1

К вечеру мое бедро превратилось в некоторое подобие диванной подушки — багровое, упругое, рыхлое. Подскочила температура, стало трудно дышать. Боль сделалась нетерпимой. Если бы не присутствие жены, завыл бы от тоски и презрения к самому себе. Наташа ни минуты не сидела рядом со мной — бегала по квартире, причитая, суматошно перебирая содержимое шкафчиков и полочек в поисках каких-то лекарств и мазей. Обнаружив коробочки с незнакомыми названиями, советовалась по телефону с подругами.

— Антибиотики давай, — вымученно улыбался я. — Все остальное положи на место… Травиться не собираюсь.

— Сема, вызовем «скорую»? Ведь опасно так…

Я упрямился. Разумом понимал: действительно опасно, но при одной мысли о предстоящей «медицинской помощи» становилось не по себе… Ведь обязательно запрут в больницу!… Ни за что!

Воспоминание о недавней операции вызывало дрожь… Нет, нет, трусом я никогда не был. Добрый десяток раз медики извлекали из меня бандитские пули, и я терпеливо сносил боль. Без стонов и жалобных всхлипываний.

Но бессилия не терплю. На операционном столе ты превращаешься в покорную лабораторную крысу, во внутренностях которой копаются бесстрастные хирурги… Это не просто неприятно, это по-настоящему страшно.

А в том, что, попади я в больницу, придется выдержать очередную операцию — никаких сомнений. Достаточно одного взгляда на быстро вздувающееся бедро…

— Семочка, разреши вызвать «скорую», — жалобно умоляла Наташа, вытирая обильные слезы. — Нельзя же так…

— Сказано, нет!… Где же твой антибиотик?

Была, правда, еще одна причина, по которой я не хотел обрекать себя на больничные страдания.

Представьте себе машину, которая с огромной скоростью мчится по дороге и вдруг… резко останавливается. Горят тормоза, колеса чертят по асфальту черные полосы, водитель глупой башкой выбивает ветровое стекло…

Нечто подобное происходит со мной. Дело в том, что я, генерал милиции Вербилин, нахожусь на пенсии. Чем заниматься? Как убить плетущееся время?…

Никак не получается вписаться в пенсионное существование с бесцельными прогулками, смакованием политических неразберих в стране, бездумным забиванием дурацкого «козла» в компании таких же пенсионеров…

И все это после стольких лет напряженнейшей работы в милиции!

Спасибо Коле Гошеву, изредка подбрасывает работенку, наведывается с вопросами и на первый взгляд неразрешимыми проблемами. Приходится поломать отяжелевшую от праздной лености голову.

Недавно Николай получил «капитана», назначен начальником отдела управления вместо Серегина и пашет, будто молодой конь на весеннем поле…

Мысль о новом начальнике отдела бывшего моего управления возникла не на пустом месте. В гостиной, таясь от меня, жена звонит кому-то по телефону… Николаю, конечно! Услышит ее всхлипывания Гошев — примчится утешать. Заодно — уговаривать, убеждать бывшего своего начальника.

Все равно не получится — не сдамся. Вытряхнул на ладонь таблетку антибиотика, подумал — прибавил еще одну… Запил водой из графина.

Сразу стало легче, будто проглоченные таблетки таинственным образом подействовали, еще не дойдя до «места назначения»…

Хорошо, что приедет Коля! Поразведаю, что там у него с расследованием последнего убийства. Отыскали ли «пальчики» на бутылке с коньяком? Опознали убитого соседи по дому…

Интересное дело, очень интересное! До чего же хочется покопаться в нем… А тут — больница, операция…

Ага, кто-то появился! Наверняка Гошев… Быстро же он сориентировался…

Из соседней комнаты доносятся приглушенные голоса.

— Температура тридцать девять. Страшная опухоль… Дышит трудно, часто… Я боюсь…

Мужской голос:

Вызывайте «скорую».

Плачущий Наташин:

— Запретил… Сердится… Вы же его знаете… Очень прошу, Коленька, поговорите.

— Попробую…

Осторожный стук в дверь. Будто очередной ком земли упал на крышку гроба… Тьфу, дьявол, какие дурацкие ассоциации лезут в голову, когда мозг прямо-таки плавится от высокой температуры.

— Входи, Гошев!… Да ты не бойся, я еще копыта не откинул.

У Николая деланно веселое выражение лица. Изо всех сил старается показать пренебрежение к пустяковой болячке бывшего начальника, внушить ему уверенность — все обойдется.

А я и без него знаю, что обойдется!

— Здравия желаю, товарищ генерал!

Никак не отвыкнет от уставной формы обращения! Вот уже год воспитываю, убеждаю, ругаю — бесполезно…

— Снова — за старое? Ну, сам поразмысли, какой теперь я тебе генерал? Старый, замшелый пенсионер, которого жена скоро будет выводить на прогулки. Будто домашнюю собачонку пописать. А ты заладил: генерал, генерал! Чтоб больше не слышал этого! Я для тебя — Семен Семенович, дедушка Сеня, дядюшка Вербилин… Усек? И не зли меня, пожалуйста, без того голова, будто чужая.

— Понятно, Семен Семенович… Как самочувствие?

— Видишь, над мемуарами работаю. Значит, живу…

— Знаю я вас… Температура, небось, под сорок, а вы — мемуары, дела… Сами только что проговорились: голова, дескать, чужая…

Гошева бодрыми словесами не проведешь, показной активностью не обманешь…

— Ладно, — вздохнул я, — буду признаваться… Чувствую себя препакостно… Только не рассчитывай, что удастся в больницу сплавить…

— Дело ваше… Уговаривать не собираюсь…

Помолчали. Николай хитренько улыбался, исподтишка окидывая меня насмешливым взглядом. Он явно предугадывал дальнейшее развитие беседы. Сейчас болящий генерал примется расспрашивать о ходе расследования убийства…

— Что нового раскопали в убийстве проститутки?

Гошев рассмеялся. Я понял причину неожиданного веселья. Разгадал, стервец, мысли отставного генерала и радуется.

— Давай, выкладывай свои трудности… Подумаем вместе, авось, разрешим…

— Расследование идет своим чередом. Примитивное бытовое убийство. Здесь ни одного вопроса. Полная ясность…

Ни одного вопроса? Я разочарованно вздохнул, осторожно, чтобы не потревожить распухшее бедро, передвинулся к спинке дивана.

— Зато еще одно дело наклюнулось. Вот там проблем — хоть совковой лопатой сгребай… Все в тумане, ни одной зацепки… Правда, есть одна версия. Крохотная, хлипкая.

— Даже так? — Я резко поднялся на подушках, но резкая боль в бедре мигом вернула меня в исходное положение, — Если появятся версии — не все потеряно… Выкладывай!

Наташа этакой мышкой-норушкой проскользнула в комнату, поставила на придвинутую к дивану тумбочку какое-то питье. Укоризненно поглядела на Николая. И ушла, тихонько притворив дверь.

Дело предстояло, действительно, интересное. Некий «источник», внедренный в одну из действующих в Подмосковье преступных группировок, сообщил о циркулирующих там странных слухах. Будто, один из воров в законе — крайне жестокий тип, садист, палач, для которого истязание жертв — высшее наслаждение, вдруг заболел. И не просто заболел, но помещен в больницу, где обследуется и ожидает операции.

«Источнику» удалось узнать номер больницы и даже отделения…

Я вздернул на лоб очки и окинул безмятежного начальника отдела подозрительным взглядом. Уж не придумано ли это «дело» для того, чтобы этой же ночью сплавить меня в больницу. Ту самую, в которой якобы лежит пресловутый вор в законе.

Николай — не простодушная Наташа, он хитер и скрытен. Поэтому я ни на йоту не поверил в его искренность.

— И ты намерен предложить мне…

— Ради Бога, не подумайте плохого, това… простите, Семен Семенович… У меня и в мыслях нет…

— Зато у меня есть! — резко прервал я неуместные извинения капитана. — Внешность авторитета известна? Возраст? Характерные приметы?

— Нет…

— Чем заболел? Туберкулез, рак, сифилис?

— Не знаем… Положен в гнойно-хирургическое отделение. Может быть, нарыв какой…

Я уже не думал ни о больнице, ни о возможной операции. Все заслонило нестерпимое желание вычислить преступника… Азарт? Может быть, и азарт. Ведь я всю жизнь проработал сыщиком. Не прослужил, а именно проработал. Начиная от рядового оперативника и кончая заместителем начальника управления. Опыт — немалый, а поэтому в крови, в печенках-селезенках сидит непреодолимая тяга к сыску.

А уж как ее, эту тягу, назвать — азартом или как-то иначе — все равно.

— Так, ясно. Вызывай «скорую»… Поеду.

Обрадованный Гошев снял трубку телефона. Пообещали приехать минут через тридцать… Ну, это еще по-божески. Сейчас в Москве столько инфарктников, инсультников и желудочников, что машин «скорой помощи» катастрофически не хватает…

2

Радость Гошева не идет ни в какое сравнение со счастьем Наташи. Несмотря на не утихающую боль в бедре, я улыбнулся. Паникершу, подобную моей жене, не сыскать в нашей столице, да и во всех столицах мира. Что бы ни происходило вокруг, все неизменно представляется ей в мрачных тонах.

Незначительное повышение цен — перемрем с голоду. Эпидемия чумы в Африке — обязательно доползет до нас; где и чем лечиться? Обокрали квартиру в соседнем районе — мы на очереди, грабители уже приглядываются к нашим запорам и задвижкам.

Точно такая же паника охватила ее, когда ртуть в градуснике поползла выше тридцати семи…

Пока неугомонная Наташа отправилась встречать врачей возле нашего подъезда, мы с Гошевым принялись обдумывать план предстоящей операции.

— «Скорая» в больницу на другой конец Москвы не повезет…

— Наша машина возле дома. Я заранее вызвал. Главное — получить направление…

Предусмотрел, проныра! Значит, был уверен в моем согласии… Но сейчас не это важно, необходимо все продумать, все учесть…

— Сколько палат в отделении?

— Три женских и четыре мужских…

Впечатление — облазил не только все закутки отделения, но и все этажи больницы. А ведь уверен, что дальше подъезда он и не пошел. Значит, пользуется информацией… Чьей?

— Своего человека внедрил?

— Конечно… Опекает две мужские палаты… Третья — одиночка, там лежит умирающий. Рак желудка… Женские палаты, на мой взгляд, интереса не представляют…

— Где гарантия, что меня положат в нужную палату?

— Начальник отделения в курсе… Всего он, конечно, не знает, но, видимо, догадывается. Его попросили поместить вас туда, куда нужно…

— Заранее знал о моем согласии, — не выдержал я. — А вдруг взял бы да отказался?

Гошев хитро улыбнулся и промолчал. Дескать, неужели генерал думает, что его подчиненные не изучили свое начальство?

— Впрочем, Семен Семенович, еще не поздно переменить решение. Трудно сказать, какой фокус может выкинуть воровской авторитет… Может быть, лучше мне подсадить в палату еще одного своего агента… И возраст у вас немалый, и здоровье не на высоте… Лечиться нужно, а не сыском заниматься…

— Пой, пташка, пой… Лучше скажи, как при необходимости с тобой связываться?

Еще что выдумал — перерешить! Теперь меня стосильной лебедкой от расследования не оттащить!

Гошев понял и сразу перешел на предельно деловой тон.

— Через день буду навещать. В каком качестве? Подумаю. Если срочно, то через моего человека. Лежит в третьей палате. Зовут Павел… Щуплый такой парнишка. Хромает… Длинные волосы, на затылке связаны в пучок…

Молодец, Николай! Ни одного прокола, все предусмотрено, все продумано.

Я вспомнил его предшественника, подполковника Серегина, сейчас отбывающего срок на зоне, и поморщился. Сколько же неприятностей доставил нам этот предатель! Скольких агентов пришлось выводить из дела, спасая от бандитского самосуда…

Гошев замолчал и вопросительно уставился на меня… Что не понравилось генералу? То, что агент прихрамывает или его волосы пучком?

— Все правильно, — успокоил я капитана. — Подготовился ты вполне профессионально… Постараюсь и я не подкачать…

Прибежала Наташа. «Скорой» все еще не было. По мнению жены, медики обязательно перепутают адреса, потеряют бумажку с записанным на ней нашим телефоном, заблудятся… Пробежала по комнатам, потрогала пылающий мой лоб, привычно поохала — растет температура, поудобней взбила подушку. И снова — к подъезду…

— Выпить хочешь? — осведомился я, заранее зная ответ. — Хороший коньячок, три звездочки, а тянет на КВ…

— Спасибо, това… Семен Семенович… Вы же знаете — не употребляю… Что вам принести в больницу? Бананы уважаете?

— В окно выкину. Вместе с тобой. Никаких передач, слышишь?

Наконец появилась «скорая».

Молоденькая врачиха с уставшими красными глазами и следами косметики на внешне безразличном лице потрогала наманикюренным пальчиком разбухшее бедро, измерила температуру, давление. Обязательный минимум, хоть при инфаркте, хоть при простуде. Такая же молоденькая сестричка с ногами, растущими, кажется, от шеи, сделала обезболивающий укол.

— Необходима немедленная госпитализация, — «диагноз» поставлен усталым голосом. По мнению Наташи — безнадежным.

— Операция? — шутливо ужаснулся я. — Снова резать?

— Сразу и операция, — равнодушно пожала плечиками докторша. — До чего же все стали пугливыми… Вас обследуют, проверят. Пройдете курс физиотерапии, поделают компрессики, примочки, укольчики…

Знаем эту «терапию»! Взглянет хирург мельком на бедро, отвернется и буркнет: «На стол его…» Какая ему разница, кого резать? Распялят голышом, обдурят наркозом, склонятся двое в белых «забралах» — повстречаешь после в коридоре, не узнаешь истязателей.

Наверно, и маски марлевые для того, чтобы остаться не узнанными.

Очухаешься в палате — не подняться, не пошевелиться. Типа букашки, наколотой на булавку и пристроенной в «коллекции» таких же порезанных букашек-таракашек…

Но, нужно собираться. Ибо добровольно согласился лечь в больницу. Не для лечения — оно второстепенно! — а для выполнения гошевского задания. Чувствую — меня купили. Самым примитивным методом — на всегдашнем стремлении работать, быть полезным… И все же горю желанием немедленно очутиться в больничной палате, рядом с… вором в законе.

Наташа, поминутно шмыгая припухшим носом, помогает мне натягивать спортивный костюм, собирает сумку. Врачиха, обрадованная тем, что ей не придется везти меня в больницу, бодро выписывает направление.

3

Дежурная лампочка у входа в палату почему-то мигала. Грустно и моляще. Будто лампада перед иконой, колеблемая порывистыми ударами ветра.

Мне стало жутко.

За какие грехи меня привели в стонущую на все лады палату? Что предстоит — обещанная врачом «скорой» терапия или новая операция? Одну — полостную — я недавно перенес. Воспоминание о ней сидело в моем сознании занозой.

Страшила, правда, не сама операция — наркоз погасил сознание, и сама «процедура» прошла, как говорится, без моего участия. Но ожидание в предоперационной и пребывание в реанимации вряд ли забудутся.

В этот момент, находясь на пороге больничной палаты, я, казалось, начисто позабыл о просьбе Гошева, о предстоящем выслеживании преступника, о жене, вообще обо всем…

В палате шесть коек, по три с каждой стороны. Заняты — четыре. Две койки свободны. Одна из них, видимо, предназначена для меня. На другой — смятая постель, откинутое одеяло. Наверно, ее обладатель отправился либо в туалет, либо на лестничную площадку покурить… Значит, ходячий.

А остальные?

Тоненькая сестричка в туго обтягивающем фигуру халатике и надвинутом на лоб колпаке торжественно препроводила новичка к месту у окна. Приглашающе похлопала бледной ручкой по одеялу. Ложитесь, мол, на свое тронное место, спите. На тумбочку поставлены три флакончика для лекарства: утро, день и вечер. Рядом — стакан с чайной ложкой.

Я уже успел прийти в себя от непонятного «паралича». В конце концов, предстоит не просто лечение — обычная работа сыщика, в сравнении с которой все эти терапии-хирургии — едва заметные мелочи…

— Все лежачие? — шепотом спросил я, кивая на спящих больных.

— Смешанные, — хихикнула веселая сестрица. — Завтра разберетесь…

На кровати, стоящей возле двери, зашевелилась темная фигура, послышался недовольный, скрипучий голос:

— Чего разболтались? Дня мало, что ли? Вот напишу завтра жалобу начальнику — он те подкоротит язычок!

Сестра снова хихикнула и на цыпочках выбежала из палаты.

Я с трудом стянул с себя спортивный костюм. Будто отодрал кожу от мяса. Осторожно забрался под одеяло. Лишь бы обошлось без операции, а вора в законе мы с Николаем вычислим…

4

Заснул под самое утро. Будто в черную дыру провалился. Но этот провал не избавил меня от страшных сновидений. Поминутно вздрагивал, просыпался и снова нырял в «дыру»…

… Лежу на операционном столе. Над моим распростертым голым телом склонился Гошев. В марлевой повязке, оставившей открытыми одни глаза, с кухонным ножом в одной руке и чудовищных размеров вилкой — в другой.

Не пугайся, генерал, я тебе вырежу несколько ненужных нервишек — крепче спать станешь… Аккуратно сделаю, вежливо… Сестра, наркоз!»

Сестра… Да это же Наташа? Она подносит к моему лицу… противогаз… «Дыши, Семочка, глубже, сейчас полегчает… Тебе навредил американский антибиотик, сейчас мы выльем его…»

Я изо всех сил втягиваю в легкие какой-то отвратительный газ… Скорей бы окунуться в беспамятство… Но наркоз не действует! Пытаюсь сказать об этом жене — изо рта несутся шипящие звуки.

Гошев размахивается и втыкает нож в бедро… Господи, до чего же больно! «Пинцет… Зажим…» Кто-то подает хирургу инструменты… Кто? До боли в позвонках закидываю голову… Серегин? Откуда взялся бывший подполковник? Он же сейчас «парится» на зоне… Сбежал? Срочно позвонить — пусть пришлют оперативников…

«Не волнуйся, генерал, — шепчет на ухо еще один осужденный, бывший лейтенант Адилов. — Мы с Серегиным — профессионалы, сделаем все, как надо… Ты только дыши глубже…»

Адилов тоже сбежал из зоны? Получается, что и Гошев с ними заодно… Что же делать?

«Дышать глубже, — заботливо шепчет мне Наташа. — И ни о чем не думать…»

Пронзив бедро, нож с отвратительным скрежетом вонзается в операционный стол. Тот вздрагивает, будто травмированная живая плоть, наклоняется, и я соскальзываю с его вздрагивающей поверхности…

Спасите!!!

— Вот и все. Сейчас боль поутихнет…

Просыпаюсь весь в поту. Надо мной смешливая сестричка со шприцем в руке. Оказывается, по распоряжению дежурного врача она сделала мне инъекщию обезболивающего. Поэтому боль и отступила. Вернее, притаилась, готовая в удобный момент снова кусать и жалить…

Настроение улучшилось. Ночной кошмар испарился, будто мираж в пустыне. Огляделся, прислушался.

— Фарид снова к ней подался!

Знакомый скрипучий голос принадлежит худющему человеку с нервно подрагивающими мышцами костлявого лица. Он лежит на кровати возле входа в палату и подозрительно оглядывает смятую постель в противоположном конце комнаты. Будто простыни и одеяло — вещественные улики, позволившие ему вычислить преступника. В руке крепко зажата дымящаяся сигарета… Интересно, как реагируют врачи и сестры на курение в палате? Или здесь это не возбраняется?

— А куда же еще? Когда дежурит Мариам, нашего кобеля впору на цепь сажать… Вира и — помчался заниматься любовью! Появится дежурный врач — майна в палату…

До чего же гулкий голосина у этого плотного парня, лежащего на соседней с курякой койке. Только батареей в бою командовать. Судя по всему, такелажник. Отсюда любимые выражения — вира, майна. На стройке он выкрикивает их крановщику, аккомпанируя голосу движениями рук… Отсюда и привычка размахивать ими и гулкий бас.

— Да, наш Фаридка — знатный кобель. Такого искать и не найти, — проштемпелевал оценку соседа куряка. — Может, и в больнице держат его не для лечения язв, а для… размножения…

Сведения постепенно накапливались. Значит, в плотно заселенной больничной «келье» живет неизвестный пока мне Фарид, удравший к какой-то Мариам. Видимо, к медсестре либо санитарке.

Двое больных уже «приоткрыты», считай — наполовину знакомы. Третий, Фарид, на подходе. А остальные двое? Что они из себя представляют?

Привычка анализировать каждое слово, каждый жест сложилась за время многолетней работы в органах. О чем бы ни говорили окружающие меня люди, что бы ни обсуждали — ищу второй-третий смысл, подвожу внешне невинный, казалось бы, разговор под мерки сыска.

На работе эта привычка помогала, но в быту, особенно — в пенсионном, мешает… Но сейчас — не быт, самая настоящая работа…

Прищуренный взгляд курильщика прошелся по палате и встретился с моим, вопрошающим.

— Здоров же ты спать, батя, — проскрипел худой мужик насмешливо. — Я уж подумал грешным делом: не откинул ли новый страдалец копыта? А ты, похоже, дышишь… С какой болячкой к нам положен?

Слова вылетают изо рта в клубах табачного дыма. Правый глаз прищурен, будто спрашивающий прицелился в меня и вот-вот выстрелит из невидимого оружия…

— Сам толком не знаю… То ли осложнение после недавней операции, то ли заражение…

— Какая операция, какое заражение? В палате — одни мужики, баб не держим, потому можешь не стесняться…

Говорить о болезнях — будить уснувшую на время боль. Притаилась она в истерзанном теле, подавленная уколами и таблетками. Вспомнишь — поднимет зубастую голову и начинает рвать бедро на части.

Но отмалчиваться — не в моих интересах. В больницах люди обидчивы, с ними нужно обращаться осторожно, будто с легко бьющимися предметами. Спрячется тот же курильщик в свою скорлупу — как узнаешь подлинное его лицо?

А разузнать все досконально об однопалатниках — основная моя задача. Ибо, пусть я больной, пусть с температурой под сорок, но — сыщик. Лечиться мог бы и дома под присмотром все знающей и все умеющей жены.

— Чего молчишь, а? Брезгуешь разговаривать с простыми людьми?… Гляди, Петро, неужто интеллигента к нам подложили?

— Никакой я не интеллигент, — с деланной обидой возразил я, словно куряка произнес в мой адрес нечто непристойное. — Просто не хочется травить ни себя, ни вас… Но если настаиваете, могу рассказать… Перенес полостную операцию по поводу перитонита. Гною, говорили, откачали с бутылку. Внутренности наружу выволокли и отмывали… Вот и боюсь, как бы заражение на бедро не перекинулось… болит, и температура душит… Вообще-то, я в этом мало понимаю, медицине не обучен…

— Темнишь, батя. Не может человек не ведать, что у него повреждено, от какой части телес страдания принимает… Вот говоришь — бедро… Знаешь все же… Может, на работе накололся задницей на прут… Где работаешь?

— На пенсии…

— Обратно темнишь! На пенсионный достаток ныне разве за квартиру расплатиться… Сколь знаю, ни один пенсионер не отдыхает. Кто пустую посуду собирает, кто торгует всякой всячиной, а кто и ворует… Может, сел голым задом на разбитую бутылку — отсель и заражение…

— Не было, вроде, такого… Осмотрят врачи — скажут…

— А ты врачам не больно доверяй. Они такого наворочают — ахнешь. Окочуриться недолго. Лучше — к бабке-знахарке. Пошепчет, поплюёт — никакого тебе заражения… Вот и Гошке-кандидату каких-то наук советую — не слушается инвалид хренов… Так говорю, Гена?

— Не знаю… Может быть…

Это в «познавательную» беседу включился безногий, лежащий на первой в моём ряду кровати. Он вымолвил равнодушное «не знаю», глядя в потолок.

— А как у вас с ногами? — неожиданно повернулся ко мне куряка. — Сами ходите, или — водят?

Я промолчал. Навязанная тема не вписывалась в запланированную совместно с Гошевым беседу.

— Ты, батя, не отмалчивайся. Спрашивают — отвечай. Здесь лежат одни мученики, здоровых нет. Потому обязаны знать болячки соседей по палате. Чем страшней болячка, тем легче самому.

Странная философия, пахнущая самым настоящим садизмом! Но ввязываться в дискуссию не стоит. Бесполезно. Лучше пересилить боль, и прогуляться по коридору. Заодно, осмотреться, «прицениться» у обстановке…

5

Туалет — в центре коридора. За ним — процедурная, с прелестями которой мне еще предстоит познакомиться. Передохнул, прислонясь к стене, и медленно двинулся по «проспекту».

— Новичок, батя, да? — прихрамывая, весело осведомился щуплый паренек с длинными волосами, схваченными сзади резинкой в пучок. — Сразу видно — свеженький, не резанный, не чищенный… Я вот тоже третий день околачиваюсь. Надоело — хоть в окно прыгай… Будем знакомы, Павел, — представился он, хотя я и без этого представления узнал его по описанию Гошева.

— Пошли, выкурим первую, дай Бог, не последнюю сигарету… Заодно обнюхаемся…

Агент Гошева играет заданную ему роль не без кокетства, но достаточно умело. Только говорит слишком много. Болтливость для сыщика — слишком опасный недостаток…

— Вообще-то до завтрака я не курю, но ради общения… Вот только проверю, как работает местный туалет, нет ли засоров… Вы подождите, пожалуйста, а то я плохо еще ориентируюсь, вполне могу вместо курительной площадки забрести в процедурную…

Когда я вышел из туалета, Павел внимательно изучал развешанные на стене медицинские плакаты и фотографии, демонстрирующие высокие достижения коллектива отделения в борьбе со всякого рода недугами.

— Опростались? Великое дело — выбросить из себя накопленное за ночь. И на душе легче, и мочевой пузырь в сохранности… Какие курите? Бизнесменскую «мальбору» или пенсионную «Приму»? Лично я предпочитаю «Пегас». За карман не кусает, и никотин перехватывает…

Его бесконечная болтовня быстро надоела. Если вначале она казалась хитрым приемом находчивого детектива, то через несколько минут стала отменно раздражать.

Без умолку выбрасывая из себя мешанину из слов, парнишка слегка подпрыгивал, будто сварливая галка с поврежденным крылом.

На лестничной площадке пусто. Насытившись первыми сигаретами, больные ринулись на штурм столовой. Горячая манная каша еще так себе, а остывшая — отрава,

Павел внимательно огляделся. Никого. В углах дотлевают непогашенные в спешке окурки, из консервных банок, заменяющих пепельницы, тянутся струйки тошнотворного дыма.

— Простите за болтовню, — перестал веселиться сыщик. — Для маскировки она — клад. Вот и приходится изощряться… Вообще-то, по складу характера я молчун. Можете поверить…

— Как связываешься с Гошевым?

— Этажом ниже — физиотерапия. Там — телефон. Автомат, но без жетонов и монет. Мне назначили какие-то процедуры… Два-три слова — весь доклад…

— Введи меня в обстановку.

— Для этого и… курим… Женские палаты — не в счёт. Одиночная «хата» — тоже. Две мужские я, вроде, проверил — чисто. Остается та, в которую вас «прописали»…

Помолчали. Курить мне не хотелось, но без этого не обойтись. Курят два мужика, лениво обменивается новостями, посмеиваются — никаких подозрений. Разговаривают без сигарет — таятся, что-то скрывают. Если в отделении действительно засел преступник — сразу заподозрит неладное.

Вот и приходится курить.

— Значит, остаётся моя палата? — уточнил я на всякий случай. — Остальные — чистые?

— Полной гарантии дать не могу, — заколебался Павел, — но, на первый взгляд…

На лестничную площадку выплыла упитанная дамочка. Средних лет с одутловатым лицом и хитро сощуренными глазками.

— Мальчики, дайте закурить, — проворковала она, окидывая нас профессиональным взглядом. — С вечера не баловалась дымком — уши опухли.

Павел шаловливо рассмеялся, выщелкнул из пачки две сигареты. Дал прикурить.

— О чём беседа? — выпустив тонкую струйку табачного дыма, поинтересовалась женщина. — Если злословите о бабах, мне здесь нечего делать. А вот ежели о болезнях и лекарствах, приму активное участие.

— О болячках, Галочка, только о них! — снова рассмеялся шустрый парнишка. — Недавно мужику вправляли грыжу, и чуть не отхватили… сама знаешь что…

— Ужас! — нисколько не смутилась женщина. — Представляю себе…

— А у его соседа, — не унимался Павел, — всё же отрезали… Теперь он бегает по кабинетам начальства, просит пришить донорский орган.

Говорить такое женщине, конечно, хамство. Агент Гошева рассчитывает на женскую стыдливость, которая заставит настырную бабёнку покинуть двух нахалов.

Не получилось. Галина понимающе хихикала, изображала смущение и девичью стыдливость, но не уходила.

Со стороны столовой раздались бодрые голоса, звон тарелок, призывные крики буфетчицы. Начался завтрак.

— Вчера такое случилось — вспомнить страшно. Тоже курил, и опоздал в столовку. Остался с пригоревшей кашей и остывшим чаем без сахара.

Подействовало! Галина покинула площадку, но не одна — вместе с Павлом и со мной.

6

В палате — тишина. Зверски пахнет карболкой — санитарка только что вымыла полы. В приоткрытую фрамугу вползают струи раскалённого воздуха. По стенам и потолку лениво передвигаются сонные мухи.

Худой мужик на крайней кровати погасил выкуренную до фильтра сигарету. Прямо о тумбочку, и без того покрытую пятнышками. Окурок небрежно швырнул на пол. Подумав, наклонился, вытащил из-под койки утку, подсунул ее под одеяло. Послышалось журчание.

— На ноги не можешь встать, друг, да? Они, ноги, у тебя имеются или отрезаны, а? Когда отрежут — опростаешься в утку, а сейчас ковыляй в туалет. На костыли и — вперед!… Все понял или другими словами объяснить?… Эх ты, курилка дымная!

На пороге палаты — рослый парень. Халат на широченной груди распахнут. Из-под штанин больничных шаровар выглядывают толсто намотанные бинты. Типа древних краг у тогдашних щеголей. Искристо-угольные глаза светятся, как в темноте у кота. Иссиня-черные кудри рассыпались кольцами по высокому лбу…

Красавец в восточном исполнении!

Из— за спины парня выглядывает девушка в белом халате. С такими же черными кудрями. А глаза почему-то не черные -голубые. Будто природа, раскрашивая очередное свое создание, утомилась и окунула кисть в другую краску…

— Погоди, Мариам, еще не все сказал, — загораживает вход в палату Фарид. Я догадался, что это именно он. — Боюсь, твои ушки красными станут от этих слов… Я тебя, Алексей Федорович, сильно уважаю, даже страдаю за будущую твою операцию… Ты знаешь это?… Вижу — знаешь. Тогда послушай. Сколько раз говорил: не кури в палате? Скажи, говорил?

— А ты кто такой, чтобы я тебя слушался? — заскрипел Алексей Федорович. — Начальствуй в родном Азербайджане сколь угодно, а в России помолчи… Потому что плевать я хотел на тебя и на твою зазнобу…

В доказательство куряка послал в угол длинный плевок.

Мне показалось — Фарид сейчас набросится на него с кулаками. Он сделался страшным. Глаза расширились — они уже не сверкали, а чернели провалами, руки подняты и прижаты к груди, словно у боксера на ринге; зубы оскалены…

Нужно броситься между противниками, предотвратить неизбежное столкновение, исход которого нетрудно предрешить, учитывая разные «весовые категории». Больница — не ринг и не бойцовский ковер.

Но боль в бедре приковала меня к постели покрепче кандалов. Тем более, что я испытывал непонятную симпатию к горячему азербайджанцу и столь же непонятное чувство антипатии к его противнику.

Начистит Фарид ухмыляющуюся морду садиста — ничего не произойдет страшного. Авось, у куряки искривленные мозги встанут на место.

— Еще раз прошу тебя, Алексей Федорович, не трогай мою Мариам. Плохо будет тем, кто ее обидит, очень плохо!

Кажется, куряка испугался всерьез. Он уже не скоморошничал, не ехидничал — откинулся на подушку, побледнев, натянул на себя одеяло. Будто оно, серенькое, тощее больничное одеяльце — кольчуга либо панцирь, будто оно способно защитить его от грозного противника.

Воспользовавшись тем, что Фарид освободил вход, подступив вплотную к куряке, в палату влетела девушка в развевающемся белом халате. Небольшого росточка, складненькая, гибкая, она напоминала птицу с распростертыми крыльями.

— Фарид, марш на свое место! Я кому сказала?

Парень обмяк, засмеялся, но возражать не осмелился — послушно лег на койку поверх одеяла.

— Алексей Федорович, вам вредно волноваться, успокойтесь, пожалуйста… Выпейте валерьянки…

Недовольно бурча, угрожая при случае расправиться с наглецом, куряка послушно проглотил таблетки, запил водой и отвернулся к стене. Но и отвернувшись, не прекратил ворчать и негодовать.

Сестра, окинув взглядом палату, пошла от кровати к кровати, словно полководец вдоль выстроенных воинских частей и подразделений.

— Гена, как себя чувствуешь?

Безногий нерешительно улыбнулся. Дескать, все в порядке, ноги за ночь не отросли, настроение — на вчерашнем уровне…

— Петро, как поживает ваша спина?

— По-разному, — прогудел такелажник. — То майна, то вира. И все по одному и тому же месту… Что там у меня? Нарыв?

— Врач скажет. Обратитесь к нему во время обхода… А пока лежите спокойно, старайтесь меньше тревожить спину… Утка имеется?

— У нас — одна на двоих, — выпростал голову из-под одеяла оживший куряка. — В нашем царстве-государстве больше не положено. Жратва — на двоих, одна только выпивка по-прежнему на три части делится… Скоро уколы в больницах станут тоже «двоить». К примеру, половину шприца — мне, половину — Петру…

Высказался и снова нырнул под защиту одеяла. Дескать, надоели вы все до той самой лампочки, провалитесь к матери, о которой в присутствии женщин упоминать не принято…

— Снова волнуетесь?… Нельзя же так… Тем более, что на этой неделе, возможно, возьмем вас в операционную…

Алексей Федорович не ответил. Недовольно лягнул ногой… Отстань, не мешай отдыхать!

Девушка настаивать не стала. Отошла и остановилась возле кровати Фарида. Парень лежит, закрыв глаза, но я уверен — притворяется. На самом деле виновато подглядывает… Дескать, знаю — провинился, но ведь тебя защищал… Поэтому, простишь, обязательно простишь!

Мариам окинула «хулигана» сердитым взглядом и вдруг… озорно улыбнулась. Не в полную силу — краешком губ. Но и этой сдержанной улыбки оказалось достаточно. Фарид вскочил с постели и, откинув голову, облегченно засмеялся.

— Лежи, лежи, отдыхай… Кому сказано?… А я пока познакомлюсь с новеньким… Как вас звать-величать? — присела сестра на мою кровать.

— Семен Семенович…

— Значит, имя получили по папаше? Счастливая у вас судьба, хорошо, когда сын продолжает жизнь отца… Ну-ка, покажитесь. Где у вас болячка?

