С. Г. Кара-Мурза

Евроцентризм — эдипов комплекс интеллигенции.

Введение

Перестройка — часть общего кризиса индустриализма

Глубокий кризис, который переживает сегодня Россия — это часть общего кризиса индустриализма (в других ипостасях — модернизма, капитализма и т.д.). Индустриализм — сверхидеология Запада, современной западной цивилизации, возникшей на обломках традиционного общества Средневековья. Современный Запад — это результат цепной реакции революций (Научной революции и Реформации, промышленной революции и серии политических революций), прокатившихся по Европе и ее культурным ареалам.

То, что в этом общем кризисе индустриальной цивилизации самым слабым звеном опять оказалась Россия (СССР), не должно удивлять. Советский строй («коммунизм») возник как антикапитализм, как симметричная, «отталкивающаяся» от капитализма структура индустриальной цивилизации. После первого витка промышленного развития и угасания культурного импульса большевизма как «архаического крестьянского коммунизма» (выражение М. Вебера), советское общество все больше испытывало на себе влияние социальной, экономической и духовной матрицы западного капитализма и общества потребления — это стало проявляться уже во времена Н. С. Хрущева, а после него наша интеллигенция вообще стала переходить на рельсы буржуазной идеологии. Таким образом, в СССР кризис капитализма был резко усилен внутренним расколом в самом советской обществе, нашей собственной «гибелью богов». Что может быть страшнее, чем когда больная, умирающая идеология вдруг становится господствующей в сложном и противоречивом обществе, как это произошло с нами!

В этой книжке мы затронем некоторые процессы, происходившие в последние десятилетия в идеологической сфере — принятие партийно-государственной верхушкой СССР и Российской Федерации сложившейся на Западе идеологической конструкции, называемой евроцентризмом. Разумеется, сама эта властная верхушка («господствующее меньшинство») вовсе не обязательно должна была в него искренне верить, как давно она уже не верила и в коммунизм. Для нее идеология стала лишь средством господства, инструментом манипуляции общественным сознанием. Главное, что евроцентризм внедрялся в массовое сознание всей мощью построенной КПСС идеологической машины, и защититься от этого воздействия советский человек, да и все общество не могли — даже для осознания этого поворота не хватило времени. Но поскольку этот процесс продолжается, то для выживания нас как народа мы обязаны организовать психологическое и духовное сопротивление. Для этого полезно вспомнить историю этой идеологической кампании. Сначала поговорим о том, как складывался евроцентризм на самом Западе и о том, почему он так оживился в условиях кризиса.

Нынешний кризис индустриализма — огромный и сложный исторический процесс. Он связан, среди прочих причин, с исчерпанием духовного ресурса самого типа цивилизации, с ощущением (а иногда уже и пониманием) принципиальной ложности некоторых ключевых идей, лежащих в ее основе. Это — кризис идентичности, неразрешимое столкновение представлений человека западной цивилизации о самом себе, лежащей в основе его культуры картиной мира с новой эмпирической реальностью мира. Человек осознал целый ряд таких противоречий, которые в принципе не могут быть разрешены в обозримом будущем в рамках структур индустриальной цивилизации.

С чем связан, например, пессимизм, вызванный угрозой нарастания «парникового эффекта»? С тем, что, вопреки внедренной в культуру идеи бесконечности мира, перед человеком вдруг встал естественный барьер, лишающий его свободы экспансии — а значит, ставящий под сомнение идею неограниченного прогресса. Подвергнуть ревизии категорию свободы и идею прогресса — значит ревизовать саму метафизику индустриализма. На это очень трудно решиться, проще предотвратить увеличение выбросов в атмосферу углекислого газа странами «третьего мира». Иными словами, запретить им развитие промышленности и транспорта, вообще рост потребления энергии — запретить им развитие. Но это означает отказ от христианских ценностей и производных от них идей гуманизма и демократии, написанных на знамени индустриализма. Это — глобальный фашизм, беззаветным первопроходцем которой был Гитлер. Полного согласия на претворение этой идеи в жизнь человек Запада еще не дал, он в нерешительности. Но уже делаются эксперименты, исполненные глубокого смысла (например, бомбардировки Ирака). Помимо отработки технологий, они служат и как тестирование общественного мнения Запада. И общий вывод почти не вызывает сомнения: средний человек западной цивилизации это принимает. Это видно по тому, как быстро возрождаются и распространяются в культуре среднего класса на Западе идеи евроцентризма — идеологии, вспышки которой всегда говорят о подготовке к какому-то новому Великому походу.

У нас к этому вопросу свой интерес, поскольку в общественном сознании в России прочно укоренилась совершенно мистифицированная картина «мировой цивилизации», куда, якобы, нам необходимо «вернуться». И для начала надо немного разобраться с понятиями. В бытность премьер-министром Егор Гайдар, отбиваясь от наседавших депутатов, с гордостью заявил: «Да, я — западник!». Депутаты так и отхлынули — ну, раз западник, тогда конечно. Мол, тогда помирать надо, такая нам выпала судьба. А между тем западничество, это «второе я» славянофильства, было частью российской, а не антироссийской культуры — левой головой нашего орла. Мы вышли из одной с Западом «материнской» цивилизации — эллинской, а потом, в союзе с множеством народов, в географических условиях Евразии (которые, правда, многим западникам, начиная с Чаадаева, очень не нравятся), создали свою, особую цивилизацию. Но о разрыве с Западом и речи не было, для нас, по словам Достоевского, седые камни Европы, быть может, дороже, чем самому европейцу. Так что бояться премьера-западника нам нечего, об этом можно было бы только мечтать. Да дело-то в том, что под маской западничества сегодня скрывается именно евроцентризм — расистская идеология Запада, возникшая вместе с капитализмом в недрах протестантского мироощущения.

Евроцентризм не сводится к какой-либо из разновидностей этноцентризма, от которого не свободен ни один народ (тем более в условиях кризиса). Это — идеология, претендующая на универсализм и утверждающая, что все народы и все культуры проходят один и тот же путь и отличаются друг от друга лишь стадией развития. Евроцентризм, получивший мощную идеологическую поддержку от науки (в виде дарвинизма), широко распространился в XIX веке. Но основные его положения остались неизменными и сегодня. Когда общество находится на распутье и определяет путь своего развития, политики, проникнутые идеологией евроцентризма, утверждают, что ответ на этот вопрос есть, его открыла Европа. Их лозунг: «Следуй за Западом — это лучший из миров».

Арабский экономист и социолог Самир Амин в своей книге «Евроцентризм как идеология: критический анализ» отмечает: «Либеральная утопия и ее чудодейственный рецепт (рынок + демократия) — это всего лишь набор бледных штампов в рамках господствующих на Западе взглядов. Их успех в средствах массовой информации сам по себе не придает им никакой научной ценности, а говорит лишь о глубине кризиса западной мысли» [9, с. 13].

Основная причина, по которой кризис индустриализма с особо разрушительной силой проявился именно в России, также лежит в плоскости культуры. Ибо в культурном плане Россия всегда была частью Запада, но не Западом; христианским миром, но не современным, а традиционным обществом; традиционным обществом, но не Востоком. В результате ключевые идеи западной цивилизации прививались на ствол иного мироощущения и давали порой прекрасные, но аномальные, гипертрофированные плоды.

Когда кризис приобретал в России социально-экономическую окраску (как в 1917 г. или сегодня), он также переживался гораздо болезненнее, чем на Западе. Россия не имела того огромного буферного механизма, при помощи которого Запад мог гасить возникающие неравновесия — колонии на первом этапе индустриальной цивилизации, и «третий мир» сейчас. Будучи традиционным обществом, Россия и не могла относиться к вошедшим в нее народам как метрополия к колониям. Россия «наращивалась» на полиэтническую матрицу, возникшую с самого начала при соединении в Русь славянских, угро-финских и тюркских племен. В основе этой матрицы лежала идея общей исторической судьбы и метафора семьи народов. Поэтому Россия субсидировала окраины и была лишена важнейшего для Запада маневра путем изъятия ресурсов из колоний и «экспорта кризиса» в колонии.

Наш опыт особенно красноречив, ибо разрушаются несущие структуры общества, как социальные, так и культурные, и в короткий момент разрыва, на изломе видно то, что скрыто в спокойный период. Уже то уникально, что если в Африке пропагандистом «бледных штампов» евроцентризма является компрадорская буржуазия, отказавшаяся от национальных культурных корней («люмпен-буржуазия»), то в России — цвет нации, ее интеллигенция. И в своем идеологическом энтузиазме она вынуждена даже предавать память тех, кто еще недавно относился к числу ее интеллектуальных кумиров. Возьмем структурализм. Редкий интеллигент, услышав это слово, не возведет к небу очи: «Ах, Леви-Стросс! Огромный, светлый ум». Но ведь этот светлый ум отрицал евроцентризм всем своим трудом. Вот лишь некоторые фрагменты из его работ:

«…Трудно представить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться образом жизни другой, кроме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого переустройства могут повести лишь к двум результатам: либо дезорганизация и крах одной системы — или оригинальный синтез, который ведет, однако, к возникновению третьей системы, не сводимой к двум другим» [27, с. 335].

Такой синтез мы видели и в России (СССР), и в Японии. Такую дезорганизацию и крах мы видим сегодня в РФ. Читаем далее: «Нет, не может быть мировой цивилизации в том абсолютном смысле, который часто придается этому выражению, поскольку цивилизация предполагает сосуществование культур, которые обнаруживают огромное разнообразие; можно даже сказать, что цивилизация и заключается в этом сосуществовании. Мировая цивилизация не могла бы быть ничем иным, кроме как коалицией, в мировом масштабе, культур, каждая из которых сохраняла бы свою оригинальность… Священная обязанность человечества — охранять себя от слепого партикуляризма, склонного приписывать статус человечества одной расе, культуре или обществу, и никогда не забывать, что никакая часть человечества не обладает формулами, приложимыми к целому, и что человечество, погруженное в единый образ жизни, немыслимо» [27, с. 338].

Леви-Стросс даже считал возможным противоядием против униформизации человечества «возникновение в мире антагонистических политических и социальных режимов; можно представить себе, что диверсификация, обновленная каждый раз в новом разрезе, позволит через изменяющиеся формы, которые никогда не перестанут удивлять человека, неопределенное время поддерживать то состояние равновесия, от которого зависит биологическое и культурное выживание человечества» [27, с. 338].

Все острые кризисы в России последних двухсот лет зарождались и вызревали в той части общества, которая наиболее близко соприкасалась с западными идеями и образом мысли, была к ним наиболее восприимчива. Это естественно, так как именно в западном мироощущении утвердилась идея изменения через революцию, через слом старых структур, через свержение авторитетов. Соединяясь с мессианским, религиозным мироощущением русского человека (или аналогичным, конкурирующим с ним мироощущением восточноевропейского еврея), эти уравновешенные на Западе рациональностью идеи приобретали в России взрывчатую силу. Носителем ее в первую очередь была интеллигенция (и тяготеющие к ней, находящиеся под ее влиянием представители среднего класса). Здесь не только культивировались, но становились почти обязательной моральной нормой ненависть к традиционным структурам национального социально-экономического, политического и культурного уклада, радикальные революционные идеи.

Описание, а также анализ психологических и этических оснований этой склонности русской интеллигенции доводить любую нестабильность до стадии острого кризиса дали Достоевский и русские философы-эмигранты, наблюдавшие подготовку и осуществление революций 1905 и 1917 гг. Особое внимание обратили эти философы на гибридизацию гипертрофированного морализаторства русского интеллигента с двумя порождениями западной культуры — научным рационализмом и этикой нигилизма Ницше. Кризис конца ХХ века, перестройка и либеральная реформа в России дают новый пласт наблюдений и заставляют более подробно рассмотреть принципиальные дефекты научного рационалистического мышления, которые проявляются в условиях культурного кризиса и сами становятся катализатором этого кризиса. Речь идет об общем явлении западной цивилизации и ее культурных анклавов в иных обществах (в данном случае, в среде российской интеллигенции).

Часть первая Евроцентризм как метаидеология Запада

Как и все крупные цивилизации, западноевропейская цивилизация в процессе своей консолидации активно использовала религиозный фактор. Евроцентризм как идеология включает в свою структуру миф христианизма Запада как той матрицы, которая предопределила социальный порядок, тип рациональности и культуру Запада в целом. В зависимости от исторической конъюнктуры этот миф подавался в самых различных вариациях или вообще приглушался (например, во время Французской революции отношение к церкви определялось лозунгом «Раздавить гадину!», а сегодня говорится, что Запад — не христианская, а иудео-христианская цивилизация). Важно, что христианство представлено как формообразующий признак западного человека — в противопоставлении «мусульманскому Востоку». Для создания такого образа идеологам пришлось немало потрудиться. Да и не только идеологам, а и европейским художникам, приучающим публику к мысли, что в Святом семействе все были сплошь блондинами. Самир Амин замечает:

«Поскольку христианство родилось не на берегах Луары или Рейна, было необходимо произвести операцию по интегрированию этого учения — восточного по своим культурным корням — в западническую телеологию. Из Святого Семейства и египетских и сирийских отцов Церкви надо было сделать европейцев… Эта евроцентристская конструкция базируется на том толковании религии, которое свойственно любому религиозному фундаментализму. Но именно так и видит себя Запад и определяет себя как христианский (говорится: западная и христианская цивилизация)» [9, с. 95].

Для России этот миф имеет особое значение, поскольку в нем ставится под сомнение «законность» восточного христианства — Православия. Вопреки всем историческим фактам большинство философствующих российских демократов говорят как о фатальной исторической ошибке о принятии Русью христианства от Византии и, таким образом, «выпадении» из христианской цивилизации. Ведь всерьез утверждается, что напрасно в XIII веке русские отвергли цивилизованных христиан-тевтонов и приняли иго мусульман-татар — при том, что Александр Невский побратался с сыном Батыя Сартаком — христианином. Из исторической памяти просто стерли тот факт, что среди шедших с Востока кочевников-монголов христианство было одной из наиболее распространенных религий, а мусульман практически не было. Точно так же, в общественном сознании изначально «западным», христианским народом предстают литовцы, принявшие христианство лишь в XV веке, а половцы, которые смешались с русскими, будучи в основном христианами, считаются мусульманами.

Нынешний этап евроцентризма характеризуется внутренней противоречивостью трактовки христианского мифа. С одной стороны, потребность в консолидирующих мифах возросла. В то же время, сам тип современной цивилизации, ее этика и остальные основополагающие мифы все более несовместимы с постулатами христианства. Поэтому уже сорок лет назад католический богослов и историк культуры Романо Гвардини предупреждал, что паразитированию Запада на христианских ценностях приходит конец. Эти трудности стали нарастать с самого начала революций, приведших к образованию современного общества индустриальной цивилизации. Уже колонизация и необходимый для ее оправдания расизм (которого не существовало в средневековой Европе) заставили отойти от христианского представления о человеке. Пришлось позаимствовать идею избранного народа (культ «британского Израиля»), а затем дойти до расовой теории Гобино и до поисков нордических предков Карла Великого и других потомков «златокудрого Менелая». Как пишет А. Тойнби, «среди англоязычных протестантов до сих пор можно встретить „фундаменталистов“, продолжающих верить в то, что они избранники Господни в том, самом буквальном смысле, в каком это слово употребляется в Ветхом Завете» [7, с. 96].

Отход от Евангелия и обращение к ряду книг Ветхого завета в ходе Реформации понадобились и для этического обоснования нового, необычного для традиционного общества отношения к наживе. Это подробно исследует М. Вебер в своем труде «Протестантская этика и дух капитализма» [1]. Одно только признание богоугодности ростовщичества, совершенно необходимое для развития финансового капитала, означало важное изменение в теологии западного человека. Оно было настолько революционным, что передовые в этом отношении протестантские секты называли себя «британскими израильтянами» (Вебер пишет о «британском гебраизме» как особом культурном явлении). Сыгравшие важную роль в становлении современного общества культурные течения, в том числе мистические (например, масонство), имели ярко выраженный нехристианский характер. А трактовка заложенных в основание этого общества понятий свобода, равенство и братство — характер прямо антихристианский.

Открытости, солидарности и любви всех людей, с которыми связываются эти понятия в христианстве, революционные идеологи буржуазного общества противопоставили идею власти просвещенного братства (братьев-масонов), свобода и равенство которых предполагали разрушение всех традиционных авторитетов и должны были демонстрироваться ритуальным убийством монарха и гения. Существует точка зрения, что этот ритуал предписан мистическим мифом происхождения братства от вольных каменщиков, строивших иерусалимский Храм. Гениальным архитектором стройки был царь Израиля Хирам Абиф. Каменщики, чтобы продемонстрировать свою свободу и равенство, убили этого монарха-гения. В Новое время, похоже, стало трудно находить людей, совмещающих два этих качества в одном лице. И в 1793 г. пришлось, помимо короля, послать на гильотину гения Франции Лавуазье (оказавшего, кстати, неоценимые услуги революции). Эта казнь не находит рационального объяснения ни у одного историка.

Примечательно, что в рамках евроцентризма сегодня в опалу попало не только Православие, но и другая консервативная (хотя и не такая «реакционная») ветвь христианства — католичество. Здесь даже очень прогрессивный папа Римский не помогает. В то время как в философии и истории на все лады обсуждается благотворная роль протестантизма (например, в развитии европейской науки), средства культурного воздействия акцентируют внимание то на обскурантизме католической Церкви (странный спектакль с извинениями за «дело Галилея»), то на преследовании евреев инквизицией. И результат достигается. Например, образованная молодежь Испании (даже искренне верующая) явно стесняется своей причастности к католичеству и при каждом удобном случае старается продемонстрировать свое к нему критическое отношение.

Был я в Испании оппонентом на одной диссертации по истории образования в XIX веке. Знаком с диссертантом, знаю, что он — верующий католик. Но на всякий случай, как свидетельство своей лояльности к «демократии», он рассыпает по тексту такие замечания: «Попытки включить преподавание науки в качестве ключевого элемента системы образования наталкивались на религиозную традицию христианства, особенно в католической церкви… В условиях непримиримого противостояния между религиозной традицией и новой наукой сложился климат общего отрицательного отношения к науке» и т.п. Зачем, спрашиваю, это делаешь? Почему пишешь, что противостояние непримиримое — ведь как-то примирилась церковь с наукой? И если говорить о религиозной традиции, разве именно христианство было наиболее консервативным в области образования? Ведь известно, что именно христианство породило «вселенскую школу», что вся система образования, которой посвящена твоя диссертация, выросла из христианского университета и схоластики. Оказывается, никак нельзя. Живешь в условиях демократии — будь добр соответствовать прогрессивным установкам.

Наконец, весь пафос индустриальной цивилизации, связанный с технологией, культом огня и силы, эпосом переделки мира носит не христианский, а титанический характер. Действительно, образ Прометея пронизывает все европейское образование, и Самир Амин просто констатирует факт: «Капиталистическая цивилизация является, очевидно, прометеевской. Но Прометей — грек, а не христианин» [9, с. 96]. Если же говорить о конце нашего века, то титаническое начало, похоже, уступает место циклопическому. Сила становится все более разрушительной, а ее демонстрация — все более жестокой. В них все более проглядывают неоязыческие ритуалы.

Другим базовым мифом евроцентризма является созданная буквально «лабораторным способом» легенда о том, что современная западная цивилизация является плодом непрерывного развития античности (колыбели цивилизации). Эта легенда соответствующим образом преломляется во всех основных исторических планах. В области социально-экономической она предстает как история «правильной» смены формаций и непрерывного прогресса. Здесь по мере развития производительных сил первобытнообщинный строй сменяется рабством, которое уступает место феодализму, а после, в ходе научной и промышленной революции — капитализму. Затем между разными течениями евроцентризма начинается спор о том, является ли капитализм завершающей стадией развития человечества («конец истории»), или является предысторией и лишь готовит предпосылки для социализма. Мы в этот спор вдаваться не будем. Главное, что в рамках евроцентризма лишь эта смена формаций признается правильной. Раз славяне и монголы не знали рабства, а в Китае не было крепостного права и государственной религии — значит, в цивилизацию им попасть и не удалось, сегодня должны проходить специальный курс обучения у Запада.

Но сама схема мифологична. Древняя Греция не была частью Запада, она была неразрывно связана с культурной системой Востока. А наследниками ее в равной мере стала варварская Западная Европа (через Рим) и восточно-христианская, православная цивилизация (через Византию). Более того, этот античный миф вначале был вообще развит в противовес мифу христианскому. Об этом пишет Самир Амин:

«Евроцентризм не является социальной теорией, которая бы интегрировала все свои элементы в целостную и непротиворечивую картину общества и истории. Речь идет о предрассудке, который действует как деформирующая сила в самых разных предлагаемых социальных теориях. Этот предрассудок евроцентризма пользуется запасом готовых элементов, включая один и отбрасывая другой в зависимости от идеологических запросов момента. Известно, например, что европейская буржуазия в течение долгого времени с недоверием и даже презрением относилась к христианству и поэтому раздувала „греческий миф“… Согласно этому мифу, Греция была матерью рациональной философии, в то время как „Восток“ никогда не смог преодолеть метафизики… Эта конструкция совершенно мистифицирована. Мартин Бернал показал это, описав историю того, как, по его выражению, „фабриковалась Древняя Греция“. Он напоминает, что греки прекрасно осознавали свою принадлежность к культурному ареалу древнего Востока. Они не только высоко ценили то, чему обучились у египтян и финикийцев, но и не считали себя „анти-Востоком“, каковым представляет евроцентризм греческий мир. Напротив, греки считали своими предками египтян, быть может, мифическими, но это не важно.

Бернал показывает, что «эллиномания» XIX века была инспирирована расизмом романтического движения, архитекторами которого часто были те, кто инспирировал и «ориентализм» [9, с. 89].

В СССР мы тоже учились по сугубо евроцентристским учебникам истории, детально знали все перипетии афинской демократии и споров в римском сенате, Восток же был для нас застывшей неподвижной маской. Точно так же, из марксизма нам давали окрашенные в евроцентристские цвета выжимки. Сейчас мы должны будем, как больной, обучающийся говорить после паралича, восстанавливать свои контакты с марксизмом — мы не можем обойтись без его разработок, как и без европейской науки и философии вообще.

И когда прилагаешь эти усилия, оказывается, что Маркс был гораздо умнее и глубже, чем нам его представляли. Многое, что мы принимали за его постулаты, было не более чем рабочей моделью. Это касается и евроцентризма, в частности, трактовки «греческого мифа». Самир Амин, указывая на «пропитанность» марксизма евроцентризмом, в то же время бережно старается выявить реальный смысл критикуемых им положений, очистить их от евроцентристских наслоений. В частности, он отмечает: «Маркс, чья интуиция порой достигала удивительной остроты и опережала возможный для его времени уровень теории, объясняет нашу симпатию к Древней Греции тем, что она — напоминание о „нашем детстве“ (детстве всего человечества, а не Европы); Энгельс никогда не переставал выражать аналогичные симпатии не только по отношению к „варварам“ Запада, но и к ирокезам и другим аборигенам Северной Америки — напоминанию о нашем еще более далеком детстве. Позже многие антропологи — и в этом аспекте не евроцентристы — выражали такое же расположение к другим называемым „примитивными“ народам, без сомнения, по той же причине» [9, с. 91].

Мифом является и утверждение о непрерывности процесса культурной эволюции и смены социально-экономических формаций. Феодализм был принесен варварами, сначала размывавшими, а затем и завоевавшими рабовладельческую Римскую империю. Варвары же в своем укладе этапа рабства не проходили — они становились рабами лишь как военнопленные античных государств (и создавали там проблемы). Какая же это непрерывность? Это — типичный разрыв непрерывности, причем в крайней форме, связанной с военным поражением.

О культуре и говорить нечего — разрыв в продолжении античной традиции составлял более тысячи лет (оттого-то и говорят Возрождение, оттого-то и миф о «темном» Средневековье как потерянном времени). Более того, Запад на время вообще утерял культурное наследие античности и получал его по крохам от Востока — через арабов, тщательно сохранивших и изучивших греческую литературу. Западная цивилизация создавалась сообща, и евроцентризм, кроме всего прочего — идеология неблагодарных потомков. Уж этому мы сегодня имеем доказательств сверх меры.

Миф о «правильной» смене общественных формаций подкрепляется важным мифом эволюционизма. Своими корнями этот миф уходит в историю восприятия времени в европейской культуре, в историю перехода от циклического времени аграрной цивилизации к идее бесконечного, линейного, направленное в будущее времени («стрела времени»). Новое восприятие времени создало почву для появления идеи прогресса, как считают некоторые философы, самой важной идеи Запада за три тысячи лет. Идея прогресса стала той метафизической, почти религиозной основой, которая заставляет капиталиста расширять производство и накапливать капитал. Этого жгучего мотива искренне не понимает живущий на земле человек традиционного общества.

Вся техносфера, в которой живет человек Запада, действительно создает — даже на бытовом уровне — ощущение полной победы над пространством, климатом и временем, причем инструментом победы являются деньги. Пространства не существует, ибо ты (если позволяет кошелек) можешь преодолеть его на самолете (даже сверхзвуковом) или при помощи телефона и телефакса. Человек желает настолько чувствовать себя независимым от климата, что даже если едет в магазин за пару километров, включает в машине кондиционер. И печальную реальность отражает анекдот, порожденный нашим закомплексованным интеллигентом (советский турист на Западе, зимой, спрашивает в лавке: «Когда у вас начинают продавать свежую клубнику?» — и слышит в ответ: «Как и все остальное, в восемь часов утра»). Для человека традиционного общества, сохранившим ощущение второго (циклического) времени, это странно. Наоборот, наслаждение видится в том, чтобы переживать ход времени и его «вечное возвращение» — ощущать его в плодах и удовольствиях, соответствующих времени года, а не подавляющих его структуру, переживать летом жару и прохладу, а зимой — мороз и тепло дома. А в человеке среднего класса, стремящемся быть «настоящим европейцем», горит болезненное желание есть клубнику именно зимой, а кататься на лыжах именно летом, на дорогом курорте.

Идея эволюционизма приобрела статус фундаментального мифа после триумфального шествия дарвинизма по всем ареалам европейской культуры (с особенностями его восприятия в католических и православных обществах, которые хорошо изучены). Этот триумф вроде бы биологической теории и был, видимо, предопределен острой социальной потребностью в научном обосновании того, что уже вошло в культуру и социальную практику (социал-дарвинизм Спенсера появился раньше чем сам дарвинизм; Маркс был счастлив тем, что его политэкономическая концепция интенсивного расширенного воспроизводства и технического прогресса получила с дарвинизмом естественнонаучное объяснение). Получив сильные импульсы от сугубо западноевропейских идеологических структур (протестантской «естественной теологии», мальтузианства и механистической политэкономии Адама Смита), дарвинизм сторицей вернул долг, снабдив евроцентризм прекрасно замаскированным идеологическим оружием, которое вот уже полтора века интенсивно используется во всех сферах общественной жизни.

В приложении к обществу, культуре и цивилизации эволюционизм дал идею развития и естественного отбора. Общества разделились на развитые и слаборазвитые (или развивающиеся), в обыденное сознание прочно вошла мысль, что отставшие в своем развитии общества или погибают в ходе конкуренции или становятся зависимыми и эксплуатируемыми, и что это — естественный закон жизни. Согласно этому мифу, Западу повезло в том, что он с самого начала попал на «столбовую дорогу» мировой цивилизации, а другие запутались и выбираются на эту дорогу с опозданием — за что вынуждены платить опередившему их Западу как более удачливому конкуренту. Сопротивляться этому бесполезно, ибо это — закон природы. Но хорошим поведением у Запада можно получить скидку (плохое поведение неизбежно влечет за собой наказание).

Чтобы не обострять проблему, мы не будем углубляться здесь в такую щекотливую тему, как биологический расизм и уничтожение «отставших в своем развитии» народов огнем и мечом прометеевской цивилизации. Как пишет Э. Тоффлер в «Третьей волне», сам Дарвин высказался в связи с уничтожением аборигенов Тасмании: «С почти полной уверенностью можно ожидать, что в какой-то период в будущем… цивилизованные расы людей уничтожат и заместят дикие расы во всех уголках земли». По мнению многих историков из «третьего мира», сам Дарвин был видным социал-дарвинистом, поэтому приложение «социал» можно вообще опустить.

Но антропологи знают (хотя сегодня разумно помалкивают), что в приложении к культуре и обществу эволюционизм является идеологической спекуляцией и не имеет никакого научного обоснования. К. Леви-Стросс, изучавший жизнь «примитивных» народов и их культур, «со вкусом поданных к столу „со всеми соусами“ псевдонаучным людоедством, презирающим целостность человеческой культуры» во множестве мест пытается объяснить это самыми разными способами. Вот один из самых общедоступных:

«Биологический эволюционизм и псевдоэволюционизм, который мы рассматриваем — совершенно разные доктрины. Первая возникла как широкая рабочая гипотеза, основанная на наблюдениях, в которых удельный вес интерпретации исключительно мал… Но когда от фактов биологии переходят к фактам культуры, все резко усложняется. Можно извлечь из земли материальные объекты и убедиться, что, согласно глубине геологических слоев, форма или способ изготовления определенных объектов изменяется. И, тем не менее, один топор не рождает физически другой топор, как это происходит с животными. Сказать в этом случае, что один топор эволюционировал из другого представляет из себя метафорическую формулу, не обладающую научной строгостью, которую имеет аналогичное выражение в отношении биологических явлений. И то, что верно для материальных объектов, физическое существование которых доказывается раскопками, еще более справедливо по отношению к общественным институтам, верованиям, вкусам, прошлое которых нам обычно неизвестно. Концепция биологической эволюции сопряжена с гипотезой, имеющей самый высокий коэффициент вероятности, который достижим в сфере естественных наук; напротив, концепция социальной и культурной эволюции дает, в самом лучшем случае, лишь соблазнительную и опасно удобную процедуру представить действительность» [27, с. 311].

В отношении же целых народов и цивилизаций биологическая метафора эволюционизма вообще не имеет смысла, ибо число единиц анализа мало, и их конкретная история известна и спекуляций не допускает. Ради идеологических спекуляций обязательно приходится историю фальсифицировать. Развитие Запада и погружение в «слаборазвитость» множества культур — единый конкретно-исторический процесс, в котором части взаимообусловлены. Леви-Стросс, также разными способами, постоянно напоминает это западному интеллигенту:

«Это отношение [Запада со „слаборазвитыми“ культурами] нельзя представлять абстрактно. Невозможно отвлечься от тех результатов, к которым привели практикуемые в течение нескольких веков насилие, угнетение и уничтожение. С этой точки зрения тема развития не может быть предметом спекулятивных рассуждений… Никогда развитие нельзя считать, как это делал Малиновский (B. Malinovski, The Dynamic of Cultural Change) „результатом воздействия более высокой и активной культуры на более простую и пассивную“. Эта „простота“ и „пассивность“ являются не внутренними свойствами рассматриваемых культур, а результатом воздействия на них развития в его начальном периоде: результатом ситуации, созданной зверствами, грабежом и насилием, без которых не были бы созданы исторические условия для этого самого развития (произойди все другим образом, ситуация контакта была бы совершенно иной, настолько, что мы не можем ее даже представить себе). Поэтому не может быть „начальной точки изменения“, если только мы не согласимся определить ее в тот единственный момент, когда она реально существовала, то есть в 1492 году, накануне открытия Нового Мира, когда через разрушение Нового Мира, а затем еще нескольких миров, начались складываться условия для развития в пользу Запада, которые затем обеспечили это развитие, прежде чем оно снова нависло извне над обществами, ограбленными в прошлом — чтобы это самое развитие могло родиться и расти на их останках… И намного раньше этого „нового контакта“ эти общества ощущали на себе воздействие двумя способами: или в форме второго, „дистанционного“ разрушения, или в форме их собственных желаний, которые также эквивалентны разрушению» [27, с. 297-298].

Сегодня в России мы имеем, пожалуй, все три формы: внедренные в общественное сознание «желания», разрушение «на расстоянии» и прямой «контакт» с полной открытостью для грабежа и «развития».

Одно из утверждений евроцентризма состоит в том, что именно западная цивилизация создала культуру (философию, право, науку и технологию), которая доминирует в мире и предопределяет жизнь человечества. В это искренне верит человек, сформированный школой и телевидением и уже неспособный взглянуть вокруг (ведь приручить и обучить лошадь было не менее сложным и творческим делом, чем построить атомную бомбу — но западная философия сумела вытравить чувство благодарности к предкам). Одним из «завоеваний» евроцентризма является реальное подавление исторического чувства в людях — одна из великих побед над природой. Время стало манипулируемо.

Леви— Стросс пишет: «Вся научная и промышленная революция Запада умещается в период, равный половине тысячной доли жизни, прожитой человечеством. Это надо помнить, прежде чем утверждать, что эта революция призвана полностью перевернуть эту жизнь». А дальше он ставит под сомнение сам критерий, по которому оценивается культурный вклад той или иной цивилизации:

«Два— три века тому назад западная цивилизация посвятила себя тому, чтобы снабдить человека все более мощными механическими орудиями. Если принять это за критерий, то индикатором уровня развития человеческого общества станут затраты энергии на душу населения. Западная цивилизация в ее американском воплощении будет во главе… Если за критерий взять способность преодолеть экстремальные географические условия, то, без сомнения, пальму первенства получат эскимосы и бедуины. Лучше любой другой цивилизации Индия сумела разработать философско-религиозную систему, а Китай — стиль жизни, способные компенсировать психологические последствия демографического стресса. Уже три столетия назад Ислам сформулировал теорию солидарности для всех форм человеческой жизни — технической, экономической, социальной и духовной — какой Запад не мог найти до недавнего времени и элементы которой появились лишь в некоторых аспектах марксистской мысли и в современной этнологии. Запад, хозяин машин, обнаруживает очень элементарные познания об использовании и возможностях той высшей машины, которой является человеческое тело. Напротив, в этой области и связанной с ней области отношений между телесным и моральным, Восток и Дальний Восток обогнали Запад на несколько тысячелетий — там созданы такие обширные теоретические и практические системы, как йога Индии, китайские методы дыхания или гимнастика внутренних органов у древних маори… Что касается организации семьи и гармонизации взаимоотношений семьи и социальной группы, то австралийцы, отставшие в экономическом плане, настолько обогнали остальное человечество, что для понимания сознательно и продуманно выработанной ими системы правил приходится прибегать к методам современной математики… Австралийцы разработали, нередко в блестящей манере, теорию этого механизма и описали основные методы, позволяющие его реализовать с указанием достоинств и недостатков каждого метода. Они ушли далеко вперед от эмпирического наблюдения и поднялись до уровня познания некоторых законов, которым подчиняется система. Не будет преувеличением приветствовать их не только как родоначальников всей социологии семьи, но и как истинных основоположников, придавших строгость абстрактного мышления изучению социальных явлений» [27, с. 321-322].

Не вызывает сомнения, однако, что лишь западная цивилизация создала технологические средства и тип взаимоотношений между нациями, при которых стала возможной и весьма вероятной смерть человечества.

В России сегодня миф о том, что Запад изначально был генератором технологий для всего мира, используется очень активно. Виталий Коротич даже ссылается на «Дубинушку» — мол, как машину изобрести, чтоб работе помочь, так сразу к «англичанину-мудрецу». А сами с пьяной бабой, да вдоль по Питерской. Исаак Фридберг, наоборот, поглаживает русского мужичка по головке и науськивает его на Восток, откуда «постоянно идет угроза» — в то время как с Запада он получал только блага:

«Через западные границы пришло в Россию все, что и по сей день является основанием могущества и национальной гордости России… — все виды транспорта, одежды, большинства продуктов питания и сельскохозяйственного производства — можно ли сегодня представить Россию, лишенной этого?» [8].

Действительно, невозможно себе представить Россию, вдруг лишенной всех видов одежды — а можно ли представить себе взрослого человека, хотя бы и из «Независимой газеты», всерьез озабоченного такой перспективой для России?1 И как это, интересно, Запад предполагает отнять все, что он так щедро пропустил через свои границы в Россию? Но если серьезно, то это евроцентризм, доведенный уже не до абсурда, а до маниакальной стадии. Ну как может сегодня придти в голову считаться, где сшили первые джинсы, а где научились делать горшок из глины. В исторической перспективе временные различия в появлении в разных странах телеграфа или хоккея исчезающе малы, а приручение лошади было для цивилизации событием несравненно более важным, чем изобретение паровой машины. И даже если встать на уровень рассуждений Фридберга — неужели он всерьез считает, что «большинство видов сельскохозяйственного производства» созданы Западом?

Нет смысла спорить с Фридбергом, сознательно «создающим сюжеты» (он, например, утверждает, что идея полетов в космос пришла в Россию с Запада — или вправду ничего не знает о метафизике космизма и о том, как она преломилась в разных культурах?). Но этот сюжет — хороший повод лишний раз послушать Леви-Стросса, причем именно о том, что дали Западу потомки наших сибирских народов, предшественников якутов. Он считает это редким случаем кумулятивного, не прерываемого (вплоть до вторжения европейцев) технологического развития в истории.

