Ядро нашего общества — существует ли оно?

Многопартийность в России, о необходимости которой так много говорили антикоммунисты, буксует. КПСС, партия «соборного» типа, которая потому и не была партией (то есть представительницей «части»), исчезла, не выдержав кризиса поиска путей. Но набора партий, выражающих разные интересы в конфликте, не возникло. Не таков конфликт и не таково общество.

На наших глазах ведется эксперимент по искусственному созданию партии без идеологии, с абсурдным названием «Единство», несовместимым с самим понятием партии. Это — попытка создания КПСС без советского строя. Вряд ли эксперимент будет долгим, но польза от него есть. Это еще один опыт, пусть и неудачный. Понятно, что без программы объединить людей нельзя. Повторяя каждую неделю, что программы нет, потому что какой-то Греф запаздывает с ее написанием, бригада Путина быстро теряет баллы. А те странные бумаги, которые «утекают» из ведомства Грефа, видимо, для изучения общественного мнения, просто приводят человека в недоумение. Неужели это всерьез?

Партий не возникает потому, что группы и группки политиков не выражают чаяний, идеалов и интересов крупных социальных групп. Как же превращаются чаяния в политические программы, на которых строятся партии?

Любая цивилизация имеет в своем культурном основании большой миф о ее истоках и становлении. Например, миф Запада — идея о «столбовой дороге», ведущей к современному Западу от Древней Греции и Рима. В философии этот миф представлен Гегелем: лишь Запад имеет историю, все остальные «выпали» из нее, поскольку уклонились от «столбовой дороги».

В квазинаучном виде этот миф оформлен историческим материализмом как объективный закон соответствия производительных сил и производственных отношений, задающий «правильную» смену общественно-экономических формаций. В этом с истматом совпадает либерализм, ставящий под сомнение лишь необходимость следующих за капитализмом формаций. Для либералов капитализм — конец истории, а для марксизма — конец предыстории. Можно сказать, что истмат и либерализм — двуликий евроцентристский миф Запада. Именно борьба между двумя этими «ликами» создает устойчивую двухпартийную систему, в которой конкурируют два варианта, сходные в главном.

Большой цивилизационный миф всегда имеет свое социальное измерение, наполнение которого меняется соответственно историческим условиям. Социальный миф стабилизирует настоящее, оправдывая его грядущим «светлым будущим». Он питается и религией, и наукой, и народными суевериями.

Христианство с его верой в Царство Божье питало много социальных мифов (ересей) — о возможности устроения этого Царства на земле, о граде Китеже, о благодати бедности. Это на длительные эпохи стабилизировало социальный порядок. На изломах христианства возникали большие социальные движения (крестьянские войны и буржуазные революции, связанные с Реформацией).

Марксизм как миф «от науки» стабилизировал буржуазное общество — несмотря на революционность марксизма, а возможно, именно благодаря ей. Реальные пролетарские революции произошли на «изломе» марксизма (через ленинизм, маоизм и другие виды «национальных марксизмов»). Во всех случаях под знаменем пролетарских революций происходили революции крестьянские. Пролетариат оказался самым нереволюционным классом. Видимо, не только вследствие сути атомизированных наемных работников, но и потому, что был «успокоен» истматом: мол, будущее за пролетариатом, надо только дождаться, когда производительные силы потребуют смены производственных отношений.

Вероятно, еще важнее, что миф, овладевший массовым сознанием, мобилизует правящий слой общества на то, чтобы понемногу изменять социальный порядок, обеспечивая достаточный уровень согласия подданных. Так менялось феодальное общество под воздействием христианских мифов и ересей, так меняется, и довольно быстро, буржуазное общество под влиянием мифов марксизма (отсюда социал-демократия через раз у власти и «социальное» государство). Получив от марксизма сигнал, что «пролетариат — могильщик буржуазии», капитализм устранил пролетариат, дав ему ничтожную собственность и создав массовую культуру с буржуазными ценностями.