— Врачу покажусь, — пробурчал я не хуже куряки, плотней запахивая куцый халат. — Простите, сестрица, но ваше дело температуры измерять да уколами-лекарствами одаривать…

— А я что говорю! — немедленно воспрянул духом посрамленный Фаридом Алексей Федорович. — Плевать мы хотели на всякий средний медперсонал, — демонстративно сплюнул он на пол. — И на тебя, Фаридка, поскольку ты к нему прилепился… Для диагнозов и лечения доктора имеются, хоть и паршивые, но — с дипломами…

— Я и есть врач, — с милой гордостью отрекомендовалась Мариам. — Через год получу диплом…

Не спрашивая согласия, она насильно завернула полу моего халата. Жалостливо сморщившись, примялась ощупывать края больного места…

Странно, но боли я не почувствовал. Будто она, эта боль, не решилась показывать свой норов при прикосновении девичьих пальчиков.

— Врач? — иронически скрипнул куряка. — Знаем таких врачей, повидали на своем веку. Четвертый курс института, да и то заочного… От таких лекарей все беды. Узнает, с какой стороны сердце, а с какой — почки, и задирает нос выше потолка. Назначает липовое лечение и… сплавляет страдальца на тот свет… А ты терпи, подчиняйся, не моги прекословить…

— Здесь болит?… А здесь? — не обращая внимания на обидные рассуждения Алексея Федоровича, продолжала осмотр Мариам. — В этом месте должно болеть сильней…

Действительно, заболело! Да так, что впору завыть.

— Больно, — сквозь зубы признался я. — Еще как болит…

Пальчики отступили, переместившись на края опухшего места.

— А ты не особо щупай, — ревниво бурчит Фарид, заглядывая под руку подруги. — Пусть хирург щупает, а ты — терапевт. К тому же пока только медсестра…

Мариам взволнованно смеется, загораживает спиной мою наготу. Кажется, ревность Фарида доставляет ей удовольствие…

Мой сосед — угрюмый, мордастый парняга с выпяченной нижней челюстью — все время что-то жует. То ли жвачку, то ли сухарь. Внешность — типичная. Немало таких мордоворотов довелось мне повидать в тюрьмах и на зоне. Уткнулся в раскрытый журнал невесть какого года издания и помалкивает. Все происходящее в палате интересует его только потому, что он находится в ней. Не больше.

Гена — безногий, толстый, будто накачанный воздухом — тоже молчит. Переводит равнодушный взгляд с Алексея Федоровича на Фарида, потом на Мариам, на меня. Словно хочет попросить о чем-то, но не решается. Наконец, не выдержав, бесцветно улыбается и протягивает перед собой руки. Так делает ребенок, когда хочет, чтобы мать взяла его.

Фарид спешит к кровати безногого… Они о чем-то перешептываются…

— Прошу никуда не уходить — сейчас начнется обход, — важно оповещает больных медсестра…

7

Лечащий врач, Вадим Васильевич Реснин, настолько молод, что называть его по имени-отчеству как-то неловко. Узкоплечий, в больших очках, по лицу щедро посеяны веснушки, волосы всклокочены, будто никогда не общаются с расческой.

Обход традиционно торжественен. Впереди выступает врач, за ним — две сестры: одна с историями болезней, вторая с полотенцем, переброшенным через согнутую руку.

Первая остановка — возле кровати безногого.

— Как дела, Геночка, как настроение?

Подобные вопросы — тоже традиция, отвечать на них необязательно. Поэтому Гена ограничивается улыбкой.

Вадим Васильевич измеряет давление, ощупывает обрубки ног, бросает беглый взгляд на подсунутый сестрой температурный листок.

— Все идет отлично. Не за горами полное выздоровление.

Точно так он сказал бы умирающему: «Все идет по плану, скоро состоится вынос тела».

— Лечение остается прежним. Главное — полный покой и максимум терпения…

— А когда выпишете?

В голосе калеки — обида и надежда. Обижается он на ежедневные обещания «полного выздоровления». Будто Реснин возвратит отрезанные ноги. Надеется услышать: «Собирайся, Гена, завтра за тобой приедет жена, дома долечишься…»

— Повторяю: терпение…

Следующая остановка — возле кровати моего мордастого соседа.

— Жалобы имеются? Как себя чувствуете? Интересно, как представляет себе доктор ответы на небрежно заданные вопросы? Если жалоб нет, какого черта занимать место, на которое наверняка претендуют другие больные? Если они есть, незачем спрашивать, больной и без того выложит…

— Плохо чувствую. Голова болит, — выдает неожиданную жалобу мужик и снова прочно замолкает.

— Запишите — уколы, — доктор вполголоса диктует длинное латинское наименование лекарства. — Один раз в день, по утрам.

— Я не потому, — становится разговорчивым молчун, услышав о дополнительных уколах. — Здесь слишком много трепятся. И курят… Переведите в другую палату…

Алексей Федорович рывком садится на кровать, приготовившись дать немедленный отпор наглецу. Не успевает. Врач укоризненно грозит ему пальцем. Кажется, лихой куряка боится Реснина не меньше, чем Фарида.

— Эта палата — лучшая, зря вы жалуетесь. А с курением разберемся… Так ведь, Алексей Федорович?

Куряка угрюмо помалкивает. Разберемся, мол, как же разобраться, привлечем виновника к ответственности по всей строгости больничных законов.

Мне показалось, что он возмутился не жалобой моего соседа, а его просьбой перевести в другую палату…

По всем законам логики я — следующий. Но логика и медицина нередко разнокалиберные понятия. Скорее всего, попытка куряки дать по мозгам очередному «противнику» заставила медиков изменить маршрут.

— Здравствуйте, Алексей Федорович…

— Здравия желаю! — по-военному рявкнул больной.

Доктор смутился

— Ну, зачем вы так… официально. Как самочувствие?

— Лучше не придумать. Сколь времени уже лежу в больнице, а как болело, так и болит…

— Не все сразу… Ваше заболевание требует длительного лечения… Если в ближайшие дни не настудит облегчение, возьмем на операцию…

— Значит, резать станете? — уточнил Алексей Федорович. — Да еще тупым ножиком, — загорячился он. — А ежели я не согласен, тогда как?

— Придется выписать, — пожимает плечами врач. — Но это нежелательно, могут появиться осложнения…

— Хуже не будет! — напирает куряка. — А выписать — не получится, денежки плачены не за выписку, а за лечение…

По неизвестным для меня причинам о курении в палате — ни звука. Реснин обращается с Алексеем Фёдоровичем, как сапер с замаскированной миной — вежливо и осторожно… Интересно, чем заслужил этот тип подобное обращение? Уж не денежками ли, о которых он упомянул?

— Прибавьте успокоительного, — говорит доктор сестре, и Мариам, согласно кивая, записывает назначение в журнал.

Алексей Федорович продолжает негодовать, намекает на возможные неприятности для руководства больницы… Вот-вот нахально извлечет из тайника запрещенную сигарету и пустит в лицо врача густую струю дыма…

Вадим Васильевич поспешно переходит к следующей кровати.

— У вас как дела?

— Разное бывает. Иногда — вира, чаще — майна, — по обыкновению манипулирует такелажными выражениями Петро. — Дел у меня, на воле — по самую макушку… Лечите поскорей…

Веснин ощупывает спину такелажника, меряет ему давление. Внимательно выслушивает сердце, заставляет дышать и не дышать. Тоже — новость. Другим столько внимания он не оказывал. Откуда неожиданная забота о простом работяге?…

Странная палата, странные отношения! Один нагло курит, харкает на пол — терпят. Со вторым нянчатся, словно с младенцем, едва не облизывают… Фарид неизвестно где ночует — ни малейшей реакции.

Гнойное отделение, а больные лежат с диагнозами, далекими от его специфики. Кроме Гены и меня…

Что— то здесь нечисто… Но я всего один день лежу, а для того, чтобы капитально покопаться, нужна, как минимум, неделя…

Фарида доктор вообще не стал осматривать.

— Вызовем на перевязку, тогда и погляжу, как поживают твои ноги…

Наконец, медики приблизились ко мне.

— Здравствуйте, Семен Семенович… Как температура? — Вопрос не ко мне, поэтому, ответив на приветствие, я с любопытством слушаю «доклад» Мариам. — Тридцать восемь и семь?… Солидно, солидно… Давайте договоримся так: сейчас вы пойдете в смотровую, там вас ожидает дерматолог, потом заглянете в ординаторскую… Побеседуем более подробно…

Еще одна странность! Зачем я понадобился дерматологу? Или веснушчатый лекарь решил пропустить непонятного больного сквозь строй всех специалистов?

Впрочем, в больнице возражать не принято — делай то, что от тебя требуют врачи и сестры. Я ведь не куряка с его «денежками»… Дерматолог так дерматолог!

— Сестра Мариам, покажите Семену Семеновичу, как пройти в нашу смотровую…

8

Коридорный «проспект» пуст. В отделении — утренний осмотр. Священнодействие типа церковной службы. Только в дальнем конце, рядом с входом в столовую — две фигуры. Прогуливаются, пересмеиваются.

Павел и сдобная дамочка. Паренек подпрыгивает игривым петушком рядом с солидной «курочкой».

Подозрительная особа. Просто необходимо узнать, чем она дышит и… пахнет.

Смотровая — рядом с ординаторской. Собственно, никакая она не смотровая — элементарная перевязочная. Филиал основной, расположенной чуть дальше.

Павел успел подробно рассказать мне об отделении, его помещениях, выходах и входах. Поэтому помощь Мариам не понадобилась.

Добрался я до «пункта назначения» в три приема. Дважды пришлось отдыхать на кушетках, и просто прислонившись к стене. Бедро будто взбесилось -щипало, кололо с такой силой, что кружилась голова.

Немного передохнув перед дверью в смотровую, вежливо постучал.

— Войдите.

В комнате рядом с небольшим столиком сидел… Гошев. В белом халате, даже фонендоскоп на шею повесил.

— Доброе утро, това… Семен Семенович.

— Доброе… Кстати, дерматологи обходятся без фонендоскопа. Тут ты, Коля, малость переборщил… Ладно, так и быть, прощаю. Времени мало. Докладывай.

В устах генерала в отставке «докладывай» как-то не звучит. Не зря Гошев погасил невольную усмешку.

— Кое-что удалось узнать. Правда, маловато, но и за эту малость спасибо нашему банку данных и сыщикам… Итак, Алексей Федорович Новиков. Бухгалтер в одной из московских фирм. Женат. Дочь замужем за офицером, живет на Камчатке. Сын — сварщик, недавно женился…

— Связи не просматриваются?

Какие связи, с кем — можно не уточнять. Николай и без того понял меня с полуслова.

— Не выявлены… Сослуживцы Новикова не любят, характеризуют его занудой и садистом…

Точно сказано. Могу подтвердить!

— Что известно о безногом?

— Кандидат наук. Старший научный сотрудник одного из институтов оборонной промышленности. Жена работает в том же институте. Детей нет. Единственный брат служит в коммерческом банке…

— Достаточно, — невежливо перебил я. Для любой вежливости в первую очередь необходимо время, а времени сейчас не было — не может же «дерматолог» осматривать меня почти час? — С Геной все ясно… Теперь — такелажник.

— Васин Петр Иванович. Возраст — тридцать семь лет. Не женат. Последнее место работы установить не удалось — ребята еще копаются. Ныне — безработный… Живет вместе с матерью в Люберцах…

— Понятно… вернее, не понятно. Место работы известно, теперешнее занятие — тоже. Не может мужик питаться свежим воздухом… Ну-ну, поглядим-посмотрим… Кстати, в следующий раз не вздумай появиться в виде невропатолога…

— Появлюсь в качестве вашего… племянника… Можно?

— Отпадает. Ты уже засветился — придется продолжать в том же духе… Кто следующий?

— Фарид Имаев. Двадцать четыре года. Не женат. Пять лет тому назад приехал к дяде-москвичу из Азербайджана. Прописался. В позапрошлом году дядя скончался. Других родственников в Москве парень не имеет…

— Чем занимается?

— Подторговывает на рынке у Киевского вокзала… Имеет судимость. Два года тому назад получил полтора года за участие в драке… Дядя умер, когда племянник сидел на зоне…

— Возьму на заметку… Честно признаться, парень мне нравится, но очень уж горячий… Что скажешь по последнему обитателю палаты?

— Трифонов Сергей. Двадцать девять лет. Не женат. Работает водителем грузовика в экспортно-импортной фирме. Характеризуется неплохо…

— Внешность у него… как бы помягче выразиться…

— … бандитская, — подсказал Гошев. — Видел фотокарточку… Согласитесь, Семен Семенович, внешность бывает обманчива. Правда, нащупали одну занозу. Сергей находился под следствием, сидел в изоляторе, дело передали в суд, но тот его оправдал… Хоть и редко, но и так бывает…

Я насытился информацией по самую макушку. Остается разбавить ее собственными наблюдениями — можно делать первоначальные выводы… Нечто вроде эскизных зарисовок, по мотивам которых позже нарисуется картина…

— Можно и мне — один вопросик? — улыбаясь, спросил Гошев. Что-то много улыбок, как бы плакать не пришлось. У каждого человека имеются суеверия, есть они и у меня. Не доверяю улыбкам во время розысков, они не только расхолаживают, но и предваряют провалы. — Имею же и я право на любопытство?

— Твое любопытство плавает поверху. Знаю твой «вопросик». Ничего пока неизвестно. Прямо от тебя двинусь к веснушчатому лекарю на пытку, которая почему-то именуется осмотром… Температура держится, но болит, по-моему, меньше… Будь здрав, дружище. Ожидаю в гости с нетерпением… Ох, чуть было не позабыл. Память стала дырявой, будто сито…

— Слушаю, — насторожился Николай. Слава Богу, без улыбки.

— К твоему Пашке клеится одна бабенка… Знаешь?

— Вчера доложил…

— Что думаешь по этому поводу? Что выяснил.

Гошев помолчал, собираясь с мыслями. Нравится мне эта его манера — не торопиться с ответом по серьезному вопросу. Стараясь не мешать, отвернулся к медицинскому столику с разложенными под марлей инструментами. Скальпели, зажимы, ножницы, иглы — весь «джентльменский» набор любого хирурга. Сразу закололо в бедре и стало трудно дышать…

— Нефедова Галина. Криминала на нее нет, но… странную жизнь ведет эта женщина. Работает уборщицей и, вроде, не работает — всегда свободна… Замужем, но ее мужа никто не знает. Живет в области, околачивается в Москве… Занимает однокомнатную квартиру… Пожалуй, все.

— Негусто и… подозрительно…

— Будем работать…

— Бог в помощь… Появятся новости — сообщай, не тяни… Со своей стороны обещаю то же. Лично или через Павла… Бойкий он у тебя парнишка,

— Слишком азартный, — осуждающе покачал Гошев головой. Будто выругался в адрес агента. — Как бы ему с этой азартностью голову не потерять…

— Подстрахуй. Твоя это обязанность… Все, Коля, прощаться— обниматься некогда… Веснин, небось, и без того гадает, сколько времени понадобится дерматологу для осмотра больного…

— Не беспокойтесь, Семен Семенович. И начальник отделения, и лечащий врач почти в курсе. Пришлось малость приоткрыться. Без этого не обошлось…

9

Гошев оказался прав — Веснин не гадал и не тревожился. Похоже, он вообще забыл о непонятном больном, которого навещают люди из милиции. Сидел за утлым столиком и резво заполнял истории болезни.

Бедные врачи! Девяносто процентов рабочего времени они посвящают писанине и только десять — лечению больных.

Когда я вошел в ординаторскую, Вадим Васильевич ни о чем не спросил — кивнул на кушетку. Раздевайся, дескать, показывай свое бедро. О дерматологе — ни слова!

Молодчина доктор, хоть и молодой, но ситуацию понимает!

Морщась от боли, с трудом удерживаясь от стонов, я стащил спортивные шаровары и в четыре приема улегся на дерматиновую кушетку… До чего же не везет! У других — человеческие болезни: сердце, печенка, желудок, показать не стыдно, таиться не приходится. А моя опухоль захватила бедро и передвинулась на то самое место, на котором добрые люди сидят.

Веснин аккуратно ощупал края опухоли, постепенно передвинулся к центру. Нажимал и отпускал, ежеминутно спрашивая: «Больно?» Неужели по моим ужимкам не видно? Не отвечая, я мотал головой, как верблюд, готовящийся плюнуть в истязателя.

Лечение — типовое: уколы, таблетки, физиотерапевтические процедуры. Учитывая преклонный возраст и плачевное состояние опухоли, спускаться в физиотерапевтическое отделение запрещено. Процедуры принимать здесь же, на нашем этаже…

У меня хватило сил вежливо поблагодарить и откланяться.

Доковылял до палаты. Не отвечая на ехидные выпады бухгалтера, завалился на кровать, уткнулся носом в подушку… Господи, пошли мне сон без сновидений. Авось под влиянием расслабленности опухоль угомонится и перестанет терзать меня.

Не перестала. Наоборот, вцепилась в бедро когтями доброго десятка разъяренных кошек и ну царапать, рвать на части, кусать…

Так и промаялся до обеда…

— Лихо тебе, батя? — посочувствовал Алексей Федорович. — Хошь, кликну сестру, она тебе вколет обезболивающее?

— Обойдусь, — отказался я, с трудом шевеля языком.

— Твоя задница — твои дела… Так говорю, Петро?

— Вроде так, и вроде — наоборот, — Ничего не поняв, глубокомысленно прогудел такелажник. — Короче, вира!

В дверь просительно поскреблись.

— Заходите, мы — при штанах, — схохмил Алексей Фёдорович.

В палату вошла «приятельница» Павла. По информации Гошева — Галина Нефёдова.

— Мальчики, закурить не найдётся?

Бедро мигом успокоилось. Просьба «закурить» шита белыми нитками. Обычно курят на лестничной площадке, а не в палате. Это позволяет себе только бухгалтер.

Посетительница оглядела безногого Гену, брезгливо сморщилась. Перевела взгляд на Трифонова — восторженно улыбнулась. Вот это самец! На Алексея Фёдоровича посмотрела мельком. Даже не на него — на прислонённые к тумбочке костыли.

Интересно, зачем она пришла в мужскую палату: попросить сигарету или подобрать стоящего мужика? Чем её не устраивает Пашка?

Наконец, изучению подвергнут я.

— Здравствуйте, старый знакомый! — «старое» знакомство исчисляется всего несколькими часами. — Вот вы где окопались — среди жадюг! Женщина просит дать закурить, а они смотрят на нее, как на попрошайку… Пойдемте подымим, а?

Отказаться? Сослаться на недомогание, на температуру?… Ни за что! Человек открывается во время общения — старая истина — поэтому отказываться не в моих правилах. Бедро потерпит, ничего с ним не случится…

Медленно поднялся, морщась и про себя кроя черным матом дурацкую слабость. Ничего, разойдусь, разомнусь, покопаюсь заодно во внутренностях подозрительной дамочки…

И вдруг вспомнил: сигарет у меня — ни одной. Наташа старательно прячет их по всем углам квартиры. С таким умением и сноровкой — ни за что не отыщешь… О передаче курева в больницу можно только помечтать…

— Алексей Федорович, одолжи пачку «Пегаса», а? Жена принесет — отдам…

— «Пегас» не курю, в горле от него першит…

— Ну, «Стюардессу», «Столичные», «Родопи» — все равно…

Нефедова презрительно смотрела на нищую братию. Губы шевелились, складывая густо наперченные и пересоленные выражения в наш адрес.

Наконец, бухгалтер решился. Врагов в палате у него и без меня предостаточно, стоит ли портить отношения еще с одним? Запустил руку за матрас и вытащил пачку.

— Курите… на здоровье.

«На здоровье» выдано таким тоном, что обязательно дым пойдет в дыхательное горло, и мы с Нефедовой будем кашлять до конца жизни…

На лестничной площадке людно. Послеобеденное время, окончание процедур, врачи заняты «литературным» творчеством — заполняют истории болезни. Можно отдохнуть, расслабиться4. А какой отдых без перекура?

Галина «отбуксировала» меня в дальний угол, возле лестничного марша, ведущего на верхний этаж. Огляделась, выхватила из рук какого-то старикашки полную консервную банку, сноровисто опростала ее в урну и пристроила на ступеньке.

— Сигареты у меня есть, — проинформировала обманщица, изобразив на рыхлом лице этакое девичье смущение… — Просто решила переговорить с вами по очень важному вопросу…

Теперь она не жеманничала и не кокетничала, говорила деловым тоном. Будто приготовилась к обсуждению взаимовыгодного сотрудничества на почве сбыта залежалых товаров.

— К вашим услугам, — старомодно поклонился я. — Что в моих силах — сделаю…

— Благодарю… Вы — человек пожилой, повидавший жизнь, к кому же мне еще обратиться? Поэтому буду говорить откровенно… Надеюсь, вы не осудите…

— Боже избавь! — ужаснулся я подобной возможности, посылая про себя настырную бабенку… сами понимаете, куда.

— И поможете советом?

— Обязательно, — согласился я, с любопытством ожидая продолжения многозначительной беседы.

— Вы давно знаете Пашеньку?

Пашенька? Одно из двух: либо разбитной гошевский агент зацепил многострадальное дамское сердечко, и оно теперь кровоточит, либо у моей собеседницы имеются более приземленные причины интересоваться парнем.

Это следует выяснить и поэтому не признаваться в том, что знакомство с «Пашенькой» ограничивается несколькими часами.

— Немного знаю, — уклончиво ответил я. — А в чем дело? Пристает?

Нефедова презрительно усмехнулась. Дескать, еще нужно разобраться, кто к кому пристает.

— Я уже говорила: полная откровенность… У нас с Павликом намечаются, как принято выражаться, серьезные отношения. Женщина я одинокая, — Гошев сказал, что замужем! — не обремененная детьми, имею квартиру, кой-какой достаток… Беспокоит меня одно: вдруг у Павлушки не серьезное влечение ко мне, как к женщине, а… Долго объяснять не нужно, опыта вам не занимать. Сразу видно…

Явный прокол с ее стороны! Выдан прозрачный намек на то, что разбитная бабенка догадывается о действительном моем лице. О том, что ее доброжелательный собеседник не только лечится, но и занимается чем-то другим,… Как и его друг Пашка…

Конечно, догадка — не уверенность, но если Галина обладает минимальными способностями аналитика, наше с ней общение становится попросту опасным.

Я удвоил осторожность.

— Действительно, за свою жизнь довелось сталкиваться с разными людьми… В том числе и с проходимцами…

— … с бандитами, рэкетирами, — подхватила Галина, прожигая меня вопрошающим взглядом, — с проститутками, убийцами…

— Вот с проститутками не довелось. Так же, как и с убийцами… До пенсии я работал в школе, тогда там таких не водилось… Так что вы хотели узнать о Павле?

Дама, рассчитывая на продолжение интересной беседы о моей профессии, некоторое время непонимающе смотрела на наивного придурка, думающего ее обмануть… «При чем тут Павел? Договаривались о полной откровенности, а ты темнишь… Раскрывайся, милый, признайся, что ты — сыщик, милиционер, что послан в больницу следить… За кем?… И не вешай, пожалуйста, лапшу на уши, не напускай тумана, все равно не поверю».

Похоже, Нефедова успела забыть, что это она затеяла разговор о Пашке, и теперь пыталась свернуть беседу на другую колею. Все это было так живописно нарисовано на одутловатом лице немолодой женщины, что я с трудом сдержал улыбку.

Конечно, она пыталась выдоить, выжать из меня информацию, заставить признаться, даже покаяться.

Да и кто поверит в существование между Галиной и Павлом каких-то серьезных отношений, когда она лет на десять старше потенциального своего женишка… Вот в то, что шустрый парнишка вознамерился порезвиться с женщиной не слишком строгих правил — охотно верю… А «серьезные отношения» — чистый блеф.

— Ах да, — спохватилась Нефедова, — я действительно зарапортовалась… Желательно узнать, где Пашенька работает, с кем живет? Кто папаша, мамаша? Есть ли смысл сходиться с ним порядочной женщине?… А ваша профессия — ваша проблема…

Убедившись в том, что расколоть меня ей не удастся, она занялась Павлом. Авось, пожилой наивняк проговорится…

Где работает Пашка, с кем живет?… Ответов на эти хитрые вопросы мадам не получит. Пусть ей объяснит это Пашка — ему видней, что и как. Точно так же, как и о перспективе многообещающего знакомства…

Ничего толкового из вертлявой дамочки я так и не выкачал. Кроме одного. По неизвестным пока причинам мы с Пашей попали в поле ее зрения. Типа двух букашек, положенных под окуляр микроскопа. И еще одно: вряд ли Галина действует по собственной инициативе — зачем ей это? Скорее всего нами интересуется ее «хозяин»…

А вдруг этот самый «хозяин» и есть искомый вор в законе?

Сыграть в поддавки? Стоит ли рисковать? Гораздо лучше изобразить этакую девичью невинность. Она, эта невинность, либо оттолкнет собеседницу, либо — что намного вероятней! — заставит пойти на более тесный контакт. Без сказочек о желательности «серьезных отношений» с привлекательным парнем…

— Мне кажется, вы обратились не по адресу, — жестко проговорил я, настолько жестко, что запершило в горле. Тем более, что в напускную жесткость я добавил солидную дозу обиды. За кого, дескать, вы меня принимаете? Советую, мол, все ваши вопросы задать Павлу. Он ответит, обязательно ответит, могу дать гарантию… — Что же касается меня, то вы нанесли мне незаслуженную обиду. Ни с бандитами, ни с рэкетирами, тем более с проститутками я не общался, и общаться не намерен… Прошу иметь это в виду на будущее… Если нам доведется вместе перекуривать…

Короче, отделал дамочку «под орех», но без грубого единого слова.

Повернулся и заковылял прочь. В коридоре не удержался и оглянулся. Нефедова стояла, приоткрыв рот и вытаращив глаза. Классическая гримаса недоумка… Интересно, что она скажет пославшему ее вору в законе, которого, похоже, прикрывает? Если, конечно, Нефедова работает на него.

10

В больнице минуты растягиваются до уровня часов, часы так же плавно переходят в сутки, постоянная боль и неуверенность в завтрашнем дне способствуют лениво текущему времени.

Делать нечего, читать надоело, беседовать с соседями тошно, да и не о чем. Где, что и почему болит — лучше не вспоминать.

Однако нигде так не откровенничают, как в больничных палатах. Будто пытаются разговорами заглушить боль и тревогу за свое будущее. А она, эта вечная тревога, дает знать о себе и в большом и в малом. Обедаешь — не последний ли в жизни этот обед? Куришь — доведется ли еще разок побаловаться ароматным дымком?

В больнице люди, волей или неволей, всегда и во всем прислушиваются к своему организму. Не повысилось ли, не дай Бог, давление? Не подскочила ли температура? Ровно бьется сердце или — с перебоями?

Чуткий организм немедленно реагирует на излишнюю заботу. То внезапно заболит спина — почки разыгрались. То заколет в сердце. То становится трудно дышать. Не забыть сказать врачу о тревожных симптомах!

Короче говоря, лечение дома — одно, в больнице — совсем другое. Не зря мудрая моя мать ни за что не хотела ложиться в стационар и отца не пускала…

Меня спасало от мыслей о болезнях — настоящих и мнимых — стремление поскорей «раскрыть» сопалатников, выявить их внутреннее содержание, подстеречь момент, когда они невзначай раскроются.

Но постоянное напряжение приводило к головным болям. Приходилось выпрашивать у дежурных сестер анальгин. Расслабляться ни в коем случае нельзя — каждое произнесенное в палате слово, каждый взгляд могли иметь второй, третий смысл…

Фарид лечился от язв на ногах. Петро — от болей в спине. Серега — тоже от каких-то болей.

Пока что операция грозила Алексею Федоровичу. У остальных, исключая меня и Фарида, она, если и состоится, то в далеком 6удущем.

Судя по немногословным указаниям лечащего врача. Фариду, по-моему, хирургия вообще не угрожает. Язвы ножом не лечат.

Ходить парню трудно, но он делает вид, что все это чепуха, недостойная настоящего мужчины! Когда Гену вызывают на перевязки или в ординаторскую, или он захочет в туалет, Фарид внешне легко с неизменной улыбкой на пухлых розовых губах поднимает безногого, переносит на каталку и торжественно везет по коридорному «проспекту».

Еще и шутит при этом:

— Персональный дядька у тебя! Как у царевича-королевича, да?

А в глазах, спрятанная за напускным весельем, колышется боль…

— Нельзя же ему поднимать тяжести? — однажды возмутился я, когда Фарид повез Гену в туалет. — Где сестры, санитарки?

Алексей Федорович по обыкновению презрительно плюнул мимо специально подставленной плевательницы.

— Наивен ты, батя, не по возрасту. Будто ощипанный петух, мечтающий закукарекать… Сколь платят санитаркам, ведомо?… То-то и оно. Выносить утки и судна с дерьмом, возить калек-идиотов туда-сюда, высаживать, с унитаза снимать — кому хочется задарма?

Предположим, я наивен. Сам знаю — живу старыми обычаями, заполненными человеколюбием и презрением к деньгам… Но Гена — представитель нового поколения, культурный человек — он-то должен понимать несуразность такого положения! Почему не протестует, не требует от администрации больницы предоставления инвалиду положенных по закону услуг?

Слава Богу, бухгалтер не слышит моего возмущения, не фыркает презрительно. У любого человека имеется самолюбие — у одного больше, у другого меньше. Наживать болезненные синяки на своём, не собираюсь.

Кроме того, по сердцу больно царапнула фраза о калеках — идиотах. Надо бы промолчать, дать возможность куряке выговориться до конца. Не стерпел.

— Почему вы считаете Гену идиотом? Лично мне кажется, что он — умный, толковый парень, придавленный своим несчастьем…

— Когда кажется, креститься нужно, — назидательно покачал корявым пальцем Алексей Федорович. Будто ввернул в сознание недоумка длинный болт с сорванной резьбой. — Умный, говоришь, толковый? Беда с вами, с интеллигентами, чистая беда… Правильно толкую, Петро, или ошибаюсь?

— Давай вира, приятель, — подбодрил единомышленника сосед. — Авось, научишь житухе…

Бухгалтер сел, свесив бледные ноги, пристроил за спиной подушку. Закурил невесть какую по счету сигарету. Короче, приготовился к длительному, нравоучительному разговору с бестолковым «интеллигентом».

— Знаешь ли ты, батя, по какой такой причине любимый твой Геночка остался без ходуль?

— Откуда мне знать, — пожал я плечами, отчаянно ругая себя за то, что не выспросил этого у Гошева.

— Вот и помалкивай, коли в неведении находишься… А я вот знаю — интересуюсь людскими судьбами… История простая и паршивая. Словно обкаканная пеленка. До того вонючая, что плюнуть хочется…

Он со вкусом затянулся дымом, поднял голову и выпустил к потолку гирлянду клубков. Артист! Не просто рассказывает — рисует картину. То светлыми, жалостливыми, то черными, траурными красками. Вдалбливает в собеседников свои взгляды на жизнь. Радуется, когда это ему удается, мрачнеет и хамит, когда слушатели остаются при своем мнении.

— … В институте, где наш Гена вкалывал дни и ночи за гроши, были объявлены соревнования по бегу на дальние дистанции. Кто кого догонит, кто кого перегонит — точь-в-точь, как в жизни… Трасса была обозначена вдоль железной дороги. Наметил ее еще больший идиот, чем наш калека… Бежит, значит, Гена, кандидат каких-то там наук, ног под собой не чует. Мечтает о том, как возведут его на постамент, будто памятник какой, ленточку с дерьмовой медалькой на шею повесят. Могут и премию отвалить… на кило докторской колбаски…

Бухгалтер передохнул, отпил из стакана клубничного морса, который невестка специально для больного изготовила. Пытливо оглядел палату. Слушают со вниманием или зевают, похрапывают? Если так, разбудит, такими матерками огладит — сутки спать не станешь… Но все слушали внимательно. Петро от усердия распахнул губастый рот. Серега Трифонов, мой молчаливый сосед, и тот заинтересовался — отложил потрепанный журнал и смотрит на кровать Гены.

Обо мне и говорить нечего — каждое слово ловлю, как дети ловят кузнечиков. Зажмут в кулачок и с наслаждением вслушиваются в тревожную трескотню.

Алексей Федорович удовлетворенно фыркнул, вытер ладонью рот и продолжил.

— Вдруг видит бегун хреновый: старушенция дряхлая лезет на рельсы. А из-за поворота летит электричка, гудит во все горло… Старушенция-то глухая, сама себя не слышит, что ей какая-то электричка? Забыл наш кандидат о медальке и о премии, бросился к бабке, оттолкнул ее под откос, а сам не успел. Ножки ему — чик-чик… Ну, скажи на милость, разве он не идиот? Ему жить да жить, открывать в своей лаборатории разные омы да амперы, а он вместо старой развалины лег на рельсы… Идиот, точно идиот. И не спорь, батя, все одно не переспоришь…

В одном куряка прав — переспорить его никому не под силу. Как увидит, что логика оппонента сильней его логики, начинает грызть удила, сдабривать свои доводы матерными приправами, черными оскорблениями. Вплоть до угрожающего размахивания больничным костылем…

Поэтому я предпочел помолчать. Черт с ним, пусть думает, что Гена — идиот. А по-моему — настоящий герой, Человек с большой буквы. Не чета тому же куряке. Уверен, жить всем нам было бы намного легче, если бы среди нас было больше таких, как Гена… Впрочем, это — лирика. А мне она сейчас — до лампочки. Ибо лирика эта лишь помешает вычислить болящего вора в законе и отправить его в тюремный лазарет…

— … отсекло Гене его конечности под самые… кругленькие, — продолжал философствовать Новиков. — А какой из этого толк? Ты вот жалеешь калеку — ох да ах — а благодетель древних старушек, может быть, лишил матушку-Россию величайшего открытия… Сравни, батя, потерянное открытие и жизнь старушенции, которая и без того вот-вот откинет копыта… Есть разница или нету?… Скажи, Петро…

Петро осторожно сел на кровать, босыми ногами нащупал тапочки.

— Ты куда нацелился, доходяга? — удивился бухгалтер. — Тебе же сказано лежать… Гляди, спина сломается…

— Пора — вира, — выдавил бледный «такелажник». — Залежался… Где там загулял Фаридка? Проводил бы до туалета, подстраховал, а то смайиаю и — кранты.

В открытую дверь палаты осторожно въехала каталка с Геной. Лицо безногого раскраснелось, закинув голову, он благодарно улыбнулся везущему его «дядьке». Тот отвечал калеке снисходительной улыбкой. Будто возил на прогулку по коридорному «проспекту» не взрослого человека, а расшалившегося пацана.

Шагал азербайджанец медленно, осторожно переставляя больные ноги. Но изо всех сил старался не показать слабость, недостойную мужчины.

— Ну-ка, джигит дерьмовый, проводи меня до туалета, — не попросил — приказал «такелажник». — Не все же тебе безногих возить…

Фарид побагровел, но сдержался. Перенес Гену на кровать, уложил, накрыл одеялом. Только после этого повернулся к грубияну.

— Зачем ты так, Петро, а? Конечно, провожу, как не проводить…

— Не надо, — неожиданно поднялся мой сосед. — Мне тоже приспичило. Пойдем вместе.

Сергей подошел к кровати «такелажника», подставил ему плечо, обнял за талию. Они медленно двинулись из палаты…

По коридору прошла Галина. Бросила взгляд на двух мужиков, многозначительно улыбнулась… Кому? Или сразу обоим? И что предосудительного в том, что женщина улыбается мужчинам? Может быть, просто издевается над их немощью!… А может быть…

Фарид опустился на свою постель, морщась, погладил больные ноги.

Мне припомнилась характеристика, данная Гошевым вору в законе. Жестокий, садист, палач, для которого истязание жертв — наслаждение. Это определение удивительно подходит Алексею Федоровичу и «такелажнику». Гена — отпадает. Фарид — добрый и отзывчивый человек. Трифонов еще не раскрыт — он только и делает, что читает! А внешность, как правильно заметил Николай, бывает обманчива…

Итак, Алексей Федорович и Петро?…

Быстро темнело. За слезливым окном по небу ползли черные тучи, важно, не торопясь, задевая друг друга крутыми боками. Изредка поливали землю короткими дождями. Вдали, на горизонте, посверкивали молнии, и глухо рокотал гром.