«За этот период [15-20 тыс. лет со времени перехода через Берингов пролив в Америку] эти люди продемонстрировали один из самых немыслимых случаев кумулятивной истории в мире: исследовав от северной до южной оконечности ресурсы новой природной среды, одомашнив и окультурив целый ряд самых разнообразных видов животных и растений для своего питания, лекарств и ядов и даже — факт, который не наблюдался нигде больше — превращая ядовитые вещества, как маниока, в основной продукт питания, а другие — в стимуляторы или средства анестезии; систематизируя яды и снотворные соединения в зависимости от видов животных, на которых они оказывают селективное действие, и, наконец, доведя некоторые технологии, как ткачество, керамика и обработка драгоценных металлов до уровня совершенства. Чтобы оценить этот колоссальный труд, достаточно определить вклад Америки в цивилизации Старого Мира. Во-первых, картофель, каучук, табак и кокаин (основа современной анестезии), которые, хотя и в разных смыслах, составляют четыре опоры западной цивилизации; кукуруза и арахис, которые революционизировали африканскую экономику даже до того, как были широко включены в систему питания Европы; какао, ваниль, помидоры, ананас, красный перец, разные виды бобовых, овощей и хлопка. Наконец, понятие нуля, основа арифметики и, косвенно, современной математики, было известно и использовалось у майя как минимум за пятьсот лет до его открытия индийскими мудрецами, от которых Европа научилась ему через арабов. Поэтому, видимо, календарь той эпохи у майя был точнее, чем в Старом Мире. Чтобы определить, был ли политический режим инков социалистическим или тоталитарным, было исписано море чернил. В любом случае, этот режим выражался через самые современные формулы и на несколько веков опередил европейские феномены того же типа» [27, с. 317-318].

И Леви— Стросс это писал, и я это цитирую без всякого желания начать считаться, кто и что ценного внес в развитие человеческой культуры. Надо быть уже полностью подавленным идеей рыночной экономики, чтобы составлять такой баланс. Смысл цитаты в том, чтобы призвать человека не верить плоским и пошлым мифам, окинуть взглядом не сюжеты, а историю. И в этой перспективе окажется, что вопрос, где впервые стало использоваться электричество, а где была изобретена непрерывная разливка стали просто не имеет смысла. Начиная с времен книгопечатания и научной революции технологическое развитие приобрело характер всеобщего труда человечества и стало скорее похоже на действие природных сил, ибо человечество стало интегрированной и активной частью природы и даже, наконец, было включено, вопреки всем механистическим догмам, в картину мира.

К технологическому мифу тесно примыкает другой, очень важный для идеологии сегодняшних изменений России миф — о земледельческом Западе и скотоводческом кочевом Востоке. Полностью игнорируя реальную историю, евроцентризм представляет уклад жизни кочевых народов Азии как непроизводительный, ориентирующий на захват чужих земель и эксплуатацию трудолюбивых земледельцев Запада. Поскольку для устойчивости России исключительно важно сохранение сложившегося за тысячелетие способа совместной жизни славянских, угро-финских и тюркских народов, проект расчленения России основан прежде всего на противопоставлении славян («Запада») степнякам («Востоку»). В этом направлении активно работает не только популярная демократическая пресса, но и солидные академические журналы типа «Вопросов философии». Одним из часто публикуемых авторов стал здесь В. Кантор, специализирующийся на обличении «Степи» [3]. И это — в журнале Российской Академии наук, той Академии, которая славилась в мире своей этнографической школой, накопившей огромное знание о кочевых цивилизациях. Не будем здесь вдаваться в подробный спор с Кантором. Тот, кто не склонен сразу же доверяться новоявленным идеологам, всегда может прочесть хотя бы книги Л. Н. Гумилева, замечательные и как литературные произведения. А тем, кому такой автор кажется неубедительным (сын Ахматовой, корни татарские — небось, приукрашивает степняков; Кантор все-таки надежнее), процитирую А. Тойнби. Тут уж «Знак качества» есть — великий английский историк. Что же пишет он на основании археологических данных о «паразитах-кочевниках»?

«Следующий шаг в социальной эволюции был совершен в период второго существенного изменения климата. Первый приступ засухи застал в Евразии человека-охотника. Вторую волну засухи встретил уже оседлый земледелец и скотовод, для которого охота стала второстепенным занятием. В этих обстоятельствах вызов засухи, который проявился с большой силой, породил две, причем совершенно различные, реакции. Начав доместикацию жвачных, евразиец вновь восстановил свою мобильность, утраченную было в период, когда он совершил свой первый крутой поворот — от охоты к земледелию. В ответ на новый импульс старого вызова он вновь обрел активность.

Некоторые из земледельцев решили просто уйти от засухи и по мере наступления ее передвигались со всем своим скарбом, скотом, припасами. Им не пришлось кардинальным образом менять свой образ жизни, так как, гонимые засухой, они искали себе новую родину с привычными условиями существования, где они могли бы, как и раньше, сеять, жать, пасти скот на пастбищах.

Однако их степные братья ответили на вызов другим, более отважным способом. Эта часть евразийцев, оставив непригодные для жизни оазисы, также отправилась в путь вместе со своими семьями и скотом. Но они, оказавшись в открытой степи, охваченной засухой, полностью отказались от земледелия, как их предки когда-то полностью отказались от охоты, и стали заниматься скотоводством. Они не пытались уйти из степи, а приспособились к ней.

Как видим, номадический ответ на повторяющийся и усиливающийся вызов действительно был рывком. В первый период засухи доземледельческие предки кочевников от охоты перешли к земледелию, превратив охоту в дополнительный и вспомогательный промысел. А в период второго ритмического наступления засухи патриархи номадической цивилизации смело вернулись в степь и приспособились к жизни в таких условиях, в каких не могли бы существовать ни земледельцы, ни охотники. Засушливую степь мог освоить только пастух, но, чтобы выжить там и процветать, кочевник-пастух должен был постоянно совершенствовать свое мастерство, вырабатывать и развивать новые навыки, а также особые нравственные и интеллектуальные качества.

Во— первых, доместикация животных -искусство более высокое, чем доместикация растений, поскольку это победа человеческого ума и воли над менее послушным материалом. Другими словами, пастух — больший виртуоз, чем земледелец… Номадизм был более выгоден экономически, чем земледелие. Здесь напрашивается определенная параллель с промышленным производством. Если земледелец производит продукцию, которую он может сразу же и потреблять, кочевник, подобно промышленнику, тщательно перерабатывает сырой материал, который иначе не годится к употреблению — кочевник пользуется естественными выпасами, скудная и грубая растительность которых непригодна для человека, но пригодна для животных… Эта непрямая утилизация растительного мира степи через посредство животного создает основу для развития человеческого ума и воли… Кочевники не смогли бы одержать победу над степью, выжить в столь суровом естественном окружении, если бы не развили в себе интуицию, самообладание, физическую и нравственную выносливость» [14, с. 184-185].

Тойнби останавливается лишь на одном из технологических достижений кочевников, которое стало важным вкладом в развитие цивилизации (а список этих достижений велик — от технологии консервирования молочных продуктов до изобретения кривой сабли, означавшего качественный скачок в военном деле):

«Степное общество — это не просто пастухи и стада. Среди домашних животных есть и такие, функции которых существенно отличаются от функции стада парнокопытных — кормить и одевать кочевников. Эти животные — собаки, верблюды, лошади — помогают кочевнику выжить и нужны ему не менее, чем стада. Доместикация этих животных по праву может считаться шедевром номадической цивилизации и ключом к последующему успеху. Без их помощи номадический рывок был бы невозможен. Человек здесь проявил чудеса изобретательности. Овцу или корову, чтобы они служили человеку, нужно просто приручить, хотя это тоже порой довольно трудно. Собака, верблюд и лошадь, функции которых куда более сложны, требуют не только приручения, но и обучения. Нужно сделать из них помощников человека. Это замечательное достижение номадизма помогло кочевникам не только выжить в степи, но и приспособиться некоторым из них к роли „пастырей“ человека» [14, с. 188].

Можно сказать, что судьба России была счастливой: сочетание природных, культурных и психологических качеств населявших ее народов позволили возникнуть симбиозу укладов (охоты, земледелия и кочевого скотоводства) с интенсивным обменом продуктами, технологиями и культурными достижениями. Сегодня не просто стоит вопрос о разрушении этой системы — делается все возможное для натравливания одной части на другую. И инструментом воздействия на российскую интеллигенцию (а через нее — на «среднего» человека) служит евроцентризм.

Любая идеология стремится объяснить и обосновать тот социальный и политический порядок, который она защищает, через апелляцию к естественным законам. «Так устроен мир» и «такова природа человека» — вот конечные аргументы, которые безотказно действуют на обычную публику. Поэтому идеологи тщательно создают модель человека, используя всякий идущий в дело материал: научные сведения, легенды, верования, даже дичайшие предрассудки. Разумеется, для современного человека убедительнее всего звучат фразы, напоминающие смутно знакомые со школьной скамьи научные формулы и изречения великих ученых. А если под такими фразами стоит подпись академика, а то и Нобелевского лауреата (не мира, а просто Нобелевского лауреата), то тем лучше. Понятно, что идеология сама становится фактором формирования человека, и созданные ею мифы, особенно если они внедряются с помощью системы образования и средств массовой информации, лепят человека по образу заданной формулы.

Евроцентризм создал свою антропологическую модель, которая включает в себя несколько мифов и которая изменялась по мере появления нового, более свежего и убедительного материала для мифотворчества. Вначале, в эпоху научной революции и триумфального шествия ньютоновской механической модели мира, эта модель базировалась на метафоре механического (даже не химического) атома, подчиняющегося законам Ньютона. Так возникла концепция индивида, развитая целым поколением философов и философствующих ученых. Атомистические представления, находившиеся в «дремлющем» состоянии в тени интеллектуальной истории, были выведены на авансцену именно идеологами — прежде всего, в лице философа XVII в. Пьера Гассенди, «великого реставратора атомизма». Уже затем атомизм был развит естествоиспытателями — Бойлем, Гюйгенсом и Ньютоном. Атом, по Гассенди, — неизменное физическое тело, «неуязвимое для удара и неспособное испытывать никакого воздействия». Атомы «наделены энергией, благодаря которой движутся или постоянно стремятся к движению».

Затем был длительный период биологизации (социал-дарвинизма, затем генетики), когда человеческие существа представлялись животными, находящимися на разной стадии развития, борющимися за существование, причем механизмом естественного отбора была конкуренция. Идолами общества тогда были успешные дельцы капиталистической экономики, self-made man и их биографии «подтверждали видение общества как дарвиновской машины, управляемой принципами естественного отбора, адаптации и борьбы за существование» [25, с. 808].

На деле никакого отношения к естественным процессам этот идеологический миф отношения не имеет. К. Лоренц пишет: «Существует целый ряд доказанных случаев, когда конкуренция между себе подобными, то есть, внутривидовой отбор, вызывала очень неблагоприятную специализацию… Мы должны отдавать себе отчет в том, что только профессиональная конкуренция, а не естественная необходимость, заставляет нас работать в ритме, ведущем к инфаркту и нервному срыву. В этом видно, насколько глупа лихорадочная суета западной цивилизации» [29, с. 266].

Сильно идеологизированная школа психологов в США развивала «поведенческие науки» (известные как бихевиоризм), представляющие человека как механическую или кибернетическую систему, детерминированно отвечающую на стимулы внешней среды. А совсем недавно шли большие дебаты вокруг социобиологии — попытки синтеза всех этих моделей, включая современную генетику и эволюционизм, кибернетику и науку о поведении. И хотя все эти течения и научные программы открыли много интересного и поставили важные вопросы, при переносе полученного знания в культуру и в социальную практику оно деформировалось в соответствии с требованиями господствующей идеологии — как конкретной (например, нацизма, очень заинтересованного в генетике), так и метаидеологии всего западного общества — евроцентризма.

И на всех этапах, разными способами создавался и укреплялся миф о человеке экономическом — homo economicus, который создал рыночную экономику и счастлив в ней жить. Для «нерыночного» человека страсть к накоплению, движущая «настоящего» капиталиста, действительно остается загадкой, которой он заинтригован и которую силится разрешить. С детства помнятся разговоры стариков (особенно в деревне) на эту тему, которые всегда заканчивались недоуменными сентенциями вроде «ведь двух обедов не съешь» или «ведь на тот свет с собой не возьмешь». Лишь сегодня, читая Вебера, психоаналитиков типа Фромма и по-новому вникая в Ветхий завет, понимаешь, что наши старики и не могли понять западного капиталиста, ибо его мотивация носит иррациональный характер, а чужую метафизику понять нельзя по определению. Но ее полезно знать.

Эта антропологическая модель легитимировала разрушение традиционного общества любого типа и установление нового и очень специфического экономического и социального порядка, при котором становится товаром рабочая сила, и каждый человек превращается в торговца. О становлении этой модели американский антрополог Маршалл Салинс замечает:

«Создавая свои труды в эпоху перехода к развитому рыночному обществу, Гоббс воспроизводит последовательность исторических событий как логику человеческой природы. Экспроприация человека человеком, к которой приходит в конце концов Гоббс, представляет из себя, как показал Макферсон, теорию действия в экономике, основанной на конкуренции» [36, с. 127].

С точки зрения антрополога это построение является типичной мифологической конструкцией, которая, впрочем, сегодня уже почти не видна под грузом последующих наслоений. Модель Гоббса означала и отход от христианского представления о человеке, лежавшего до этого в основании европейской культуры. Так, понятие равенства людей кардинально отлично от того, которое было декларировано в христианской религии. У Гоббса «равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе». Отказ от солидарности и взаимопомощи как основы совместной жизни также является вполне осознанным: «хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними». Я выделил слова, показывающие, что речь шла о философском выборе из двух альтернатив. И такой выбор был сделан.

Эта конструкция действительно нетрадиционна. М. Салинс говорит о ней: «Очевидно, что гоббсово видение человека в естественном состоянии является исходным мифом западного капитализма. Современная социальная практика такова, что история Сотворения мира бледнеет при сравнении с этим мифом. Однако также очевидно, что в этом сравнении и, на деле, в сравнении с исходными мифами всех иных обществ миф Гоббса обладает совершенно необычной структурой, которая воздействует на наше представление о нас самих. Насколько я знаю, мы — единственное общество на Земле, которое считает, что возникло из дикости, ассоциирующейся с безжалостной природой. Все остальные общества верят, что произошли от богов… Судя по социальной практике, это вполне может рассматриваться как непредвзятое признание различий, которые существуют между нами и остальным человечеством» [36, с. 131].

Важнейшими основаниями естественного права в рыночной экономике — в противоположность всем «отставшим» обществам — являются эгоизм людей-«атомов» и их рационализм. Хотя множество исследований, да и обыденный опыт, показывают, что люди стали людьми именно благодаря тому, что преодолевали эгоизм и проявляли альтруизм, далеко выходящий за рамки краткосрочных рациональных расчетов. А что главные мотивы их поведения носят иррациональный характер и связаны с идеалами и движениями души — это мы видим на каждом шагу. Английский социолог Б. Барнес пишет об использовании науки в формировании этого мифа, переходящего в утопию:

«Ряд ведущих научных школ доказывают, что склонность к рациональному расчету и приоритет индивидуальных интересов при выполнении рациональных расчетов являются врожденной склонностью людей, системообразующей частью человеческой природы. Согласно этим теориям, выполнять рациональные расчеты и быть эгоистами — входит в саму сущность человека, и с этим ничего нельзя поделать… Наука играет [в этих теориях] фундаментальную роль. Как все более надежный источник знания, она является прогрессивной, освобождающей силой. Благодаря ей люди становятся все лучше информированными, все более свободными для расчета последствий своих действий во все более широком спектре ситуаций и во все более продолжительной перспективе… Наука — предел непрерывного процесса рационализации. Научный прогресс ведет к утопии, в которой человеческая природа якобы может быть выражена полностью, где всякое действие есть свободное действие индивидуума, основанное на индивидуальном рациональном расчете» [10, с. 133].

Придание рационализму статуса важнейшего отличительного качества человека западной цивилизации сыграло огромную роль в разрушении традиции — того, что скрепляет общества, основанные на солидарности (и не только с современниками, но и с ушедшими и с будущими поколениями). «Никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью…, включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать это сомнению», — писал Декарт. И это было очень привлекательно, так как рационализм освобождал человека от множества норм и запретов, зафиксированных в традициях, преданиях, табу. В то же время это резко упрощало (и обедняло) культуру. О разрушении традиций под натиском рационализма Конрад Лоренц пишет:

«В этом же направлении действует установка, совершенно законная в научном исследовании, не верить ничему, что не может быть доказано. Борн указывает на опасность такого скептицизма в приложении к культурным традициям. Они содержат огромный фонд информации, которая не может быть подтверждена научными методами. Поэтому молодежь „научной формации“ не доверяет культурной традиции» [29, с. 258].

Для формирования «человека организации», необходимого для современной корпорации, и человека с детерминированным поведением (даже если это террорист — важно, чтобы его поведение соответствовало расчетам) большое значение имели мифы, порожденные бихевиоризмом. Они сегодня не менее активно, чем мифы социал-дарвинизма, внедряются в общественное сознание в России. Тот успех, который имеет в идеологии индустриализма бихевиоризм — механистическое представление человека как управляемой стимулами машины, К. Лоренц объясняет склонностью к «техноморфному мышлению, усвоенному Человечеством вследствие достижений в овладении неорганическим миром, который не требует принимать во внимание ни сложные структуры, ни качества систем… Бихевиоризм доводит его до крайних следствий. Другим мотивом является жажда власти: уверенность, что человеком можно манипулировать посредством дрессировки, основана на стремлении достичь этой цели» [29, с. 143].

В современной версии, в нео-бихевиоризме [B. Skinner] ставится даже вопрос о «проектировании культуры» таким образом, чтобы она формировала человека таким, каким его хочет видеть «общество». Такую задачу, впрочем, ставят все тоталитарные общества, но в отличие от традиционных обществ (каким был, например, и СССР), современное западное общество реально имеет для этого технологические средства. Одним из них и является миф бихевиоризма. Э. Фромм так объясняет огромную популярность Скиннера на Западе:

«В кибернетическую эру личность все больше и больше подвержена манипуляции. Работа, потребление, досуг человека манипулируются с помощью рекламы и идеологий — Скиннер называет это „положительные стимулы“. Человек утрачивает свою активную, ответственную роль в социальном процессе; становится полностью „отрегулированным“ и обучается тому, что любое поведение, действие, мысль или чувство, которое не укладывается в общий план, создает ему большие неудобства; фактически он уже есть тот, кем, как предполагается, он должен быть. Если он пытается быть самим собой, то ставит под угрозу — в полицейских государствах свою свободу и даже жизнь; в демократических обществах возможность продвижения или, реже, рискует потерять работу и, пожалуй самое главное, почувствовать себя в изоляции, лишенным коммуникации с другими» [19, с. 55-56]. К сожалению, здесь невозможно привести подробные выдержки из работ Скиннера с очень интересными и остроумными комментариями Фромма.

Если мы вспомним, в чем обвиняли «совка» демократические средства массовой информации все последние годы, то окажется, что в вину ему вменялось именно несоответствие всем основным мифам о человеке, сложенным в евроцентризме. Уравниловка и архаичный коллективизм, иррациональность поведения и неумение посчитать свою выгоду, неправильная реакция на стимулы, приверженность глупым традициям и предрассудкам. Отвлечемся от того, что все это говорилось занудливым, сварливым тоном, иногда доходило просто до неприличной ругани. Главное в том, что элита нашего либерального движения в целом сходится на том, что антропологический миф евроцентризма неприложим к основной массе населения России. Очень важный и обнадеживающий вывод.

Последняя попытка придать евроцентристскому мифу о человеке естественнонаучное обоснование в виде социобиологии была быстро отбита самими учеными Запада — уж слишком торчали идеологические уши. М. Салинс писал: «То, что заложено в теории социобиологии, есть занявшая глухую оборону идеология западного общества: гарантия ее естественного характера и утверждение ее неизбежности» [36, с. 132].

Растущее внутреннее напряжение во всей идеологической конструкции евроцентризма создает один из центральных мифов, гласящих, что западная цивилизация вырвалась вперед благодаря тому, что капитализм создал основанные на рациональной политэкономии мощные производительные силы. Остальные общества просто отстали в своем развитии и теперь вынуждены догонять. Тем, кто слушается учителей, Запад поможет — и в конце концов на земле воцарится (уже воцаряется) либеральный капитализм англосаксонского образца, и настанет (уже настает) «конец истории».

Напряженность растет потому, что этот миф эксплуатируется все интенсивнее по мере того, как все более наглядным и очевидным становится невозможность его осуществления. Утверждение о том, что страны «третьего мира» якобы отстали и развиваются по тому же пути, что и Запад — сугубо идеологический миф, не имеющий ничего общего с действительностью. Самир Амин пишет: «Производственный аппарат в странах периферии не воспроизводит то, что было в центре на предыдущем этапе развития. Эти производственные системы различаются качественно. Чем далее идет по пути развития периферийный капитализм, тем более резким становится это расхождение и тем более неравным разделение доходов. В своем развитии эта единая система воспроизводит дифференциацию, поляризацию центр-периферия» [9, с. 196].

Это проявляется особенно скандальным образом на тех редких форумах, которые вынуждены допустить глобальное рассмотрение ситуации — мир в целом. В этом случае единственным, хотя и углубляющим трещины, выходом становится полное и повсеместное замалчивание события. Так произошло, например, с всемирной конференцией ООН на высшем уровне по экологии «Рио-де-Жанейро — 1992». Она шумно рекламировалась в течение почти двух лет в ходе подготовки. Однако в момент и после проведения вся мировая пресса, подконтрольная западной управляющей элите, как воды в рот набрала. И поразительно восприятие интеллигента: он, как ребенок игрушки, ожидал «Рио-92», о котором ему жужжали в уши и которое он в светской беседе обязан был постоянно упоминать. А когда конференция состоялась, его полностью лишают желанной информации. И он этого даже не замечает. Выходит, даже его желания подчиняются сигналам каких-то вживленных в его мозг электродов. Нет сигнала: «желай информации о Рио-92!» — и он равнодушен. Ты ему будешь эту информацию навязывать — он ее будет отвергать.

Но такие форумы, которые вдруг вырываются из-под идейного контроля евроцентризма, очень редки. Как правило, во всех «анализах» мир расчленен, и взаимодействие между частями излагается очень туманно, в терминах «общечеловеческих ценностей». Самир Амин отмечает этот методологический трюк:

«Западная мысль выходит из затруднения, просто отказываясь рассматривать весь мир как целостный объект анализа, что позволяет приписать неравенство между составляющими мир национальными компонентами исключительно действию „внутренних“ факторов. Таким образом утверждаются предрассудки о наличии внеисторических особенностей, характеризующих различные народы» [9, с. 77].

На деле, не было и нет развития Запада «с опорой на собственные силы», которое «отставшие» страны могли бы взять в качестве примера и воспроизвести на своей почве. Современная западная «цивилизация» с самого начала представляет собой уродливое сращивание двух миров, которое исключительно из идеологических целей представляется как «развитые» и «развивающиеся» страны. Возникновение этой связи с образованием колоний и, затем, современного капитализма, было поворотным пунктом и необратимым событием, предопределившим судьбу «отставших» стран. В своей «Структурной антропологии» К. Леви-Стросс пишет:

«Общества, которые мы сегодня называем „слаборазвитыми“, являются таковыми не в силу своих собственных действий, и было бы ошибочно воображать их внешними или индифферентными по отношению к развитию Запада. Сказать по правде, именно эти общества посредством их прямого или косвенного разрушения в период между XVI и XIX вв., сделали возможным развитие западного мира. Между этими двумя мирами существуют отношения комплиментарности (дополнительности). Само развитие с его ненасытными потребностями сделало эти общества такими, какими мы их видим сегодня. Поэтому речь не идет о схождении двух процессов, каждый из которых развивался изолированно своим курсом. Отношение ревнивой враждебности между так называемыми слаборазвитыми обществами и механистической цивилизацией связано с тем, что в них эта механистическая цивилизация вновь открывает для себя творение своих собственных рук или, точнее, коррелят тех разрушений, которые она произвела в этих обществах, чтобы воздвигнуть свою собственную реальность» [27, с. 296].

«Открыться» этой цивилизации означает запустить в свой организм ее генетическую матрицу и переваривающие ферменты. Любое общество, которое до этого находилось вне этого симбиоза, при полном втягивании его в «мировую систему рыночной экономики» вынуждено деструктурироваться и пополнить обе части. В какой из двух комплиментарных миров, в какую реальность собираются (и могут) вернуть Россию ее реформаторы? Какие признаки позволяют прогнозировать действия «механистической цивилизации», взявшийся руководить Россией в этом процессе?

Непрерывно повторяемое приглашение «следовать путем Запада» противоречит и исторической реальности. Достаточно упомянуть труды историков Индии и Египта (по понятным причинам малоизвестные в России — они не укладываются в евроцентристскую схему марксизма), показавших, что именно европейские колонизаторы целенаправленно разрушали структуры капитализма, возникавшие в этих странах и весьма сходные с теми структурами, которые сложились в Японии в результате реформы Мэйдзи (Япония сумела их сохранить, создав «железный занавес»). В Египте эти структуры начали складываться при активном участии мамелюков начиная с XIV века, достигли зрелости к началу XIX века и были подорваны экспедицией Наполеона, а затем демонтированы после интервенции европейской коалиции в 1840 г. В Индии капитализм был подавлен, а затем систематически ликвидирован английскими колонизаторами (см. [9]).

В 1983 г. я случайно попал в Индию на узкое совещание мировых экспертов по науке в развивающихся странах, организатором которого был известный английский издатель Голдсмит. Приглашали председателя ГКНТ СССР, потом президента АН СССР, потом его вице-президентов. Но те, люди опытные, не поехали — и докатилось до меня, наивного сотрудника. Были Нобелевские лауреаты, был министр Индии по науке, говорил по делу. Потом уехал, и началось, на мой взгляд, что-то неприличное. Говорили о чем угодно, только не о проблеме (много времени заняла загадка таинственного влияния музыки Бартока на Эйнштейна). Я, зная реальность науки Кубы, Монголии и Вьетнама, начал «ставить вопросы». Меня оборвали с такой личной неприязнью, какой я никогда не предполагал в «экспертах». За меня вступился престарелый и очень уважаемый в Индии историк — на него прикрикнули, как на мальчишку. Зато он со мной разговорился и подарил мне книгу, в которой анализирует то, что писал Маркс об «азиатском способе производства», основываясь на данных английской Вест-Индской компании. На деле Индия в момент прихода колонизаторов была в буквальном смысле рыночной экономикой в масштабе субконтинента. Производство каждой области достигало высокой степени специализации, и сари или какой-нибудь соус, производимый где-то на Севере, продавались во всех уголках огромной страны. Существовала густая сеть дорог, по которой непрестанно шли караваны повозок с грузами. Точно так же, функционировали и крупные ирригационные системы. Англичане вернули Индию к архаической феодальной раздробленности и ликвидации рыночной инфраструктуры. Честно признаюсь, что эта книга (и несколько других работ этого историка) была болезненным ударом по моему зараженному вульгарным марксизмом сознанию. Хотя влияние стариков, жизнь в деревне, путешествия по стране (и по странам) не давали проникнуть мифу евроцентризма глубоко в душу, все же много его легких для употребления штампов бренчит в голове.

Что же касается песенки уже нескольких поколений наших политиков о том, что «заграница нам поможет» вернуться в цивилизацию, то пока нет никаких симптомов того, что Запад действительно собирается помочь России в формировании структур производительного капитализма. Скорее, есть обратные признаки.

И, наконец, взглянем на эту проблему с философского уровня. Ведь в конечном счете утверждение, что все культуры должны воспринять специфический уклад производства, распределения и вообще жизни, порожденный западным обществом, отражает техноморфное мышление. Убеждение в том, что человечество, как машина, должно быть построено по наилучшему проекту. Этой идее противостоит — причем издавна — другая идея, согласно которой человечество, подобно любой экосистеме, живо и устойчиво до той поры, пока поддерживается достаточное разнообразие культур и цивилизаций. Сегодня мы видим сознательное и безжалостное уничтожение, под лозунгами евроцентризма, совершенно особой и во многих отношениях замечательной цивилизации России-СССР. А тот же Леви-Стросс предупреждал, что каждая из сохранившихся в мире, после всех войн и колониального разрушения, цивилизаций необходима человечеству: «И если в каком-то определенном плане она кажется застывшей или даже регрессирующей, это не значит, что с какой-то иной точки зрения она не является центром важных изменений» [27, с. 332].

И мы должны с грустью признать, что сегодня российская интеллигенция, отказавшись от наследия Достоевского, Менделеева и Вернадского, в общем встала под знамена техноморфной идеи. И это как раз в тот момент, когда интеллектуальный ресурс этой идеи практически исчерпан, когда освоение экологического сознания все более и более воспринимается как условие выхода из общего кризиса индустриализма и даже условие выживания человечества. Когда даже изнутри евроцентризма, самими духовными лидерами Запада разоблачается миф о принципиальной возможности существования наилучшего типа общества и требование «следовать путем Запада» (при всех сопровождающих его словесных украшениях) рассматривается как глупое или преступное покушение на разнообразие экосистемы человечества. Леви-Стросс так квалифицирует эту позицию:

«Все эти спекулятивные рассуждения сводятся фактически к одному рецепту, который лучше всего можно назвать фальшивым эволюционизмом. В чем он заключается? Речь идет, совершенно четко, о стремлении устранить разнообразие культур — не переставая приносить заверения в глубоком уважении к этому разнообразию. Ведь если различные состояния, в которых находятся человеческие общества, удаленные как в пространстве так и во времени, рассматриваются как этапы единого типа развития, исходящего из одной точки и должного соединиться в одной конечной модели, то совершенно ясно, что разнообразие — не более чем видимость. Человечество становится однородным и идентичным самому себе, и признается лишь, что эта его однородность и самоидентичность могут быть реализованы постепенно. А значит, разнообразие культур отражает лишь ситуацию момента и маскирует более глубокую реальность или задерживает ее проявление» [27, с. 310-311].

И от интеллектуальных и душевных усилий интеллигенции во многом зависит сегодня вопрос: восстановит ли Россия свою траекторию как самостоятельная культура, поддерживающая уже обедненную до критического уровня культурную экосистему — или необратимо будет втянута в процесс «переваривания» сильной и активной сегодня культурой Запада.

Глава 2 Евроцентризм как культурная предпосылка расизма

О распространении мироощущения евроцентризма и особенно о завоевании им доминирующего положения в США А. Тойнби пишет:

«Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики» [7, с. 96].

Искреннее убеждение, что люди иной расы (культуры, религии и т. д.) представляют собой если и не иной биологический вид, то по крайней мере иной подвид — не являются ближними — было совершенно необходимо европейцу в период колонизации для подавления, обращения в рабство и физического уничтожения местных народов. Насколько искренним было это убеждение, говорит картина XVII века, которую я видел в музее Вальядолида (Испания). Называется она «Чудо Св. Косме и Св. Дамиана». Эти святые доктора успешно пришили ногу белому воину, пострадавшему в бою. Нога черная. В сторонке корчится африканец, у которого оторвали ногу для трансплантации.

Расизм настолько глубоко вошел в ткань англосаксонской культуры, что даже сегодня, когда он торжественно и официально отвергнут как доктрина, когда принята декларация ЮНЕСКО о расе и тщательно пересмотрены учебные программы, расизм лезет из всех щелей. В 1989 г. вышла книга Донны Харауэй «Представление о приматах: пол, раса и природа в мире современной науки» — монументальный труд, скрупулезно исследующий историю приматологии (науки о человекообразных обезьянах) в ХХ веке [22]. Этот предмет оказался исключительно богатым с точки зрения культурологии, ибо обезьяны — «почти люди», находятся с человеком в одном биологическом семействе. Во всех культурах, в том числе европейской, образ обезьяны наполнен глубоким философским и даже мистическим смыслом. Понятия, с которыми подходит к изучению этого объекта ученый, отражают скрытые мировоззренческие установки и являются очень красноречивыми метафорами.

Кроме того, обезьяны живут, в основном, в колонизованных в прошлом европейцами зонах иных культур, и ученый-приматолог неизбежно проявляет себя в контакте с этими культурами (образуется сложная система культурного взаимодействия: ученый — местное население — обезьяны — местная природа). Западная публика также относится к обезьянам с повышенным, почти болезненным интересом и в своих вкусах и восприятии сообщений также выявляет скрытые культурные стереотипы. Автор отмечает важную деталь: исследование столь нагруженного идеологическими проблемами предмета с самого начала века было исключительной прерогативой белого человека. Попытки даже самых успешных негритянских исследователей в США заняться приматологией отклонялись самым настойчивым образом (ради чего даже шли на выдачу им щедрых субсидий для работы в других областях). Не будем останавливаться на анализе откровенно расистских произведений (например, важного для США фильма «Тарзан») и культурных кодах, в которых западный человек впитывает расизм — эту книгу надо читать и перечитывать. Приведем самые простые, «бытовые», мимоходом сделанные Донной Харауэй замечания.

Совсем недавно, в 80-е годы, телевидением и такими престижными журналами, как «National Geograрhic», создан целый эпос о белых женщинах-ученых, которые многие годы живут в Африке, изучая и охраняя животных. Живут в одиночестве, посреди дикой природы, их ближайший контакт с миром — в городке за сотню километров. Те помощники-африканцы (в том числе с высшим образованием), которые живут и работают рядом с ними — просто не считаются людьми. Тем более жители деревни, которые снабжают женщин-ученых всем необходимым (в одном случае по вечерам даже должен был приходить из деревни музыкант и исполнять целый концерт). Африканцы бессознательно и искренне трактуются как часть дикой природы.

И уже совсем, кажется, мелочь — но как она безыскусна: бригады приматологов после трудных полевых сезонов в тропических лесах любят сфотографироваться, а потом поместить снимок в научном журнале, в статье с отчетом об исследовании. Как добрые товарищи, они фотографируются вместе со всеми участниками работы (и часто даже с обезьянами). И в журнале под снимком приводятся полные имена всех белых исследователей, включая студентов (и часто клички обезьян) — и почти никогда имена африканцев, хотя порой они имеют более высокий научный ранг, чем их американские или европейские коллеги. И здесь африканцы — часть природы.

После того как в европейском сознании наука заместила религию в качестве носителя не подвергаемой сомнению истины, все варианты расистских идеологий черпают аргументы из научных теорий. И одним из важнейших культурных ресурсов евроцентризма стал эволюционизм. В фундаментальной «Истории технологии» сказано:

«Интеллектуальный климат конца ХIХ в., интенсивно окрашенный социал-дарвинизмом, способствовал европейской экспансии. Социал-дарвинизм основывался на приложении, по аналогии, биологических открытий Чарльза Дарвина к интерпретации общества. Таким образом, общество превратилось в широкую арену, где „более способная“ нация или личность „выживала“ в неизбежной борьбе за существование. Согласно социал-дарвинизму, эта конкуренция, военная или экономическая, уничтожала слабых и обеспечивала длительное существование лучше приспособленной нации, расы, личности или коммерческой фирмы» [25, с. 783].

И нам сейчас, с высот нашего гуманистического и демократического сознания, трудно поверить, что совсем недавно наука всерьез обосновывала фактически деление человечества на подвиды. Приводя выдержки из американских медицинских журналов конца прошлого века об органических различиях нервной системы цивилизованного и «примитивного» человека, Ч. Розенберг отмечает:

«С принятием дарвинизма эти гипотетические атрибуты нервной системы цивилизованного человека получили верительную грамоту эволюционизма… Считалось, буквально, что примитивные народы были более примитивными, менее сложными в отношении развития головного мозга» [35, с. 291].

Нечего и говорить, что культурный ресурс латентного расизма моментально мобилизуется, когда белый человек входит в силовое противостояние с теми народами, которые населяют недавние колонии. Любые, малейшие попытки этих народов заявить о своих «общечеловеческих» правах даже сегодня вызывают обиду и возмущение культурного англосакса. Э. Фромм пишет:

«Удивительно ли, что агрессивность и насилие продолжают процветать в мире, где большинство лишено свободы, особенно в странах, называемых слаборазвитыми? Быть может те, кто находится у власти, то есть белые, удивлялись и возмущались бы меньше, если бы не были приучены к мысли, что желтые, коричневые и черные не являются в полном смысле людьми и поэтому не должны реагировать, как люди» [19, с. 205].

И делает такое примечание: «Цвет кожи производит такой эффект только в комбинации с бедностью. Японцы стали людьми, когда сделались сильными в начале века; наше представление о китайцах по той же причине изменилось несколько лет назад. Обладание развитой технологией превратилось в критерий принадлежности к человеческому роду». Это, кстати, мы начинаем понимать на опыте по мере демонтажа нашего научно-технического потенциала.

Когда говорят «расизм», на ум приходят организации белых протестантов вроде ку-клукс-клана или суды Линча. С такими «острыми» примерами трудно обсуждать вопрос. Лучше рассмотрим установки «нормального» среднего человека, лично не способного и мухи обидеть. Вот несколько ситуаций. Помню, в момент кризиса в Заливе уважаемые политики наперебой твердили: «Кувейт должен быть освобожден любой ценой!» Не будем обращать внимания на абсурдный тоталитаризм формулировки (Как это любой ценой? Например, ценой гибели человечества?). Цена выяснилась после «бури в пустыне», в ходе которой погибло около 300 тыс. жителей Ирака и несколько американцев — от транспортных происшествий. В прессе с гордостью было заявлено, что «благодаря современной технологии цена освобождения Кувейта была очень небольшой». Значит, в концепцию «цены» включается только кровь людей «первого сорта». То есть, Цивилизация с абсолютным спокойствием отбрасывает христианское представление о людях как носителях образа Бога и в этом смысле равноценных. Это — шаг огромной важности, быть может, необратимый шаг к Новому мировому порядку (или к войне против него).