В России революция произошла под «заемным» знаменем марксизма, а по мере развития советского строя, принципиально противоречившего истмату, часть общества, восприимчивая к марксизму как идеологии, быстро сужалась. Благодаря силе советского государства было официально утверждено, что именно Ленин и Сталин были истинными марксистами, а их оппоненты — ренегатами. На деле, конечно, меньшевики, бундовцы, а затем троцкисты были ближе к главным постулатам политэкономии и антропологии марксизма. Нынешние антисоветские марксисты типа Бутенко или Ципко правы в том, что советский строй был «неправильным», был отходом от марксизма.

Сегодня, после ликвидации советской власти и ее официальной идеологии, к фразеологии марксизма восприимчива лишь небольшая часть пожилых людей, даже небольшая часть КПРФ. О сути же марксизма и речи нет, никто в нее в последние десятилетия не вникал и не вникает. То есть, в России уже нет аудитории для того марксизма, который у нас культивировали. А о современном марксизме и говорить нечего, потому что у нас его и за марксизм не примут.

Если признать, что либерализм также не овладел массовым сознанием или затронул только самые верхние слои сознания части энтузиастов, то положение России в идейной сфере оказывается сложным. Здесь нет ни религии, ни теории, ни производных от них социальных мифов, которые могли бы соединить общество и оправдать усилия, необходимые для выхода из кризиса. В других цивилизациях, которые уцелели после экспансии Запада и начали свой проект развития, необходимая идейная основа есть. Это — Китай и Япония, Юго-Восточная Азия, Индия и Исламский мир. Заметим, что ни в одной из них марксизм не является уже и оболочкой, «упаковывающей» идеи справедливости и благоденствия. У них созрели собственные, национальные «упаковки».

Православие, на которое многие возлагали надежды, видимо, не может выполнить объединяющую роль. Это выявилось уже в начале века, когда Церковь не смогла указать никакого пути, альтернативного революции. Причина — в самой сути Православия как истинно христианской религии, уходящей от мирских конфликтов. Вторая причина, исправимая, но не исправляемая — невежество и религиозная бесчувственность активных «интеллигентов в Православии», которые лихо смешивают Богово и кесарево и отпугивают людей своим напором.

Подведем итог. Мы по своей культуре — часть христианского мира (даже наши «нехристианские» народы), и мы слишком проникнуты Просвещением, чтобы искать легитимацию нашего жизнеустройства в архаических традиционных философиях и религиях. В то же время мы — единственная часть христианского мира, не пошедшая по пути буржуазного либерализма и не впавшая в колониальное людоедство. Кто-то об этом жалеет, не будем с ними спорить. Главное, что жалеть поздно, к пиршесту людоедов нас уже не допустят, а без него и буржуазным либерализмом никого прельстить нельзя. И, похоже, «заграница нам не поможет», так что возможность дурить людям головы либеральными иллюзиями иссякает. На чем же мы можем строить проект?

Указанная фундаментальная трудность выхода из кризиса сопровождается трудностью организационной. Все сложившиеся политические силы, представляющие фрагменты внешне расколотого общества, уже привязаны к определенному образу и языку. Все они, даже включая «Единство», прошли максимум своей способности к консолидации людей, и ни у кого эта способность не достигла критического уровня.

Рыночные идеологи исчерпали свой ресурс, ибо практически все, включая их самих, убедились в том, что «протестантской Реформации» в России не произошло и гражданского общества не возникло. Капитализм, даже не родившись, выродился в воровство и хамство. По инерции Явлинский удерживает часть интеллигенции, но этот проект уже на излете. Хотя бедная Хакамада потела, прыгая на дискотеках, молодежь, которую смогли собрать «правые», не желает никаких проектов. Это деклассированная молодежь, голосовавшая за СПС из нигилизма переходного возраста.