В палату вошла Мариам с динамиком в руках. Поднялась на цыпочки, повесила его на вбитый гвоздь. Попыталась включить в розетку — не вышло. Оказалось, что шнур короток…

— Фарид, помоги, пожалуйста!

Парень подскочил, снял динамик с гвоздя.

— Клещи и молоток есть?

Мариам развела руками. Откуда в больнице инструмент? Ланцеты, ножницы, пинцеты, скальпели — ради Бога, а клещей с молотками отродясь не было.

— Понятно… Ладно, обойдемся!

Парень посмеялся, ухватил шляпку гвоздя пальцами, поднатужился и… вытащил его… Вот это силушка! Приставил гвоздь к новому месту, приложил к шляпке ножку стула… Раз! Удар кулаком — гвоздь вбит!

— Силен, джигит, — позавидовал куряка. — Вот так и человека прибьешь одним ударом… Признайся, доводилось, а?

— Нет… Никогда не убивал и не убью! Как можно живое существо, а?

— Разное бывает в жизни, — задумчиво прокомментировал ответ Фарида Алексей Федорович. — Я вот тоже, наверно, не смог бы…

Казалось, что могло быть необычного в этом кратком диалоге? Но он почему-то крепко засел в моей памяти…

— Во время мертвого часа и врачебных обходов радио не включать! — строго приказала медсестра и вышла из палаты.

Фарид, будто привязанный к ней, тоже исчез.

— Отправились трахаться, — презрительно фыркнул Алексей Федорович, вытаскивая из тайника, о существовании которого знают все, начиная от санитарки и кончая начальником отделения, очередную сигарету. — Был бы я не на костылях, обязательно прознал бы, как устраиваются молодые. Бедной Мариамке и раздеться-то нельзя — вдруг позовут больные. Или — дежурный врач… А заниматься любовью в одежде, все одно, что жевать конфету в обертке. Никакого тебе удовольствия — одно расстройство…

— Да, это тебе не вира-майна, — подтвердил появившийся Петро. — Шуруй и оглядывайся.

Бледный, лицо потное — нелегко далась ему прогулка в туалет. Похоже, он не врубился в суть высказываний соседа — подтвердил по привычке.

— У нас на стройке был интересный случай…

А где Трифонов? Жаль, бедро мешает — прогуляться бы, выяснить, по какой надобности задержался водитель грузовика с лошадиным лицом.

Впервые во мне шевельнулось противное чувство жалости к себе. И негодование в адрес Николая. Использует Гошев больного человека в своих целях, заставляет напрягаться, следить, анализировать… До чего же это бессовестно и мерзко!

То, что я сам дал согласие, мало того — настоял, успело забыться…

А по палате разноцветным мячиком запрыгала беседа о любовных приключениях некоего прораба то с нормировщицей, то с бригадиршей. С сексуальными подробностями и слюнявыми деталями. Гена отвернулся, сделал вид' — заснул. Стыдлив калека не по-мужски, не мужик — красная девица из русских народных сказок.

Зато куряка — в восторге. Фыркает, вытирает ладонью мокрый рот. Время от времени подбрасывает рассказчику острые камушки наспех придуманных деталей. Тот охотно подхватывает их и вплетает в свое, кажущееся ему довольно остроумным, повествование. Оба хохочут.

Мне не до любовных сюсюканий, и не до поз, которые принимают находчивые любовники. Адски болит воспаленный шов, кружится голова… Прошел день лечения, но ни уколы, ни перевязки, ни ковыряние в ране на температуру не подействовали — зашкалилась, она на отметке тридцать восемь. В полусне мелькают обрывки безумных видений…… Куряка, отбросив костыли, толкает какую-то древнюю старушку под колеса электрички. При этом он злобно орет, отталкивая безногого, который пытается спасти бабушку… «Отправляйся к своим омам-амперам, не мешай мне дело делать».

Старушка падает на колени, молит о пощаде… Электричка уже рядом, гудит, ревет в полный машинный голос…

… Веснушчатый доктор толкает каталку. В ней — две пары ног: отрезанные, в сгустках крови — Генины, и, покрытые язвами, залитые гноем — Фарида. Везет ужасный груз и похваляется: оформился на полставки санитаром, чьи еще ноги доставить к унитазу?

… Петро, подцепив огромным крюком мое ноющее бедро, кричит куда-то в потолок: «Вира!» Крюк пробил нарыв, из разреза сочится что-то бело-красное… Нужно срочно звать на помощь… Просить «такелажника» вытащить крюк!!! Но из горла — хрипы!

… Нефедова, поводя накрашенными глазками, шепчет: «Ты ищешь вора в законе? Хочешь, помогу? Сам себя ищешь, вот что!» И хохочет, выдвигая нижнюю челюсть…

Очнулся от странных сновидений, когда уже стемнело. Весь в поту, голова вот-вот лопнет от боли.

Палата спит. Отовсюду раздаются стоны, храп, всхлипывания.

Гена быстро-быстро бормочет, глотая окончания фраз. Будто торопится рассказать сопалатникам то, что ему снится. А снится ему, наверняка, прошлая его жизнь…

Какая же она была интересная! Кандидат наук, работал в престижной лаборатории, был на пороге крупного открытия. Еще и бегун классный, в соревнованиях участвовал, призы и медали завоёвывал… «Медальки…» — презрительно уронил куряка.

А теперь что? Полная инвалидность, беспомощность…

Сочно храпит Алексей Федорович. Тщедушный, худой до прозрачности, а храп — будто у ломовика… Интересно, что ему снится? Победа над очередным противником? Тем же Фаридом?…

Раскинулся на постели Петро. «Такелажник». Руки — две лопаты, подсунуты под подушку. Сопит в нее, уткнувшись носом в далеко не белоснежную ткань наволочки. Что ему может сниться? Вира или майна. Мне кажется, на большие размышления он не способен. Не дано.

Трифонов дышит ровно, глубоко. Лишь изредка всхлипывает. Может быть, снится больному человеку хирургическая операция, реанимационные мучения? Все, что, возможно, и ему и мне придется пережить…

Фарида нет. Сегодня дежурит Мариам. В такие дни и ночи парня вожжами не удержать…

Всех перебрал. Будто рассмотрел под увеличительным стеклом. Кто из них зловещий воровской авторитет, которого ищет Гошев?

Недавно был почти уверен: куряка или «такелажник». Другие «кандидатуры» не просматривались. То ли плод моего странного сна, то ли всхлипывания и храп в палате внушили мне этакую неуверенность.

Вор в законе, как правило, волевая личность, умный организатор, хитрый «идеолог». Жестокий и смелый человек.

Если исходить из этих критериев, Алексей Федорович отпадает. С его непомерной трусостью не бандитизмом заниматься — подметанием дворов и улиц. Причем под защитой доброго десятка омоновцев. Палачом, истязателем — да, подходит, воровским авторитетом — не вписывается…

Петро. Покопаться в его прошлой и нынешней жизни не мешает. Вдруг отыщется там крохотная зацепка, благодаря которой можно раскрутить всю ситуацию. Но преступники, особенно в законе, — умные люди. Дураки мигом попадают либо за решетку, либо на тот свет. А у «такелажника» — максимум полторы извилины, да и те так забиты мусором, что не способны шевелиться…

Фарид. Судим. Одно это заставляет приглядеться к парню. Вместе с тем, — добряк, уважителен, отзывчив. Ведь осудить человека — проще простого. И за случайный удар ножом при самозащите, и за дерзость, проявленную к работникам милиции, и за валютные махинации.

Гошев говорил: «За участие в драке…» И все же исключать парня из списка подозреваемых рановато. Умом Бог не обидел, решительностью и смелостью — тоже… Пригляжусь, разберусь, только после этого можно решить окончательно…

Трифонов. Сплошная загадка, в которой еще предстоит разобраться… Что мне известно об этом человеке, кроме профессии и грубой внешности? К тому же Сергей нелюдим, его трудно вызвать на откровенность… А нужно, просто необходимо!

О Гене и говорить не приходится. Чист и несчастен. Но и здесь притаились сомнения. Мало ли мне доводилось встречаться с бандитами, имеющими одну руку или ногу, счастливыми или несчастными?… Физический недостаток не отражает недостатка нравственного, и — наоборот…

… И все же, кого одарила многозначительной улыбочкой Нефедова: Васина или Трифонова? Почему она вечно шныряет поблизости от нашей палаты? Зачем пыталась узнать у меня подноготную Пашки-сыщика? Зачем ей сведения о моих бывших «контактах» с грабителями и проститутками?

Вопросы, вопросы… При расследованиях нет им числа, и далеко не каждый находит достойный ответ…

Зашевелился куряка. Прекратил храпеть, приподняв взлохмаченную голову. Подсвечиваемый ночником-лампадой осторожно осмотрелся. Я замер.

Алексей Федорович сел, свесив ноги… Сейчас вытащит из-под кровати любимую свою утку… Нет, не вытащил. Вместо этого придвинул, костыли. Вспыхнул огонек зажигалки, осветив лицо, острый взгляд прищуренных глаз…

Ничего особенного, человеку захотелось покурить. Правда, обычно делает он это в полулежачем состоянии, но вдруг пришло желание посидеть. Отлежал бока или ногу свело судорогой… Бывает.

Нет, не покурить решил бухгалтер! Стараясь не шуметь, встал на костыли и бесшумно заковылял в коридор…

Тоже объяснимо. Не все человеческие отходы можно выбросить в «утку», вот и приходится куряке иногда пользоваться услугами унитаза.

Но я все-таки поднялся, поощрительно потер больное бедро и, крадучись, двинулся следом. Странно, но и голова перестала болеть, и бедро успокоилось. Будто сознание, нацелившись на решение более важной проблемы, отключило болевые импульсы. Осторожно выглянул из дверей палаты. Алексей Федорович, приглушенно постукивая резиновыми набалдашниками костылей, двигался по слабо освещенному коридору… В туалет?… Миновал его, «простучал» до поста дежурной медсестры, заглянул за угол, туда, где находилась дверь сестринской…

Какой же я глупец! Не раз и не два куряка твердил о желании разведать, как «устраиваются» молодые любовники, какие позы принимают, обнимая друг друга… Вот и выбрал время.,.

Опять ошибся!

Алексей Федорович оперся о стол и принялся кого-то или чего-то ожидать. Я притаился за выступом стены возле входа в палату. Удобная позиция — и сопалатники, если вдруг проснутся, не увидят, и от поста дежурной сестры не просматриваюсь.

Из женской палаты, тоже крадучись, выбралась женщина в накинутом халате. По походке, манере держать голову — Нефедова! Ей-то что потребовалось в ночном коридоре?

Две фигуры — подпрыгивающая на костылях, Алексея Федоровича, и «плывущая», Галины — встретились. Говорили шепотом — я ни слова не расслышал, кроме шелеста голосов.

Надо бы подобраться поближе, но — нельзя. От моего выступа до поста медсестры — ни одного укрытия. А я дорого дал бы за одно единственное словечко из беседы «заговорщиков»…

Прошло несколько минут.

Нефедова, пугливо оглядевшись, скользнула в свою палату. Алексей Федорович запрыгал на костылях по коридору. Я покинул «наблюдательный пункт», пробрался в палату и нырнул в постель.

Очередной вопрос, растолкав все остальные, поднялся над ними. Что связывает бухгалтера и одутловатую даму? О чем договаривались они в ночном коридоре?

11

Гена счастлив. Завтра его навестит жена! Об этом он сообщил во всеуслышание, стеснительно улыбаясь и радостно подмигивая. Повеселел, разрумянился… Праздник! Хорошо-то как!

Я понимаю калеку: действительно, хорошо!

В палате появляется Фарид. Глаза припухшие, веки красные. Снова всю ночь не спал — дежурил со своей Мариам. Алексей Федорович вызывающе облизывает сухие губы. Петро выразительно подмигивает и тоже облизывается.

— Доброе утро! Как спалось?

— Спали-почивали… А ты, конечно, глаз не сомкнул — трудился, как пчелка, — ехидничает Алексей Федорович. — Гляди, переработаешься, еще пуще разболеешься. Тогда никому не будешь нужен… Даже зазнобе… Зато я, как вечером уснул, так всю ночь прохрапел на одном боку… Полакомился девкой?

Фарид не обижается, смеется.

Значит, куряка всю ночь проспал на одном боку? Это он говорит на всякий случай, подчеркивает — не было ни ночной прогулки по коридору, ни таинственной встречи с женщиной. Еще одно доказательство в общую колоду — беседа с Нефедовой не случайная, она запланирована и говорили они не о модах в этом сезоне…

А вот Фариду я по-хорошему завидую. Молодость! Есть ли у человека лучшая пора жизни? Один мой знакомый, военный пенсионер, тот самый, который защищал Белый Дом, однажды задумчиво сказал: «У человека — две половины жизни. Первая, когда он впервые любит, вторая — когда с грустью и радостью вспоминает о первой любви. Кто лишен этого — калека, без прошлого и будущего…»

— Батя, тебе передача, — протягивает Фарид плотно набитый целлофановый пакет. — Жена, да? Хорошо, когда о тебе заботятся, да!

Парень так и светится счастьем, щедро делится им с окружающими. Даже с недругами, типа бухгалтера.

Я в самой категорической форме запретил Наташе появляться в больнице. Объяснил: не лечиться еду — работать. Поэтому ее присутствие создаст определенные помехи… Но передавать разные домашние вкусности не запрещал…

Аккуратно развязываю пакет, вываливаю на тумбочку краснобокие яблоки, баночку с домашним винегретом, любимую мною ливерную колбасу, разодетые в цветастые обертки конфеты… А где курево? Ведь позвонил и строго-настрого приказал прекратить придуряться, передать пяток пачек сигарет…

Ага, вот они, на самом дне — «пегасы»…

Передача разделена на шесть частей. Одну — в тумбочку. Осталось одно неразделенное яблоко. Пришлось резать его на дольки. Справедливость прежде всего!

— Отец, зачем ты так, а? — укоризненно качает лохматой головой Фарид. Локоны подпрыгивают на высоком лбу, будто девчушки на скакалках. — Бери пример с куряки — все сам под одеялом пожирает. Потому и худеет — не идет впрок. Зато здоровый, будто буйвол. А ты — немощный, старенький, больной… Эх, батя, приезжай к нам на Каспий — откормлю, отдохнешь — выздоровеешь…

— Спасибо, Фарид, за приглашение. В больнице малость оклемаюсь — подумаю… Как мать с отцом: живы-здоровы?

— Отца убили в Карабахе, мать больна, с трудом ходит… Хочу вместе с Мариам поехать к ней, порадовать. Порадуется — выздоровеет…

— Правильно, обязательно поезжайте… А сейчас, прошу тебя, разнеси по тумбочкам яблоки и конфеты… Не вздумай отказываться. Сам говоришь — старик, а на Востоке стариков уважают и слушаются…

Фарид, по-прежнему укоризненно качая головой и что-то неодобрительное бормоча, разносит мои «презенты».

Я углубился в приложенное к пакету письмецо.

Ничего особенного. Наташа верна себе — всего понемногу. Разбрасывается, не может сосредоточиться на главном…

Ага, вот оно, самое интересное… Жену навестил Гошев, «просил передать тебе привет. Скоро увидитесь. Все твои просьбы он выполнил…»

Николай-то выполнил, а я? Набор не связанных друг с другом, нередко необъяснимых фактов и догадок. Можно подумать, что собирал и анализировал их не сыщик с сорокалетним стажем, а едва оперившийся оперативник…

Впрочем, нельзя быть таким придирой. У любого человека есть свои взгляды, своя мерка ценностей.

12

Утро занялось слякотное. Из окна, рядом с которым стоит моя кровать, видно здание больничного морга. Ничего не скажешь, приятное соседство! Сейчас оно заштриховано в косые полоски дождя.

Скверное место и выбрано неудачно — под окнами двенадцатиэтажного больничного корпуса. Лежишь и перед глазами — возможное «переселение»…

Часам к десяти появилась жена Гены. Не вошла — вплыла в палату, будто разукрашенный теплоход в гавань. На лице пристроено умильное выражение, смешанное с приторной радостью… Как же иначе, свидание с любимым мужем!

Роскошная дамочка! Пухленькая, небольшого роста, с высокой грудью и губками бантиком. На таких заглядываются мужики-сластены. Будто примеряют их на роль своих любовниц.

Но в облике женщины есть что-то неприятное… Что?… Может быть, привычка разговаривать с людьми, глядя в сторону? Спрашивает сестричку о состоянии мужа, а глядит на «такелажника». Обращается ко мне с просьбой дать на время стакан, а косится на Алексея Федоровича.

Словно разговаривает сразу с двумя собеседниками. С одним — движениями губ, с другим — глазами…

У любого человека имеются свои особенности, не стоит осуждать, придираться. А вот равнодушия, которое так и выпирает в каждом слове, в каждом жесте супруги Гены не объяснить, не простить.

— Как спалось, Геночка?

И замолчала, разглядывая кого-то в коридоре.

Я отвернулся к окну, вглядываясь в приземистое здание морга. Но поневоле слышал разговор супругов. Лучше, конечно, выйти из палаты, прогуляться по коридору, но боюсь растормошить притихшую боль.

— Нормально…

— Как себя чувствуешь?

— Нормально…

Ловлю себя на том, что мне до тошноты неприятны заботливые вопросы и односложные ответы… А что особенного? Ведь и Наташа частенько спрашивает меня о том же… Но у Гениной половины — все правильно, слишком правильно, будто отрепетировано перед зеркалом…

Компенсируя равнодушие, супруга старательно поправляет под головой мужа подушку, подтягивает сползшее одеяло. И снова назойливая мысль: выступает на сцене, произносит заранее выученную роль, разыгрывает заданные мизансцены…

— Все нормально… Все хорошо, — улыбается счастливый калека. — Спасибо тебе…

— Чувствует себя парень отлично, спит здорово, — насмешливо вступает в беседу гулким своим голосищем Петро. — Видит сладкие сны… Вроде танцует на балу… Вира-майна, вира-майна…

— Заодно снятся приклеенные ножки, — ехидно вставляет Алексей Федорович. — Ежели не свои, родные, которые электричка откромсала, то хотя бы протезы…

— И еще снятся победы на соревнованиях, — гудит Петро. — Вроде, медальку повесили…

— И как он бегает по лаборатории между омами и амперами, — вкалывает толстенную иголку бухгалтер

Гена потускнел. Мне видно, как вздрагивает он от беспощадных щипков палатных острословов.

И эта размазня, безвольный, легкоранимый человек — умный и жестокий вор в законе? Мысленно я жирной чертой убрал имя Гены из числа подозреваемых.

Остаются четверо… Кто?…

А супруга калеки внимательно выслушивает едкие реплики, иногда одобрительно кивает, благодарно улыбается… Все правильно… Отлично… Я очень рада, что муж пользуется таким авторитетом… Какая у вас хорошая палата…

Ведь колют до крови не ее, не у нее остаются на душе ссадины. Гена стерпит, ему полезно привыкать к инвалидному положению. Впереди ожидают более болезненные щипки, его будут не просто щипать — пинать ногами, сжигать на огне презрительно-жалостливых улыбочек, снисходительно бросать в шапку мятые банкноты, посыпать пятирублевыми монетами. Поэтому не мешает тренироваться, закаливать слишком уж ранимую душу, наращивать защитный панцирь…

Кто посмеет осудить жену инвалида? Она ведь выполняет супружеский долг — навещает мужа, носит ему передачи… Чего еще можно требовать от работающей женщины?

На прикроватной тумбочке — груда снеди. Чего здесь только нет! Золотые кругляши апельсинов громоздятся рядом с кокетливыми заграничными коробочками, винегрет в детской кастрюльке соседствует с россыпью яблок, бананы обнимают палку копченной колбасы.

По нашим временам, вернее ценам, — изобилие!

Фарид глотает голодную слюну, торопится выйти из палаты. Я уже знаю — у парня в Москве нет ни друзей, ни родственников, носить передачи некому… К тому же он тоскует — Мариам сегодня отдыхает после дежурства…

Но все же азербайджанец для меня — загадка. И не только потому, что имеет судимость. Человек, отсидевший в следственном изоляторе, а потом — на зоне, обязательно должен носить отпечаток пережитого. Пусть маленький, едва заметный, в поведении, в отношениях с окружающими, в разговоре, в жестах.

Фарид начисто лишен подобных «отпечатков»… Или умело скрывает их?…

Гена лежит, обложенный подушками, и млеет. Ему покойно и хорошо. Куряка и «такелажник», излив на безногого весь запас ехидных словечек и садистских пожеланий, утихли. Жена, склонившись к его изголовью, что-то нашептывает. Он, смежив бледные веки, слушает и улыбается.

— Вербилин, на перевязку!

Приглашение расплескивает по телу колючую боль. Не хочется не только подниматься, — поворачиваться. То ли еще предстоит, когда хирург примется ковыряться в опухшем бедре, прочищая и смазывая загнивший шов…

И все же нужно идти.

— Фарид, отвези Гену в перевязочную!

Всех в палате — по фамилиям, безногого и азербайджанца — по именам. Заслужили. Один — веселым нравом, услужливостью, второй — беспросветным несчастьем. Кроме того, Гена — ветеран отделения. Пролежишь на больничной койке столько, сколько пролежал он, заслужишь право на дружескую фамильярность.

Лично я не хочу ни многонедельных мучений, ни величаний по имени! В который уже раз кляну себя за слабоволие. Коля Гошев просто поймал меня на крючок. Вполне возможно, что никакого вора в законе в отделении не существует, он — обычная уловка, придуманная для того, чтобы заставить отставного генерала лечиться в больнице.

13

Из перевязочной почти выползаю. Боль от развороченного шва переползла в грудь, голову, руки. Единственное желание — поскорей добраться до постели, уткнуться носом в подушку и забыться.

Гену еще обрабатывают. Фарид, в ожидании подопечного, сидит на каталке, и что-то мурлычет на родном языке. Настроение у него, похоже — на четверку. Особенно веселиться нет причин — Мариам отдыхает, но и грустить не стоит — не позволяет характер.

Из женской палаты, соседствующей с перевязочной, выходят трое мужчин. В центре — рослый толстяк в распахнутом пиджаке, из-под которого выглядывает арбузоподобный живот. Прилизанные волосы, очки-колеса, аккуратные с проседью усики.

Слева и справа от толстяка — двое «накачанных» ребят в джинсовых костюмах. Взгляды настороженные, правые руки — в карманах. Телохранители. Впрочем, ничего криминального в этом нет. В наше время ни один бизнесмен не выходит из офиса без «прикрытия». Ибо отстреливают наших нуворишей с завидным постоянством и жестокостью.

— Фарид? Здорово, дружан!

Я осторожно присел на кушетку рядом с перевязочной. Поглаживаю разболевшееся бедро, заодно наблюдаю за встречей. Вижу — Фарид бледнеет, сильные руки подрагивают.

— Чего молчишь? Или не узнаешь? Могу напомнить…

Телохранители, остановившись поодаль, внимательно оглядывают проходящих мимо больных и врачей. Служба у них такая — всегда начеку. Толстяк стоит рядом с Фаридом, облокотившись одной рукой на стену.

— Узнал… Здравствуй…

— Молодец, что не забываешь… Кстати, дело к тебе…

Заговорил на непонятном языке, видимо, азербайджанском. Фарид ответил. Спокойная поначалу беседа постепенно накалилась, но собеседники не кричали — говорили напряженным полушепотом, жестикулируя и горячась.

На прощание толстяк бросил короткую фразу на русском языке. Нечто вроде: помни, не сделаешь — пожалеешь!

Троица в прежнем порядке проследовала к лифту. В открывшуюся кабину первым вошел охранник. Второй прикрывал босса сзади. Потом вошли и они.

В коридоре, кажется, посвежело, стало легче дышать. Но отступившая было боль, снова вцепилась в бедро.

Фарид уже не мурлычет, улыбки на лице — как не бывало, голова опущена на грудь.

— Что случилось?

— Ничего, батя… Вот повстречал старого знакомого… С матерью плохо, совсем плохо…

Сразу видно — врет. Разговор шел не о матери, о чем-то другом, более опасном для парня. В голове у меня застряла многозначительная фраза толстяка: «Не узнаешь? Могу напомнить…»

Что напомнить? Когда они с Фаридом виделись раньше? Может быть, на зоне?… «Не сделаешь — пожалеешь…» Что должен сделать Фарид?

Сейчас расспрашивать не стоит — парень слишком взволнован, он ни за что не отступит от выдумки о болезни матери.

Оставляю Фарида ожидать Гену, а сам медленно плетусь по коридору… Медленно — не то слово, тащусь улиткой, волоча за собой боль и отчаянье. На приветствия встречных больных, с которыми успел познакомиться, не отвечаю. Они понимают — человек после перевязки не в себе. Соболезнующе кивая, проходят мимо.

14

У входа в ординаторскую — начальник отделения, плотный мужик в очках. Как и у лечащего врача, лицо покрыто веснушками. Только у Вадима Васильевича веснушки сбежались к носу, оставив щеки «незасеянными», а у Федора Ивановича даже уши в крапинках.

Неужели медицинский персонал отделения подбирался по принципу «веснушчатости»?

Рядом с начальником отделения — Генина супруга. Используя время, пока мужа распинают на перевязке, спокойно беседует, улыбается. Скорей всего, речь идёт о состоянии здоровья Гены.

Придраться не к чему — обычная забота о болящем супруге.

За один бросок преодолеть расстояние от перевязочной до палаты сил явно недостаточно. Пришлось сделать вынужденный «привал» на кушетке. В коридоре их две: одна — возле перевязочной, вторая — у ординаторской. Поставлены они для таких бедолаг, как я.

Сижу, поглаживаю больное место, будто ребенка, прикорнувшего на коленях. Машинально вслушиваюсь в неторопливую беседу. В уши так и крадутся округлые, неторопливые фразы врача и заискивающие, убеждающие — женщины.

— Через пяток дней выпишем вашего мужа. Больница ему уже не нужна: улучшения не ожидается, ухудшение маловероятно. Если вдруг понадобится наша помощь — звоните. И поверьте моему опыту, Гене дома будет намного лучше. Здесь, в больничных условиях, слишком велики психологические нагрузки…

Убедительно говорит Федор Иванович, знает свое дело. Действительно, дома — значительно лучше. Ощущал это на собственной шкуре. Если бы не обманный ход Кольки Гошева, никому не удалось бы заманить меня в стонущую на все лады палату.

Дама, видимо, думает по-другому. Таинственно склоняется к начальнику отделения, будто готовится поведать тому некую важнейшую тайну…

Кажется, я знаю ее содержание. Не зря Генина супруга, разговаривая с врачом, подозрительно посматривает на меня. И старается говорить как можно тише.

Все правильно. Подобные вещи громко не выдают — стыдно. Их вручают собеседнику, как фальшивые банкноты, рассчитывая на его дурость и наивность.

— Я с вами не согласна, — мурлычет она, подальше спрятав острые коготки. — При любых психологических нагрузках Гене в больнице очень хорошо. За последнюю неделю он просто расцвел… А что дома? Станет общаться с коллегами по бывшей своей работе — естественно, расстроится. Соседи по лестничной площадке — простые работяги, далеко не интеллигенты, от них можно всего ожидать… Сами понимаете, люди бывают разные. Одни посочувствуют, другие позлословят… Подобные стрессы потяжелей больничных нагрузок…

Доктор соглашается. По крайней мере, внешне. На самом деле, нежелательные общения с хамами могут иметь для больного человека непредсказуемые последствия… Но под защитой супруги их, этих последствий, можно не бояться. В то же время в палате…

Мне понятно трудное положение веснушчатого лекаря, сравнимое разве с состоянием беззащитного кролика, атакуемого злющей собакой… Правда, миловидная женщина на собаку вовсе не походит, но в любой момент может оскалить зубы и выпустить когти.

— И потом, рассудите сами, что я стану делать дома с инвалидом, — расправляет коготки дамочка. — Его нужно купать, кормить чуть ли не с ложечки, водить, простите, в туалет… Не водить — носить на руках… Разве мне это под силу?… А у меня еще и ответственная, трудная работа. Научно-исследовательский институт — не завод и не ферма. Он требует полной отдачи, поглощает уйму времени…

Начальник отделения излучает максимальную доброжелательность и внимание. Интересно, как он реагирует на доводы женщины внутренне? Ведь они, эти доводы, напоминают капли яда, впрыскиваемые под кожу нормального человека. Ибо в каждом слове Гениной супруги — коварство и фальшь, нацеленные на то, чтобы любыми способами избавиться от мужа-калеки. Пусть на месяц, два, полтора… За это время, деятельная красавица обязательно отыщет пути для продления выпрошенного срока. Или для переселения мужа в какой-нибудь пансионат…

Федор Иванович мучительно подбирает слова помягче, фразы подоходчивей. Я, к примеру, не стал бы мучиться — высказался бы в лоб, по-мужицки, самыми крепкими выражениями. Может быть, тогда эта ехидна в человеческом облике уразумеет мерзость своего поведения…

А доктор вертится-крутится, краснеет, бледнеет.

— Не пойму… Простите за откровенность… Гена — ваш муж, отец ваших детей…

— Слава Богу, детей у нас нет! — панически замахала руками женщина, будто предположение о детях обидело ее. — Мне вполне мужа хватает… Я ведь не отказываюсь от него. Буду навещать, кормить, ухаживать… Конечно, не ежедневно — когда-нибудь нужно ж и на хлеб зарабатывать…

— Ваш муж, выражаясь старинным стилем, — герой… Пострадал, спасая от гибели человека… Он заслуживает внимания и заботы…

— Не знаю, кого и от чего он там спасал, — презрительно отмахнулась женщина. — Судя по некоторым его родственникам, увечье могло быть нанесено и при какой-нибудь… разборке.

Я насторожился. Кажется, не зря отмучился на жесткой кушетке целых полчаса… Сегодня же передам через Павла: пусть Гошев разведает все о родственниках безногого… Если отрешиться от штампованных ситуаций, то ноги теряют не только под колесами электричек…

И снова имя Гены выплыло в списке подозреваемых. Правда, под большим вопросом…

— Мне все понятно, — повысил голос начальник отделения, которому, похоже, изрядно надоели бесплодные переговоры. — Мы не имеем права держать человека с таким заболеванием. Решение — за вами.

Судя по выражению лица женщины, она готова на всё, вполне может отправить мужа в богадельню… Пристыдить её? Презрительно усмехнется… Упомянуть о жалости? Глупо.

С трудом поднявшись с кушетки, я заковылял к собеседникам. Дама, правильно оценив мои намерения, резко отвернулась и, не простившись с доктором, поспешила к лифту.

15

— Вы ко мне? — подхватил меня под руку Федор Иванович. — Что случилось? На вас лица нет… Перевязка? — наконец, догадался он.

— Она… проклятая, — с трудом выдавил я. — У меня — маленький вопросик… Если разрешите, конечно…

Видимо, доктор решил, что я выступаю ходатаем по измучившему его вопросу. Нахмурился, сжал губы. Но все же сделал приглашающий жест в сторону своего кабинета… Прошу вас, проходите… Только Гену я все равно выпишу…

Добрых пять минут я пытался устроиться поудобнее на полумягком стуле. Так, чтобы сидеть с достоинством, не вызывая жалости, и одновременно не вызвать нового всплеска треклятой боли.

Начальник примостился за своим столом. Вопросительно уставился на «ходатая».

— Я не по делу Гены, — поторопился успокоить я встревоженного доктора. — Как быть с ним — ваше право…

— Спасибо, — невесть, за что поблагодарил меня начальник отделения. — Что вы хотите узнать?

— Гошев проинформировал вас о моем задании?

— Да, что-то говорил. Правда, я не все понял… Вы выслеживаете преступника?…

— Задание именно такое… Заодно — подлечиться…

— Для меня, врача, второе — главное… Итак, что вы хотите узнать?

— В одной из женских палат лежит некая Галина Нефедова… К сожалению, отчество мне неизвестно… От чего она лечится?

— Фурункулез, — ответил доктор, сверившись с историей болезни. — Заболевание неопасное, но мучительное…

— Давно лежит?

Новое перелистывание коричневой папки с наклеенным листком на лицевой стороне.

— Неделя…

— Домашний адрес?

— Мытищи…

— Как же она попала в московскую больницу? Ведь в Мытищах есть своя, говорят, не хуже вашей.

Федор Иванович густо покраснел. Так, что веснушки почти пропали.

— Видите ли… Больница имеет право принимать… за плату… Питание, обслуживание, анализы, лечение… Учитывая наше тяжелое финансовое положение… Вы сами понимаете…

Я все понимал. Стало жаль человека, вынужденного выкручиваться, хотя никакого криминала здесь нет.

— И кто же оплачивает? Думаю, самой Нефедовой это не под силу…

— Точно не знаю… Какой-то коммерческий банк… Этим занимаются главврач, бухгалтерия…

— И много у вас таких… оплаченных?

Федор Иванович зашелестел бумагами. Извлек из ящика стола дополнительные папки…

— Всего несколько человек… Из женщин — Нефедова. Из мужчин — Новиков, Фомин, Трифонов… Все из вашей палаты…

Приблизительно так я и думал. Неплохая подобралась компания!

— И лечение всех четверых оплачивает один коммерческий банк?

— Кажется, да… Впрочем, по этому вопросу вам лучше проконсультироваться с главврачом больницы.

Ну, нет, дорогой эскулап, ни с кем больше консультироваться я не намерен. Разве только с Гошевым…

— Простите за назойливость, но… Все четверо поступили в один день или нет?

Собственно на этот вопрос я могу ответить сам. Поступили с разрывом в один-два дня максимум.

Федор Иванович покопался в папках. В одной, второй, третьей.

— Новиков и Васин — в один и тот же день, утром. Вечером приняли Трифонова, а на следующее утро Нефедову… Глядишь, вы из меня Мегрэ сделаете, — добродушно рассмеялся доктор.

Недавней хмурости как не бывало. Кажется, Федор Иванович готов ответить мне на любой вопрос, лишь бы он не был связан с настырной супругой Гены.

По логике вещей, один из трех мужчин и есть искомый вор в законе. Скорее всего, Васин и Новиков — его агенты. Их задача разведать обстановку, обеспечить безопасность. Нефедова прикрывает авторитета, как говорится, сзади… Похоже, Трифонов!

— Если я окончательно не надоел вам, скажите, пожалуйста, чем страдает Трифонов?

Начальнику отделения надоело копаться в папках. Болезнь Нефедовой ему известна, поскольку он — лечащий врач женских палат. Диагноз водителя он не знает.

— Посидите, отдохните, я ненадолго отлучусь… Побежит консультироваться с лечащим врачом?

Или возьмет историю болезни Сергея у дежурной сестры? В обоих случаях «отлучка» начальника отделения мне на руку — успею обменяться несколькими словами с Николаем.

На столе — два телефонных аппарата. Один — внутренняя связь — меня не интересует. Зато второй — кроваво-красный — городской… Прослушивается? Вряд ли. Кого могут интересовать больничные «секреты»?

Гошев ответил сразу. Будто сидел и смотрел на телефон, ожидая звонка.

— Времени мало, обойдемся без объятий и поцелуев.

— Согласен… Только скажите: как самочувствие?

— На высшем уровне. Температуру сбили… Слушай внимательно. Пропусти через частый фильтр родственников Гены-кандидата…

— Сделаю.

