Истмат и проблема Восток-Запад

Менее очевидны различия в представлении о пространстве, но они тоже есть. Большевизм сформировался под заметным влиянием русского космизма и несет в себе космическое чувство, уходящее корнями в крестьянское мироощущение (очень характерно отношение большевиков к Циолковскому). Социал-демократия в своей философии сильно сдвинулась к механицизму, к ньютоновской картине мира. У них уже нет Космоса, осталось лишь пространство. Полезно задуматься, почему у нас космонавты, а в США астронавты. Почему слово «космический» так тщательно изъято из их языка, который вроде бы описывает те же явления и те же технические программы, что и у нас. Потому что Космос — это организм, огромный дом, упорядоченное и закрытое целое, в которое включен человек. Запад порвал с этим мироощущением, для него мир «открылся», и стал объектом изучения и эксплуатации. Человек же остался вне мира. Когда он двигался даже по земле, она для него была пустой. А если попадались индейцы, венды или русские, то этих «жаб и червяков» надо было просто убирать с дороги.

Социал— демократия выросла там, где человек прошел через горнило Реформации. Она очистила мир от святости, от «призраков» и надежды на спасение души через братство людей. Постепенно индивидуум дорос до рационального построения более справедливого общества — добился социальных благ и прав. А индивидуальные права и свободы рождались вместе с ним, как «естественные».

Вспомним, откуда взялся сам термин социал-демократия. Демократия на Западе означала превращение общинного человека в индивидов, каждый из которых имел равное право голоса («один человек — один голос»). Власть устанавливалась снизу, этими голосами. Но индивидуум не имел никаких социальных прав. Он имел право опустить в урну свой бюллетень, лечь и умереть с голоду. Социал-демократия — движение к обществу, в котором индивидуум наделяется и социальными правами.

Становление рыночной экономики происходило параллельно с колонизацией «диких» народов. Необходимым культурным условием для нее был расизм. Отцы политэкономии А. Смит и Рикардо говорили именно о «расе рабочих», а первая функция рынка заключалась в том, чтобы через зарплату регулировать численность этой расы. Все формулировки теории рынка были предельно жестокими: рынок должен был убивать лишних, как бездушный механизм. Это могла принять лишь культура с подспудной верой в то, что «раса рабочих» — отверженные. Классовый конфликт изначально возник как расовый.

Историки указывают на важный факт: в первой трети ХIX века характер деградации английских трудящихся, особенно в малых городах, был совершенно аналогичен тому, что претерпели африканские племена: пьянство и проституция, расточительство, потеря самоуважения и способности к предвидению (даже в покупках), апатия.

Огрубляя, обозначим, что коммунизм вытекает из идеи общины, а социал-демократия — из идеи общества. Разное у них равенство. В общине люди равны как члены братства, что не означает одинаковости. В обществе, напротив, люди равны как атомы, как индивидуумы с одинаковыми правами перед законом. Но вне этих прав, в отношении к Богу они не равны и братства не составляют. Гражданское общество имеет своим истоком идею о предопределенности. Это значит, что люди изначально не равны, а делятся на меньшинство, избранное к спасению души, и тех, кому предназначено погибнуть в геенне — отверженных.

Чтобы возникло общество, надо было полностью уничтожить, растереть в прах общину с ее чувством братства и дружбы. Читались проповеди, разоблачающие дружбу как чувство иррациональное. Макс Вебер, показывая, как из всего этого вырос «дух капитализма», приводит массу примеров, каждый из которых поражает глубиной перестройки, обрушившейся на Европу.

Как же социал-демократы «окультурили» этот расово-классовый конфликт? Доказав, что выгоднее не оскорблять рабочих, а обращаться с ними вежливо, как с равными. Так же теперь обращаются с неграми. Но социал-демократы были частью этого процесса: отказавшись от «призрака коммунизма», они приняли расизм. В этом смысле социал-демократия уходит корнями в протестантизм, а коммунизм — в раннее христианство (к которому ближе всего православие).

Вот слова лидера Второго Интернационала, идеолога социал-демократов Бернштейна: «Народы, враждебные цивилизации и неспособные подняться на высшие уровни культуры, не имеют никакого права рассчитывать на наши симпатии, когда они восстают против цивилизации. Мы не перестанем критиковать некоторые методы, посредством которых закабаляют дикарей, но не ставим под сомнение и не возражаем против их подчинения и против господства над ними прав цивилизации… Свобода какой-либо незначительной нации вне Европы или в Центральной Европе не может быть поставлена на одну доску с развитием больших и цивилизованных народов Европы». Большевизм же исходил из идеи братства народов.

