Вот как характеризовала суть перестройки близкий сподвижник Горбачева академик Т.И.Заславская: “Перестройка — это изменение типа траектории, по которой движется общество… При таком понимании завершением перестройки будет выход общества на качественно новую, более эффективную траекторию и начало движения по ней, для чего потребуется не более 10-15 лет… Необходимость принципиального изменения траектории развития общества означает, что прежняя была ложной”130.

Здесь сказано, что простого человека и страну ждет не улучшение каких-то сторон жизни (“ускорение”, “больше демократии”, “больше справедливости”), а смена самого типа жизнеустройства, то есть всех сторон общественного и личного бытия. Речь идет даже не о том, чтобы с перекрестка пойти “другой дорогой”, а о том, чтобы сменить тип траектории — пойти в другую сторону, да еще и “в другом измерении” (вглубь земли?).

Казалось бы, поставлена фундаментальная проблема, и следующим шагом будет именно на таком фундаментальном уровне сказано, в чем же “прежняя траектория была ложной”. Но нет, этот разговор велся (да ведется и сегодня) на уровне деталей бытового характера. Выезд за границу облегчить, вместо универсамов супермаркеты учредить — да так цену поднять, чтобы очередей не было. Ну, разрешить образование партий — Жириновского там, Явлинского, а то скучно без них.

А ведь на деле за намеком Т.И.Заславской стояли вещи именно экзистенциального уровня. Например, предполагалось изменение всех фундаментальных прав человека — на пищу, на жилье, на труд. От общества, устроенного по типу семьи, когда именно эти права являются неотчуждаемыми (человек рождается с этими правами), предполагалось перейти к обществу, устроенному по типу рынка, когда доступ к первичным жизненным благам определяется только платежеспособностью человека. Как могла интеллигенция уклониться от обсуждения именно этой фундаментальной проблемы выбора и толковать об упрощении порядка работы ОВИРа?

Даже проблема ликвидации плановой системы хозяйства, частная по сравнению с общим изменением типа жизнеустройства, оказалась для интеллигенции слишком фундаментальной — о ней говорилось мало и именно в технических терминах. Что, мол, лучше учитывает потребительский спрос на пиджаки — план или рынок? О том, что бригада Горбачева начала именно ликвидацию плановой системы хозяйства, подавляющая часть граждан узнала слишком поздно, она надеялась, что образованные люди об этом вовремя предупредят. Ведь они-то должны были понять намеки академиков и профессоров.

Г.Х.Попов верно писал в 1989 г.: “В документах июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС “Основные положения коренной перестройки управления экономикой” и принятом седьмой сессией Верховного Совета СССР Законе СССР “О государственном предприятии (объединении)” есть слова, которые можно без преувеличения назвать историческими: “Контрольные цифры… не носят директивного характера”. В этом положении — один из важнейших узлов перестройки”131.

Исторические слова! Значит, речь идет о чем-то самом важном. Так растолкуйте это людям, товарищи инженеры, врачи, офицеры! Как это скажется на нашей жизни? Ведь простой человек на экране видел в основном лицо Горбачева, а тот успокаивал: “На страницах печати были и предложения [по экономической реформе], выходящие за пределы нашей системы, в частности, высказывалось мнение, что вообще надо бы отказаться от плановой экономики, санкционировать безработицу. Но мы не можем допустить этого, так как собираемся социализм укреплять, а не заменять его другим строем. То, что подбрасывается нам с Запада, из другой экономики, для нас неприемлемо”132.

Главная диверсия “шестидесятниками”, а за ними и интеллигенцией в целом, была совершена в методологии понимания людьми самых простых и фундаментальных для их жизни вещей, в подходе к постановке вопросов, в вычленении главного, в выявлении причинно-следственных связей. Глубина дезориентации людей потрясает.

Вспомним отношение населения к приватизации промышленности. Готовится фундаментальное изменение всего социального порядка, которое обязательно затронет благополучие каждого человека, но люди не видят этого и не подсчитывают в уме баланс возможных личных выгод и потерь от этого изменения. Вот опрос ВЦИОМ 1994 г., выясняющий отношение людей к ваучерной приватизации 1992-1993 гг. Да, судя по ответам, отношение было скептическое, подавляющее большинство в нее не верило с самого начала и тем более после проведения. Но при опросе 64% опрошенных ответили: “Эта мера ничего не изменит в положении людей”. Они назвали приватизацию “показухой”.