«Громилы» типа Жириновского и Лебедя, которые эксплуатировали расщепленное национальное сознание, также теряют паству, поскольку связного проекта предложить в принципе не могут. Для этого надо было бы преодолеть расщепление общественного сознания — то есть, утратить единственный источник их очарования.

Ельцин поднялся на волне антисоветизма, разрушения СССР и «западной утопии». Это уже никого вдохновить не может, и прагматический «ельцинизм воров» должен быстро искать новую политическую маску, но срок ее действенности будет намного короче, нежели у Ельцина.

КПРФ — партия с самой большой объединяющей способностью, которую она, однако, не только не увеличивает, но даже утрачивает. Это видно по постоянной потере больших политических капиталовложений: Руцкой, Говорухин, Подберезкин, а теперь и Тулеев и т.д. Причина — в попытке слишком широкого захвата (от безработных до «национально ориентированного капитала») и внутренней противоречивости программных заявлений. Ради верности марксизму идеологи КПРФ приняли важные постулаты антисоветизма, а ради патриотизма отказались от главных идей марксизма. В результате в сложившемся в массовом сознании образе КПРФ слишком много «Горбачева» и «номенклатуры» и не хватает искренности. Пусть это образ ошибочный, но ведь ошибки надо исправлять, а этого пока не видно.

Главная ценность КПРФ — система низовых организаций, реальная идеология которых мало зависит от заявлений публичных политиков от КПРФ и сводится, в основном, к здравому смыслу и стихийной философии справедливости. Надолго ресурса такой идеологической базы не хватит, да и в организационном плане разрыв между верхушкой и базой начнет ослаблять партию.

Разумеется, даже если низовые организации растают из-за недостаточной подпитки молодежью, КПРФ останется парламентской партией, собирающей значительную часть голосов. Но мотивацией ее избирателей будет не положительный проект КПРФ, а отрицание всех прочих проектов. На основе отрицания соединить достаточную для преодоления кризиса часть общества невозможно.

Пока что КПРФ смогла выполнить главную задачу — сдержать противника в отступлении, работая на идейных ресурсах возмущения. Но привлечь основную массу народа и особенно молодежь с этими ресурсами невозможно — для них нужен проект развития. Его можно выработать только на базе большого теоретического прорыва, через интеллектуальный диалог.

Какова же «карта» нашего общества — оставляя в стороне влиятельное, но очень небольшое меньшинство, которое вне всяких идеологий присосалось к экономическим ресурсам и не отвалится от артерии, пока общество не обретет волю? Являются ли массивные общественные силы более радикальными, чем политические партии и движения? Иными словами, «растаскивает» ли общество политиков прочь от центра, так что главной тенденцией будет дальнейшая фрагментация вплоть до антагонизма?

Я считаю, что та часть народа, которая оказалась неохваченной идеологиями перечисленных политических сил, находится не «за» этими силами, не в зоне большего радикализма, а «между» ними, в центре. Значит, она в принципе может составить центральное ядро, при обретении самосознания которым и произойдет достаточная консолидация общества. Это не значит, что люди центрального ядра не критикуют, например, КПРФ за недостаток радикализма, но речь идет вовсе не о радикализме забастовок и уличных боев или крепких выражений. По-моему, суть этой критики в желании получить от политиков более четкие и логичные (в этом смысле более «радикальные») формулировки оценки положения и программных альтернатив. Именно в этом смысле Гайдар и Явлинский радикальны, а КПРФ — нет. В ядре находятся люди здравого смысла, их не удовлетворяет неопределенность и внутренняя противоречивость программ.

Из исследований, вызывающих минимум доверия, можно создать следующий, конечно, весьма рыхлый, образ этой части народа («ядра»):

— Она не сосредоточена в определенном социальном слое или поколении, но обладает общими культурными основаниями (языком, набором понятий и типом мышления).

— Она не воспринимает фразеологии марксизма, но ценила бы его суть и метод рассуждений (она их в какой-то мере использует — стихийно, очищая от вульгаризаторских наслоений).

— Она не увлечена антисоветизмом, высоко оценивает советский социальный порядок (ругань не в счет), однако скептически относится к идее реставрации советского строя, а тем более СССР. В целом, она ощущает, что советский проект представлял нечто очень значительное, но непонятое. Это непонимание беспокоит.

— Она уже не верит в либеральную утопию и не является «прозападной». Западнические иллюзии сменились очень сильным скептицизмом в отношении Запада и его притязаний к России. Она отвергает сословное деление общества, но не тяготеет и к классовому устройству с демократией западного типа.

— Она не является «антизападной» и равнодушна к державной российской риторике. Патриотическая патетика оппозиции вызывает у нее чувство неудобства, ее патриотизм включен в коллективное бессознательное и избегает экзальтации.

— Она, в отличие от нынешней оппозиции, осознает или хотя бы чувствует, что политическая борьба сегодня идет в условиях, к которым мы не привыкли — в условиях побежденной и практически оккупированной страны. Значит, должна вырабатываться какая-то новая «технология» борьбы.

Могут ли люди, чья культура обладает указанными признаками, быть соединены общей идеологией — или речь идет о множестве несовместимых по отдельным признакам групп как неорганизованных «эшелонов» указанных выше конфликтующих политических сил? Это — другая постановка того же вопроса: победит ли тенденция растаскивания этого ядра или оно склонно к укреплению через обретение своей программной базы?

На мой взгляд, объединение этой части общества возможно, ибо пронизывающие ее культурные связи сильны и многообразны. На ней и держался советский строй — уже вопреки официальной идеологии КПСС и одновременному давлению антисоветизма в конце 80-х годов. Как это ни покажется парадоксальным, на нем же держалась и перестройка — как ее воспринимало общество, а не перехватившие власть теневые силы. На этом ядре держится и сегодня Россия, хотя по теории в нынешних социальных условиях и страна, и общество должны были бы рассыпаться.

Притяжение имеющихся сегодня политических доктрин, «растягивающих» это потенциальное ядро народа, будет преодолено, если возникнет организация (партия, движение) с духовным и социальным проектом, а также стилем мышления и организацией, отвечающим приведенным выше признакам. Иными словами, дать потенциальному «ядру» самосознание сможет партия или движение, чья идеология не будет ни либеральной, ни марксистской, ни антисоветской, ни «прозападной», ни «ура-патриотической».

Можно было бы сказать, что это — «идеология здравого смысла» с добавкой научного мышления, но этого недостаточно. В ней здравый смысл должен быть возвышен до осознания того выбора, перед которым стоит не только Россия, но и все человечество. Мессианизм советского типа (создание мирового лагеря социализма как «своей» цивилизации) должен быть не отброшен, а заменен духовным участием в судьбе мира: спасти Россию значит проложить одну из троп к выходу из общего кризиса. Большие задачи решаются только в том случае, если ставится задача еще более крупная (высшего порядка).

Из приведенных выше признаков вытекает, что речь идет о партии социал-демократического толка — современной, с большим социальным проектом, но хладнокровной, способной на ведение дел в «переходные периоды» с необычными и плохо изученными угрозами. Но назвать такую партию в России социал-демократией — очень грубое упрощение, и, строго говоря, неверно, поскольку в социал-демократии слишком много западничества, и либерализма, и уже слишком мало духовного порыва. А без него нам не обойтись. Социал-демократия — движение сытых, оно уже «не зацветает будущим».

Иными словами, прибегая к столь же грубой аналогии, как социал-демократия, можно сказать, что России сегодня нужен Сунь Ят-сен, предложивший большой проект освобождения, а не Мао Цзе-дун или Чан Кай-ши, воплотившие в жизнь два варианта этого проекта. И даже не Дэн Сяо Пин, чье время, к несчастью, у нас упущено — им вполне мог быть Андропов, уже почти не мог быть Горбачев, совершенно не мог быть Ельцин и теперь уже не сможет быть Путин.

То, что сказано выше о существовании в нашем обществе «неопределившегося» ядра, с самого начала реформ понимали многие и пытались это ядро прибрать к рукам… Поэтому до настоящего времени было несколько попыток создать «социал-демократию», но все они включали в себя тот или иной неприемлемый пункт — и проваливались, от А.Н.Яковлева до Роя Медведева. Вернее, у всех них был чуть ли не общий неприемлемый пункт — антисоветизм (иногда с антикоммунизмом, как у Яковлева и Попова, иногда без него — как у Вартазаровой или Рыбкина).

Превратиться в такую «центральную» партию пыталась КПРФ, но это невозможно — она не может освободиться ни от номенклатуры, ни от антизападной риторики, ни от марксизма в варианте РУСО. Она слишком увязла во внутренне противоречивом дискурсе и верно оценивает опасность попыток восстановить его непротиворечивость. У нее уже сложился большой и устойчивый круг сторонников и избирателей, и было бы авантюрой радикально перестраивать свой тип. В то же время из-за этой «стабильности насыщения» не возникло притяжения новых сил. Прежде всего, к КПРФ не повернулись в большой своей части интеллигенция и молодежь.

Создание той партии, о которой идет речь (назовем ее условно «Партия труда»), усилит позиции КПРФ, поскольку сдвинет ее на естественное место на политической арене. Ненормально для коммунистов при таком социальном бедствии, как сегодня в России, претендовать на роль центра и входить в правительство. Появление новой партии не приведет и к расколу КПРФ, поскольку основная масса членов КПРФ не захочет менять свою окраску — например, отказываться от фразеологии марксизма. Об этом говорит тот факт, что попытки устранить хотя бы самые нелепые лозунги истмата вызывают в КПРФ очень болезненную реакцию. Значит, идеологическому обновлению она не поддается и соблазна уйти из нее в другую партию не возникнет (это, кстати, показала и неудача попыток собрать бывших сельских коммунистов в Аграрную партию).

Напротив, возникновение союзной левой партии усилит КПРФ, дополнив левые силы до целостной и способной к росту системы. А главное, такая партия сможет открыть теоретические дебаты, которые как воздух необходимы для оживления всего левого движения (не только в России), но на которые не рискуют идти сложившиеся левые партии.

Именно современная партия, которая привлечет высокообразованную часть общества, сможет восстановить в среде своих сторонников способность к логическому мышлению с опорой на здравый смысл и изучение реальности, а не на фантазии или догмы из учебника, которые в условиях кризиса ничего не объясняют. Такая партия сможет выработать и предложить обществу новый язык, адекватно выражающий реальность — взамен навязанного СМИ «рваного» набора ложных понятий, метафор и штампов. Она сможет снять или хотя бы пошатнуть мифы, внедренные в сознание — сначала «узловые» мифы, а затем всю их систему. Через диалог, последовательно изгоняя «идолов общественного сознания», такая партия сможет сформулировать главные проблемы, стоящие перед обществом, описать возможные альтернативы их решения и объяснить причины, по которым партия склоняется к выбору тех или иных альтернатив.

Назову только главные вопросы, без выяснения которых и речи нет о сплочении даже близких по интересам частей народа.

Во-первых, надо, наконец-то определить, «в каком обществе мы живем». Ведь трагическое признание Андропова, что мы не знаем своего общества, осталось гласом вопиющего в пустыне. Ни советское, ни демократическое обществоведение категорически не приняло вызова. А мы уклониться не можем. Мы обязаны наконец-то выявить в разумных терминах главные черты России как особой цивилизации. Каковы желательные, приемлемые и убийственные для России формулы ее взаимоотношений с Западом в ее нынешнем состоянии? Например, всем ясно, что СНВ-2 снижает обороноспособность России. Вопрос-то в том, снижает ли он ее ниже критического уровня или нет.

Настоятельно требуется понять и ясно выразить суть советского строя, причины его силы и поражения. Что может быть из него восстановлено в будущем? Мы должны отбросить всякие мистификации и обвинения и понять, что предполагалось сломать и что построить в ходе реформы. Что уцелело после перестройки и реформы, надо ли это защищать и как?

Мы должны освоить новые теории государства и власти, понять ее современные технологии (например, манипуляции сознанием, ее приемов и способов защиты от нее). Мы должны понять, что такое легитимность власти, каковы механизмы ее создания и подрыва, какую роль играют сегодня «теневые» властные структуры, криминальная власть и криминальное насилие. Против них оказались бессильны и царская Россия, и СССР — должны же мы извлечь уроки. Мы должны хладнокровно и трезво определить, в чем сегодня главные угрозы и опасности в России, каково их восприятие человеком и обществом. Ведь общество лишают воли, внедряя в сознание истерический страх и уводя внимание от реальных опасностей.

Мы должны изучить современные типы общественных конфликтов и современные представления о революции. Кончилось благостное житье в жестко стабилизированном СССР, в нашу жизнь вошли конфликты с насилием и современный терроризм. Мы должны знать механизмы возникновения, развития и разрешения таких конфликтов.

Сегодня у граждан России накоплен достаточный жизненный опыт («опыт реформ»), а в интеллектуальной среде накоплены достаточные знания, чтобы выработать близкую и понятную людям идеологию нового типа — идущую не от абстрактных понятий, а от «абсолютных» категорий реальной жизни.

Вот пример. Ни политэкономия неолиберализма, ни политэкономия марксизма не накладывают абсолютных, непреодолимых ограничений на вовлечение России в рыночные отношения глобальной экономики. Оппозиция говорит о моральных ограничениях, но это неубедительно, поскольку единая социальная этика временно разрушена (даже коммунисты не отвергают рынок и эксплуатацию человека человеком в принципе). А люди интуитивно чувствуют, что абсолютные ограничения существуют, и государственная власть, нарушая их, ведет дело к истощению и гибели России.

Дело в том, что трудовая теория стоимости, лежащая в основе обеих политэкономических теорий, исключает из рассмотрения природный фактор как не участвующий в образовании стоимости. Между тем, энергоемкость единицы ВВП в СССР была (даже при воображаемом приведении хозяйства к одинаковому технологическому уровню) на 1/3 выше, чем в США — в силу разницы климатических условий. Сегодня Россия осталась без теплых зон (Средняя Азия, Кавказ, Молдавия и Украина, Прибалтика). Значит, энергоемкость ВВП в идеальном случае уже вдвое выше уровня США, а с учетом деградации научно-технического потенциала и еще больше. Отсюда следует, что при полной открытости рынку практически все производство в России становится нерентабельным даже при очень низком уровне жизни трудящихся.

Если бы социальная философия Партии труда строилась не на трудовой теории стоимости марксизма (как у КПРФ) или либерализма (как у Гайдара и Явлинского), а на более современных воззрениях В.И.Вернадского, С.Подолинского и экологов, то показать допустимые границы рыночных отношений в России можно было бы с помощью вполне научных понятий, убедительных для интеллигенции и согласующихся со здравым смыслом трудящихся.

Разумеется, преодоление марксизма совершенно не означает антимарксизма (или ревизии той огромной роли, которую марксизм сыграл в становлении современного мира). Однако это «преодоление» сразу устранит барьер, который уже не может переступить интеллигенция. Барьер этот возник не из-за идеологии, а из-за того, что образованный человек не мог уже принимать постулаты марксизма, явно противоречащие новой научной картине мира. Не принял Маркс второго начала термодинамики, ну что тут поделаешь. Сто лет назад это было не страшно — ресурсы Земли казались неисчерпаемыми, но сегодня-то мы видим, что Земля мала, и рынок ее может просто сожрать.