— Сегодня произошла неожиданная встреча Фарида с каким-то азербайджанцем. Тот посещал женскую палату, в которой лежит Галина… Кажется, Фарид и посетитель — давние знакомые. Возможно, по зоне… Нужно бы покопаться…

— Разберемся…

— Нужно срочно уточнить, кто и что Нефедова. Подозреваю — прикрытие человека, которого мы ищем…

— Уже провентилировали. Завтра встретимся — расскажу…

— Подозрительны водитель Трифонов и «такелажник» Васин. Нужна дополнительная проверка…

— Спасибо… У меня — малоприятная новость. Вьюнок доложил: его засекли во время телефонного разговора со мной… Насколько серьезно — не знаю. На всякий случай, очень прошу вас — никаких контактов. Завтра Вьюнок выпишется из больницы. Рисковать не станем… До свиданья…

Распрощались вовремя. Начальник отделения остановился возле дверей собственного кабинета и громко с кем-то разговаривает. Наверно, с медсестрой. Подает мне сигнал опасности… Я — на подходе, перестаньте копаться в моих папках…

А мне, между прочим, нужны они, его истории болезней, как новорожденному — подтяжки!

Вьюнок — кодовое имя сыщика Павла. Как ботают по фене — кликуха… Кто засек его во время разговора с Гошевым, что именно смогли услышать?

Ясно одно — я остался голеньким, без помощи и прикрытия. Внедрить в отделение другого сыщика — дело хлопотное, требующее немалого времени. А его, этого времени, почти не остается…

16

Ковылял я в палату обрадованным и озабоченным. Обрадованным, потому, что боль в бедре стихла. Озабоченным известием Гошева о возможном провале Павла. Если его действительно вычислили — бандиты

могут пойти на все, включая физическое уничтожение «рыбака».

Но не исключено, что тревога ложная. Мало ли кому мог звонить прихрамывающий доходяга? Жене, друзьям, коллегам по «работе». Тем более, что наши агенты при переговорах по телефону пользуются своеобразным кодом, расшифровать который не так уж и легко…

Неужели расшифровали?

Возле входа в палату меня обогнал Павел. Слегка подпрыгивая, он беззаботно улыбался.

— Здорово, батя! — Правильно, дорогой, скрывать наше знакомство значительно опасней, чем демонстрировать его. — Жив, не зарезали?

Из женской палаты выглянула Нефедова. Как всегда, обильно накрашенная, взлохмаченная, с любопытными глазками, спрятанными в жировые складки.

— Как видишь, жив…

— Слава Богу… Покурить нет желания?

— Меня сейчас в перевязочной так «накурили», что едва ноги таскаю…

Разошлись. Павел запрыгал по направлению к своей палате, я вошел в свою. Галина скрылась.

Видимо, тревога все же напрасная!

Мысли снова вернулись в исходное положение — к Гене и его супруге. Итак, судьба калеки решена. «Заботливая» его половина не остановится ни перед чем — пустит в ход свои связи, выставит в виде этакого тарана благородный поступок Гены, распылит нервно-паралитическим газом научные свои достижения. С одной целью — задержать мужа в больнице до тех пор, пока она не отыщет ему места в какой-нибудь богадельне.

Притихшая физическая боль усилилась, переросла в боль душевную. Неужели и Наташа когда-нибудь откажется от безнадежно заболевшего мужа?

Господи, люди, где вы растеряли милосердие, по каким жизненным буеракам разыскивать нам преданность и человечность?

Занозой в памяти — слова дамы о неблагополучных родственниках мужа… Что она имела в виду? Связь Гены с преступным миром? Маловероятно. Какой-нибудь братец, который сейчас парится на зоне? Почему это должно влиять на Гену?

Проходя мимо койки безногого — Фарид привез его после перевязки пока я «гостил» у начальника отделения — я стыдливо отвел глаза в сторону. Будто Гена мог прочитать в них невольно подслушанный мною разговор.

Странно, сейчас я не ощущал ненависти даже к воровскому авторитету, которого выслеживал. Мне подумалось, что любой преступник стоит на ступеньку выше подобной женщины, ибо он совершает преступления, так сказать, в сфере материальной, она — в сфере духовной, он убивает себе подобных или невинных с целью обогащения, она калечит и убивает души людей…

Что опасней для общества?

Из коридора, вслед за мной, вошел Фарид. С независимым видом отвернулся от перегруженной деликатесами Гениной тумбочки.

— Фарид, угощайся, пожалуйста…

— Что ты говоришь, повелитель, а? Вот была бы хурма, черешня — не отказался бы, а яблок да колбасы не хочу… Кушай, дорогой, поправляйся, порадуй «дядьку»… Погоди, дай время, наведаются сестры из Баку, столько навезут — всю больницу мы с тобой откормим… Да?

Говорит и глотает голодную слюну.

Что для такого верзилы борщок, в котором болтается листик покрасневшей от стыда капусты, а ломтики картофеля никак догнать друг друга не могут? Разве его насытят две ложки мятого-перемятого пюре с одной худосочной котлеткой?

— Бери, Фаридка, коли дают, — с хрустом разгрызает взятое у калеки сочное яблоко Алексей Федорович. — В нашей житухе нынешней все по старинной поговорке: дают — бери, бьют — беги. Бери, паря, пример с меня. Третье Генкино яблоко оприходую — возьмусь за апельсины. Он не ест, стесняется, так чего добру пропадать… Мы с Петром выручим несчастненького, поработаем за него…

Фарид некоторое время ненавидяще глядел на азартно жующего бухгалтера. Обладай его сверкающий взгляд возможностями лазерной пушки — куряки бы уже не было, превратился бы он в вонючее облачко табачного дыма…

— Послушай, Алексей Федорович, дай сигарету, а? — превозмогая ненависть, просит Фарид. — Очень прошу — угости…

— Ты же не куришь? Никогда не видел…

— В палате не курю, — не удержался Фарид, но тут же спохватился: — Мало ли — курю, не курю… Жалко, да? Тогда попрошу у парня из соседней палаты. Скажу, Алексей Федорович пожалел, жадюга он, чужие яблоки жрет, а угостить сигаретой не хочет.

Обещанная «реклама» куряку не устраивала. Ворча и поругиваясь, он лезет в тайник за изголовьем, достает мятую сигарету.

— Пользуйся моей добротой, джигит каспийский… Так у тебя всегда: не нужен — ругаешься, понадобилось что — хвостом виляешь… На, кури, порть здоровье… Глядишь, туберкулез какой заработаешь…

— Ты ведь не заработал…

Ограничившись этой краткой фразой, Фарид торопится к выходу. Мариам нет, язвы болят, есть хочется… Поневоле закуришь.

Я подумал, подумал и подался следом. Благо, сегодня я богатый, Наташа облагодетельствовала…

Некий невидимый счетчик отсчитывает уже третий день моего пребывания в больничном застенке. Результат — нулевой. Если не считать сбитой до нормы температуры… И некоторых выводов по материалам расследования…

17

После приемов пищи и перед сном лестничная площадка — самое оживленное место в отделении. Здесь не просто курят — обмениваются жалобами, диагнозами, поругивают врачей или сестер. Заодно — политическими новостями, которые доходят до больных с помощью единственного телевизора, а также и газет, доставляемых родственниками.

— Появилась вместо Верховного Совета Дума — что изменилось? Житуха сделалась похуже, ремень затянули аж на две дырочки… Вот только «спикерсов» и «марсов» — завались…

— Хрен редьки не слаще…

— Не скажи! В Советах кто работал? Одна номенклатура. А в Думе…

— Те же номенклатурщики. Только под другой вывеской. Перекрасились, мать их так и растак!… Ежели прибавили бы зарплату да цены понизили — вот это был бы парламент! При Верховном Совете хоть в брюхе не урчало… А при Думе урчать нечему…

— Германию с Японией победили, а в Чечне шишки набили… Все — в рифму, все — в лад… Полководцы хреновы, русской кровушки им не жалко…

— Зато — свобода полная! Хошь воруй, хошь убивай.

— А ты, что, захотел в Гулаг?

— А чего ты меня стращаешь? На зоне хоть кормят-поят…

Разнокалиберные мнения сталкиваются, рассыпаются, снова липнут одни к другим. Споры перерастают в ругань — вначале «безадресную», потом с указанием «мишени». Того и гляди перейдет в мордобой.

В стороне, возле марша, ведущего на верхний — гинекологический — этаж, несколько мужиков судачат о женщинах. Если раньше об этом говорили втихомолку, стыдливо оглядываясь по сторонам, то теперь самые откровенные сексуальные подробности не затушевываются, наоборот, выдаются в раскрашенном виде. адресно, с указанием имен и даже фамилий… Свобода, демократия, полная раскрепощенность и слов, и действий.

Возле широченного подоконника трепятся о медицине. Одному ножницы оставили в животе, второму внесли инфекцию, третьему подсунули не то лекарство, четвертому… Короче, что в государстве, что в медицине, — полный разлад!

По натуре я старомоден и брезглив. Поэтому обошел стороной развлекающихся обсуждением сексуальных проблем мужиков. Миновал и политиканствующих старичков — насытился политикой по самое горло. А уж что до болезней — напичкали меня в палате всеми мыслимыми сведениями и примерами до тошноты. Да к тому же мое бедро, то молчащее, то изо всех сил подающее сигналы бедствия, старается ликвидировать мою безграмотность в проблемах гнойной хирургии.

На ступеньках уходящего вниз лестничного марша лениво покуривает полный мужчина в больничных шароварах и спортивной куртке. Судя по внешности, банкир либо предприниматель. Одна золотая печатка на пальце чего стоит!

После откровенной беседы с начальником отделения мне весьма интересно пообщаться именно с банкирами. Пусть не с тем, который финансирует излечение дружной четверки — с его собратом по профессии. Авось, просветит пожилого сыщика…

О, черт! Сигареты я… позабыл! Одну пачку отдал куряке, остальные положил в тумбочку…

— Сигаретой не угостите? У меня есть — просто забыл взять, а возвращаться в палату не хочется… В следующий раз встретимся — отдам…

Попросить, не пообещав возврат — бессовестно. Это раньше курево стоило копейки — сейчас счет пошел десятки рублей. Цены не просто кусаются — грызут карман…

— Ради Бога! — щедро протянул пачку «Мальборо» мужчина. — И — никаких отдач… Курите на здоровье, — рассмеялся он приевшейся шутке. — Составлю компанию — одной сигаретой уже не накуриваюсь…

Закурили. Ничто так не сближает людей, как вредный для здоровья табачный дым…

Никак не могу вспомнить, где видел этого господина… Залысины, мясистый нос, густые брови, приятная полнота зрелого мужчины…

Мучения глупейшие! Мы могли встречаться на уколах, в перевязочной, в коридоре… Больничный мирок тесен, это тебе не город, раскинувшийся на десятки и сотни километров, даже не многоэтажный, много подъездный дом…

И все же мне кажется, что знакомство произошло не в больнице и не вчера — много лет тому назад.

Я упрямо ворошил застоявшуюся от долгого безделья память, но так и не вспомнил. Единственный результат нашего общения — плешивый мужик лежит в одной палате с Павлом. Это выяснилось из разговора. И не только находится — прогуливаются вместе, беседуют, перекуривают.

Павел — сыщик. Просто так, без определенной цели, сближаться с соседом по палате он не станет. Общение при расследовании или слежке не всегда благо. Бывает — наоборот…

— А где ваш товарищ? — вскользь спросил я, будто бы от нечего делать. — Часто видел вас вместе… Худенький такой, прихрамывает…

— Павел? Куда-то ушел. Может быть, к врачу или на процедуры… Непоседа он ужасный… А вы с ним знакомы?

Остренький вопросик — прямо в десятку. Шалишь, браток, я стреляный воробей, меня на отравленное зернышко не поймать.

— Знакомы — сильно сказано. Однажды перекуривали вместе… Как сейчас с вами…

Помолчали. Легкие струйки дыма от двух сигарет то переплетались, то ползли к потолку рядышком.

Тема о Павлике исчерпана. Продолжать ее — дать повод для лишних подозрений. Заводить свою тему не хочу, пусть ее предложит собеседник.

— Терпеть не могу политиканов, — кивнул тот в сторону старичков, горячо обсуждавших переговорный процесс в Чечне. — Особо тех, кто горестно вздыхает по старым временам… Вообще то их можно понять, — спохватился господин, сообразив, что и я могу относиться к «пережиткам сталинизма». — В социалистические времена здорово умели накачивать народ. Все было нацелено на одурачивание: пресса, телевидение, литература, музыка… Поневоле свихнешься…

— А сейчас разве не то же самое? — равнодушно возразил я, все еще продолжая копаться в памяти. — Но при любом пропагандистском нажиме у человека должна сохраниться капля здравого смысла… К тому же прошлые времена можно охаивать, стирать, будто резинкой, внедренное десятилетиями, менять названия улиц, но отменить их нельзя. Потому что это — история. Наша история.

— А я разве отменяю? — удивился собеседник. — Знаете, а вы — твердый орешек. Не чета вон тем болтливым «демонстрантам»… Кстати, Павел — подстать вам — спорить умеет классически. Некоторая бесшабашность не мешает ему здраво рассуждать… К примеру, вчера поспорили по поводу изготовления колбас: почему названия разные, а вкус одинаково противен? К вашему сведению, я занимаюсь колбасным бизнесом, поэтому — обиделся. Разругались — вдрызг… И вдруг Павлик выдает: самая лучшая колбаса та, которую еще не изготовили… И сразу — разрядка. С вами — сложней…

Сам знаю, что сложней! Не выношу пустопорожнихспоров, не терплю жонглирования словами и мыслями… Типа вкуса колбасы! Но и в колбасе бывают изюминки. Значит, говорливый господин — вовсе не банкир, обыкновенный предприниматель. Пока я обдумывал ситуацию, он говорил безумолку. Иногда делал паузу, выжидал, как я ее использую. Разочарованно вздыхал и снова забрасывал меня словами.

Опять разболелась голова, появилось легкое головокружение, затошнило. Слушал спорщика, а сам лихорадочно изобретал возможность отделаться от него. Так, чтобы, не дай Бог, не обидеть. Там более, что возле подоконника хмуро курил Фарид. Курил, не обращая внимания на окружающих, лишь едва заметно вздрагивал при появлении нового человека.

Кого он так боится? Уж не соотечественника ли, с которым встретился возле перевязочной? Сейчас азербайджанец интересовал меня намного больше, нежели «колбасный» предприниматель. Слишком много появилось «следов».

Таинственное ночное «путешествие» Алексея Федоровича, его свидание с Нефедовой… Раз! Многозначительная улыбочка Галины, неизвестно кому адресованная: Васину либо Трифонову? Два! «Нехорошие» родственники Гены, которые, по мнению его супруги, повинны в несчастье на рельсах… Три! Нефедова липнет к Павлу, пытается разведать, что он из себя представляет, расспрашивая о нем почему-то меня… Четыре! Загадочная встреча Фарида с соотечественником… Пять!

Фактов и фактиков предостаточно, а версий — ни одной…

— С моей стороны глупо полностью исключить полезные действия старых властей. Многие из них оправданы… За исключением, пожалуй, свободы коммерции…

— Простите за то, что перебиваю… Колбасный бизнес приносит изрядный доход или изрядные хлопоты?

Предприниматель поперхнулся дымом и непонимающе поглядел на меня.

— Что вы имеете в виду?

— Как это что? Вы ведь занимаетесь колбасами?

— Я? Никогда не занимался. Мой банк финансирует этот вид деятельности, вкладывает деньги…

— Значит, вы — банкир?

— Представьте себе, да… А что, не похож? Присмотритесь получше…

И эта фраза: «Присмотритесь получше» — будто сдвинула заслонку в памяти. Лет пятнадцать тому назад подполковник Вербилин проводил одну операцию, связанную с ликвидацией подпольной фабрики. Тогда и пришлось ему столкнуться с неким пройдохой. Заведовал этот пройдоха сбытом продукции и так навострился, что поймать его с поличным так и не удалось. Выскользнул из раскинутой сети, как мелкая рыбешка в слишком крупную ячейку невода… Но мелкой он не был, скорее — средней величины фигурой…

Как его звать, уже не помню, но, если покопаться в архивах, можно отыскать и фамилию, и отчество, и даже фотокарточку… Но кто в наше время станет этим заниматься?

Интересно, узнал меня банкир или не узнал?

Наталкивать собеседника на узнавание мне не следовало, но будто леший подтолкнул под руку, дернул за язык.

— Вам не кажется, что мы где-то встречались? В прошлом?

Банкир внимательно оглядел меня, нагнал на лоб морщины. Минут пять вспоминал…

— На Урале бывать не приходилось?

— Нет… Все в Москве да в Москве… Интересный у нас разговор получился, но я вынужден вас покинуть… Продолжим беседу, скажем… завтра… Не возражаете? Кстати, возвращу вам две выкуренные сигареты…

Банкир возмущенно замахал пухлыми руками…

Пришлось побродить по коридору, дожидаясь, пока банкир не скроется в своей палате. Дай Бог, чтобы Пашка раскочегарил его по поводу вкуса колбас или еще чего-нибудь, вроде запаха одеколона.

Фарид продолжал находиться в «курилке».

Направившись к нему, я постарался отбросить все остальные версии, оставив последнюю. Пусть недоношенную, пусть хлипкую, но сейчас пока единственно возможную.

Предстояло узнать, кого встретил Фарид возле перевязочной и о чем они говорили. Завтра вместе с Гошевым разберем все, добытое мною, попытаемся потянуть ниточки от Нефедовой к моим однопалатникам. Ибо эта женщина, судя по всему, центральная фигура во всей компании.

Если я не ошибаюсь, одна из этих «ниточек» транзитом пройдет через Фарида.

Дай— то Бог и… не дай Бог!

Парень не похож сам на себя. Глаза — черные провалы, щеки запали, волосы уже не рассыпаются локонами по высокому лбу — грустно свисают неопрятными прядями.

— Грустишь?

— Откуда взял, батя, — попытался он изобразить обычную беззаботную улыбку, но получилась непонятная гримаса. — Ноги болят, им душа подвывает…

Выпытывать, копаться — самое неприятное для сыщика. Я всегда предпочитал прямой разговор мужчины с мужчиной. Тем более с таким, как Фарид.

— Знаешь что, давай поговорим откровенно. Можешь мне поверить — ничего плохого тебе не сделаю. Все, что скажешь, дальше меня не уйдет…

Странный я все же человек! В принципе, какое мне дело до этого доброго и честного парня? И почему его грусть обязательно связана со встречей у перевязочной? Поругался с Мариам, тоскует от одиночества, просто плохое настроение. Но что поделаешь, если я сыщик. По профессии и нутру.

Пока я размышлял, Фарид изучал мою физиономию. Видно, решал, можно ли рискнуть и открыться или рисковать слишком опасно и лучше уйти в глухую защиту?

В конце концов, склонился к первому: открыться! И я его понимаю!

В опасных ситуациях, как никогда, нужны советы, поддержка человека, которому можно довериться. А у Фарида, если мне не изменяет интуиция, наступил тот самый роковой момент, когда определяется не только будущее, но и сама жизнь.

— Трудно говорить об этом, батя, очень трудно… Если ты предашь, как жить дальше, а? У меня на родине стариков уважают, им верят… Вот и я тебе тоже верю… Не знаю почему… Чувствую — не подставишь… Спасибо тебе, что заговорил, предложил помощь…

На площадке не продохнуть. Кажется, все больные, кроме лежачих, решили одурманить себя перед сном. Над толпой стоящих почти вплотную курильщиков плавают густые облака дыма. Из сплошного гула голосов невозможно выделить отдельные фразы, понять, о чем говорят.

В окружении старичков, обсуждающих политические новости, млеет Галина. Шутит над окружающими ее мужиками, рассказывает анекдоты с клубничкой, первая смеется над ними. Но я заметил острый взгляд женщины, нацеленный в нашу сторону. Нефедова будто читает по губам, перехватывает каждое слово.

— Здесь нам не поговорить, — как можно тише сказал я, и парень согласно кивнул. — Прогуляемся по коридору?

— Нет, батя, нам с тобой подставляться нельзя. Лучше поднимемся этажом выше. Там — гинекология, народу поменьше…

Мы так и сделали.

На площадке пятого этажа тоже курили, но человек пять, не больше. Болезненного вида женщины, две медсестры. Увидев нас, замолчали. Видимо, тема разговора не для мужских ушей. Разошлись, выбросив в консервные банки наспех докуренные сигареты.

— Ты, батя, видел мою встречу с одним мужиком? Ну, когда я ожидал Гену из перевязочной…

— Видел… По-моему — азербайджанец?

— Шайтан вонючий, а не азербайджанец! — злобно ощерясь, выкрикнул Фарид, и в этом крике было столько ненависти, что я опешил. — Кровосос, палач, сволочь — вот кто он!

— Успокойся, друг, не надо кричать…

Фарид, успокаиваясь, помолчал. Будто затолкал необузданную злость поглубже. Не для того, чтобы она там расплавилась и исчезла — пусть копится, зреет, растет до определенного момента. Потом заговорил. Внешне — спокойно, даже излишне спокойно.

История, происшедшая с парнем, — обычная. На моей памяти нечто подобное на раз случалось. К сожалению, попадаются не виновники, а люди непричастные к преступлению.

На одной из улиц Москвы происходила драка. Из-за чего дрались, что вызвало кровавую разборку — не имеет значения. Били друг друга кулаками, ремнями, палками, обрезками труб.

Мимо проходили Фарид и Мариам.

Кто— то бросил в адрес девушки грязное словечко. Будто залепил шматок липкой грязи. Фарид не сдержался, бросился в толпу дерущихся, добрался до обидчика и ударом кулака свалил его на землю. То ли от сильного удара, то ли стукнувшись головой о бордюр, тот потерял сознание. Из разбитой головы закапала кровь. При виде этого противники объединились и напали на азербайджанца. Некоторое время он отбивался кулаками, подхваченной с асфальта палкой. Мариам бросилась на помощь. Боясь за нее, Фарид выхватил нож…

Ударил он кого-нибудь ножом или просто пригрозил — сказать трудно. Главное, что подоспевшая милиция захватила его с холодным оружием в руке… Получил парень немного — каких-то полтора года. Да и то потому, что участники разборки помалкивали, а свидетелей, видевших, как бакинец орудовал ножом, не оказалось. Так же, как и пострадавших…

Во время пребывания в следственном изоляторе Фарид и познакомился с Ухарем. Вором в законе. Настоящего имени авторитета никто не знал, так же, как и фамилии… Ухарь велел… Ухарь сказал… Гляди, Ухарь ухи тебе оторвет…

Неизвестно по каким причинам авторитет взял сильного и неглупого парня под свое покровительство. Как принято говорить, приблизил к себе. «Знакомство» продолжилось на зоне. Фарид превратился в шестерку лидера. Ухарь не только не работал, но и презирал любую физическую нагрузку. Да и по своему положению вора в законе работать он не имел права.

За него трудились шестерки. Вор в законе творил суд, назначал наказания, принимал подношения, формировал так называемую идеологию преступного мирка.

Почетно и необременительно!

С волками жить — по-волчьи выть. Этой старой догмы придерживался и Фарид. Вкалывал на Ухаря, отдавал ему часть своей пайки, выполнял разные мелкие поручения авторитета.

Время шло медленно, трудно. Впереди уже маячила свобода, встреча с Мариам, счастливая жизнь вдвоем. Но однажды хрупкое равновесие нарушилось.

Один из зэков был заподозрен в предательстве. Специально подосланные «пехотинцы» Ухаря засекли его входящим в административный блок зоны. Вообще-то посещали это здание многие: отремонтировать отопление, исправить прохудившийся кран, прочистить засоренную канализацию. Но этот зэк шел туда не по вызову, не работать. С оглядкой, тайком, через боковой вход.

Ухарь, внимательно выслушал «разведчиков». Вопросов не задавал. Ему, как всегда, все было ясно. Предательства не прощают ни в обществе, ни в преступном мире. Здесь — особенно.

— Мочкануть, — бросил он Фариду. И повторил громче для остальных: — Шайтан замочит!

Фарид онемел… Вот как, его захотели превратить в палача! Прежний палач, суховатый, угрюмый мужик лет сорока, отбыл срок и покинул зону. Видимо, Ухарь решил назначить на «вакантную должность» соотечественника. По тюремной кличке — Шайтана. Заодно покрепче привязать его кровью.

— Нет! — решительно возразил парень. — Шестеркой — пожалуйста, передавать ксивы — пожалуйста, отдавать капусту… А мочить не буду!

— Как это так — не буду? — растерялся Ухарь, услышав впервые столь резкий отказ выполнить приказание. — У тебя, Шайтан, крыша не поехала? Сбрендил, падло!… Ништяк, сделаешь! Замочить — весь сказ. Сроку — два дня. Как замочишь — твои дела… Лучше всего подколоть сявку вечером…

— Я сказал уже — нет!

Другого «отказчика» Ухарь приказал бы распять, удавить, но Фарида он по-своему уважал. За немногословие, за невероятную силу и, как это ни странно, за всегдашнюю честность. И в большом, и в малом.

И все же Ухарь жестоко покарал бы ослушника, если бы не считал, что убить мало, нужно покорить, сломать. Иначе убитый в глазах окружающих все равно останется в некотором смысле героем…

Поэтому вор в законе неожиданно широко улыбнулся:

— Ты прав, Шайтан, замочить предателя — дело мужчины, а не такого дерьма, как ты… Замочит, — он задумчиво оглядел свою «свиту», — Одноглазый… Все, конец базару… А ты с этого часа назначаешься уборщиком сральника. На все время, пока будешь париться на зоне.

Ухарь сдержал слово. Фарид изо дня в день мыл отхожее место, подтирал грязные полы, выносил дерьмо…

И вот после нескольких лет свободы они случайно встретились: Ухарь и Шайтан…

Фарид закончил нелегкий свой рассказ и умолк.

— Что он потребовал?

— Прости, батя, но имен называть не могу. Не за себя боюсь — за Мариам. Ухарь знает — меня не запугать, а вот ударить в самое чувствительное место может… Жалость у него, наверно, при рождении вырезали…

— Не хочешь называть имен — не называй… Только скажи, что тебе приказано сделать?… Пойми, Фарид, я постараюсь тебе помочь, но для этого мне многое нужно знать…

— Ладно, батя, верю… Сам не знаю почему… Ухарь велел замочить одного человека… Если не выполню — убьет Мариам. Знает ведь, падло, что никого убивать не стану, знает! — почти закричал он, но тут же притих. Добавил шепотом: — Характер такой дурной — муху прихлопнуть и то жалко… А тут — человека убить…

— И все же, кто тот человек, которого тебе велено убрать? Боишься?

Фарид медленно кивнул:

— Да, боюсь.

— Хорошо, имя можешь не называть… Лежит в нашей больнице?

— Да…

— В нашем отделении?

— В нашем…

— Может быть, в нашей палате?

Фарид опустил голову. Глаза полузакрыты, на лбу — крупные капли пота, пальцы рук подрагивают. Он — будто в полусне, под влиянием гипноза.

— Значит, в нашей палате? — повторил я.

— Да, батя, в нашей…

Гошев не ошибся… Гена отпадает, Фарид — тем более. Остаются трое: Новиков, Фомин, Трифонов…

— Причины не знаешь?

— Догадываюсь… Вор в законе, лидер крупной банды… Он отказался подчиниться Ухарю, не захотел делиться… Все, батя, что мог — сказал… Нужно думать, как уберечь Мариам… Если можешь — помоги… Служить тебе буду, в твою шестерку превращусь, только помоги…

— Прежде всего, успокойся. Ни шестерок, ни двоек мне не нужно… Утром поговорю с одним человеком, посоветуюсь… Жаль, конечно, что ты не хочешь назвать имени…

— Не могу, батя, пойми — не могу…

— Ладно, не можешь… Одна просьба. О нашем разговоре никто не должен знать…

Фарид немного ожил. Схватил мою руку, сжал с такой силой, что, кажется, затрещали кости. Поклялся молчать самыми страшными клятвами. Частично, на родном языке.

— Мариам заступает утром?

— Утром, батя… В восемь… Спать ляжем, проснемся, а она — в палате… Щебечет, будто ранняя птаха…

— Давно познакомились?

История молодых людей мало меня интересовала. Необходимо отвлечь Фарида от тоскливых переживаний, постараться вернуть уверенность…

И вдруг я похолодел. Сыщик называется, многолетним опытом хвастает… А если Фарид играет заданную ему роль? Если на самом деле Шайтан — связующее звено между двумя вроде бы враждующими ворами в законе?

Нет, рано вычеркивать азербайджанца из списка подозреваемых, рано…

— Ничего ты, батя, не понимаешь. С детства знакомы мы с Мариам, понял, да? Бегали вместе, играли, в море купались. После уехала она в Москву учиться… Пару месяцев я терпел, потом все бросил, помчался к ней… Как жил, что кушал — не скажу. Немного торговал, немного грузчиком работал… Главное — рядом с Мариам, помогал ей, помогал сам себе… Вдруг — тюрьма, зона. Мариам приезжала, передачи привозила — счастье, да? Хотели расписаться, я отказался… Жена зэка! Мне противно, ей позорно…

Если Фарид играет, то он талантливейший актер! На глазах — слезы, губы дрожат… Весь мой опыт многолетней жизни сыщика подсказывает — парень говорит правду!

—  Вот закончит Мариам институт, я вылечусь — поженимся и в Баку поедем, на Каспий…

— У тебя есть специальность? — машинально спросил я, думая о своем. — Без специальности сейчас трудно. Безработица…

— Какая специальность? О чем ты, батя, говоришь? Учиться было некогда — без денег сидели. Грузчики везде требуются, а я здоровый, сильный… Дворником пойду, в продавцы… Заочно учиться хочу. Как так — жена ученая, а муж малограмотный… Не бывает, позор такой не приму… Знаешь, что я подумал, батя? К матери поедем, навестим и вернемся в Москву… Здорово будет, да? С одной стороны — Мариам, с другой — Гена…

Ишь ты, и о Гене не забыл! И этого доброго, отзывчивого парня я «записал» в преступники? Сыщик из тебя, генерал Вербилин, как из черепахи бегун на дальние дистанции!

— Если с трудоустройством плохо будет получаться, позвони мне. Постараюсь через друзей организовать тебе и работу, и временное жилье…

— Хороший ты человек, батя, — умилился Фарид. — Редко попадались мне в жизни добрые люди, в основном — злые, дерьмовые… Типа нашего бухгалтера и… Ухаря…

Вспомнив о воре в законе, Фарид померк. Будто на солнце наползла черная туча…

А я еще раз обозвал себя безмозглым чурбаном…

19

Солнечное утро субботнего дня. Палата залита радостным светом. Вчерашний дождь будто отмыл грязное небо, и оно засияло радостной голубизной.

Поднялось настроение.

Фарид взволнованно бегает по проходу между рядами коек. Гена улыбается ему, просяще тянет бледные руки. Он уже умыт и старательно причесан — «дядька» постарался.

Алексей Федорович не фырчит, иногда даже задумчиво улыбается. Курит чаще обычного, небрежно разбрасывая вокруг кровати погашенные окурки. Волнуется.

Петро разглядывает в маленькое зеркальце свою прыщавую физиономию и огорченно вздыхает. Он уже проделал предписанный врачами моцион — трижды проковылял от кровати к двери и обратно. Можно отдыхать.

Гена ожидает жену. Фарид — Мариам, сегодня ее дежурство. К Алексею Федоровичу пообещали наведаться сын с невесткой. Петро навестит престарелая мать, которую доставит в больницу на своих «Жигулях» брат.

Я ожидаю встречи с Гошевым. Не знаю, в каком качестве появится хитроумный капитан: племянника, врача-консультанта, слесаря-сантехника. Фантазии Николая позавидуешь.

Разговариваем больше обычного. У каждого находится, чем поделиться с соседями.

— Сын третий год женат, а никак ребенка не заделает, — недовольно ворчит Алексей Федорович, но без обычного скрипучего брюзжания. — Хоть помогай неумельцу…

— А чего же, помоги, — бездумно советует Петро. — Мужик ты в соку, не одна баба заохает. Выжди, когда парень уйдет на работу, и подвались…

— Да ты, дурья твоя башка, соображаешь, что говоришь? — в полный голос заорал куряка. — Сколь живу, такого не слыхивал! А ты, — посыпались такие матерные словосочетания, что «такелажник» распахнул губастый рот. — Еще раз услышу — костылем спину пополам перебью… Понял, баранья печенка?

— Понял, — виновато прогудел Петро. — Я ведь по-доброму, а ты раскипятился… Дело житейское. Чем больше грешишь, тем дольше живешь… Вот моя мамаша на своем веку столько нагрешила — цельной автоколонной не перевезти. Ничем не болеет, восьмой десяток разменяла и все — вира… Мне бы ее здоровье… Привезут ко мне свидеться — сами убедитесь…

Куряка успокоился и полез за очередной сигаретой.

— Есть старые люди — долго живут, — охотно вступает в разговор Фарид. То ли прячет за напускным весельем горькие думы, то ли решил развеять их. — Раньше мало болели… Почему?… В Азербайджане в каждом почти доме живут старики — за сто лет и больше. Мой дедушка еще в саду работает, а ему — за сто тридцать… Младшему сыну, моему дяде, — шестнадцать… Вот это старичок!

— Жратвы мало потребляют, оттого и живут долго, — профессорским тоном произносит Алексей Федорович. — Возьми твоего деда — в сто четырнадцать лет пацана заделал, А мой тунеядец первого никак не осилит, — не успокаивается он. Видно, ужасно хочется заиметь хотя бы одного внука, — Ты, Фаридка, наследника еще не запроектировал? — неожиданно обращается к азербайджанцу. — Почитай, каждый день трудишься, здоровья подорванного не жалеешь, а где результат?

Фарид готов вспылить, но прекрасное утро и предстоящее свидание с любимой девушкой гасит возбуждение. Он только морщится и бросает на куряку брезгливый взгляд.

— Мариам к последней сессии готовится — нельзя ей. Получит диплом — поженимся, тогда и детишки пойдут… Хорошо, да?

У Гены на лице появляется и гаснет улыбка. Я знаю причину — детей у него нет и, похоже, не будет… Но это не самое главное… Сейчас появится жена, которую он любит… Вон как старательно причесывается, разглядывает бледное лицо в зеркальце…

Мне не дает покоя случайно подслушанный разговор возле ординаторской. Будоражит сознание, отзывается болью в сердце… Стар стал сыщик и потому — сентиментален. Не преступников выслеживать — внучат пестовать.

И я помалкиваю. Только стискиваю до боли в деснах зубы. Пусть радуется калека свиданию с предавшей его женой. Пусть исходит слюной «такелажник», советуя соседу подменить в постели слабого сына. Пусть изощряется в ругани и насмешках куряка. Пусть делает вид, что внимательно читает десятки раз прочитанный журнал, Серега…

Мне ли, сыщику, выступать в роли этакого проповедника?

— Вербилин, на консультацию к терапевту. Второй этаж, двадцать пятый кабинет… Сами дойдете?

— Дойду…

Будто не я отвечаю, а воспрянувшее духом бедро…

Понятно. Хитроумный Гошев переменил амплуа — из дерматолога переквалифицировался в терапевта. Слава Богу, не в гинеколога…

Девять утра. Посетителей пускают с десяти… Мне просто необходимо поглядеть со стороны на родственников и друзей сопалатников. Успею. Николай долго не задержит, мужик он понимающий…

20

Направляясь к лестнице, я с радостью почувствовал — бедро болит немного меньше. Потихоньку щиплет, не без этого, но прежней боли уже нет. Значит, на пользу больничное лечение!

