«Сделать» пожилого полковника не удалось — появились новые действующие лица.

Не теряя времени на увещевания, Митяй мигом отправил «быка» в нокаут. Точно таким же образом расправился с его дружаном Юрка. Вся компания, включая пацана, требующего «подаяние», матерясь и размазывая кровавые сопли, убралась за ларек.

— Во время подоспели… Спасибо… Если признаться честно, я приготовился — на кладбище… Ладно, отставить… Поехали к Оглобле…

— К кому? — не понял Андрей.

— Оглобля — курсантская кличка Окунева, — пояснил Федорчук. — Твой отец — Федун, вот мне не придумали, так и хожу Володькой Федорчуком…

— Обидно, небось, — съехидничал Юрка. — Все — с кличками, а вас обошли.

— Ничего не поделаешь — приходится терпеть, — смиренно, будто монашек, признался отставник. — Не придумывать же самому…

Посмеиваясь друг над другом, незаметно добрались до дома, в котором живет Окунев. Но если Митяй и Юрка беззаботно шутили, то Панкратов не мог отделаться от чувства тревожного ожидания. Ему казалось, что пассажир, сидящий напротив, слишком упорно глядит в его сторону. У другого из хозяйственной сумки выглядывает завернутая в тряпку труба — не автомат ли? Женщина держит на коленях подозрительный пакет — возможно, взрывное устройство.

Андрей честил себя неврастеником, хлюпиком, психопатом, но «психотерапия» не помогает — тревога прочно укоренилась в сознании. Окончательно успокоился только в квартире журналиста.

— Что произошло?

Окунев молчал. Нелегко признаваться в трусости! Хоть он и отставной, но все же — полковник, человек, отдавший добрую половину сознательной жизни армейской службе. Как-то не вяжется: полковник и — трус!

— Что же, все-таки, случилось, Никита Савельевич? — подстегнул журналиста Панкратов.

— Кто это с тобой? — угрюмо спросил Окунев, кивая на Митяя и Юрку. — Можно — при них?

— Не можно, а нужно! Митяй — мой брат, Юрка — брат Митяя, — облегченно рассмеялся Андрей. Наконец-то молчун ожил. — Говорите смело. Желательно, с подробностями.

— Братья, значит? — скупо улыбнулся Никита Савельевич, будто выдавил улыбку на сухие старческие губы. — Ну, что ж, и такое бывает… Вот подробностей, боюсь, не услышишь. В зашибе тогда я был — не до деталей. Дай Бог, унести ноги…

Под аккомпанимент доносящихся с кухни кулинарных рецептов, которыми хозяйка одаривала дотошного Федорчука, журналист начал нелегкое повествование. Первые фразы дались нелегко — со спотыканиями, неожиданными остановками, множеством слов-паразитов. Видите ли… Такая история… Вот какое дело…

Потом разошелся. Сработала привычка журналиста выцеливать в изложении тех или иных событий главное. Теперь он не стыдился своей трусости, даже, не без кокетства, выпячивал ее… Да, действительно, боюсь, что из этого? Пожилой человек, можно сказать — старик, доживающий отведенный ему природой срок… Да и кому хочется погибать от руки нелюдей?…

Будто покровительственно похлопывал позорную трусость по плечу.

Окунева не перебивали. Прервав кухонную беседу, хозяйка и Федорчук на цыпочках вошли в комнату и стояли у стены. Митяй и Юрка многозначительно переглядывались. Андрей расхаживал по комнате, похрустывая суставами пальцев.

Короткий рассказ завершен. Окунев умолк и с надеждой поглядел на сыщика.

Андрей что-то шепнул Юрке, тот ответид понимающим кивком и покинул комнату. В прихожей негромко хлопнула дверь.

— Ну, что я могу посоветовать?…Скажите, Никита Савельевич, вы не хотите… подлечиться? Вместе с супругой?

Федорчук ехидно заулыбался. Знал старый «психолог» об отврашении Оглобли к любым видам лечения, начиная с посещении гарнизонной поликлинники и кончая пребыванием в госпиталях. Сейчас Никита выдаст советчику! По полной курсантской норме. Дай-то Бог, чтобы — в приемлемых выражениях.

Губы Окунева дрогнули, в выцветших стариковских глазах заплясали бесовскме огоньки. Все, сейчас сорвется в штопор!

Сорвался!

— Ты, Андрюха, лучше батьку своего, Федуна, лечи. А я — давно уж леченный-перелеченный, мне твои поликлиники ни к чему! Ишь что придумал: задницу врачихам подставдять под укольчики…

— Погодите горячитьчя, Никита Савельевич, дослушайте до конца. Я ведь вас не перебивал…

Ворча и отфыркиваясь на подобии кипящего самовара, Окунев поворочался, поудобней устраивая худющую фигуру на жестком диване, и затих.

— Для вас нынешний климат Москвы, как бы это выразиться помягче, вреден. Оформляйте семейную путевку в санаторий и уезжайте. Куда — не имеет значения, лишь бы подальше от Москвы…

— Свежим воздухом подышишь, — привычно вписался в разговор Федорчук, — ванночки попринимаешь, на курортных дамочек полюбуешься…

— У меня — своя дамочка, — с прежней угрюмостью возразил журналист, — Круглосуточно любуюсь и иногда пользую.

— Дурень ты старый и пошляк!

Елена Ефимовна сняла очки, принялась нервно протирать стекла.