Чтобы понять социал-демократию, надо понять, что она преодолевает, не отвергая. Рабочее движение завоевало многие социальные блага, которые вначале отрицались буржуазным обществом, ибо мешали Природе вершить свой суд над «слабыми». Сам Дарвин, например, сожалел о том, что прививки сохраняют жизнь «слабым». Он писал: «у каждого, кто наблюдал улучшение пород домашних животных, не может быть ни малейших сомнений в том, что эта практика [прививки] должна иметь самые роковые последствия для человеческой породы». Хлебнув дикого капитализма, рабочие стали разумно объединяться и выгрызать у капитала социальные права и гарантии. Шведская модель выросла из голода и одиночества начала века (не устану рекомендовать прочесть роман Кнута Гамсуна «Голод»).

На какой же духовной матрице вырастала «социальная защита»? На благотворительности, из которой принципиально была вычищена человечность. Социал-демократия произвела огромную работу, изживая раскол между обществом и «расой отверженных», превращая подачки в социальные права. Только поняв, от чего она шла, можно в полной мере оценить гуманистический подвиг социал-демократов. Но мы-то в России начинали совершенно с иной базы — с человека, который был проникнут солидарным чувством. Глупо считать это лучшим или худшим по отношению к Западу — это иное. Не может уже Россия пройти путь Запада, что же тут поделать! Не было у нас рабства, да и феодализм захватил небольшую часть России и на очень недолгое время. А капитализм вообще быстро сник. Русский коммунизм исходит из совершенно другого представления о человеке, поэтому между ним и западной социал-демократией — не тротуар и даже не мостик, а духовная пропасть. Но именно духовная, а не политическая.

В то самое время, когда установку социал-демократов формулировал Бернштейн, установка русских большевиков по тому же вопросу была совершенно иной. В политическом ли интересе дело? Нет, в разных культурных (а под ними — религиозных) основаниях социал-демократии и большевизма. Россия не имела колоний, в России не было «расы» рабочих, в русской культуре не было места Мальтусу — иным был и смысл коммунистов (большевиков).

Общинное сознание не перенесло капитализма и после Февраля 1917 г. и гражданской войны рвануло назад (или слишком вперед) — к коммунизму. Индивида так и не получилось из советского человека. Здесь ребенок рождается именно с коллективными правами как член общины, а вот личные права и свободы надо требовать и завоевывать.

Именно глубинные представления о человеке, а не социальная теория, породили нашу революцию и предопределили ее характер. Ленин, когда решил сменить название партии с РСДРП на РКП(б) — думаю, понял, что революция занесла не туда, куда он предполагал: она не то чтобы «проскочила» социал-демократию, она пошла по своему, иному пути.

В этом и есть суть развода коммунистов с социал-демократами: мы в России сочли, что можем не проходить через страдания капитализма, а проскочить сразу в пострыночную жизнь. Идея народников (пусть обновленная) победила в большевизме, как ни старался поначалу Ленин следовать за Марксом. И мы убедились, что это было возможно. Но сейчас нас пытаются «вернуть» на место.

C 60— х годов, в условиях спокойной и все более зажиточной жизни, в умах заметной части горожан начался отход от жесткой идеи коммунизма в сторону социал-демократии. Это явно наблюдалось в среде интеллигенции и управленцев, понемногу захватывая и квалифицированных рабочих. Для перерождения были объективные причины. Главная — глубокая модернизация России, переход к городскому образу жизни и быта, к новым способам общения, европейское образование, раскрытие Западу. Общинная, советская Россия могла бы это пережить, переболеть. Не вышло — ее попытались убить, но только искалечили.

Идеологическая машина КПСС не позволила людям увидеть этот сдвиг и поразмыслить, к чему он ведет. Беда в том, что левая интеллигенция, вскормленная рационализмом и гуманизмом Просвещения, равнодушна к фундаментальным, «последним» вопросам. А обществоведы не могли нам внятно объяснить, в чем суть отказа от коммунизма и отхода к социал-демократии, который мечтал осуществить Горбачев.

Что же позволило социал-демократам «очеловечить» капитализм, не порывая с ним? Есть ли это условие в России сегодня — ведь от этого зависит шанс нашей социал-демократии на большой успех. Это условие дал западным социал-демократам изначальный расизм капитализма, вытекающий из деления рода человеческого на избранных и отверженных. Он позволил не просто изъять невероятные средства из колоний, но и обеспечить механизм постоянной подпитки «гражданского общества» ресурсами почти всего мира. Этот же расизм позволил долго подвергать и рабочих своей нации страшной, именно нечеловеческой эксплуатации, чтобы через двести лет, «прокрутив» награбленное, выделить часть на социальные нужды.