На лестничной площадке нервно курит… Галина. Никуда от нее не спрятаться, будто нюхом чувствует мои намерения, Не успеваю выйти из палаты — тут как тут, ковыляю в туалет — дежурит возле поста медсестры…

Почему она нервничает, какие мысли донимают женщину, чего она так боится? За одну затяжку — полсигареты, не успевает выбросить окурок — достает пачку…

Впрочем, все бандиты и их пособники постоянно живут под страхом. Или их повяжет милиция и отправит на зону, или — замочат конкуренты. Как правило, своей смертью не умирают.

— А вы — молодцом! — с деланной радостью восклицает Галина, когда я зашагал по ступеням. — Скоро — домой?

— Про то врачи знают, — отшутился я, мысленно посылая настырную даму к черту. И даже подальше.

— На прогулку? Если да, составлю компанию.

— К врачу на консультацию…

— Интересно, по каким болячкам консультация? Хирург, эндокринолог?

Беседа становится опасной. Если признаться: к терапевту на второй этаж, пойдет следом, засечет кабинет, вообще пристанет мушиной липучкой. Вдруг Гошев ожидает меня вовсе не у терапевта, а в первой свободной комнате?

Сделал вид, что не расслышал вопроса и постарался побыстрее уйти. На площадке второго этажа остановился и посмотрел вверх. Никого. Видно, поверила и решила подстеречь на обратном пути. Почему женщина так нервничает? Что произошло ночью?…

Гошев встретил меня без улыбки. Поднялся, пожал руку и снова опустился на стул. Веки чуть заметно подрагивают. Руки перебирают листки раскрытого блокнота.

Тоже нервничает… Значит, действительно что-то произошло.

— Как самочувствие Семен Семенович? Как температура?

— Давай, Коля, без хитрых подходов… Самочувствие, температура… Что произошло?

— Почему вы так решили?… Доктор сказал?

— Сам себе рассказал… Ты что, за сыщика меня уже не считаешь? Слава Богу, наблюдательностью не обделен. Нефедова, небось, двадцатую сигарету курит, во взгляде — страх. Ты вон бумаги перебираешь, веки подрагивают, волнуешься. Верный признак случилось что-то из ряда вон выходящее… Так что, не маскируйся, не пытайся меня обмануть…

Гошев опустил голову, сгорбился. Превратился в этакий знак вопроса: признаваться или не признаваться? Я понимаю его — напротив стоит и сверлит вопрошающим взглядом не просто больной человек — бывший начальник.

— Вы правы това… Семен Семенович — случилось. Да такое, что высказать трудно… Сегодня ночью в туалете… закололи Павла…

— Как закололи? — не понял я, вернее, не захотел понять. — Жив?

— Насмерть. — Николай упрямо смотрел на блокнот, раскрытый перед ним на чистой странице, будто боялся поднять глаза и честно признаться: да, я виноват, не уберег. — Заточкой ударили… С такой силой, что конец вышел из спины… Такой удар мог нанести только очень сильный человек…

Не знаю почему, но неожиданно память нарисовала яркую картинку: Фарид пальцами вытаскивает из стены гвоздь и ударом кулака вбивает его на новое место… Странная, если не сказать больше, ассоциация! Странная и… несуразная. Сейчас поверить в причастность Фарида — все равно, что в свою собственную… И все же…

— Почему не разбудили?

— Зачем? Что бы изменило ваше присутствие? Кроме того, неожиданное появление единственного больного среди оперативников мигом бы вас расшифровало… Нам ни к чему второй труп.

И снова Николай прав! Да, ты явно устарел, многоопытный сыщик Вербилин, лежи в постели да лечи ноющее бедро, вместо того, чтобы заниматься серьезным делом.

— Версии?

— Пока — единственная. Кто-то подслушал наш с Павлом разговор по телефону и понял, что из себя представляет подпрыгивающий весельчак… Но я трижды прослушал запись беседы — ни единой зацепки, ни одного огреха… Что нашли убийцы опасного для себя — не могу понять.

— Запись с собой?

Гошев молча вытащил из кармана коробочку портативного магнитофона.

— Наизусть заучил… Послушайте, может быть, подскажете…

«Подскажете» прозвучало, оскорбительной насмешкой. Дескать, если уж я не нашел криминала, что может отыскать отставной сыщик, даже если он генерал?

Но я не обиделся. На правду обижаться — глупо. В гибели, глупейшей гибели Павлика генерал Вербилин повинен не меньше Гошева. Если не больше. Больница превратилась в осиное гнездо, и я просто обязан был предвидеть ответный ход преступников, их реакцию на витающую в отделении опасность.

— Включай запись.

Гошев подчинился жесткому приказанию, щелкнув кнопкой магнитофона:

— Здравствуй, Коля!

— Здравствуй, Паша. Какие новости?

— Особых нет. Дядя чувствует себя неплохо. Королева Марго все так же липнет к мужикам. Я тоже не обойден ее вниманием… Вот и сейчас неподалеку, дышит во всю свою могучую грудь. Надо бы поглядеть, что в ней делается, да, боюсь, не под силу это больному человеку…

— Как твое здоровье? Что говорят врачи?

— Здоровье ухудшается. Доктора прямо не говорят, но сам чувствую — болезнь опасная, возможны осложнения.

— Может быть — в санаторий? Путевку достанем, оплатим…

— Можно и в санаторий. Но лучше продолжить больничный курс, авось обойдется. А уж после укроюсь на дачке, побалдею на свежем воздухе, отвлекусь. В больнице это сделать трудно. Все пристают с расспросами да советами. Это раздражает. Мой сосед, банкир, ходит в больничных шароварах и в спортивной куртке — представляешь, сочетание? Дружит со мною, даже в туалет меня одного не отпускает…

— Интересный тип. Фамилию знаешь? Хорошо бы и мне познакомиться. Никогда не водил дружбы с банкирами…

— Отрекомендовался Никитой. Дескать, для дружеского общения достаточно одного имени. Приезжай — познакомлю…

— Я очень взволнован состоянием твоего здоровья. Посоветуюсь с дядей. Скорее всего, в ближайшие дни заберем тебя из больницы, перевезем… на дачу… Будь здрав, следи за собой, думаю, завтра повидаемся…

Многозначительная беседа! Не думал, что Гошев настолько наивен…

— Текстовая запись имеется?

Николай молча положил передо мной многострадальный блокнот, развернул, прижал ручкой. Почерк четкий, без помарок и исправлений, буквы — с характерным наклоном…

— Василий старался?

— Он… Ну, и глаз же у вас, товарищ… Семен Семенович, все помните. В управлении — несколько десятков офицеров в разных званиях, а все они заложены в вашу память. Будто в компьютер…

Я пропустил ядреный комплимент мимо ушей. Источник понятен — Николай пытается приободрить провинившегося генерала.

— Первоклашка легко вычислит по этой беседе, кто разговаривал и, главное, о чем… Посуди сам. Дядя — имеется в виду кто-то стоящий выше, наставник, по меньшей мере— общий знакомый. Первая зацепка. Если работают сыщики, значит, речь идет еще об одном агенте. Если не они — почему не назвать дядю по имени? Скажем, дядя Петя чувствует себя… и так далее. Дядя Федя дышит на ладан… Согласен?

Гошев подавленно моргнул. А куда ему деваться — оценка, как любят выражаться преферансисты, «неубиенная».

— Пошли дальше. Могучая грудь Нефедовой и то, что за ней спрятано — неуклюжий намек на пособницу бандитов. Невооруженным глазом видно. Тем более, что нужно «покопаться»… В дословном переводе: крутится здесь вокруг меня чертова баба, что хочет наковырять — неизвестно. Постараюсь выяснить.

Николай помалкивал. Шея налилась, превратилась в нечто похожее на удлиненный коридор. Я понимаю, что мои доказательства для него — пощечины, но не унимаюсь. Подобная учеба ни одному сыщику еще не шла во вред.

— Чувствую — доходит, начинаешь понимать допущенные и тобой, и покойным Павликом ошибки… Итак, продолжим. Сразу после упоминания о могучей груди наводчицы — упоминания об ухудшении здоровья, возможности рецидивов… Легко расшифровывается: нахожусь под подозрением, положение опасное… И последнее, завершающее картину. Путевку в санаторий достанем. Не «достану» — «достанем». Значит, сделает это не отдельный человек — организация… Конечно, можно подумать о семье, друзьях, но напрашивается и иное толкование.

— Преступники не настолько сведущи в подобных делах, — пробормотал окончательно растерявшийся Гошев, — чтобы истолковать разговор так, как это делаете вы…

— Загнул, милый сыщик. Принижать способности противника — верный способ запрограммировать собственное поражение. Старая, истертая до дыр, истина… Воры в законе — толковые, энергичные и волевые люди. Иначе их бы не избрали на столь высокий «пост». Согласен?

Все время я спрашивал согласия, будто врач, оперирующий под местным наркозом тяжело больного человека. На мой взгляд, Николай действительно «заболел» самомнением. Вот и приходится применять все методы — от легких уколов до оперативного вмешательства.

Гошев не отвечал, но я и без ответов знал — соглашается. Парень толковый, не может не понимать моей правоты.

— Жаль Пашку, — выдавил он из себя. — Кипит у меня внутри, Семен Семенович, боюсь, поймаю убийцу — не выдержу…

— Выдержишь. Мужик — не красная девица… А Павлушку очень жаль, это ты прав. И как человека, и как талантливого сыщика… Бригада работает?

— С ночи… Больных стараемся не тревожить, зато перешерстили медперсонал почти всех отделений больницы… Странно, но никто ничего не видел и не слышал. Говорят: не спали, дежурили, больные шли, как всегда, в туалеты, покурить. И ни одного сигнала… Не за что зацепиться…

— Ладно, пусть работают… Каких людей мы теряем, Коля, каких людей! Тот же Пашка. Даже сознавая смертельную опасность, нависшую над ним, нашел в себе силы сообщить свои подозрения в адрес какого-то банкира Никиты… Кстати, я, кажется, его знаю. Возьму на вооружение… Только чувствую — вытяну пустышку… Скользкий типчик, будто намазан маслом не ухватишь… Попытаюсь, авось получится.

Гошев поднялся и, разминаясь, заходил по комнате. Слегка отодвинул штору, выглянул на улицу. Прошелся к двери, попробовал, плотно ли она прикрыта. Поднял телефонный аппарат и с интересом оглядел нижнюю его часть.

Ишь ты, осторожничает! Успокойся, капитан, вряд ли за дверьми торчит Нефедова и кто-нибудь пристроил в телефонный аппарат подслушивающий жучок. Тем более, что причина необычного поведения Гошева видна без увеличительного стекла. Но оно, это поведение, не вызвало у меня ни досады, ни раздражения, скорее — этакую доброжелательную усмешку.

Наконец, Николай «созрел»:

— Мы наспех посоветовались в отделе, и пришли к твердому мнению… Ни одного — против, ни одного — воздержавшегося, — трудно усмехнулся он, пересиливая горечь утраты. — По нашим временам — редкое единомыслие…

— Не крутись, Коля, не изощряйся. Мне ваше так называемое единомыслие, будто солнечное затмение для слепого… Знаю, о чем пойдет речь…

— Но, товарищ генерал, здесь становится слишком опасно…

— А ты когда-нибудь видел безопасную ситуацию для сыщика?… Нет, Коленька, выписываться не собираюсь. К тому же температура, хоть и маленькая, но держится, бедро побаливает. Сам же вместе с Наташей уговаривал лечь в больницу. Вот и уговорил… Теперь я твердо решил капитально подремонтироваться…

— Мы перевезем вас в госпиталь. Там и условия получше, и врачи классные, — воспрянул духом Гошев. — Машина — у подъезда, начальник отделения мигом бумаги оформит — попрошу не задерживать…

— Не нужны мне твои классные врачи, по душе — здешние, веснушчатые. А комфортные условия с юности вызывают тошноту… Говоришь, больница плохая? Всего третий день пошел, а температура — тю-тю, да и боль стала терпимой…

Гошев походил по кабинету, похрустел суставами пальцев. Я читал его мысли, будто между нами установилась некая телепатическая связь. Читал и улыбался. Сейчас капитан примется заманивать упрямого генерала. Чем заманивать — тоже ясно.

— Кстати, в госпитале МВД тоже не станете сидеть без дела, — таинственно сообщил он, глядя мимо меня. — Лежит там один типчик с погонами майора… Имеем неясные пока подозрения…

— Кончай придуряться, Николай! — прикрикнул я, словно мы находились не в больнице, а в моем служебном кабинете, и находились на разных уровнях, я — генеральском, он — капитанском. — Думаешь, если один раз втравил меня в расследование, удастся и вторично?… Все, обсуждение закончено. Пока не завершу здешних дел — шагу из больницы не сделаю.

Гошев рассмеялся и поднял руки вверх. Дескать, сдаюсь, товарищ генерал, будь, по-вашему…

Он еще и смеяться может? Счастливый человек! А у меня перед глазами — слегка подпрыгивающий тщедушный Павел и его развеселый голосок: «Не зарезали еще, батя? Тогда пошли покурим…»

С трудом заставил себя оторваться от горестных воспоминаний. Время подпирает, расслабляться не только вредно, но и опасно. Если не для меня лично, то для общего дела.

— Слишком долго идет консультация, господин терапевт… Давай — по делу… Что же касается погибшего Пашки, его убийцу все равно отыщу. Неделю, месяц буду копаться, а до подонка дороюсь! — Я передохнул, утихомиривая неожиданно возникшую сердечную боль, и продолжил: — Что удалось установить о Никите-банкире?

— Немного. С известными нам криминальными структурами не повязан. Если и есть что-то — тщательно законспирировано. Внешне — чист. Сейчас копаем по линии клиентов его банка… Женат. Двое детей. Алкоголем почти не балуется, рестораны посещает редко. По части баб, похоже, — импотент, любовниц не выявлено. Охраняют банкира пятеро — целая гвардия. Живет в коттедже под Москвой, в городе квартиры не имеет… Пожалуй, все.

— Ничего не скажешь, успели наворочать… Почему лег лечиться в затрапезную больничку да еще в общую палату? На солидного банкира не похоже…

— По сведениям, полученным от жены, из всех врачей Москвы доверяет только Федору Ивановичу. Ни профессоров, ни лауреатов не признает…

— Может быть… А по части отдельной палаты на одного человека?

— Дескать, скучно лежать одному, не с кем поболтать, позлословить…

Походит на правду. Есть такие оригиналы, особо из «народных» капиталистов, берущих свое начало от деревенского корня.

— Ладно, пока поверим. Что нового узнал о моих однопалатниках?… Чуть не сказал — сокамерниках…

Гошев заглянул во всезнающий блокнот. Насколько я его знаю, всегда полагался на тренированную память, но в особо ответственные моменты сверял ее с записями.

— Куряка однозначно отпадает. Мерзкий тип, конечно, садист, глупец, зацикленный на добывании денег, но в преступники явно не годится… С вашим соседом, водителем грузовика Трифоновым, дело посложней. Несколько раз задерживался ГАИ при перевозках… оружия. «Заказчик» — в кабине, два «помощника» — в кузове. Естественно, всех троих — в следственный изолятор. Водителя проверяют, подельщиков, похоже, прокурорский следак, отпустит. Да и водитель — та ещё штучка с ручкой. Говорит, решил подработать, о содержимом ящиков ничего не знал. Сделали вид — поверили. Всего находился под следствием с год. В последнее время контролируется наружкой. Пока — безрезультатно.

Вот и все.

— Штришок немаловажный… А что — Фарид?

Я вкратце передал Гошеву исповедь азербайджанца. Как говорится, от «А» до «Я». Николай старательно записывал. Будто пятерочник в школе под диктовку учителя… С детства терпеть не могу пятерочников. На мой взгляд, они ничем не отличаются от гобсеков — копят богатство, в данном случае — пятерки. Нисколько не заботясь о знаниях, которые пытаются вдолбить им в головы педагоги. Главное — «отлично», в крайнем случае «хорошо».

А вот манеру Николая фиксировать в блокноте самые интересные, на его взгляд, сведения уважал. Ибо это вам не пятерки в журнал — пополнение знаний, опыта.

— Все, что сообщил вам азербайджанец, стыкуется с нашими данными. Ухаря мы знаем, но задержать никак не можем. Никаких преступлений он не совершил, все делается шестерками по его указке и разработанным им же планам. Они-то, эти несчастные шестерки, попадают в тюрьмы и на зоны. Ухарь — чист, будто новорожденный младенец, еще не накопивший грехов… К тому же у него столько квартир в Москве и в Подмосковье, что блокировать их не хватит внутренних войск, не говоря уже о милиции… Вот и разгуливает вор в законе на воле… Пока Дума не примет соответствующих законов… А вот то, что Ухарь появился в больнице — очень важно. Узнаем, кого из женщин он навещал… Спасибо, Семен Семенович.

— Не мне спасибо — Фариду. Причем за «спасибо» ни колбасы, ни яиц не продадут. Поэтому расплатишься с Фаридом другим.

— Коньяком? — пошутил Николай.

— Разговор серьезный, оставь свои шуточки до дружеского застолья… Прошу взять под охрану невесту Фарида — Мариам. Можешь считать эту просьбу «приказом» отставного генерала…

— Будет выполнено, — серьезно ответил Гошев…

Итак, Фарид — вне подозрений. Если, конечно, не считать удивительной его силы — гвозди из стены пальцем выдергивает. Но это — скользкая версия, не прочная, как бумажный шпагат: потянешь — порвется.

Алексей Федорович тоже ангелочек, но без крылышек, поскольку имеет сволочной характер. Ночная встреча с Нефедовой могла иметь совершенно иную окраску: соскучился куряка по женскому обществу, вот и решил порезвиться…

Трифонов замешан в перевозках оружия. Серьезная новость! Но причастность падкого на левые заработки водителя к другим преступлениям еще нужно доказать. А что касается бандитской внешности, то, помню, лет двадцать тому назад довелось работать вместе с одним сыщиком, честнейшим, между прочим, человеком с внешностью заурядного убийцы и насильника…

Гена? Однозначно отпадает. И по логике, и по поведению. Вор в законе — волевая личность, организатор, идеолог, повелитель банды. А о какой силе воли можно говорить применительно к калеке с наивными взглядами на жизнь?

Кто же остается? «Такелажник»! Но он едва передвигается, и нанести удар заточкой с богатырской силой явно не способен…

Появляется новый «персонаж» — банкир Никита. Не он ли? Но, во-первых, «колбасник» лежит в другой палате, а, по сведениям Гошева, и по рассказу Фарида, искомый вор в законе находится именно в моей… Да и Павлик утверждал: в остальных палатах — чисто…

Впрочем, сыщики — не боги, они тоже ошибаются. А Фарид с перепугу мог не понять Ухаря…

Когда я вышел из кабинета, рядом на кушетке, будто птички на ветке, сидели Галина и… Никита. Сидели и щебетали друг другу разные разности.

Я обомлел. Сейчас вскроется мое получасовое сидение у «терапевта» и вытечет наружу наивный обман. А если парочка умудрилась еще и подслушивать — катастрофа, катаклизм!

— Ну, как терапевт, знающий? — обшаривая меня взглядом, закудахтала Нефедова. — Наши врачи не заслуживают никакого доверия. Вот я и подговорила Никиту Дмитриевича проконсультироваться со знающим специалистом. Небось, такого солидного человека, как вы, не пошлют к коновалу…

Смотри, смотри, хоть глаза сломай — не страшно!

Я неторопливо застегнул молнию на спортивной куртке, подтянул штаны. Дескать, раздевался да вот не успел привести себя в порядок.

Банкир молчал.

— Стоит ли время терять? — подкинула мне идейку женщина. — Одеваться, раздеваться? Может, там доктор типа нашего Феди?

— Терапевт отличный, — солидно отрекомендовал «доктора». — Вот только времени v него нет для осмотра незапланированных пациентов. Боюсь, откажется.

Из двери выглянул Николай. В белом халате, в белой шапочке с медицинской принадлежностью на груди.

— Вы ко мне?

— К вам, к вам, — подскочила Галина, толкнув в бок Никиту. — Уж вы примите нас, пожалейте…

— А где истории болезней? Без них не стану терять времени…

— Истории? — растерянно огляделась женщина, будто злополучные папки лежали наготове в углу. — Сейчас скажу медсестре!

Крутанулась, и исчезла, оставив запах духов и… опасности.

Гошев нырнул в кабинет, будто золотая рыбка в море, и вынырнул уже без белого халата и шапочки, с дипломатом в руке.

— Не забыли, Семен Семенович, моих советов? — с напускной важностью обратился он ко мне, игнорируя присутствие банкира. — Что касается медикаментозного лечения — записал в лист назначений истории болезни… Сердечко у вас, прямо скажем…

И пошел по коридору, выстукивая каблуками модных туфель, независимо помахивая дипломатом… Артист высшего класса!

21

Мы с Никитой медленно пошли к лестнице, словно два приятеля на прогулке. У одного в голове — панические мысли о возможном провале, а что у другого? Тоже — паника, только в другом ракурсе? Или — глубоко спрятанная насмешка над раскрытой уловкой сыщиков.

— Терпеть не могу глупых баб, — в меру насмешливо, в меру раздраженно проинформировал банкир. — Только вышли покурить — тут как тут. Дескать, новый врач появился, специалист, самой трудной профессии, к нему направляют больных, установить диагноз которым не удаётся. И потащила, бестия, ухватив за руку. Будто пацана на разборку к строгому папаше… А мне, к примеру, Федор больше по душе. Знающий, культурный…

Я думал не о «Федоре», и даже не о Нефедовой, с ней все ясно. Наступил удобный момент разобраться в непонятном банкире, попытаться «провентилировать» его внутренности.

Но как же не хочется заниматься этим «просвечиванием»! Память о погибшем Павлушке — живая еще не затянувшаяся рана, ноющая, посылающая в импульсы гнева и жажды мести… Да, да, мести! Сыщики, внешне суровые и хитроумные на самом делеглубоко ранимы и зачастую руководствуются в подобных делах, помимо законов, обыкновенным человеческим чувством справедливости.

— Врачи в отделении подобрались хорошие, — равнодушно отреагировал я на торжественный гимн, исполненный Никитой в адрес веснушчатого начальника отделения. — Простите, я что-то плохо себя чуствствую…

— Да, да, — заторопился Никита, — понимаю. Идите отдыхать. А я подамся на шестой этаж — там, говорят, телефон установили и очереди — никакой. Мобильник не срабатывает, вот и приходится пользоваться обычной связью. Нужно, знаете ли, провентилировать некоторые финансовые проблемы…

Расстались мы с ним на площадке третьего этажа. Пока я одышливо преодолевал одну за другой ступеньки, банкир птицей взлетел наверх.

На «курительной» площадке нашего родного этажа меня подстерегала Нефедова. Прижалась в углу рядом с окном, словно охотник в засаде, выставив перед собой горящую сигарету.

Почему разбитная бабенка прихватила с собой к кабинету терапевта именно банкира? Мало ли шатается по коридору мужиков? Могла бы, к примеру, отбуксировать для проверки подозрительного старичка того же Фарида. Или — Трифонова, который нет-нет, да и выйдет прогуляться на «проспект».

— Долгонько изучал вас терапевт, — смеется женщина, но в глазах — холодок. — Уж не завелась ли болячка… по мужским делам?

— Тогда осматривал бы не терапевт, а мужской гинеколог, — плоско пошутил я. — А вы куда исчезли? Врач ожидал историю болезни, даже нервничал… Например, как сейчас, нервничаете вы.

Фраза — с подтекстом, рассчитанная на откровенный обмен мнениями. Типа ударов на ринге. Своеобразный вызов на поединок. Дескать, хватит вертеться-крутиться, давайте — напрямую. Что вам нужно от тяжело больного мужчины преклонных лет? Почему ходите вокруг него, как кошка вокруг блюдца с молоком?

Вызов не был принят.

— Откуда вы взяли, что я нервничаю?

— Как откуда? Небось, третью пачку сигарет доканчиваете. Только одно это доказывает — нервничаете…

— Настроение скверное, оттого и нервничаю, — изобразила максимально грустную гримасу дамочка. — Во-первых, Павлик пропал… Сбежал женишок, а я столько надежд питала… Кстати, вы его не видели? Заглянула в палату — нет, говорят, вышел и не вернулся. Медсестра молчит, только глазами — луп-луп…

— Нет, не видел… А — во-вторых, что?

— Говорят, в нашем отделении ночью человека убили… зарезали…

— Разве по ночам тоже оперируют? — по-идиотски вылупил я максимально глупые глаза.

— Да не на операции, — отмахнулась Нефедова, просверливая в моем лбу громадную дыру. — Ножом или… заточкой…

Пришлось изобразить ужас. Даже пару раз ойкнул. Галина присоединилась…

22

Десять утра. Посетителей еще нет.

Гена по-прежнему смотрит в потолок. Алексей Федорович курит. Трифонов разглядывает очередной журнал. Фарида в палате нет — бегает по коридору, выглядывая свою Мариам. Петро совершает очередной моцион — медленно бродит по палате.

Заняв привычно горизонтальное положение, я исподволь наблюдаю за «такелажником». Придерживаясь за спинки кроватей, он осторожно передвигает ноги. Вторая рука — на пояснице. Поддерживает больную ногу. Шаг — отдых, второй шаг — передышка.

Мне кажется, что осторожность вымышлена, наиграна. Петро явно демонстрирует слабость, дрожь в коленях. Слишком цепко хватается рукой за кровать, будто боится упасть. Но не качается, на лице не написан испуг, на лбу не видно пота…

— И давно он так? — трогаю за локоть соседа.

— С полчаса… придуряется, — оторвавшись от картинок в журнале, шепотом отвечает тот. В голосе — неприкрытая насмешка. — Есть предложение, — переворачивается на бок водитель. — Ты, батя, истошным голосом заори: «Пожар!», я рвану в дверь. Ручаюсь, этот придурок меня обгонит. И про моционы позабудет.

Монолог густо пересыпан матом. Будто мясо перцем. Но предложение — высший класс. И я, возможно, согласился бы проделать этот эксперимент — удерживает безногий. Ведь у него со страху инфаркт может приключиться…

— Беру на заметку, — туманно обещаю я. — Сценка получится в стиле американских комедий. Вы, случайно, режиссером никогда не работали?

— С малолетства кручу баранку… А что?

— Здорово получается придумывать разные смешные ситуации…

Мы шепчемся, до предела понизив голоса, и все же «такелажник» почуял, что разговор идет о нем. Злобно сверкнул глазами, добрался до своей кровати и свалился на нее, отирая со лба мнимый пот.

— Потрудился — вира, пора и помайнать, — сообщил он, не глядя по сторонам. — Скоро выписка, нужно потренироваться…

— Вот тебе, батя, и режиссер и актер…

К одиннадцати часам палата преображается. Алексей Федорович тихо беседует в своем закутке с сыном и невесткой. Невестка, совсем еще девочка, пугливо оглядывает палату, будто попала в зверинец, наполненный зверьми-уродами. Особое внимание к Гене. Наталкиваясь взглядом на место, где у нормальных людей находятся ноги, испуганно моргает и отводит глаза.

Петро бережно усадил рядом с кроватью старушку-мать. Она, поминутно вытирая слезящиеся глаза, заботливо оглаживает сына ласковыми словами, стыдливо подсовывает шоколадку.

К моему соседу заявились друзья. Судя по разговору, такие же шоферюги. Мат сыплется ливнем. Из карманов выглядывают горлышки плохо спрятанных бутылок. Насильно уводят его в холл, откуда доносятся полутрезвые их голоса, взрывы хохота. К Гене никто не пришел. Ни жена, ни брат. Все понятно — родня носится по городу и области в поисках богадельни или пансионата для увечных, им сейчас не до свиданий. Подпирают сроки. До выписки, обещанной начальником отделения, остается меньше недели.

Калека лежит на спине и грустно разглядывает потолок. Улыбка, добрая, наивная слиняла с его лица, обнажив болезненную бледность. Нос заострился, бесцветные глаза тускло поблескивают, пальцы рук нервно перебирают край одеяла.

Ко мне тоже никто не пришел. Наташе вход в больницу строго заказан. Гошев появиться не может. Его трансформация в невропатолога, потом терапевта в перспективе — в «племянника» равнозначна окончательному провалу. Если он уже не произошел с подачи Нефедовой…

Белой птицей радостно влетает Мариам. При виде пустой койки Фарида недоуменно оглядывается. Где же парень? Почему его нет ни на месте, ни в коридоре?

Разминулись бедные влюбленные…

— Чего оглядываешься? — фырчит Алексей Федорович, нагло держа на виду горящую сигарету. Дескать, ничего со мной не сделаешь, поскольку — суббота, посетителей постесняешься. — Ищет тебя Фаридка, ног язвенных под собой не чует. Небось, побежал к воротам, оглашенный… Ну, что за народ пошел, скажи на милость…

— Точно, — отрывается от беседы с матерью разнеженный Петро. — Все — майна да майна…

— Фариду нельзя много ходить, — пытается объяснить свое беспокойство девушка. — Ноги у него больные…

— А у меня, что, здоровые? — откидывает одеяло куряка. — Почему-то никто обо мне не заботится… Вишь, сынок, какое у нас в больнице равноправие? Аж тошнит! Одному — бублик, другому — дырка от бублика… Кто это сказал? — Ничем не заполненная пауза. — Бревно ты неошкуренное, сынок. Маяковский выразился. Кормил-поил дурака, а он ни внука сделать, ни поэзию запомнить…

В палату заглядывает Фарид. При виде девушки на его губах расцветает радостная улыбка.

— Вот ты где! Как же мимо меня проскользнула? Я спускался в вестибюль, всех спрашивал…

— Над твоей головой пролетела, — тоже смеется Мариам, — возьми передачу… подарок…

Фарид принимает из рук девушки аккуратно перевязанный розовой ленточкой пакет, жмурится от удовольствия. Не стесняясь окружающих, обнимает медсестру. Не страстно, не крепко — бережно. Словно она не человек, а распустившаяся роза, которая при грубом обращении потеряет свои лепестки.

Мариам смеется, вырывается из объятий парня, часто-часто колотит кулачками по его широкой груди.

— Как тебе не стыдно… Люди смотрят… Отпусти, слышишь? Немедленно отпусти!

— Зачем стесняться, да? — не выпускает ее Фарид. — Зачем притворяться? Они все знают, я рассказал…

— Отпусти!

Это уже не игра — Мариам всерьез рассердилась. Растерявшийся парень выпускает ее из объятий.

— Что рассказал? — подбоченясь, спрашивает она. — Говори — что?

В вопросе звучит обида и недовольство. Дескать, знаем мы вас, мужиков, все друг другу выкладываете, бесстыжие, и то, что было, и то, чего не было. А ты потом — красней, оправдывайся.

Я понимаю Мариам. Во все времена любовь касается только двоих, вход остальным запрещен. Во всяком случае, противопоказан. Даже в молодости возмущался трепачами, слюняво повествующими о своих победах над женщинами. Теперь, на склоне лет, — тем более.

— Как, что рассказал? — удивляется Фарид нелепому, по его мнению, вопросу и, не выдержав серьезного тона, хохочет, закинув назад кудрявую голову. — Поженимся, сказал, пацанят заведем… Разве неправда, а? Зачем стесняешься, почему краснеешь? Любим друг друга, разве стыдно?… Лучше признайся, — понижает голос парень, не совсем, а так, чтобы мы слышали каждое слово. — Может, уже первый пацаненок зашевелился, а? Признайся, пожалуйста, порадуй…

Лицо Мариам не просто краснеет — багровеет. Даже шея, выглядывающая из-под воротничка блузки, покрывается пятнами. Она смущенно улыбается, и я вижу в этой улыбке радость и счастье. Еще бы — она любит и любима!

— Отстань! Как тебе не стыдно…

— Не отстану! — уже в полный голос восклицает Фарид. — Никогда в жизни не отстану, вот умру, тогда — пожалуйста…

Я спохватился. Сцена любви и преданности на какое-то время заслонило главное: кто же в палате воровской авторитет?

Бегло огляделся.

Гена все так же смотрит в потолок. По-моему, за время нахождения в палате он изучил каждую трещину, с каждым пятном завел дружбу. Калека не грустит и не радуется, происходящее в палате проходит мимо его сознания. Единственное, что его тревожит — почему не пришла жена.

Куряка жадно поедает яблоки. Сын и невестка маются, не решаясь уйти и не зная, о чем говорить с родителем.

Петро… Вдруг я перехватил взгляд «такелажника», нацеленный на счастливых влюбленных. Всегда тусклый и мутный, а сейчас в нем — злой, насмешливый огонек. Любитесь, облизывайтесь, недолго вам остаётся радоваться… Так не вяжется злобная насмешка с болезненным, страдающим человеком, что я поневоле вздрогнул. Кажется, Петро почувствовал мое удивление. Тут же перевел взгляд на мать, что-то заботливо спросил. Та ответила…

Сергей все еще веселился с друзьями-собутыльниками в холле.

Мариам принялась обходить вверенных ее попечению больных. Медленно передвигается вдоль строя кроватей, бросая стереотипные вопросы и получая на них такие же ответы.

— Как самочувствие, Гена?

Безногий благодарно кивает. Хорошо, мол, все в порядке, вот если бы еще жена пришла… Мариам сочувственно вздыхает. Ей тоже непонятно отсутствие Гениной супруги.

— Как самочувствие, Семен Семенович?

— Лучше всех, Мариам. Боль уменьшилась, температура, как выражается Петро, майнает…

— Вам ничего не нужно?

— Благодарю, ничего…

Больше спрашивать некого — остальные больные в палате заняты посетителями, им не до ответов на вопросы медсестры.

Фарид от девушки — ни на шаг. Она спрашивает, он ревниво ожидает ответов. Не смеются ли над Мариам, не издеваются ли над ее дотошными вопросами? Она оглядывает издали «такелажника», он повторяет ее движения. Переходит к следующей кровати — неотступно движется следом.

— Шла бы ты, Мариамка, на свой дежурный пост, — не отрываясь от очередного яблока, скрипит Алексей Федорович. — Или займись хахалем. А то гляжу на тебя, и задница болит. Ты со своими сменщицами в сито ее превратила.

— Хорошо, Алексей Федорович, — обиженно говорит сестра. — Вы только не волнуйтесь. Может быть, компрессик сделать? Или примочку? При уколах помогает, рассасывает

— Ты лучше поставь компресс себе… Сама знаешь куда, — возмущенно фырчит куряка. — Иди, иди, не оглядывайся. А то твой хахаль так глядит на меня, впору под кровать забираться… Вполне может поставить «примочку»… на морду!

Покрасневшая девушка покидает палату. Вслед за ней улетучивается Фарид. Остановившись на мгновение возле двери, бросает куряке:

— Примочку, не примочку — еще не знаю, а вот кляп в твою поганую пасть загоню — точно. Больно много из нее вываливается… навоза вонючего.

Алексей Федорович натягивает на себя одеяло. Гена отрывает взгляд от потолка и завистливо смотрит вслед влюбленным. Тут же просяще протягивает ко мне длинные руки… А кого еще попросить? Уж не Алексея ли Федоровича?

Я нерешительно поднимаюсь.

Врачи в самой категорической форме запретили поднимать тяжести свыше двух, от силы — трех килограммов. Толстый Гена весит намного больше.

— Не надо, — спохватывается калека. — Вот придет Фарид…

Долго ему придется ожидать своего «дядьку»! Как минимум — до утра.

Подоспевший Сергей, проводивший своих посетителей и нацелившийся на койку, обречено вздыхает и легко пересаживает Гену на каталку. Выступающая челюсть равномерно движется, перекатывая жвачку, узкий лоб покраснел под влиянием выпитого спиртного. Гена брезгливо морщится, но терпит.

Минут через десять они возвращаются. Трифонов так же легко укладывает калеку и с облегчением валится на свою постель.