Теперь по-другому видятся и иные случаи. Вот Чили. Всякая смерть — трагедия. Все мы переживали смерть Виктора Хары — я говорю не о нем и двух тысячах его убитых Пиночетом товарищей. Говорю об оценочных установках среднего европейского демократа. Двадцать лет он проклинал Пиночета — и не желал слышать, что недалеко от Чили, в Гватемале, за 80-е годы было убито 100 тыс. человек, в основном крестьян-индейцев (что для СССР было бы эквивалентно 10 млн. человек). Более того, лидеры Европы включали Гватемалу в число демократических стран и с радостью констатировали, что после поимки Норьеги и переезда Пиночета в другой дворец в Латинской Америке осталась одна недемократическая страна — Куба. Держать под арестом пятерых диссидентов и не устраивать многопартийных выборов — более неприемлемо, чем ликвидировать массы крестьян, которые и резолюции ООН прочесть не могут.

Впрочем, и свободные выборы не спасут нацию, которая перестала нравиться Демократии. Так, кровавый Савимби всегда был принят в Белом доме (в американском, еще не в московском) как рыцарь борьбы за свободу ангольского народа. Наконец, состоялись выборы и, надо же, Савимби проиграл. Смирился ли он, как сандинисты? Нет, вооруженный Западом, он устроил Анголе кровавую баню. Послали США свои войска, чтобы наказать его и защитить выраженную демократическим путем волю избирателей? Сама идея кажется нелепой. Демократия означает подтверждение гражданами выбора, сделанного где-то в загородных клубах. Насколько проще авторитарный режим — он не заставляет человека врать себе самому.

Впрочем, и те чилийцы, с которыми расправился Пиночет, в основном социал-демократы, люди университетские, стоят в прейскуранте жизней не на высшей ступени. Один из лучших фильмов Голливуда 70-х годов, действительно прекрасно снятый, был посвящен трагедии отца — крупного американского предпринимателя, друга сенаторов, который после переворота в Чили поехал туда искать пропавшего сына. В конце концов оказалось, что того убили — попал под горячую руку. Фильм впечатляет, зрители выходят потрясенными. Но начинаешь думать, и выходит, что эффект достигается именно тем, что убили американца. Да как же это возможно? Да что же вы наделали, проклятые фашисты? И этот эффект ложится на столь подготовленную психологию, что даже не удивляешься — к потрясенному отцу в фильме подходят знавшие его сына чилийцы, у многих из них самих трагедии в семье, но они для них несущественны перед тем, что произошло с американцем.

Вот другой прошедший недавно по Москве фильм, помягче, хотя и «отражающий реальный случай». Американский юноша, исключительно симпатичный и нежный, культурно провел каникулы в Стамбуле и, уезжая, решил немного подзаработать на контрабанде наркотиков — гашиш в Турции дешев. В аэропорту попался — суд, тюрьма. Полтора часа мы видим, как страдает интеллигентный американец (и еще пара европейцев, таких же контрабандистов-неудачников) в турецкой тюрьме. Просто начинаешь ненавидеть эти восточные страны, даже ставшие членами НАТО. Кончается фильм счастливо — юноша удачно убивает гнусного турка-надзирателя, надевает его форму, убегает из тюрьмы и возвращается в любимый университет, к любящим отцу и невесте. Фильм сделан так, что симпатии зрителя безоговорочно на стороне американца, ибо как же можно ему быть в такой плохой тюрьме. Как же можно его бить по пяткам! И приходится сделать большое усилие (какого не делает 99% зрителей), чтобы упорядочить факты так, как они есть, подставив на место американца в турецкой тюрьме — турка в американской. Представляете: турок, схваченный с контрабандой наркотиков, убивает американского офицера и убегает. Да вся Америка встанет на дыбы и потребует ракетного удара по Стамбулу.

Как никогда раньше в евроцентристском мышлении разделен человеческий род на подвиды и группы. И жизнь представителя каждой группы имеет цену, тщательно вычисленную неизвестно в каких кабинетах. Действительно, как сказал философ, сформировалась цивилизация, которая «знает цену всего и не знает ценности ничего». И никогда раньше цена жизни так не различалась.

Повсеместно телевидение неявно, но эффективно внедряет мысль, что африканские племена хоть и напоминают людей, но, вы же сами видите, это низший, беспомощный подвид. ТВ периодически (видимо, с оптимально вычисленной частотой) показывает сомалийских детей в нечеловеческих условиях, с разрушенным нехваткой белка организмом, умирающих и иногда умерших от голода. Рядом, как стандарт человека, показывают розовощекого морского пехотинца или очаровательную девушку из ООН, с лицом активиста из «Общества защиты животных». И ни один гуманист не ворвался на ТВ с криком, что это преступление — показывать такие образы, а потом рекламу шампуня (а иногда эти образы и составляют часть рекламы). По литературе можно судить, какова квалификация психологов и экспертов ТВ развитых стран, и приходится отбросить предположение, что они не понимают, что творят: приучая своих зрителей к образу умирающих африканцев, они вовсе не делают белого человека более солидарным. Напротив, в подсознании (что важнее дешевых слов) происходит легитимация социал-дарвинистского представления об африканцах как низшем подвиде. Надо заботиться о них (как о птицах, попавших в нефтяное пятно), посылать им немного сухого молока. Но думать об этике? По отношению к этим бедным креатурам, которые глупо улыбаются перед тем как умереть? Что за странная идея.

Понимаю, что аналогия жестока. Но надо взглянуть в это зеркало. Представим, что у культурного европейца умирает ребенок (пусть бы это никогда не случалось). И врываются, отталкивая отца, деловые юноши с телевидения, со своими камерами и лампами, жуя резинку. Записывают последние моменты жизни. А назавтра где-нибудь на другом конце земли, в баре, какой-то толстяк будет комментировать перед телевизором, прихлебывая пиво: «Гляди, гляди, как умирает, постреленок. Как у него трясутся ручки. Что ни говори, а это телевидение, все-таки, большой прогресс».

Реакция европейца постоянно изучается с помощью чувствительных тестов. Один из них — кино. На уровне слов культурный европеец признает, что война во Вьетнаме не имела оправдания, что совершался геноцид и военные преступления. Но вот в 1990 году выходит на ТВ супербоевик «Апокалипсис сейчас», прославляющий эту войну — и никакой реакции демократического сознания. Напротив, потрясающий успех. И мы видим, как американские вертолеты разгружают напалм над деревнями, включив сначала динамики с музыкой Вагнера. Так нравится пилотам — вьетнамцы (и речь не идет о партизанах), прежде чем сгореть, лучше прочувствуют превосходство цивилизованного человека. Этот фильм — гимн Новому мировому порядку и предупреждение: если что, музыка Вагнера будет греметь над всем миром.

Э. Фромм, изучая психологические установки американских солдат во Вьетнаме и пытаясь понять истоки деструктивного поведения человека, даже удивляется той степени, которой может достигнуть расизм в современном человеке: «Разрушение представлений о противнике как человеческом существе достигает предела, когда противником является человек с иным цветом кожи. Во время войны во Вьетнаме было достаточно примеров того, как многие американские солдаты утрачивали ощущение того, что вьетнамцы принадлежат к человеческому роду. Из обихода было даже выведено слово „убивать“ и говорилось „устранять“ или „вычищать“ ( wasting )» [19, с. 132].

И если расизмом наполнены лучшие фильмы даже последних лет, то что же говорить о лавине второстепенных фильмов, которые сегодня стирают последние следы гуманизма в сознании европейца. В них (уже не во время войны, а сегодня) вьетнамцы представлены преступными и отталкивающими животными (кстати, смешно сказать, в большинстве случаев очень толстыми). И они уже не идеологические или геополитические враги, а враждебный Западу этнос. Ибо из фильмов полностью исчезли «хорошие» вьетнамцы, союзники белого человека. Сегодняшний подросток, когда вырастет, будет уверен, что США вынуждены были защищать Демократию против всего Вьетнама в целом.

При этом суть не в политике Буша или Клинтона — они честно делают ту работу, за которую им платит (в широком смысле слова) их общество. Дело в идеологии общества, в мировоззрении обычного человека — телезрителя. В гражданском обществе великие и даже трансцендентальные вещи атомизированы и распределены среди индивидуумов-атомов. Все решается суммированием их маленьких воль. И здесь исчезает разница между политическими предпочтениями, между правыми и левыми, и западная цивилизация предстает как одно целое, как Демократия, принятая почти всеми в ее основных, фундаментальных принципах.

И это — не преходящая вещь, она формировалась последние четыре века, а предпосылки созревали много раньше. Поэтому смешно говорить, будто Германия Гитлера не была частью Демократии, а Германия Коля — да. Тогда это была бы не Демократия, не огромная историческая ценность, а дрянь какая-то. Напротив, тяжелый припадок немецкого фашизма только и мог произойти в лоне Демократии и красноречиво высвечивает ее генотип. Это была болезнь, аномалия — как случаются болезни и припадки (например, эпилепсии) в людях. Напротив, ослы не болеют эпилепсией, у них другие болезни. Фашизм был как раз болезненным припадком группового инстинкта — инстинкта, силой культуры вырванного из существа западного атомизированного человека. Человек солидарный традиционного общества (кое-кому нравится сравнивать его с ослом) не испытывает этой тоски и не может страдать этой болезнью.

Белый демократ из «Независимой газеты» иной раз с мягкой иронией пройдется по поводу расизма по отношению к цветным (впрочем, совершенно явно солидаризуясь с расистами). Но ирония его наивна, ибо в нашем веке расизм уже вышел за рамки исходного представления о расе, и разделение на подвиды производится не только по цвету кожи (упомянем замечание Фромма о японцах). Вспомним первый год немецкого вторжения. Тогда советским людям, размягченным прекрасной сказкой о пролетарском интернационализме, стоило огромных трудов поверить в то, что идет война на уничтожение нации. Они кричали из окопов: «Немецкие рабочие, не стреляйте! Мы ваши братья по классу!» И большое значение для перемены мышления имело мелкое, почти вульгарное обстоятельство: из оккупированных деревень стали доходить слухи, что немецкие солдаты, не стесняясь, моются голыми и даже отправляют свои надобности при русских и украинских женщинах. Не из хулиганства и не от невоспитанности, а просто потому, что не считают их вполне за людей. Примерно как сегодня.

Разумеется, русские сегодня — крайний случай низшей расы с белой кожей. Но латентный расизм так глубоко проник в подсознание «нордического человека», что даже по отношению к своим сожителям по «общему европейскому дому» он нередко ведет себя хамски, сам того не замечая. Вот мелкое проявление, замечательное своей искренностью. В августе 1993 года в Испании состоялся Международный конгресс по истории науки. Официальными языками конгресса были английский, французский и испанский. Программа была составлена так, чтобы докладчики, выступающие на испанском языке (а их было более трети), шли один за другим, чтобы не знающие этого языка участники могли в это время пойти на другие заседания. Я вел одну секцию вместе с одним немцем, прекрасным человеком, работающим в Испании. После блока докладов в аудитории остались только испанцы и латиноамериканцы, и я предложил провести короткую дискуссию на их языке. Мой напарник согласился. «Только, — говорит, — я должен спросить аудиторию, нет ли в ней персоны, не говорящей на испанском языке. Если есть, мы должны вести разговор на английском или французском». И — так и спросил аудиторию, и совершенно не понял, почему два старика-мексиканца стали вдруг размахивать кулаками и что-то кричать из зала. Конечно, это расизм предельно мягкий, но и тихий зал научного конгресса — не Ангола или Кавказ.

Как же преломилась расистская установка евроцентризма в мышлении «советских демократов»? Последние годы нам дали достаточно «экспериментального» материала. Так, буквально в одни и те же дни, в январе 1991 года, пролилась кровь в двух точках СССР. В Литве подразделения КГБ в рамках очень странной операции (репетиции будущего «путча»), с огромным шумом, пробиваясь через толпу, атаковали телебашню. Результат — 14 погибших (с которыми тоже не все было ясно, но примем, что они пали жертвой кровавого режима Москвы). Возмущению демократической общественности не было предела, и каждый честный интеллигент вышел на улицы Москвы протестовать — та демонстрация была важной вехой в процессе ликвидации СССР. Отношение к событиям на Кавказе было совершенно иным. Там демократический (как тогда считалось) режим Тбилиси практически официально объявил о ликвидации осетин как этноса и направил в Южную Осетию все военные силы, какие смог собрать по университетам и тюрьмам. Были убиты сотни людей и разрушены города и поселки, через перевалы хлынул поток беженцев в Россию. Страна оказалась перед небывалым случаем геноцида не только практикуемого, но и декларированного. И — абсолютная индифферентность интеллигента-демократа. Никаких демонстраций и никаких самых нейтральных заявлений. Интеллигенция приняла новый прейскурант цены жизней разных народов. Во время опроса в МГУ тех, кто отметил как важное событие января гибель людей в Южной Осетии, было в 30 раз меньше, чем тех, кто выделил события в Вильнюсе.

Точно так же в конфликте в Нагорном Карабахе демократическая интеллигенция (как и Запад) явно заняла сторону армян. И вот армянские боевики, с целью сделать войну необратимой, поголовно уничтожают население целого городка Ходжалы. С совершенно нейтральными комментариями прошли по телеэкранам образы цветущего альпийского луга с бродящей между телами женщин и детей комиссией ООН. Никакого впечатления у демократической общественности это не вызвало (а западная пресса даже не сочла инцидент заслуживающим упоминания). Какой-то синклит духовных лидеров цивилизации включил армян в число «чистых», а азербайджанцев не включил (или пока не включил). И, послушный сигналам этих лидеров, российский интеллигент пометил у себя в мозгу установленную цену армянской и азербайджанской крови.

Конечно, в момент ломки в разных местах возникают ситуации, когда витает смерть и люди умирают «просто». Но только им, находящимся в эпицентре этой аномалии, позволена временная релятивизация «цены жизни». Мы же видим в современной Демократии утверждение этой цены извне, из кабинетов, чьи обитатели сами не подвергаются никакому риску. Важную вещь сказала одна из видных журналисток перестройки, Ирина Овчинникова: «Ратуя за справедливость, демократию и свободу, скажу со всей откровенностью: не могу принять саму мысль заплатить за эти замечательные вещи хоть одной каплей крови дорогих мне людей». Да, чтобы расплачиваться за эти замечательные вещи кровью есть столько народа, до понимания этих вещей не доросшего, столько отсталых племен в России, Африке, Азии.

Глава 3 Евроцентризм и оправдание двойной морали

Свойственная рациональному мышлению европейца замена ценности ценой находит крайнее выражение, когда речь идет о цене жизни и обнажается расистская сущность евроцентризма. Нечего и говорить, что на этом фоне уже никого не удивляет использование двойных стандартов права и этики в отношении разных категорий людей. Границы этих категорий становятся еще более гибкими, чем в случае расизма (хотя и там в число «европейцев» пришлось включить и японцев — что поделаешь). Так, во время холодной войны и особенно в радостные дни «праздника победы» из числа людей, защищенных нормами права, этики и здравого смысла были исключены побежденные.

При этом пропасть между Цивилизацией и остальным человечеством (которое, видимо, причисляется к «побежденным») расширяется скачками с каждой новой преднамеренной демонстрацией Западом того факта, что его разрыв с традиционной этикой является необратимым. Со стороны даже кажется, что идеологи Демократии специально создают скандально странные ситуации, чтобы объединить своих подданных узами абсурда («верую, ибо абсурдно»). Отвезли в суд Хонеккера, поскольку во время его правления солдат заставляли выполнять Закон о границе. Сомневался ли кто-нибудь в легитимности этого закона? Нет, закон вполне нормальный. Сомневался ли кто-нибудь в легитимности самого Хонеккера как руководителя государства? Нет, никто не сомневался — везде его принимали как суверена, воздавая во всех столицах установленные почести. Также никто не сомневался, что юноши, рискующие жизнью на берлинской стене вместо того, чтобы идти уговоренным негласно путем через Болгарию, Югославию и Австрию, делали это исключительно из политических соображений и меняли свою жизнь на идеологические выигрыши Запада.

Мне противна мораль как раз тех, кто искал выигрыша на этом политическом рынке. В 1989 г., когда СССР был уже практически открыт, поп-ансамбль «Семь Симеонов» (целая семья) решил «прыгнуть через границу» с большим шумом. Большую часть года группа проводила за рубежом и всегда могла тихонько остаться там. Но кому-то нужен был скандал, и «Симеоны» захватили самолет. Кому-то другому, в Москве (или это одни и те же люди?) тоже был нужен скандал, и команда КГБ устроила перестрелку, погубив многих пассажиров. Какое совпадение интересов.

Но вернемся к случаю Хонеккера. Вытащили его из чилийского посольства в Москве (политическое убежище — только для «чистых»). Для этого в Москву приехал лидер социалистов Чили Клодомиро Альмейда, который, убежав от Пиночета, был объектом особо трепетной заботы в Берлине. Что касается ритуалов (здесь — ритуалов унижения чилийских социалистов), то мы, похоже, входим в эру неоязычества.

Судили Хонеккера по законам другой страны (ФРГ), что никто даже не попытался объяснить. Представьте этот прецедент приложенным к любому другому случаю! Но это еще не самое странное. Главное, что говорят, будто стрелять в людей, которые пересекают границу в неустановленном месте без документов, — это преступление. И если это случается, то Демократия считает себя обязанной захватить руководителя (или экс-руководителя) такого государства, где бы они ни находился, и отправить его в тюрьму. Ах, так? И когда же поведут в тюрьму мадам Тэтчер? Во время ее мандата на границе Гибралтара застрелили сотни человек, которые хотели абсолютно того же — пересечь границу без документов. Когда начнется суд над г-ном Бушем? Ради соблюдения священных законов о границе США каждую осень вдоль Рио-Гранде звучат выстрелы и, получив законную пулю, тонут «мокрые спины». Чего желали эти люди, кроме как незаконно пересечь границу ради чего-то привлекательного, что было за ней? В чем разница между делом Хонеккера и делом Буша? Разница только в том, что сегодня сила в руках Буша и Тэтчер. И мы вынуждены констатировать: демократия, замешанная на евроцентризме, означает циничное утверждение права сильного. И столько всего понакручено, чтобы прийти к этому разбитому корыту.

Опыт показывает, что в приложении к людям «низших категорий» перестают действовать понятия, казалось бы, вошедшие в плоть и кровь западного демократа. Меня поразило, например, что даже те, кто был возмущен интервенцией США в Панаму, не заметил несуразности объяснения американской администрации: надо было доставить в суд преступника Норьегу. Забудем даже о семи тысячах невинно погибших при этом панамцев, предположим, что гораздо важнее не дать уйти одному преступнику. Но ведь формулировка абсурдна, если считать, что презумпция невиновности является общезначимой для демократов нормой. Что значит «доставить преступника в суд», если только суд может назвать человека преступником, а до этого он — лишь подозреваемый? Администрации США, конечно, ничего не стоило бы сначала организовать суд, доказать виновность Норьеги, а затем ловить его уже в соответствии с решением суда. Но к чему эти формальности, если в западной демократии, мнение которой только и важно, никому и в голову не придет прилагать презумпцию невиновности к панамцам?

Общей и характерной чертой евроцентризма стала исключительная легкость обвинения людей, политических движений, целых наций, не входящих в число своих. Абсолютно никого при этом не интересуют даже мифические обоснования, не говоря уже о каких-то доказательствах. Я при этом не вдаюсь в вопрос о том, справедливы ли обвинения — речь идет об общей ликвидации презумпции невиновности по отношению к «чужим», то есть, об узаконенной двойной морали. Помню, как легко было принято предложенное прессой объяснение причин политического кризиса в СССР: бюрократия яростно борется за сохранение старого режима, чтобы не потерять свои огромные привилегии. У многих испанских коллег я спрашивал, какими привилегиями, на их взгляд, обладают бюрократы в СССР? Какие льготы получают ставшие бюрократами рабочий, инженер, учитель и т.д., чтобы таким решительным образом повлиять на их сознание? Мне не только никто не дал связного ответа, но и сам этот вопрос ставил в тупик — над ним никто не задумывался. Абсолютное отсутствие иммунитета к сфабрикованным доктринам доказывается тем фактом, что пресса даже не потрудилась составить пусть мифическую, но мало-мальски связную аргументацию своей модели, для которой советская действительность дает богатый материал. Этот даже небольшой труд по убеждению читателя или телезрителя был излишен. Действует безоговорочное право сильного.

И это право сильного сильно отличается от того, что бывало в прошлом, так как порывает со здравым смыслом и значением слов, к которому привыкли мы, подданные тысячелетних тираний. В известном смысле эти тирании, в противоположность Демократии, как раз и были правовыми государствами, потому что ясно излагали правила игры и значение каждого понятия. Ведь дело не в том, имею ли я много или мало прав, а в том, что я их интерпретирую так же, как тиран. Сегодня политики постоянно меняют смысл слов и правила игры в зависимости от конъюнктуры. А для объяснений с публикой имеют целую рать профессоров (а кое где и академиков). Когда Саддам Хуссейн в январе 1993 г. бросил ООН нестерпимый вызов, попросив, чтобы самолеты с экспертами пролетали в Ирак со стороны Иордании, а не с юга, виднейший правовед из мадридского университета объяснял радиослушателям, почему Ирак за это должен был быть немедленно подвергнут бомбардировке. Конечно, такого объяснения не понадобилось бы, не будь рядом Израиля, который преспокойно нарушает все резолюции ООН. Для профессора все было очень просто. Да, Израиль оккупирует чужие территории, сгоняет с земли арабских крестьян (и время от времени их подстреливает, если надоедают). Но как же может международное сообщество оказывать на Израиль давление и сравнивать с тиранией Хусейна, если Израиль является правовым государством? Согнанный арабский крестьянин, если его сосед-демократ промахнулся, должен обратиться в суд, а суд в Израиле очень хороший. Это говорится с вершины кафедры, со всем авторитетом Науки. Но это значит, что целые категории личностей вообще выпали из права — оно теперь занято оценкой права на агрессию. Этому можно, а этому нельзя — он плохой. Если бы Демократия заботилась о правах личности, ставшей жертвой вооруженного соседа, ей были бы абсолютно безразличны качества агрессора.

Интересна статья, опубликованная М. С. Горбачевым в европейской прессе после ракетного удара по Багдаду в июле 1993 г. [20]. Горбачев мягко упрекает президента Клинтона, «совершившего ошибку», которая может усложнить судьбоносный процесс установления нового мирового порядка под лидерством США. Ах, ну зачем вы так сделали! — упрекает Горбачев бравого президента. — Ну почему было не провести это решение через ООН, никто бы вам не отказал. Так и говорит: «Ведь можно же было… в конце концов осуществить акцию на основе процесса коллективного и легитимного принятия решения. Тогда престиж США в мире только бы вырос». Поборник нового мышления просит убивать людей легитимно, иначе он огорчается. А если легитимно — то с нашим удовольствием ведь «совершенно справедливо Соединенные Штаты были тогда (в 1991 г.) поддержаны всем международным сообществом».

«Ведь можно было бы, и это долг всех заинтересованных сторон, повторить положительный опыт, полученный при ответе на агрессию Саддама Хусейна в 1991 году» — жалуется Горбачев. Этот «положительный опыт» он квалифицирует как «наказание, решение о котором было принято коллективно и законно». Горбачев торжественно называет такой миропорядок «империей международного права», которая создается под лидерством США. Да когда же это ООН давала разрешение на наказание (а не на отпор агрессии, что совершенно не одно и то же)? И в каком международном праве определено, сколько надо убить мирных жителей и разрушить водокачек, чтобы наказать нехорошего политика?

И это говорится уже после того, как широко обнародованы результаты комиссии медиков Гарвардского университета, изучавшей в сентябре 1991 г. последствия бомбардировок Ирака. В результате «наказания» Ирака смертность детей в возрасте до пяти лет возросла на 380%, и более 100 тыс. детей должны были умереть непосредственно после работы комиссии из-за отсутствия детского питания (были уже необратимо «подготовлены» к смерти). В результате разрушения инфраструктуры (водопроводов, электростанций, мостов и т. д.) в 1991 г. умерло, по подсчетам гарвардских медиков, 170 тыс. детей. Комиссия ООН отчитывалась перед своим генсеком: «Ирак на долгие годы возвращен в доиндустриальную эру, но с грузом всех проблем постиндустриальной зависимости от обеспечения энергией и технологией». Таков «положительный опыт», высоко оцененный лауреатом Нобелевской премии мира.

В этой короткой статье отразилась вся суть евроцентризма — идеологии, которую взяли на вооружение наши «перестройщики». Кучка «развитых» стран, основываясь на праве сильного, проводит политику, полностью подчиненную ими же установленным нормам и начисто лишенную этики — это называется «правовое сознание». Ты проведи решение, как полагается, через ООН — и уничтожай хоть полмира. Вопрос, морально ли это, вообще не стоит, речь идет лишь о соблюдении процедур. В приложении к отдельной стране это называется «государство принятия решений» — технократическая альтернатива демократии. Западная мысль давно озабочена тем, как предотвратить сползание к этому политическому устройству — а тут является морализирующий Горбачев и просит установить это устройство как всеобщий, обязательный для всех мировой порядок.

Но если средний демократ еще испытал некоторое неудобство от разрушительных бомбардировок Ирака в качестве «наказания», то установленное в августе 1990 г. тотальное эмбарго на торговлю с Ираком не вызвало абсолютно никакого возражения. А ведь это — еще более многозначительный шаг. Но интеллигент-евроцентрист делает вид, что не понимает. Попытаемся объяснить, исходя из совершенно очевидных положений. Так, общепринято, что в Ираке установлен тоталитарный режим, диктатура. Ирак — не Дания и даже не Греция, и население там не имеет ни прав, ни навыков, ни механизмов, чтобы навязать свою волю политикам Багдада. Но если это так, то население не несет и ответственности за действия верхушки режима. И, согласно самой простой логике, наказывать иракского крестьянина, убивая его ребенка голодом, означает брать этого крестьянина заложником и наказывать его, чтобы оказать давление на противника (Саддама Хусейна). Такие действия по отношению к европейцу, а во времена моего детства и по отношению к советским гражданам, рассматривались как военное преступление, и те, кто отдавал приказы о таких действиях, пошли на виселицу. Времена переменились? Ведь сегодня, по отношению к иракскому крестьянину это называется «механизмом международного права». Сколько детей-заложников казнено под аплодисменты европейских гуманистов, можно узнать из доклада экспертов из Гарвардского университета.

Изменением огромной важности было то, что Запад перестал удовлетворяться просто победой над традиционными обществами. Он отбросил и принятую ранее этику победы. Этику, которая была необходима для выживания и эволюции человека как биологического вида, была, видимо, включена не только в его культуру, но и в филогенетические структуры. Она обязывала не только уважать, но даже преувеличивать воинскую силу побежденного неприятеля. Было разрешено гордиться лишь победой, которая досталась дорого, и на триумфальном параде победитель должен был демонстрировать свои раны и шрамы2. Что же мы видим сегодня? В январе 1993 г. авиация США разбила в пух и прах радары и позиции Ирака. И причиной ликования прессы было «подавляющее превосходство США», тот факт, что «все самолеты вернулись на базы невредимыми». Но о таких вещах молчат, это «постыдная» победа. Ненормально гордиться карательной экспедицией, эту этическую норму выполнял последний горилла Латинской Америки.

Сходный момент Европа пережила в момент колониального экстаза. В 1898 г. близ Хартума отряд англичан, вооруженных пулеметами «максим», уничтожил 11 тыс. воинов-махдистов. Потери англичан составили 21 человек. Свидетели вспоминают, что это напоминало не бой, а казнь. Поражает, что до сих пор исторические книги представляют это как большую победу европейской цивилизации. Казалось, однако, что эта гордость ушла в прошлое — ан нет.

С искренним удивлением спрашивали обозреватели ведущих европейских газет: «Чего хочет этот Саддам Хусейн? Зачем испытывает терпение США? Почему не уберет какие-то там радары с юга Ирака?». Именно искренность этого удивления и есть симптом того, что евроцентризм Цивилизации принял тяжелые формы. Потеряли эти наблюдатели свои естественные инстинкты — или не признают за другими народами право на обладание этими инстинктами? Что делает человек, которого в переулке избивает уличная банда (даже если избивает за дело)? Старается подняться и ответить, смешно размахивая кулаками, уже ослепший. «Иракские радары были „ослеплены“ с помощью современной технологии союзников, и все зенитные ракеты Ирака ушли в небо. Ха-ха-ха!»

Природный инстинкт и здравый смысл говорят также, что побежденному надо оставлять некоторый интервал свободы, дерзости. Это знает любой отец, который заставляет ребенка подчиниться и делает вид, что не замечает, как тот, чтобы компенсировать свое поражение, производит в отместку маленький мятеж. Но отец-садист, наоборот, будет провоцировать ребенка на все большее неподчинение, чтобы «с полным основанием» разрушить его личность. Во времена тоталитарного режима в СССР я, бывало, ходил в «дружину» и, как правило, оставался читать в отделении милиции, служа свидетелем и понятым. Меня удивляло, что задержанным пьяницам позволяли действительно бушевать: кричать, кидать стулья, оскорблять милиционеров. А эти посмеивались и старались успокоить «клиентов» (иногда и тряхнув за шиворот, очень редко, строго отмерив силу). Один старый милиционер мне объяснил: «Понимаешь, если я ему не дам излить то, что у него накипело из-за того, что его взяли, он может от злости помереть или завтра, когда выйдет, наделает беды. Наказывать его таким образом мы не имеем права, да и не за что. Есть в милиции типы, которые так делают, но это мерзавцы». Да, милиционеры, которые так делают — мерзавцы. А президенты великих держав Запада и их почитатели?

Примерно в то же время, когда бомбили Ирак, Цивилизация дала еще более красноречивый урок. Морские пехотинцы, которые «возвратили надежду» Сомали, разрядили свое уставшее от молчания оружие против группы «партизан» в Могадишо. Тогда, в январе, никто даже не выяснял, против какой группы. В конце концов, какая разница? Диктор телевидения (в Европе оно почти не различается от одной страны к другой) сказал с гордостью, что «огневое превосходство американских войск было подавляющим». На деле «партизаны» не осмелились произвести ни одного выстрела и тут же подняли белую тряпку — благородная акция с начала до конца записывалась на пленку (это только в июле сомалийцы стали камнями забивать телерепортеров, снимающих такие акции). И мы видим на экране, как гиганты из морской пехоты ведут плененных противников — нескольких дистрофиков, некоторых на костылях. И, как последняя нота этому гимну Демократии, диктор добавляет, с тонкой иронией: «Похоже, что сомалийцам не понравилась атака американских войск ибо голодающие дети стали кидать камни в грузовики, везущие им гуманитарную помощь». И образ детей-скелетов, из последних сил кидающих камешки в мощные грузовики «US Army», везущие им еду, — исчерпывающая характеристика этой Цивилизации.

Повторим вновь, что двойные стандарты морали все более жестко применяются ко всем этническим, культурным и идеологическим группам, которые вполне осознанным решением включаются в число «чистых» или исключаются из их числа. Недавно в ряде стран Европы с успехом прошли циклы фильмов Хичкока. Эти фильмы — наиболее интеллектуально и этически безупречно выраженное мироощущение современного общества. Что же мы видим? Вот один из шедевров («Разорванный занавес»). Молодой блестящий американский ученый просит политического убежища в ГДР. Казалось бы, какая никакая, а все же Германия. К нему приставляется на первых порах офицер госбезопасности — помогает ему искать квартиру, вводит в курс обыденной жизни и т. д. Этот офицер (разумеется, круглый дурак), помогает американцу вполне искренно и ни в какой из моментов не проявляет враждебности — так это представлено в фильме. Он не знает, что молодой физик приехал, чтобы выведать секретную формулу расчета траектории ракет, которую открыл один математик в Лейпциге. В картинной галерее в Берлине физик ловким маневром отделывается от своего сопровождающего, берет такси и едет за город, на ферму, на явку с подпольщиками-антикоммунистами. Но — немцы есть немцы — офицер «Штази» добывает какую-то мотоциклетку и тоже приезжает на ту же ферму. С глупым хохотом входит на кухню, где физик беседует со своей соратницей, и те его хватают вдвоем и убивают оригинальным способом: засовывают головой в духовку, пускают газ и держат, пока он не перестает трепыхаться. И ни тени сомнения. Никакого внутреннего конфликта из-за необходимости убить человека ради выполнения своей миссии, какой бы благородной она ни была. Никакого намека на то, что, мол, как трагичен это мир, как абсурдна эта холодная война и т. д. Герой-ученый выполняет свою миссию, ликвидируя по пути еще сколько-то ничего не подозревающих «красных» немцев. О каком международном праве и о каких «общечеловеческих ценностях» можно говорить после показа этого шедевра европейской культуры?

Случай этот тем более красноречив, что буквально в то же время в СССР был снят тоже неплохой фильм — «Мертвый сезон». Там недотепу, актера детского театра, посланного в Германию для опознания бывшего врача-преступника, обводят вокруг пальца, хватают и пытают его бывшие же мучители. Советский резидент, раскрывая себя, выручает товарища — и напоследок разрешает ему дать всего одну зуботычину фашисту-ученому. Сам сдается, не пытаясь ни защищаться, ни кого-либо убивать. И дело не в том, работал ли КГБ более благородно, чем ЦРУ. Возможно, они выполняли одинаково грязную и жестокую работу, оба фильма основаны на художественном вымысле. Проблема в том, что принимает, и что отвергает соответствующая публика. Если бы в фильме советский шпион убивал граждан страны, с которой мы не находимся в состоянии войны, это вызвало бы возмущение и отвращение советского зрителя. Зритель же фильмов Хичкока и тени сомнения не выказывал при убийстве граждан ГДР. А о русских и говорить нечего — в самых современных фильмах (даже на историческую тему — о Русской Калифорнии) их кладут пачками абсолютно без всякой причины.

Фильм Хичкока заявляет совершенно определенно: современная Демократия предоставляет права и защищает этическими нормами лишь очень небольшое меньшинство человечества. Включение в это меньшинство осуществляется в соответствии с нигде явно не декларированными критериями. Хорваты не были менее коммунистами, чем сербы, и не уступают им в жестокости после ликвидации коммунизма. Но сербы лишены благодати Запада, а хорваты — нет. Сегодня своей очереди услышать приговор дожидаются сотни народов и народностей, миллиарды людей.

История дала нам «чистый» эксперимент по измерению влияния «идеологического качества» человека на его положение в прейскуранте жизней. Будем следовать критериям западной прессы. Вот как она излагает июньские 1990 года события в Румынии. На выборах, признанных на Западе «чистыми», победил Фронт национального спасения и кандидат в президенты Илиеску. Оппозиция, тем не менее, потребовала отставки правительства и запрещения бывшим коммунистам (в том числе Илиеску) занимать государственные посты. До этого она несколько месяцев проводила демонстрации в уговоренном месте — на Университетской площади. Теперь студенты вышли в город, захватили здание телевидения и МВД, архив, несколько полицейских участков, сожгли несколько автобусов и грузовиков. Полиция проявила нерешительность (что естественно после того, как в течение нескольких месяцев вылавливали солдат госбезопасности, расстрелявших демонстрацию в Темишоаре). Илиеску вызвал шахтеров, которые приехали с дубинками, разогнали и избили демонстрантов. В ходе волнений погибло 6 человек. Как пишут газеты, «весь мир содрогнулся» от таких репрессий и под одобрительные комментарии западной прессы США прекратили всякую экономическую помощь Румынии.

Что можно сказать о таком представлении событий? Нисколько не оправдывая Илиеску (репрессии с помощью «общественных организаций» — это шаг к обществу фашистского типа), отмечу демонстративный дуализм западной прессы в отношении к аналогичным событиям. Недалеко от Румынии — в Израиле уже три года продолжалось уникальное «мирное восстание» (интифада) палестинских школьников и студентов. Они принципиально не применяют насилия и даже камни бросают в сторону израильских солдат только для того, чтобы снять невыносимое нервное напряжение (вся процедура интифады скрупулезно разработана международной группой с участием культурологов и психологов и является очень важным экспериментом в поиске путей ненасильственного решения конфликтов). Ответные репрессии совершенно неадекватны, и все на Западе просто привыкли к регулярным сообщениям об убийстве палестинцев (к моменту румынских событий было убито более 2 тысяч подростков). А что было бы, если бы эти школьники и студенты заняли здание телевидения или МВД в Тель-Авиве? Тем не менее, ни мир не содрогается, ни экономическую помощь Израилю США сокращать не собираются и было бы даже странно этого ждать. Ценность жизни или здоровья румынского студента-антикоммуниста и студента-палестинца в глазах западного интеллигента несопоставимы.