Мы не понимали фундаментальных оснований советского строя («не знали общества, в котором живем»). Внешне блага социал-демократии, например, бесплатная медицина в Швеции, кажутся просто улучшенными советскими благами. А ведь суть-то их совершенно разная.

Сегодня практически все стало ясно, что частью Запада Россия не станет, ее туда не пустят, да и мирового пирога на всех не хватает. Но надо же подойти к делу и с другой стороны: хорошо ли было бы нам стать сейчас частью Запада, освоить его ценности? Демократы говорят, что очень даже хорошо, но по всей их прессе и даже по тону, которым это говорят, я вижу, что они и сами не уверены. Они чувствуют, что не знают предмета, и весь их радужный облик Запада основан исключительно на вере и мечте — и на отвращении к традиционному обществу России. Как же можно звать поверивших тебе людей куда-то, о чем сам хорошенько не знаешь? «Если слепой ведет слепого, оба упадут в яму».

Антропологическая модель Запада и России

Главное для нашей темы — представление о человеке и тот набор интересов, идеалов и культурных норм, которые соединяют людей в общество, порождающее государство. Представления о человеке (то есть антропологическая модель, ответ на вопрос «что есть человек?») в традиционном и современном обществе различаются кардинально. Речь здесь идет о человеке общественном, а не о биологии человека. Значит, проблема поставлена в социальной антропологии.

Термином «социальная антропология» обозначалось на первом этапе научное направление, целью которого было исследование и описание представлений о человеке как общественном существе, сложившихся в т.н. «примитивных» обществах. По сути дела, речь шла о человеке традиционного общества — в отличие от общества современного. Ключевая для западной философии проблема «человек и общество» проецировалась на незападные культуры и цивилизации — на те, исследование которых относилось к области антропологии и этнографии.

Уже после войны, особенно в 60-70-е годы, появилось много философских работ, посвященных самым разным сторонам взаимодействия человека и общества — таких, где для лучшего понимания сути Запада проводилось сравнение с обществом традиционным (например, работы М. Фуко). К. Леви-Стросс поставил вопрос о том, что важным прогрессом в социальной антропологии был бы переход к явному сравнению модели человека и общества Запада и незападных культур в рамках одних и тех же структур, признаков и критериев. Это позволило бы избежать скрытого евроцентризма («империалистического подхода»), который влияет на мышление ученого при неявном сравнении.

Многие важные положения антропологической модели выражены в художественных, но строгих («почти научных») образах. У некоторых писателей Востока они даже даны в сравнении с моделью западного человека (например, в серии новелл Рюноскэ Акутагавы о японских христианах).

Когда ограничивающее воздействие евроцентризма стало предметом анализа, оказалось возможным включить на единой методологической основе огромный запас знаний и идей, накопленных в русской философии, историософии и социологии — сделать их частью социальной антропологии. Авторы этих работ, прежде всего, религиозные философы: Вл. Соловьев, Н. Федоров, В. Розанов, П. Флоренский, Н. Бердяев, C. Булгаков, С. Франк. Они обобщили представления о том, что есть человек и как он соотносится с обществом, которые выросли из культуры России в целом, вне прямой связи с исключительно религиозным взглядом. Однако и отвлечься от религиозных (у примитивных культур — мифологических) истоков антропологической модели нельзя, что специально показал М. Вебер в своих трудах о роли протестантизма в становлении буржуазного общества.

Картина мира и представление о человеке

Космическое (соборное) представление о человеке вырабатывала уже философия Древней Греции. Для нее человек — и гражданин Космоса (космополит), соединенный невидимыми струнами со всеми вещами в мире, и общественное животное (zoonkoinonikon). В славянском мироощущении этому соответствовала идея всеединства, выраженная в концепции мира — как Космоса, так и общины.

Понятно, что соборный человек не изолирован и не противопоставлен миру и другим людям, он связан со всеми людьми и со всеми вещами и отвечает за них. Наш поэт-философ Державин так определил место человека в Космосе:

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества…

В чем же долг человека, что ему вменено Богом в обязанность («И цепь существ связал всех мной»)? Вот как это всеобщее ощущение видится Державиным:

Я связь миров повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю

Умом громам повелеваю.