Это — поразительное, необъяснимое отсутствие дара предвидения. Как это “показуха”? Как может приватизация всей государственной собственности и прежде всего практически всех рабочих мест ничего не изменить в положении людей! Как может ничего не изменить в положении людей массовая безработица, которую те же опрошенные предвидели как следствие приватизации! Фундаментальное изменение жизнеустройства, исторический выбор люди воспринимают как бесполезное (но и безвредное) техническое решение.

Виднейший философ А.А.Зиновьев пишет о том периоде, который предшествовал перестройке, что он “…совпал по времени с нарушением принципа соответствия интеллектуального уровня руководства обществом и интеллектуального уровня руководимого им населения. Последний вырос колоссально, а первый остался почти тем же, что и в сталинские годы. В лице Брежнева советские люди видели на вершине власти маразматика с непомерно раздутым тщеславием. Многие чувствовали себя оскорбленными тем, что вынуждены подчиняться такому глупому и аморальному руководству. Именно это чувство толкнуло лейтенанта Ильина на покушение на Брежнева — на символ развитого социализма.

Пренебрежительное и даже презрительное отношение массы советских людей к своим руководителям стало важным элементом идеологического состояния советского общества. Это отношение охватило все слои общества снизу доверху. Ядовитые анекдоты на этот счет можно было услышать в самых высших слоях общества, порою даже в кругах, лично близких к самим высмеиваемым деятелям партии и государства. Ничего подобного не было и не могло быть в классические сталинские годы не только из-за страха репрессий, но также и потому, что еще не сложилось такое вопиющее расхождение в интеллектуальном уровне руководства и общества в целом”133.

Выходит, люди сталинского времени были глупы, а люди, которые аплодировали Горбачеву и целовали туфлю Сахарову, — очень умны (“их интеллектуальный уровень вырос колоссально”). Это — пример того, как деградация логики и критериев оценки затрагивает даже великих философов. Зиновьев, вопреки тому, что он говорит сегодня, в 70-е годы был активным антисоветчиком. Мысль, которая в конце 70-х годов ему казалась очевидной, является кардинально ошибочной. Но он эту мысль ревизии не подвергает и встраивает в контекст нынешних “просоветских” мыслей, создавая некогерентность всего рассуждения.

Да, получилось так, что в 70-е годы наши граждане приобрели многие атрибуты “высокого интеллектуального уровня” — но при этом утратили некоторые гораздо более фундаментальные “инструменты мышления”. Поэтому грядущий Гайдар для них стал казаться умнее и ближе Косыгина, Собчак умнее Машерова, а генерал Грачев более надежным защитником Отечества, чем маршалы Гречко или Устинов. И этот принципиальный выбор А.А.Зиновьев считает свидетельством “высокого интеллектуального уровня”, а идиотский выстрел лейтенанта Ильина в Брежнева — геройским выражением кипящего разума возмущенного.

Да, Брежнев и Косыгин с Устиновым не справились с этой новой ситуацией, не нашли общего языка с высокоинтеллектуальным лейтенантом Ильиным. Они не могли освоить внешние атрибуты нового мышления Горбачева и Шеварднадзе, но факт, что они хотя бы сохраняли фундаментальные инструменты здравого смысла. Они не смогли предотвратить прихода разрушителей, но сами они страну не расчленяли и не продавали. У них вектор был совсем иным, чем у Горбачева. Разве это не преимущество типа мышления старой “глупой” власти над мышлением Собчака и Чубайса?

Утрата способности к рациональным интегральным оценкам. Остановимся на эпизоде, который привлек внимание тем, что красноречиво отразил процесс дерационализации сознания образованной части общества — сначала на Западе, а потом и в РФ. Речь идет об издании в 1997 г. во Франции «Черной книги коммунизма» (авторы С.Куртуа, Н.Верт и др.). В РФ эта книга была издана Союзом правых сил в 2001 г. тираждом 100 тыс. экземпляров с грифом «Предназначено для распространения в муниципальных, сельских, школьных и вузовских библиотеках». Вступительную статью написал сам бывший член Политбюро ЦК КПСС А.Н.Яковлев, который подписался как академик РАН.