— Сплошное бескультурье, — все еще кипит Алексей Федорович, сменив яблоки на сигареты. — Видит же Фаридова подстилка — посетители у больных, им не до сердечных облизываний медперсонала. Своих переживаний — по самую макушку. Так нет же — лижутся на глазах, ощупывают друг друга. Ночи им мало, маньякам сексуальным!

Куряку никто не слушает. Его сын шепчется с женой. Видимо, обсуждают вариант бегства от надоевшего отца. Петро увлеченно разговаривает с матерью. Серега похрапывает.

Я, укрывшись до подбородка колючим одеялом, осторожно наблюдаю за «такелажником». Он для меня уже приоткрылся, показал «второе лицо». Кажется, пришло время связаться с Гошевым… Все, дорогой, отставной генерал твое задание почти выполнил. Теперь дело за оперативниками, собирать выращенный мною урожай. В виде вора в законе и его подручной.

Правда, окончательной уверенности у меня нет. Отдельные мелочи. Просветленный взгляд подозреваемого, притворная слабость при «моционах». Однако так называемая слабость не помешала «такелажнику» прогуляться в обществе Трифонова до туалета и обратно. Обменявшись понимающими взглядами с Нефедовой.

Нет, он не убивал Павлушу — воры в законе сами убийствами не грешат…

Мелочи, конечно, ничего весомого, определяющего нет. Разговаривать с Гошевым, передавать вскрытое дело оперативникам рановато. Тем более, что не раскрыты еще двое: банкир и… Фарид.

Да, да, Фарид! Ибо парень — единственный «претендент» на роль убийцы Пашки!

Окончательно запутался отставной сыщик! То Фарид чист, то — единственный, кого можно заподозрить в убийстве. С таким же успехом на роль воровского авторитета может претендовать Гена…

Обед. Посетители постепенно расходятся. Медленно, опираясь на сучковатую палочку, уходит мать Петра. Придерживаясь за спинки кроватей и громче обычного шаркая подошвами поношенных тапочек, сын провожает ее в коридор.

— Нельзя тебе, Петенька… Поберегись, сынок…

— Ничего страшного, мама… Один раз даже в туалет ходил ночью и — ничего, не смайнал. Дошел и вернулся…

Ах, вот даже так! А я и не знал — проспал горе-сыщик… Впрочем, не исключена и элементарная бравада: вон я какой, скоро выпишусь, не волнуйся…

Алексей Федорович в одиночестве окутывает палату клубами ядовитого сигаретного дыма. На полу около его кровати разбросаны окурки, огрызки яблок, конфетные обертки. Интересно, куряка всю передачу прикончил, или ночью будет громко хрумкать под одеялом?

Постанывая и вздрагивая, засыпает Гена… Нет, не спит, глаза открыты. Просто не хочет, чтобы к нему приставали с сочувственными расспросами… Почему ты такой бледный… Ох, синяки под глазами… Наверно, «обрубки» болят… Не вызвать ли дежурного врача?

Нередко жалость сродни садизму. Притворяясь спящим, калека защищается от непрошеного вторжения в его израненную и без того душу.

Куряка гасит о тумбочку сигарету. Опираясь на костыли, поднимается с койки.

— Ты куда? — немедленно «просыпается» Петро. — После обеда нужно «майна». Чтобы жирок завязался, и сердце поуспокоилось.

— Побреду в туалет…

— А «утка» зачем?

— В утку не уместится, — роняет с коротким смешком бухгалтер. — Унитаз нужен.

— Пойдем вместе, — решает «такелажник», энергично сбрасывая одеяло. — Подстрахуешь…

— Кто кого будет страховать? Битый битого поведет, да?

Они уходят. Один, постукивая костылями, второй, держась за поясницу.

В палате — я и Гена. Трифонов побрел в холл с очередным потрепанным журналом… А может быть — короткое деловое совещание: куряка, «такелажник» и водитель?

— Как себя чувствуешь, Гена?

— Да… Хорошо.

— Давай поговорим?

— Да…

— Ты не волнуйся. Мало ли какие причины не позволили жене прийти. Вызвали на работу, приболели родственники, решила пройтись по магазинам, купить тебе что-нибудь… может же быть такое?

— Может…

— Все выздоравливают — выздоровеешь и ты… Гляди, как наш Петро ожил — в туалет самостоятельно ходит…

— Да, ходит…

— Интересно, прошлой ночью тоже ходил? Один раз путешествовал вместе с Серегой, помнишь?

— Да…

— Сейчас — с Алексеем Федоровичем… Может быть, решился и сам… Ты спишь чутко, случайно не слышал?

Пришлось решиться на крайне опасный вопрос. Как бы Гена не заподозрил неладное. Спрашивается, по какому праву пожилой человек интересуется ночными прогулками сопалатника?

Слава Богу, не заподозрил!

— Ходил! — оживился калека. — Я еще удивился — то с трудом по палате ковыляет, а то — чуть ли не бегом в коридор… Даже за стены и кровати не придерживался… Хорошо, человек выздоравливает, значит, и я…

— Прошлой ночью?

— Да… Вернулся, прошло минут двадцать — Трифонов отправился… Тоже выздоравливает…

Все сходится. Отлично сработал, отставной сыщик! Теперь нужно сделать так, чтобы опасный разговор стерся у Гены в памяти. Круто повернуть беседу в другое русло.

— Значит, и ты скоро… — чуть не сказал «пойдешь», вовремя удержал на кончике языка тяжкое для безногого слово, — отправишься.

— Да, — снова замкнулся Гена, будто сработала некая защитная заслонка. — Да…

— А в отношении жены не волнуйся. Придет, обязательно придет. Завтра же появится с полной сумкой. Ей же необязательно — в выходные дни, на руках постоянный пропуск, — убеждаю я калеку и, заодно, себя. Будто только что связался по невидимому телефону с пышной дамочкой и узнал ее планы на ближайшие дни. И Гена успокоится, и наш разговор о «такелажнике» вычеркнется из памяти.

— Только не паникуй, женщины безвольных мужиков не любят, ты обязан быть мужественным…

— Да…

— Главная для тебя задача — поскорее выздороветь. Слышал, изобрели такие протезы — действуют намного лучше ног. Можно бегать, даже танцевать гопака. Телефон приспособили, фары для темного времени. Нажал одну кнопку — коляска превращается в удобную кровать, нажал другую — электромобиль… Сказка, да?

— Сказка, — соглашается калека.

— Уверен, покупать это чудо вам не придётся. За совершенный подвиг тебя наградят такой коляской…

— Подвиг? — недоуменно поднимает Гена голову. — Какой подвиг?

— Человеческий… Ведь ты спас от верной гибели человека.

— Да…

Голова калеки безвольно опускается на подушку. Глаза снова обследуют потолок.

Главное достигнуто — Гена ничего не заподозрил!…

Когда, придерживая друг друга, возвращаются куряка и «такелажник», в палате царит тишина. Я делаю вид — засыпаю. Гена — в горестных размышлениях, навеянных, видимо, моим рассказом о чудной коляске.

Алексей Федорович удовлетворенно поглаживает опустевший живот. Извлекает из тумбочки очередное яблоко, из тайника — сигарету. Рассматривает их — с чего начать? Отдает предпочтение яблоку.

Петро забирается под одеяло и сразу начинает храпеть. Делает он это на удивление артистично. Начинает с легкого свистка. Будто дает сигнал к отправлению. Потом — негромкий храп, состоящий из трех тонов: слабый, сильный и мощный. «Поезд» двинулся, заработали все механизмы «паровоза»…

В палату заглянул Никита. Показал мне пачку «Мальборо», поманил к себе. Курить не хотелось, но придется пересилить нежелание. Банкир — одна из двух нерасшифрованных мною фигур.

23

На пороге туалета стоит бледный Фарид. Что произошло? Похоже, парень ожидает меня…

— Простите, Никита Дмитриевич, мне нужно заглянуть… Встретимся через пару минут в «курилке»…

— Желаю успеха, — рассмеялся жизнерадостный банкир.

Вслед за мной в туалет проскользнул Фарид.

— Батя, маляву получил… Ты мне обещал, помнишь, да?

Сунул в мой карман бумажку и исчез.

В туалете — никого. Зашел в одну из кабинок, держа в руке бумажку, будто голову ядовитой змеи, которая сейчас меня укусит.

Одна строка, написанная печатными буквами. «Даю два дня. Помни». Ни подписи, ни, естественно, даты. Значит, всего два дня? Не густо. Успеет ли Гошев подготовиться?… Сегодня же позвоню — пусть усилит охрану Мариам, остальное — позже…

На лестничной площадке терпеливо ожидал меня банкир.

— Да вы, Семен Семенович, герой! — восхитился он, завидев бодро шагающего «приятеля». — Недавно переваливались с боку на бок, словно подраненная утка, а сейчас — хоть на парад выпускай! Сразу видно военного человека…

И замолчал, ожидая реакции «военного».

Крючок заброшен явно неумело, леска видна невооруженным взглядом, наживка тухлая… Удивиться, запротестовать: откуда вы взяли, в армии никогда не служил! — до примитивности глупо, тоже запахнет тухлятиной.

Предпочел благодарно наклонить голову. Дескать, не отрицаю, было, все было. Метод обороны нетрадиционный.

На лестничной площадке — ни души. Даже непременных окурков не видно — санитарка вытряхнула консервные банки, подмела пол. В отделении — мертвый час.

— И в каких же войсках довелось служить? Небось, в самых почетных — ракетных?

Интересно, как воспримет допрашивающий следующую неожиданную откровенность?

— Ничего подобного. Не угадали. Всю жизнь до самой отставки прослужил… в милиции.

Немая сцена. Конечно, со стороны бизнесмена. Я равнодушно разминаю дареную сигарету, ожидаю огонька. Заброшенный банкиром хитрый крючок зацепил плывущий на поверхности клок водорослей, и «рыбак» не может сообразить, как использовать добычу.

Простите, но я — без зажигалки и спичек…

Банкир пришел в себя. Подрагивающими руками охлопал карманы. Зажигалка нашлась в нагрудном. Закурили.

Кажется, один ноль в мою пользу. «Матч» продолжается.

— Никогда бы не сказал… Вы и милиция… Думал вначале — педагог, научный сотрудник, политик, потом пришла фантазия назвать вас военным… Короче, интеллектуал… Впрочем, и среди милиционеров встречаются умные люди… Чем же вы занимались в своей… милиции? Если не секрет, конечно…

— Никаких секретов. Ловил преступников.

Опять пауза. Кажется, новая моя откровенность сродни пропущенному на ринге серьезному удару. Когда боксер ожидает его справа, а получает слева. И — наоборот. Нокаута еще нет, но, судя по внешнему виду «противника», повреждения довольно серьезные.

— И… получалось?

Подобный вопрос можно задать только в состоянии полной невменяемости.

— Осечки бывали, но редко. Старался… Не пугайтесь, ловить вас не собираюсь. Во-первых, в отставке, во-вторых, пока не вижу причин…

«Пока» жирно подчеркнуто.

Сигарета у банкира погасла, и он защелкал зажигалкой, которая упрямо не желала срабатывать. Тоже от растерянности, что ли?

— Знаете, Семен Семенович, в наше скорбное времечко трудно разобрать, кто преступник, а кто честный человек. Особенно, когда речь идет о бизнесменах… Ведь мы — между Сциллой и Харибдой. С одной стороны давят рэкетиры, с другой — правоохранительные органы. Вот и приходится лавировать, а без некоторых… нарушений законов при подобном маневрировании легко сесть на мель…

Я молчал, давая собеседнику возможность выговориться. Подбросишь вопросик либо подбодришь репликой — собьется и поплывет по течению. А мне важно — против течения!

— Так и живем… Хочется быть с вами максимально откровенным… Как вы — со мной… Ведь я лег в эту больницу не лечиться — отдохнуть от постоянных стрессов. И ошибся. Даже в больнице достали… Несколько дней тому назад заявился один знакомый. Культурный человек, образованный и… вор в законе… Думаете, боится, прячется? Ничего подобного! Живет совершенно спокойно, пользуется всеми благами цивилизации… Нашел-таки меня… Ничего страшного — вежливо поздоровался, осведомился о состоянии здоровья, о лечении… А вечером того же дня навестил меня его посланец. Предложил отмыть деньги через мой банк… 3наете, не попросил — предложил… Вот теперь и ломаю голову — как поступить? Откажешься — спровадит на тот свет. Если не самого — жену, детей… Согласишься — вы возьмете за глотку… Что посоветуете, Семен Семенович?

Внешне — искренне и правдиво. Если играет — ни малейшего сбоя, нет даже микроскопической ошибки. Только одно подозрительно: обращение за советом не в прокуратуру, не в официальные органы — к отставному сыщику. И потом — откуда взята информация обо мне, как «военном человеке»? Кто навел? Вдруг — проверка со стороны того же разыскиваемого мною авторитета? Или Ухаря?

— Вы не боитесь откровенничать с незнакомым человеком?

— А-а! — отчаянно взмахнул рукой банкир. — Сейчас не знаешь, чего нужно бояться, а чего не бояться. В милицию обращаться страшно. Если и не выдадут тому, на кого пожалуешься, то сами обдерут, как липку. «Крыша» тоже не конфетка — без штанов пустит по миру. Налогами обложили, будто волка флажками… Спрашивается, что делать? Спрятался в больницу и здесь нашли… А вы, кажется, культурный человек, вежливый, понимающий…

— Как звать вора в законе, который вас преследует?

— Имени-отчества не называл. Слышал краем уха — Ухарь… Как в его кругах принято выражаться — кликуха такая.

— Он специально приходил к вам?

— Нет, не ко мне. В женской палате — так мне объяснили — лежит его любовница, а в мужской — злейший враг. А я оказался между ними: продажной девкой и другим бандитом… Попутно Ухарь задумал решить и свои финансовые проблемы. Знает — не откажу, духа не хватит пойти наперекор ему…

— Посланец не сказал, когда придет за ответом?

— Как и его хозяин — добрый, вежливый. Лечитесь, говорит, и заодно думайте. Выйдете из больницы, мы вас найдем. Тогда, мол, и поговорим конкретно… Не он, конечно, поговорит, шестерка, мелкая сошка, — сам Ухарь заявится… А вы хотите его повязать?

— Куда мне, пенсионеру… А вот сыщики от близкого знакомства не откажутся…

— Тогда мне бежать надо. Ухаря охраняют лучше, чем президента — человек десять крутых парней вокруг вертится. Узнают, что я навел — конец… И все же, что вы мне посоветуете делать? — настырно повторил банкир.

Что я могу советовать? Укрыться простыней, заткнуть уши и дышать через раз. Желательно, под подушкой.

Остается порасспросить словоохотливого банкира о его коллегах, устроивших в больницу иногородних больных. Предварительно выдав парочку профессиональных советов. Главный из них — уйти из сферы бизнеса и заняться более безопасным делом. К примеру, подметать дворы или катать по Москве на своей машине приезжих.

Ни того, ни другого сделать не удалось. В «курилке» появилась Нефедова. С прилипшей к одутловатому лицу сладкой улыбкой и любопытно поблескивающими глазками.

Пришлось ретироваться, оставив на съедение женщине растерявшегося банкира… Все, с меня хватит! Завтра же попрошу начальника отделения прописать даме постельный режим либо упрятать ее в «карантинную» палату на одного больного…

24

В палате — полный сбор. Кроме Фарида, тот, как всегда, дежурит вместе с Мариам. И это бесит куряку.

— Фаридка снова кобелится? — ловко подбрасывает тему Петро. — Как только не надоест парню — вира-майна. Даже язвы и те не мешают…

— А они пристраиваются, — лениво сплевывает на пол Алексей Федорович. — Одно слово — умельцы. Не то, что мой придурок. Глядишь, Фаридка на самом деле заделает дюжину пацанят. Мужик южный, горячий… Как ты, друг, говоришь; вира-майна, еще раз — вира, и все — готов баланс/… Кстати, ты ничего не заметил?

Петро непонимающе моргает… Дескать, куда мне, мужику, неотесанному, что-то там, замечать? Под дурачка рядится? Зря старается — он уже приоткрылся и мне отлично известно, что он вовсе не дурачок.

— Ох, и народец пошел, — презрительно вздыхает куряка, выбрасывая в сторону соседа огромное облако дыма. — Потому и деторождаемость у нас не на высоте… Я спрашиваю: на каком Мариамка месяце? Уразумел?

— А-а, — тянет «такелажник», но я снова ловлю в его глазах насмешливый огонек. — Вот ты о чем… Не знаю, не специалист… Что, заметно?

— Разжуй тебе, обслюнявь да положи в рот… Сам определить не можешь что ли? Сколь твержу: будь повнимательней, а тебе — до лампочки!… Думаю, месяца четыре, ежели не больше. Растет «арбуз», растет!

Я слушаю грязные откровения как-то вскользь. В голове — совсем другие мысли… Что предпримет Гошев, когда я расскажу ему о сегодняшних событиях? Наденет наручники на «такелажника»? А за что? Ни грабежей, ни мошенничества, ни убийств на нем, похоже, не висит… Административное задержание в соответствии с недавним Указом Президента? Но это означать полное бессилие, ибо обрубит концы, ведущие к остальным членам банды.

Нет, на такое Николай не пойдет! Это не твердолобый Серегин и не авантюрист Адилов!

Мои тревожные мысли соседствуют с вздохами Гены, с его невнятным бормотанием. Калека сам с собой спорит, беседует, сам себе что-то доказывает…

Мало ли довелось мне на нелегком пути сыщика встречать несчастливых людей, израненных беспощадной судьбой и в прямом, и в переносном смысле слова. А тут — прилепился безногий, не оторвать. Так и колет в сердце, так и колет…

— Кончай стонать! — раздраженно прикрикивает, приподнимаясь на локтях, Алексей Федорович. — Подумаешь, баба не пришла — горе какое! Лучше о себе подумай, что жрать станешь, как жить дальше? От бабы не жди помощи, особо от такой сдобной, как твоя мамзелька. Посадит тебя в кладовку, а сама в спальне станет с другими мужиками играть в майна-вира…

— Давайте лучше поговорим о погоде? — предложил я, с трудом сдерживая рвущееся наружу негодование. — Дождь за дождем торопится, едва солнце выглянет — снова тучи. Земля уже, небось, до самой середины промокла, все льет да льет…

— Ты, батя, не лезь, куда не просят! — окрысился куряка. — Чай, не с тобой говорим. Вот и помалкивай в тряпочку…

Эх, заорать бы на наглеца в полный голос, окрестить его по матушке-батюшке… Заковать хама в наручники, бросить поперек кровати, ударами дубинки раздвинуть руки-ноги… И любоваться искаженным от страха лицом…

Сейчас даже на ругань я не имею права. Разве только — про себя…

— Вот я и говорю, — как ни в чем не бывало, снова поворачивается бухгалтер к Гене. — Один-разъединственный тебе путь, горемыка, — с шапкой на паперть… Подайте, Христа ради, увечному, пострадавшему на ниве человечности и советского патриотизма, — гнусаво захрипел он и тут же весело рассмеялся — завизжал, запищал. Петро подобострастно загрохал. — А что, идея! — Алексей Федорович сел на кровать, свесив белые худые ноги. Оживился, представив себе Гену возле входа в церковь, выставившего на всеобщее обозрение страшные свои обрубки. — Сиди-посиживай заместо работы, уродство людям показывай да денежки в карман складай… Житуха!

Гена прерывисто задышал. Но молчал. Жалко, подавленно.

— Только учти, паря, среди калек на паперти — всё тот же рынок. Потому обрубки придется подрисовывать, делать их страшней. Художника наймешь, нынче им заниматься нечем, голодные сидят, отстегнешь от подаяния штуку деревянных — гурьбой сбегутся.

Господи, почему ты сотворил раба своего таким мягким и податливым? Обматерил бы хамло во весь размах, по-русски, с десятком существительных и невесть каким числом прилагательных… А калека помалкивает. Глотает горькие слезы, выдавленные безжалостными словами куряки, принимает зарубки на невинную душу и — ни звука в ответ…

А я разве не молчу?… Но для моего молчания имеется веское оправдание — служба. Ибо пусть генерал в отставке, пусть старик, но выполняет задание, значит, все еще служит!

— Житуха, она — сложная штука, — раздумчиво философствует Алексей Федорович, так и не дождавшись отпора. — Думаешь, на горькое тебя судьбина толкает, ан нет — на сладкое. Слыхивал от знающих людей: нищие нынче в цене, мильенами ворочают, коттеджи за границами покупают… Вот и спрашивается, на кой хрен сдались те же ноги, ежели толку от них — шиш без масла? Ходячие получают в зарплату несколько мятых бумажек с видом Белого Дома либо Кремля, а бедолага безногий — на ежедневный коньячок с черной икоркой… Тот, кто с ногами, денежки щупает раз в три месяца, а калека — каждый день… Благодать! Себе отрубить ходули, что ли?

Язык бы ему удалить, а не «ходули»!

Гена по-прежнему молчит. Ничего не выражающее лицо, наивно распахнутые бесцветные глаза, подрагивающие руки, выложенные поверх одеяла… Кажется, калека начинает привыкать к безжалостным щипкам. Колющие до боли выражения садиста, вроде, его не касаются, обращены к другому человеку, продающему свое убожество за деньги…

— Алексей Федорович, на какой день вам назначена операция?

Вторая неуклюжая попытка прекратить издевательство над несчастным калекой снова не принесла успеха. Куряка не оборвал меня — выдохнул в сторону непрошеного защитника струю табачного дыма. Будто хотел заглушить не только то, что я сказал, но и то, что подумал.

— А жена пусть порезвится без мужнего догляду. Она у тебя баба с норовом, фасонистая. Такую знающие мужики, ох, до чего же любят… А из тебя, ежели сказать честно, мужик нынче никакой, баба удовольствие не получит — одни страдания…

— Не надо, — наконец не вымолвил — прошелестел Гена. — Прошу вас, не надо.

Куда там! Мужики нащупали игровую тему и ну ее поворачивать, перелистывать, смаковать. Со смешками, с ужимками, вытирая платочками слюнявые рты.

После скудного ужина разговор не возобновился. Алексей Федорович, посасывая очередную сигаретину, занялся какими-то странными подсчетами, чиркая плохо оточенным карандашом в ученической тетрадке и недовольно пофыркивая.

Петро старательно проделал рекомендованные врачами упражнения. Поохивая, приседал, подтягивал поочередно ноги к груди… Закончил разминку, улегся поудобней и тут же послал предупреждающий свисток: берегитесь, засыпаю!

Наконец, появился Фарид. Подошел к Гене, тихо о чем-то спросил его. Безногий радостно кивнул и привычно протянул перед собой длинные руки. Фарид перенес его на каталку и повез из палаты. Видимо, в туалет… А может быть, просто проветриться по «проспекту».

С журналом в руке появился зевающий Трифонов.

— Спишь, батя?

Я не ответил. Пусть думает — сплю. Беседовать с Сергеем в присутствии куряки и дремлющего «такелажника» бесполезно, даже вредно. Ничего выудить не удастся, а подозрение можно пробудить…

Водитель, вздохнув, улегся на кровать и развернул журнал.

Все же зря я отказался от предложенного разговора. Трифонов до сих пор не раскрыт. Словно запечатанный конверт, в котором — непрочитанное письмо… Что в нем «написано»? Возможно, то, чего мне не хватает для завершения расследования.

Голова не болит, бедро ведет себя прилично. Зато страшно хочется спать. Так всегда бывает: можно спать — не спится, нельзя — глаза сами закрываются…

Возвратились Фарид и Гена. Уложив калеку и старательно подоткнув одеяло, азербайджанец на цыпочках покинул засыпающую палату…

Как и при первом моем появлении, над входам грустно мигает лампочка-лампада. Палата спит. Со стонами, с храпом, с невнятной руганью, с бормотанием неизвестно к кому обращенных жалоб.

Я осторожно поднимаюсь, набрасываю на плечи больничный халат. Одевать спортивный тренировочный костюм нет времени и возможности — больные спят чутко, вполне могут поинтересоваться: куда на ночь глядя, собрался старичок? Уж, не в бега ли? Или — на любовное свидание с ментами?

Все внимание — «такелажнику». Остальные жильцы палаты меня не волнуют. Петро спит, невольно изображая концерт симфонического оркестра, когда — и барабаны, и литавры, и трубы… Лишь бы не разбудить его…

Медленно двигаюсь к выходу. Бедро, проникнувшись важностью предстоящего, ведет себя пристойно — ни одного болевого импульса. Голова не кружится, мысли не вертятся в диком хороводе — настроены на предстоящую беседу с Гошевым.

25

За столом дежурной медсестры сидит Фарид. На коленях пристроилась Мариам. Целуются, пересмеиваются, тихо беседуют. Конечно, о своем будущем, обсуждают — поехать ли на постоянное жительство на родину или остаться в Москве?

Увлеченная парочка заметила нежеланного свидетеля только тогда, когда я подошел к ним почти вплотную. Девушка спрыгнула с колен парня и густо покраснела.

— Простите, ребята, но у меня очень важная просьба… Подробно объяснять нет времени, поверьте — важная…

— Что случилось, Семен Семенович?

Это Фарид спросил. Девушка еще не пришла в себя, стыдливо прячет лицо… Глупышка, разве стесняются любви?

— Мне необходимо срочно позвонить… Мариам, дайте, пожалуйста, ключ от кабинета начальника…

Не поднимая головы, девушка роется в ящике стола. Фарид бледнеет.

— По мою душу, батя, да?

— Ошибаешься, парень, не по твою. Успокойся. Но не стану скрывать — твою просьбу не забыл, сейчас вторично продублирую ее…

Белый аппарат, судя по наклейке — больничная связь. Значит, красный — городской.

— Дежурный по управлению…

— Дайте домашний телефон капитана Гошева,

— Кто просит?

— Генерал Вербилин.

Неудобоваримое словосочетание «в отставке» умышленно пропущено. Одно дело — действующий генерал, совсем иное — отставник.

— Одну минутку, Семен Семенович.

Ишь ты, имя-отчество запомнил, стервец! Уже около года минуло с того дня, когда я покинул кабинет в управлении, а ребята не забыли, Не стану скрывать — приятно до слез!

Записал номер телефона Николая и тепло поблагодарил.

— Пожалуйста, товарищ генерал… Здоровья Заходите, все вам будут рады…

Душа согрета этими словами. Обычными, но самое главное — неофициальными идущими от сердца.

Первый час ночи. Сейчас меня вместо тепла встретят холодом. Ни одна жена не любит, когда в такое время беспокоят уставшего мужа Наташа, к примеру, высказала бы ночному абоненту все, что она о нем думает…

Длинные гудки — один, второй…, четвертый… Представляю себе, как женщина, не открывая заспанных глаз, тянется к телефонной трубке… «Не сердись, милая, — мысленно уговариваю я Гошеву. — Я ведь по делу, отложить разговор на утро просто нельзя… Потерпи, разбуди Колю. Он не рассердится…»

Неведомыми путями моя мольба доходит до гошевской спальни.

— Слушаю вас…

— Простите за поздний звонок…

— Вам — Николая Викторовича?

— Да… понимаете, приходится беспокоить… Извиниться в десятый раз не успел. В трубке — голос Гошева. Вовсе не сонный, такой же, как обычно, на службе.

— Слушаю вас?

Извиниться перед женщиной — сам Бог велел, а вот перед капитаном извиваться дождевым червем не стану!

— Николай, узнаешь?

— Конечно… Что случилось?

В голосе — тревога. После убийства Павла она вполне обоснованна. Я, к примеру, подобный ночной звонок воспринял бы этаким сигналом бедствия.

— Ничего страшного. Просто я его, кажется, вычислил… Почти вычислил, — суеверно поправился я. — Похоже, за ним охотятся. Ни в коем случае нельзя допустить в условиях больницы разборку. Знаешь, чем это пахнет?

— Все понятно. Немедленно приму меры… Как ваше здоровье?

— Поправляюсь. Не волнуйся.

— Переехать в другую больницу по-прежнему нет желания?

— Нет!

— Тогда… Завтра, вернее, сегодня в вашей палате появится новый больной… Вы меня поняли?

— Понял… Помнишь мою просьбу в отношении невесты «нефтяника»?

— Все надежно.

— Появилось сто двадцать пятое серьезное предупреждение. «Нефтяник» в панике…

— Проверю… Его приятель не появлялся?

Гошев привык бить в лет. Не какого-нибудь захудалого тетерева, а опасного ястреба. Спрашивает, об Ухаре. Ибо «нефтяник» — Фарид, а вычисленный мною «такелажник» видный авторитет.

— Ничего уже не изменить. Повязать — дело техники, главное выследить, — осторожно ответил я. — Завтра же постараюсь свести знакомство с его подружкой…

— Ни в коем случае! -спохватившись, Гошев, сменил слишком приказной тон. — Очень прошу ничего больше не предпринимать…

— Не беспокойся. Температуры нет, бедро почти не болит. Кстати, долго говорил с известным тебе «колбасником». Приятель «нефтяника» и до него добрался…

Намёк мой прозрачен до идиотизма — младенец распознает. Но ничего лучшего не придумано. Остаётся надеяться, что телефон начальника отделения не прослушивается.

Видимо, такая же мысль пришла в голову и Николаю. Он отбросил условности и заговорил на всем понятном языке.

— Отдыхайте, лечитесь и — все… Никакой самодеятельности, Простите за тон, но обстановка слишком накалена. Люди нацелены, работают. Вас будут охранять, но и сами на рожон не лезьте. В отношении подруги «нефтяника» тоже приняты дополнительные меры безопасности…

— Это крайне важно… Я пообещал Фариду.

— Сделаем… Теперь слушайте меня. На днях, может быть, даже сегодня Гену навестит его брат. Учтите, он — под подозрением. Возможен контакт с «такелажником». Будьте внимательны, но ничего не предпринимайте… Баба, которая вертелась около Павлика и сейчас интересуется вами — наводчица авторитета, которого мы разыскиваем.

— Спасибо…

— Брать ее -нет оснований. Я уже переговорил с кем надо, ее изолируют. Скажем, постельный режим. Ваш сосед тоже повязан с тем же «такелажником». Его сегодня переведут в другое отделение — место займет наш человек… Что еще?

Иносказания отброшены, можно говорить открытым текстом. Иначе мне не выдать следующую дозу информации…

— Банкир — Махов Никита Дмитриевич, — тороплюсь я завершить разговор. — Владелец банка, финансирующего преступные группировки. Кстати, похоже, именно этот банк оплачивает лечение «такелажника» и его приятелей. Именно на него нацелился Ухарь…

— И это проверим…

Не отделение — змеиный заповедник, обитатели которого жалят друг друга. Заодно «ужалили» отличного парня, отличного сыщика — Павлушку…

— Фарид, пожалуйста, проводи меня до палаты. Бедро разболелось — спасу нет… Да и моторчик, — я выразительно прижал ладонью левую часть груди, — стучит не в лад…

Боли в бедре я не ощущаю, сердце работает, как никогда, четко и ровно, но мне необходимо переговорить с парнем в отсутствие девушки. Она и без того что-то заподозрила и не сводит с меня вопрошающего взгляда.

— Я тоже провожу…

— Силенок не хватит, — важно изрекает Фарид, беря меня под руку. — И без того за вечер набегалась — тому «утку», тому укол, тому лекарство, тому клизму… Посиди, отдохни, — заботливо добавил он. — Учебник по фармакологии читай, к экзаменам готовься. Провалишь — отшлепаю!

Мариам улыбнулась наивной угрозе, но послушалась: села за свой стол, придвинула стопку книг.

— Учится! — с гордостью пояснил парень. — Скоро будет врачом и моей женой… Хорошо, да?

26

Мы медленно пошли по «проспекту» по направлению к палате. Отделение спит. Лишь изредка проковыляет к туалету темная фигура больного в накинутом на плечи халате. Или кто-то, измученный бессонницей, шаркая тапочками, пройдет к дежурной медсестре за снотворным.

Три женские палаты объединены в своеобразный «бабский блок». Располагается он за туалетом, перед выходом на лестничную площадку. До туалета находятся мужские палаты, примыкающие к солидному, неизвестного назначения помещению с одной стороны, и к ординаторской — с другой.

Пост дежурной медсестры — напротив туалета, на границе между «бабскими» и «мужицкими» палатами. Отсюда отлично просматриваются весь «проспект», выходы из палат.

Обитательниц «бабского блока» я откровенно побаиваюсь. Прежде всего, там обитает настырная шестерка «такелажника». Женщина — а стоит ли ее называть женщиной? — которая выследила и предала Павлушку, тем самым осудив его на смерть.

В этих же дамских «апартаментах» лечится неизвестно от какой хворобы некая подруга Ухаря.

Кроме двух этих причин моей нелюбви к женским палатам, имеется еще одна. Немаловажная и опасная.

С мужиками — проще, они более грубы и менее изворотливы, их поступки, как правило, поддаются анализу. Женщины предельно изворотливы и хитры, и поэтому закрыты.

— Устал, батя? Может быть, присядем — отдохнешь?

С ума сошел парень! Сидеть в коридоре ночью, подставив себя под возможные взгляды наводчиц и наводчиков? Это все равно, что объявить по внутрибольничной трансляции о таинственной связи двух больных — Семена Вербилина и Фарида Имаева…

— Не получится. Давай лучше свернем на лестничную площадку и покурим. Дело обычное — страдают мужики бессонницей, вышли побалдеть, — выдвигаю я встречное предложение.

Фарид мнется, ежится. Покурить ему хочется, очень хочется, но в кармане пусто: ни денег, ни сигарет.

Я освободил руку, дружески обнял парня за плечи.

— Знаю — нет курева. Ничего страшного — у меня найдется. Жена смилостивилась, прислала…

На лестничной площадке светло и уютно. Конечно, светло относительно, но по сравнению с полутемным коридорным «проспектом» и ночниками в палатах — благодать. К тому же никто не храпит, не бормочет.

Закурили. Помолчали.

— Ухарь больше не появлялся?

— Нет… Осторожен бандюга, тени своей, и то боится…

— Ничего не передавал?

Фарид молчит, изучая мою невинную физиономию. Я так и не заслужил у него полного доверия. Почему этот пожилой мужик так расспрашивает? Обычное соболезнование к человеку, попавшему в беду, или что-то другое?

— Зачем вам все это знать, батя? Меня подозреваете, да?

— Нужно знать, очень нужно. Ради твоей и Мариам безопасности. А тебя мне подозревать нечего…

— Вы кто — мент? — осторожно шепчет Фарид, боязливо оглядываясь. — Не надо от меня таиться, батя, да! Сейчас я приму помощь даже от сатаны, не то, что от ментов…

— Скажи, Фарид, за что ты так ненавидишь милицию? Даже с сатаной сравниваешь.

— А за что мне ее любить? — вскипает парень, поднимая голову и обжигая меня взглядом. — На каждом углу документы проверяют. Откажешься — дубинками бьют… Будто не человек перед ними, а безмозглый ишак…

Мне понятно возмущение гордого азербайджанца. Я не только понимаю его гнев — разделяю его. И от этого понимания на душе тошно, словно подбросили туда кусок дерьма. Поэтому стараюсь уйти от колючей темы.

— И все же, что тебе передали от Ухаря?

— Прости, батя, но сначала признайся: кто ты?

— Предположим, сыщик, — решился я на откровенность. — Скажем — мент… Но, поверь мне, не из тех, кто бьет людей…

Снова — изучающий взгляд. И нерешительное молчание. Интересный человек этот Фарид. Ведь мы уже нашли с ним общий язык. Мало того, он открылся, фактически выдал «Ухаря», поведал все, что приключилось с ним на зоне. А теперь вдруг замкнулся…

— Можно попросить еще одну сигаретку, а?

Закурили по второй.