Это же представление о роли человека и человечества в мироздании развивали русские философы ХХ века. У Вл. Соловьева человек — это Божий посредник между царством небесным и земным, между духовной и природной средой. П. Флоренский, не ставя под сомнение божественную природу людей, так трактовал эту проблему: «Человек есть сумма Мира, сокращенный конспект его; Мир есть раскрытие Человека, проекция его. Эта мысль о Человеке, как микрокосмосе, бесчисленное множество раз встречается во всевозможных памятниках религии…»

Как известно, при становлении современного общества Запада основанием его идеологии стала новая картина мироздания — модель небесной механики Ньютона. По словам Н. Бердяева, «замкнутое небо мира средневекового и мира античного разомкнулось, и открылась бесконечность миров, в которой потерялся человек с его притязаниями быть центром вселенной». Наука разрушила этот Космос, представив человеку мир как бесконечную, познаваемую и описываемую на простом математическом языке машину. Вот слова немецкого философа Р. Штайнера: «В ньютоновской физике мы впервые соприкасаемся с представлениями о природе, полностью оторванными от человека… Современная наука, стремясь подчинить себе природные явления с помощью математики, изолированной от человека и внутренне уже не переживаемой, способна в своем обособленном математическом созерцании и со своими оторванными от человека понятиями рассматривать только мертвое; с отторжением математики от живого ее можно применять лишь к мертвому».

Не менее важное идеологическое значение, чем механистическая картина мира, имели атомистические представления. Эти представления, находившиеся в «дремлющем» состоянии в тени интеллектуальной истории, были выведены на авансцену именно идеологами — прежде всего в лице философа XVII в. Пьера Гассенди, «великого реставратора атомизма». Уже затем атомистическая научная программа была развита естествоиспытателями — Бойлем, Гюйгенсом и Ньютоном. Атом, по Гассенди, — неизменное физическое тело, «неуязвимое для удара и неспособное испытывать никакого воздействия». Атомы «наделены энергией, благодаря которой движутся или постоянно стремятся к движению».

Идеологическая потребность в атомизме связана с тенденцией к «атомизации» общества в XVII-XVIII вв. При возникновении современного общества в результате Реформации, Просвещения и буржуазных революций возникло новое представление о человеке — свободный индивидуум. Ин — дивид это перевод на латынь греческого слова а-том, что по-русски означает неделимый. Человек стал атомом человечества — свободным, неделимым, в непрерывном движении и соударениях. При этом каждый имел в частной собственности свое тело. Оно стало самым исходным, первичным элементом частной собственности, и в обладании ею все были равны. В России сам смысл понятия «индивид» широкой публике даже до сих пор неизвестен — это слово воспринимается как синоним слова «личность», что совершенно неверно.

В западной общественной мысли понятие индивидуума развивалось на протяжении четырех веков философами, начиная с Гассенди, Гоббса и Декарта, вплоть до Поппера и фон Хайека, а затем самыми разными школами политэкономии, социологии, антропологии, поведенческих наук и даже психоанализа. В России альтернативная антропологическая модель (человек как соборная личность) оформилась в четких терминах в конце XIX века в трудах философах-немарксистов (П. Хомяков, К. Леонтьев, Вл. Соловьев). Тело никак не рассматривалось как частная собственность личности (говорилось: «земля — Божья, а люди — царевы»).

Когда средневековая Европа превращалась в современный Запад, произошло освобождение человека от связывающих его солидарных, общинных человеческих связей. Капитализму был нужен человек, свободно передвигающийся и вступающий в отношения купли-продажи на рынке рабочей силы. Поэтому община всегда была главным врагом буржуазного общества и его культуры. Важным устоем западного общества стало представление о человеке, данное философом XVII века Т. Гоббсом. Согласно его философии, сосуществование индивидуумов в обществе определяется фундаментальным условием — их исходным равенством. Но это равенство кардинально отлично от того, которое было декларировано в христианстве как религиозное братство во Христе. У Гоббса «равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе». Равенство людей-«атомов» предполагает здесь как идеал не любовь и солидарность, а непрерывную войну: «хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними».

В России разрыва общинных связей и стоящих за ними связей религиозного братства не произошло, несмотря на воздействие капитализма. В антропологической модели, развитой в России в начале ХХ века православными философами, человек есть соборная личность, средоточие множества человеческих связей. Здесь человек всегда включен в солидарные группы (семьи, деревенской и церковной общины, трудового коллектива, пусть даже шайки воров). Обыденным выражением этой антропологии служит девиз: «Один за всех, все за одного»13.