Вскоре после выхода книги в свет на Западе состоялось ее обсуждение в академической среде, и было признано, что научной ценностью она не обладает, являясь продуктом фальсификации истории. Интерес вызвало другое — в череде известных фальсификаций эта книга выделялась как будто нарочитой примитивностью и нелогичностью. Это какой-то новый жанр, предназначенный для какого-то нового читателя. Причем речь идет о читателе образованном (никому кроме интеллигенции такая книга не нужна) и к тому же политизированном, можно сказать, духовно чутком. О чем говорит появление подобной книги?

Говоря о книге и ее обсуждении, историк-эмигрант А.С. Кустарев отмечает два момента. Первый — это запросы рынка такой политико-исторической литературы. Эти запросы говорят об отходе этого контингента читателей от рациональности. С другой стороны, рынок оказывает такое давление на историков, что они не просто превращают историю в товар, но вынуждены идти на ее фальсификацию — происходит коррупция научного сообщества. А.С. Кустарев пишет:

«Юристы вряд ли взялись бы организовать процесс по обвинению коммунизма в предумышленных преступлениях. В дискуссии участвовал кто угодно, только не законники. Но если виды на процесс в нюрнбергском стиле выглядят столь бледно, то зачем же сотрясать воздух понятием преступности? Одно объяснение часто мелькало в дискуссии. Первыми к нему прибегли сами соавторы [Куртуа] Николя Верт и Жан-Луи Марголэн, обвинившие Куртуа в „сенсационализме“. Он, дескать, хотел продвинуть „Черную книгу“ на массовом читательском рынке и заработать на этом и славу, и деньги.

Очень вероятно. Сегодня все превращено в товар. Даже еврейским холокостом давно торгуют. Это ходкий товар. И вовсе не потому, что люди (включая большинство самих евреев) до сих пор сочувственно переживают трагедию 6 миллионов безвинно погибших евреев и всего еврейского народа. А потому, что это грандиозная «horror story», то есть «жуткая история»…

Надо сказать, что изготовление товара для верхней части массового рынка дело довольно тонкое. Ведь здесь требуется продукт, удовлетворяющий низменные потребности и умственно очень облегченный, но в то же время позволяющий потребителю думать, что он удовлетворяет свои возвышенные потребности и приобщается к чему-то умственно элитарному. Ориентация на историко-эпические бестселлеры таит в себе огромные опасности для исторической рефлексии общества. Выйдя из монастырей и университетов на книжную ярмарку, историки вынуждены менять содержание исторического повествования и интерпретацию исторической картины (чтобы не сказать — действительности) в угоду примитивному, но претенциозному вкусу потребителя… Историческая литература этого рода возникает за пределами научной общины, но быстро коррумпирует ее»134.

В второй части статьи А.С. Кустарев разбирает вопрос, куда сдвигается сознание интеллигентного читателя, а за ним и тип мышления историков, выполняющих заказ рынка. Он пишет: «Два элемента в нынешней фазе антикоммунистической кампании указывают на возврат магического сознания. Это вера в чудодейственную силу „символического судебного процесса“ и убеждение в том, что судить можно не только „человека“, но и „идею“, и даже „символ“. Судебный процесс имеет сильный оттенок магического заклятия. В особенности та фаза судебного процесса, где решается вопрос о „виновности“. Мера пресечения уже лишена магической энергии за исключением одного случая — когда виновному назначается смертный приговор; магический смысл полностью возвращается в этот акт в том случае, если казнь на самом деле не совершается или совершается символически. Так вот, символический суд над коммунизмом и требования вынести ему формальный смертный приговор есть прежде всего магическое действо. Это попытка заклясть, заговорить призрак. Это особенно заметно, когда от обвинений в адрес физических лиц (Ленин, Дзержинский, Сталин, Ягода, Иванов, Петров, Сидоров) мы незаметно переходим к обвинениям в адрес юридических лиц, сначала прямых участников репрессий (ЧК), потом косвенных (ВКП(б), потом подозреваемых в сочувствии (Французская компартия или компартия Галапагосских островов) и, наконец, идеологии.