— Маляву я тебе отдал?… После нее появился какой-то мужик. Его не знаю, никогда раньше не видел… Передал на словах. Ухарь предупреждает: скурвлюсь, пойду к ментам — замочат и меня и Мариам. Это — первое… Потом добавил новый срок для выполнения его задания… Два дня… Не замочу конкурента, меня не тронут, отыграются на Мариам… Понимаешь, да?

— Как это отыграются? — не понял я. — Убьют?

— Эх, батя, батя… Говоришь, сыщик?… Не верится…

— Почему?

— Не знаешь ты воровских законов. Они могут сделать, что угодно: убить, изувечить, изнасиловать, пустить на «коллективку», прислать расчлененку…

Теперь понятны нерешительность азербайджанца, его изучающие взгляды, неестественная бледность, покрывшая всегда румяное лицо.

— Уж лучше пусть замочат меня, понимаешь, да?… Батя, ты пообещал защитить Мариам, да? Шестеркой твоей стану на всю жизнь, обувь языком чистить буду, стирать-варить, делать все, что пожелаешь… Только спаси мою Мариам, очень прошу… Хочешь на колени стану, а?

Пришлось насильно заставить парня отказаться от дурацкого намерения, упасть передо мной на колени.

— Сделаю все, что в моих силах… Кстати, твою девушку уже охраняют. Надежно… Когда Ухарь снова появится в больнице, не знаешь?

— Он появляется всегда неожиданно. Боится попасть в засаду. Будто зверь, которого преследуют охотники… Погоди, батя, дай вспомнить, что мне еще говорил вонючий мужик… — Фарид вцепился пятерней в кудлатую шевелюру, нагнал на лоб мелкие морщинки. — Память отшибло, да!… Нет, вспомнил! Ухарь хочет лично принять мою «работу»… Значит, через два дня… Может быть, и через три… Для него главное — убедиться, что конкурента замочили…

Прости, батя, мне к Мариам нужно. Боюсь оставлять ее одну… Мало ли что может приключиться…

— Последний вопрос… Ты зазнобу Ухаря знаешь? Которую он тогда навещал в палате, помнишь?

— На всю жизнь запомнил, батя… Мариам показала мне девку. Издали… Как вы, русские, говорите, ни рожи, ни кожи. Полумужик, полубаба. Всегда, говорят, под балдой, пьет по черному…

— Покажешь?

— Конечно, покажу. Почему не показать? Спаси мою Мариам, все сделаю, как скажешь… Побегу, ладно?… Ой, прости, мне же тебя проводить надо!

— Сам дойду, не маленький…

Ночной коридор невероятно широк и длинен. Фарид бежит по нему, прижав кулаки к широченной груди, закинув голову. Я физически чувствую боль в его изъеденных язвами ногах…

Палата спит. Время — половина второго ночи.

Когда я осторожно пробираюсь к своей кровати, Трифонов поднимает взлохмаченную голову и оглядывает меня сонными глазами. Что-то невнятно бормочет. Видимо, обсыпает матерками полуночника. Облегчив душу, снова опускается на подушку.

Еще одна не до конца разгаданная личность. И разгадать ее мне уже не удастся — не будет времени. Правда, Гошев сказал, что водитель, судя по всему, человек вора в законе. Предположительно — «такелажника»… Но почему тогда Николай решил не брать Сергея, а просто изолировать его? Впрочем, понятие «изолировать» слишком многогранно…

Ухарь появится через два-три дня. Для поощрения выполнившего задание палача или для расправы над девушкой. Что я могу сделать без помощников и без поддержки? Гошев прав — только следить и анализировать…

27

Лечащие врачи по воскресеньям отдыхают, начальник отделения — никогда. Появляется в семь утра, покидает больницу не раньше одиннадцати вечера. Ежедневно — в будни, выходные и в праздники. Работа для него — все: дом, жена, дети.

Вот и сегодня за полчаса до завтрака пробежался по палатам.

— Жалоб нет? Как прошла ночь?

— Спали-почивали, — за всех ответил куряка. — Житуха у нас известная: спать, жрать да в унитаз опрастываться…

— Хорошо, очень хорошо…

Неизвестно, что хорошего нашел Федор Иванович в колком ответе бухгалтера? То, что почивали? Или регулярное посещение туалета?

— Кстати, Трифонов, собирайтесь. Мы переводим вас в терапию на второй этаж. По своей линии сделали все, дело за врачами других специальностей.

Трифонов покорно кивнул. Какая разница, где мять больничные простыни? А вот Петро беспокойно заворочался, метнул в сторону Сергея предостерегающий взгляд. Не соглашайся, дескать, придурок, сопротивляйся.

А о каком сопротивлении может идти речь, если все мы — марионетки в кукольном больничном театре. Скажут: укол — подставляй задницу, насыплют во флакончики дрянные пилюли — глотай, отвезут на операционный стол — не шевелись.

Беспокойство «такелажника» — еще один узелок в сплетенной мною паутине доказательств. Пусть маленький, едва заметный, но — узелок. Кажется, я не ошибаюсь. Петро и есть тот самый авторитет, за которым мы с Гошевым охотимся. Впрочем, пора окончательных оценок еще не пришла…

Заволновался и Алексей Федорович.

— Вот так и бывает, когда людей за людей не считают, — недовольно заскрипел он. — Только привыкнешь к мужику, а его — раз! — и выдернули, будто козырную карту из колоды. А на его место — какого-нибудь вонючего зануду, который распустит слюни, день и ночь плакать станет… Говорят — цивилизация, демократия, права человека… В гробу видел я такие права, под простыней в белых тапочках.

— Командуют, как хотят, — «подпевает» бухгалтеру Петро. — Майнают, будто груз негабаритный…

— Зря вы так волнуетесь, — рассмеялся доктор. — Вместо Трифонова ляжет не слюнявый зануда, а приятный молодой человек, веселый, жизнерадостный…

— У нас уже есть свой… жизнерадостный, — кивнул Алексей Федорович в мою сторону. — Пацанов нам не требуется…

— У него что — ноги или руки? — поинтересовался Гена, будто надеялся получить в соседи такого же бедолагу.

— Спина, — коротко проинформировал начальник отделения и снова повернулся к Трифонову. — Прошу вас не задерживаться.

Сергей сложил в целлофановый пакет немногочисленные свои пожитки и остановился посредине палаты. То ли для прощания, то ли в ожидании сопровождающей сестры.

— Ты гляди там, парень, не особо — вира, — посоветовал Петро. — Нас не забывай — каждый день приходи… Понял?

— Навещу… Выздоравливайте, мужики. Покедова.

Санитарка сноровисто заменила на кровати Трофимова постельное белье, взбила подушки. Дебелая, широкобедрая баба, неопрятная и ворчливая. Ей бы мешки ворочать, а не убираться в палатах. Покачиваясь, выглянула в коридор.

— Где ты там, парняга? Иди, заваливайся…

На пороге с таким же, как у Трофимова, целлофановым пакетом — молодой парень.

— Здорово, доходяги!

— Здорово, коль не шутишь, — проскрипел Алексей Федорович, пытливо оглядывая сквозь облачко дыма «новобранца». — Надолго к нам пожаловал иль через пару деньков смоешься?

— Погляжу на ваше поведение… Сигареткой, папаша, не угостите?

Не знает он прижимистого бухгалтера. Выпросить у того курево, все равно, что выдрать без обезболивания здоровый зуб.

Странно, но куряка без обычного скрипа полез в тайник. Видимо, новичок пришелся ему по душе.

Я знал, что Гошев направил мне в помощь и для охраны своего человека, но при виде Ваньки Сидорчука с трудом удержался от приветливой улыбки.

Лейтенанта милиции знаю, как говорится, с пеленок. Умный сыщик, опытный оперативник — в каких только переделках он не побывал! Сколько бандитских пуль извлекли из его тела хирурги, сколько ножевых ран заштопали! Я не упомню ни одной мало-мальски серьезной операции, участником которой он не был бы.

Короче, милицейский ас!

Значит, Николай придает сложившейся в отделении ситуации очень серьезное значение. В противном случае командировал бы не Сидорчука, а, скажем Петровского…

Иван небрежно бросил на постель свой пакет и пошёл от кровати к кровати. Подавал руку, представлялся, внимательно выслушивал ответные представления, шутил.

Наконец, подошла и моя очередь «знакомиться».

— Будем знакомы, дедушка!

В глазах — шаловливые проблески. Дескать, как я вас обозвал, товарищ генерал? Только не обижайтесь — обстановка такая, не до чинопочитании.

— Вербилин Семен Семенович, — серьезно отрекомендовался я, пожимая широченную ладонь соседа.

— До отчества я еще не дотопал. Зовите Ванькой, Ванюшкой, Иваном. Как хотите, так и крестите.

Я поневоле засмеялся. И не только потому, что мне разрешили звать лейтенанта Ванюшкой или Ванькой. От одной мысли, что в подозрительной палате я не один, что меня подстраховывает такой опытный сыщик, как Сидорчук, поднялось настроение, Правда, покойный Павел тоже подстраховывал меня, но он «проживал» в другой «хате». Будто на другом континенте. А Иван — рядом…

28

После завтрака появился Генин братишка. Полная противоположность калеке. И по внешнему виду и по поведению. Жирный, обрюзгший мужчина так и светился самодовольством и превосходством над «плебеями». Приспущенный галстук, поверх которого выпирает мощный кадык, окладистая бородка норвежского типа. Мощный торс, выпирающий животик, напоминающий арбуз среднего размера. Соответствующая «высокому положению» нагловатая улыбка, будто приклеена к лицу.

Короче говоря, бизнесмен средней руки, уже оторвавшийся от малого бизнеса, но не достигший уровня высшего.

При виде брата Гена оживился, бледное его лицо покрасил слабый румянец. Посетитель не сразу подошел к кровати. Оглядел палату, натолкнулся взглядом на Сидорчука, удивленно округлил глаза…

Понятно. Думал увидеть Трифонова, а вместо него — незнакомый парень с простодушной улыбкой. Перевел взгляд на Петро и успокоился. Значит, все в порядке!

Я усмехнулся. Про себя, конечно. Еще один узелок завязан… Ого, уже висит целая гирлянда!

— Здравствуй, Геночка!

Говорил посетитель быстро, глотая окончания фраз. С таким напором, что калека не мог вставить в разговор ни единого слова. Мне показалось — именно этого и добивается «бизнесмен». Переживания брата его не волнуют, состояние здоровья не интересует. Посещение больного — пустая формальность.

— Надя приехать не смогла — прости женушку. Малость приболела… Не волнуйся, ничего серьезного — примитивная простуда. Кашляет, из носа капает… Мелочь, конечно, но — неприятно. Сейчас пол-Москвы гриппует… Рвалась к тебе — соскучилась, да я отговорил. Заразит, а тебе для полного счастья только сопливости и не хватает…

— Как температура?

— Говорю — в норме… И по дому все делает, и на работу ходит… Позавчера встретил твоих друзей по спорту. Тоже хотели заскочить, но, говорят, некогда. К соревнованиям готовятся, замотаны, закручены — ежедневно пробегают десятки километров… Да что я тебе рассказываю — сам, небось, был таким бегуном…

Я видел, как помрачнел Гена. Ему напомнили — он уже не побежит по гаревой дорожке стадиона, не будет тренироваться, участвовать в соревнованиях. Дикий случай на железнодорожном полотне выхватил его из спорта, превратил в немощного инвалида…

Кто знает, может быть, в эти минуты Гена пожалел о героическом своем поступке. Прав Алексей Федорович — спасенная старушка была в таком возрасте, что жить ей оставалось три-четыре года. А ее спаситель, полный сил и энергии, одухотворенный научными замыслами, практически уже умер… Ради чего?

Не знаю, так думал Гена или не так, но его интерес к повествованию брата ослаб. Глаза снова обратились к потолку, руки затеребили одеяло. А посетитель продолжал говорить, время от времени оглядывая палату. Гордо и вопросительно. Видите, какой я заботливый и добрый? Не причитается ли мне за это очередная порция жизненных благ? В виде денег, конечно, почетные грамоты и сладкие похвалы ничего не стоят!

Оказывается, Гении брат вовсе не бизнесмен — обыкновенный банковский служащий. Клерк, если по-иностранному, человек, привязанный к монитору компьютера, к картотеке, разного рода бумагам.

Раньше эта должность считалась малоперспективной, низкооплачиваемой, сейчас вознесена на невероятную высоту. Только и слышно: требуются бухгалтеры, экономисты, товароведы, менеджеры. Оплата труда — в десятки тысяч рублей, имеются перспективы роста…

— По роду службы довелось мне побывать в твоем институте, заглянул в лабораторию, где ты трудился. Там тоже все в запарке. Как и бегуны. Опыт за опытом ставят и. если им верить, кое-чего добились… Тебя не забыли — ожидают, шлют приветы…

Гена немного оживился. Если бегать он не сможет, то сидеть за столом, осмысливая результаты поставленных экспериментов, планировать новые, теоретически их обосновывать — ему по силам.

— Какие именно ставят эксперименты?

— В этом я не «копенгаген», врать не стану… Да, чуть было не забыл — разную снедь принес. Часть Надя передала, часть сам прикупил в магазинах… Кушай, братишка, ни в чем себе, ни отказывай, набирайся силенок.

На тумбочке — очередные яства. Те, которые принесла жена, с помощью Алексея Федоровича и Петро уже уничтожены. Всей палатой. Даже Фарид не отказался, взял одно яблоко, невзирая на свою щепетильность.

Посетитель торопливо извлекал из сумки фрукты и ягоды, огурцы и помидоры. Раскладывал их, будто на демонстрационном стенде. Смотрите, дескать, как я люблю брата, как забочусь о нем, поражайтесь моей щедрости и доброте!

Не даром же он вопрошающе огладывал палату. Словно сверял свои действия с реакцией больных.

Я заметил, что чаще всего его взгляд останавливался на «такелажнике». В нем проскальзывало нечто понятное только им, не имеющее ни малейшего отношения к щедрости и благородству. Прав Гошев, до чего же он прав! «Клерк» явился не к брату, его визит имеет более глубокие корни.

— Как Надя? — не успокаивался Гена, — Что говорят врачи? Лечится ли она? В больницу лечь не предлагали?… Надо бы ей уйти на бюллетень и хорошенько подлечиться…

— Отлично чувствует себя твоя женушка, просто превосходно! Готовься, брейся, одеколонься — днями заявится… А после мы заберем тебя…

Мужчина проглотил последнее слово, означающее место, куда собирается родня перевезти Гену. Кадык предательски вздрогнул, вздулся и снова опал. Будто кадыку тоже нелегко глотать явное вранье. Никто не собирается забирать калеку домой. Ни жена, ни родственники. Мечутся по начальственным кабинетам с грудой справок и характеристик, охают-ахают, выбивают место в богадельне…

А как же мать безногого? Неужели и она настолько очерствела, что отказывается от своего ребенка?

— Цветы на могилку мамы посадил? — Гена будто подслушал мои сомнения и решил их развеять. — Я хотел, да вот, не довелось

— Неужели не посадил? — деланно возмутился брат. — Не могилка получилась — клумба! Соседи приходят — любуются. Я уж постарался, ни денег, ни времени не пожалел.

— Спасибо.

В палате — угрожающая тишина. Сейчас в ней нет противостояния, нет вражды и недоброжелательности. Больных объединило понимание разыгрываемого спектакля, в котором царствуют фальшь и притворство

Куряка ехидно жует тонкими губами, будто в рот попало нечто несъедобное, которое, если не выплюнуть, отравит организм.

Петро поглядывает на посетителя с интересом. Так смотрят на резвящуюся в клетке обезьяну — что еще она выкинет, какой фортель покажет? В его взгляде — брезгливость и… нетерпение… Заканчивай, мол, придуряться, времени — в обрез…

Чего именно ожидает от посетителя «такелажник»? Одна из версий — встречи с глазу на глаз.

Иван выразительно подмигивает. Едва заметно, полуобернувшись к окну. Не вмешивайтесь, товарищ генерал, лежите спокойно — все беру на себя.

— Прости, Геночка, мне нужно спешить, — произносит посетитель, переглянувшись с Петро. — Выделили мне для посещения больницы всего один час. Сейчас в банке такие строгости — не отпроситься. Время посещения туалета и то — под контролем… А по выходным заедают хозяйственные дела: то на дачу съездить, то на рынок за картошкой смотаться, то холодильник барахлит… Да что я тебе рассказываю, сам, небось, в такой же каше варился… Так что ты не обессудь…

— Побудь ещё немного, — просит Гена. — Начальство поймет…

— Ладно… Несколько минут посижу. Хотя и знаю — выговор обеспечен, премия — тю-тю…

Братья молчат. О чем говорить, если все уже сказано, разжевано пережевано. Любая фраза — повторение.

— Пора мне — вира, — с тяжелым вздохом опускает ноги с кровати Петро. — Пока доползу до туалета, пока справлю нужду, пока возвернусь — позвонят к обеду… Эх, житуха инвалидная!

— А я помогу, — предлагает Иван и, не ожидая согласия, торопится к «такелажнику». — Заодно узнаю, где расположено то самое место, куда даже наш Президент пешком ходит. Новичок я, ребята, молодой, необученный. Где у вас курят, кроме как в палате?

— На лестничную площадку сбегаются, — вступаю в разговор я, подозревая в добровольной помощи Ивана нечто особенное. — Рядом — перевязочная и процедурная. Там тебе, паря, тоже доведется побывать. Так что примеряйся заранее…

— Спасибо, дед, за информацию…

Шаркая подошвами поношенных тапочек и придерживаясь за спинки кроватей, Петро ковыляет к вешалке-стойке, на которой висят «общественные» халаты. Сидорчук предупредительно набрасывает на него синий, обтрепанный снизу, заботливо застегивает пуговицы.

Я про себя улыбаюсь. Артист, а не сыщик! Ему бы в цирке выступать с фокусами. Теперь понятно, откуда взялись неожиданная забота и душевное рвение моего соседа… Нового соседа. Небось, изловчился фокусник опустить в карман халата плоскую коробочку магнитофона. Не зря по управлению ходили упорные слухи: Сидорчук, дескать, в детстве зарабатывал нелегкое пропитание карманными кражами. Ловко избавлял лопоухих граждан от кошельков и бумажников, с талантливой простотой вырезал хозяйственные сумки болтливых дамочек.

Давняя «специальность» пригодилась лейтенанту и в слежке за преступниками…

После того, как, поддерживая друг друга, Петро и Иван покинули палату, заторопился Гении брат. Наспех поцеловав безногого, еще раз заверил его в том, что жена непременно прибежит. Если не завтра, то послезавтра обязательно. И удрал.

— Повидался с братцем? — ехидно осведомился Алексей Федорович. — Думаешь, он навестил тебя, подгоняемый родственными чувствами? Соскучился по близкому родственнику, да? Как бы не так! Отбыл номер. Сколь видел я таких людишек — не перечесть. Теперь добрых полгода станет рассказывать сослуживцам о своей любви и заботе. Что он там тебе приволок? — Куряка вытянул шею и сделался похожим на любопытного гусака. — Дерьмовые яблочки по полтиннику за тонну, два апельсина, доживающих свой век… Ох, ты гляди, на помидоры расщедрился… Ну-ка, ну-ка…

Куряка встал на костыли и проковылял к постели безногого. Осматривал яблоки, ощупывал помидоры, опуская лучшие в свой карман…

— Зачем вы так! — не выдержал я. — С людьми, как с сигаретами: выкурил и — в урну! А человек — не окурок, он — живая плоть, мыслящее существо. С ним осторожно надо обращаться…

— А я разве не осторожничаю? — искренне удивился Алексей Федорович. — Вишь, берегу от потолстения. Гене сейчас никак нельзя толстеть — обрубки не удержат…

— Ему и без того нелегко, а вы ковыряетесь в душе, будто дворник в мусорном ящике… Мерзко все это, до тошноты мерзко!

Я ожидал встречного раздражения, матерных угроз при случае разделаться со мной. По неизвестным причинам куряка промолчал. Постукивая костылями, возвратился на свое место, выложил добычу в тумбочку.

И отыгрался на Гене:

— Не сомневайся, паря, паперть для таких калек, как ты — выгодное вложение капитала. И при деле будешь, и при доходах немалых. Лабораторным интеллигентам, небось, раз в полгода зарплату хлипкую выдают, а около церкви — ежедневно тысяч по сто с гаком. А уж, каков тот гак, от тебя зависит, как преподнесешь людишкам свое уродство… Скажешь, нет?

Вопрос брошен мне, как перчатка-вызов на дуэль. Но я успел утихомирить разыгравшийся гнев и промолчал.

Бухгалтер победно огляделся — не осталось ли в палате других супротивников? Кроме нас, четверых, покорно склонивших головы, никого нет. Выждав некоторое время, презрительно плюнул на пол. И снова вцепился в одноногого инвалида…

— Не желаешь на паперть по причине безверия — ползи в метро. Там, на полу в переходах, много сидит таких, как ты, убогих. Подстели тряпицу погрязней да подырастей, выставь обрубки и сиди-посиживай. Можешь даже на досуге труды научные изобретать.

Все равно куряку не переспорить — зряшная трата времени. Он не признает чужого мнения. Вмиг заглушит осторожные возражения кузнечным молотом тяжеловесных доказательств, засыплет похоронным пеплом ехидных сравнений, добьет залпами злющих матюгов.

Гена молча рассматривает надоевший потолок, словно разыскивает там черное будущее инвалидной своей судьбины.

Возвратился развеселый Сидорчук.

— Унитазы — класс, лидеры всех наших двухсот пятидесяти партий позавидуют. Мурлычут, будто сытые коты. Сам проверил… Не зря Петро так прочно пристроился в кабинке, что раньше чем через час оттуда не выползет…

Все понятно. Магнитофон пристроен и пущен в дело. Приковыляет «такелажник» — Иван изымет аппарат и не позднее завтрашнего дня — может быть, и сегодня! — мы получим возможность прослушать доверительный разговор двух бандитов… Вернее, бандита со своим подручным.

Сидорчук с разбега прыгает на койку с такой силой, что все ее металлические суставы взвизгивают, прося пощады. Изловчившись, довольно подмигивает мне… Все, батя, о'кей! Скажешь Гошеву: пусть готовит приказ о премии. За хорошую работу, талантливую роль и так далее, и тому подобное…

В палату влетает Фарид. Именно влетает, а не входит. Никогда не поверишь, что у парня ноги гниют, покрыты гнойными язвами. Азербайджанец счастлив, а счастливые люди боли не ощущают.

— Соперник у меня завелся, батя, да? Резать его буду, кишки на башку чалмой намотаю, — кричит он, явно игнорируя остальных обитателей палаты. — Понимаешь, ходит за Мариам, будто его к ее джинсам приклеили… Увижу еще раз — зарежу — делает он зверское лицо, таращит полные счастьем глазища. — И второй, кажется, появился… Убегает Мариам от них, а я говорю: зачем убегать? Все равно ты моя, никому не отдам. Пусть ходят, слюнки глотают, а попытаются приставать — зарежу!

Обычно ревность не сочетается с радостью, угроза «зарезать» — со счастливой улыбкой во все лицо. Парень хохочет, закидывая кудрявую голову, сверкая блестящими черными глазами. Все его угрозы убить, зарезать, обмотать кишки вокруг головы ухажеров звучат не страшно, скорее — наивно.

Фарид догадался — его так называемые соперники охраняют девушку. По его просьбе, обращенной к «бате».

— Пойдем покурим, да? А то я пустой, как дырявый кошелек/

Я неторопливо поднимаюсь. Торопиться нельзя — сопалатники так и сверлят меня подстерегающими взорами. Не палата — осиное гнездо.

Сидорчук открывает глаза, растерянно ворочается на кровати. Ему не хочется отпускать «подшефного» одного и опасно афишировать слишком близкое знакомство.

На лестничной площадке, наклонившись к моей зажигалке, Фарид быстро шепчет: не могу, батя, показать тебе зазнобу вора в законе — выписалась шалашовка. И еще один смылся — Никита…

Осы, почуяв опасность, начинают разлетаться…

29

Сегодня в палате тихо. По обыкновению подремывает Петро. Спит и, вроде, не спит. Любой шум: скрип под ногами вошедшей сестры или санитарки, шепот за дверью в коридоре — глаза открываются. «Такелажник» по-звериному насторожен.

Безмятежно любуется витиеватыми облачками табачного дыма Алексей Федорович. Будто изобретает очередные «щипки» для наивного калеки.

Все так же всматривается в белый потолок Гена. Глаза потемнели, углы рта опустились — тоскует человек.

Фарид нетерпеливо расхаживает по коридору. Изредка заглядывает в палату. Он тоже грустит. Сегодня — внеочередное дежурство Мариам, она согласилась подменить чем-то занятую подругу. Время смены, а девушки нет. Фарид волнуется, и его волнение передается мне. Неужели люди Гошева упустили «подшефную»? Не должно быть — хлопцы опытные…

Со шприцами, уложенными в ванночку, будто патроны в обойму, появляется заканчивающая дежурство сестра. Она тоже ожидает Мариам и тоже не понимает причины отсутствия всегда аккуратной подруги. Дежурство выдалось тяжелым, почти не спала. Не терпится перекусить на скорую руку и отоспаться.

При виде шприцев заныло мое истерзанное уколами бедро, но сестра свернула к постели бухгалтера.

— Одноразовый? — сердито спросил тот, опасливо косясь на иглу. Будто высматривал на ней рой микробов. — Или одноразовые растащили по домам, а этот — недокипяченный? Учти, малявка, башку отверну и привинчу к… другому месту!

Обычно в ответ на подобные оскорбления сестры отстреливаются грубостями, иногда обращают ехидные сравнения больных в шутки. Сегодняшняя медсестра устала до такой степени, что нет сил ни ворчать, ни возмущаться, ни шутить.

Повелительный жест — поворачивайтесь! Алексей Федорович, вздохнув, ложится на живот, задирает полу халата, спускает трусы, обнажая тощие ягодицы. Почувствовав укол, вздрагивает и зло фырчит.

— Не дрова колешь, садистка, живую плоть лечишь! И чему вас только учат в разных школах-училищах?

И снова сестра не реагирует.

На очереди — Гена, потом — Сидорчук и… я. Гена даже не морщится, словно не в него втыкают острую иглу. Ивану ничего не назначено — кроме таблеток.

Я переношу довольно-таки болезненный укол спокойно. Когда болит душа, физическая боль по сравнению с болью душевной переносится легко.

— Все-таки, где Мариам? — спрашиваю уставшую сестру, пользуясь отсутствием азербайджанца. — И почему вы меняетесь сегодня вечером? Обычно смена по утрам…

— Я попросила освободить мне вечер, — признается девушка. — А вот где она гуляет — не знаю. Сама волнуюсь…

Вечерний, внеплановый осмотр производит сам начальник отделения. Необычно серьезен, не улыбается, не шутит. Видимо, не так уж легко нести ответственность за больных. Особенно в гнойном отделении.

Как всегда, первая остановка — возле Гены.

Федор Иванович ощупывает обрубки ног, измеряет давление, разглядывает температурный листок, прослушивает грудную клетку, мнет живот. Недовольно хмурится.

Обычная процедура. И — необычная. Слишком много внимания уделяется безногому калеке…

— Ну, что ж, все более или менее в порядке. Мы сделали, что могли. Слово — за природой. Она у нас — умная, знает, что и как долечивать… Конечно, с нашей помощью… Итак, завтра мы тебя выписываем. Супруге я позвонил — обещала приехать. Брат не сможет — срочная работа… Готовься.

Важная новость — выписывают Гену!

Я просто не могу себе представить нашу «осиную» палату без него. На койке рядом с входом появится другой страдалец. Никто по утрам не станет просительно тянуть руки, не улыбнется смущенно, услышав очередной похабный анекдот куряки…

Кажется, я позабыл, что вскоре сам покину эту палату, что и на мое место ляжет другой человек…

Волоча ноги, опустив голову, входит Фарид. Не вечно же ему болтаться по неуютному коридорному «проспекту»? Прибежит Мариам — обязательно заглянет в поисках парня в палату. Еще до приема дежурства. Приветливо улыбаясь, поздоровается с ее обитателями, в первую очередь, конечно, с Фаридом.

Парень не ложится — стоит за спиной начальника отделения. Ловит каждое его слово. Вдруг Федор Иванович упомянет об исчезнувшей сестре… К примеру, послал, дескать, ее с поручением — вот-вот появится.

Но речь не о Мариам.

— Постарайтесь дома выдерживать больничный режим. Делайте зарядку по нашей системе, берегитесь простуд…

— А то, что парню при операции внесли инфекцию, как быть с тем хирургом? — язвительно подбрасывает всезнающий бухгалтер. — Похвальной грамотой наградят, премию дадут?

— Неизвестно по какой причине произошло нагноение, — сухо, на пределе обычной вежливости, парирует Федор Иванович. — Медицина, к сожалению, далеко не все знает…

— Последнего больного в гроб вобьете — научитесь…

Начальник отделения отворачивается. Уверен — услышь он такое от другого больного, расправился бы по всем законам больничного «кодекса». Вплоть до увольнения… то есть выписки.

Причина ясна. Больной — платный, за него какой-то банк расплачивается не малыми суммами. Вот и приходится терпеть хамское поведение.

На очереди — Сидорчук. Я-то знаю — парень без изъянов, здоров как бык. Федор Иванович, конечно, тоже осведомлен.

— Новенький? Вас я осмотрю отдельно, в своем кабинете… Прошу зайти через полчасика…

Я осторожно стягиваю халат, готовлю к демонстрации опавшую опухоль на бедре. Но Федор Иванович ко мне не подходит.

— Извините, Семен Семенович, но сейчас мне некогда… Пожалуйста, загляните ко мне минут через сорок…

Куряка к осмотру не готовится. Лежит, подоткнув под спину подушку, и издали разглядывает доктора. Дескать, мне наплевать и на твои наставления, и на щупанье моих внутренностей. Твое дело — лечить, мое — платить денежки. Вот и старайся.

Федор Иванович старается. Отрабатывает получаемые больницей сотни тысяч. Выслушивает, простукивает, щупает…

— Завтра возьмем вас на операцию… Как готовиться, знаете?

— Готовиться не собираюсь, — вызывающе фыркает бухгалтер. — Пусть готовят врачи с сестрами да санитарками, они за это зарплату получают… А я что — подопытный кролик. Внесете инфекцию и отрежете ноги. Как Генке… Глядишь, медальку повесят, звание, какое присвоят…

Ну, и клещ таежный! Вцепился — не оторвешь. Наученный многодневным общением с курякой, начальник отделения невежливо показывает ему обтянутую белым халатом спину.

Я насторожился. Интересно, что он сейчас скажет «такелажнику»? Ведь Гошев обязательно нацелил его на определенное отношение к подозреваемому…

— У вас дело идет на лад, но скорой выписки не обещаю. Опасаюсь рецидивов. Поэтому не торопитесь, соблюдайте все наши рекомендации…

Фарида начальник отделения обходит. Верный признак — с Мариам что-то произошло. Парень провожает врача тоскующим взглядом, но поворачивается к Гене с улыбкой на пухлых губах. Страдающей и радостной одновременно.

— Домой поедешь, да! С женой увидишься, с друзьями… Хорошо, очень хорошо! Хочешь, покатаю?

Гена согласно тянет руки. Фарид подхватывает его под мышки, приподнимает, придерживая ногой каталку. На лбу выступает пот, глаза щурятся, но губы по-прежнему раздвигаются в улыбке.

— Как же ты станешь жить без своего «дядьки», а? Покидаешь меня, царевич-королевич…

Алексей Федорович ни гу-гу. Дорого достается ему «привычное молчание, небось, внутренности, особенно, кишечник, корчатся от злости. Но Фарида он побаивается.

Мариам по-прежнему нет.

Иван отправился на персональный осмотр. Ему — через полчасика, мне — минут через сорок… удивительное совпадение. Остановился в дверях палаты и кинул мне предупреждающий взгляд. Будто спасательный круг утопающему.

Я понял и поднялся. Не потому, что боюсь утонуть — переживаю за парня, который отвечает за мою безопасность. Отвечать за других — страшно тяжелая ноша, не всякому она под силу. Поэтому не стоит зря травмировать Ивана.

При выходе из палаты Сидорчук снял свой халат, сменив его на «общественный». Синий.

— Сквозняки разгуливают по коридору, — объяснил он. — Главное для больных — избежать дополнительных болячек…

30

В кабинете начальника отделения, как я и предполагал, нас ожидает Гошев. Докторский халат — нараспашку, руки заложены под ним за спину. Уголок левого глаза нервно подрагивает.

Значит, произошло нечто из ряда вон выходящее. Таким Гошева я не упомню — всегда сдержанный, деловитый, по внешнему виду не разобрать, что его тревожит, что радует. А сейчас…

Неужели — несчастье с Мариам?

Решил не подгонять событий, не расспрашивать, не выпытывать. Николай сам все скажет.

Действительно, сказал. Но совсем не то, что я ожидал услышать.

— Семен Семенович, завтра вы выписываетесь из больницы. Машина заказана. Жена — в курсе.

Голос — приказной, строгий. Будто не я — генерал, а, наоборот, он. Но, кажется, ситуация такая, что акцентировать внимание на недопустимость подобного обращения не стоит.

— Почему такая поспешность? — ограничился я не самым умным вопросом. — Прежде всего, я еще не прошел всех назначенных мне процедур…

— Вас отвезут в госпиталь МВД. Там все согласованно, ожидает отдельная палата со всеми удобствами…

— Но я не желаю покидать это отделение! Привык к врачам, обстановке, нравится палата, чувствую — выздоравливаю… Нет, нет, Николай, ни в госпиталь, ни домой не поеду…

— Простите, но это — приказ начальника управления. Обстановка резко изменилась, существует реальная опасность… Это вы понимаете?

Я от души рассмеялся. Будто услышал свежий остроумный анекдот.

— Эх, ты, Коля-Николай… С кем говоришь? На своем сыщицком веку я столько раз сталкивался с разными опасностями, что тебе в дурном сне не приснится… Короче, выкладывай твою ситуацию, товарищ капитан. В отношении моей выписки решим позже.

Гошев остановился посредине кабинета. Опустил руки. Не зная, куда их деть, засунул в карманы брюк. Кажется, он немного отошел. Похоже, успокоился. Жесткие губы разошлись в скупой улыбке. Приглашающе кивнул на смотровую кушетку, сам устроился напротив, оседлав стул.

Чуть поодаль сел Сидорчук. Лицо серьезное, а глаза смеются. Как тебя, генерал, отделал наш капитан? Он такой: дашь прикусить палец — прощайся с рукой.

— Давайте, товарищ генерал, сначала послушаем наших подопечных…

«Генерал» — сказано подчеркнуто, без издевки и нерешительности — извинением за допущенную бестактность.

Магнитофон зашелестел, зашамкал беззвучно, пережевывая ленту, как беззубый старик корку хлеба… Время, пока «такелажник» и Сидорчук шли по коридору в туалет.

«Вон где оно, святое место!» — послышался голос Ивана. — «Гляди-ка, чисто, будто в сауне…»

Журчание.

«Ну, я свое отработал», — проинформировал Иван. — «Ты сядешь? Учти, ожидать не стану — спина побаливает, на перину просится… Самостоятельно доплетешься?»

«Доплетусь…»

В голосе Петра — плохо спрятанное нетерпение. Дескать, проваливай, балаболка сатанинская, лишний ты тут…

Стукнула дверь… Иван ушел… Несколько минут и — новый стук… Вошедший страдает одышкой, дыхание такое частое, что магнитофон захлебывается.

«Ты, сука драная, почему не приходил?» — гулко спросил Петро. — «Уж не скурвился ли?»

«Твою маляву мент передал только вчера… Откуда раньше я мог знать, где вы находитесь?» — заискивающе ответил одышливый собеседник. Брат Гены.