Вл. Соловьев писал: «Каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих отношений — значит отнимать у него всякое действительное содержание жизни». Примерно такова же модель человека у С. Франка: «Индивид в подлинном и самом глубоком смысле слова производен от общества как целого. Существует недифференцированное единство сознания — единство, из которого черпается многообразие индивидуальных сознаний».

Н. Бердяев в книге «Самопознание (Опыт философской автобиографии)» писал: «У нас совсем не было индивидуализма, характерного для европейской истории и европейского гуманизма, хотя для нас же характерна острая постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский). Но коллективизм есть в русской народничестве — левом и правом, в русских религиозных и социальных течениях, в типе русского христианства. Хомяков и славянофилы, Вл. Соловьев, Достоевский, народные социалисты, религиозно-общественные течения ХХ века, Н. Федоров, В. Розанов, В. Иванов, А. Белый, П. Флоренский — все против индивидуалистической культуры, все ищут культуры коллективной, органической, „соборной“, хотя и по-разному понимаемой».

Иногда приходится слышать, что эта антропологическая модель отрицает саму идею свободы, несет в себе обоснование тоталитаризма. Это очень поверхностные утверждения. Русские философы, исходившие из понятия соборности, соединяли идею свободы с внутренней потребностью человека в единении с другими людьми. Н. Бердяев, разрабатывая экзистенциалистские представления о человеке, в то же время прямо заявлял: «Каждый отвечает за всех». Он считал, что только праведные дела сплачивают людей в обретении вечной свободы: «Спасение возможно лишь вместе с другими людьми». Свойственный экзистенциализму индивидуалистический взгляд на мир (изнутри своего «я») у Бердяева не противостоял пониманию существующих социальных задач. Понимая связи между людьми как дар божий, он говорил о роли добрых дел, любви, сострадании, взаимопомощи в сплочении людей и в то же время ставил вопрос об антибожественной сути зла, ненависти, жестокости, ведущих к одичанию людей и распаду общественных связей. «Зло есть самоотчужденность человека».

В России механистическая антропологическая модель человека как атома внедряется сегодня в общественное сознание с совершенно иными, нежели на Западе, социокультурными параметрами. Эта модель прикладывается у нас не к современному, а к традиционному обществу с деформированными, но очень сильными общинными отношениями. В столкновении с культурными структурами традиционного общества, которые ограничивают приложение рационализма к человеку этическими нормами и ценностными запретами, неадекватность механистической модели «атомизированного» человека проявляется особенно рельефно. С. Булгаков писал:

«Человек неотделим от человечества, он есть настолько же индивидуальное, насколько и родовое существо, — род и индивид в нем нераздельны, сопряжены и соотносительны. Поэтому индивидуализм, подъемлющий мятеж против родового начала и мнящий его преодолеть, в действительности выражает только болезнь родового сознания, вызванную упадком элементарной, стихийной жизненности в связи с преобладанием рассудочности, рефлексии: он есть „декадентство“, которое, притязая быть кризисом общественности, на самом деле означает лишь кризис в общественности. Против такого индивидуализма прав даже элементарный социологизм, который умеет осязать общественное тело, с разных сторон и разными методами познавая силу социального сцепления и наследственности, постигая характер социального детерминизма в его статике и динамике. И бунт против родового начала столь же фальшив и бессмыслен, как и бунт против своего тела во имя утрированного спиритуализма.

Человечество существует как семья, как племя, как классы, как национальности, как расы, наконец, как единый человеческий род. Бесспорно одно, что оно определенным образом организовано, есть организм… Эта связность выражается в политике, экономике, нравах, социальной психологии, вплоть до моды и сплетен. Однако непосредственно она переживается скорее как болезненное чувство дезорганизованности: взаимная борьба и эгоистическое самоутверждение царят в общественности.

Человечество ищет такой общественной организации, при которой торжествовала бы солидарность и был бы нейтрализован эгоизм… Отдельный человеческий индивид есть не только самозамкнутый микрокосмос, но и часть целого, именно он входит в состав мистического человеческого организма…»

В. Розанов ориентировался на «сочлененность человека с человеком», отталкиваясь от «домашнего очага», а Н. Федоров в своей концепции «общего дела» решительно отвергал любую человеческую обособленность, видя «существа разумные, не в розни, а в совокупности пребывающие». Философская концепция всеединства, понимаемая как божественное предначертание, имела у русских религиозных философов и свою четкую социальную направленность — против усиливающейся разобщенности общества, роста классовых антагонизмов, других противоречий западной технологической цивилизации.

