Опять о паразитах от науки

Взрыв эмоций вызвали в «Дуэли» самые безобидные высказывания о науке. Большие прозрения, а то и революции начинаются с таких вот безобидных стычек. Так религиозная революция в Европе, переросшая в буржуазную, началась с сомнения: имеет ли церковь право продавать индульгенции (индульгенция это квитанция об отпущении грехов — поясняю, потому что в «Дуэли» не велено употреблять иностранные слова; а квитанция — это справка, бумажка такая).

Почему надо разобраться с наукой? Потому, что в последние четыре века главное содержание мировой истории (а для России особенно) — конфликт с Западом всех остальных цивилизаций. Запад возник и стоит на трех китах: рынок, демократия, наука. Слова эти мы слыхали, а понимаем плохо. Но факт известен: устоять против Запада и сохранить свое лицо смогли лишь те страны, которые сумели встроить западную науку в свою культуру. Раньше всех это сделала Россия, в XIX веке Япония, в нашем веке Индия и Китай.

После войны в СССР началось быстрое оскудение общественной мысли (не будем вдаваться в причины). В большой мере это происходило и на Западе (массовая культура). Посмотрите: «экономист и политик», некто Лившиц, на всю страну рассуждает с экрана: «Богатые должны делиться с бедными». И люди это воспринимают в общем нормально. Но это значит опуститься с уровня понятий начала века, доступного тогда для всякого грамотного рабочего, на уровень ребенка-дебила.

Примерно на этот уровень опустились и представления о науке. Не так давно я для подкормки прочитал курс «философия науки» на родном химфаке МГУ. Студенты, когда я с ними знакомился, отрекомендовались как сознательные демократы и либералы. Я говорю: посмотрим. Попросил всех ответить на такой вопрос: «Является ли наука делом Добра?». Все ответили утвердительно (с оговорками, что добро для одних может быть злом для других и т.п.). Так вот, говорю я им, уважаемые русские студенты, никакие вы не демократы и не либералы. Нос у вас до Запада не дорос, и вообще растет он в другую сторону. Потому что Запад и возник из руин средневековья, когда Галилей сказал, что наука никакого отношения к добру и злу не имеет, а имеет отношение только к истине — к знанию. В этом и была суть его конфликта с религией. Он говорил кардиналам: «Посмотрите сами в телескоп!». Они отвечали: «А зачем?». Он им: «Чтобы знать». А они ему: «Знать можно для Добра или для зла. Ты зачем смотрел в телескоп?». Он опять свое: «Ни зачем, чтобы знать».

Вот с того спора и оформилась наука как совершенно новый тип познания — свободного от ценностей, никак не связанного с пользой («Добром»). Знание стало ценностью само по себе. А накопление знания без всякой связи с его пользой стало законной и уважаемой деятельностью («профессией»). Как другой выверт возник близнец ученого, предприниматель-протестант, который накапливал деньги как самоцель, с запретом на наслаждения от их траты.

Наука, которая возникла на Западе, — вещь странная, нигде в других местах ее и следа не было, хотя знаний и умений было побольше, чем в Европе (например, в Китае). Вероятно, мы идем к новой цивилизации, где наука в ее нынешнем смысле прекратится или сильно сократится, но до этого еще далеко, будем говорить об обозримом будущем.

Фигура ученого, который отрешился от проблемы Добра и зла и от вопроса «Как должно быть?», а целиком занялся вопросом «Как есть?», может показаться циничной и даже отвратительной. Критиков науки со времен Галилея было хоть отбавляй, Ю.И.Мухин встал в строй со многими достойными и талантливыми людьми. Но одно несомненно: «знание — сила». Тот народ, который хочет этой силой обладать, должен терпеть у себя науку. Политик, который ее терпеть не может, превратит свой народ в рабочее быдло для тех народов, которые науку терпят. В таком жестоком мире мы живем, а иного пока нет.

Ю.И.Мухин привел в переписке с читателями убийственный аргумент: «Суть спора в том, что Кара-Мурза отстаивает право ученого не приносить пользы обществу». Да, именно так, к чему скрывать. Надо только добавить: только когда общество разрешает некоторым людям добывать просто знание, не заботясь о его полезности для общества, возникает наука — такое коллективное явление, которое в целом (и только в целом) оказывается для общества полезным. И в чистом виде перед ученым вопрос о полезности его результата вообще не стоит — он о нем говорит или из вежливости, или ради маскировки, чтобы делократия не серчала. Когда Фарадей демонстрировал явление электромагнитной индукции (чем забавлялся, кровосос — отклонением магнитной стрелки под действием тока!), одна важная дама его спросила: а какая от этого польза? Он ответил: мадам, а какая польза от новорожденного ребенка? Хотя он-то уже мог предвидеть, что у него в руках электромотор.