«Братца навестить не захотел, паскуда! — уже спокойно прогудел „такелажник“. — Подфартило нам, сявка, надо же брат нужного человека оказался в одной палате… Такое даже в сказках не читал… И что написано в ментовской маляве?»

«Рыбаки» сеть закинули… Пронюхали про больничку…»

«Не штормуй… Ишь ты, даже с лица сбледнул… Одного рыбака уже мочканули, навели кранты… Ништяк, переможемся…»

«Где Треф?»

«В другое отделение перевели. Сказали — на долечивание. А ему — все до фени. Замочил мента, будто чифирнул… Сейчас — спокойно».

«Спокойно ли? — заволновался Гении брат. — Дед, который у окна лежит, кто, по-твоему?»

Я поймал, будто птицу в силки, многозначительный взгляд Гошева… Вот она, та опасность, о которой он говорил… Успокоительно улыбнулся. Мало ли в Москве дедов? Кстати, и тех, которые лежат рядом с окном… Сам почувствовал малоубедительность своих возражений, их наивность…

«Старый доходяга. Хавать да храпеть — вот и все его дела…»

«А фамилию деда знаешь?»

«Вербилин… А о чем базар?»

«Генерал милиции Вербилин. Сейчас в отставке. Из-за этого мента десятка два корешей на зонах парятся. Как думаешь, почему заболевшего генерала-доходягу не положили лечиться в госпиталь ментовский?… Наверняка пасет кого-то в палате…»

«Захотелось генералу, вот и лег в больницу. Все болеют: и воры в законе, и просто воры, и шестерки, и менты, и рыбаки… Зачем бы поручили слежку за нами генералу? Что у них, лейтенантов не хватает…Расшлепался! Придержи метлу, сука!» — окончательно завелся «такелажник».

Молчание. Магнитофон трудолюбиво пережевывал пустую пленку. Генин брат, конечно, молчит со страху. Петро все еще пытается вникнуть в суть полученной информации.

Гошев многозначительно смотрит на меня. Сидорчук едва слышно ругается матом.

«Один мужик — шестерка Ухаря — цынканул: Ухарь решил покончить с нашим Костылем. Замочить либо подставить ментам…»

«Что же делать? — растерялся Петро. — Замочить генерала?»

«Тормозни, сявка! Мигом повяжут! Такой шмон в больнице наведут — хоть из окон бросайся… Костыль слиняет — тогда мочканите…»

«Ладно, пусть думает Костыль… Когда в банке шмон?»

«А что?»

«Костыль велел спросить».

«Маловато капусты. Подсобирают — цынкану. Охрана большая, опасно. Трекнет кто — окрестят на червонец…»

«Ништяк. Не штормуй, дружан… Кто-то идет! Усохни!»

Магнитофон замолчал окончательно.

В кабинете — тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием Гошева да перестуком механических часов на письменном столе… Тик-так, тик-так — будто капают капли из прохудившегося водопроводного крана.

— Сейчас, надеюсь, все ясно? — нарушил тишину голос Гошева. Излишне спокойный, в котором — просьба перемешана с требованием. — Вы, товарищ генерал, немедленно выписываетесь из больницы. Не завтра и не послезавтра — немедленно!

— Нет, Коля, ни за что! Сам же слышал, что сейчас меня мочить не собираются. Тем более, рядом — Сидорчук. Прикроет. Как, Ваня, прикроешь? — Иван ограничился улыбкой. Какой вопрос, конечно, прикрою. При необходимости — своим телом. — Давай, Николай, по делу. Итак, вор в законе, за которым мы гоняемся, вовсе не «такелажник»: Костыль — бухгалтер Алексей Федорович Новиков…

31

Честно говоря, мысль о том, что вор в законе — куряка, не раз приходила мне в голову, когда я десятки раз перебирал «колоду» претендентов на это «высокое» звание. Откладывал «козырную карту» короля пик, не представляя себе, как авторитет может быть столь глупым. И не только глупым — выпячивать перед сопалатниками садизм и жестокость.

Прозвище «Костыль» окончательно поставило точку под моими сомнениями. Меткая кликуха, никто, кроме Алексея Федоровича, не может ее носить. Все остальные — шестерки, «пехотинцы».

— Похоже, вы правы, — нехотя согласился Гошев. — Будем работать по Костылю…

— И охранять его от Ухаря, — смешливо добавил Сидорчук. — По мне — пусть перегрызут друг другу глотки — нам меньше работы…

— Костыль нужен живой… Как и Ухарь… Ну что ж, задача ясна, остается подогнать к ней все наши планы…

Я поднялся с жесткой кушетки, погладил бедро. Оно нет-нет, да и дает о себе знать. То мелкими покалываниями, то ноющей болью.

— Пошли, Ваня?

— Подождите, Семен Семенович, — остановил меня Николай. — Есть еще одна неприятная новость… Сегодня утром медсестра Мариам попала под грузовик…

Я непроизвольно до предела раскрыл глаза. Голова закружилась, в сердце будто воткнули тупую иглу.

— Как это — под грузовик?

— Подробности не ясны. Работаем. Выскочила из общежития в булочную… И вот…

— Жива?

— Да… Изуродована — смотреть страшно…

— Где же была твоя охрана? Спали, пили водку? — закричал я, потеряв самообладание. — Что стоят твои заверения о полной безопасности?

Гошев опустил глаза. Словно все его заверения вкупе с охраной лежали на полу. Ему было больно и обидно.

А мне каково? Посмотреть в глаза Фариду. Чем оправдаться?

— Грузовик удалось задержать. Водитель — из банды Ухаря. Сразу же признался. Выполнял приказание вора в законе, не посмел отказаться… Семен Семенович, поговорить с Фаридом должны вы. Он вас уважает…

Я так энергично замотал головой, что заболели шейные позвонки. Нет, дорогой Коля, я — тоже больной, мне стрессы противопоказаны по возрасту. И сердце у меня одно — запасного природа не предусмотрела. Так что избавь пенсионера от подобной миссии. Лучше доверь ее тому же Костылю — выполнит с удовольствием.

Гошев понял и покорно наклонил голову.

— От чего же лечится Костыль? — спросил я, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей. — Какая хвороба прихватила вора в законе?

— Врач сказал: ревматизм…

— В гнойном отделении?

— Какая больнице разница? Деньги платят немалые, руководство больницы сидит на подсосе, зарплату нечем платить. Захотелось мужику за свои кровные полечиться — положат, ради Бога. Любого человека: преступника, убийцу, насильника, не спрашивая, кто он и чем занимается… Одним словом — рынок.

— Как же ты собираешься брать Костыля? За что? За организацию банды? Это ещё нужно доказать. За грабежи и убийства? Но авторитет сам никого не грабил и не убивал — этим занимались его шестёрки. Само по себе руководство преступным сообществом по закону неподсудно. Убил — да, осудят, ограбил — то же самое, а направлял, руководил — нет!… Правда, слышал, Дума готовится утвердить что-то новое, но еще же не утвердила.

— Возьмем по президентскому Указу, будем держать в изоляторе, сколько положено…

— А потом выпустите? С соответствующими извинениями?

Николай молча пожал плечами. А что он мог еще сказать?

— Зато Трифонова повяжем на полном законном основании. И по его свинячьей морде я врежу тоже по праву, — сжимая кулаки, медленно выговорил Сидорчук, и в его голосе прозвучало столько неподдельной ненависти, что услышь его сейчас Сергей — повесился бы в том самом туалете, где он заточкой убил Павлика…

Помолчали, покурили.

Во все времена сыщики, борясь с преступностью, ходили по черте, разделяющей жизнь и смерть. И днем, и ночью, и во время оперативно-розыскных мероприятий, и в постели с женщиной их подстерегали удар ножа, пуля, петля из тонкого шнурка, набрасываемая сзади на шею. Привыкли к опасностям, сжились с ними, как сживаются с неизбежностью. Смирились. На дотошные вопросы журналистов отвечали коротко: такая работа.

С одним примириться не дано — с гибелью друзей, с издевательствами над их телами. И не только с гибелью — я не знаю ни одного товарища по работе, который не носил бы бандитских отметин в виде шрамов, переломанных ребер, зубных протезов.

И пусть Мариам — не из наших сотрудников, не сыщик и не опер, все равно — больно и обидно.

— Спасибо за новость, — ехидно поблагодарил я Николая сквозь стиснутые зубы. — Надеюсь, вторая «новость» полегче…

И полегче, и посложней…

Перед операцией, которую тщательно готовил капитан Гошев, его вызвали в один из «высоких кабинетов». Сам по себе вызов ничего неприятного не предвещал. Начальство переживает, волнуется. Ведь речь идет не о том, чтобы повязать пяток сопливых рэкетиров или парочку карманников — готовится ликвидация сразу двух преступных группировок, во главе которых стоят воры в законе.

Но то, что услышал Николай, настолько поразило его, что он осмелился переспросить. За что и получил строгое внушение.

Оказывается, основная задача заключается вовсе не в ликвидации банд, а в… недопущении кровавой разборки между ними в больнице. За стенами больничных зданий пусть стреляются, режутся, давятся — полная свобода и демократия. Предстоит окружить место разборки омоновцами и не допустить расползания бойни за пределы отведенного места.

Нечто похожее на бойню, во время которой Гошеву и его людям разрешается кричать «Браво!». Но и этого мало. Высокий руководитель настоятельно порекомендовал перед началом разборки изолировать обоих воров в законе и вывести их… в безопасное место. Где и отпустить на свободу…

«Как это — на свободу? — растерянно снова переспросил Гошев. — Ведь — бандиты, и не рядовые…» Начальство смерило нахального капитана презрительным взглядом. Будто студента, забывшего четыре действия арифметики.

«Вы не по званию болтливы, капитан! Прямо не рядовой сыщик, а ведущий телепередачи „Спокойной ночи, малыши“… В порядке исключения поясняю. Правоохранительные органы обязаны соблюдать законы. Это тоже — закон. Причин для задержания воровских авторитетов, или как они еще называются, на сегодняшний день у нас нет. Представьте неопровержимые доказательства их причастности к убийству, насилию, грабежу — дам соответствующее разрешение…»

«Но Указ Президента…»

«Любые указы и постановления следует выполнять разумно. Короче говоря, у меня нет времени читать вам лекцию…»

— Посоветуйте, Семен Семенович, как мне поступить?

— Можешь назвать мне фамилию того начальника? Он из Министерства?

Гошев молча поднял вверх палец. Дескать, берите выше.

— Из Правительства? Палец поднят еще выше.

— Из администрации Президента?

— Да…

Я заколебался. Любой мой совет может быть воспринят приказанием. Пусть и отставной, но — генерал. Если не приказанием, то, как бы он не повлиял на уже сложившееся у Николая решение.

— Только учти, я сейчас не твой начальник, вообще никто, обычный пенсионер. Могу только сказать, как поступил бы сам… Устроит?

— Вполне… Спасибо…

— Не допустить кровопролития в больнице — грамотное и правильное решение. Поддерживаю. Блокировать обоих лидеров враждующих преступных группировок — тоже правильно… Настораживает полученное тобой приказание: отпустить их на свободу. Лично я арестовал бы их и отправил в следственный изолятор. Конечно, начальство, приняв такое решение, имеет свои резоны. Наверху скапливается информация, которая нам с тобой и не снилась… И все же предложение отпустить воров в законе на свободу звучит несколько странно…

— Значит, тот начальник прав?

— Думаю, что нет. Я бы на твоем месте вообще не допустил бы разборки — ни в больнице, ни за ее пределами. И отправил бы обоих лидеров в изолятор. В строгом соответствии с Указом Президента.

— Но это нарушение…

— Человек, который беседовал с тобой, имел право только на рекомендации. Приказать он может министру, но не его подчиненному… А вообще, Коля, поступай, как знаешь. Я просто высказал свое мнение… Ведь за исход операции ответственность несешь ты и только ты…

32

В палату я плелся, будто из перевязочной после того, как хирург поковырялся в ране. Следом, подстраховывая, так же плелся Сидорчук.

Вообще-то по всем законам конспирации мы должны были идти рядышком, мирно беседуя или пересмеиваясь. Но Иван отлично понимает, что сейчас его подшефному не до бесед и смешков. Вот и следует на расстоянии пяти метров, разбрасывая, будто конфетти, комплименты встречным медсестрам и санитаркам.

В палате все, как обычно. Гена изучает потолок, не обращая ни малейшего внимания на сопалатников.

Алексей Федорович беспрерывно курит. Волнуется. Еще бы не волноваться — операция это тебе не укол, что-то там удалят, после сошьют, в спешке там оставят пинцет с ланцетом.

Петро притворяется спящим… Может быть, и не притворяется, а на самом деле видит сладкие сны. Особо тревожиться ему не приходится — шестерка, приближенная к вору в законе, не больше. Это Трифонов в терапевтическом отделении, небось, не спит, трясется от страха

Обстановка накалена до предела. Словно кто-то уже поджег бикфордов шнур, и огонек медленно ползёт по нему к взрывпакетам. Первый и главный — под моей койкой. Ибо генерал в отставке, по мнению Костыля, — основная опасность, которую необходимо побыстрей удалить, пока не расползлись, взрывая все органы бандитской группировки.

Все, кроме Гены, знают подноготную друг друга. И делают вид — ничего не произошло, обычное сожительство больных людей.

Фарид допоздна бродит по коридору. Вопросительно заглядывает в сестринскую и ординаторскую. Вопросов не задает, но они, эти страстные вопросы, так и светятся в его глазах.

— Успокойтесь, больной, — нарочито строго выговаривает ему дежурная сестра. Она не дождалась сменщицы и осталась на вторую ночь. — Вам давно пора спать… Слышите? — отвернувшись, тихо добавила: — Не дури, Фарид, никуда твоя Мариам не денется… Ну, заболел человек — медики и те болеют… Что страшного? Спи спокойно. Утром разберемся…

Фарид тут же вцепился в медсестру, будто паук в муху. Ходит следом в сестринскую, по палатам и — бубнит, бубнит.

— Скажи, пожалуйста, чем заболела Мариам, а? Простудилась или что еще? Где она — в общежитии или в больнице?… Клянусь, увижу — сразу пойду спать… Ни на минуту не задержусь… В какую палату ее положили?… Скажи, пожалуйста, дорогая… Хочешь, на колени встану?

Сестра сделала Гене вечерний укол и направилась к выходу, но Фарид загородил дорогу. Все с тем же вопросом: «Где Мариам?» Девушка отбивалась, как могла. Такого нагородила, столько навыдумывала — с каждым словом запутывалась все больше и больше.

По ее словам, Мариам плохо себя чувствует… У нее что-то по женским делам… Прилегла отдохнуть и уснула. Решили не будить — пусть отоспится… Ничего ужасного — обычное женское недомогание… Что просила ему передать?… Любит, просит не волноваться, отлежится — придет… Еще и насморк замучил… Кашель появился… Дали выпить таблетки, закапали в нос…

— Можно в общежитие сбегаю? — горячился Фарид. — Халат надену теплый, ботинки возьму у Ивана… Разреши, пожалуйста, а? Не разрешишь — все равно убегу…

— Ни за что не разрешу! Возьму и позвоню Федору Ивановичу…

Сестра старалась говорить тихо, но ее одолевала усталость и связанное с ней неизбежное раздражение. Поневоле повышала голос. Фарид почти кричал.

Шум ожесточил Алексея Федоровича. Он рывком сел, опустил на холодный пол худющие ноги. Приглушенно заскрипел:

— Где совесть потеряли, твари безмозглые? Больным не даете спать со своей драной Мариамкой!… Тоже мне нашелся любовник сопливый! Едва на ногах язвенных стоит, а туда ж лезет! Меня завтра станут тупым ножом резать, а они орут…

— Почему тупым? — растерянно спросила девушка.

— У вас только языки острые, — парировал находчивый куряка. — Чего скрываешь, мокрощелка необразованная! Давно бы сказала: в больнице Мариамка, в реанимации и — все дела. Развели канитель до полуночи…

— Как в реанимации?… Почему в реанимации? — бросился к Алексею Федоровичу парень. — Скажи, пожалуйста, что случилось?

Мне показалось, что он сейчас схватит щуплого куряку за грудки и так встряхнет, что из того высыпятся все его секреты. В том числе, и по роду основной «деятельности».

Странно, но трусливый бухгалтер на этот раз не испугался. Схватил костыль и, постукивая им по полу, будто аккомпанируя страшным своим словам, почти завизжал. Громко, торжествующе:

— А ты и не знаешь, блудливый котяра? Машиной помяло твою девку, все четыре колеса по ней проехало!

Я онемел. Откуда ему известно? Кто сказал и для чего?

Позже узнал, что Алексей Федорович подслушал разговор между дежурной и процедурной медсестрами…

Господи, что же сейчас будет!

Ничего не произошло. Получив безжалостный жестокий удар, Фарид покачнулся. Перевел вопрошающий взгляд с куряки на девушку. Та всхлипнула и убежала. Парень понял — его не обманули, бухгалтер сказал правду…

Придерживаясь за спинки кроватей, Фарид подошёл ко мне. Он ничего не видел: ни плачущей в коридоре сестры, ни протянутых к нему рук Гены.

— Как же так, батя, а?… Ведь ты обещал, и я тебе поверил…

Я подавленно молчал. Фарид еще раз окинул палату безумным взглядом, схватил первый попавшийся халат и… исчез.

Сидорчук помчался за ним, возле распахнутой двери нерешительно остановился. Оставлять подопечного без прикрытия он не имел права.

— Что-то вы плохо выглядите, дед, — возвратился он на свое место. — Врача сейчас не дозовешься, пойдемте, провожу к медсестре…

— Позже, — невежливо буркнул я. — Оклемаюсь минут через десяток — проводишь… Кстати, она сама идёт, твоя медпомощь!

Действительно, шмыгая носом, в палату возвратилась заплаканная девушка.

— Алексей Федорович, пойдемте со мной, — все ещё не остыв от обиды за «мокрощелку необразованную», сухо обратилась она к куряке.

— Зачем? — ощетинился тот. — Ежели по дамским делам, стар, не справлюсь. Возьми Ивана. — Завтра утром у вас — операция. Врач назначил,

Я должна побрить операционное поле…

Ворча и возмущаясь больничными порядками, «бухгалтер» стал собираться. Натолкал в карманы обшарпанного халата туалетной бумаги, туда же положил пробирку валидола. Подумал и добавил початую пачку сигарет…

— Кто сегодня дежурит из врачей? — вежливо обратился я к сестре. — У меня болит голова — хочу посоветоваться.

— Примите таблетку анальгина. Сейчас принесу.

— Вы, сестричка, лучше поставьте болящему бухгалтеру клизму — литров на пять, не меньше, — вмешался в беседу Иван. — Очень прошу… А я соседа потихоньку отведу к доктору…

Сестра заколебалась. По всем правилам при плохом самочувствии не больных ведут к врачу, а, наоборот, врачи прибегают в палаты. Но рядом уже стоял на костылях Алексей Федорович, и ей страшно хотелось выполнить просьбу Ивана в отношении пятилитровой клизмы.

— Долго прикажешь изображать памятник доходяге Ганди?

Сестра окинула меня взглядом, видимо, решила, что здесь обойдется без ее помощи, и повела куряку в клизменную.

— Отправимся и мы, дед?

— Не гони лошадей, сосед. Когда скажу, тогда и пойдем…

33

Выпотрошенный» Алексей Федорович дымил, как труба крематория. Из завесы дыма, доносились вздохи вперемежку с густым матом. Он явно трусил. Предстоящая операция представлялась ему пересадочным пунктом по дороге на тот свет.

«Такелажник» подобострастно вертелся вокруг кровати шефа. Подметал разбросанные окурки, подтирал многочисленные плевки. Трудно представить себе, что еще вчера Петро едва передвигался, шаркал подошвами, хватался за стены и за спинки кроватей. Сейчас он был жизнерадостен и активен. Его поведение лишний раз подтверждало, что он вовсе не авторитет — обычная шестерка, примитивный слуга вора в законе.

— Побледнел ты, дед, капитально, — решительно поднялся Иван. — Побредем с тобой к медицинским светилам… Пора.

Действительно, пора. Тем более что возле палаты освобожденная врачами из заключения — постельного режима вьюном кружит Галина. Высматривает, вынюхивает. Не таясь, перемаргивается с Петром и курякой.

По «картотеке» Гошева она значится человеком Костыля, по поведению — «пехотинец» Ухаря. Ее появление возле нашей палаты можно расценить двояко: охрана старого «хозяина» либо выполнение задания нового.

Сидорчук бережно поддерживает меня под локоток. Выбрались в коридор, ощущая на себе подозрительные взгляды «дружанов». Хорошо еще, что отсутствует Трифонов.

Иван обнимает меня за талию левой рукой. В правой держит спрятанный в кармане пистолет. Обстановка, прямо сказать, не санаторная, можно ожидать всего.

Кабинет начальника отделения напоминает командный пункт. За столом — Гошев. Рядом с ним — командир подразделения омоновцев. В защитной форме и в бронежилете.

— Входы и выходы зданий больницы перекрыты, — докладывает он неизвестно кому: мне или капитану. — В переулке — бронетранспортер и резервная группа…

— Не забывай — больница, — напористо напоминает Николай. — Перестрелка не допустима…

— Ясное дело… Ребята проинструктированы… Стрелять будут в самых крайних случаях…

— Ни в крайних, ни в бескрайних — никакой стрельбы. Это — приказ.

Командир недовольно морщится. Ему не хочется подставлять своих ребят, рисковать их жизнями. И без того отряд несет потери в непрекращающихся схватках с бандитами… А тут — не стрелять, брать живыми…

— Постараемся, — по-прежнему недовольно твердит он. — Только не все зависит от нас…

— А ты попроси преступников сложить оружие и поднять лапы над головой. Тогда и будет тебе бескровная победа. С орденами и лавровыми венками, — язвит Гошев. Уголок глаза нервно подрагивает. Волнуется.

Венками нас обеспечат… на кладбище…

Иван, надев под халат бронежилет, снова уходит в палату. Будто на передовую. Теперь его подопечный — «такелажник»…

34

Время — семь утра.

В мое распоряжение предоставлена кушетка на «командном пункте», но спать не хочется — нервы напряжены до такой степени, что малейший рывок и — порвутся в лохмотья.

Внешнее наблюдение должно зафиксировать появление Ухаря, но пока — безрезультатно. Я почему-то уверен — авторитет не снизойдет до личной проверки выполнения отданного Фариду приказа, пошлет шестерок. Может и не послать — поручит той же Галине…

А вдруг ликвидация Костыля означает для Ухаря решение проблемы существования банды?… Тогда прибудет…

Восемь утра.

Сейчас возьмут на операцию Костыля… пока что — Алексея Федоровича…

35

Я будто раздвоился. Под влиянием двойной дозы успокаивающего, введенного мне лично Федором Ивановичем, полулежу на кушетке, прикрыв воспаленные глаза. Команды, отдаваемые командиром омоновцев, голос Гошева, инструктирующего своих сыщиков, — все это проходит мимо сознания, не задерживаясь.

Одновременно лежу на своей кровати у окна и слежу за Костылем.

По обыкновению, поскрипывая, Алексей Федорович укладывается на каталку. Вокруг — сестры.

— Так нельзя! — раздражается одна из них. — Надо раздеться. Повезем не на прогулку — в операционный блок…

— А я что в смокинге, что ли? — не менее раздраженно скрипит куряка. — Голяком лежу, шкуру снимать не стану…

— А трусы?

— Или — не нагляделись? — ехидничает Алексей Федорович. — Зря стараетесь, бабоньки, любоваться у меня нечем…

Ко всему привыкшие сестры иронически хихикают. Одна — рослая, дородная — решительно засучивает рукава халата и подступает к каталке.

— Или ты сам, дедок, трусы стянешь, или я помогу… Ишь, какой стеснительный!

Отвернитесь хотя бы, бесстыжие!…

Наконец больной готов, накрыт до подбородка простыней, под голову подсунута тощая подушка. В руке крепко — не вырвешь! — зажаты пачка сигарет и зажигалка.

Попытались сестры отобрать курительные принадлежности силой — куда там! — бухгалтер так завизжал и заскрипел — уши заложило. Посмеялись медички и махнули на хулигана рукой — пусть едет со своей пустышкой, в предоперационной палате все равно отберут.

Куряку везли по коридору к лифту торжественно. Сзади, будто за катафалком, — «такелажник» и Сидорчук. Встречные больные советовали держать хвост трубой, не поддаваться костоломам.

— Ежели медики вшивые не зашьют внутрях ножницы да пинцет — выдюжу, — храбрится бухгалтер в ответ на пожелания. — Кость у меня от родителя — крепкая. Не родился еще хирург, который сопроводит меня на небеса…

Все успевал Алексей Федорович, передвигаясь без помощи ног и костылей по коридору. И на добрые пожелания отвечать, и наказы-приказы отдавать «такелажнику», и приветы посылать куда-то исчезнувшему супротивнику — бате…

Наконец, каталка въехала в кабину лифта и двери закрылись

— А ты не хотел бы полюбоваться, как станут потрошить соседа? — вежливо обратился к «такелажнику» Иван. — Ведь столько времени пролежали рядом, будто новорожденные близнецы… Бухгалтер заслуживает маленького внимания…

— А туда разве пускают? — засомневался Петро. — Как бы не смайнали ногой по заду…

— Всю ответственность беру на себя, — выпячивает и без того крутую грудь Иван. — Меня в этой больнице все знают и уважают. Хожу без пропусков и разрешений. И тебя проведу…

— Ну, ежели так…

Вошли в лифт. Иван что-то шепнул лифтерше, и та, согласно кивнув, оставила больных наедине друг с другом. Петро даже удивиться не успел подобной вежливости обслуживающего персонала, как на его запястьях защелкнулись никелированные наручники. Возвратилась по зову Сидорчука лифтерша, и они втроем поехали не наверх, в операционный блок, а вниз — в вестибюль. Там Петро повстречался с Трифоновым, которого — тоже в «браслетах» — выводили через черный ход к машине…

Операция проходила строго по плану. Без шумовых эффектов в виде стрельбы и рукопашной…

36

В предоперационной палате каталка остановилась. Сестры ушли. Вместо них — двое в белых халатах.

— Одевайтесь, — вежливо предложил один из них, показывая на кушетку, где аккуратно сложена одежда — брюки, рубашка, халат.

— Уже все сделано? — удивился куряка, но в голосе — непонимание и тревога. — Ох, и умельцы! Ну и медицина' Лазером вырезали, что ли? Сколь живу, не видал такого…

Алексей Федорович все отлично понял. Придурялся по привычке. Тянул время, собираясь с силами для первого допроса. В том, что его допросят по горячим следам, не сомневался. Опыт богатый — чуть лине десять лет провел в изоляторах, тюрьмах и на зонах.

— Лазер — впереди, — хмуро пошутил оперативник. — Ты вот что, дед, не плавь нам мозги, не тяни кота за хвост. Хуже будет, если сами оденем тебя… Заработаешь.

Несмотря на неприкрытую угрозу, куряка одевался не спеша, со вкусом. Посетовал на отсутствие приличного галстука, потребовал зеркало — причесаться.

— В камере причешут, — так же хмуро пообещал второй парень. — Парикмахеры там классные, — и причешут и разлохматят.

Чтобы не разжигать нездорового любопытства со стороны знающих куряку больных, наручников не надели. Умело забинтовали голову — одни глаза свободны.

— Придется тебе, дед, передвигаться без костылей. Больно уж они у тебя приметные…

— И не подумаю. Несите на руках

Оперативник поднес к носу «прооперированного» такой кулак, что Алексей Федорович отпрянул и закрыл глаза. Убьют ведь, менты! Быстренько согласился двигаться пешим порядком, собственными ходулями…

Когда «бухгалтер» предстал перед нами в новом обличье, Гошев расхохотался. Тощий, с испуганными глазами и чалмой бинтов на голове, в костюме, рассчитанном на толстяка. Цирковой клоун, а не воровской авторитет!

Костыль брезгливо содрал бинты, бросил их в угол, снял халат, запахнул потуже пиджак. Огляделся. Проковылял к стулу, передвинул его поближе к столу, за которым сидели мы с Николаем. Устроился, положив ногу на ногу.

— Посмеялись, и хватит, — укоризненно вымолвил он. — Поговорим о деле…

— Поговорим, — согласился, подавив приступ смешливости, Гошев. — Давно мечтал поговорить с тобой с глазу на глаз…

— Вот именно. Брифинга не состоится, — балагурил Костыль, закуривая. — Поэтому менты пусть обождут в коридоре… Батя, и ты здесь? — сделал вид, что только что заметил меня. — Свят твой Бог, пенсионер ментовский, вовремя слинял. Отправили бы мы тебя догонять Пашку-рыбака… Ништяк, побазарим втроем.

Повинуясь жесту Гошева, сыщики и оперативники покинули кабинет. Костыль удовлетворенно фыркнул. Наше послушание ему, видимо, пришлось по вкусу.

— Кто же на меня трекнул? — раздумчиво спросил он, и сам же ответил. — Не иначе — Фаридка. Ежели он — долго не протянет, азиатчина, язык отрежут и в задницу засунут… А ты чего, батя, с лица сбледнул? Тебя не тронем. И тебя — тоже, — повернулся он к Гошеву.

— Почему нас не тронете? — «обиделся» я. — Чем мы заслужили бандитскую милость?

Алексей Федорович иронически фыркнул.

— Не понимаете, значит? — он поудобней устроился на стуле, будто на троне, небрежно отшвырнул окурок, зажег новую сигарету. — Поясню… Дело к тому идет, что скоро мы скинем президентов, премьеров и прочих вертухаев. Отправим их париться на зоны. Сами станем править страной. «Капуста» уже карманы распирает, заводы-фабрики куплены, разных депутатов-делегатов накормим досыта… Ну, скажи, батя, кто станет охранять наше добро? Продажные менты, которые сейчас шлют нам малявы? Или настоящие сыщики, которых не купишь? Дешевых сявок мы передушим, а такие, как вы, просто необходимы… Не откажетесь, — отмахнулся он от негодующего взгляда Гошева. — Платить будем столько, что потонете в «капусте», коттеджей да вилл понастроите на Средиземном море, баб-давалок прибомбите самых красивых да сдобных…

— Шутить изволите, господин Костыль! — рассмеялся я. — Прежде всего, власть вам не захватить…

— Прости, батя, но недоумок ты дерьмовый, а не сыщик. Думаешь, президентом станет вор в законе? Нет, я еще не сбрендил, чтобы поверить в это… Просто президентом станет наш человек. Купленный… Вот и все… Скажи, кто сейчас правит на зонах? Вертухаи? Все они — наши шестерки. Власть — у воров в законе… Неизвестно, кто там парится: мы или менты?… А кто отращивает задницы в вашем парламенте? Опять же, купленные нами депутаты… А у кого мы покупаем оружие? У ваших офицеров… Скажешь, нет?

— Какая же это власть воров? Перережете глотки друг другу. Как ты и Ухарь.

— Ваш Ухарь — падла вонючая, козел безмозглый. Куда денется — подчинится. Откажется — замочим. Сами не справимся — вы поможете… Ох, и устал же я от вас! Где там продажный ваш доктор? Пусть вколет мне этакое… — он неопределенно пошевелил пальцами.

— Закончим разговор — вколят, — пообещал Гошев.

— Разве базар не кончен? — искренне удивился Костыль. — Ах, да… Вот, что, менты, слушайте внимательно. Сейчас вы меня отпускаете, а завтра на вашем счету в Сбербанке появится по тридцать миллионов деревянных… Годится или мало? Боитесь, что смоюсь? Не бойтесь, не забывайте, что я коронован…

— Взятки не берем…

— Ништяк. Вы откажетесь — прокурор возьмет, со следователем поделится. Ваш начальник управления от капусты не откажется… Устал я, отправляйте на хату, чифирнуть желаю…

— Разговор не окончен. Встретимся позже — в изоляторе

37

Брать Ухаря решили на площадке перед больницей. Опасно, не без этого, но окружить банду в другом месте — маловероятно. Помещения первого этажа освободили от больных и обслуживающего персонала. Вместо них — омоновцы.

Десять утра. Ухаря нет. Неужели его оповестили об опасности? Те же продажные сотрудники угрозыска, о которых упоминал Костыль? Сколько трудов положено, сколько людей задействовано и все зря?

Но Ухарь появился.

Когда служба внешнего наблюдения доложила о приближении бандитских автомашин, мы с Гошевым подошли к окну. Оно выходило на главный фасад в центре здания.

На площадку въехали четыре иномарки. Из трех выскочили крепкие парни в пятнистой униформе. Под широкими блузами спрятаны, конечно, короткоствольные автоматы. Охрана вора в законе. Из четвертой машины медленно выбрался прекрасно одетый господин с небольшой бородкой и солидным брюшком.

Никогда не скажешь, что перед нами — вор в законе, лидер крупной криминальной группировки. Банкир, предприниматель — да, похож; бандит, преступник — ни за что.

Некоторое время Ухарь постоял, позевывая. Выжидал, пока охрана не осмотрится, не убедится в полной безопасности своего босса. Наконец медленно двинулся по лестнице к входным дверям.

Гошев взял со стола рупор. Старинный, добротный «прибор», раньше через него командовали колоннами демонстрантов.

— Внимание! Вы окружены. Сопротивление бесполезно. Приказываю сложить оружие!

Из переулка неуклюже выполз бронетранспортер, перекрыв дорогу. Со всех сторон — из подъезда, из-за кустов, окаймляющих здание больницы, выскочили с автоматами в руках бойцы ОМОНа. В окнах первого этажа — они же.

Замешательство. Охранники переглядываются, следят за боссом. Сопротивление, действительно, бесполезно. Бежать некуда — пути отхода перекрыты.

Ухарь с неподражаемым изяществом достал из кармана небольшой пистолет и положил его на ступеньку лестницы. Сделал шаг назад и с улыбкой остановился, скрестив на брюшке пухлые руки. Ваше приказание выполнено, что еще от меня требуется?

Свита последовала примеру вожака. На ступеньки полетели автоматы, пистолеты, ножи. Омоновцы отводили пленников в сторону, обыскивали, надевали наручники.

К Ухарю направились двое оперативников. Один из них на ходу готовил «браслеты»…

И вдруг произошло событие, которого никто не ожидал. Из подъезда больницы выскочил рослый парень с безумными глазами. Больничный халат — нараспашку, бинты на ногах развязались и подметают асфальт.

— Убийца! Падло вонючее! Бандит! Вот тебе за Мариам — получай!

Остановить Фарида не успели. Он подскочил к Ухарю, размахнулся и вонзил прямо в сердце вора длинный нож. Вогнал по самую рукоять…

Потом протянул навстречу бегущим оперативникам руки…

38

Операция завершена. Без перестрелки и крови, если не считать убийства Ухаря. Делать в больнице мне больше нечего. Рядом с подъездом ожидает вызванная по рации оперативная машина.

Но я не тороплюсь, и Николай понимает меня.

Вместе мы заходим в пустую палату. Только возле первой кровати сидит в каталке умытый и причесанный Гена. На нем — выходной костюм, даже галстук повязан.

Рядом с ним — начальник отделения. У обоих — грустные лица. А у Федора Ивановича — с оттенком вины.

За калекой никто не приехал.

Молча пожимаем руку Гены, потом через силу выговариваем ободряющие слова… Жена, дескать, задержалась, приедет попозже. Говорим и не верим в сказанное. Похоже, и Гена тоже не верит.

Попрощавшись, выходим в коридор.

— В госпиталь? — полувопросительно, полу утвердительно говорит Николай. — Палата вас ожидает…

— Никакой госпиталь мне не нужен, — резко обрываю я капитана. — Только домой! По самое горло сыт твоими больницами…