Прошло немного времени, и эксперимент повторился в еще более чистом виде. Уже совсем недалеко от Бухареста, следуя плану демократизации и указаниям генерального секретаря КПСС, в Молдавии было учреждено движение радикальных сепаратистов, возглавить которое было поручено первому секретарю КП МССР Мирче Снегуру. Ему же пришлось быть избранным и президентом. Было заявлено о желании присоединиться к Румынии, чему воспротивилось население восточной части (испокон веку жившее за валом Траяна). Чтобы придать духу Снегуру, Ельцин вручает ему оружие расквартированной в Молдавии Советской Армии, включая современную авиацию и ракетные системы «Ураган», по огневой мощи уже принадлежащие к классу оружия массового уничтожения. И в июне 1992 года, в ночь школьных балов и белых платьев, по официальному приказу президента, зачитанному по телевидению, наносят ракетный удар по Бендерам — всего в полусотне километров от Кишинева. Шестьсот убитых и 160 тыс. беженцев. Затем новорожденные предприниматели тщательно грузят на грузовики и платформы, предоставленные демократическим правительством, готовую продукцию, сырье и станки предприятий Бендер и отправляют на Запад — да здравствует рыночная экономика! Магазины, естественно, очищаются героями борьбы с тоталитаризмом.

Любопытно, что повсюду в побежденных традиционных обществах современная демократия приходит под ручку с преступностью. Милый союз. В Грузии рыцари демократа Шеварднадзе, большие энтузиасты частной собственности, проявили ту же предрасположенность к овладению чужой собственностью, что и рыцари Снегура. Когда штурмом были взяты Сухуми, Шеварднадзе дал своим войскам три дня на разграбление («и ни часу больше!»). И прибыли платформы, и погрузили машины с улиц и стоянок, и увезли в демократический Тбилиси. Со смешанным чувством слушал я рассказы грузинских интеллигентов о том, как в их квартирах в Сухуми выламывали паркет и как они лезли с чемоданами на пароходы, чтобы найти защиты у «кованого сапога» еще советского солдата в Сочи. Теперь этот солдат разоружен, и приходится грузинской интеллигенции бежать на Запад, мыть тарелки в барах по теневому контракту.

Какова была реакция на события в Бендерах западной Демократии, среднего европейского интеллектуала? Никакой. Они об этом или не узнали, или не придали никакого значения. Но почему же? Среди погибших в Бендерах было много студентов и даже румын. Один снаряд попал прямо в школу, во время бала, и погреб целый курс в парадных костюмах. Почему такое странное единодушие почти тысячи зарубежных журналистов, аккредитованных в Москве, которые не проявили никакого интереса ни к видеозаписям, ни к записи исторического людоедского приказа президента Снегура? Давайте сравним оба случая.

В Бухаресте избили палками политических противников, которые только что сожгли Министерство внутренних дел и здание Телевидения. В Молдавии, не разбираясь в политической принадлежности жертв, пустили ракеты против мирного города — против людей, которым и в голову не могло прийти поджечь что-либо в Кишиневе. Единственная их вина была в том, что большая часть взрослого населения «неправильно» проголосовала во время референдума. Но какова разница в цене жизни даже этнически и социально вполне равноценных персон.

Фридрих фон Хайек, блестящий теоретик рыночной экономики, сказал в 1984 г. в Гамбурге, что для существования либерального общества необходимо, чтобы люди освободились от некоторых природных инстинктов, среди которых он особенно выделил инстинкт солидарности и сострадания. Признав, что речь идет о природных, врожденных инстинктах, философ выявил все величие проекта современного общества: превратить человека в новый биологический вид. То, о чем мечтал Фридрих Ницше, создавая образ сверхчеловека, находящегося «по ту сторону Добра и Зла», пытаются сделать реальностью в конце ХХ века. Небольшая раса тех, кто сумеет вырвать из своего сердца и души некоторые инстинкты и культурные табу, составит «золотой миллиард», который с полным правом подчинит себе низшие расы. Автоматически будет устранен и инстинктивный запрет на убийство ближнего, ибо принадлежащие к иному виду — уже не ближние (для большего спокойствия их можно будет одевать особым образом или даже внедрить им какой-нибудь ген, безобидным образом меняющий внешность, например, форму ушей). И все это — под знаменем Демократии, при поддержке ума и души интеллигенции.

Глава 4 Евроцентризм и внеисторичность мышления

Внедрять в общественное сознание упрощенные доктрины удается, по-моему, потому, что массовая культура среднего класса на Западе оказалась полностью лишенной исторической памяти и исторического видения. Когда слышишь, как немецкие или итальянские интеллектуалы в теледебатах квалифицируют население СССР как «не освоившее вечных ценностей свободы и демократии», удивляешься: как сформировались эти люди? Знают ли они жизнь всего-навсего предыдущего поколения своей страны, своих отцов? Какие вечные ценности доминировали в Германии, обожавшей Гитлера? А давно ли кончали самоубийством жертвы маккартизма в Голливуде?

Странным образом эта внеисторичность мышления сочетается с «мифом эволюционизма». При взгляде через призму евроцентризма выходит, что Запад идет «правильным» путем от рабства к высшей форме демократии, а остальные нации тычутся, как слепые котята, и поэтому отстали. Но и Запад, и эти нации взяты в виде их сегодняшних моментальных фотографий, как нечто застывшее. Евроцентрист искренне удивится, если ему напомнить, что совсем недавно, в XIX веке, в старой доброй Англии существовали совершенно зверские законы, по которым смертной казнью карались 220 видов преступлений, этого не было ни в одной восточной тирании. Человека казнили за кражу из лавки в размере 5 фунтов стерлингов и больше. В Ньюпорте в 1814 г. за кражу повесили мальчика 14 лет. Женщин в Англии сжигали вплоть до 1789 г. А скандал, правда, сразу замятый, уже 1990 года — когда выпустили, наконец, из тюрьмы просидевших невинно 12 лет шестерых человек, у которых под пытками вырвали признание в несовершенном преступлении. А что сказать о Франции, которая всего 30 лет назад ушла из Алжира — почти европейской страны, оставив позади, по разным оценкам, от 0,5 до 1,5 млн. трупов (при тогдашнем населении Алжира 10 млн. человек)? Жестокость карательных экспедиций французов в Алжире, которыми руководили лично нынешние демократы, кажется совершенно невероятной. Но все это для европейца-демократа — седая история. А вот СССР был тиранией, ибо Сталин в 1937 году… и т. д.

При этом отсутствие исторической памяти у либералов (как западных, так и наших собственных) доходит до такой степени, что кажется чем-то сверхъестественным. Они забывают свои собственные страсти, которые в них кипели еще вчера. Совсем недавно тема сталинских репрессий не сходила с уст и экранов. Назывались самые фантастические цифры — доходило уже и до ста миллионов расстрелянных. Весь мир с нетерпением ждал, когда же раскроются страшные архивы КГБ — и вот тогда… Требовали опубликовать данные ГУЛАГа. Раскрылись архивы КГБ — и полнейшее равнодушие. Люди забыли и саму тему, и свой собственный интерес к ней. Это вполне можно понять в отношении политиков и даже журналистов — они профессионалы и делают то, что нужно. Но ведь средний интеллектуал думает, что искренне следует своим собственным побуждениям. Почему же он ведет себя как ребенок, которого отвлекли от мороженого — и он о нем забыл? Мало того, что никто не интересуется архивами КГБ и числом жертв — просто не желают видеть тех данных, которых они жаждали и которые опубликованы. Вот подробнейшие сводки по годам и по категориям заключенных по лагерям и тюрьмам СССР с 1924 по 1989 год — читайте. Никакого интереса, невозможно уговорить.

Кстати, тема тоталитаризма сталинской системы осталась одной из самых модных в западной социальной философии. И очень редко слышатся призывы рассматривать эту проблему в исторической перспективе. Вот выдержки из недавнего выступления философа из Чикаго Билла Мартина на тему «Либерализм: модерн и постмодерн» на симпозиуме, посвященном теме тоталитаризма. Он сказал, в частности:

«Вначале критика тоталитаризма развивалась в двух направлениях, одно ассоциировалось с Адорно и Хоркхаймером, другое — с Ханной Арендт. Последнее было вознесено до небес либералами холодной войны, ибо оно вытаскивало из болота Европу и США. Критика Арендт ставит проблему в хорошо известные нам рамки, прекрасно устраивающие США. В частности, в соответствии с интересами США она противопоставляет Сталина и Гитлера „открытому обществу“. Но это — слишком упрощенная картина. Правда, что Сталин внедрял марксизм тотализирующим образом, видимо, усугубляя некоторые тенденции, которые изначально присутствовали в марксизме. Однако, с какого рода задачами столкнулся Сталин? Этот вопрос никогда не задавали себе Рорти и другие либералы в стиле Арендт и Дьюи. Сталин и другие лидеры КПСС решали задачу преобразования типа жизни, приведшего к огромным страданиям, в тип жизни, ведущей к постоянному улучшению для основной массы населения, при том, что это одновременно было самым концентрированным выражением войны двух миров. Сталин и другие лидеры решали задачу освобождения значительной части земли и населения всего мира из тисков империализма… Сталин сделал огромное количество ошибок и зла; можно сказать, что он отдал народ на заклание ради марксизма, который стал к тому времени закрытой диалектикой, катехизисом. Однако, при всех этих ошибках, именно Сталин и советский народ разбили нацистов, понеся неизмеримые жертвы. Ни тогда, ни сегодня „либералы“ не могут похвастать чем либо подобным, и вопрос о столкновении двух тотализирующих идеологий должен рассматриваться именно в этом плане… Правда в том, что „либералы“, которые предложили видеть действительность как „столкновение либерализма с тоталитаризмом“, были либералами холодной войны, чье понимание мира было совершенно манихейским и, таким образом, тоталитарным» [22, с. 78].

Билл Мартин упрекает американских либералов в том, что они сегодня замалчивают известный исторический факт: советский народ в условиях тотализирующего сталинизма смог разбить гитлеровский тоталитаризм, реально угрожающий цивилизации. Российские либералы-евроцентристы идут гораздо дальше американских. Исходя из принципа «Запад всегда прав», они уже доходят практически до полного оправдания гитлеризма. Это становится тем более гротескным, что особую активность в поисках оправдания нацизма проявляют еврейские интеллектуалы. Так, Исаак Фридберг в большой статье «Драматургия истории: опасность всегда исходила только с Востока» [15] переживает трагедию нордических защитников демократии:

«Финансирование национал-социализма было трагической попыткой Запада защититься от российской экспансии в коммунистической оболочке… Вторая мировая война с ее чудовищными, трагическими потерями для славянских, немецкого и еврейского этносов была следствием ошибочной российской внешнеполитической доктрины».

Примечательно, что коммунистической, по мнению Фридберга, была только оболочка, а корни трагедии Запада — в постоянной экспансии России. При этом наши либералы так обращаются с историей, что каждый раз недоумеваешь: то ли их самих ослепила идеология, то ли они надеются ловко одурачить читателя? В последние годы одна из главных тем евроцентристской песенки в России — создание образа исторического и вечного врага России в лице Востока, вообще нехристианских народов. В мягкой форме этим занимался уже Илья Эренбург. Сегодня особенно плодовито работает В. Кантор, а иногда тоненьким голоском подпевают и демократы вроде Валерии Новодворской. Она по установленной схеме оплакивает Россию, которую погубили Православие (Византия) и татары: «Нас похоронили не под Нарвой, не на поле Куликовом. Нас похоронили при Калке. Нас похоронили в Золотой Орде. Нас похоронила Византия, и геополитика нас отпела».

Вот и Исаак Фридберг уверенно вещает: «Никогда, за всю историю России, Запад не стремился к уничтожению Российского государства… На всем обозримом историческом пространстве угроза существованию России всегда приходила только с Востока».

Это — пример лжи, замаскированной примитивными семантическими трюками. С Востока к нам шли в ХIII веке степняки, которые в принципе отвергали саму идею разрушения местных государственных и религиозных структур, ибо жили благодаря симбиозу с ними, получая дань. Этот вопрос достаточно хорошо изучен (и здесь сходятся такие разные историки, как Тойнби и Гумилев). Исторические манипуляции, к которым прибегает Фридберг, типичны для евроцентризма. Иногда доходит до курьеза. Самир Амин замечает: «В XIX веке искомая неполноценность семитов Востока конструируется на базе их гипотетической „аномальной сексуальности“ (впоследствии этот тезис был перенесен на негритянские народы). Сегодня с использованием психоанализа те же самые дефекты восточных народов объясняются… их крайней „сексуальной подавленностью“!» [18, с. 92].

Посмотрим на Запад. Стремились ли тевтоны к уничтожению русской государственности? Наверное, нет. Да такой цели не ставится ни в одном нашествии, практически всегда формально речь идет о трансформации враждебного государства, его реальном подчинения путем внедрения своей информационно-культурной матрицы, выгодного себе механизма формирования новой национальной элиты — по типу того, как вирус трансформирует клетку, внедряя свою молекулу нуклеиновой кислоты. Тевтоны лишь хотели расчленить складывающуюся прото-Россию, обратить, насколько можно, в католичество, внедрить «западный» тип земельной собственности (сегодня российские либералы чуть не плачут из-за того, что миссия тевтонов не удалась). И это был бы тип трансформации, несовместимый с жизнью русского этноса — потому-то Александр Невский и поехал в Орду брататься с сыном Батыя и дал бой тевтонам. Потому-то он и стал святым русской земли.

Пойдем дальше по «обозримому историческому пространству». Стремились ли поляки с Тушинским вором уничтожить Российское государство? Наверняка так они свою цель не формулировали. Хотели посадить на престол своего ставленника, пограбить и превратить куски распавшейся России в своих вассалов — только и всего. А чего хотели Наполеон или Гитлер? Да только изменить генотип России. Ну, Гитлер пожестче — с уничтожением ряда крупных городов и значительной части славянского населения (и, если забыл г-н Фридберг, с полным истреблением евреев, составляющих неотъемлемую часть России). Ну разве это можно считать угрозой с Запада?

А чего хотят сегодня наши друзья с Запада, которые, по мнению Фридберга, всегда заботились о процветании России и «оказывали ей массированную помощь»? Дадим слово эксперту — Збигневу Бжезинскому. В момент токийской встречи «семерки» (июль 1993 г.) он выступил в европейской прессе с советами о том, как надо «помогать России» [24]. Вот его общее указание: «Программа западной помощи должна быть подчинена четкому определению собственных геополитических интересов Запада в преобразовании бывшего Советского Союза». Как же следует заботиться о геополитических интересах Запада и как надо преобразовывать СССР? Грубо говоря, углубляя перестройку — отрывая бывшие республики СССР от России и отрывая периферию России от ее ядра, «Запад должен не проявлять колебаний и заявить совершенно открыто, что именно установление нового геополитического плюрализма в пространстве, которое ранее занимал Советский Союз, является одной из главных целей политики западной помощи. Это совершенно ясно означает, что Запад не должен позволить, чтобы Кремль принял на себя какую-то особую политическую роль в этом пространстве, на что он в последнее время высказывал претензии».

Вот вам, Борис Николаевич, и «возрождение России» вместе с ее «суверенитетом». Бывший советник Картера перечисляет меры, на которых в России «должны в приоритетном порядке сосредоточиться ее западные друзья». Среди них «все сметающая на своем пути (crushing) децентрализация государственных структур России, благодаря чему периферийные регионы легко превратятся во внешние, но соседние области экономического процветания». Здесь наш «западный друг» использует удачный опыт по расчленению арабских стран с выделением «зон экономического процветания», контролируемых западными друзьями. Так в свое время из Ирака был выделен Кувейт. Результаты, как говорится, на лице.

Особое значение американский «архитектор перестройки» придает Украине, которую надо обязательно отвлечь от восстановления исторических связей с Россией. Главный инструмент — разрыв еще не окончательно разорванной экономической ткани. «Запад должен понимать, — диктует всей передовой цивилизации профессор, — что бывший Советский Союз создал единое экономическое пространство, основанное на монопольной взаимозависимости». Как разумный американец, Бжезинский понимает, что геополитика геополитикой, а разорвать такое пространство — дороговато выйдет. Он требует взаимопомощи, «определенного разделения труда» в свежевании СССР:

«Японии больше сосредоточиться на Дальнем Востоке России и в республиках Средней Азии, Германии приложить особые усилия на Украине, а также в западных областях России (то есть в Санкт-Петербурге), а Соединенным Штатам, помимо кооперации с Россией, в ее проектах реформы развивать совместные проекты с некоторыми ключевыми нерусскими государствами (такими как Украина и Казахстан)».

Ну что нового во всем этом? Застарелый страх перед Россией как особой целостностью, ненависть к ней и стремление эту целостность разрушить. И раньше таких теоретиков было на Западе хоть пруд пруди. А новое то, что раньше они не были желанными гостями московской интеллигенции, и их планы не пересказывались внутри России виднейшими представителями ее интеллектуальной элиты и «совести», и проводники этих идей не становились ректорами всяких гуманитарных и прочих университетов.

А вспомним, как была осуществлена одна из важнейших идеологических акций перестройки — кампания по убеждению в том, что советская экономика продемонстрировала свою несостоятельность по сравнению с западной. Мы не будем здесь вдаваться в спор по существу вопроса. Важно, что он был препарирован идеологами евроцентризма с полным выхолащиванием реального исторического контекста. Вот грубейшие методологические подтасовки:

— Некорректно было само сравнение СССР с «первым миром» (развитыми капиталистическими странами). К моменту начала индустриализации СССР эти страны прошли более 300 лет промышленного развития, накопили огромное национальное богатство (прежде всего за счет эксплуатации колоний) и создали качественно новую рабочую силу с «индустриальным» мышлением и даже физиологически адаптированную к фабрике.

— Некорректно было сравнение СССР с первым миром — «витриной» неразделимой экономической системы «первый мир — третий мир», ибо доля жизненно важных ресурсов, получаемых развитыми странами из третьего мира по искусственным ценам, имеет принципиальное значение. Из 36 важнейших минеральных продуктов в 1975 г. США импортировали 12 в объеме более 80% от своих потребностей и 20 в объеме более 50%. В дальнейшем доля импорта в потреблении США увеличивалась. Если представить на минуту, что внезапно прекратился поток минеральных и энергетических ресурсов в первый мир, что в него вернули все необходимые экологически вредные производства и из него выехали иммигранты (ученые, медсестры, рабочие), то экономическая эффективность не просто упала бы при этом гораздо ниже советской — экономика Запада просто бы рухнула. А если брать всю систему капитализма в целом, разделив, например, товары потребления поровну на всех, кто участвует в производственном процессе, то ниже советского был бы и средний уровень потребления.

— Некорректно было сравнение нынешнего СССР с нынешним «первым миром», находящимся на качественно ином этапе современной научно-технической революции. В условиях нелинейного, очень динамичного развития, характерного для второй половины ХХ в., сравнения без учета фактора времени в принципе недопустимы. В частности, в 80-е годы экономика СССР переживала структурный кризис, во многом напоминавший кризис индустриальных стран конца 20-х годов (и примечательно, что СССР проходил этот болезненный этап без потрясений, сходных с Великой Депрессией).

— Некорректно было сравнение СССР с «первым миром» без учета того очевидного факта, что, имея несравненно меньшие экономические и научно-технические возможности, СССР был вынужден создать и поддерживать паритет военного потенциала. Предположим, это была ошибка политиков, решивших тягаться с Западом, не будем обсуждать этот вопрос, но для сравнения эффективности экономических моделей необходимо сначала определить реальные величины усилий, которые оставались в СССР и в «первом мире» для развития хозяйства и потребления, и сравнивать эффективность только этих частей. При таком подходе оценки кардинально изменятся.

Внеисторичность мышления приводит к тому, что человек теряет способность поместить события в систему координат, «привязанную» к каким-то жестким, абсолютным стандартам. Все становится относительным и взвешивается с какими-то резиновыми гирями неизвестного веса. Общепринято, например, что павшие в 1989-1990 гг. режимы ГДР, Чехословакии и Венгрии были «тоталитарными и репрессивными диктатурами». Эти понятия предполагают, что в стране задушена несогласная с официальной идеологией общественная мысль, а угрожающие режиму действия оппозиции жестоко подавляются. Как же согласуется это с тем очевидным фактом, что на политической арене этих стран действуют охватывающие большие группы населения и давно оформившиеся идеологические течения? И какими репрессиями против оппозиции пытались защитить себя эти режимы? Очевидцы «бархатной революции» в Праге говорят, что количество ударов дубинками было таково, что на Западе это вообще не считалась бы заслуживающим внимания инцидентом. При демонстрации против нового налога Тэтчер в Лондоне побитых было в сотни раз больше. Но общественное сознание чехов, воспитанное в условиях «репрессивной диктатуры», таково, что бывший министр внутренних дел отдан за эти удары под суд. Получается, что если принять единое определение «репрессивной диктатуры», отталкиваясь от реальности Чехословакии, многие респектабельные государства рыночной экономики предстанут просто как кровавые режимы.

Вообще осмысление событий в Чехословакии дает огромный материал. Вторжение 1968 г. сплотило либеральных интеллигентов (в отношении них, можно сказать, реализовался лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»). Фактически, тогда и началась перестройка в СССР. Но вспомним, против чего возмущались тогда либералы московских кухонь. Против того, что Брежнев раздавил романтическую попытку обновления социализма. Если бы в тот момент кому-то сказали, что конечной целью «пражской весны» является вовсе не социализм с человеческим лицом, а реставрация капитализма и развал социалистического лагеря, многие из тогдашних нонконформистов пошли бы добровольцами в войска Варшавского договора. Но ведь сегодня-то миф о «пражской весне» рухнул. Улыбающийся Дубчек с удовольствием сидел в антикоммунистическом парламенте и штамповал законы о возвращении фабрик бывшим владельцам-эмигрантам. Кто же был прав в оценке сути событий — Брежнев или пылкий «коммунист-демократ»? (Мы не обсуждаем, правильные ли средства выбрал Брежнев, ибо спор был не о средствах, а именно о трактовке всего пражского проекта). Но ни один из этих демократов не сказал сегодня: да, я обманулся относительно «обновителей социализма», и мне сегодня стыдно моей наивности. Или: да, целью пражской весны было вовсе не обновление социализма, но и я только притворялся социалистом, и из КПСС меня вычистили, в общем, правильно. Нет, и «обновители» оказались антисоциалистами, и миф остался незамутненным.

Сегодня, когда и социализм демонтирован, и самой Чехословакии уже не существует, я с интересом смог поговорить с некоторыми чехами, и эти разговоры можно резюмировать в двух моделях, одинаково внеисторических. Старый коммунист, который не изменил своим убеждениям и «вычищен» из Академии наук, излагает героическую формулу коммунистов: «Не все было плохо в Чехословакии за последние 40 лет». Но это все равно, что, умирая, сказать: не все было плохо в этой жизни. Это — тривиальная философия (проще глупость). Ведь никто, на деле, и не считает, что «все было плохо» — это просто манихейская метафора и содержит не больше реального смысла, чем матерная ругань, — нельзя же понимать ее буквально.

Можно лишь поразиться тому, что коммунисты, пережив такой катарсис, не пришли к вопросу «а что было плохо в Чехословакии за последние 40 лет?». Другими словами: в какой из критических моментов послевоенной истории был сделан принципиально неправильный выбор в конкретных исторических условиях именно того момента? Ведь если окажется, что в действительности в эти критические моменты был сделан наиболее разумный выбор, то придется признать, что в сущности (а не в мелочах) коммунисты провели государственный корабль Чехословакии наилучшим образом. Теперь руль у их оппонентов-демократов, и подходит время подводить первый баланс (четыре года — немалый срок).

И вот, беседуешь с молодым интеллигентом-антикоммунистом, который утверждает, что «все было плохо». Является ли реальностью, не зависящей от чехов, что американцы поленились (или пожалели свою кровь) и не освободили Чехословакию от немцев сами, а уступили ее Сталину? Да. Мог ли кто-то (например, ты, такой умный), воспрепятствовать приходу советских войск-освободителей? Нет, что за абсурдная идея, их умоляли прийти быстрее. Так, прошли один критический момент, пойдем дальше. Мог ли кто-то в 1948 г. воспрепятствовать резкому повороту к «социализму»? Соглашается, что нет, никто не мог — эта идея «овладела массами», а интеллигенцией почти поголовно. Но ведь весь путь до 1968 г. был предопределен этим выбором всего общества, как бы мы сегодня этот выбор ни проклинали. Тот, кто этому выбору в тот момент сопротивлялся, был отброшен в сторону. Таких было мало, и нынешний умник не был бы в их числе, даже он сам таких иллюзий не строит. Прошли еще один перекресток. Остается 1968 год. Спрашиваю: почему твой отец — это как бы ты в тот момент — не вышел на улицу с автоматом и не стал стрелять в русских солдат, которых считал оккупантами? «Да что ж он, идиот, что ли? Ведь нагнали столько войск, что сопротивляться означало разрушить страну». Так, значит, «коммунисты» (и прежде всего президент Людвик Свобода) поступили разумно, не призвав народ к войне Сопротивления. «Конечно правильно, это было бы самоубийством, тем более что Запад и не собирался нам помочь». И получается, что во все критические моменты находившиеся у власти коммунисты выбирали из очень малого набора реально имевшихся альтернатив именно ту, которая означала меньше всего травм и страданий для народа и страны. Любой другой выбор предполагал необходимость идти против тотальной и огромной геополитической силы — СССР (идти на «самоубийство»), причем идти против настроений подавляющего большинства своего общества и даже против рекомендаций Запада. Да что же это были бы за политики? И каков же уровень мышления нынешнего интеллигента, который, доведись быть у руля власти ему, все бы сделал иначе и гораздо лучше? О мышлении западного интеллигента в связи с Чехословакией и говорить неудобно: он на себя вообще никакой ответственности за действительность не берет.

Другим общим местом стало то, что Куба сейчас — единственная страна в Латинской Америке, где не утвердилась демократия. Но демократия — это сложная система, обеспечивающая выражение мнений и волеизъявление разных групп населения, власть большинства, взаимную терпимость и права меньшинств. Эта система опирается на организационные механизмы и на гораздо менее четко описываемую базу — культурные нормы, традиции, ритуалы. Свободные выборы — важный элемент механизма, но не более чем элемент. И вызывает искреннее изумление тот факт, что западная пресса всерьез сводит понятие демократии исключительно к этому элементу. Мы слышим, что буквально за два дня стала демократической страной Панама — стоило лишь вторгнуться морским пехотинцам США, увезти Норьегу и привести к присяге выбранного президента (неважно, что ему тут же пришлось объявить голодовку на площади, чтобы получить обещанные перед вторжением полмиллиарда долларов). Демократической стала Чили в тот момент, когда Пиночет переехал из дворца Ла Монеда в другое здание, предупредив: «Если кто-нибудь меня тронет, в тот же день закончится правовое государство!».

Человек с «западным» типом мышления потерял способность оценивать состояние общества даже в короткой исторической перспективе. Ведь взятый в динамике, тот же вопрос о демократии на Кубе встал бы совершенно по-иному и пришлось бы сказать: по ряду параметров режим на Кубе не соответствует «европейским стандартам», но это качественно иное общество, чем была Куба 34 года назад, при Батисте. За тридцать лет трансформировались не только механизмы и нормы власти, но и сама культура общества, так что его уже можно судить по европейским меркам, а не по меркам Гватемалы и Гондураса — той базы, с которой начала свою эволюцию новая Куба. А если так, то западной демократии (будь она искренна) было бы логичнее стремиться не к конфронтации и блокаде Кубы, очевидно затрудняющих ее демократизацию, а к сотрудничеству.

Во время падения коммунистических режимов в странах Восточной Европы много говорилось о том, что народы этих стран возмущены коррупцией высших эшелонов власти, той роскошью, которую позволяли себе члены руководства. Очень скупо, впрочем, давались конкретные данные об этой роскоши (промелькнул лишь факт, что какой-то болгарский министр охотился в Африке). Никому и в голову не пришло сопоставить размер средств, идущих на потребление представителей высших статусов капиталистических стран и «коррумпированных коммунистических режимов». Сказать телезрителям, что речь идет о роскоши, оцениваемой по совершенно иным, чем на Западе, меркам, смехотворным с точки зрения боссов рыночной экономики. Да и боссов западной государственной верхушки.

В Испании в 1993 г. только зарплата директора фирмы (в среднем, включая мелкие фирмы) составляла, не считая других доходов, 140 тыс. долл. в год; зарплата президента весьма небольшого провинциального банка «Иберкаха» 20-30 тыс. долл. в месяц. Вообще же, распространяемый демократической прессой миф о том, что на Западе уже все живут на трудовые доходы, а не на прибыль с капитала, рассчитан на простаков и ленивых людей, не желающих заглянуть в справочник. Испания — одна из наиболее «социал-демократических» стран, изымающих значительную часть дохода с капитала. И все же 1990 г. суммарная зарплата (включая директоров) там составила 23 млрд. песет, а рента с капитала — 4,6 млрд. Ровно одну пятую. Это значит, что если предприниматель имеет пять работников, он уже ничего не делая имеет такой же доход. Разумеется, он может одновременно быть и директором и получать еще зарплату раз в пять больше. А если у него сто работников, то он потребляет в двадцать раз больше среднего — ничего не делая.

Сегодня новая демократическая номенклатура откупает на южном берегу Испании целые отели с комнатами по 400 долларов в сутки. Едят они так, как не позволяли себе никогда отдыхающие там же кувейтские шейхи. На виллу, где, как пишут газеты, проводила каникулы дочка Лужкова и где собирался демократический российский полусвет, приезжал играть в качестве тапера Спиваков с «виртуозами Москвы» (как сообщали те же газеты, русские нувориши, в отличие от арабских нефтяных королей, очень культурные люди). Разве при виде всего этого стало стыдно нашему инженеру или м. н. с. за свои проклятья в адрес советской власти? Ведь еще недавно он был готов всю страну разгромить оттого, что Хрущев охотился в Крыму, а у какого-то босса во время попойки второстепенная артистка танцевала на столе.

Неспособность поместить ситуацию в реальные пространственно-временные координаты иногда бывает просто гротескной. Вот с целью заклеймить очередной раз режим Кубы испанское телевидение организует дебаты, звездой которых выступает попросившая убежища сотрудница кубинского балета, очень миловидная девушка. Сначала поговорила об «ужасных репрессиях» — двух арестованных (и уже выпущенных) правозащитниках. Это энтузиазма не вызвало, факты слишком уж вялые, о репрессиях лучше говорить абстрактно. Тогда «выбравшая свободу» перешла к теме социального неравенства: в центральном госпитале в Гаване члены партийной элиты лежат в отдельном зале, «куда не кладут простых рабочих». На это не нашлись что ответить защитники Кастро — все были потрясены такой социальной несправедливостью (забыв на время свои собственные проклятья в адрес «гнусной уравниловки», свойственной социализму). Хотя все прекрасно знают, в каких условиях лечатся «аналоги» кубинской партийной верхушки западных стран. Здесь никого не удивляет, что один из директоров одного из множества банков на личном самолете летит из Испании на прием к врачу в США (это передало то же телевидение в тот же день). Удивительно, что сторонники социализма на Кубе, занявшие в теледебатах слабую глухую оборону, не заметили очевидного факта: эта девушка-«антикоммунистка» сама есть продукт новой системы (которую она, видимо, искренне хочет уничтожить). Ее действительно возмущает, что номенклатура имеет привилегии по сравнению с обычным гражданином. Ее подсознание уже очаровано идеалом равенства и справедливости. И она, как ребенок, надеется, что стоит свергнуть Кастро и разогнать коммунистов — и рабочие разместятся в палате, где раньше лежали больные номенклатурщики. Иных вариантов ее головка уже не вмещает. Но она — из балета, а в России и доктора наук так же думали.

Как ни парадоксально, но духовные завоевания социализма лучше всего видны, пожалуй, именно в поведении его «врагов» (это слово приходится брать в кавычки, хотя они и были одной из сил, прервавших советский проект в СССР). В 1972 г. я работал на Кубе и пошел как-то с дочкой на пляж в Гаване. Сидит группа подростков, негры и мулаты, из «низов общества», крутят магнитофон и на чем свет стоит ругают правительство Кастро: магнитофон ленточный, а у какого-то приятеля, уехавшего в США, — кассетный. Подсел ко мне старик, убиравший пляж, тоже негр. Расстроен ужасно. «За них ведь боролись, — говорит. — Раньше вообще на пляж не вошли бы. А теперь сыты, учатся, работой будут обеспечены — так магнитофон плохой. Вот свиньи». А я ему и говорю: «Наоборот, по этим-то ребятам и видно, что вы не зря старались. Раньше им и в голову бы не пришло, что общество и правительство им обязаны дать хороший магнитофон. Общество было для них врагом, и они не ждали от него ничего хорошего. Думали, как бы что у него урвать или ему отомстить. А теперь это люди, которые не воруют и не просят, а требуют. Запросы их искривлены, но это дело времени». К сожалению, времени, видимо, не хватит, ибо головы были искривлены не только у подростков и не только в Гаване.

Как объяснить, что нормальный интеллигент, часто научный работник, избегает делать структурный анализ ситуации, а сначала воспринимает ее идеологическую трактовку? Ведь совершенно очевидно, что любое общество обязательно вынуждено создавать людям, занимающим высшие статусы в социальной иерархии, те или иные привилегии. И механизм, через который они предоставляются, принципиальной роли не играет — он определяется всем социокультурным контекстом. Были ли привилегии, предоставляемые верхушке режима, скажем, на Кубе, вопиюще большими, выходящими за всякие разумные рамки? Нет, никто этого не утверждает. Может быть, это верхушка паразитическая, не выполняющая своей роли в социальной структуре? Этот вопрос в дебатах и не возникает, следовательно, существенной роли не играет. Значит, культурный телезритель (а некультурный такие сюжеты и не смотрит) просто дергается на идеологической веревочке.

Стирание из исторической памяти пути, пройденного самим Западом, выполняет, конечно, важную политическую функцию. Так, попытки других стран воспроизвести уроки Запада сегодня, со сдвигом во времени, хотя и в гораздо меньших масштабах, представляется как аморальные. Отставшим странам международными соглашениями запрещается использовать антиэкологичные экономически выгодные технологии, давшие в свое время большой эффект «первому миру». Например, Россия произвела в 100 раз меньше фреонов, чем США, но прекратить их производство должна в те же сроки, так и не воспользовавшись в крупных масштабах этой дешевой технологией. Примечательно и отношение общественного мнения к проблеме сохранения тропических лесов Амазонии. Бразильцы, всерьез приняв пропаганду образа жизни «первого мира» как единственной достойной человека модели, принялись вырубать леса, чтобы воспользоваться плодородными землями (то есть, принялись повторять путь, пройденный развитыми странами) — и сразу предстали перед миром чуть ли не как враги человечества. «Амазония — легкие Земли», «Бразильцы лишают нас кислорода» — вот лейтмотив западной прессы. Но стоит кому-нибудь в дебатах за многочисленными «круглыми столами» заикнуться о том, что было бы логично заплатить бразильцам за производимый их лесами кислород, так нужный «цивилизованным» людям для их автомобилей, это вызывает взрыв возмущения. Странное противопоставление равноценных агентов сгорания: за нефть платить не зазорно, а кислород третий мир обязан выдавать бесплатно.

А вспомним, как трактуется в рамках евроцентризма нынешняя демографическая ситуация. Ведь дело доходит до истерики: надо запретить «слаборазвитым» размножаться, атмосфера Земли уже не выдерживает (хотя вклад, например, Индии в создание «парникового эффекта» составляет всего 2% от вклада США — ничтожная величина; уж если кого и следовало бы поубавить из жалости к атмосфере, то это именно жителей «цивилизованных» стран). И при этом интеллектуал-демократ упорно не желает вспомнить историю своего собственного народа. Ее напоминает Самир Амин:

«Евроцентризм просто забыл, что демографический взрыв в Европе, вызванный, как и в нынешнем Третьем Мире, возникновением капитализма, был компенсирован эмиграцией, которая населила обе Америки и другие части мира. Без этой массовой завоевательной эмиграции (население потомков европейцев вдвое превышает сегодня население регионов, откуда происходила миграция) Европа была бы вынуждена осуществлять свою аграрную и промышленную революцию в условиях такого же демографического давления, которое испытывает сегодня Третий Мир. И заводимый на каждом шагу гимн спасительному действию рынка обрывается на этой ноте: принять, что вследствие интеграции мира человеческие существа — так же, как товары и капиталы — всюду чувствовали бы себя как дома, просто невозможно. Самые фанатичные сторонники рынка находят в этом пункте аргументы в пользу протекционизма, который в остальном отвергают в принципе» [18, с. 108].

Сейчас, в период нарастающей общей нестабильности способность доминирующих в западной культуре механизмов стирать из социальной памяти недавнее прошлое — почти таким же чудесным способом, как стирается текст из магнитной памяти ЭВМ — приводит к совершенно чудовищным аберрациям. Одна из постоянных тем западной прессы (да и «кухонных» дебатов) — война в Югославии. Но, совершенно поразительным образом, все сводится к обсуждению событий двух-трехдневной давности, максимум недельной. Абсолютно никого не интересует, как будто на это наложено табу, почему началась война, как случилось, что вчерашний доцент университета, сегодня в форме усташа, вырезает глаза у сербских детей. На все готов простой ответ: с падением коммунизма началась демократия, высвободилась копившаяся под гнетом этническая ненависть — и, естественно, началась война на взаимное уничтожение. Как будто другого ничего никто и не ожидал.

В неформальной обстановке, за «интеллектуальным» обедом, которым завершаются культурные мероприятия на Западе, тогда считалось хорошим тоном вдруг пригорюниться: «Бедная Босния, десятки тысяч умрут этой зимой…». И вдруг вспыхивает взор доброго либерала, и он швыряет на стол салфетку: «Но, черт побери! Это все же лучше, чем было им жить под коммунистическим игом!» Спросишь: да чем же это лучше? Искренне удивляется: «Как чем? Демократия!» Так совершенно пустое, а в приложении к реальности Боснии даже абсурдное идеологическое понятие в мышлении европейского интеллигента перевешивает такую реальность, как смерть и разрушение.