Польза от науки («сила») возникает именно когда соединяется множество «бесполезных» частиц знания. Сами ученые это если и не понимают, то чувствуют, как рабочие муравьи. И мало кого из них волнует, что Нобелевскую премию дают тому, кто положил последнюю песчинку, так что целая их куча слепилась в крупное «открытие». Когда семь парней не могли перевернуть упавший воз, а подошел старичок, чуть помог — и воз встал на колеса, — парни на старичка не обижались. Да и он паразитами их не обзывал.

Наука дает силу для «власти над вещами» (над миром). Главное средство для этого — техника, явление совершенно иного рода, нежели наука. Техника возникла вместе с человеком, когда он сделал первый каменный топор. Сотни тысяч лет техника развивалась без науки, и главные ее достижения науки не требовали. Но, конечно, с наукой — за последние 400 лет, — дело пошло быстрее, так что человек с помощью техники уже может уничтожить весь мир. Но путать науку с техникой нельзя, и говорить, что «в СССР было 4 миллиона ученых» — это какое-то завихрение. Кстати, Ю.И.Мухин все поминает каких-то экономистов и философов, но они к науке отношения не имеют. «Общественные науки», дающие знание для «власти над людьми», есть название условное, в науку они не входят, так как их знание не может быть отделено от идеалов. Так же, как и в «гуманитарных науках». Есть в них разделы, близкие к науке (в психологии, лингвистике и т.д.), так что границы размыты, но все же это другой тип познания. Вообще, типов познания много, и наука — лишь один из них, очень необычный. Судите сами.

До науки, следуя Аристотелю, люди изучали тот мир, который был у них перед глазами. Они прекрасно видели, что пушинка падает медленнее, чем камень. Галилей сказал: то, что мы видим, несущественно. Надо изучать мир, который скрыт от глаз. Главное, что пушинка и камень падают с одинаковой скоростью… в пустоте. Как в пустоте? Ведь «природа не терпит пустоты»! И были приложены огромные усилия и деньги, чтобы «произвести пустоту». Казалось бы, какая в ней польза? Никто ведь о вакуумной технике тогда не думал. Но весь Магдебург во главе с курфюрстом вышел за город смотреть на пустоту в «магдебургских полушариях».

Наука — тип познания, изучающего то, что скрыто в вещи. Вещь — лишь оболочка. Под какой оболочкой легче увидеть скрытое — совсем не зависит от полезности самой вещи. Ю.И.Мухин, негодуя на тех, кто «анатомирует вошь или разглядывает свечение паров фосфора», показывает непонимание сути науки. В этом не было бы ничего страшного, если бы непонимание не стало массовым и агрессивным.

Дело усложняется оттого, что непонимание науки резко усиливается (входит в резонанс с реальностью), когда мы говорим о делах «ученых». В них наука тоже скрыта, как законы падения тел в пушинке и камне. Когда академик Сахаров вещает с трибуны парламента, в этом нет и не может быть ни крупицы науки. Здесь он — идеолог и политик, он приплетает авторитет науки незаконно, совершает подлог. Но трудно человеку «анатомировать вошь», прибегать к абстракции, перед ним — Сахаров как единое целое. Насколько массовым было незнание науки в позднем СССР, видно уже из того, что ученых дружно пустили в политику, а она с научным мышлением вообще несовместима (от политика ждут не истины, а пользы). Управлять государством, если на то пошло, должна именно кухарка, а не ученый. Ученый (как ученый) имеет право быть только экспертом.

Почему обо всем этом надо сегодня говорить? Потому, что народ («козлы» — по выражению некоторых СМИ) присматривается к разным политическим течениям и еще никого не выбрал. Пока что мы имеем ситуацию «и то, и это». «Дуэль» выражает и формирует взгляды одного из течений и служит уроком для многих других. Введя в свой лексикон термины «народный академик», «антинародная наука», это течение проводит эксперимент: сплочение через отрицание западной науки. Нечто вроде антинаучного фундаментализма. Как эксперимент это полезно, но для всей политической линии «Дуэли» будет означать, скорее всего, летальный исход. Это будет особенно обидно, если произойдет просто по незнанию.