В конце средних веков во Франции имела место занятная вспышка правового мистицизма: устраивались судебные процессы над животными — лошадьми, собаками, свиньями. Этот красочный эпизод безумно интересен для истории культуры. Не случайно он имел место в «начале модерна», когда еще сильные пережитки магического сознания комбинировались с религиозным духом и рационализмом правового сознания. Как мы говорили, рациональное правовое сознание (другая ипостась научного сознания) с тех пор сильно укрепилось, но теперь его влияние пошло на убыль» (там же).

Тот факт, что в РФ, насколько можно было судить по прессе, «Черная книга» была встречена практически полным молчанием, можно считать хорошим признаком. Людям стало стыдно — слишком уж низкопробная халтура. «Верхняя часть массового рынка» у нас до таких кондиций еще не дозрела. Надо даже удивляться тому, что Союз правых сил, партия исключительно интеллигентская, пошла на совершение такой пакости, это ей уважения никак не прибавило. Но даже и они об этой своей акции особенно не шумят. А.Н.Яковлев, правда, отметился, но ему, видно, терять уже нечего.

Но есть в этой книге и в ее обсуждении один мотив, который может служить для нашей темы хорошим учебным материалом. Этот мотив, несовместимый с нормами рациональности, очень силен в мышлении значительной части нашей интеллигенции. Суть его в том, что если человек поверил в какую-то этическую оценку (типа «коммунисты расстреливали невинных»), то он отказывается рационально рассуждать обо всех других сторонах реальности. Оценка довлеет над ним, вытесняя и меру, и здравый смысл в отношении даже очень далеких от данной этической проблемы вопросах.

Этот эффект хорошо разобрал Н.Хомский на материале одной темы «Черной книги» — именно как учебное упражнение. Речь идет о «преступлениях» не в СССР, а в Китае, что делает для нас обсуждение даже проще. Структура явления от этого не меняется.

Н.Хомский не разбирает сам текст «Черной книги», это не имеет смысла. Он берет одну из наиболее серьезных рецензий на нее — «видного ученого, философа, политолога и приверженца социал-демократических идей» Алана Райана, опубликованную в «New York Times Book Review» (2000, № 1). Оценка Райана такова: эта книга — обвинительный акт, «подсчет трупов, оставшихся после колоссального, полностью провалившегося эксперимента — социального, экономического, политического и психологического». Коммунизм — абсолютное зло, не искупленное даже намеком на какое-нибудь достижение хотя бы в одной области, нагромождение «абсолютно напрасных, бессмысленных и необъяснимых страданий».

Н.Хомский рассматривает логику этого вывода. Он пишет: «Как и другие авторы, Райан резонно выбирает в качестве Вещественного доказательства № 1 голод в Китае 1958-61 годов, который, как он сообщает, унес жизни от 25 до 40 миллионов человек». Выбор этого случая для нас тем более ценен, что он стал предметом большого научного труда «экономиста Амартьи Сена, чье сравнительное исследование голода в Китае и соответствующего опыта демократической Индии удостоилось особого внимания, когда он несколько лет назад получил Нобелевскую премию», — пишет Хомский135.

Таким образом, рассуждения А.Сена и, на их основе, А.Райана — не дешевый продукт «желтой прессы», по ним можно судить о состоянии мышления влиятельной части научно-гуманитарной элиты. Приведем теперь длинную цитату из Н.Хомского, которая насыщена его цитатами из А.Сена. Он пишет:

«В своих трудах начала 80-х годов Сен отмечал, что Индия после освобождения от британского правления не переживала подобных случаев голода. Он объясняет различие между Индией и Китаем в период после Второй мировой войны преимуществами индийской „политической системы с ее культурой оппозиции и традициями состязательности в журналистике“…

Приведенный пример вполне способен послужить «обвинительным актом» в адрес тоталитарного коммунизма… Но прежде чем мы закроем обвинительный том, у нас может возникнуть желание обратиться ко второй части индийско-китайских сравнений, приводимых Сеном, а об этой части почему-то никогда не было слышно, несмотря на ту центральную роль, которую она играет в аргументации автора, и вопреки тому четкому акценту, который он на ней делает.

Когда 50 лет назад началось планирование экономического развития, Индия и Китай имели «разительно схожие черты», в том числе и уровень смертности, отмечают Сен и его соавтор Жан Дрез, «но сейчас нет сомнений, что в Китае по сравнению с Индией показатели заболеваемости и смертности значительно ниже, а продолжительность жизни, уровень образования и другие социальные показатели существенно выше». С 1949 по 1979 годы «Китай… достиг поразительно высокого уровня развития здравоохранения и обеспечения населения продовольствием», в то время как «в Индии никаких сопоставимых изменений не произошло»… Если бы Индия приняла такие же социальные программы, как Китай, то «в середине 1980-х годов там регистрировалось бы в год примерно на 3,8 миллионов смертей меньше». «Это указывает на то, что примерно каждые восемь лет в Индии дополнительно умирает больше людей — в сравнении с китайскими показателями смертности — чем общее количество жертв гигантского голода в Китае (даже при том, что это был самый массовый голодомор столетия в мире)». «Индия, судя по всему, умудряется каждые восемь лет складывать в свои шкафы больше скелетов, чем Китай в его самые позорные годы».

И в том, и в другом случае получающиеся результаты приходится рассматривать в связи с «идеологической предрасположенностью» политических систем, отмечают Дрез и Сен: в Китае это более или менее справедливое пользование ресурсами здравоохранения, включая медицинскую помощь жителям в сельской местности, государственное распределение продовольствия и другие программы, ориентированные на нужды подавляющего большинства населения; жители Индии всего этого лишены…

Давайте вспомним, что все это — программы, относящеся к «колоссальному, полностью провалившемуся эксперименту — социальному, экономическому, политическому»…

Предположим теперь, что мы, излечившись от беспамятства, начнем применять методологию «Черной книги» и ее рецензентов ко всей истории, а не только к той ее части, которая приемлема с доктринальной точки зрения. В результате мы обнаружим, что в Индии проводившийся с 1947 года демократический капиталистический «эксперимент» повлек за собой больше смертей, чем вся история «колоссального, полностью провалившегося эксперимента» коммунистического (повсюду, где он проводился, начиная с 1917 года): в одной только Индии к 1979 году [избыточно] умерло более 100 млн. человек, и еще десятки миллионов в последующие годы.

«Обвинительный акт» против «демократического капиталистического эксперимента» зазвучит еще беспощаднее, если мы обратимся к последствиям этого эксперимента после падения коммунизма: еще больше стало «скелетов в шкафу»… — результат неолиберальных реформ. Миллионами смертей заплатила Россия, следуя самонадеянным предписаниям Всемирного банка…

Обвинение станет намного жестче, если мы бросим взгляд на те огромные территории, которые остались под опекой Запада и которые дают нам поистине «колоссальное» число скелетов и картину «абсолютно напрасных, бессмысленных и необъяснимых страданий». И уж предельно беспощадным будет обвинительный акт, если рассмотреть последствия неолиберальных реформ, навязанных условиями «Вашингтонского консенсуса»… Один лишь пример: три специалиста по Африке указывают, что эти реформы «помогли ускорить катастрофу, в которой практически все достижения 1960-70-х годов в области экономики, социальной сферы, образования и здравоохранения были стерты в пыль»; человеческие же потери бесчетны — по крайней мере никто не пытался их подсчитать»136.

Разбирая логику рецензентов «Черной книги», Н.Хомский по сути предложил эффективный способ для самоконтроля за процессом отступления от норм рациональности. Услышав радикальную оценку, которая побуждает тебя отбросить структурный анализ сложного явления и занять по отношению к нему тоталитарную позицию, стоит применить предлагаемую теме методологию оценки «в обратном направлении». Результат отрезвляет.

Категория вектора и политическое мышление. Здесь следует снова напомнить, что смешение векторных и скалярных величин, неспособность различать категории выбора пути и технического решения являются в нынешнем обществе свойством сознания всех социальных групп и политических течений (хотя и проявляются в разной степени и разной форме). Например, в течение первого срока президентства В.В.Путина углубился конфликт между ним и КПРФ. Я имею в виду конфликт принципиальный — между курсами, а не личностями. Конфликт этот в ясной форме даже не выявлен и не изложен, но он ощущается. Но проблема не в этом — срыв политической программы КПРФ был заложен в доктрине критики Ельцина.

Как это ни покажется парадоксальным, имидж В.В.Путина, за которого и голосовало большинство избирателей, был слеплен самой КПРФ как отрицание того, в чем обвинялся Ельцин. Ведя в течение 7 лет непримиримую атаку на образ Ельцина, левая пресса уже создала, через это отрицание, образ его идеального антипода, желаемого президента. Вот главные мазки, которыми был нарисован портрет Ельцина: ренегат коммунизма; подписал Беловежские соглашения (уничтожил СССР); политический преступник, расстрелял парламент; беспробудный пьяница, больной и непригодный для напряженной работы человек; хам, который мочится на шасси иностранного самолета; коррумпированный тип, создавший олигархов, которые “отстегивают” его “семье”; авторитарный начальник, не имеющий команды; импульсивный и непоследовательный политик — развязал войну в Чечне, а потом заключил позорные Хасавюртские соглашения.

Портрет был составлен живо, все мазки запоминались. И вот, как ангелок из табакерки, вышел на арену В.В.Путин, в котором буквально все до одного порока Ельцина были заменены симметричными достоинствами: вернул советский гимн и красный флаг армии; парламент уважает безгранично, шлет ему Послания; пьет чуть-чуть только по праздникам, работает как машина; человек с прекрасными и даже тонкими манерами, выделяется ими на фоне всей кучи мировых лидеров; скромен в быту, с личной коррупцией просто несовместим; умело и тщательно создает и свою команду, и всю систему власти — вертикали и горизонтали; в политике обладает хваткой бульдога — блокировал и последовательно задавил бандитов-сепаратистов и обрезал их связи с заграницей.

Оба портрета ярки, оба правдивы, и за ними людям вообще не было видно главного вопроса — каков вектор политики Ельцина и политики В.В.Путина? Поскольку в критике Ельцина этот вопрос был практически снят, то теперь его поставить на обсуждение очень непросто, он за предыдущие годы выпал из политической повестки дня, он для людей непривычен и даже непонятен. В этом я вижу фундаментальную ошибку КПРФ.

Разумнее было бы вести критику Ельцина совсем по-другому, примерно так. Исторический выбор, который реализует политика Ельцина, принципиально неверен — он ведет к гибели страны. Личные особенности Ельцина тоже добавляют народу головной боли, но не надо на них слишком концентрировать внимание, иначе они заслонят для нас главное. Даже лично привлекательный и блестящий человек, принявший тот же выбор и тот же курс, приведет страну к той же пропасти — такова жестокая логика истории. Товарищи избиратели, задумайтесь о выборе пути, а не о личных достоинствах и недостатках личностей, которые отстаивают тот или иной выбор. Люди сменятся, а вот изменить направление дороги, отойдя далеко от перекрестка, очень трудно.

Программная ошибка КПРФ — продукт того же нарушения норм и инструментов мышления, которое наблюдается в нашем общественном сознании в целом. Люди утратили навыки поиска устойчивых критериев, с которыми можно подойти к оценке событий, процессов и конкретных политиков исходя представлений о “добре и зле” высшего порядка. Они перешли к оценке образа, имиджа, который создается из мелочей, воздействующих на эмоции, и является, условно говоря, величиной именно скалярной.

Вот проверенный на опыте факт: уже в 80-е годы люди не обладали способностью определять, кто коммунист, и кто нет. Не действовали старые признаки, старые инструменты. Начиная с 1987 г. Горбачев быстро и необратимо отходил не только от коммунизма, но даже и от социал-демократии — а на каждом пленуме ЦК КПСС его выбирали генсеком компартии и аплодировали. Шипели в коридоре, но по второстепенным вопросам. Пока в 1991 г. сам Горбачев с хохотом не запретил компартию. Тогда смекнули. Но это уже действовал инструмент не мышления, а реальной политики.

Это нарушение сознания нисколько не устранено. Свидетельством является тот наглядный факт, что уже много лет массы людей в РФ дают диаметрально противоположные оценки одним и тем же явлениям, не имея для такого расхождения никаких объективных оснований и даже вопреки очевидным признакам.