И крайнее раздражение вызывает предложение разобраться, каким же образом пятьдесят лет югославы уживались в мире, масса людей переженилась смешанными браками — как, все-таки, тоталитарный (это в Югославии-то) коммунистический режим «подавлял» межэтническую ненависть. Может, следовало бы чему-то и поучиться? Куда там! Мирного прошлого, как будто, и не существовало — ибо не должно было существовать, это была аномалия, которую западная наука не изучает. Однажды попал я на собрание видных европейских экспертов по Югославии (организаторы решили, что один русский хорошо дополнит «меню»). Я попробовал «деидеологизировать» вопрос и предложил разобраться в структуре двух систем: Югославия мирная и Югославия воюющая. Каким образом в первой системе действовала отрицательная обратная связь по отношению к конфликтам (они гасились) — и как была создана положительная обратная связь (разжигающая конфликты). Ведь сказать, что демократизация лишь «освободила» естественное стремление разных народов убивать друг друга — это все равно, что сказать: деревянный дом должен сгореть, ибо дерево горит. Поджигатель лишь «освобождает» это естественное свойство дерева. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что публика вполне правильно поняла и приняла эту метафору, и председатель сказал: «Да, это так. Все деревянные дома должны сгореть». И мое замечание, что в «деревянных домах» живет 80% населения Земли, прозвучало жалко.

Когда слышишь такое, начинаешь думать, что западная цивилизация уже сделала свой выбор и идет по пути, указанному Ницше. Для нее, действительно, «Бог умер», и она надеется стать «по ту сторону Добра и Зла». И все эти бомбардировки Ирака и убийство в Сомали предстают как ритуал посвящения западного человека в этот новый орден.

Часть вторая Евроцентризм как идеология трансформации России

Как очень крупное общество, «не переваренное» Западом, Россия привлекала пристальное внимание и вызывала жгучий интерес западной интеллектуальной элиты. Тема России (СССР) была обязательным блюдом западной прессы вплоть до 1990 года, когда было решено, что дело сделано, и России как специфического общества не существует. При этом образ России и русских искажался не просто до неузнаваемости и не просто по незнанию — он формировался по составленной неведомо кем и неведомо когда формуле.

Над этим образом в среде российской интеллигенции принято подсмеиваться — ну и чудаки эти американские киношники, ты посмотри, как изображают русских аристократов (например, Вронского в «Анне Карениной»). А между тем вопрос не так прост. Россия — прекрасно изученная Западом страна, на советологию в течение последних пятидесяти лет отпускались огромные деньги, на Западе работает целый легион экспертов — выходцев из России. В этих условиях «по ошибке» такого искажения информации об огромной стране быть не может. Те российские западники, которые утверждают, что Россия — это Европа, только нам надо быть «пооткрытее», должны были бы сначала объяснить именно этот феномен. Зачем создается этот странный миф о России и русских (примерно столь же деформирующий истину, как и миф западных «ориенталистов» о Востоке)? Герцен, задумавшийся об истоках этой русофобии Запада, считал, что дело в страхе перед сильной и непонятной культурой. Страх, конечно, плохой советчик, особенно когда боящемуся кажется, что он победил.

Изучение заданной матрицы и технологии формирования образа России в сознании западного человека могло бы стать темой интересного исследования в культурологии. Может быть, если Россия уцелеет, кто-нибудь этим и займется. Голливудское кино могло бы быть прекрасным объектом. Но сейчас мы подойдем с другой стороны и посмотрим, как некоторые постулаты русофобии были заданы российским евроцентристам и как они формировали вариант «мифа о нас самих» в ходе перестройки — с обнародованными наконец идеологическими и политическими целями «разрушения Империи». Я не буду также оспаривать все эти постулаты, доказывать, что Россия — не верблюд. Достаточно будет показать на простых примерах, что все дефекты сознания, поведения, образа жизни, которые подавались нам как результат нашего отклонения от столбовой дороги цивилизации, присутствуют в этой самой цивилизации в не меньшем, а часто несравненно большем масштабе, чем в России-СССР.

Пробегая по всей структуре мифа о «совке» и его нецивилизованных предках и сравнивая с реальностью Запада, скажу в качестве общего вывода: как правило, наши проблемы и дефекты, о которых говорят идеологи, — это проблемы, порожденные индустриализацией, изменениями и ломкой образа жизни, человеческих отношений. Неизбежные проблемы адаптации. Что бросается в глаза на Западе, это колоссальные средства, расходуемые на разрешение этих проблем и нейтрализацию дефектов. Средства, которые нам просто «не снились». И что бросается в глаза: когда мысленно переносишься с Запада в Россию, это способность русских с малыми средствами добиться в решении аналогичных проблем огромных результатов (хотя конечный результат может быть и хуже, чем на Западе — при его деньгах). Пройдем хотя бы по нескольким таким частным мифам — для примера.

Первое утверждение, которое нам при любой возможности вбивали в голову, состоит в том, что русские, «уклонившись от цивилизации», оказались неспособны пользоваться современными технологиями. Началось с Чернобыля, а затем к этому подверстывалась препарированная информация обо всех авариях или провалах. О Чернобыле говорить не будет по двум причинам. Это — огромная катастрофа, событие уникальное и с каждым годом все менее понятное. Анализ того, что о нем известно, заставляет пересмотреть всю (прежде всего западную) концепцию технологического риска и технологического развития. Можно даже сказать резче: уроки Чернобыля — прежде всего не для России, а для Запада. В Чернобыле отказала не техника, а «человеческий фактор», сложилась синергическая система действий персонала, которая в расчетах технологии была наукой оценена как структура с приемлемо малой вероятностью. Тот факт, что в ходе самоорганизации такая структура возникла, заставляет отказаться от принципов механистического детерминизма, на которых построена вся западная техносфера. Это — сигнал о том, что мир должен переходить к философии нестабильности и учитывать процессы самоорганизации, образования порядка из хаоса.

В мае 1992 г. в Лос-Анджелесе произошло событие, означающее начало нового этапа в истории. Деидеологизированные, не управляемые никакой партией и никакой концепцией обитатели городского дна достигли качественно нового уровня самоорганизации. Возникли структуры, оказавшиеся сильнее мощной репрессивной системы государства — причем под вопросом теперь сама принципиальная возможность этой репрессивной системы справиться с самоорганизующимися структурами маргиналов. Достаточно было одновременно создать пожары в нескольких правильно выбранных точках города, как сами пожарные и полицейские машины создавали цепную реакцию пробок, полностью блокирующих дальнейшее передвижение полиции. Внутри «защищенного» таким образом района можно было безнаказанно грабить магазины. Важная эволюция: за год до этого была «репетиция» этого подхода в Вашингтоне, щедро показанная по телевидению — в масштабе одного микрорайона. За год перешли от лабораторного эксперимента к опытным испытаниям действующего образца. И полученное знание необратимо. Но это — конец западного мифа, конец концепции индустриализма и «столбовой дороги». И на это западная интеллектуальная элита не идет. Потому-то на анализ и Чернобыля, и событий в Лос-Анджелесе наложено табу. Не будем здесь его нарушать, рассмотрим случаи, представленные как типичные.

Большой идеологический урожай был снят с тяжелой аварии на море — столкновения «Адмирала Нахимова». Под сомнение были поставлены все подсистемы советского строя, ни много ни мало. Капитаны безответственные — где такое может быть. Суда старые, на плаву не держатся. Спасательные средства плохие. Все правильно — и все ложь. Ибо никакого отношения ни к строю, ни к особенностям России это не имеет. Куда ни глянь — то же самое, если не хуже. Вот в Голландии у самой причальной стенки переворачивается вполне новый паром — халатно расставляли автомобили, перегрузили один борт. Почти двести жертв. Ясно, что паром плохо спроектирован, что персонал проявил безответственность, что служба порта не готова к спасательным работам — но увязать это с общественным строем или идеологией ни одному экстремисту в голову не пришло. А недавно на фешенебельном курорте под Барселоной на пляже при небольшом волнении утонуло 6 человек. Оказалось, единственный спасательный круг, которым располагали спасатели, куда-то отправили до этого на лодке (тоже, видно, единственной). И тоже никто это ни с рыночной экономикой, ни с монархическим строем Испании не увязал.

Сюжет множества американских фильмов основан на реальных случаях аварий, вызванных халатностью персонала или преступными махинациями фирм. Конечно, там много преувеличенного, но смотришь и думаешь — нам этому еще надо долго учиться. Жизнь, однако, даёт не менее удивительные сюжеты. В Барселоне в высотном госпитале оборвался лифт, погибло 12 человек. Оказалось, был большой и прогрессирующий дефект, но фирма год за годом штамповала сертификат о техническом осмотре, никакого осмотра не проводя. Проблема взаимоотношения «человек-машина» — общая проблема всех обществ, создающих современную техносферу, и каждая культура может внести в решение этой проблемы важный вклад, поскольку по-иному чем другие культуры видит любую проблему человека. Вместо этого идеологи деформируют саму проблему в поисках мелкой политической выгоды.

Особенно сильное впечатление на сознание производит опасность от огня, сообщение о погибших в огне людях. И во время перестройки тема пожаров эксплуатировалась в полной мере. Помните пожар в гостинице «Россия», где погибло, кажется, четыре человека? Какие делались выводы: преступное использование горючих материалов в строительстве; СССР не дорос до использования высотных гостиниц, ибо пожарные не оборудованы длинными лестницами. Тоже все правильно — если бы не чисто идеологические вывод о том, что Россия неспособна (а вот Запад — тот да). И никто не потребовал тогда дать просто фактическую сводку о положении с пожарами на Западе. А если бы дали, то вопрос бы вывернулся наизнанку: как Россия сумела, не имея ни того, ни сего, обеспечить столь низкий уровень опасности?

В Сарагосе, в Испании, два года назад случился ночью небольшой пожар в дискотеке. Никто из танцевавших внизу, в зале, об этом и не узнал — все умерли. Пятьдесят два трупа вынесли и положили на тротуаре. При пожаре загорелся диван и образовались столь ядовитые тяжелые газы, что смерть людей была моментальной — официант так и остался стоять за стойкой с бутылкой в руке. Что, франкисты использовали этот случай для критики правительства социалистов? Такое и в голову никому не пришло. А газеты тут же опубликовали сведения о подобных пожарах в дискотеках США, и оказалось, что трагедия в Сарагосе — рядовой случай. И никакого комплекса неполноценности у испанцев никто создавать не стал (потом газеты сообщили, что суд оправдал хозяев дискотеки — фиеста продолжается).

Не вдаваясь в эту большую тему, выскажу лишь предположение, что в СССР при скудных затратах на безопасность ее относительно низкий уровень обеспечивался именно тем, что люди считали весь народ своей родней, а все, что было в стране — общим достоянием. Возможно ли у нас было, например, такое явление: в Испании выгорают леса (причем в пожарах гибнет довольно много людей), и основная причина — поджоги. Во-первых, в Галисии этим занимаются специальные малые предприятия, которые сбрасывают с легких самолетов на парашютах поджигательные устройства — поскольку горелая древесина, сохраняя приемлемое качество, продается раз в десять дешевле. Во-вторых, лес поджигают, чтобы отомстить за какую-нибудь обиду местным властям, алькальду, а в одном случае — самим пожарным.

А вспомним, какой колоссальный удар по самосознанию советского человека нанес случай, ставший вехой перестройки: в детской больнице в Элисте двадцать малышей были заражены СПИДом. Как был представлен этот бьющий по чувствам случай? Вот вам советская медицина, не стерилизуют шприцы. Полетели самолеты с гуманитарной помощью. Ельцин на весь свой гонорар покупает ящик одноразовых шприцев и дарит детской больнице. Предприниматели вывозят титан и нефть, обещая на вырученные деньги построить завод этих самых шприцев. Потом выясняется, что никто никого не заразил, а в эту больницу направляли из разных мест детей — носителей вируса СПИДа. Но этого пресса уже не печатала, да это было и не существенно. Все поверили в миф о дикости и безответственности советского здравоохранения, и расставаться с этим мифом не хотели. Что же в этой сфере мы видим на Западе?

Очень вскользь пресса и телевидение сообщили о судебном процессе над директором Национальной службы переливания крови Франции (это тебе не медсестра больницы в городе Элиста, Калмыцкой автономной республики РСФСР). По дешевке скупая кровь у маргиналов и наркоманов и не подвергая ее установленному контролю, персонал этой службы заразил СПИДом несколько тысяч человек (я, будучи тогда в командировке, слышал о трех тысячах, но цифры все время уточнялись). Почему бы нашим идеологам перестройки не увязать это трагическое дело (директор получил 4 года тюрьмы) с нашей трагедией в Элисте?

Летом этого, 1993 года — опять суд в Париже, над специалистами из Института Пастера. Они изготовляли гормон роста для детей с признаками низкорослости (а короткое тело — плохой инструмент успеха). Для этого покупали гипофизы трупов и, как полагается на рынке, искали подешевле. Поэтому покупали в экс-социалистической Венгрии. Надо же, даже маленький кусочек трупа идеологически согрешивших людей ценится в десять раз дешевле. Но качество, конечно, не то — и пятнадцать парижских детей были заражены неизлечимой и смертельной вирусной болезнью. Можно ли было проверить купленные по дешевке (а то и из-под полы) гипофизы? Конечно — но хлопотно и накладно. А ведь это — не «совки», не калмыки, а Институт Пастера.

А вот случай прямо у меня на глазах — в Сарагосе. Забарахлил в центральном госпитале линейный ускоритель для радиационной терапии, производства «Дженерал Электрик». Прибывший инженер фирмы затянул маленько регулировочный винт на индикаторе мощности, чтобы стрелка зря не дрыгалась, и дело с концом. Два года облучали пациентов мощностью в десять раз большей, чем показывал индикатор. Стали разбираться, когда пациенты начали умирать один за другим. Неделю назад умер двадцать второй, остальные дожидаются. Суд, конечно, нелицеприятная критика — но не системы и даже не «Дженерал Электрик», а инженера.

В целом, у советского человека создали устойчивое убеждение, будто вся техносфера, в которой его заставляла жить проклятая система «реального социализма», опасна — именно из-за того, что система не может обеспечить достаточных для создания и использования современных технологий условий. Сегодня я считаю возможным заявить, что это — сознательно разработанная и осуществленная идеологическая акция по разрушению важного элемента национального самосознания народов СССР. Ложь этого мифа хотя бы в том, что безопасность техносферы — понятие комплексное, не сводящееся к технике, к «железу». Но при внедрении в общественное сознание советского общества из него был исключен ряд важнейших элементов, которые как раз определяли в целом более высокую, чем на Западе, безопасность техносферы в СССР. Элементы именно социального характера. Взять такую «мелочь», как терроризм. Сегодня гремят взрывы в небоскребах Нью-Йорка, на железных дорогах и на площадях (а то и универмагах) Испании, на площадях перед соборами и на вокзалах в Риме, и даже в Лондоне. Жертв не так много, но в целом в этих странах сложилось устойчивое ощущение опасности случайно стать жертвой теракта (а в США после бомбардировок Ирака это ощущение стало переходить в психоз, и средний американец, недавно заядлый турист, все реже выезжает из страны, боясь, что в иностранном аэропорту его подстрелит злой араб). Таким образом, речь идет уже об элементе опасности, имманентно присущем техносфере Запада. Он предопределен «человеческим фактором», созданным именно в этой техносфере. Техносфера СССР была этого фактора лишена, что сразу давало ей большое преимущество (мы начинаем оценивать это лишь сегодня, когда сами выбросили это преимущество на помойку). Можно назвать и другие опасности для человека, порождаемые техносферой западного общества, от которых был защищен советский человек.

Например, исходя из сугубо социальных критериев на Западе осуществлена «насильственная» поголовная автомобилизация. Общественный транспорт испытывает хроническую дистрофию и непропорционально дорог. В результате шоссе превратились в место реальной и высокой опасности, ежедневные сводки с дорог напоминают военные сводки. А об общей психологической обстановке говорит, например, тот факт, что правилами движения в Испании запрещено оказывать помощь водителям, стоящим на обочине — надо вызывать полицию. Ибо не исключено, что тебе машет рукой преступник, который хочет тебя убить. Представляете внедрение этого принципа в Россию?

Второй мощный пласт мифологии об СССР (распространенный затем на Россию вплоть до принятия православия Владимиром) — это утверждение о беззащитности простого человека перед тоталитарной советской (или православно-царской) партийно-государственной машины. Миф об опасности, исходящей от тоталитаризма традиционного общества — в противовес защищенности человека гражданского общества Запада. Сегодня, освободившись от дурмана перестройки и одновременно от воздействия сознательно и грубо лживой «антибуржуазной» пропаганды идеологов КПСС (типа Бовина и Цветова), я утверждаю, что в СССР (а уж в старой России наверняка) средний человек был гораздо лучше защищен от опасности со стороны государственной машины, чем на Западе. Да, защищен не правовыми средствами, а традиционной моралью, теми самыми табу, которые Запад снял при рационализации мышления. И сейчас можно сказать с уверенностью, что моральный тормоз действует более надежно, чем правовой (уровень интериоризации которого у западного человека, кстати, сильно преувеличен).

Сравнивая реальность СССР и Запада, можно сказать, что проблема взаимоотношений человека и власти остается важнейшей проблемой любого общества. Эту проблему идеологи перестройки (как наши, так и западные) вульгаризировали, мистифицировали и представили в виде специфического дефекта СССР. На деле именно социальный порядок и культура Запада создает для личности ряд реальных опасностей, от которых был избавлен советский человек.

Прежде всего, западная цивилизация (если уж она считается наследницей античности — то с времен Рима) лелеяла и лелеет культ силы и право сильного. И общий климат таков, что всякий, кто слаб (в любом смысле), постоянно подвергается опасности. Если говорить о государстве, то сам вид полицейского (особенно в США) и его экипировки отражает этот культурный стереотип. Это — «новые центурионы». И стереотип, культивирующий силу, непрерывно воспроизводится всей мощью кино и телевидения. Как ведут себе эти центурионы? Достаточны ли гарантии безопасности личности от этой силы? Нет, гарантии эти весьма слабы. Лучшая гарантия — статус личности в социальной иерархии. В Лос-Анджелесе белые полицейские догнали водителя-негра, совершившего рядовое нарушение правил, и вчетвером избили его так, что он на всю жизнь остался инвалидом. Случай рядовой, и скандал случился лишь из-за того, что на их беду (и беду всего города) из магазина рядом с местом событий вышел человек, только что купивший видеокамеру, и на радостях, для пробы, тут же снял просто улицу. И всю сцену избиения. Дело было очевидное, суд присяжных несколько часов просматривал видеофильм и… оправдал полицейских. В результате — волнения, около 70 убитых и ущерб на 2 млрд. долл. Через год Клинтон приказал повторить процесс, и двоих полицейских засудили на 3 года (как сказал адвокат пострадавшего, если бы нечто подобное сделал негр, он получил бы 35 лет тюрьмы).

Повторяю, что дело получило скандальную известность случайно. Ибо событие — рядовое. Вот маленькая заметка: в Лондоне полицейские задержали и повезли в иммиграционную службу для депортации девушку из Ямайки с просроченной визой (мать ее живет в Лондоне). Рот ей заклеили пластырем, а для верности в машине сели ей на живот и раздавили почки. Споры идут о том, отчего она умерла — просто ли задохнулась от кляпа, или к этому добавился болевой шок. Мать склоняется ко второй версии, а полиция с возмущением отвергает это недостаточно обоснованное обвинение и настаивает на том, что все дело в кляпе. Девушка просто задохнулась. Никаких претензий к погибшей полиция, кстати, не высказывает.

Через день — в газете новая маленькая заметка, теперь из Голландии. В центральном парке две девочки-марокканки катались на лодочке, и девятилетняя выпала в воду, недалеко от берега. Ее подружка двенадцати лет прыгнула за ней и пыталась вытащить, а сил не хватало. Стала кричать, просить помощи. На берегу собралось около двухсот любопытных бюргеров, кое-кто с видеокамерами — как упустить такой сюжет. Никто не шелохнулся, и девчонка оставила подругу в воде, вылезла и побежала искать полицейского. Ребенок пробыл в воде больше часа и спасти его не удалось. Голландские законы обязывают оказывать помощь людям, терпящим бедствие, и полицейский стал требовать объяснений у зевак. Ответ был: «Эти девочки — нелегальные иммигранты» (хотя, разумеется, никто у них визу не проверял). А те, кто снимал эту сцену на видеопленку, отказались предоставить ее судье, так как солидарны с соотечественниками [16].

Тут беззащитными людей сделал цвет кожи. С ирландцами дело обстоит иначе, здесь — историческая презумпция виновности. В самый разгар перестройки, в 1990 году, выпустили из тюрьмы невинно просидевших шестерых ирландцев. Но ведь их пытали и вырвали признание совсем недавно — в последние годы брежневского режима, но пытали не в Москве, а в Лондоне.

Конечно, «от тюрьмы не зарекайся» — пословица всех времен и народов. Везде возможны ошибки. Сказать, что в СССР было особенно много судебных ошибок — для этого нет никаких оснований. Никто никогда такого сравнения не делал. Вся идеологическая кампания по дискредитации советской судебной системы основывалась на отдельных случаях и на таланте журналистов, которые эти случаи описывали. А дальше идеологи делали общие выводы, для которых эти отдельные случаи никаких оснований не давали. И если с абсолютно той же меркой подойти к западной реальности, то окажется, что она как минимум не лучше. Вот по испанскому телевидению смотрю передачу на социальные темы — приглашены жертвы судебных ошибок или их родители. И диву даешься — у нас самые дотошные критики советской системы таких случаев не выкапывали. Вот отец, крестьянин, плачет, просит «судей всей Испании быть повнимательнее». Сына арестовали, отвезли в Мадрид в тюрьму, никакого обвинения не предъявили. Выпустили в таком состоянии, что парень покончил с собой — так и не добившись объяснений. Другой случай: симпатичный мальчик-школьник. В шестнадцать лет его арестовали по подозрению, что он — знаменитый «насильник в лифтах», который терроризировал женщин всей Испании. Продержали десять месяцев, причем следствия никакого не было. Выпустили как ни в чем не бывало, опыт получил ужасный. Выступает отец: семья разрушена, психика матери не выдержала, репутация подорвана. Третий случай — благообразный седой инженер-программист. В фирме случился скандал, его обвинили в «информационных преступлениях» и посадили в тюрьму. После апелляций выяснилось, что таких преступлений вообще в уголовном кодексе Испании не существует — суд исходил «из общих соображений».

Но главное даже не в этом. А в том, что тюрьма тюрьме рознь. Нас убедили, что тюрьмы в СССР были ужасны, бесчеловечны и т. д. Но вот по всей Европе и в США прошли бунты заключенных, и кое-что показали по телевидению. И даже внешне не скажешь, что в правовом государстве тюрьма делает честь просвещенной Европе. В Барселоне заключенные взбунтовались в поддержку молодого врача, который объявил забастовку. Почему? Он стремился выполнить свой долг и хоть чем-то помочь больным заключенным. И показали тюремную амбулаторию, все оборудование которой составляла одна табуретка. Но не этим страшна тюрьма на Западе, а тем, что это уже не тюрьма, а нечто новое и гораздо большее, не предусмотренное кодексами. Тебя приговаривают к месяцу лишения свободы — не более того, а семья с тобой прощается навеки. Дело в том, что в Испании, например, свыше 40% заключенных больны СПИДом (кое-где половина). Примерно такой же процент — гомосексуалисты. И новенького заключенного, на какой бы срок он ни был посажен, с очень большой вероятностью изнасилуют, и кто-то из насильников наверняка болен СПИДом. Похожая ситуация и в других странах Запада. И получается, что вся система правосудия фактически отбросила основной принцип любого права — пропорциональность наказания тяжести содеянного. Да и принцип разделения властей отброшен, как грязная бумажка. Судебная власть приговаривает правонарушителя к одному наказанию — и передает в руки исполнительной власти, в ведении которой находятся тюрьмы. А эта власть фактически наказывает человека совершенно иным способом, то есть, решает его судьбу уже сама. За сравнительно небольшой проступок тебя почти приговаривают к смертной казни — во всяком случае, к психологической пытке, связанной с неопределенностью: казнят или нет? Один человек был приговорен к месяцу тюрьмы за грубое нарушение дорожных правил — превышение скорости. Всего на месяц. Но в тюрьме он был изнасилован, получил СПИД и быстро умер. Потому-то поднялся такой шум, когда попался очень модный в Испании журналист. Он вскользь написал что-то о махинациях президента клуба «Реал Мадрид», о которых и так все знали. Тот в суд. Доказательств нет. Значит, клевета — два месяца тюрьмы. Казалось бы, что такого, при Франко по двадцать лет сидели. Но нет, поднялся крик на всю Испанию. Уж как извинялся смелый критик коррупции. Наконец, правительство использовало свое право помилования и заменило ему тюрьму штрафом. И по телевизору мы видим гордого народного трибуна, благодарящего правительство и навзрыд плачущего. Вот тебе и свобода, вот тебе и достоинство личности. А ведь речь идет о представителе высшей элиты, который с половиной министров «знаком домами». Парень из деревни до правительства не докричится.

Как на этом фоне выглядят утверждения о надежной защищенности лояльного человека Запада от произвола государства — и полной уязвимости в тоталитарном СССР? Как сознательно сфабрикованный миф. Другое дело, что сегодня нас быстро втягивают в «глобальную цивилизацию», и мы перенимаем у нее прежде всего самые дурные черты — но иначе и не может быть.

Глава 2 Евроцентризм и деструктурирование России

В России осуществляется проект, цель которого сформулирована как демонтаж всех структур, несущих в себе ген «советской идеологии». По сути это — проект ликвидации особой цивилизации, какой была Россия, а затем СССР. И прежде всего должно было быть демонтировано то, что называется культурным ядром общества. В традиционном обществе в это ядро входит множество норм, выраженных на языке традиций, передаваемых от поколения к поколению, а не через формальное образование и воспитание индивидуумов. Это — наиболее разрушительная разновидность революций. Конрад Лоренц писал:

«Привычки, которые человек воспринимает через социальную традицию, связывают его с людьми гораздо сильнее, чем любой обычай, освоенный индивидуально, и разрушение традиции сопровождается очень интенсивным чувством страха и стыда… Иерархические отношения между тем, кто передает традицию и тем, кто ее воспринимает, являются обязательным условием для того, чтобы человек был готов ее усвоить. С этим тесно связан и процесс, который мы называем поиском идентичности… Это и помогает сохранять устойчивость культурных структур. Но против этого восстают все революционные силы, враждебные устойчивым структурам. Они побуждают человека выбросить за борт любую традицию» [29, с. 318].

Нарушение всех иерархических отношений и уничтожение традиций обосновывается в России необходимостью воспринять нормы «правильной» цивилизации Запада. Но известно, что попытка «скопировать» привлекательные черты иной цивилизации и перенести их на свою почву обычно кончается, как отмечал Леви-Стросс, хаосом и разрушением собственных структур. Ибо даже в самом лучшем случае (когда слабы социальные группы, стремящиеся обогатиться в условиях хаоса и поэтому способствующие деструктурированию общества) на свою почву переносятся лишь верхушечные, видимые плоды имитируемой цивилизации, которые нежизнеспособны без той культурной, философской и даже религиозной основы, на которой они выросли. Сегодня население СССР на собственном опыте убеждается, к чему приводит такой утопический проект и какие бедствия несет простому обывателю разрушение структур, которые обеспечивали общественную жизнь. И насколько убого, если не преступно, выглядят те претензии к идеологической («коммунистической») окраске этих структур, которые были использованы новыми идеологами как аргумент для их разрушения.

О том, что структуры нашего общества были «нецивилизованными», мы наслышаны много. Здесь мы затронем только одну сторону: эти претензии, взятые из арсенала евроцентризма, исходили из постулата, что общественные структуры и институты СССР были противоестественными и созданными якобы в соответствии с политической схемой «марксизма-ленинизма». Как образец нам указывались аналогичные институты Запада как на продукт якобы естественной эволюции общества. Поскольку этот постулат утверждался со всем авторитетом науки и престижем «духовных лидеров» типа Сахарова и Лихачева, в массе своей интеллигенция ему поверила — и помогла идеологической машине КПСС внедрить этот постулат в сознание большинства населения. Так вот, имеющееся в нашем распоряжении общедоступное научное знание позволяет утверждать, что этот постулат — ложь. Не только не существует «естественной» или «правильной» модели общественных институтов и норм, но и, более того, многие советские нормы и традиции, смешные для человека Запада, были наследием традиционного общества и в этом смысле были естественны для России, не испытавшей той культурной мутации, какой стала для Запада Реформация. Покажем это на примере двух общественных институтов — власти и социального обеспечения, затронув, разумеется, лишь отдельные стороны этих явлений, но те, в которых отражаются фундаментальные метафоры двух типов общества.

Возьмем самый крайний случай, который давно стал предметом издевательств для просвещенного интеллигента — традиция советских представительных органов торжественно принимать решения единогласно. Фотографии Верховного Совета СССР с единодушно поднятыми руками вызывали хохот. Во, тоталитаризм, ха-ха-ха! То ли дело на Западе — за решение надо бороться, все в поту, и перевес достигается одним-двумя голосами. Ясно, что у них решения гораздо правильнее. И ведь если бы этот смеющийся интеллигент задумался и вспомнил хотя бы свой институт или КБ и практику их «парламентов» (партбюро, профкома, дирекции, собрания и т. д.), то сам пришел бы к выводу, что и у нас, и на Западе речь идет о ритуале, а решение реально принимается не в момент голосования. И что принятие решения с перевесом в один голос на деле означает просто отсрочку решения, ибо реализовать программу даже при пассивном сопротивлении половины участников невозможно.

Что же означает ритуал голосования в обоих «моделях». Он отражает главную метафору общества. В одном случае голосование — способ достижения перемирия в «войне всех против всех» и способ поиска компромисса конкурирующих индивидуальных воль. Во втором случае — демонстрация единства всех и подтверждение общей солидарной воли. А компромисс и поиск приемлемого для всех решения ищется до ритуальной церемонии голосования, и этот процесс прямо с ритуалом не связан. Ритуал демонстрации единства и обещания всеми выполнять принятое решение — древний ритуал, сохраняемый традиционным обществом. Это мы видим и в процедурах голосования в советах директоров японских корпораций, где не жалеют времени и сил на предварительное обсуждение проектов решения, но принимается оно единогласно. Это мы видим и в сохранившихся «примитивных» обществах, изучаемых антропологами. Вот выдержки из описаний Леви-Стросса и цитируемых им работ других ученых:

«Насколько глубоко могут быть укоренены в сознании установки, совершенно отличные от установок западного мира, безусловным образом показывают недавние наблюдения в Новой Гвинее, в племени Гауку-Кама. Эти аборигены научились у миссионеров играть в футбол, но вместо того чтобы добиваться победы одной из команд, они продолжают играть до того момента, когда число побед и поражений сравняется. Игра не кончается, как у нас, когда определяется победитель, а кончается, когда с полной уверенностью показано, что нет проигравшего.

…Важно отметить, что почти во всех абсолютно обществах, называемых «примитивными», немыслима сама идея принятия решения большинством голосов, поскольку социальная консолидация и доброе взаимопонимание между членами группы считаются более важными, чем любая новация. Поэтому принимаются лишь единодушные решения. Иногда дело доходит до того — и это наблюдается в разных районах мира — что обсуждение решения предваряется инсценировкой боя, во время которого гасятся старые неприязни. К голосованию приступают лишь тогда, когда освеженная и духовно обновленная группа создала внутри себя условия для гарантированного единогласного вотума» [27, с. 300-301].

Просвещенному и рационально мыслящему человеку и это покажется абсурдным, но это уже — вопрос ценностей. Опыт, однако, показал, что без традиций и «иррациональных» норм, запретов и ритуалов, может существовать, да и то с периодическими болезненными припадками (вроде фашизма) лишь упрощенное, механистическое общество атомизированных индивидуумов. Сложные поликультурные, а тем более полиэтнические общества устойчивы до тех пор, пока не позволяют пошлой рационализации навязать им «прогрессивные» западные нормы. Вот красноречивая иллюстрация, которую приводит израильский политолог Яарон Эзраи:

«Любопытный пример политического табу в области демографической статистики представляет Ливан, политическая система которого основана на деликатном равновесии между христианским и мусульманским населением. Здесь в течение десятилетий откладывалось проведение переписи населения, поскольку обнародование с научной достоверностью образа социальной реальности, несовместимого с фикцией равновесия между религиозными сектами, могло бы иметь разрушительные последствия для политической системы» [18, с. 211].

Разве трагический опыт Ливана не показывает, что это нежелание знать отнюдь не было абсурдным? Ливан разрушен и с трудом встает из пепла. Но ведь мы везде видим одно и то же: там, где власть получают люди, проникнутые мироощущением евроцентризма, грубо разрушаются все традиционные культурные нормы и ритуалы, вызывающие у самодовольного культуртрегера отвращение как «архаические пережитки». Об этой особенности либерального мышления писал К. Лоренц в 1966 г. в статье «Филогенетическая и культурная ритуализация»:

«Молодой „либерал“, достаточно поднаторевший в научно-критическом мышлении, обычно не имеет никакого представления об органических законах обыденной жизни, выработанных в ходе естественного развития. Он даже не подозревает о том, к каким разрушительным последствиям может повести произвольная модификация норм, даже если она затрагивает кажущуюся второстепенной деталь. Этому молодому человеку не придет в голову выбросить какую-либо деталь из технической системы, автомобиля или телевизора, только потому что он не знает ее назначения. Но он выносит безапелляционный приговор традиционным нормам социального поведения как пережиткам — нормам как действительно устаревшим, так и жизненно необходимым. Покуда возникшие филогенетически нормы социального поведения заложены в нашем наследственном аппарате и существуют, во благо ли или во зло, подавление традиции может привести к тому, что все культурные нормы социального поведения могут угаснуть, как пламя свечи» [29, с. 164]. Разве не такое поведение «молодого либерала» мы наблюдали во все годы перестройки и наблюдаем еще сейчас?

Непосредственно к этому примыкает вторая проблема, которую идеологи перестройки формулировали в виде риторического вопроса: «кто должен управлять страной?». И все честные демократы должны были хором отвечать: «ну конечно, профессиональные специалисты, ученые, а не какая-то кухарка». Этот крик и сегодня повторяется, и в нем отражается одно из важнейших столкновений евроцентризма с традиционным обществом и, соответственно, исходящего из механистического детерминизма рационального мышления — с мышлением обыденным, включающем в себя и моральные нормы, и традиции, и предания.

«Кухарка» — это использованный Лениным метафорический образ человека с обыденным мышлением, но человека «из низов»3. Он был принят как альтернатива «царю» — метафоре человека с самого верха иерархии, но тоже человека с обыденным мышлением. В оппозиции к ученому, то есть человеку с мышлением исследователя, кухарка и царь различаются между собой несущественно. Суть в том, что для ученого важно знание (истина), и он в принципе чужд понятиям Добра и Зла — для него этих понятий просто не существует, он свободен от моральных ценностей. Совершенно иначе видят мир кухарка и царь — они исходят из критериев Добра (для семьи, о которой заботится кухарка, или для всех подданных державы). Кухарка и царь не исследуют общество, а обеспечивают ему мир и благоденствие. Ученый подходит к объекту как экспериментатор — он ломает объект, чтобы познать его. Общество, в котором власть отдана ученому, неизбежно идет к трагедии.

Сюда же относится и вся кампания по обличению иррационального и полного предрассудков «совка», и засилья стариков в советских органах власти (с юмором говорилось, что политический строй СССР был геронтократией), и песенка о том, что России не нужны «народные депутаты, съезжающиеся со всех концов страны», а нужен небольшой парламент из профессиональных политиков. Для сохранения мира в СССР огромное значение имело как раз то, что в центральных органах власти было много людей с сохранившимся «деревенским», не научным и не техноморфным мышлением. Дальше всего от этого мышления ушла ставшая «городской» научно-техническая интеллигенция, которая уже несколько поколений воспроизводит сама себя. Сейчас, когда именно им предложено передать всю власть, убрав из парламентов всех «кухарок», надо вспомнить предупреждение К. Лоренца: «Городской человек, который с детства живет в окружении созданных техникой объектов, которые могут быть разобраны и вновь собраны по желанию, не понимает, что существуют вещи, которые могут быть с легкостью разрушены, но если они рвутся (позвольте мне использовать это выражение, ибо речь действительно идет о том, чтобы их „рвать“), то они гибнут навсегда» [29, с. 301].

На деле речь идет о том, чтобы перенять у Запада тип государственной власти, печально известный как «государство принятия решений» — продукт эволюции западного общества, в котором уже преодолена демократия, и все вопросы, даже определяющие судьбу больших масс людей, решают профессиональные специалисты с научным типом мышления. Это — последняя разновидность технократизма, в которой общество, рассматриваемое как машина, изживает, наконец, политику, заменяя ее поиском оптимального решения (при этом идеология заботится о том, чтобы людям не пришел на ум вопрос: а каковы критерии оптимизации и кто их устанавливает?). Исчезает проблема политического выбора, и все внимание концентрируется на анализе альтернатив решения проблемы. Никто уже не задается вопросом, хорошо ли бомбардировать Багдад, спор идет о том, как это лучше сделать.

Естественно, что при превращении политики в технологию нет нужды и в политической активности масс, нежелательно даже, чтобы слишком много их приходило на выборы. Обвинения в иррациональности и некомпетентности «человека с улицы» в вопросах, которых прямо касаются его жизни — стандартная практика «государства решений». При сохранении формально демократических структур это государство становится технократическим. В работе, посвященной историческому анализу технократии, испанский философ М. Медина пишет: «Поскольку легитимация власти основана на знаниях необходимых специалистов, руководство обществом, основанном на науке и технике, должно находиться в руках научно-технических экспертов. Такая форма правления исключает сама по себе демократическое участие масс, поскольку большинство людей не располагает знаниями, необходимыми для принятия политических решений. Управлять должно небольшое меньшинство технократов, так как лишь они подготовлены для этой роли» [32, с. 164].

Исходя из философии Поппера, неолибералы стремятся заменить осуществляемую выборными представительными органами политику на контролируемую специалистами технологию принятия решений. Утверждается, что таким образом можно будет избежать пороков демократического государства: коррупции с целью образовать большинство, подкупаемое на отнятые у меньшинства средства (примером такого развития событий считают шведскую демократию начиная с 60-х годов); принятия решений на основе пактов и уступок, с тенденцией превратиться в «неофеодальное» корпоративное государство; опасности гнета большинства или даже «тоталитарной демократии». Все это — под знаменем достижения максимально полной свободы индивидуума.

Но эта отвергающая демократию свобода ведет к тоталитаризму иного рода, на который указывал Г. Маркузе: «В таком мире технология предоставляет высокую степень рационализации отсутствия свободы человека и демонстрирует „техническую“ невозможность быть ему автономным, определять собственную жизнь. Ибо эта утеря свободы не представляется теперь ни иррациональной, ни политической, а означает подчинение техническому аппарату, который увеличивает жизненные блага и производительность труда. Таким образом, техническая рациональность защищает, вместо того чтобы разрушать, легитимацию подчинения, и инструментальный горизонт разума раскрывается в рационально тоталитарное общество» [31, с. 334].

Что же мы видим сегодня в России, разрушаемой в соответствии с мифами евроцентризма? Устранение не только социальных, но и глубинных культурных и психологических оснований власти, которая в России всегда легитимировалась не технологической эффективностью, а моральными ценностями — идеями любви и справедливости (чему совершенно не противоречат вспышки жестокости, которым бывают подвержены и отец, и царь, и кухарка). И в то же время России не дали вырастить ни ту форму демократии, к которой она совершенно очевидно и быстро эволюционировала (сравните ряд Сталин — Хрущев — Брежнев), ни ту, которая стала нарождаться в травмах перестройки — парламентскую, но сугубо российскую. Ей навязывают совсем уж несусветную модель технократического «государства принятия решений».

Вторую иллюстрацию деструктурирования России при подгонке ее под постулаты евроцентризма возьмем с другого конца спектра проблем. Взглянем на судьбу не власти, а «маленького человека» — отработавшего свой век пенсионера. Это — вопрос о социальном обеспечении, система которого в конечном счете предопределяется антропологической моделью, из которой исходит социальный порядок. Евроцентризм, как говорилось, исходит из представления о человеке экономическом — рационально считающим, прогнозирующим, знающим свою выгоду и накапливающим состояние. Такой человек чуть ли не с детства знает, что станет старым, больным и нетрудоспособным — и копит, копит, копит. Он знает также, что дети в старости ему не помогут — но и он им если и даст денег в долг, то под расписку (и под проценты). Раз так, неолибералы с полным основанием требуют ликвидировать всякие предусмотренные законом виды социального обеспечения, ибо оно есть не что иное, как регулярное изъятие некоторой доли из доходов всех людей и возвращение пенсионерам этих денег в старости (но уже на уравнительной основе). Это — ущемление свободы человека. Пусть, считают философы неолиберализма, он сам распоряжается этой долей дохода, а если распорядится неразумно (например, промотает в молодости), то это будет его ошибка.

В России, с энтузиазмом восприняв этот тезис, начали срочную ликвидацию «уравнительной» системы социального обеспечения, сведя на нет покупательную способность пенсии, ее наполнение реальной потребительной стоимостью (на деле просто украв изъятое у людей ранее средства ради формирования «слоя предпринимателей»). Одновременно началось создание альтернативных «западных» систем. Гайдар даже заявил, что он рассчитывал за 1992 год «изменить экономическое поведение населения России» — силой приучить их копить деньги на случай болезни и старости. Это было сказано в расчете на человека с полностью промытыми мозгами — для изменения стереотипа экономического поведения должно пройти несколько поколений. Совершенно очевидно, что даже если по приказу это поведение изменят люди самого активного возраста — 30-40 лет, они уже нормальным путем накопить себе на старость не смогут, они опоздали на 10-20 лет (не говоря уже о невозможности копить во время кризиса). О более старших поколениях и речь не идет. Схема реформы принципиально предопределяет заведомую бедность и страдания в старости большинства живущих ныне граждан России — даже если будет преодолен кризис и дела молодых пойдут на лад. Для пояснения рассмотрим показательный пример — положение стариков в Испании.

Он показателен потому, что среди западных стран Испания имеет с Россией наибольшее число существенных сходных черт. Во-первых, Испания в течение пяти веков была частью арабского мира и сегодня тесно связана с Магрибом — исламской частью средиземноморской цивилизации. В мироощущении, мышлении и поведении испанцев видны многие особенности той синкретической евразийской культуры, которые, по мнению многих философов, характерны для России (они проявились, например, и в иррациональной народной войне против Наполеона, несшего прогрессивные порядки, и в необъяснимой страсти гражданской войны в ХХ веке). Во-вторых, индустриализация началась в Испании позже, чем в остальной части Европы, и Испания — одна из немногих стран, сохранивших крестьянство, тесную связь горожанина с деревенскими родственниками и сильные пережитки крестьянского мышления и традиционных норм человеческих отношений4.

В— третьих, Испания, особенно ее старшие поколения — явно христианская страна. Евангельские догмы являются здесь и культурными нормами и оказывают существенное влияние на общественную жизнь, служа контрапунктом рационализму буржуазного общества. Наконец, Испания в течение 40 лет тоталитарного режима Франко приучалась к патерналистской политике государства (хотя и в условиях капитализма), сильной социальной защите и наличию элементов уравнительного распределения. Поэтому очень большая часть испанцев в сравнении с типичным индивидуумом стран протестантского капитализма не были накопителями.

И вот, в этой социокультурной среде после смерти Франко тоже произошла «перестройка». Не так, как в СССР — принципиально по-иному. Никаких революций, никакого демонтажа структур, никаких идеологических чисток или сведения политических счетов. Мирный и осторожный, постепенный переход к либеральной экономике и открытому обществу, а также федеративному устройству с постепенным увеличением прав автономий. Запад с самого начала решил «принять» Испанию в свое лоно и не желал никаких разрушений. Но не это нас здесь интересует. Важно то, что даже при таком бережном переходе к «цивилизованному» порядку поколения испанцев начиная с 40 лет и старше не смогли быстро перестроить свое экономическое поведение и накопить достаточно средств на старость. Нынешние старики в Испании оказались резко отброшенными в бедность. Радостный лозунг, который часто звучит в Испании, — «мы уже европейцы!» — означает, что сильно потеснен патернализм государства, и в то же время сильно ослабли связь поколений и помощь молодежи старикам. И старики стали намного беднее, чем более молодые поколения. Вот некоторые данные.

13 августа 1993 г. одна центральная газета опубликовала выдержки из доклада о социальном положении пожилых людей в Арагоне — одной из самых благополучных автономных областей Испании (при среднем уровне безработицы в Испании 23% в Арагоне он 14,7%; по среднему душевому доходу Арагон приближается к ЕЭС). Читаешь, и не веришь своим глазам. 57% жителей Арагона в возрасте старше 65 лет живут ниже уровня бедности и имеют доходы менее 15 тыс. песет в месяц [15]. Вдумайтесь в это число. Пятьдесят семь процентов! Это ведь большинство, а не маргинальная группа бродяг. Ни алкоголиков среди них нет, ни наркоманов. Это — поколения честных и безотказных тружеников, которые за последние полвека отстроили и индустриализовали Испанию.

Что такое 15 тыс. песет? Как сообщает той же газете директор отеля на южном берегу Испании, где любят отдыхать русские предприниматели из «новой экономической элиты», они в то лето занимали сорок комнат из ста и платили по 40 тыс. песет за ночь. А метрдотель ресторана добавил, что эти молодые и скромные люди заказывают обед по 800 тыс. песет на 12 персон — по 600 долларов на брата. Так вот, на 15 тыс. песет в месяц почти невозможно прожить. Снимать комнату в 8 кв. метров без отопления стоило в тот год в Арагоне 25 тыс. песет в месяц (а если живешь в этой комнате вдвоем — 30 тыс.). Значит, если старик не обзавелся собственным жильем — а половина испанцев сегодня снимает жилье — бездомность его удел. Видимо, сегодняшние старики, воспитанные при тоталитарном режиме, все же обзавелись жильем (бездомных довольно много лишь в крупных городах). Но 67,5% стариков живут в домах без отопления. Каково это, трудно объяснить, если ты не испытал этого (я одну зиму прожил в таком доме и говорю как эксперт). В Арагоне холодно с ноября по апрель. И хотя морозов нет, температура ночью около нуля, но рамы одинарные, стены тонкие, полы каменные, и дом промерзает насквозь. Сразу становится сыро, и стены покрываются плесенью. Как гласит доклад, «это очень вредно для здоровья старых людей и предопределяет очень высокий уровень заболевания суставов».

Летом, наоборот, жара — город прогревается до 40-45 градусов. Душ надо принимать три раза в день, но каждый шестой из стариков не имеет душа в жилище, а почти каждый третий не имеет и канализации. И перспективы печальны: наблюдается снижение доли стариков, получающих пенсию: 43,7% в 1987 г., 42,3% в 1990, а на ближайшее будущее прогнозируется снижение до 40%. И это при том, что социал-демократическое правительство Испании, старающееся в социальной политике следовать принципам Социнтерна, очень много делало для облегчения положения стариков. Но неолиберализм является официальной идеологией — не будешь же спорить с «семеркой». И во время кризиса первый удар наносится по старикам. Так, вновь победив на выборах в июне 1993 г., социалисты первым делом отменили государственные субсидии для пенсионеров на покупку 800 наименований лекарств. Устранили еще один пережиток уравниловки. Многие лекарства стали пенсионерам, особенно с хроническими заболеваниями, просто не по карману.

Для чего я привел здесь эти печальные данные? Чтобы было ясно: это — закономерность, а не злая воля или ошибка правительства. Рыночная экономика в ее чистом и даже подправленном кейнсианством виде заставляет выбрасывать стариков из жизни. И тот российский интеллигент, который сегодня уговаривает сограждан, в том числе стариков, поддержать демонтаж всех систем советского строя, или врет нагло, или трагически обманывает себя и других. Когда советская система социального страхования будет полностью ликвидирована, заменена всяческими «пенсионными фондами» и «личной бережливостью», основная масса русских стариков опустится на дно, и они начнут быстро умирать от горя. И на лбу каждого интеллигента-либерала появится клеймо убийцы. Пока невидимое.

Глава 3 Миф «свободы» в проекте перестройки России

На большой части территории СССР сегодня установлен политический режим, в котором евроцентризм является доминирующей идеологией. Поскольку речь идет о режиме радикальном, который пришел к власти через революционный разрыв с прошлым, эта идеология внедряется во все сферы общественной жизни жесткими, часто разрушительными методами. Проект переделки России предполагает демонтаж культурных норм традиционного общества, то есть норм, воспринятых не через рациональный анализ социальных интересов, а укорененных в традиции, в предании и предрассудках, и потому лежащих в гораздо более глубоких слоях культуры. Это — несравненно более болезненная операция, чем, например, перераспределение собственности (и более опасная). Всему обществу и каждому человеку предъявляется ряд требований культурного и мировоззренческого характера: он должен изжить ряд «пережитков» и «предрассудков», чтобы соответствовать правильной модели цивилизации.

Вообще говоря, это общее требование евроцентризма к «отставшим» или «уклонившимся» народам. Самир Амин пишет: «Капитализм в его западной модели превратился в высший образец общественной организации, который может быть воспроизведен в других обществах, ранее не имевших возможности быть в числе зачинателей — при условии, что эти общества освободятся от препятствий, воздвигнутых их культурными особенностями и объясняющих их отсталость» [9, с. 101].

Важнейшее объяснение причин отсталости русского народа лежит в сфере культуры и национальной психологии. В самых разных вариациях повторяется тезис о неразвитости в русских чувства свободы. Это чувство и призвана внедрить новая «культурная революция» под знаменем либерализма, впрочем, тезис о том, что «Восток» отличается от Европы атрофированным чувством свободы, также является общим местом евроцентризма. Доказать врожденный характер «инстинкта свободы» идеологам евроцентризма пришлось уже для того, чтобы подтвердить миф о целостности культурной традиции Европы и связать демократизм античности со свободолюбием Ренессанса. С. Амин отмечает: «Возрождение отделено от Греции пятнадцатью веками Средневековья. Где же и на чем базируется, в таких условиях, та непрерывность культурного предприятия Европы, на которую претендует евроцентризм? Для этого XIX век изобрел расистскую гипотезу. Перенося методы классификации животных видов и методы дарвинизма от Линнея, Кювье и Дарвина к Гобино и Ренану, утверждалось, что человеческие „расы“ наследуют врожденные признаки, постоянство которых не нарушается социальным развитием. Согласно этому видению, именно психологические стереотипы предопределяют, в большой степени, различные типы общественной эволюции… Можно множить цитаты, отражающие этот взгляд, например, о врожденной любви к свободе, о свободном и логичном мышлении одних — в противоположность склонности к послушанию и отсутствию строгости мысли других и т. д.» [9, с. 91].

Особенность момента в том, что сегодня этот тезис очень жестко применяется по отношению к русским — европейскому народу, вся история которого, казалось бы, никак это обвинение не подтверждает. Сегодня русских уже не только «вычеркивают» из цивилизации, но и ставят под сомнение их полную принадлежность к биологическому виду человека. И это уже практически не вызывает ни возражения, ни удивления в образованной аудитории, хотя еще года четыре назад было бы просто немыслимо.

Вот маленький, но типичный пример. Писатель Хосе Агустин Гойтисоло, представитель славной фамилии испанских писателей-демократов, в большой статье под названием «Русский народ ищет свою идентичность» популярно излагает историю России и загадку русской души [21]. Не будем пересказывать все нагромождение небылиц о нашей истории, которыми наполнена голова среднего европейского демократа. Но некоторые сентенции имеют концептуальный характер. Так, Гойтисоло иронизирует над «идеей возрождения великого русского народа, в то время как в действительности этот великий русский народ никогда не входил в современную цивилизацию». Далее мы узнаем, что на протяжении всей истории, вплоть до возникновения капитализма в конце XIX века в культуре народов России «не существовало этики труда». И, наконец, ссылаясь на утверждение «члена Академии наук и очень известного на Западе историка Арона Гуревича» писатель выносит уже привычный приговор: «В глубине души каждого русского пульсирует ментальность раба».

Итак, три тезиса:

— русский народ никогда не принадлежал к цивилизации;

— народам России (а не личностям или социальным группам) присуще такое отрицательное качество, как отсутствие этики труда;

— каждый русский (то есть как народ в целом) не обладает изначально присущей человеку потребностью в свободе.

Чтобы дополнить образ врага цивилизации, которым представляется русский народ (а вовсе не коммунизм — о нем во всей статье Гойтисоло не сказано ничего плохого), обычно добавляется тема гипотетического антисемитизма русских. Естественно, без всяких попыток объяснить, почему же именно в России осела самая большая община евреев. Но тут испанский писатель, видно, вспомнил историю (а именно 1492 г. — поголовное изгнание евреев из Испании) и эту тему развивать не стал. Хотя вообще с собственной историей он обращается очень вольно. Так, он уверен, что, в отличие от России, в Испании к моменту смерти Франко имелась «длительная история истинной демократии». Он смеется над «безумной идеей реставрации монархии в России — деле немыслимом». Кому же так смешна идея реставрации монархии? Подданному Его Величества Короля Испании Хуана Карлоса Первого Бурбона, посаженного на трон в 1976 г.

Но все это — милые проявления европейской наивности. Важнее, что за информацией демократический писатель обращается к «академику» Арону Гуревичу — представителю радикального националистического течения, излагающего расистские взгляды относительно нации, с которой его народ жил в тесном взаимодействии много веков (и желает продолжать жить и дальше). Какую цель преследует это течение и почему европейский демократ берется быть его рупором — вот вопросы, важные сегодня для России.

Замечу, что «потребность в свободе» и «ментальность раба» трактуются в рамках западного мировоззрения как биологические, а не социокультурные параметры. Э. Фромм пишет: «Будучи условием целостного развития человеческого организма, свобода является фундаментальной биологической потребностью человека… Среди всех угроз жизненным интересам человека угроза его свободе имеет чрезвычайное значение, как в индивидуальном, так и социальном плане. Вопреки распространенному мнению, что желание свободы есть результат культуры, и, конкретнее, обучения, имеется достаточно свидетельств того, что желание свободы есть биологическая реакция человеческого организма» [19, с. 204]. Но считать какие-то отрицательные качества неотъемлемым, биологически обусловленным атрибутом этноса и называется расизмом. Характер отрицательных качеств, приписываемых каждому русскому, позволяет говорить о росте крайнего расизма по отношению в русскому народу.

Таким образом, в рамках евроцентризма русским отказано в обладании некоторыми врожденными, якобы биологически присущими человеку свойствами (кстати, сегодня по-новому видится и полемика вокруг книг Гроссмана и его обвинения в адрес русского народа, «утратившего» категорию свободы). В действительности речь все время идет не о свободе, а о «мифе свободы» — одном из важных компонентов евроцентризма как идеологии.

Вообще идея свободы в ее нынешнем западном понимании сложилась недавно, лишь в буржуазном обществе. Категория свободы, возникшая одновременно с наукой и на научном менталитете основанная, — одна из ключевых категорий всех концепций индустриального общества (в том числе социал-демократии и марксизма). Она представляется идеологией как вечная категория, имманентно присущая человеку. Но представление европейца Средневековья о человеке и обществе базировалось прежде всего на категориях справедливости, веры, чести, верности. Филогенетически присущая человеку потребность свободы имеет совершенно иную природу, чем идея свободы якобинцев или Джефферсона. Кстати, вся история России показывает, что присущее нашей культуре «свободолюбие Разина» всегда имело здесь глубокие корни, о чем говорит, например, такое специфическое и крупномасштабное явление, как казачество.

В какой же свободе нуждался западный капитализм? Прежде всего, в свободе от человека. Экономика свободного рынка рабочей силы потребовала полного освобождения человека от традиционных культурных норм и структур, превращения личности в атом человечества. Прежде всего, речь шла о свободе человека от связывающих его структур старого аграрного общества: патриархальной семьи, церкви, привязанности к земле и родной деревне. Буржуазному обществу, индустриальной цивилизации был нужен человек-атом, свободно передвигающийся и вступающий в свободные отношения купли-продажи на рынке рабочей силы. Быстрее и проще всего проблему освобождения человека решили в Англии, силой согнав крестьян с земли и пустив их по миру (на фабрики).

Кстати, такая атомизация людей и превращение каждого человека в свободного предпринимателя вовсе не является обязательным условием эффективного капитализма. Это — специфическая культурная особенность Запада, которую вовсе не обязательно имитировать. По выражению Мичио Моришима в книге, посвященной культурным основаниям капитализма в Японии («Капитализм и конфуцианство». 1987), в этом обществе «капиталистический рынок труда — лишь современная форма выражения „рынка верности“ [9, с. 67]. Экономические отношения видятся не в терминах механистической политэкономии Запада, а в категориях традиционного общества.

Американский антрополог Салинс пишет об этой совершенно необычной свободе «продавать себя»: «Полностью рыночная система относится к историческому периоду, когда человек стал свободным для отчуждения своей власти за сходную цену, что некоторые вынуждены делать поскольку не имеют средств производства для независимой реализации того, чем они обладают. Это — очень необычный тип общества, как и очень специфический период истории. Он отмечен тем, что Макферсон называет „собственническим индивидуализмом“. Собственнический индивидуализм включает в себя странную идею — которая есть плата за освобождение от феодальных отношений — что люди имеют в собственности свое тело, которое имеют право и вынуждены использовать, продавая его тем, кто контролирует капитал… В этой ситуации каждый человек выступает по отношению к другому человеку как собственник. Фактически, все общество формируется через акты обмена, посредством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену» [36, с. 128-129].

В последнее время эта коммерциализация личности достигла крайнего выражения, о чем пишет Э. Фромм: «Для рыночного мышления все превращается в предмет коммерции — не только вещи, но и сама личность, ее физическая энергия, ее навыки, знания, мнения, чувства и даже ее улыбки. Этот характерологический тип представляет собой исторически новое явление, поскольку является продуктом полностью развитого капитализма, который функционирует посредством рынка — рынка товаров, рынка труда и рынка личностей — и принцип которого заключается в получении прибыли посредством выгодного обмена».

Современная, неолиберальная концепция рыночной экономики предполагает даже необходимость подавления естественных человеческих инстинктов солидарности и сострадания (фон Хайек). Этот новый шаг к свободе противоречит не только социальной, но и биологической природе человека, в эволюции которого врожденный групповой инстинкт играл и играет огромную роль. Его искусственное подавление послужило важной причиной тяжелых социальных душевных болезней (наркомания, психозы) и периодических разрушительных вспышек возврата к групповой солидарности в виде фашизма и крайнего национализма.

Конрад Лоренц пишет: «Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши, не находящие для себя подходящего коллектива, прибегают к суррогату. И возникают сообщества, удовлетворяющие определенные инстинктивные потребности… Психолог Аристид Эссер, изучая молодежную преступность и наркоманию в восточных штатах США, пришел к ужасному выводу, что подростки из благополучных семей становятся наркоманами не из-за скуки и не в поисках новых ощущений, как думают многие, а из потребности принадлежать к группе, обладающей комплексом общих интересов. Потрясающее свидетельство силы группового инстинкта в том, что эти несчастные юноши согласны скорее принадлежать к сообществу самых отверженных, чем быть одинокими» [29, с. 323-324].

Некоторые американские психоаналитики видят в крайней атомизации людей и причину того удивительного факта, что значительная доля молодежи Запада считает привлекательной не только военную службу, но даже войну — здесь «возникает возможность испытывать глубокие душевные порывы [делить пищу с товарищем и рисковать жизнью ради его спасения], которые наше общество в мирное время считает глупостями» (Э. Фромм).

Естественно, что человеку традиционного общества, каковым была Россия-СССР, изжить инстинкт солидарности будет несравненно труднее, чем европейцу, который посвятил этому четыре века. Реалистично оценивая психологические стереотипы народов России, можно сказать, что это не удастся сделать без тотального разрушения общества и гибели огромных масс населения, ибо предполагает травму никак не меньшую, чем та, которую пережила Германия в период Реформации.

Этот процесс «освобождения от традиций» хорошо изучен и историками, и антропологами. Конрад Лоренц пишет буквально пророчески об этом порабощении через свободу: «Во всех частях мира имеются миллионы юношей, которые потеряли веру в традиционные ценности предыдущих поколений под действием факторов, которые мы ясно видим; эти юноши стали беззащитными против внедрения в их сознание самых разных доктрин. Они чувствуют себя свободными, потому что отбросили отцовские традиции, но немыслимым образом не замечают, что, воспринимая сфабрикованную доктрину, они отбрасывают не только традиции, но и всякую свободу мысли и действия. Наоборот, полностью отдавшись доктрине, они испытывают интенсивное субъективное и иллюзорное чувство личной свободы» [29, с. 325].

Так и происходило в России в последние годы «освобождение» молодежи от человека, от тысячелетних традиций отцовских поколений. В обмен на пошлые, истрепанные доктрины. Конрад Лоренц, уже старик, сам переживший увлечение самоубийственными доктринами, с особой грустью пишет о судьбе именно молодых поколений, испытавших деструктурирование культуры: «Радикальный отказ от отцовской культуры — даже если он полностью оправдан — может повлечь за собой гибельное последствие, сделав презревшего напутствие юношу жертвой самых бессовестных шарлатанов. Я не говорю о том, что юноши, освободившиеся от традиций, обычно охотно прислушиваются к демагогам и воспринимают с полным доверием их косметически украшенные доктринерские формулы. Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши готовы примкнуть к любой фальшивке» [29, с. 323].

Во— вторых, возникновение западного капитализма потребовало «освобождения от Бога» — снятия с предпринимательской деятельности присущих традиционному обществу оков всеобщей, «тотальной» этики. Носителем и охранителем этой этики выступала церковь. Она-то в период буржуазных революций и вызывала наибольшую ненависть строителей нового общества («Раздавите гадину!»). Церковь представлена как политическая и социальная сила, защищавшая тоталитарный строй и господствующую идеологию. Но еще более важным было, видимо, само создаваемое ею убеждение в существовании общечеловеческой совести, пронизывающей все сферы общества. Современное общество «атомизировало» эту совесть, создав специфический профессиональный этос каждой сферы, автономный от понятия греха. И даже сегодня любая попытка поставить вопрос об объединяющей общество этике рассматривается теоретиками либерализма как «дорога к рабству» (Ф. фон Хайек). А в революционный период разрушения традиционного общества радикальные либералы доходят в своих декларациях до крайности. Вот слова советского экономиста Н. Шмелева (одного из «прорабов перестройки) в ведущем журнале Академии Наук: „Мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно, — безнравственно, и наоборот, что эффективно — то нравственно“. В любом традиционном обществе, в том числе в России, действует другая максима: „Лишь то, что нравственно, — эффективно“.

Каждая культура ограничивает свободу вполне определенными рамками, и применение этого понятия вне времени и пространства — вечная основа демагогии. Этические ограничения — один из важнейших каркасов, на которых держится общество. Разрушение этого каркаса вместо осторожной и постепенной замены деталей неизбежно создает ведущий к массовым страданиям хаос, хотя и сопровождаемый гимном свободе. Относительно такой свободы от культурных структур Конрад Лоренц писал: «Функцией всех структур является сохранение формы и создание опоры, что, очевидно, требует пожертвовать определенной долей свободы… Червяк может согнуть свое тело где пожелает, в то время как мы сгибаем его только в сочленениях. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги, а червяк не может» [29, с. 306].

Третье, чего требует евроцентристская формула, — это освобождения экономики от политики, предпринимателя от государства. Для рыночной экономики нужна была свобода конкуренции. В честной экономической борьбе, при эквивалентном обмене товаров на рынке должен побеждать более эффективный предприниматель, и ни государство, ни мораль не должны вмешиваться, ограничивая его действия или поддерживая более слабого. Самир Амин отмечает: «Автономия гражданского общества составляет первую характеристику нового, современного мира. Она базируется на отделении экономической жизни (замаскированной распространением рыночных отношений) от политической власти. Это — качественное отличие нового капиталистического мира от всех докапиталистических формаций» [9, с. 80].

Либерализм — это невмешательство государства в заключение «свободного контракта» на куплю-продажу рабочей силы. Поэтому всякий патернализм государства отвергается в принципе (слабым — благотворительность). Очевидно, что это находится в резком противоречии с представлением о взаимоотношениях между подданными и государством, которое в разных вариациях бытует в традиционных обществах, будь то Россия, Япония или Иран. Что касается монгольской империи, возникшей в Евразии и включавшей в себя русские земли, то в ХIII в. Марко Поло описал совершенно непривычные для европейских купцов принципы государственного устройства и его участия в экономической жизни граждан (патернализм и уравнительное распределение в периоды экономических трудностей).

Впрочем, навязывая «отсталым» народам идеологию либерализма, сами западные политики у себя дома в значительной мере следуют формулам Кейнса. Автономизация экономики, жестко предписываемая России идеологией евроцентризма, является разрушительной для общества. Она в такой степени лишает большие массы людей элементарных, понятных видов свободы, что ставит под угрозу социально-политическое равновесие. Это красноречиво показала Великая Депрессия, заставившая политиков и экономистов скрипя зубами принять «кейнсианскую революцию».

Наконец, евроцентризм включает в себя идею свободы от мира. Для ощущения свободы и для ощущения безграничности прогресса было необходимо, чтобы в картине мира человек был выведен за пределы природы, чтобы он противостоял ей, побеждал ее, познавал и извлекал из нее нужные ресурсы. Если человек и венец природы, то независимый от нее венец. Это ощущение вызывает тоску одиночества, но и делает ощущение свободы максимально полным.

Об этом написана масса литературы, и мы приведем здесь лишь слова С. Амина, где он непосредственно связывает эту проблему с евроцентризмом: «Европейская философия Просвещения определила принципиальные рамки идеологии капиталистического европейского мира. Эта философия основывается на традиции механистического материализма, который устанавливает однозначные цепи причинных связей. Главная из этих детерминированных связей в том, что наука и техника предопределяют своим прогрессом (автономным) прогресс всех сфер общественной жизни…

Этот грубый материализм, который мы иногда противопоставляем идеализму, есть не более чем его близнец, это две стороны одной медали. Можно сказать, что Бог (Провидение) ведет человечество по пути прогресса — или что эту функцию выполняет наука. Какая разница? В обоих случаях сознательный, не отчужденный человек и социальные классы выпадают из схемы. Поэтому идеологическое выражение этого материализма часто имеет религиозный характер (как у франкмасонов или якобинцев с их Высшим Существом). Поэтому обе идеологии сотрудничают без всяких проблем… Буржуазная общественная наука никогда не преодолела этого грубого материализма, поскольку он есть условие воспроизводства того отчуждения, которое делает возможным эксплуатацию труда капиталом. Он неизбежно ведет к господству меркантильных ценностей, которые должны пронизывать все аспекты общественной жизни и подчинять их своей логике. В то же время эта философия доводит до абсурда свое исходное утверждение, которое отделяет — и даже противопоставляет — человека и Природу. Этот материализм зовет относиться к Природе как вещи и даже разрушать ее, угрожая самому выживанию человечества» [9, с. 79].

Либералы считают аксиомой, что свобода — прямой продукт рынка. Это — сугубо идеологические рассуждения, ибо в них всегда тщательно избегают давать толкование столь широкого понятия, как свобода. Капитализм требует совершенно определенных типов свободы — и авторитаризма, часто весьма жесткого, в подавлении других типов свободы. Прагматические исследователи рыночной экономики в этом куда откровеннее, чем идеологи. Оливер Кокс в своей книге «Капитализм как система» подчеркивает, что капитализм борется именно за свободу, определяемую логикой системы: «свобода всегда соотносится с властью, и тип свободы, который в каждый конкретный момент времени оказывается необходимым провозглашать, зависит от характера установленной власти» (см. [14, с. 31]). Если говорить о рыночной экономике, где власть сегодня находится в руках небольшого числа крупнейших корпораций, то соотносящаяся с этой властью свобода очень специфична, она — инструмент авторитаризма, а в глобальном плане даже диктатуры (как сказано в первом докладе Римскому клубу, «благожелательной диктатуры технократической элиты»).

Миф о свободе, которую европеец якобы получил благодаря рыночной экономике и разрушению традиционной этики, вообще не выдерживает столкновения с действительностью. Крайним, обнаженным образом представил эту проблему Кафка в романе «Процесс» — но действие романа происходит в условиях классической рыночной экономики, и никаких ограничений на жестокость и произвол бюрократической машины эта экономическая система не налагает. У нас каким-то хитрым образом новые идеологи связали накопившееся отвращение к бюрократизму с необходимостью перехода к рыночной экономике. На деле это вещи несвязанные. Вот что пишет немецкий социалист Эрнст Мандель: «Недоверие к любым бюрократиям, как бюрократиям крупных капиталистических фирм, так и к бюрократиям так называемого Демократического Государства, в настоящее время как никогда укоренилось в массовом сознании». — И добавляет: «Не следует смешивать это отрицание всякой бюрократии с одобрением приватизации, которая была бы ничем иным как заменой государственных монополий и бюрократий, которые, несмотря ни на что, легче поддаются контролю, частными монополиями и бюрократиями» [30].

Как мы знаем из истории, капитализм прекрасно сосуществовал с самыми крайними режимами, включая фашизм. Даже минимального влияния не оказал характер экономики США на деятельность комиссий по расследованию антиамериканской деятельности. Голливуд сильно пострадал от маккартизма, и недавно Вуди Алленом там сделан поучительный фильм о том времени. Если люди добровольно кончали с собой без всяких материальных затруднений, значит, силы морального террора были очень мощными, никакой рынок от них не спасал. Да и если поднять результаты социально-психологических исследований среднего американца 60-х годов (эксперименты Мильграма), мы встретим потрясающие свидетельства полного психологического подчинения среднего американца власти. В наши дни рынок не мешает уничтожать людей самым жестоким образом. Никакого раскрепощения сознания рыночная экономика не обеспечила.

Но деформация «экосистемы» общества создает и нарастающую зависимость от «атомизированного» человека. Запад создал специфическое социальное образование — «общество двух третей». Иначе говоря, если не учитывать 1% богатейших семей, около двух третей общества составляет «благополучный» средний класс. Треть находится на грани или за гранью бедности. В состав этой трети входят 6-7% «маргинализованных» — людей вообще вне общества, преступников, нищих и бродяг. Эта структура внешне устойчива в условиях демократии, т. к. «нижняя» треть в выборах вообще почти не участвует, а средний класс поддерживает этот социальный порядок, предпочитая то либералов, то социал-демократов (разница между которыми исчезающе мала). Так вот, «благополучные» все острее ощущают угрозу, исходящую «снизу». И речь идет не о классовой борьбе за что-то, а о социальном мщении всем. Это — сравнительно новое социальное явление, еще совершенно не понятое общественной наукой и поэтому тем более пугающее.

Благополучный человек уже не чувствует себя спокойно в своем уютном городе. Он боится воров и тратит огромные деньги на бронированные двери и сигнализацию. Он боится уличных погромов, когда толпа «маргиналов» разбивает по пути все до одной витрины. Он боится наркомана, который на улице требует с него денег, а иначе угрожает вонзить шприц «со СПИДом». Какие взаимоотношения с обществом могли породить столь необычные «мягкие» формы мщения, как, например, впрыскивание из шприца едкой щелочи в пластиковые бутылки с питьевой водой? Дырочку от иголки в такой бутылке обнаружить трудно, бутылки стоят открыто в магазинах, и эпидемия таких случаев прокатилась по Испании в ноябре 1989 г.

Испанский социолог М.-А. Лопес Хименес пишет: «Если иметь означает также быть кем-то в обществе, то не иметь вызывает подавленность, которая может выразиться в агрессии против окружающих, чтобы вырвать у них то, что они имеют, более или менее жесткими методами. В обществе растет враждебность, порожденная страхом и непониманием, ибо хотя все знают, что общество разделено на классы, существует распространенное убеждение в равенстве возможностей, которое позволяет считать бедных виновниками своей бедности, не использующими шанс вырваться из своего положения» [28]. И страх не ослабевает, хотя государство в «свободном мире» все больше становится Левиафаном, и полицейские сирены слышны всю ночь.

Страх даже нарастает по мере того, как обследования подтверждают угрожающую тенденцию: в числе «маргиналов» нарастает доля специалистов высокой квалификации, с опытом ученых и технологов. От них европейский обыватель ждет мщения с использованием изощренных технологий. В здравом смысле обывателю не откажешь. Пока что это мщение также имеет безобидные формы — над инженерами и учеными довлеют табу (которые не вечны). Нередко обиженный начальством программист перед увольнением запускает в компьютерную систему фирмы или банка вирус (что в мировых масштабах уже наносит многомиллиардный ущерб).

А в июле 1993 г. в одном городке Испании произошел такой любопытный случай. Возник конфликт между муниципалитетом и техником системы водоснабжения (которого уволили, по его мнению, несправедливо). А через некоторое время во всем городе из крана стала течь вода ярко-зеленого цвета. Кто-то очень ловко, в нужном месте просверлил трубу и заложил туда пробирку с флуоресцином. Очень медленно растворяясь, это вещество окрашивает огромные количества воды в сильно флуоресцирующий зеленый цвет (так спелеологи метят подземные реки). Сделать ничего нельзя, и хотя вода безвредна — попробуй убеди в этом жителей города. Алькальд был уверен, что это дело рук обиженного специалиста, хотя доказать это не смогли.

Еще более страшную угрозу постоянно ощущает средний житель общества потребления со стороны стран третьего мира. В этом нет никакого преувеличения — хрупкая и искусственно созданная структура потребления разлетелась бы моментально в осколки, если бы страны первого мира, где живет 13% населения Земли, на миг приподняли бы «железный занавес», который их защищает. Свобода передвижения, если говорить о свободе въезда в страны рыночной экономики — миф, «прописка» в них охраняется такими силами, с которыми трудно было бы тягаться тоталитарной советской милиции. Во время строительства объектов для Олимпиады в Барселоне была попытка пригласить тысячу венгров-строителей (как писали газеты, «дешевую рабочую силу очень высокой квалификации»). Это было категорически запрещено.

Вообще Испания испытывает особые чувства по отношению к своим братьям по языку и культуре — латиноамериканцам. Но она входит в ЕЭС и следует общим нормам. Будучи вынужденным время от времени продлевать в полиции свою визу, я наблюдал однажды, как дотошно требовали от двух перуанских студенток, законно обучающихся в испанском университете, подтверждения достаточности для жизни получаемых ими из дома денег. Видя краем глаза предъявляемые ими квитанции на переводы, я, грешным делом, думал, что жить на такие деньги можно, и неплохо. Но чиновник полиции так не считал и отправил готовых расплакаться девушек искать дополнительных подтверждений законных источников доходов. А как же свобода?

Специфика «формулы свободы» в евроцентризме связана прежде всего с механистической картиной мира и детерминизмом, который создает иллюзию возможности точно предсказать последствия твоих действий. Это устраняет нравственную компоненту из проблемы ответственности, заменяет эту проблему задачей рационального расчета. Перед машиной ответственности не существует. И если мир — машина, человек — механический атом, общество — идеальный газ из «человеческой пыли», то ответственность вообще исчезает. Детерминированная и количественно описываемая система лишена всякой святости (как сказал философ, «не может быть ничего святого в том, что может иметь цену»).

Важно и другое. Только сегодня мы начинаем понимать идеологическое значение двух важных конкретных аспектов механистической картины мира — утверждения обратимости процессов и линейности соотношений между действием и результатом. Ясно, что чувство свободы становится доминирующим лишь в мире обратимых процессов. И в культурных нормах, и во врожденных инстинктах заложено мощное ограничение на свободу действий, ведущих к непоправимому. Чувство необратимости естественных и социальных процессов — или отсутствие такого чувства — во многом определяет приверженность человека к той или иной идеологии. При этом идеология, сформированная механистическим мирощущением, оказывает столь сильное воздействие на человека, что даже его непосредственное бытие «в гуще» необратимых процессов слабо воздействует на поведение.

Леви— Стросс, как и многие историки из стран «третьего мира», писал о разрушениях, которые произвел европеец-колонизатор в попавших в зависимость культурах, как о необходимости, как о создании того перегноя, на котором взросла сама современная западная цивилизация. Но не менее важно и искреннее чувство безответственности. Оно просто лишает человека Запада ощущения святости и хрупкости тех природных и человеческих образований, в которые он вторгается, лишает того страха перед непоправимым, о котором сказано выше. И это — не злая воля, а наивное, почти детское ощущение, что ты ни в чем не виноват. Инфантилизм, ставший важной частью культуры.

Леви— Стросс рассказывает, как в резервации небольшого индейского племени пьяный сын убил отца. Он нарушил табу, а по законам племени убийство соплеменника наказывалось самоубийством. Белый чиновник посылает полицейского-индейца арестовать убийцу, а тот просит не делать этого — парень сидит и готовится к предписанному самоубийству. Если же попытаться его арестовать, он будет обязан защищаться и предпочтет умереть убитым. А если полицейский применит оружие, то и сам станет нарушителем табу. Куда там — что за глупости, что за предрассудки. И все произошло именно так, как и предсказывал полицейский. В ходе ареста он был вынужден стрелять, убил соплеменника, отчитался о выполнении приказа и застрелился.

У Сервантеса Дон Кихот грубо вторгается в неизвестный ему мирок — «спасает» деревенского мальчишку от наказания хозяина и, довольный, уезжает. При следующей встрече мальчик бежит за ним и кричит: «Добрый сеньор, ради бога, никогда меня больше не спасайте!». Огромный философский смысл. А вот прекрасный американский фильм «Ранделл» — о том, как непутевого учителя назначили директором колледжа в поселке бедноты. В колледже — торговля наркотиками, проституция и поножовщина. Учителя нашли с подростками-бандитами компромисс — хулиганы не мешают учиться тем, кто хочет, а учителя не требуют от них присутствовать на уроках. Новый директор «поломал» этот порядок и кулаками загнал бандитов в классы. «По закону вы не имеете права выбирать учеников и обязаны учить всех до одного», — заявил он учителям.

В результате то большинство, которое хотело учиться, потеряло такую возможность, учительницу, поддержавшую директора, попытались изнасиловать и изуродовали, а ставшего на его сторону ученика повесили за ноги. И одна девчонка объяснила директору суть проблемы: больше половины жителей поселка — безработные, мы обучаемся выживанию именно в этой жизни, другой вы нам не дадите, но хотите отвлечь нас от этого необходимого обучения и заставить зубрить про Пипина Короткого. Но герой был непреклонен и с бейсбольной битой в руках, проламывая черепа, продолжал внедрять цивилизацию. На этом реалистичная часть фильма (изнасилования и расправы с «предателями») кончается и начинается гимн герою нашего времени в США. Он побеждает во всех драках (оставляя позади несколько трупов учеников) и ухитряется засадить в тюрьму самых нехороших. И какой контраст с Сервантесом. Мы видим прославление «цивилизатора», который грубо вторгся в хрупкую субкультуру своей собственной страны и, размахивая бессмысленными в этой субкультуре ценностями, разрушил в ней саму возможность даже такой жизни.

А как можно объяснить способ поведения целых государственных ведомств США в деле с сектой проповедника Кореша? Конечно, мракобесы — заперлись на ферме «Уако» и стали ждать конца мира. Полиция решила это мракобесие пресечь. Но как? Сначала в течение недели оглушая сектантов рок-музыкой из мощных динамиков (Кореш — фанатик рока, и эксперты решили, что он расслабится и отменит конец света). А потом пошли на штурм — открыли по ферме огонь и стали долбить стену танком. Начался пожар, и практически все обитатели фермы сгорели — 82 трупа. А через год суд оправдал всех оставшихся в живых сектантов — состава преступления в их действиях не было.

Такую безответственность и «свободу мысли и дела» мы увидали и в России — у нового поколения просвещенной номенклатуры. Да и у всей той части интеллигенции, которая с таким энтузиазмом поддержала эту номенклатуру, повторяя ее евроцентристские лозунги.

Глава 4 Евроцентризм в России: от мифа свободы — к новому витку тоталитаризма

Все выступления как отечественных, так и западных либералов основывались на требовании немедленно разрушить все «тоталитарные структуры». Это и выдает тоталитарное мышление — ведь обозвать противника можно по-всякому, важна именно нетерпимость к его существованию. Причем тоталитаризм наших либералов доведен до крайности, до некрофилии (в смысле Фромма) — получения наслаждения от вида разрушения любых структур, в пределе — наслаждения от саморазрушения.

Эта некрофилия, явно проявившаяся в начале века и ставшая, по мнению Фромма, предвестником фашизма (манифесты Маринетти), сегодня лишь нарастает. Это видно по кино и индустрии развлечений. В 30-е годы в американских комедиях было почти обязательным мерзкое для «отсталого» человека зрелище разрушения дорогого угощения («тортом — по морде»). Потом стали снимать столкновения автомобилей и самолетов. Сегодня гвоздь фильмов — зрелище катастроф, взрывов и пожаров. Модными стали гонки на огромных тракторах, давящих десятки автомобилей: хруст, треск, разлетаются куски.

Фромм задается вопросом: «Является ли некрофилия действительно характерной для человека второй половины ХХ века в Соединенных Штатах и других столь же развитых капиталистических или государственных обществах? Этот новый тип человека, конечно, не интересуется ни фекалиями, ни трупами; на деле, он даже чувствует такое отвращение к трупам, что делает их более похожими на живых, чем покойники были при жизни… Он делает нечто более важное. Он переключает свой интерес с жизни, с людей, с природы, с идей… одним словом, со всего живого; он превращает всю жизнь в вещи, включая себя самого и проявления своих человеческих способностей думать, видеть, слышать, желать, любить» [19, с. 347].

Вчитайтесь в эту сентенцию демократки Валерии Новодворской, которая является, несмотря на всю ее гротескность, важной частью демократического истеблишмента: «Свобода — это гибель. Свобода — это риск. Свобода — это моральное превосходство… Может быть, мы сожжем наконец проклятую тоталитарную Спарту? Даже если при этом все сгорит дотла, в том числе и мы сами…» [5].

Но ту же самую безжалостность по отношению к российским структурам, и отнюдь не только политическим, мы видим и у интеллектуалов Запада. Видный идеолог социал-демократии (бывший видный коммунист) Фернандо Клаудин утверждал, что речь в СССР должна идти не о реформе, а о «ликвидации путем разрушения всей экономико-политико-идеологической системы… о настоящей революции» [13].

То наполненное поистине религиозным смыслом понятие свободы, которому следуют радикальные «реформаторы», не оставляет русскому народу никакого шанса приобщиться к лику не только свободного человека, но и вообще человека. Ибо в голове у наших радикалов — культ сверхчеловека, убогая имитация Ницше. Та антропологическая модель, которая взята евроцентристами-радикалами за исходную базу их идеологического похода, неизбежно ведет к тоталитаризму наихудшего толка — к диктатуре ничтожного меньшинства, уверенного, что оно призвано командовать стадом, недочеловеками.

Свойственное евроцентризму разделение человечества на подвиды перенесено российскими демократами внутрь страны и приложено к большинству населения. Никогда ранее в России элита (вернее, те, кто относил себя к элите) не осмеливалась декларировать такого презрения к народу своей страны, противопоставляя его меньшинству. Новодворская просто выходит из себя: «Холопы и бандиты — вот из кого состоял народ. Какой контраст между нашими самыми зажиточными крестьянами и американскими фермерами, у которых никогда не было хозяина!» [5]. Здесь мадам Новодворская ради красного словца переписывает историю, даже противореча основным мифам евроцентризма. Американские фермеры — согнанные с земли крестьяне Англии, прошедшие «нормальные» этапы рабства и длительного феодального период. Русские же крестьяне, напротив, так и остались «недоразвитыми», ибо не знали рабства и пережили (и то не во всей России) очень короткий период позднего, уже вырожденного феодализма, не успевшего разрушить коммуну. Именно у них не было хозяина.

Но сегодня мы наблюдаем еще одно важное явление: новая элита, как будто чувствуя себя загнанной в угол, проявляет большую агрессивность по отношению к массе. Одновременно проявляется романтическая, почти болезненная солидарность между представителями «своего клана», что очень красноречиво выражают пропагандируемые телевидением «их» праздники, вечеринки, все эти «возьмемся за руки, друзья». Вот лирическое признание той же Новодворской: «Верочка Засулич стреляла в Трепова? Ее оправдали? Этой минутой я буду гордиться даже в акульих зубах. Трепов приказал высечь политзаключенного, студента, неформала. Я бы тоже стреляла в него…».

Прекрасно, что в акульих зубах Новодворская будет думать именно о Верочке Засулич (хотя такую самоотверженную акулу еще надо поискать). Но ведь не в гордости за Верочку дело. И не в идеалах Верочки — в своих идеалах Новодворская солидарна именно с Треповым и сегодня требует давить, как бешеных собак, именно таких, как Верочка. Мы видим оправдание терроризма, причем не как средства политической борьбы, а как орудия клановой мести элиты. Не стала бы наша демократка стрелять в министра, приказавшего высечь простого обывателя. Но студента! Да еще неформала! Наших бьют! Такое перенесение приемов клановой мести и клановой солидарности в современное, «демократическое» общество — это и есть верный признак фашизма.

Соучаствующая в «реформировании» России часть интеллигенции склоняется к тоталитаризму и в силу своего болезненно мессианского мироощущения. Эти люди настолько искренне верят в свою избранность, в свое интеллектуальное и моральное превосходство над массой сограждан, что теряют чувство меры и доходят до смешного. Вот пианист Николай Петров вздыхает о «грузе ответственности» цивилизованного человека: «Прекрасно понимаю, что заставило моего великого друга Мстислава Леопольдовича Ростроповича в том знаменитом августе написать завещание и прилететь в Москву. Какое-то очень острое ощущение, что не на кого страну оставить… Не оставлять же, в конце концов, мою страну вороватым чиновникам и бестолковым люмпенам?» [6].

Не будем говорить о том, в какое состояние уже привели страну соратники Мстислава Леопольдовича и насколько «невороватыми» оказались чиновники-демократы. Заметим лишь, что пианист слово в слово повторяет доводы радикальных социал-дарвинистов, которых довел почти до истерики кризис 30-х годов. Тогда в Англии видный ученый сэр Джулиан Хаксли (внук «бульдога Дарвина» Томаса Хаксли) тоже предупреждал о необходимости мер, не допускающих, чтобы «землю унаследовали глупцы, лентяи, неосторожные и никчемные люди». Чтобы сократить рождаемость в среде рабочих, Хаксли предложил обусловить выдачу пособий по безработице обязательством не иметь больше детей. «Нарушение этого приказа, — писал ученый, — могло бы быть наказано коротким периодом изоляции в трудовом лагере. После трех или шести месяцев разлуки с женой нарушитель, быть может, в будущем будет более осмотрительным» (см. [40, с. 231]). Ну разве это отличается от отношения к аборигенам колонизаторов, организующих кампании стерилизации?

Разумеется, этот приступ элитарности, овладевший частью интеллигенции, направляется в нужное идеологическое русло. Исаак Фридберг, вздыхая о таланте, тут же увязывает его с частной собственностью — без нее, дескать, какой же может быть талант. Мол, во все времена в «правильных» странах, но не в России, действовал «универсальный механизм защиты таланта, определенный коротким словом „успех“… Во всем мире этот механизм успешно действует, имя ему — буржуазная частная собственность. Это универсальный механизм защиты таланта, если хотите, генетической элиты нации».

Выходит, до появления буржуазии талантов не существовало. Так буржуазное (то есть историческое, преходящее) становится универсальным, обладатели частной собственности — генетической элитой нации, а страны рыночной экономики — всем миром. Россия в него, разумеется, не включена, и таланты у нас если и были, то лишь как ростки Запада на местной антиинтеллектуальной и нетворческой почве.

Вот Виталий Коротич поучает из какого-то американского университета: «Я уже говорил как-то, что никак не привыкну, когда в число народных добродетелей включают способность утопить персидскую княжну в Волге или пройтись вдоль по Питерской с пьяной бабой. Что же до машины, которая может работе помочь, так это уж, извините „англичанин-мудрец“…» [4]. Надо же, никак не привыкнет, когда… А зачем ему, шестерке идеологических служб — то советских, то антисоветских — привыкать к русским песням? И ведь как недоволен: «я уже говорил как-то», и приходится еще раз повторять — отвыкайте от этих гадких песен.

Прогноз поведения этой занимающей все более четкую антинациональную позицию и овладевшей собственностью элиты неблагоприятен еще и потому, что она представляет собой культурный продукт (пусть и побочный, но важный) именно тоталитарной компоненты советского строя. Это — люди, лишенные корней и ставшие в духовном плане марионетками номенклатурной системы. При этом неважно, думали ли они и чувствовали так, как требовала эта система — или наоборот, были ее диссидентами, ее «зеркальным» продуктом. Важно, что их чувства и мысли были функцией системы.

Николай Петров, преуспевающий музыкант, делает поистине страшное признание (сам того, разумеется, не замечая): «Когда-то, лет тридцать назад, в начале артистической карьеры, мне очень нравилось ощущать себя эдаким гражданином мира, для которого качество рояля и реакция зрителей на твою игру, в какой бы точке планеты это ни происходило, были куда важней пресловутых березок и осточертевшей трескотни о „советском“ патриотизме. Во время чемпионатов мира по хоккею я с каким-то мазохистским удовольствием болел за шведов и канадцев, лишь бы внутренне остаться в стороне от всей этой квасной и лживой истерии, превращавшей все, будь то спорт или искусство, в гигантское пропагандистское шоу» [6].

Просто не верится, что человек (даже «шестидесятник») может быть настолько манипулируем. Болеть за шведских хоккеистов только для того, чтобы показывать в кармане фигу системе! Не любить «пресловутые березки» не потому, что они тебе не нравятся, а чтобы «внутренне» быть независимым от официальной идеологии. Но это и значит быть активным участником «квасной и лживой истерии», ибо держать фигу в кармане, да еще ощущая себя мазохистом (прямо герой, новая Верочка Засулич) — было одной из ключевых и весьма неплохо оплачиваемых ролей в этой истерии. Подавляющее большинство нашего «человеческого стада», которое к номенклатуре не липло, было от этого влияния свободно. И люди любили или не любили березки, болели за наших или за шведов потому, что им так хотелось.

Люди, обладающие такими комплексами и так болезненно воспринимающие свои отношения с родной страной (чего стоит одно название статьи Н. Петрова: «К унижениям в своем отечестве нам не привыкать» — это ему-то, народному артисту), конечно, несчастны. Они, оказавшиеся духовно незащищенными, действительно являются жертвами системы. Но они же, придя к власти, более других склонны к тоталитаризму. Ибо они не связаны этической нитью с презираемыми ими массами сограждан. Страдания, которые несет большому числу людей их тоталитаризм, во многом связаны с удивительной атрофией у них чувства ответственности.

Сегодня сильные мира сего говорят о своей безответственности с небывалым, демонстративным цинизмом. Вот посол Испании в ООН, принимавший очень активное участие в балканском вопросе, заявляет: «В Югославии были совершены все ошибки, которые только можно совершить». Но ведь это чудовищное заявление. Из-за ваших ошибок разрушена цветущая страна, но и мысли нет исправлять ошибки, как-то поправить дело, все сводится к маниакальному стремлению начать бомбардировку сербов.

Примечательно, что на другой странице — статья Горбачева, который упрекает Клинтона в «корректно не оформленных» бомбардировках Ирака. Как обычно, все утверждения М. С. Горбачева округлы, туманны — не к чему придраться. А в целом ощущение такое, будто проглотил что-то нехорошее. Ибо все, к чему он ни прикасается своим пером, теряет свое человеческое измерение, свою этическую компоненту, превращается в объект аппаратной технологии. Бросил он взгляд и в сторону Югославии — требует «создать механизм международного контроля над кризисами, отсутствие которого имело такие отрицательные последствия в югославской трагедии». Какие механизмы, какой контроль? Югославская трагедия была целенаправленно сконструирована именно «международным механизмом», никто этого даже и не отрицает. А Горбачев видит всю суть трагедии в том, что не было международного механизма — из тех же политиков и тех же экспертов, которые спокойно делают свои «ошибки». При той разрушительной силе, которой обладает сегодня Запад, влияние на необратимые решения оказывает элита, превратившаяся в коллективного идиота.

Я попал в 1992 г. в Испании на совещание видных интеллектуалов и экспертов по Югославии, как случайно оказавшийся поблизости человек из «демократической России». Это собрание, организованное известным культурным центром ордена иезуитов, резко отличалось в лучшую сторону от подобных и типичных «круглых столов», которые можно постоянно видеть по телевидению. Организаторы — люди исключительно образованные, с глубоким религиозным и социальным чувством. И что же услышали участники от приглашенных из Брюсселя экспертов? Что надо немедленно бомбить сербов и начинать сухопутные действия. Приглашенные натовские военные просто взмолились: «Но, господа, это будет кровавая баня!» (имелась в виду, естественно, не кровь сербов). Ответом было, — трудно поверить — что налогоплательщик отрывает от своего семейного бюджета трудовые (чуть не написал рубли) франки, песеты и т.д., чтобы содержать армию, и армия обязана удовлетворить желание налогоплательщика. «Но НАТО не имеет технологии для войны на Балканах. Мы готовились к большим танковым операциям на европейской равнине», — военные все пытались повернуть к здравому смыслу. «Технологию можно быстро адаптировать», — уверенно возразил эксперт по международному праву, явно не технократ. Генерал козырнул и умолк.

Тогда я обратился к этому интеллектуалу (как выражаются некоторые реакционеры, с бородкой клинышком; когда он вошел, я даже подумал, что это депутат Шейнис, которого я видел по телевизору. Оказалось, ошибся, но сходство такое, будто этим экспертам, говорящим везде одно и то же, на каком-то складе выдают лица). Я спросил, каков будет, по расчетам экспертов, ответ крайне радикальных группировок в Югославии на вторжение войск НАТО. Он хохотнул: они будут недовольны (меня все еще принимали за демократа и вопрос был понят как шутка). Я уточнил вопрос: какие ответные действия могут быть предприняты этими радикальными силами? Эксперт ответил, довольно напыщенно: «Они, видимо, окажут сопротивление, но, по нашим расчетам, оно будет довольно быстро подавлено, хотя, видимо, предполагаемого контингента в 200 тысяч окажется недостаточно». Тогда я, чтобы определить диапазон современных возможностей тотального мщения, спросил: «А как насчет взрыва небольшого ядерного устройства в небольшом уютном европейском городке — так, для демонстрации?». Что тут было с экспертом. На глазах превратился в испуганного старичка: «Вы думаете, это возможно?». «Я не эксперт, я вас хочу спросить как эксперта: вы знаете, что это невозможно?». «Но мы об этом никогда не думали». Вот тебе на! Собираются устроить войну на уничтожение против православного народа в центре Европы — и не подумали о таком варианте. Они будут недовольны — дальше мысль не идет. Я немного смягчил вопрос: «Можно ничего не взрывать, можно рассыпать над Бонном полкилограмма цезия-137. Это-то уж совсем нетрудно. Вы знаете, кто заказал крупную партию цезия, которую провезли в Германию прошлым летом?» — «Но мы об этом никогда не думали». Ну ладно, сербы не хотят с Западом ссориться, но ведь дело в том, что сам риск и не рассматривался экспертами. Просто не верится, что судьба народов решается на таком интеллектуальном и духовном уровне. Может быть, Горбачев заразил каким-то вирусом всю мировую верхушку?

И вот еще один поучительный случай — точно такой же по структуре, но непосредственно приложимый к мышлению наших интеллигентов-демократов, далеких от Брюсселя. В очень неформальной обстановке был у меня разговор с одним университетским профессором в Барселоне, прогрессивным гуманистом. В свое время, как и полагается такому интеллигенту, был влюблен в кубинскую революцию — прямо как наш Евгений Евтушенко. Аплодировал и подзуживал маленькую героическую Кубу влепить еще одну оплеуху империалистическому монстру. Сегодня ему Кастро, само собой, разонравился. «Это что же такое, — сердится профессор. — Десять миллионов человек находятся на уровне биологического выживания. Надо любыми средствами устранить режим Кастро». Опять любыми средствами — ну нет у демократа в мозгу никаких ограничений.

«Как же, — говорю, — устранить? Ведь, по всем оценкам, подавляющее большинство кубинцев поддерживает этот режим, даже учитывая все его дефекты». Но просвещенный интеллигент, как всегда, вынужден решать за темные массы: «Международное сообщество, Россия должны оказать давление. Есть же методы». Против демократии не попрешь, и я подошел с другой стороны: «Вот вы говорите, при установленном на Кубе карточном режиме все население находится на грани выживания. Какие изменения в социальной области немедленно произойдут после устранения режима Кастро?» — «Либерализация экономики, ликвидация плановой системы и уравниловки». «Произойдет ли при этом перераспределение национального дохода между социальными группами?» — «Разумеется, и очень существенное».

Просто не веришь своим ушам. Ведь это говорит профессор, по должности приученный к логическому мышлению. Или он не понимает, что говорит? «Но ведь это означает, — мягко указываю я на противоречие — что большинство населения опустится ниже грани выживания и будет должно умереть». «Да? Почему же?» — удивление собеседника неподдельно. И это, пожалуй, самое удивительное. Объясняю: «Если при уравнительном распределении в нынешнем состоянии все люди находятся на грани выживания, то при изъятии значительной доли средств к существованию у части населения эта часть необходимого для выживания минимума не получит. Как вы предполагали решить эту проблему при смене режима?» И слышу невинный ответ: «А я об этой стороне дела никогда не думал».

Подпрыгнешь на стуле от таких слов. Как не думал? А о чем же ты думал? И ведь мы говорили об идеализированной ситуации. На деле либерализация экономики, как мы уже убедились, во всех случаях ведет к катастрофическому спаду производства. Ну можно же немного напрячь воображение и представить себе последствия такой «демократизации» Кубы. «А как вы думаете, — завершаю я беседу — при такой либерализации в реальных условиях Кубы легко будет охранить новый социальный порядок? Не будет ли лишенная необходимого для выживания часть общества слишком шуметь? То есть, станет ли политический режим более свободным, как в Швеции или Франции — или вынужден будет действовать, как в Сальвадоре и Гватемале?». Подумал, подумал радетель за права человека, и признал: «Да, пожалуй, будет, скорее, как в Гватемале. Но я никогда об этой стороне дела не думал».

Тут весь тоталитаризм безответственного мышления гуманиста, чья голова набита мифами евроцентризма. Ради совершенно пустых идеологических фантомов он готов любыми средствами внедрить свои мифические «ценности» в чужую, часто совершенно непонятную ему реальность, не задумываясь о той крови и страданиях, которых это будет стоить. Но разве не то же мы видели дома? Вот советник президента Ельцина, директор Центра этнополитических исследований Эмиль Паин рассуждает в статье «Ждет ли Россию судьба СССР?» [34]. Надо послушать нашему интеллигенту, на волю которого ссылается «этнополитик». Пора и внутри страны признать то, чем хвастаются за рубежом перед строгим хозяином: «либеральная интеллигенция» сознательно разрушала СССР ради своих идеологических целей. Паин пишет:

«Когда большинство в Москве и Ленинграде проголосовало против сохранения Советского Союза на референдуме 1991 года, оно выступало не против единства страны, а против политического режима, который был в тот момент. Считалось невозможным ликвидировать коммунизм, не разрушив империю».

Что же это за коммунизм надо было ликвидировать, ради чего не жалко было пойти на такую жертву? Коммунизм Сталина? Мао Цзедуна? Нет — Горбачева и Яковлева. Но ведь это полный абсурд. Строгий анализ слов и дел этих правителей однозначно показывает: они не тянут даже на звание социал-демократов (типа шведского премьера Улофа Пальме или канцлера ФРГ Вилли Брандта). Они ближе к неолибералам типа Тэтчер — к правому крылу буржуазных партий. От коммунизма у «политического режима» осталось пустое название, которое «реформаторы» и так бы через пару лет сменили. И вот ради этой идеологической шелухи либеральная интеллигенция обрекла десятки народов на страдания, которых только идиот мог не предвидеть.

И ведь то же самое были готовы сделать с РСФСР (и будут готовы сделать с РФ, изменись чуть-чуть политическая конъюнктура). Э. Паин признает: «Я внимательно слежу за публикациями моих коллег, которые всего год назад (это в июне 1992 года!) считали распад России неизбежным и даже желательным».

Бывает, в условиях глубокого кризиса люди теряют ориентиры, мечутся, наносят раны своей стране и своему народу. Но в момент отрезвления их охватывает горе и раскаяние. Когда Григорий Мелехов понял, что проливал кровь братьев, а не врагов, он катался по земле и кричал: «Зарубите меня!». Видим ли мы сегодня что либо подобное в среде наших «реформаторов»? Можем ли представить себе, что Паин выйдет перед сиротами и беженцами, рванет на себе рубаху и крикнет: «Я разжигал национальные конфликты. Нет мне, мерзавцу, прощения!». Нет, такого представить себе нельзя. Не только ни тени раскаяния нет за содеянное — продолжают хвастаться и шумно праздновать день «независимости».

США, став колыбелью современного протестантского капитализма, явились и генератором культуры тоталитаризма. Все эти политические свободы, права, плюрализм и инициатива — вещь второстепенная по сравнению с мироощущением. Рабство вплоть до середины прошлого века было органично оправдано этим мироощущением — так же, как сегодняшние бомбардировки Ирака, от которых морщатся европейские союзники. Да по сути, рабство и сегодня может быть легко восстановлено в США после очень небольшой культурной обработки.

Очень важны проведенные в 60-х годах в Йельском университете социально-психологические эксперимента («эксперименты Мильграма») [19]. Суть опытов в том, что представительная группа нормальных белых мужчин из среднего класса, игравшая роль «учителей», наказывала сидевших в другой комнате «учеников» за каждую ошибку разрядом электричества все более высокого напряжения. Разумеется, ученик не получал никакого разряда, и цель эксперимента заключалась не в исследовании влияния наказания на запоминание, как говорилось испытуемым, а в изучении поведения «учителя», подчиняющегося столь бесчеловечным указаниям руководителя эксперимента. При этом руководитель не угрожал сомневающимся, а лишь говорил безразличным тоном, что следует продолжать эксперимент.

Перед опытами по просьбе Мильграма эксперты-психиатры дали прогноз, согласно которому не более 20% испытуемых продолжат эксперимент до половины (до 225 в) и лишь один из тысячи нажмет последнюю кнопку. Результаты оказались поразительными. В действительности почти 80% испытуемых дошли до половины и более 60% нажали последнюю кнопку, приложив разряд в 450 в. То есть, вопреки всем прогнозам, огромное большинство испытуемых подчинились указаниям руководившего экспериментом ученого и наказывали ученика электрошоком даже после того, как он переставал кричать и бить в стенку ногами.

В одной серии опытов из сорока испытуемых ни один не остановился до уровня 300 в. Пять отказались подчиняться лишь после этого уровня, четыре — после 315 в, два после 330, один после 345, один после 360 и один после 375. Большинство было готово замучить человека чуть не до смерти, буквально слепо подчиняясь совершенно эфемерной, фиктивной власти руководителя экспериментов. При этом каждый прекрасно понимал, что он делает. Включая рубильник, люди приходили в такое возбуждение, какого, по словам Мильграма, не приходилось видеть в социально-психологических экспериментах.

В журнале одного экспериментатора записано: «Один из испытуемых пришел в лабораторию уверенный в себе, улыбающийся — солидный деловой человек. Через 20 минут он превратился в тряпку — бормочущий, судорожно дергающийся, быстро приближающийся к нервному припадку. Он все время дергал себя за мочку уха и заламывал руки. В один из моментов он закрыл лицо руками и простонал: „Боже мой, когда же это кончится!“ Но продолжал подчиняться каждому слову экспериментатора и так дошел до конца шкалы напряжения» [19, с. 65].

Дело доходило до конвульсий. И все после опытов в сильном эмоциональном возбуждении пытались объяснить, что они не садисты, и их истерический хохот не означал, что им нравится пытать человека. Эрих Фромм, подробно обсуждая эти эксперименты, обращает внимание как раз на тот факт, что люди, подчиняясь власти, все же не становятся садистами — они подчиняются, но страдают. А некоторые даже не вполне подчиняются — вот что удивляет Фромма в американской действительности [19, с. 61-66]. Но потом, уже в 70-х годах, были проведены не менее впечатляющие эксперименты (П. Зимбардо), в которых часть испытуемых играла роль заключенных, а другая — роль тюремных надзирателей. Об этих опытах просто страшно читать. И мысль Фромма, что человек все же остается человеком даже в условиях, когда всеми средствами воспитания ему в подсознание имплантируется тоталитаризм, здесь нас не может утешать. Ибо это одновременно многое говорит о культуре, которой нас обязывают подчиниться.

Насколько легко сформированный американской культурой человек скатывается к тотальному ответу на возникающие проблемы, видно буквально на всех уровнях — от бомбардировок Ирака до семейных ссор. Вот телерепортаж из США. Приличный белый человек среднего возраста, предприниматель. Что-то не так ему сделали в страховой компании. Он не стал жаловаться по начальству, пытаться «уговорить девушек» и т. д. Сходил домой за оружием и боеприпасами, вернулся и перестрелял всех, кто был в конторе (а заодно и тех, кого встретил на лестнице). «Война всех против всех» в чистом виде.

Тоталитаризм укоренен и в реальной социально-политической практике США. Просто здесь он не бросается в глаза потому, что государство-Левиафан имеет достаточно денег, чтобы маскировать его. В Беркли я видел, как у пустыря, где ночуют бродяги-хиппи, круглые сутки дежурит оснащенная как космический корабль полицейская машина. А более бедный тоталитаризм просто разогнал бы этих бродяг к чертовой матери. Однажды, гуляя по городку, я несколько раз натыкался на удивительную пару: бредет престарелый бездомный, уже почти падая от усталости, волоча развязавшийся спальный мешок, а за ним в двадцати метрах такой же усталый полицейский. Весь взмок от жары, но бредет, ожидая, когда же проклятый старик изнеможет, расстелет свой мешок на газоне и ляжет — только тогда его можно будет арестовать.

Тоталитаризм, имеющий деньги на такое количество полицейских, может соблюдать права человека. А о том, под каким колпаком находятся все подозрительные в компьютеризированной Америке, и говорить не приходится. И никакого якобы нейтрализующего государственную машину влияния рынка не заметно. Эрик Лаурент, который исследовал деятельность Агентства национальной безопасности США, пишет, что в начале 80-х годов в этой организации с бюджетом 8 млрд. долл. 100 тыс. сотрудников занимались перехватом и расшифровкой передаваемых по телефону или через спутники сообщений, в том числе коммерческих и личных. Уже в те годы ежедневно записывалось 400 тыс. разговоров в США и в других странах. Как пишет автор, «когда видишь все шестерни АНБ, возникает ошеломляющая картина соучастия мира бизнеса, военных штабов и научных кругов» [26].

Сейчас «научные круги» дали и государству, и миру бизнеса США новое средство вмешательства и деформации личной жизни людей — дешевую технологию определения «генетического профиля» человека. Страховые компании снимают этот профиль, чтобы повысить цену страхования людей, «предрасположенных к ранней смерти». Сама эта квалификация, в сущности, означает покушение на свободу человека, меняет всю его жизнь (она, кстати, непосредственно влияет и на здоровье человека, ибо, как знают медики, объявленный неблагоприятный прогноз имеет повышенную вероятность сбыться — так реагирует на него организм). Полиция проявляет большой интерес к этой технологии, чтобы с детского возраста выявлять и брать под контроль всех «предрасположенных к антисоциальному поведению». Органы просвещения надеются сэкономить средства на детях, «генетически предрасположенных к неуспеваемости». Возникает, как говорят американские социологи, новый класс — «биологически угнетенных» [33]. Где же мы видим эту деформацию самого естественного понятия свободы? В стране Запада с неискаженной рыночной экономикой, где у власти неолибералы. В стране, все стороны жизни которой российские реформаторы считают за счастье копировать.

Наконец, США — типичное имперское государство, к тому же сегодня испытывающее детскую радость оттого, что повержен его геополитический соперник и оно назначено жандармом всего мира. Каковы же стереотипы поведения США в отношениях с его сателлитами? Вся история показывает, что США стремились к установлению в таких странах тоталитарных и коррумпированных режимов. При этом либеральные деятели США нисколько не обманывались относительно природы этих режимов (и лично их даже презирали, а то и ненавидели: «Сомоса, конечно, сукин сын, но это наш сукин сын»). Практически все офицеры репрессивных органов и карательных батальонов латиноамериканских диктатур, совершавшие и совершающие сегодня самые жестокие преступления против прав человека, прошли подготовку в американских школах в Атланте и в зоне Панамского канала. Речь идет о десятках, а то и сотнях тысяч офицеров. А ведь эти школы — часть культуры США, а не какая-то маргинальная полуподпольная организация.

Конечно, критика собственного тоталитаризма оттерта в США на обочину интеллектуальной жизни. У нас же в России о глубоком изучении культуры США и всего американского образа жизни и речи быть не может — СМИ заняты созданием одного из самых постыдных мифов об Америке. А ведь машина формования среднего американца набрала такие обороты, что, похоже, перестала, как Голем, подчиняться своим создателям. И эта машина культурной индустрии США осуществляет мировую экспансию, подчиняясь своим уже коммерческим законам. От нее пока что в какой-то степени защищены страны, закрытые языковым и культурным «железным занавесом» (Япония, Китай, мусульманский мир) или часть населения, «защищенного» бедностью. Но есть признаки того, что второй барьер падает благодаря удешевлению электроники и ее рекламе как важного социального стандарта (фавелы наполнены телевизорами и видеомагнитофонами, хотя бы и ворованными, — обладание ими создает иллюзию «достойной жизни»). Страны же «европейской культуры» оказались полностью открытыми для американской идеологической машины.

В течение восьми лет я имел возможность наблюдать, как эта машина «переваривает» испанскую прессу и телевидение — в последние три года с большим ускорением. И глубина оболванивания человека достигает уровня, немыслимого еще пять-шесть лет назад. Вот пример тотальной идеологизации прессы. 29 июля этого года в Боснии погиб испанский солдат, добровольцем записавшийся в легион войск ООН. Погиб бессмысленно — в расположение легиона залетело два снаряда, даже неизвестно откуда. Отец заявил репортерам: «Я очень рад, несмотря на то, что потерял сына. Я очень горд за него и буду гордиться им всегда» [17]. Ну чему здесь можно радоваться и чем гордиться? Ведь никто в Испании даже не знает, из-за чего идет война в Югославии, — и не хочет знать.

Точно так же интеллектуалы из американской армии в 1946-1948 годах вполне серьезно и гордясь своим благородством подготовили и начали уже было внедрять в Японии реформу письменности — переводить ее с иероглифов на латинский алфавит. Причина — стремление демократизовать японскую культуру, ибо латинский алфавит гораздо доступнее широким народным массам. И ведь нашлись тогда в Японии люмпен-интеллигенты, которые помогали оккупантам в этой реформе. Спасла японцев, как это ни парадоксально, победа коммунистов в Китае — американцам в Японии стало не до культурных реформ. А России на кого надеяться? Ведь жалости ждать не приходится.

Самир Амин пишет, основываясь на богатом опыте третьего мира: «Современная господствующая культура выражает претензии на то, что основой ее является гуманистический универсализм. Но евроцентризм несет в самом себе разрушение народов и цивилизаций, сопротивляющихся экспансии западной модели. В этом смысле нацизм, будучи далеко не частной аберрацией, всегда присутствует в латентной форме. Ибо он — лишь крайнее выражение евроцентристских тезисов. Если и существует тупик, то это тот, в который загоняет современное человечество евроцентризм» [9, с. 109].

В настоящий момент опасность скольжения к тоталитаризму в результате альянса с державой, движимой мессианским чувством мирового рыцаря евроцентризма, усиливается из-за нарастания на Западе нового психоза — ощущения «угрозы с Востока». И Россию опять призывают в боевые порядки, и никакой душевной слякоти в ней быть не должно. Ни о каком «евразийстве» или «особом пути» не может быть и речи. И усилиями наших либералов срочно дополняется мифология евроцентризма. Исаак Фридберг в своей статье «Драматургия истории: опасность всегда исходила только с Востока» сурово предупреждает:

«Думаю, не будет преувеличением сказать, что задержка с реформами сегодня губит все — и в первую очередь зарождающиеся новые отношения с Соединенными Штатами, способные изменить баланс сил на мировой арене… Являясь наивысшим достижением европейской цивилизации, США не могут себе позволить погибнуть в экологической катастрофе, вызванной случайным столкновением на Азиатском континенте» [8].

Кажется, абракадабра — очень уж туманно выражается г-н Фридберг. В какую сторону надо менять баланс сил? От кого должна спасать США Россия — а если задержится с реформами, то и не успеет спасти? Какая случайная экологическая катастрофа в Азии может погубить лидера всего мирового сообщества? А на деле все просто. Фридберг надеется, что реформы в России приведут к появлению у США огромного резервуара пушечного мяса. Ведь янки, это «высшее достижение цивилизации», не могут себе позволить погибать. Против какого же потенциального врага ищут США способ «изменить баланс сил на мировой арене»? Естественно, против «Востока» — ибо Исаака Фридберга «беспокоит вопрос: является ли жизненное пространство Китая достаточным для его полноценного развития?». Сочувствующий нацизму демократ уже мыслит в терминах «жизненного пространства». Как быстро позволяет обретенная свобода заговорить на родном языке. Непонятно только, почему же речь идет о «случайном столкновении в Азии», если Запад лихорадочно старается изменить баланс сил. Ведь терминология Фридберга уже сегодня военная.

Ласковый западник Фридберг так и считает русских дураками — посули им горошку, и встанут грудью на защиту интересов «цивилизации», со штыком наперевес против китайцев, японцев, арабов. А следовало бы перечитать «Скифов» Александра Блока — с каждым днем все актуальнее.

Глава 5 Евроцентризм и новое представление о собственности для России

Режим Ельцина торопился «продавить» новую конституцию. Обращает внимание одно вроде бы безобидное положение, которое гласит: «Частная собственность является естественным правом человека». Это — сугубо идеологическое положение, лежащее в обосновании экономического и социального порядка современного индустриального общества. По отношению к иным обществам этот элемент идеологии евроцентризма может служить той информационной матрицей, которую вирус внедряется в клетку, чтобы заставить ее работать на себя (ценой смерти клетки).

Скажут: какая разница, как называть, важно, что разрешена частная собственность5. А на деле речь идет о придании силы естественного закона ключевому положению мировоззрения. Эрих Фромм в своем обзоре примитивных обществ подчеркивает:

«Особо важной, как в экономическом, так и психологическом плане, является вопрос о собственности. Одним из наиболее распространенных сегодня штампов является утверждение, будто любовь к собственности является врожденным свойством человека. Обычно при этом смешивается собственность на инструменты, нужные человеку для работы, и некоторые личные вещи (например, орнаменты) с собственностью в смысле обладания средствами производства, то есть, вещами, исключительное обладание которыми заставляет других людей работать на владельца. В индустриальном обществе такими средствами являются прежде всего машины или капитал, инвестированный в их производство. В примитивном обществе средствами производства является земля и охотничьи угодья» [19, с.149].

В европейской традиции, где и родилось понятие «естественного права», наполненное религиозным смыслом, именно нарушение, входящее в сферу этого права, каралось совершенно беспощадно — как преступление против мироздания, против естественного порядка вещей, установленного не человеком, но Творцом. В Средние века петуха, обвиненного в том, что он несет яйца (бывало же такое), судили и отправляли на костер — как преступившего естественный закон. А в Китае такую аномалию просто посчитали бы неприличием («нарушением гармонии») и не предавали огласке.

Наши творцы конституции почему-то хотят быть святее папы римского и вводят частную собственность в сферу естественного права, где она и не ночевала. Что за этим стоит? За этим стоит желание придать силу природного закона праву на эксплуатацию человека человеком, а выступать против природных законов — безумие. Последователь Спенсера, социолог из Йельского университета Уильям Самнер (Sumner, W.) писал в начале нашего века: «Верно, что социальный порядок вытекает из законов природы, аналогичных законам физического порядка». На этот счет Э.Фромм замечает:

«Социальные отношения в примитивных обществах показывают, что человек не является генетически подготовленным к этой психологии доминирования и подчинения. Анализ исторического общества, с его пятью-шестью тысячами лет эксплуатации большинства господствующим меньшинством демонстрирует с полной очевидностью, что психология доминирования и подчинения является следствием адаптации к социальному порядку, а вовсе не его причиной. Для апологетов социального порядка, основанного на власти элиты, разумеется, очень удобно верить, будто социальная структура есть результат врожденной необходимости человека, а потому является естественной и неизбежной. Уравнительное общество примитивных групп показывает, что это не так» [19, с.151].

Понятие естественного права разрабатывали уже Пифагор, Платон и Аристотель — как часть философской картины мироздания (естественного порядка вещей). Платон был особенно большим энтузиастом прямого выведения законов общества из представления об устройстве Космоса. Став политическим советником царя, он выхлопотал своим ученикам право экспериментировать над целыми народами — и на предоставленных этим философам островах установилась самая мерзкая и кровавая «научная» диктатура. Ее звали теорократией — властью теоретиков. Представляете, если бы у нас диктатором стал теоретик вроде Гайдара.

Христианство включило в понятие естественного права равенство людей (перед Богом!) и свободу воли человека. А замысел Творца, то есть законы Природы предстали как познаваемые с помощью разума — но вовсе не записанные в конституциях. О выведении имущественных отношений из Евангелия и речи не было — речь шла о коллективном спасении души (хотя кое-что и признавалось неугодным богу, например, ростовщичество). Реформация совершила духовную революцию, возведя на пьедестал индивидуума и дав ему право самому трактовать Священное писание, причем делая акцент не на Евангелии, а на некоторых книгах Ветхого Завета. Нажива (включая ростовщичество) стала богоугодным делом. Идея религиозного братства была отвергнута. Возникла этическая основа современного капитализма.

Если же мы возьмем доктрину католической церкви за последнее столетие, то увидим, что отношение к частной собственности оказалось одной из наиболее «неудобных» проблем и вызывает самые противоречивые толкования. В конце прошлого века, озабоченный ростом классовой борьбы, Ватикан стал активно выступать в области социальной политики, и папа Лев XIII выступил с энцикликой Rerum novarum. К ее столетию Иоанн Павел II, еще более активный политик и идеолог, издал энциклику Centesimus Annus. В ней он, в частности, говорит:

«В Rerum novarum Лев XIII энергично и аргументированно заявил, вопреки социализму своего времени, естественный характер права частной собственности… В то же время Церковь учит, что собственность не является абсолютным правом, поскольку в ее природе как человеческого права содержится ее собственное ограничение… Частная собственность, по самой своей природе, обладает и социальным характером, основу которого составляет общее предназначение вещей» [23].

Как видим, очень уклончиво — частная собственность по природе своей носит социальный характер. Ничего себе естественное право. Особенно это касается собственности на землю: «Бог дал землю всему человеческому роду, чтобы она кормила всех своих обитателей, не исключая никого из них и не давая никому из них привилегий. Здесь первый корень всеобщего предназначения земных вещей». Совершенно очевидно, что частная собственность на землю дает привилегии собственникам и исключает из числа питающихся очень многих — это всем прекрасно известно. И далее в своей энциклике папа римский практически отвергает тезис о естественности права частной собственности, налагая на это права сугубо социальные ограничения:

«Собственность на средства производства, как в области промышленности, так и в сельском хозяйстве, является справедливой и законной, когда используется для полезной работы; но является незаконной, когда не ценится или используется для того, чтобы не дать доступа к работе другим или для получения прибыли, которая не является плодом глобального распространения труда и общественного богатства, а скорее для своего накопления, для незаконной эксплуатации, для спекуляции и подрыва солидарности в трудовой среде» [23].

Тут вообще не только ни о каком естественном праве и речи нет — сама частная собственность ставится под вопрос. Ибо собственность на средства производства только для накопления, получения прибыли и эксплуатации и служит — в этом суть всей политэкономии капитализма, начиная с Рикардо и Адама Смита. Сейчас, пытаясь собрать под свое крыло ту паству, которая разбредается после ликвидации коммунизма, Ватикан осваивает совсем уж социалистический язык. В энциклике 1987 г. Sollicitudo Rei Socialis папа просто камня на камне не оставляет от естественности частной собственности:

«Необходимо еще раз напомнить этот необычный принцип христианской доктрины: вещи этого мира изначально предназначены для всех. Право на частную собственность имеет силу и необходимо, но оно не аннулирует значения этого принципа. Действительно, над частной собственностью довлеет социальный долг, то есть, она несет в себе, как свое внутреннее свойство, социальную функцию, основанную как раз на принципе всеобщего предназначения имеющегося добра» [24].

Так обстоит дело с христианской религией (не будем уж затрагивать другие, еще более уравнительные, мировые религии или общинные верования малых народов).

Научная революция дала новый способ (и даже новый язык) для обоснования социального порядка. Механистическая картина мироздания была перенесена в представление об экономике. Г. Маркузе пишет: «В то время как наука освободила природу от скрытых целей и лишила материю всяких качеств за исключением количественно выражаемых, общество освободило людей от „естественной“ иерархии личной зависимости и соединило их друг с другом в соответствии с количественно выражаемыми величинами, то есть, как единицы абстрактной рабочей силы, измеримой в единицах времени» [31, с. 333].

Но никакого «естественного» характера собственности из всего этого еще не вытекало. Понадобилось возродить учение об атомизме («материя построена из атомов») и представить человека как атом человечества — свободный, в непрерывном движении и столкновении с другими атомами. Само слово «а-том» есть греческий эквивалент латинского «ин-дивид» (т.е. «неделимый»).

Несмотря на все многообразие развивающихся частных научных концепций, механистическая картина глубоко и надолго укоренилась в общественном сознании. В начале ХХ в. английский философ Э. Карпентер пишет: «Примечательно, что в течение этой механистической эры последнего столетия мы не только стали рассматривать общество через призму механистического мышления, как множество индивидуумов, изолированных и соединенных простым политэкономическим отношением, но и распространили эту идею на всю Вселенную в целом, видя в ней множество изолированных атомов, соединенных гравитацией или, может быть, взаимными столкновениями» (см. [25, с. 808]).

И хотя наука конца ХХ века преодолела редукционизм и детерминизм и созрела для того, чтобы охватывать аналитическим взглядом сложные и самоорганизующиеся системы (а общество и экономика принадлежат именно к этому классу систем), индивидуализм остается философской основой либеральной экономики и обоснованием «естественного» характера частной собственности. Отказаться от индивидуализма западное мышление не может (и в этом смысле оно становится все более и более антинаучным). В недавнем обзоре современных теорий социальной философии читаем:

«Под огромным влиянием „отцов-основателей“ методологического индивидуализма, Хайека и Поппера, современные экономические и социальные теории исходят из квазиестественной природы действующих индивидуумов. Эти теории предписывают редукцию любого коллективного феномена к целенаправленным действиям индивидуальных личностей. Аналогичным образом, редукция социальных макроявлений к характеристикам индивидуумов является квазиаксиоматичной для социологии поведения. И для теорий права в традициях веберовской объяснительной социологии фундаментальным предположением является деятельность индивидуумов („в конце концов, действия индивидуумов создают общество“). Даже те социальные теоретики, которые развивают структуралистский и системный подходы, чувствуют себя обязанными скорректировать их добавлением порции индивидуализма» [39, с. 90].

Это исходное ощущение неделимости индивида, его превращения в особый, автономный мир породило новое и глубинное чувство собственности, приложенное прежде всего к собственному телу. Можно сказать, что произошло отчуждение тела от личности и его превращение в собственность. В мироощущении русских, которые не пережили такого переворота, этой проблемы как будто и не стояло — а на Западе это один из постоянно обсуждаемых вопросов. Причем, будучи вопросом фундаментальным, он встает во всех плоскостях общественной жизни, вплоть до политики. Если мое тело — это моя священная частная собственность, то никого не касается, как я им распоряжаюсь. И никто не может в зависимости от того, как я распоряжаюсь этой моей собственностью, ущемлять меня в гражданских правах — вот, например, логика политических требований гомосексуалистов.

Как и всякая частная собственность, в современном обществе тело становится своеобразным «средством производства». Э. Фромм, рассматривая рационального человека Запада как новый тип («человек кибернетический», или «меркантильный характер»), пишет:

«Кибернетический человек достигает такой степени отчуждения, что ощущает свое тело только как инструмент успеха. Его тело должно казаться молодым и здоровым, и он относится к нему с глубоким нарциссизмом, как ценнейшей собственности на рынке личностей» [19, c. 347].

Конечно, нарциссизм западного человека поражает — ведь бег трусцой стал массовым явлением, а престарелый президент считает своим долгом взбегать по трапу самолета, перепрыгивая через три ступеньки. И когда ученые убедительно заявили, что «курить — здоровью вредить», половина американцев бросила курить как по волшебству, так что, как говорят, в некоторых городах даже на улице курить запрещено.

Даже грустно бывает читать, в какие нелепые ситуации попадают люди из-за этого отношения к своему телу как инструменту успеха. Летом этого года в страшном горе пребывают молодые люди Швеции. В их размеренной жизни была одна большая проблема: распространилось убеждение, будто они совсем разонравились шведским девушкам. И началось повальное увлечение анаболическими препаратами — гормонами, которые позволяют быстро наращивать мускулы и в короткие период белых ночей принимать на пляже позу Геркулеса. Но дела шли все хуже, что лишь увеличивало спрос на анаболики. А недавно от биохимиков пришла печальная весть: прием этих препаратов на 70% подавляет секрецию мужских половых гормонов и делает мальчика еще менее интересным для требовательных блондинок. Совсем испортили инструмент!

Хотя, повторяю, эта проблема в России была на периферии философских интересов, на основании личного опыта можно хотя бы предположить, что отношение к телу было иным. Оно никак не рассматривалось как частная собственность индивидуума («Земля — божья, а люди — царевы»). Об этом говорит и вся концепция здравоохранения при уравнительном социальном порядке в СССР. Помню, в студенческие годы, после ХХ съезда партии, уже проникнувшись правовым сознанием, я потребовал у стоматолога вырвать мне зуб — хотел избежать долгого и болезненного лечения. Врач отказывался: полечим да полечим. Я возмутился — зуб мой, и мне решать. Но врачиха, дай бог ей сегодня здоровья, поставила меня на место: «Ишь, какой собственник выискался. Твой зуб — народное достояние!». Как ни гротескно это звучит, этим была выражена суть целой эпохи. И когда сегодня я прихожу в тот же кабинет, и мне совершенно равнодушно вырывают пять зубов за раз — надо только заплатить за анестезию, я чувствую, что в нашей жизни что-то действительно сломано (а при новом строе мое тело без зубов никаким инструментом успеха уж не будет).

Вернемся к истокам. Именно исходя из концепции человека-атома, индивида, Томас Гоббс создал философскую основу рыночной экономики, которая и формулирует ее естественное право. В чем же оно? В войне всех против всех, в силе, основанной на собственности, «законным способом» отнятой у ближнего. Гоббс представляет «естественного» человека, очищенного от всяких культурных наслоений, и утверждает, что его природное, врожденное свойство — подавлять и экспроприировать другого человека:

«Природа дала каждому право на все. Это значит, что в чисто естественном состоянии, или до того, как люди связали друг друга какими-либо договорами, каждому было позволено делать все, что ему угодно и против кого угодно, а также владеть и пользоваться всем, что он хотел и мог обрести» [2].

Гоббс стал, таким образом, провозвестником нынешней социобиологии (он писал в «Левиафане»: «В мышлении человека нет ни одного понятия, которое в принципе не было бы порождено, полностью или частично, органами чувств»). В этом смысле все современные отсылки к естественному происхождению того или иного социального порядка не новы — мы их видим четко сформулированными уже у первых философов капитализма. Этот понятный с точки зрения интересов идеологии жреческий трюк с апелляцией к «природному» закону (как это было уже в случае атомизма) создал методологическую ловушку, из которой не может выйти наука Нового времени. Маршалл Салинс пишет:

«Раскрыть черты общества в целом через биологические понятия — это не совсем „современный синтез“. В евро-американском обществе это соединение осуществляется в диалектической форме начиная с XVII в. По крайней мере начиная с Гоббса склонность западного человека к конкуренции и накоплению прибыли смешивалась с природой, а природа, представленная по образу человека, в свою очередь вновь использовалась для объяснения западного человека. Результатом этой диалектики было оправдание характеристик социальной деятельности человека природой, а природных законов — нашими концепциями социальной деятельности человека. Человеческое общество естественно, а природные сообщества любопытным образом человечны. Адам Смит дает социальную версию Гоббса; Чарльз Дарвин — натурализованную версию Адама Смита и т. д.

С XVII века, похоже, мы попали в этот заколдованный круг, поочередно прилагая модель капиталистического общества к животному миру, а затем используя образ этого «буржуазного» животного мира для объяснения человеческого общества… Похоже, что мы не можем вырваться из этого вечного движения взад-вперед между окультуриванием природы и натурализацией культуры, которое подавляет нашу способность понять как общество, так и органический мир… В целом, эти колебания отражают, насколько современная наука, культура и жизнь в целом пронизаны господствующей идеологией собственнического индивидуализма» [36, c.123,132].

Интересно сравнение образов животных у Льва Толстого и Сетона-Томсона. Толстой, с его утверждениями любви и братства, изображает животных бескорыстными и преданными друзьями, способными на самопожертвование. Рассказы Сетона-Томсона написаны в рамках идеологии свободного предпринимательства в стадии его расцвета. И животные здесь наделены всеми чертами оптимистичного и энергичного предпринимателя, идеального self-made man. Если они и вступают в сотрудничество с человеком, то как компаньоны во взаимовыгодной операции.

Итак, первый вывод, который приходится сделать: наша либеральная интеллигенция в лице ее делегатов, сочинивших проект конституции, предлагает положить в основу нашего жизненного устройства самую тоскливую и разрушительную философскую идею Гоббса. Ибо даже фашизм не доходит до идеи войны всех против всех, а предполагает хоть и извращенную, но солидарность части людей. Это, кстати, означает и отказ от демократии: по Гоббсу, предотвратить разрушение общества, заставить вести войну по правилам должно государство-Левиафан. А. Тойнби пишет об этом замещении христианства культом Левиафана:

«В час победы непримиримость христианских мучеников превратилась в нетерпимость… Ранняя глава в истории христианства была зловещим провозвестником духовных перспектив западного общества ХХ века… В западном мире за падением австразийской машины Карла Великого, в чем-то сопоставимой с достижением Льва Исаврийца, в конце концов последовало появление тоталитарного типа государства, сочетающего в себе западный гений организации и механизации с дьявольской способностью порабощения душ, которой могли позавидовать тираны всех времен и народов… В секуляризованном западном мире ХХ века симптомы духовного отставания очевидны. Возрождение поклонения Левиафану стало религией, и каждый житель Запада внес в этот процесс свою лепту» [7, с. 526-527].

Второй, не менее грустный вывод в том, что наша интеллигенция погналась за идеологическим блуждающим огнем чуждого нам и тоскливого мироощущения (похоже, не понимая этой тоски). В англичан уважение к священной частной собственности вколачивалось топором, петлей и огнем. Большой гуманист и моралист Адам Смит по-новому определил и главную роль государства в гражданском обществе — охрана частной собственности. «Приобретение крупной и обширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства, — писал он. — В той мере, в какой оно устанавливается для защиты собственности, оно становится, в действительности, защитой богатых против бедных, защитой тех, кто владеет собственностью, против тех, кто никакой собственности не имеет» [38]. А еще говорят, что классовую войну придумал Маркс.

Как же английская демократия защищала собственников? Прежде всего, железом. В 1700 г. по английским законам 50 видов преступлений карались смертью, в 1750 — втрое больше, а в 1800 — 220. Подавляющее большинство — разные виды покушения на собственность. При этом законы были сформулированы так расплывчато, что на практике область применения смертной казни расширялась минимум в три-четыре раза. В 1810 г. один лорд, изучавший вопрос, докладывал парламенту, что в мире нет другой страны, где бы так широко применялась смертная казнь, как в Англии. Для защиты собственности «культурными средствами» привлекались философы и ученые. В 1802 г. сам великий Хэмфри Дэви произнес вердикт в терминах физических понятий: «неравное распределение собственности и труда, различия в ранге и положении внутри человечества представляют собой источник энергии в цивилизованной жизни, ее движущую силу и даже ее истинную душу». Какой раскол в обществе и душе каждого человека собираются создать советские либералы, внедряя эти представления в образ жизни и мыслей народов России, воспитанных на общинных представлениях, догмах православия и ислама! Фитиль какой войны поджигается сегодня!

Запад был намного осторожнее. Хотя основанная на конкуренции рыночная экономика на деле и следовала заветам Гоббса (а потом добавились мальтузианство, социал-дарвинизм и прочие «научные» обоснования, чтобы топтать ближнего), положить метафору войны в основание права буржуазия не решилась. И накануне французской революции Руссо выступил с новой теорией — общественного договора (или «социального контракта»). Именно идея общественного договора, компромисса, принимающего разные формы в разных культурах, и легла в основу представления о собственности. Из сферы естественного (т. е. не зависящего от времени и места, а заданного объективно, вне воли людей) права собственность была выведена. И если вы сегодня откроете какую-нибудь иностранную энциклопедию на слове «собственность», то первая фраза гласит: «Собственность — социальное явление». Социальное, а не природное. Конечно, ни Христос, ни Руссо, ни Маркс нашим либералам не указ. Но ведь даже отцы-основатели США считали собственность предметом общественного договора. Неужто и их не уважим?

Сегодня, как и предполагал Достоевский, западная цивилизация окончательно отказалась от Христа и отправила его уже на костер. Радостно тащат свои охапки хвороста и наши бурбулисы. «Бог умер!» — крикнул Ницше. После этого вещать, что для человека естественно, а что неестественно, имеет право только наука. Правовики научного покроя говорят о естественном праве, понимая под ним те базовые потребности, которые вытекают из природной сущности человека. Что же это такое и как это определить? Сколько надо человеку белков и витаминов — сказать еще можно, но сущность… Один старый философ сокрушался: тысячи лет нас мучает вопрос «что есть человек?», а для нынешнего ученого нет никакой загадки, и он отвечает: «человек был обезьяной». Часто подчеркивают, что естественное право — это право на удовлетворение очевидных потребностей. Расплывчато и, уж во всяком случае, никакого отношения к частной собственности не имеет — потребность в ней далеко не очевидна. Остается вернуться к сущности и к доказанным фактам. Значит, к антропологии. И тут, как ни крути, какую самую вульгарную социобиологию ни бери за основу (или даже совсем убогую механистическую модель человека-робота, предложенную бихевиоризмом — американской школой науки о поведении), выходит, что человек — порождение не только природы, но и культуры, общества. И никоим образом втиснуть частную собственность в сферу естественного права невозможно. Отношение к ней определяется конкретными социокультурными условиями. Долгое время, например, существовало рабство (причем в США — до недавнего времени). Значит ли это, что рабство также является естественным правом? Некоторые американские социобиологи стоят на позициях крайнего этноцентризма и уверены, что представления, привычные для среднего класса США, являются абсолютными и универсальными. Но их критикуют и в самой Америке — за склонность, по словам М. Салинса, «считать свойствами всего человечества особенности общества, в котором дошли до того, что как „собственность“ рассматривают даже своих детей, как это делают экономисты чикагской школы» (кстати, советник Гайдара, Джеффри Сакс, — тоже питомец чикагской школы).

А что касается исторических фактов, то нам должно быть стыдно перед лицом многих поколений антропологов, которые этот вопрос изучили досконально. Ну о каком естественном праве частной собственности может идти речь, если период капитализма составляет всего 0,05% от жизни человеческой цивилизации, а земледелие, начиная с которого и появилась собственность — 2%? Или человек для наших либералов лишь Homo ecomomicus, а все остальные — недочеловеки? Э. Фромм приводит выдержки из фундаментального труда И. Сервайса (E. R. Service, 1966) о примитивных обществах охотников и собирателей из самых разных частей света:

«Ни в какой из примитивных групп никому не запрещается использовать природные ресурсы, и ни один индивидуум не является их владельцем… Природные ресурсы, которыми живут группы, являются коллективной или общинной собственностью… Внутри группы все семьи имеют равные права на получение этих ресурсов. Кроме того, родственникам из соседних групп разрешается свободно охотиться или заниматься собирательством, по крайнем мере если они об этом просят. Наиболее частый случай видимого ограничения права на ресурсы касается деревьев, дающих фрукты, орехи и т. д. Иногда определенные деревья или группы деревьев приписываются каждой семье из группы. Но это скорее разделение труда, чем собственность, так как это делается с целью предотвратить бесполезную потерю времени и сил при работе нескольких семей в одном месте. В любом случае, собрала ли данная семья много фруктов или мало, действуют нормы распределения, и никто не испытывает голода.

В наибольшей степени напоминает частную собственность отношение к вещам, которые делают и используют разные личности. Оружие, ножи, одежда, украшения, амулеты и т.п. обычно рассматриваются охотниками и собирателями как личная собственность… Но можно утверждать, что в примитивном обществе даже эти личные объекты не являются частной собственностью в строгом смысле. Поскольку обладание этими вещами диктуется их использованием, они являются функцией разделения труда, скорее, чем собственностью на «средства производства». Частная собственность на эти вещи имеет смысл лишь в том случае, если одни люди их имеют, а другие нет, когда, так сказать, это делает возможным ситуацию эксплуатации. Но трудно вообразить (и невозможно найти таких данных в этнографических исследованиях) случай, чтобы один или несколько человек из-за какого-то непредвиденного обстоятельства лишились оружия и одежды и не могли взять ее у более благополучных родственников» [37].

Парадоксальным образом, изучая именно взаимоотношение человека с природой, мы приходим к выводу, что естественным является как раз отрицание частной собственности. Ибо это отрицание связано с тем видением природы, которое было изначально заложено в человеке и «снято» в ходе научной и промышленной революции. Можно предположить, что снято на исторически короткий срок, конец которого все явственнее виден уже сегодня. Объясняя причины сопротивления примитивных обществ развитию, Леви-Стросс пишет:

«Оно [развитие] предполагает безусловный приоритет культуры над природой — соподчиненность, которая не признается почти нигде вне пределов ареала индустриальной цивилизации… Между народами, называемыми „примитивными“, видение природы всегда имеет двойственный характер: природа есть пре-культура и в то же время суб-культура; но прежде всего это та почва, на которой человек может надеяться вступить в контакт с предками, с духами и богами. Поэтому в представлении о природе есть компонент „сверхъестественного“, и это „сверхъестественное“ находится настолько безусловно выше культуры, насколько ниже ее находится природа… Например, в случае запрета давать в долг под проценты, наложенного как отцами Церкви, так и Исламом, проявляется очень глубокое сопротивление тому, что можно назвать моделирующим наши установки „инструментализмом“ — сопротивление, далеко выходящее за рамки декларированного смысла запрета.

Именно в этом смысле надо интерпретировать отвращение к купле-продаже недвижимости, а не как непосредственное следствие экономического порядка или коллективной собственности на землю. Когда, например, беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют против планов экспроприации, которая сопровождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы долларов, то это, по заявлениям самих заинтересованных в сделке деятелей, потому, что жалкий клочок земли понимается ими как «мать», от которой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять… В этих случаях речь идет именно о принципиальном превосходстве, которое отдается природе над культурой. Это знала в прошлом и наша цивилизация, и это иногда выходит на поверхность в моменты кризисов или сомнений, но в обществах, называемых «примитивными», это представляет собой очень прочно установленную систему верований и практики» [27, с. 301-302].

В течение шести лет перестройки социологи, философы и поэты на все лады убеждали советского человека, в том, что он жил в «примитивном» обществе. Убедили, этот человек согласился с разрушением «внешних» конструкций — государства, идеологии, социальной системы. Но теперь к этому «примитивному» человеку пристают с требованием, чтобы он добровольно признал, что частная собственность представляет собой естественное право. Ну где же логика? Ведь в сознании «примитивного» человека отрицание этого права есть прочно установленная система верований. Такие вещи по приказу не отменяются. Значит, «реформаторы» организуют войну, причем войну не социальную, а религиозную, войну против верований. Но это — войны на уничтожение.

Кстати, на огромном археологическом материале антропологи установили, что война как форма взаимоотношений между людьми возникла вместе с частной собственностью. И по мере развития этой категории войны становились все более кровавыми. Но это — уже другой вопрос, которого мы здесь касаться не будем. Речь даже не идет о пользе или вреде частной собственности. Врать не надо — вот о чем идет речь! Не терпится узаконить обманом захваченную у народа собственность — надо приступать к выработке общественного договора, а не прикрываться естественным правом.

Книгу «Евроцентризм — скрытая идеология перестройки» я написал в 1993 г. Ход событий в Российской Федерации за последние годы показал, что общий вектор господствующей идеологии у нас не изменился. Прочитав ту книгу, изданную очень малым тиражом в 1996 г., мы с товарищами решили, что она не потеряла своего смысла и сегодня. Она и издается в данном, сокращенном виде.

Конечно, прошедшие после написания годы добавили много новых красноречивых фактов и заявлений, мы наблюдали взрыв идеологического энтузиазма во время агрессии НАТО в Югославии, во время бомбежек Афганистана, в ходе периодических кампаний по поводу вступления России в ВТО, в связи с глобализацией и т. д. Однако я посчитал, что в этом издании не следует заменять и даже обновлять иллюстративный материал — нам всем полезно вспомнить именно те доводы и ту логику рассуждений, которые использовались в ходе внедрения мифов евроцентризма в наше общественное сознание. Освоив исторический урок, пусть даже столь недавний, мы легче будем разбираться в настоящем.

Книжка эта написана согласно научным канонам, но, конечно, строго научной не является. Нет у нас сейчас ни времени, ни средств для того, чтобы собрать и обработать в соответствии со строгими нормами самую значимую литературу (приходилось использовать то, что было доступно). А главное, все мы находимся в гуще конфликта и не можем излагать трагические для нашего общества события отстраненно, этически нейтрально, как полагается ученому. Если наша культура переживет это новое нашествие тевтонов, то внуки напишут беспристрастную историю. Но для этого и приходится писать книги с пристрастием.

1. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М.: Прогресс. 1989.

2. Гоббс Т. Избр. произв. М., 1965, т. 1.

3. Кантор В. Вопросы философии, 1993.

4. Коротич В. Историческая традиция // Новый взгляд, № 15, 1993.

5. Новодворская В. Новый взгляд, № 110, 1993.

6. Петров Н. К унижениям в своем отечестве нам не привыкать // Независимая газета». 13 июля 1993.

7. Тойнби А.-Дж. Постижение истории. М.: Прогресс. 1991.

8. Фридберг И. Драматургия истории: опасность всегда исходила только с Востока. // Независимая газета, 10 сент. 1992.

9. Amin S. El eurocentrismo: Critica de una ideologнa. Mexico: Siglo XXI Eds. 1989.

10. Barnes B. Sobre ciencia. Barcelona: Labor. 1987.

11. Bill M. Liberalism: modern and рostmodern. Social Eрistemology. 1993, vol. 7, № 1.

12. Brzezinski Z. El G-7 y la ayuda a Rusia. // El Рais, 7.07.1993.

13. Claudin F. Adonde va la Union Sovietica? // Claves de la razon рrаctica. 1990, № 3.

14. Divar J. Anаlisis del рoder economico. Bilbao. Universidad de Deusto. 1991.

15. El Рeriodico, 13 de agosto, 1993.

16. El Рeriodico, 27 de agosto, 1993.

17. El Рeriodico, 30 de julio, 1993

18. Ezrahi Y. Los recursos рoliticos de la ciencia. // Estudios sobre sociologia de la ciencia. Madrid: Alianza. 1980, 206-224.

19. Fromm E. Anatomia de la destructividad humana. Siglo XXI de Esрana Editores. Madrid. 1987.

20. Gorbachov M. El ataque contra Irak. // El Рais, 9 de julio, 1993.

21. Goytisolo J.A. El рueblo ruso busca su identidad. // El Рeriodico, 26 de marzo, 1993.

22. Haraway D. Рrimate vision: Gender, Race and Nature in the World of Modern Science. New York: Routledge, 1989.

23. Juan Рablo II. Enc. Centesimus Annus. (En [29]).

24. Juan Рablo II. Enc. Sollicitudo rei socialis (En [29]).

25. Kranzberg M. y C.W.Рursell, Jr. (eds.). Historia de la Tecnologia. La tecnica en Occidente de la Рrehistoria a 1900. Vol. 2. Barcelona: Gustavo Gili. 1981.

26. Laurent E. El «Chiр» y los gigantes. De la revolucion informatica a la guerra de la informacion. Madrid, 1985. Cit. en «Cultura de la рaz y conflictos», р. 71.

27. Levi— Strauss C. Antroрologia estructural: Mito, sociedad, humanidades. Mexico: Siglo XXI Eds. 1990.

28. Loрez Jimenez M.A. En: «Cultura de la рaz y conflictos». Zaragoza, 1988.

29. Lorenz K. La accion de la Naturaleza y el destino del hombre. Madrid: Alianza. 1988.

30. Mandel E. En «El socialismo del futuro», vol. 1, № 1, 1990, р. 79-98.

31. Marcuse H. La racionalidad tecnologica y la logica de la dominacion. // Estudios sobre sociologia de la ciencia. Madrid: Alianza. 1980, 323-343.

32. Medina M. La filosofia de la tecnocracia. // Ciencia, tecnologia y sociedad. Barcelona: Anthroрos. 1990, 153-167.

33. Nelkin D., Tancredi L. Dangerous Diagnostics: The Social Рower of Biological Information. // N.Y.: Basic Books. 1989.

34. Рain E. Correrа Rusia el destino de la URSS? // El Рeriodico, julio de 1993.

35. Rosenberg Ch.E. Science and American social thought. // Estudios sobre sociologia de la ciencia. Madrid: Alianza. 1980. 284-298.

36. Sahlins M. Uso y abuso de la biologia. Madrid: Siglo XXI Ed., 1990.

37. Service E.R. The Hunters. Englewood Cliffs. N.Y.: 1966.

38. Smith A. The theory of moral sentiments. 6a ed. London, 1790, vol. 1, р. 393. Cit.: Easlea, р. 133.

39. Teubner G. How the Law Thinks. // Selforganization: Рortrait of a Scientific Revolution. Boston: Kluwer. 1990.

40. Werskey Р.G. British Scientists and «outsider» рolitics 1931-1945. // Estudios sobre sociologia de la ciencia. Madrid: Alianza. 1980, 225-244.

Фридберг сообщает в начале своей статьи, что он прослушал курс Натана Эйдельмана «История — как сюжет» и что «таким остроумным способом он избавлял» слушателей от невежества. Видимо, все-таки, пытался избавить — но не удалось. Трудно найти другое такое нагромождение агрессивных мистификаций, как в этой статье.

В русском языке даже слово «по-беда» отражает эту норму. Настоящая победа приходит лишь за такой бедой, которая позволяет нанести противнику сокрушительный удар (об этом, кстати, нелишне было бы помнить тем, кто радуется отсутствию социальных протестов в России).

В действительности Ленин говорил, что «кухарка, конечно же, не может управлять государством», но мы здесь не будем даже останавливаться на проблеме искажения ленинской мысли в нашей прессе. Возьмем ту модель, которая обсуждалась во время перестройки.

Иногда просто поражаешься тому, насколько в испанцах, как и в русских, сильны остатки крестьянского мироощущения, вплоть до ощущения пространства и времени. Возникновение современного общества Запада означало «прыжок из мира приблизительности в царство прецизионности». А человек с «аграрным» мироощущением инстинктивно измеряет пространство и время очень приблизительно (а на работе «переключается»). Мы в Сарагосе готовились к научному конгрессу, и пошел я со студентом-физиком намечать места для установки указателей. Понадобилось измерить деревянный стенд. Он поискал глазами — чем? А в руках у него портативный телефон, обмотан шнуром, свернутым в спираль. И в голове у меня мелькнула мысль — неужели измерит длину этим шнуром, сделанным именно так, чтобы удлиняться и сокращаться? Так и есть. Развернул шнур и измерил, стараясь запомнить мышечное ощущение натяжения спирали, чтобы потом воспроизвести. Посмотрел на меня и расхохотался: «Мы уже европейцы!» Потому и прекрасны испанские деревни, где дома являются продолжением скал и не имеют ни одного прямого угла.

В жизни по поводу собственности все равно будут споры и конфликты, но от записи в Конституции во многом зависит, как они будут решаться. Вот тривиальная аналогия — супружеская верность. Одно дело, если закон считает, что жена, изменившая мужу, нарушила «брачный контракт». Значит, плати неустойку или расторгнут контракт. А другое дело — нарушила Закон, установленный Богом. В Саудовской Аравии ей на площади отрубят голову. Есть разница?