Быть может, под флагом разоблачения «антинародной науки» можно собрать какое-то количество травмированных тяжелой жизнью людей, но выхода этот флаг не укажет. Да и немного русских он увлечет. Россия потому легче всех иных незападных культур впитала и развила на своей почве европейскую науку, что чужд нам был антиинтеллектуализм. Всегда русским нравилось размышлять, даже слишком. А это — предрасположенность к «бесполезной» науке. И политическое течение, обещающее освободить Россию от этого «паразита», массового энтузиазма, думаю, не вызовет.

1997

Дело Бжезинского — своими руками

Конец века для человечества — как день рождения для человека. Даже самый грубый человек в этот день задумается и взгрустнет о тех ошибках, что он совершил за год, о своих грехах и злых делах. Оглянется назад, подведет что-то вроде итога.

Что же говорить о конце тысячелетия! Это как большой юбилей, когда невольно приходит мысль: а доживу ли до следующего? Тут уж думаешь о детях и внуках — что им оставляю, на какой путь их наставил? Сегодня эти раздумья тяжелы у человечества в целом, а у нас, русских, вдвойне. Мы любили назвать себя «Святая Русь» и дать урок человечеству. И вот, оказались банкротами. По большому счету, а не в частностях. Есть слабое утешение в том, что мы — совестливая точка человечества, и поэтому раньше других это банкротство ощущаем, не хорохоримся. Но это — тоже частность.

Что же с нами произошло за этот век? Дважды оказалось, что тот стержень, на котором мы строили нашу совесть, нас не держит. Неважно, в стержне ли этом изъян или в нас самих. Выбаливает его наш организм, да еще с гноем. И обратно его уже не вобьешь. Прилепить можно, а держать не будет — деревянная лошадка, не она тебя везет, а ты сам ее толкаешь.

Можно понять, как страдали в начале века наши духовные пастыри при виде того, как русский народ-богоносец изживает из себя религию. Не помогли и поиски православных философов-полуеретиков или полных еретиков вроде Льва Толстого. Думаю, это было бы легче перенести, если бы просто русские стали как европейцы — просвещенно-безрелигиозными. Можно было бы списать на прогресс, образование и т.п. Так нет, потребность в совести оказалась даже страстной — до самоистязания. Построили себе русские новый религиозный стержень — коммунизм. С ним совершили революцию, провели индустриализацию, разгромили фашизм. Продержал он нас почти век. А дальше — снова такой же кризис.

И так же, как В.В.Розанов в начале века, сегодня страдает А.А.Зиновьев: русские оказались не на высоте великой миссии коммунистов, «не по Сеньке шапка». Видимо, так, но наивно винить Сеньку. Шапку надо подбирать по голове. Да и потом, наш Сенька с честью носил эту боевую шапку почти столетие. В чем-то, значит, изменилась погода, если он шапку эту сбросил.

Но все это не оправдание. Надо честно подводить итоги и следить за собой. Кризис кризисом, но и в маразм впадать нельзя. Тому, кто заливает горе вином при голодных детях, ни при каком «стержне» или даже без оного нет прощения. Тут уж не совесть, а инстинкт должен говорить.

Каковы же итоги? Прежде всего, произошло именно то, что без злорадства, а с горечью предсказывали философы-эмигранты: как только мы стали жить сытно и благополучно, коммунизм наш отболел от сердца, ссохся в официальную оболочку, а потом и осыпался. Смешно винить в этом Горбачева и Яковлева: мол, пожил бы Брежнев еще лет двадцать — глядишь, все обошлось бы. Дело как раз в том, что русский народ стал «выделять» из себя не Ленина и Сталина, а Горбачева и Ельцина. И таких же «коммунистов» помельче, вплоть до секретарей первичных организаций. Это факт, и ни на какие происки масонов списать его невозможно.

Другой факт в том, что выход из новой катастрофы, в которую мы втягиваемся, полурассыпанный народ не ищет в коммунизме. То, что он «выделил» из себя в виде КПРФ, ничего от коммунизма в себе не несет. Имя себе оставили в память о славном прошлом, не позволяют рушить Мавзолей из религиозного чувства, как храм — а в остальном вся доктрина КПРФ сводится к обыденному и полному противоречий чувству справедливости в сфере распределения. Эта доктрина без натуги могла бы сочетаться с самыми разными идеологиями. Скажите «православие, самодержавие, народность» — годится! Так что напрасно серчали на Степашина за то, что он в США заявил, будто «коммунисты к власти в России не придут». Он простодушно отразил реальность и вовсе не имел в виду КПРФ. Она, может быть, и придет к власти в нашей лишенной государственности стране, но что в ней есть от коммунизма?

Я пишу это вовсе не как упрек Зюганову или идеологу КПРФ Ю.Белову. Они отражают состояние ума и чувства партии, это бесспорно. И не только партии. Если бы в народе были другие, настоящие «коммунистические дрожжи», то возникла бы иная партия, фракция, хотя бы кружки. Ничего этого нет. Ибо нет конфликта труда и капитала. За долгие годы сытой, что ни говори, жизни мы утратили не только навыки, но и память об этом конфликте. У нас остался обманщик Мавроди и обманутый Леня Голубков. По сути они мало чем отличаются — Леня Голубков партнер Мавроди, он хотел через него получить нетрудовой доход. К кому же могут обратиться настоящие коммунисты? Как говорится, нет на них спроса.

Все это не имеет прямого отношения к политике. Как ни называй, вокруг Зюганова собралась партия с определенной платформой. Она не просто лучше других: справедливый и честный политик, конечно, лучше хищного вора. Но это разница количественная — ибо все политики не абсолютно честны и не абсолютно воры. Разница в векторе, в направлении. Главное в том, что справедливость и честность Явлинского несет в себе пресечение пути России. Его утопия «цивилизованного» капитализма, замаскированная интеллектуальными словечками, не даст нам вылезти из ямы. Да и утопия номенклатурного социал-демократического порядка, которую выражает Е.М.Примаков, не даст выхода. Уж слишком дружен уважаемый академик и разведчик с мадам Олбрайт. И если бы дело было только в дипломатичности.

КПРФ лучше именно тем, что она этим утопиям органически чужда, хотя бы и пыталась рядиться под социал-демократию. Ее преимущество в том, что она никуда не поведет. Она будет топтаться на месте, пока мы не почувствуем, куда надо идти. Это — партия организации жизни в условиях неопределенности. С ней можно продержаться в окружении, без связи и боеприпасов. На прорыв, похоже, поведут другие, но им надо еще вырасти. Так что отступление это я сделал только для того, чтобы не смешивать главный вопрос с политикой. Голосовать надо за КПРФ, но дело не в этом.

Дело в том, что нам надо продержаться «в окружении», не имея хорошо выраженного стержня. Надо, конечно, насколько возможно, оберегать остатки старых устоев — и православия, и коммунизма, у кого что осталось. Но в целом «выехать» на них, видимо, не удастся.

Человек Запада оказался устойчивее. Там за последние два века главной формой общественного сознания стала теория. В нее не обязательно верить — из нее надо исходить, пока она «работает», а потом ее сменит другая теория. Средний европеец и не знает, что мыслит на языке внедренной в его голову теории (не все же мы знаем, что говорим прозой). Иногда разговариваешь с таким европейцем и поражаешься, какую чепуху он мелет. Как ты можешь верить в эти нелепые утверждения? А он ответит примерно так: «Я и не верю, это же теория. Пока нет другой, я должен следовать этой — лучше плохая теория, чем никакой, это мы начиная с теории флогистона знаем».

У русских иначе. Мы верим в идею — а потому уж благосклонно принимаем связанную с ней теорию. Усомнились в идее — сразу теряем веру в нее, без сомнений и обсуждений. А о теории при этом и не вспоминаем, так ее забываем, что будто и «не учили». Это поразительным образом произошло с марксизмом. О его теоретической части будто и не слыхали, и разговор о ней интереса не вызывает. Остались немногочисленные хранители святынь, которые лают на всякого, кто к ним приближается.

То же самое произошло, как это ни прискорбно, и с Православием. Сейчас объявилось много верующих, это на время как партбилет. Научились креститься, и при виде церкви у них искренняя слеза на глаза навертывается. В том-то и дело, что искренняя. И при этом — дремучее невежество в «теории», в богословии. Доходит до того, что всерьез объявляется, будто социализм — это и есть Православие, только другими словами выраженное. В советское время религия была в большей безопасности, чем сегодня. При отделении от государства и идеологии церковь еще могла уцелеть даже при атеистическом правительстве. Настоящие испытания — нынешний взрыв религиозности.