Вот пример. 28 декабря 2003 г. радио “Эхо Москвы” задало слушателям вопрос: “Как Вам кажется, В.Путин скорее “правый” или скорее “левый” политик?” По телефону ответили 3482 человека, из них 20% посчитали В.В.Путина “скорее правым политиком”, а 80% — “скорее левым”. Действительно, значительная часть граждан считает В.В.Путина левым и по этой причине голосует и за него, и за “Единую Россию”.

При этом люди исходят из того понимания левых и правых, которое сложилось в России с начала ХХ века. Левый у нас тот, кто в социальном конфликте стоит на стороне угнетенного и эксплуатируемого большинства, а правый — на стороне угнетателей и эксплуататоров. В этом понимании идеология правых — либерализм (в наше время неолиберализм). Его главные идеалы — индивидуализм, главенство частной собственности и экономическая свобода (рынок и конкуренция). Но именно этим ценностям и привержен В.В.Путин, именно на их утверждение направлена и его практическая политика.

Более того, в политической верхушке и не скрывают, что В.В.Путин — типично правый политик. А.Н.Яковлев хвалит В.В.Путина: “Я внимательно, с карандашом в руке, читал все ежегодные Послания президента Федеральному собранию. И каждый раз готов был аплодировать их автору: замечательная либеральная программа… Согласен с каждым пунктом”137. Цинично определяет политику В.В.Путина и ярый идеолог правых Е.Ясин: “Путин выстраивал отношения с правыми так, чтобы пользоваться их разработками, но при этом отмежевываться от них публично”. Другими словами, В.В.Путин проталкивает законопроекты, которые в тени готовят Чубайс и Гайдар, но на людях президент от этих одиозных типов дистанцируется.

Четко выразился А.Чубайс: “Реальный внутриполитический курс Путина — правый. А внешнеполитический — так просто слов нет! Мы развернулись за два года на 180 градусов! В НАТО практически вступили. В ВТО в моем понимании вступим не позже чем через полтора года. Американцы — наши военные союзники”.

Греф прямо заявил, что после выборов президента в марте 2004 г. реформы будут проводиться с большей, чем до этого, интенсивностью. При этом он сказал буквально следующее: “Основной вопрос — можно ли говорить в свете происходящего о продолжении либерального курса реформ. Однозначно — да. Я знаю, что Владимир Путин является убежденным либералом, и не представляю себе его действия, меняющие этот курс. В России возможен любой поворот событий, но не с этим президентом”. То есть, именно В.В.Путин является гарантом продолжения правого либерального курса реформ, так что сменись он на посту президента — все может пойти по-другому.

Мы здесь не касаемся вопроса, хорошо или плохо создавать на выборах кандидату, который исповедует либеральные ценности и будет проводить правую политику, имидж державного патриота, приверженца социальной справедливости. Это, в конце концов, проблема политической технологии и этики. Важнее эта массовая утрата способности применить давно выработанные человечеством интеллектуальные инструменты для определения вектора политика и соответствия этого вектора твоим интересам.

Утрата навыков “взвешивания” факторов, выделения фундаментальных и второстепенных, характерна для всего общества, просто это состояние проявляется более наглядно у тех, кто привлекает больше внимания, кто ближе к власти. Но это ослабление способности к структурному анализу общественных явлений сильно сказалось и на деятельности оппозиции и во многом предопределило ее стратегические ошибки.

С самого начала реформ левая оппозиция пошла по простому и, казалось, бы, очевидному пути. В том объяснении реальности, которое было положено в основу идеологической работы, упор был сделан на том, что режим Ельцина носит антинародный характер. Доводом для этого служил тот наглядный факт, что народ переживает бедствие. Из этого вытекал вывод, что власть злая, что она не хочет добра народу, а хочет его ограбить и уморить — она проводит геноцид.

Большинство населения, в общем, легко приняло эту схему, тем более что такие одиозные фигуры, как Гайдар и Чубайс, как будто специально вели себя так, чтобы ее подтвердить. Та часть общества, которая по инерции симпатизировала Ельцину, получила удовлетворительное компромиссное объяснение — Ельцин пьет, он выпустил из рук вожжи, он болеет, не ходит на работу, он не собрал хорошую команду и слишком много воли дал “младореформаторам” и олигархам.