Обыденное сознание в России принимает как очевидную идею, что люди — «существа разумные, не в розни, а в совокупности пребывающие». М. Пришвин записал в дневнике 30 октября 1919 г.: «Был митинг, и некоторые наши рабочие прониклись мыслью, что нельзя быть посередине. Я сказал одному, что это легче — быть с теми или другими. „А как же, — сказал он, — быть ни с теми ни с другими, как?“ — „С самим собою“. — „Так это вне общественности!“ — ответил таким тоном, что о существовании вне общественности он не хочет ничего и слышать».

Очень важно для традиционного общества понятие народ как надличностной общности, обладающей исторической памятью и коллективным сознанием. В народе каждое поколение связано отношениями ответственности и с предками, и с потомками. На Западе же понятие «народ» изменилось, это — граждане, сообщество индивидов. Консерватор Де Местр писал, отвергая буржуазную революцию: «Народ обладает всеобщей душой и неким подлинным моральным единством, которое и приводит к тому, что он есть то, что есть». Другой французский традиционалист, Ламеннэ, писал, что следствием Реформации явился капитализм с его жаждой наживы, превративший Францию начала XIX века в «собрание 30 млн. индивидуумов».

Будучи неделимыми, индивиды соединяются в народ через гражданское общество. Те, кто вне его, — не народ. C точки зрения западных исследователей России, в ней даже в середине XIX века не существовало народа, так как не было гражданского общества. Путешественник маркиз де Кюстин писал в своей известной книге о России: «Повторяю вам постоянно — здесь следовало бы все разрушить для того, чтобы создать народ».

Восприятие в русской культуре народа как единого тела сформулировано евразийцем Л. Карсавиным: «Можно говорить о теле народа… Мой биологический организм — это конкретный процесс, конкретное мое общение с другими организмами и с природой… Таким же организмом (только сверхиндивидуальным) является и живущий в этом крае народ. Он обладает своим телом, а значит всеми телами соотечественников, которые некоторым образом биологически общаются друг с другом». Очевидно, что совокупность индивидов не может составить народа в этом смысле, т.к. индивид является неделимым — он имеет свое тело в частной собственности, не деля его ни с какими общностями.

Редукционистская модель человека-атома, движение которого подчиняется «естественным законам», сохраняется и сегодня. В недавнем обзоре современных теорий социальной философии читаем: «Под огромным влиянием „отцов-основателей“ методологического индивидуализма, Хайека и Поппера, современные экономические и социальные теории исходят из квазиестественной природы действующих индивидуумов. Эти теории предписывают редукцию любого коллективного феномена к целенаправленным действиям индивидуумов. Аналогичным образом, редукция социальных макроявлений к характеристикам индивидуумов является квазиаксиоматичной для социологии поведения. И для теорий права в традициях веберовской объяснительной социологии фундаментальным предположением является деятельность индивидуумов („в конце концов, действия индивидуумов создают общество“). Даже те социальные теоретики, которые развивают структуралистский и системный подходы, чувствуют себя обязанными скорректировать их добавлением порции индивидуализма».

Человек естественный. Биологизация общества

Один старый философ сокрушался: тысячи лет нас мучает вопрос «что есть человек?», а для нынешнего ученого нет никакой загадки, и он отвечает: «человек был обезьяной».

Такая биологизация человека возникла в ходе становления современного Запада. Гоббс в своих трудах представляет «естественного» человека, очищенного от всяких культурных наслоений, и утверждает, что его природное, врожденное свойство — подавлять и экспроприировать другого человека: «Природа дала каждому право на все. Это значит, что в чисто естественном состоянии, или до того, как люди связали друг друга какими-либо договорами, каждому было позволено делать все, что ему угодно и против кого угодно, а также владеть и пользоваться всем, что он хотел и мог обрести». Таким образом, естественное состояние для человека — война всех против всех (bellum omnium contra omnes). В условиях цивилизации, гражданского общества, эта война вводится в рамки закона и становится конкуренцией.

Эта антропологическая модель, которой обосновывают конкуренцию в рыночной экономике, развивалась множеством философов. В конце прошлого века Ф. Ницше писал в книге «По ту сторону добра и зла»: «Сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодолевание чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация». Нечто похожее можно прочитать сегодня и в России. Н. Амосов в своей статье «Мое мировоззрение» в «Вопросах философии» пишет: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых».